Ахиллесова пята - 7

   Природа сменила яркий  многоцветный осенний декор  на  тяжелые серые тучи, на бурую прелую  листву под ногами и пронизывающие ноябрьские ветры. Короткие  предзимние  дни  искусственно продлевались  обилием электричества.   Солнечное тепло в квартирах  люди научились имитировать с помощью  батарей  центрального отопления и всевозможных светильников.  Пригород уже не манил к себе ни грибников, ни любителей пленэра. В поздней осени поселилось  ожидание первого снега, который,  наконец, укроет грязь и слякоть,  выбелит день и приблизит новогодние праздники.
 
   В тот год зима не торопилась.  В воздухе города стояла сырая и холодная изморозь.  Гулять  не хотелось, оттого  мы часто проводили время у  Эдуарда Борисовича  в Брюсовом.  Я хорошо запомнила  один из наших общих  вечеров  «вдвоем». Он  вносил  поправки в статью, готовя   ее к печати, а я  корпела над  трудами Святых Отцов, потому что  тема моего дипломного проекта  тесно переплеталась с историей  Византии. У студентки-отличницы зрел вопрос к Русской Православной Церкви. Я не понимала, почему мы так мало переводим греков? Почему в  имеющихся уже переводах не вполне договорились в терминах?  Почему мы не учитываем  смысловые разночтения, обусловленные историей и  культурой? Чтобы понять одно предложение,  требовалось  изучать не только толкования, но и этимологию  слов, заниматься, так сказать,  раскопками смыслов.  Конечно, читая  Отцов Церкви, становилось немного легче, но только с  периода  восемнадцатого века. А хотелось пройти к самым  истокам  – к Преподобному  Ефрему Сирину, к Василию Великому. Хотелось в ту древность, где трагедия раскола  еще не угрожала единству Церкви. Переводя с греческого, я  силилась понять,  как случилась такая беда с христианством? И каждый раз в поисках ответов на вопрос  упиралась в своеволие людей, не желающих  жить по Божеским законам. Сквозь всю историю нашей  жизни на планете Земля читалось одно: глубокий вздох Создателя со словами: «И раскаялся Бог, что создал человека».
 
   Именно в то время, я, закопавшись в первоисточниках,  решала очень важные для себя  вопросы: Церковь – это институт,  который населен сообществом людей? Или это Дом Живого Бога? Это – больница для страждущих? Или часть Небесного Иерусалима, спустившегося  с Небес на Землю для осознания человечеством, что  Истина  существует на самом деле?  Каждый раз мне казалось, что  ответы вот-вот выплывут на поверхность,  но непонятным для меня образом едва намеченное понимание ускользало, уплывало вглубь,  и я опять оставалась наедине с вопросами, вопросами, вопросами…
 
   А в реальности, в девяностые годы, творилось что-то несусветное. Люди, в который раз, пытались  до основания разрушить   старый мир, чтобы  выстроить новый. Какой? Вот бы они знали… Сколько раз это уже было?  Человечеству  никак не удавалось выпрыгнуть из звериных шкур насилия.  Среди моих сокурсников расцветали цинизм,  скептицизм,  недоверие и к прошлому, и к настоящему.  Писались  ужасные стихи,  толпы  голодных художников пытались заработать на хлеб, продавая картины в переходах.  Актеры  превращались в челноков.  В неподъемных сумках  они везли  кожаные куртки и полароиды.  Все на продажу…   Многие просто спивались и умирали от невостребованности. Поколение девяностых – самое потерянное из всех за последние сто лет.  У нас крали осевой смысл человеческой жизни. И ничего по-настоящему духовного не предлагали  взамен. Пришло время тьмы и безнаказанности, преступного беззакония, полного обнищания людей  и  тотального падения культуры до самой нижней планки.  Мы  терялись, как  русская цивилизация.  Давали превратить себя в колонию,  в эрзац,  в суррогат нации  с помощью «западных ценностей». Вот еще два слова, которые я отказывалась понимать, потому что не могла отыскать в их «ценностях» ни одной по-настоящему драгоценной  искры.
 
   Но, как бы в противовес  смрадному дыханию из преисподней, один за другим открывались Храмы Божьи,  восстанавливались монастыри, возникали новые епархии.  Нам опять протягивали  руку свыше,  предоставляя  шанс,  выбор. Люди волнами наполняли Церкви, спасаясь от морока реальной жизни. Но  к Богу важно зайти правильно: из любви, а не из страха.  И  Церковь тоже не обошли метания. Она же – живой организм, состоящий из обычных, ошибающихся людей. А от нее незрело и по-детски неофиты ожидали святости во всем… Стали и внутри Церкви возникать «идеологи теории противостояний». Господи, когда уже люди вырастут? Когда  святость засияет любовью друг к другу  в общечеловеческом масштабе?  Молодежь отвечала – никогда.  Но среди общего разброда и шатания то тут, то там вдруг прорастали хрупкие и слабые ростки детей, словно прилетевших издалека к нам, сюда, чтобы говорить о будущем… Конечно и с младенцами начали войну, объявив их исчадиями ада, не вписывающимися в концепцию миропорядка. Если бы меня сегодня спросили, что я помню из девяностых?  Я запомнила одно: тотально истреблялось все по-настоящему живое  и  здравое.   Это было моей личной болью.  Выход я видела в том, чтобы душой подняться над всем этим хаосом и  посмотреть, что можно сделать для людей, сотворенных равными перед Богом. Мне так и  не помогли  защитные  изощрения ума, но спасало сердце.  Оно не уставало напоминать об энергии любви, как о  единственно возможной  силе, которая может спасти людей друг от друга.

   Я помню, как мои преддипломные  размышления прервал тогда Эдуард Борисович. Он, не закончив работу над статьей,  быстро вышел из кабинета и я вновь услышала сильный и глубокий кашель, который мне так не нравился в последнее время.  Но из нас двоих именно он был доктором. Мне оставалось  дипломатично помалкивать.
 
   По старой военной привычке Синельников  курил очень крепкие папиросы без фильтра и  не пользовался мундштуком. Такое отношение к своему здоровью  удивляло.  Но в этом был весь Эдуард Борисович, готовый положить жизнь за других людей, но  при этом иронично и небрежно относящийся к  самому себе.

   - Ириша, я голодный, - раздалось с кухни спустя минут десять и вслед за этим загремели кастрюльки и сковородки.
 
   Синельников сильно  похудел и осунулся за последний месяц, питался кое-как и много оперировал. Заканчивал сразу три книги, встречался со студентами. Мне было за него неспокойно. Но когда я пыталась завести разговор по поводу его плохого  самочувствия и необходимости обследоваться, он или хмурился, или отшучивался.
 
   Придя на кухню, предложила:
 
   - Давай я тебе котлетки пожарю?
 
   - А Римма тут всего наготовила, как на Маланьину свадьбу. Смотри, какое мясо аппетитное. Давай, присоединяйся.

   Мясо я не любила всегда.  Мама  считала, что с медицинской точки зрения, это  не  совсем правильно. Для строительства клеток нужен белок и, естественно, энергия. Холодный климат, в котором мы живем, забирает много сил у организма на личный обогрев. Поэтому рыба и мясо в пище – необходимы для сохранения здоровья. Мама, мама… О моем  упрямстве можно сочинять баллады. Мясо я так и не полюбила.  А она никогда не прибегала  к насилию в воспитании.   Собирая меня в  очередную командировку,   со вздохом укладывала в отдельный пакет  птичий корм. Так  она называла мюсли, орехи, семечки, кусочки кураги, финики, словом, то, что составляло мой ежедневный рацион  в качестве добавки к салатам.
   
   Когда  на  тарелку Эдуарда Борисовича лег сочный стейк из телятины, а на мою,  в художественном беспорядке,  -  листья  шпината и помидоры, закупленные им на Центральном рынке,  доктор засмеялся:

   - Правильная девочка, которая никогда не теряет равновесия, ест полезную еду и во время ложится спать… Умная девочка, красивая, теплая…

   - Я не хочу быть умной, правильной и  теплой. Я хочу всегда оставаться собой.

   - Что ты о себе знаешь, Дюймовочка?

   - А ты, что ты знаешь обо мне?
 
   - Именно то, что  сказал.  Мужики по своей природе – народ не гармоничный,  не стабильный, эмоционально рваный, агрессивный.  Им необходима рядом ровная женщина. А в наше время -  это ископаемое. Ты – ровная.
 
   - Я? Вот, уж, нет. Ошибаешься. Я – эмоциональная.

   - Ты – чувственная, а это не одно и то же. Сколько бы я сейчас отдал, чтобы стать лет на тридцать моложе.  Не встретились мы с тобой во времени, Дюймовочка. Это, пожалуй, самая большая беда  в  моей  жизни. Но, как говорят, Его проекты не обсуждают.
 
   - Ты веришь в Бога?
 
   - Я, Ирка,  видел столько чудес в своей работе… Ничем земным их не  объяснить. Но дело в том, что люди выстраивают образ Бога исходя из своих личных возможностей и представлений. Думаю,  Он не похож на то, что ему приписывают. Он гораздо шире того, что мы вообще способны себе представить…

   - Ты очень хороший, доктор Синельников. Ты – редкий.  И я благодарю судьбу за то, что мы с тобой все-таки встретились.
 
   - Спасибо, ребенок. Но у  нас очень мало времени.
 
   - Что ты имеешь в виду?

   - У нас очень мало времени на то, чтобы насладиться обществом друг друга. Я хочу, чтобы ты    запомнила, не я тебе дан, а ты мне.  Последний подарок  неба.
 
Его слова принесли  мне почти физическое страдание. Понимал ли он это? Или очень хотел высказать то, что таил от всех так долго? Я готова была его слушать, но категорически не знала, что со всем  этим делать.
 
   - Когда ты ушла тогда, четыре года назад, я чуть не умер. Оперировать не мог. Руки дрожали.  Просто с катушек слетел. Напивался пару раз в стельку.  Не помогло.  Хотел завести себе кого-нибудь.  Тошнило от всех.  Мама по тебе томилась. Она мне тогда первый раз в жизни сказала, что приняла тебя за дочку.  Будто для нее и не было других моих женщин.   Честно говоря, я не верил, что  еще способен на любовь, старый дурак.  Знаешь, когда   догадался, что это чувство настоящее? Когда  понял, что  хранить  тебе верность  стало  для меня почти эстетическим наслаждением. Тебе пока это трудно понять.

   Сегодня я  точно знаю, о чем он говорил в тот вечер.  Спустя столько лет я  бережно прячу  в сердце теплую благодарность за его мужскую верность и редкую  целостную красоту души.



Продолжение следует...