Играя в бисер

Из моего отклика к первому эссе Александра Гениса в наступившем новом году.


– «Не зря так завораживали слушателей великие мастера сокровенной беседы: Конфуций, Сократ, Будда и Христос. Никто из них не оставил нам и буквы», пишет Александр Генис, привычно играя в бисер с умным читателем. «В этом, Федр, дурная особенность письменности, поистине сходной с живописью: её порождения стоят, как живые, а спроси их – они величаво и гордо молчат. То же самое и с сочинениями: думаешь, будто они говорят как разумные существа, но они всегда отвечают одно и то же», интерпретировал Платон Сократа в диалоге с Федром, в коем я подозреваю жизнелюбивого сотрапезника, наделённого редким даром – слушать иных.

– Неприязнь Сократа к печатному слову я связываю не со страхом запечатлеть потомкам ошибочные или просто сиюминутные и оттого лишённые ценности суждения, а с его нонконформизмом, говоря языком нашего века. Сократ недолюбливал (а мне видится, что и презирал) греческий истеблишмент, который, как принято считать, стоял у истоков всей европейской культуры. На то имелись веские основания – по крайней мере, у современника, не придавленного мифологией: книги были доступны немногим избранным, самые искусные ораторы, претендовавшие на пантеон вечности, брали толпу напором, интонацией, красноречием и всем тем, что входит в понятие артистизма. Это имеет отношение к актёрам и политикам (что сущностно одно и то же), но не к истинам.

– «Сократа – пишет Генис – не устраивала замкнутость книги, окончательность её суждения, которое лишено гибкости бесконечного разговора. Ведь устная беседа тем и отличается от письменной, что на самом деле никогда не заканчивается». Как мне видится, именно здесь первый в Истории «христианин до Христа» и ошибался: хорошая книга и есть беседа с читателем вне навязывания ему личностных доктрин, что так любили делать Честертон или Достоевский. Более того, литератор любого дара, хотя бы раз в жизни писавший текст свыше 20-ти тысяч знаков, прекрасно знает, что на определённом этапе слова сами диктуют свою волю и способны кардинально отличаться от задуманного перед воплощением.

– Это и есть разговор, чья степень бесконечности зависит от автора. Сначала он ведёт его как бы с самим собою, а на деле – с весьма тонкими материями души и подсознания, затем – уже с читателем. Открывая Пушкина, Бродского, Тургенева или Булгакова, я каждый новый день общаюсь с ними о разном, внешне читая один текст. Материалисты объясняют это даром слова и восприимчивостью читателя, на что я возражаю одинаково: если бы эти энергии поддавались исчерпывающим объяснениям, подобно математическим формулам, их давно воспроизводил бы современный искусственный интеллект. Чего никогда не произойдёт.

– Процесс, как поведал Бродский – наивысший смысл для художника любого дара, и день, когда он ставит точку в своём произведении – не торжество содеянного, а маленькая трагедия, связанная с невозможностью вернуть тот диалог, отсутствие которого в книгах напрасно обличали Сократ и Платон. Эта истина неумолима, подобно сухой, но верной во все века аксиоме. Во всяком случае, я легко могу вспомнить моменты, когда жил по-настоящему: это то, что общо именуется «созданием авторских текстов», и это единственный из известных мне видов внутренней брани, который не хочется прекращать. Прислушиваясь к потокам неизвестного тебе происхождения во время банального перекура в ходе работы, становишься ведомым – ты уже не обдумываешь сюжет, он сам вертит тобой как пожелает, и малейшая попытка проявить жёсткое своеволие («я всё задумал иначе»!) завершается одинаково – раздражение автора выскакивает в первом же абзаце, а соль повествования исчезает настолько, что это ощущают даже нарциссы.

– «Из диалога «Федр», продолжает Генис, я узнал, зачем автор пишет: Он накапливает запас воспоминаний для себя самого на то время, когда наступит старость – возраст забвенья». «Я в этом не уверен, пишет Генис. Читать своё и старое грустно вдвойне: с одной стороны, поздно исправлять, с другой – так уже не напишешь».

– Второй аргумент Гениса всегда был для меня весомее первого. Исправлять ничего не нужно – с таким же успехом можно фотошопить свои старые фотографии, надеясь на то, что кто-то из друзей и близких позабыл, каким вы были тогда в реальности. А фраза «так уже не напишешь» являет собой прекрасный дуализм, и не только о том, что ты постарел, чтобы вернуть способность творить с прежней страстью. Видя самый скверный текст из моего прошлого, я (тем не менее!) с улыбкой вспоминаю себя тогдашнего, иногда – до малейших деталей часа, дня и настроения. Как и принято у интровертов и эгоцентриков, это тайное умиление прошлым побеждает неловкость от недозрелости (по твоим нынешним меркам) старых текстов.

– Пусть будут. В конечном итоге, «Всякий имеет право писать воспоминания. Потому что никто не обязан их читать», как подметил ещё Герцен, будто бы оправдывая умные страницы с лонгридами в соцсетях.