анимус, отрывок из книги

мы наслаждаемся чудесной музыкой, прекрасными картинами, всем, что есть на свете изящного, но мы не знаем, что творцы расплачивались за это бессонницей, рыданиями, истерическим смехом, нервной лихорадкой, астмой, падучей, смертельной тоской.

(с) марсель пруст.




                <...>


порой мне казалось, что я — нечто большее, чем его чудовищный эксперимент. я — глубже и весомее, ценнее акта искусства, движущего его миром. он пытался воздействовать на мою психологию, деформировать ее. он словно лепил из меня свое подобие. он желал заставить меня думать так же. он пытался пугать меня смертью, одиночеством, запер меня, лишил возможности нормально видеть, есть, дышать и передвигаться. я была лишена всего и самым ценным, что я имела здесь, был он. человек, который может причинить боль, а затем гладить меня по спине, лежа рядом и прося прощения; тот, который спускается каждый вечер ко мне, чтобы собрать мои волосы в косу, считая, что таким образом они не так быстро загрязняются. он заражает мой организм спорами невиданной раннее болезни. в качестве инстинкта самосохранения, оказавшись дезориентированной и беззащитной перед внешними обстоятельствами, мое сознание ищет любую фигуру, которая поможет выжить, поэтому выбирает стокгольмский синдром, подкидывая в кровь необходимые гормоны. механизмы возникновения такого явления просты: шок, депривация, импринтинг, жесткие правила игры, в которых ничего не остается, как принять их и заставить работать свой организм в автономном режиме. наверное, в моем случае все куда проще: до всех этих чудовищных событий я уже ощущала симпатию к своему мучителю.

                <...>

он стоял на трибуне и рассказывал о своем немыслимом вкладе в историю искусств и стиле написания полотен. он держался ровно, но лишь чуть ссутулившиеся плечи выдавали в нем человека, измученного хронической усталостью. так сильно, что этого никто из присутствующих не замечал, я же боролась с нарастающим желанием подняться к нему и заключить в объятия. ральф за этот год изменился: еще более худой, но подтянутый, жилистый, в безукоризненно черных брюках и до хруста наглаженной рубашке, руки со вздутыми венами напряженно держались за планшет с текстом, служащим шпаргалкой на случай, если что-то окажется забытым. на его щеке глубокий шрам, берущий начало на скуле и идущий к глазу: неужели я так сильно ранила его, борясь за собственную жизнь? при каждой улыбке, приподнятых бровях, слове — уродливый рубец искажался, приходя в движение. я сжала бокал крепче, глубоко внутри опасаясь, что хрупкое стекло даст трещину, вспарывая кожу ладони.

«однажды, когда я был ребенком, лежа возле пьяной матери, мне приснился бог. он явился в моем сне и сказал мне: ты должен принять каждую свою порочную сторону, мысль или насильственное действо, зарождающееся в голове. ты должен пробудить в себе все отрицательное и научиться управлять им, жить с ним, не позволяя тьме поглотить тебя. я создал тьму и свет — без первого не будет второго. я создал смертные грехи, чтобы не позволять людям переступать необходимую черту. пусть семь нечистых пробудятся в тебе, чтобы показать тебе свое истинное «я», полюби его, а затем изобрази каждый. свяжи свою жизнь с искусством, и я подарю тебе бессмертие». заведя руку за спину, я пыталась нащупать на столе вилку или столовый нож. в голове я постоянно бежала от кого-то и защищалась. мне хотелось прекратить это как можно скорее, но я была не в состоянии. мне просто не хватало сил.

когда он говорил, его голос отдавался в голове, громыхая и создавая эфемерное ощущение непреодолимой пытки, он переносил меня обратно в сырой подвал, вынуждая панику усиливаться. «потом я повстречал женщину. она помогла мне еще больше принять и укрепить в себе все это. мой седьмой грех. она стала унынием моей души, плоти, язвой моего рассудка. она ослепляла меня своим светом столь сильно, что мне хотелось поскорее затушить его пальцами, погружая свой мир во мрак». легкие прекратили жадно потреблять кислород, я попятилась, чувствуя себя голой в этом платье, которое сейчас вынуждало мою кожу зудеть. я боялась быть пойманной, увиденной, узнанной, чувствуя, как четырнадцать неживых глаз с полотен смотрят на мою обнаженную спину.

едва не налетев на стоящего сзади мужчину, я быстрым шагом пронеслась мимо людей, громко стуча каблуками, звук которых терялся в какофонии постороннего шума, стараясь как можно скорее покинуть пределы душного зала. полотно, висящее в центре, от которого по обе стороны расходились оставшиеся шесть, образуя незавершенный треугольник, провело меня насмешливым взглядом. его речь была завершена, он спускался с шаткой конструкции, а я надеялась остаться незамеченной.

замерев у занавешенного окна в коридоре, я дёрнула одну из пыльных штор и попыталась обнять себя руками, ощущая, что вот теперь, когда мне не удастся смотреть на ральфа, он исследует взглядом мою спину. распахнутое окно дарило опасное ощущение приближающейся смерти, порывы ветра задували редкие снежинки: некоторые из них оставались на мягкой ткани моего платья. мне было холодно, но не от того, что за окном бушевала метель, а от мужчины, шаги которого затихли за моей спиной.