Василий и постмодернизм. Часть 3

Василий и постмодернизм.
Часть 3.

   Вернувшись с вечернего обхода территории, они разошлись по своим будкам. Всё в порядке – забор и стены складов целы, замки на дверях и решётки на окнах тоже. Отметок посторонних собак не унюхано. Вот и дождались – ужина и ночи. Василий налил в миску остатки супа и наломал чёрствого хлеба. Черныш радостно завилял хвостом, когда перед ним поставили еду, и стал быстро её уплетать. Слава собачьему богу, что проявляет милость и посылает пищу. Бог действовал через посредника – охранника. Ведь они не только сослуживцы, но и товарищи – Черныш в глубине собачьего сердца чувствовал близость, хотя родства между ними не было. От Василия исходил кошачий запах.
   Василий разогрел свой ужин на электроплитке, выложил содержимое со сковороды в тарелку и принялся за еду. Во время обхода возникали различные мысли, произошёл даже внутренний диалог. Какие-то голоса принялись обсуждать тему постмодернизма, видимо, уловив его недавний запрос, откликнувшись на его неудачную попытку самостоятельно осветить эту тему. Тема оказалась сложной и неподъёмной. Не получилось по банальной причине – ему не хватило знаний о предмете размышлений, а то, что он слышал и читал об этом раньше, вылетело из головы.
   В тот вечер, буквально пару дней назад, неизвестно почему и зачем на ум пришёл Пелевин. Не собственной персоной явился, конечно, а прислал посланника – свой образ с именем. Распахнулась дверь и в сумерках на пороге сознания возникло привидение в сером балахоне. Под капюшоном была маска, сделанная из мягкого пластика – фотография якобы Пелевина, или того, кого медиа выдают за такового, каким его знают читатели журналов и интернет-изданий, то есть некий растиражированный образ. Ну, допустим, что Пелевин так и выглядит, имеет такие черты (а нам не всё равно? Что нам преподнесут, тем мы и довольствуемся. Прямая аналогия с Чернышом). Любая фотография – это не живой человек, а его проекция. Статический образ, маска. В мире искусства она получила иное название – портрет человека. На Василия смотрела невозмутимая маска в чёрных очках. И не двигая губами, не нарушая мимической картинки она спросила: «- Вопросы есть?» Привидение общалось по телепатическому каналу связи. «Вопросы есть – мысленно оттелепатировал Василий, - но не к тебе, а в связи с тобой. Это вопросы вообще, и в частности к себе». Привидение понимающе кивнуло, развернулось, приблизилось к стене и просочилось сквозь трещину в ней в потусторонний мир.
   Вопрос был прост: а почему собственно Пелевина считают и называют постмодернистским писателем? Если в этом разобраться, то на его примере возможно кое-что понять о постмодернизме как явлении в культуре, искусстве, философии, и о постмодерне как об историческом, социально-культурном периоде современного общества. А оно тебе нужно? Есть к этому интерес. Зачем ему, Василию, в этом вопросе разбираться он не знал (и это логично, учитывая то обстоятельство, что необходимых знаний не было), но нечто «этакое» в себе чувствовал, и «оно» его слегка возбуждало, беспокоило, к чему-то подталкивало. Вынуждало к поиску. «Оно» хотело быть найденным, названным, выйти наружу из подсознательного и, почему-то, «его» выбор пал на Василия. Вот же угораздило нарваться. Более достойные мужи на протяжении всего этого периода уже проделали колоссальную интеллектуальную и культурологическую работу в раскрытии этого предмета, его сути, цели и задач, его инструментов, характеристик, средств постижения и выражения. Всё уже сказано. И как сказано! А сколько! Казалось бы, что может быть легче и проще, бери их труды, изучай, вникай, постигай, а потом высказывайся. Так ведь все и делают, строя пирамиды и башни из нарративов. На базис устанавливают стены, добавляют пристройки, потом надстройки, кроют и перекрывают сотни раз крышу, и беспрерывно меняя внутреннее пространство, занимаясь бесконечными ремонтами и перепланировками. Так нет же, «оно» указало на дилетанта по всем вопросам и в любых видах деятельности, и призвало его к ответу. «Оно» зачем-то хотело (если «ему» вообще свойственно хотеть и присущи желания), чтобы «его» обнаружил и описал этакий неумёха, а именно он, Василий. Странно, удивительно, загадочно, и нет других объяснений, кроме как – ты избранный, Вася. Не важно, что не имеешь голоса, не знаешь нотной грамоты, не владеешь музыкальными инструментами – пой и играй, Вася. И при этом станцуй «постмодернизм» как это делают актёры в индийских фильмах. Даже без наличия таланта, интеллектуальной мощи, интуитивных прозрений, не успев натренировать фонетические мышцы и лингвистические связки, ты должен выйти на помост и совершить подход к весу для тебя неподъёмному, но заявленному для тебя – «постмодернизм». «Я не просил, не заявлял» - хныкал Вася, хлюпая носом. «- А с чего ты решил, что тебя будут спрашивать, готов ли ты, хочешь ли ты? Это приказ, Василий, пиzdуй на помост!» «- Да ну нах! Что за насилие над свободой выбора!» «Ты не сильно-то пререкайся. Надо, Вася, надо. Потом поймёшь, принимай необходимость. Хватай и толкай вес». «- А если надорвусь? Если опозорюсь? Может, мне поучиться, потренироваться и пока не выходить к публике?». «- А это не тебе решать. Не гневи своего Внутреннего Поводыря. Скажешь тоже! Что есть публика? Скопище фантомов. Если ты будешь думать о публике, об общественном мнении, то будешь терять энергию и кормить тёмных сущностей. Ох, не для этого ты здесь. Ты не клоун на арене цирка, не актёр на сцене, не спортсмен на стадионе – ты один на один с весом, со сверхзадачей. Соберись, настройся, мобилизуйся. Похрен, что ты не писатель – пиши. Не знаешь – пиши. Не умеешь – пиши. Пиши об этом. Пиши, как дышишь. Постмодернизм – это нарратив, фикция, иллюзия. «Оно» в тебе – выплюнь «его» из себя. И тогда зачтётся тебе освобождение.

   Вот такое тогда произошло с ним. Чем (или кем) было «оно» - непонятно и, пока ещё, неизвестно. Предстояла с «ним» встреча.
   Поевши, Василий отложил ложку, отставил тарелку и взялся за авторучку.

   «А с чего начался этот движ во мне? Какая блоха меня укусила?» - на его лице мелькнула тень улыбки, когда он вспомнил о привидении. Он уже догадался, кем была блоха и что её звали Виктором Пелевиным. Хорошо ещё, что обычное насекомое, а не АмпирВ. Всё как по написанному в «Жизни насекомых». Вероятно, укус случился, когда он переобувался, а блоха перепрыгнула с Черныша на штанину и успела забраться под неё. Вскоре начался зуд, а за ним появился волдырь - мысль…"
   Перо зависло в воздухе, возникла пауза в мыслях. Василий оказался в странном месте на перепутье. Куда идти? Вокруг был пустырь, в центре которого воображение поместило валун. На нём была начертана надпись: налево пойдёшь – про Пелевина наврёшь; направо свернёшь – постмодернизм ковырнёшь; прямо попрёшь – пиши о чём хошь. Хм, задачка. А пойду-ка я сразу в трёх направлениях! – осенило Василия, и помня об указании внутреннего наставника он обхватил камень, приподнял насколько смог, да и грохнул оземь. И провалился вместе с валуном на этом месте в следующее странное место.
   Очнулся он в сторожке, сидящим за столом и что-то пишущим. Встал. Убрал со стола посуду, остатки еды, занавесил окно. Выглянул на улицу, открыв двери – ворота закрыты, на небе звёзды, Черныш дремлет в конуре, прожектора освещают сегменты территории – и вернулся к столу. Ну-с, продолжим-с. На чём же я остановился? Ах да, - с чего это началось.
   «Начну с истока, издалека. Моё знакомство с творчеством Пелевина (таки пошёл влево?) началось, с романа «Чапаев и Пустота», который мне попался на одной из полок в нашей районной библиотеке. Был в моей жизни период, не считая школьные годы, когда в течение двух лет я являлся абонентом городского приюта книголюбов. Было неожиданно там его встретить, поскольку он явление необычное и слишком современное. Как туда попала его книга? Я бы менее удивился, нащупав книжицу этого писателя с вырванными листами в общественном туалете, чем в библиотеке. Но ни злачных, ни зловонных мест я не посещал. Но если бы такое произошло, то вот это уж действительно была бы встреча с постмодернизмом, как по форме и содержанию, так и по функционалу!
   Погоди-ка, а почему я уже знал это имя, взяв в руки книгу? Ведь я удивился, обнаружив имя Пелевина среди именитых имён на букву П: Пушкин, Пришвин, Паскаль, Петрарка, Пастернак и Прочая. Пруста там не было. А потому, что соврал. Запамятовал. Впервые об этом имени услышал раньше посещения библиотеки, от своего приятеля по духовной тусовке, который дал мне для прочтения отксеренный текст – распечатку рассказа «Затворник и Шестипалый». И получил рекомендацию, отнестись к тексту как к учебному и эзотерическому материалу. Точно, рассказ был раньше.
   В общем, книга как книга на первый взгляд. «Пути Господни неисповедимы» как для людей, так и для книг. Я начал читать и не смог оторваться. Вот это содержание – бомба! Во мне всё взрывалось. Язык свежий, острый, язвительный, точный. Множество образов и метафор. Взгляд на вещи – сплошь нетривиальный. Мне это нравилось! Роман не просто «зашёл», он впивался в меня шилом, буравил штопором, резал на части лезвием, вспарывал консервным ножом, вскрывал как бутылочную крышку, ну как швейцарский многофункциональный нож, и всё это одновременно. Кромсая сознание на части текст не причинял боли, не вызывал страданий, а дарил чувство восторга и потрясения. Это было что-то невероятное. Меня переформатировали. Нечто подобное со мной не раз случалось и раньше при чтении некоторых книг, при встрече со знаковыми вещами. Упомяну для примера (и контраста) лишь две: «Уединённое. Опавшие листья» В. Розанова и «Листья травы» У. Уитмена. В случае с последними потрясения были глубже, переживания острее, впечатления ярче, чувства и мысли ими вызванные, сильнее, а влияние на меня более объёмным, длительным и существенным. Тем не менее, «Чапаев и Пустота» стал событием и вехой, чем-то большим чем чтение развлекательной литературы. И ещё один момент. И после Розанова, Уитмена, и после Пелевина возникал один и тот же вопрос-недоумение: а что, так можно?! Затем вспыхивал следующий: как такое возможно?! И каждый раз после встречи с невероятно объёмным, глубоким, прекрасным и провокационным произведением, вызывающим потрясение, чувствуешь тоску о недостижимом и непостижимом, и бурю восторга перед грандиозным и величественным. А ведь это ооочень разные произведения. И любимые мной Чехов, Достоевский, Набоков, Гессе при всём их великолепии, мастерстве и таланте, волновавшие, вдохновлявшие меня на размышления и учившие различению «зёрен от плевел» не произвели во мне столь радикальных потрясений и не вызвали столь пронзительных озарений. Согласен, это субъективное отношение. А вот после этих троих я ловил себя на желании – я тоже так хочу! Это моё, во мне, для меня! Я тоже хочу этого, хочу так, хочу об этом! Хочу так уметь, так видеть, так чувствовать, хочу так сметь говорить, мыслить, воспринимать и отражать мир. И это было во мне больше чем желание, назову сейчас то состояние – пробуждением внутреннего зова к творчеству, к жизни.
   Совсем уж честно: назвался избранным (полушутя, полусерьёзно), а не знаю, чего я хочу, но чувствую, что хочу сильно, неизбывно, неутолимо. Хочу – и получу. Не от кого-то извне, а изнутри. Светиться, излиться, проявиться собой, как уникальным явлением, преисполниться. Но не знаю – способен ли, смогу ли, успею ли?

   Так вот, когда я читал Пелевина, то понятия не имел о постмодернизме. Мне нравилось читать, и то, что во мне происходило во время чтения, и после прочтения. А со мной что-то происходило. Не обязательно приятное. Всякое. У меня появились другие книги этого автора, в основном ранние и средние по годам выпусков произведения. Поздние тексты меня перестали магнитить и я стал пропускать ежегодные выпуски книг. Изредка слушал фрагменты в аудиоформате. А вот упомянутый мной роман остался для меня самым интересным и значимым из творческого наследия ПВО.
   Кажется, я сильно загребаю влево…»

   Василий встал, встряхнулся, как это делают животные, прошёлся вперёд-назад по сторожке, расстояние в три шага, помахал руками и покрутил головой для улучшения кровообращения. Левый уклон, если следовать указаниям камня. Если же указательный камень отсутствует, то направление спонтанное. Но не хаотичное. Пусть подсознание выбирает направление. В данном случае имеется треугольник с тремя вершинами: я – Василий, писатель в образе Пелевина, и явление (не только литературное) - постмодернизм. «Я заразился постмодернизмом после укуса Пелевиным, или это произошло раньше?» Это и предстояло выяснить, рассмотрев связи между углами и каждую из вершин.