Не люблю улыбающихся людей

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЛЕОНИДА БРОНЕВОГО

«Кому повем печаль мою…». Из святого писания.

Известный артист Леонид Броневой прожил долгую жизнь. Родился в 1928 году и успел прочувствовать сталинизм. В 1937 году он был слишком мал, чтобы делать выводы, а потому просто чувствовал. Выводы пришли позднее…

О Ленине он услышал от отца – партийного деятеля. Запомнил с его слов, как Ленин, выступая, однажды сказал: «Между добром и злом нет никакой разницы. Добро – это то, что за советскую власть. Все остальное – зло!». Дальше был гром аплодисментов».

«Но это ведь не просто так. – заметил Леонид Броневой. -  Это ведь было дано указание. Так оно потом и пошло».

ПошлО. Не просто пошлО, а покатило… Когда форма восторжествовала над содержанием, тогда КОСТЮМ стал значить гораздо больше, чем ум, честь и совесть человека.

«А еще рассказывали, - сказал Броневой, немного оживившись, - как Ленин, однажды выпив, посмотрел на Сталина и сказал: «Ну что, осетин! Спляши нам!». Сталин обиделся, запомнил и потом такую же штуку проделывал со своими подчиненными. Он страшно не любил, когда его называли «осетином». Поправлял – «Я – грузин»».

Дядю Леонида Броневого, главного чиновника по партийным кадрам на Украине, зачистили легко -  выстрелом в лоб. В его собственном кабинете. Просто вошли и выстрелили. Отца Броневого – к тому времени подполковника ОГПУ – посадили на 10 лет без права переписки по 58 статье. Семью выгнали из квартиры и сослали в тараканью глушь.

«Когда отец вернулся, - рассказывал Леонид Броневой, - первый вопрос, какой он мне задал – «Почему ты не в партии?». После этого он стал хвалиться своим званием «героя». Когда ему было 90 лет, в одном областном центре проворовался первый секретарь. Штука была такой величины, что ее никто не решался арестовать. Позвонили отцу.

- Вы не могли бы арестовать этого человека? – спросили его. – Вам ведь, собственно, все равно нечего терять.
- Могу, - сказал отец Леонида Броневого.
- Что вам для этого нужно?
- Два человека и пистолет.

Потом этот 90-летний старец лихо вошел в кабинет первого секретаря, скрутил его и сдал властям».

«Отец, - сказал ему после этого случая Леонид Броневой. – Ты либо дурак, либо фанатик. Тот и другой одинаково утомительны».

«Всё было разбито – вся жизнь, - говорил Броневой. – Дядя убит. Отец – на лесоповале. Мать и я скитались бог знает где. Мы были поражены в правах. Единственное, куда я смог поступить – в ташкентский ГИТИС. Туда никто не хотел поступать и потому меня приняли. А отец… Он остался верен партии. Он ее боготворил. Он перед ней преклонялся. Поэтому мать развелась с ним…».

Броневой рассказал о том, как он играл Сталина. «Грим, - вспоминал он, -был такой удачный, что когда я выходил на сцену – зал вставал и начинались нескончаемые аплодисменты. Нет, все эти люди не мне аплодировали. Они аплодировали ему, уже мертвому. Ему хлопали те, кто только что вернулись из лагерей и ссылок, те, что мыкались десятилетиями по его вине по миру, голодали и подвергались унижениям на допросах, те, что отрекались от своих родителей, те, кто теряли своих отцов, матерей и детей. Хлопали представители репрессированных народов, которых переселяли черт знает куда… Они хлопали своему начальнику. Они поклонялись этому начальнику. Мне это было непонятно.

Но однажды я вышел и мне никто не хлопал. Все сидели со строгими лицами в полном молчании. Я доиграл последнюю сцену и в недоумении ушел за кулисы. Потом ко мне вбегает худрук. «В чем дело, - спрашиваю. Почему такая гробовая тишина?» «Ах, вы не знаете, - зашептал худрук. – Сегодня вышла в центральной газете статья о развенчании культа личности. Но это еще не самое страшное! Самое страшное то, что вы были представлены к сталинской премии». «Ну и...? – спросил Броневой. – Мне больше не играть?» «Нет-нет, будете продолжать играть спектакль. С тем же текстом, но уже не Сталина, а как бы просто референта. Вот, наденьте пенсне и… смойте грим, снимите френч, сапоги и наденьте обычный костюм».

Так я и играл. Ленин меня на сцене спрашивал: «Как вы считаете, товарищ м-м-м…?» Я отвечал: «Я считаю так-то».  «Ленин» говорил: «Я с вами совершенно согласен, товарищ, м-м-м…». И больше уже никогда не было никаких аплодисментов. Видите? Как всегда… трагифарс».

Трагифарс, собственно говоря, и есть наша самая настоящая история. А все оттого, что ЛИЧНОСТЬ НАЧАЛЬНИКА в российском обществе всегда играла самодовлеющую роль. А поскольку наверху всегда шли какие-то рокировки, постольку НАЧАЛЬНИКИ СИСТЕМАТИЧЕСКИ ПРОПАДАЛИ и НА ИХ МЕСТА ПРИХОДИЛИ ДРУГИЕ НАЧАЛЬНИКИ. Для народа же, и, в особенности, для подчиненных, наиглавнейшим было тонко уловить момент смены начальников и вовремя перестать хлопать тому, кому хлопали вчера и начать хлопать тому, который пришел сегодня. Да еще вычислить, кому надо будет хлопать завтра…

Жуткая гоголевская сказка, ей богу…

 «Акакий Акакиевич решился идти к ЗНАЧИТЕЛЬНОМУ ЛИЦУ. Какая именно и в чем состояла должность ЗНАЧИТЕЛЬНОГО ЛИЦА, это осталось до сих пор неизвестным. Нужно знать, что ОДНО ЗНАЧИТЕЛЬНОЕ ЛИЦО НЕДАВНО СДЕЛАЛСЯ ЗНАЧИТЕЛЬНЫМ ЛИЦОМ, А ДО ТОГО ВРЕМЕНИ ОН БЫЛ НЕЗНАЧИТЕЛЬНЫМ ЛИЦОМ.

Впрочем, место его и теперь не почиталось ЗНАЧИТЕЛЬНЫМ в сравнении с другими, еще ЗНАЧИТЕЛЬНЕЙШИМИ. Но всегда найдется такой круг людей, для которых НЕЗНАЧИТЕЛЬНОЕ В ГЛАЗАХ ПРОЧИХ ЕСТЬ УЖЕ ЗНАЧИТЕЛЬНОЕ.

Впрочем, ОН СТАРАЛСЯ УСИЛИТЬ ЗНАЧИТЕЛЬНОСТЬ многими другими средствами, именно: завел, чтобы низшие чиновники встречали его еще на лестнице, когда он приходил в должность; чтобы к нему являться прямо никто не смел, а чтоб шло все порядком строжайшим: коллежский регистратор докладывал бы губернскому секретарю, губернский секретарь — титулярному или какому приходилось другому, и чтобы уже, таким образом, доходило дело до него.

ТАК УЖ НА СВЯТОЙ РУСИ ВСЕ ЗАРАЖЕНО ПОДРАЖАНИЕМ, ВСЯКИЙ ДРАЗНИТ И КОРЧИТ СВОЕГО НАЧАЛЬНИКА…

Приемы и обычаи ЗНАЧИТЕЛЬНОГО ЛИЦА были солидны и величественны, но не многосложны. ГЛАВНЫМ ОСНОВАНИЕМ ЕГО СИСТЕМЫ БЫЛА СТРОГОСТЬ.

«Строгость, строгость и — строгость», — говаривал он обыкновенно и при последнем слове обыкновенно СМОТРЕЛ ОЧЕНЬ ЗНАЧИТЕЛЬНО В ЛИЦО ТОМУ, КОТОРОМУ ГОВОРИЛ.

Хотя, впрочем, этому и не было никакой причины, потому что десяток чиновников, составлявших весь правительственный механизм канцелярии, и без того был в надлежащем страхе; завидя его издали, оставлял уже дело и ожидал стоя вытяжку, пока начальник пройдет через комнату.

Обыкновенный разговор его с низшими отзывался строгостью и состоял почти из трех фраз: «Как вы смеете? Знаете ли вы, с кем говорите? Понимаете ли, кто стоит перед вами?»».

Отрывок из повести Гоголя «Шинель» – это настоящий слепок с российской власти. Что бы наверху  ни случалось, какие бы начальники туда ни приходили и какие-бы ни уходили, какие бы «Авроры» ни палили, - порядок  СУГУБОГО ПОКЛОНЕНИЯ ТИТУЛУ всегда оставался на месте. Потому как КОСТЮМ В РОССИИ ЗАВСЕГДА УВАЖАЛСЯ БОЛЬШЕ САМОГО ЧЕЛОВЕКА, КОТОРЫЙ БЫЛ В НЕГО ОБЛАЧЕН. Смертные люди болели, умирали, арестовывались, расстреливались, задушивались по углам во дворцах, травились ядами, а КОСТЮМ ПРОДОЛЖАЛ СИДЕТЬ НА СВОЕМ МЕСТЕ.

«Стало быть, - решила наивная русская душа, - костюм и есть тот самый нетленный бог. Ему и надо поклоняться…».

И поклонялись. И до сих пор поклоняются.

«Когда я хотел вступить в партию, – вспоминал Леонид Броневой, - потому что партийность давала некоторые льготы – меня отказались принимать потому, что мой отец был когда-то осужден, арестован и был сослан в лагеря. И никто иной, как СТАРЫЕ БОЛЬШЕВИКИ, которые первым делом подвергались всяческим репрессиям, решили, что при ТАКОМ отце сын не может быть коммунистом. «При каком «ТАКОМ»? – спросил их я. - Мой отец давно реабилитирован! Перед ним извинились. Ему дали золотой значок «50 лет в партии». У него есть орден…».  Они посмотрели на меня сурово и повторили – «НЕЛЬЗЯ». Так и не приняли. Господь, видно, спас меня. Ко мне пришли потом… После того, как я сыграл фашиста Мюллера. «Есть мнение, - шепотом сообщила мне инструкторша, - что вас НАДО принять в партию». А я взял и отказался».

Выходит, прав был булгаковский Воланд, когда говорил: «Никогда ничего не просите. Сами придут и сами всё предложат…». Жаль только, что случается это тогда, когда надобность в предложенном отпадает.

«Никогда ни к чему не возвращайтесь, - говорил Леонид Броневой. – Я возвращался на родину… Я искал свой дом. И не нашел ничего, кроме развалин. Что в этом хорошего?»

«Люблю ли я людей?.. Чехов не любил людей. Потому что видел насквозь все их помыслы. Вот и я не люблю улыбающихся и милых людей. Всегда хочется спросить их – «какой же ты настоящий, когда не улыбаешься? Чехов знал всем им цену – жалким, беспомощным, многоговорящим, глупым, алчным, злым, пустым… Иногда я думаю: человек – такая сложная машина. Столько вен, жилок, микрососудиков – все это как-то работает, согласовываясь между собой. И я спрашиваю себя, ЗАЧЕМ БОГ СОЗДАЛ ТАКУЮ СЛОЖНУЮ МАШИНУ? ДЛЯ ЧЕГО?»

Ответ, наверное, будет чудовищным – НИ ДЛЯ ЧЕГО. Для бега в пустоте. Для препровождения времени в поисках миражей, секса и еды. Для того, чтобы мучиться и постоянно задаваться вопросом «для чего?», понимая, что ответ будет «НИ ДЛЯ ЧЕГО».