Ахиллесова пята - 8

 
   В моей комнате горел ночник. Я уступила Клавдии Ивановне  свою кровать, а  сама устроилась рядом, на раскладушке, которая скрипела так пронзительно, что было слышно за  Уралом.  Конечно, я будила бедную женщину. Но она  виду не подавала.
 
   Накануне выписки Михаила из больницы мне не спалось. Я обдумывала наши разговоры с мамой, понимая, что в главном она права. Мои отношения с Синельниковым  походили на «шаг – вперед, два шага – назад». В них не было будущего.  Но и я тоже была права, когда утверждала, что  люди  в любом возрасте имеют право на ответное тепло. Кто определяет, что можно, а что нельзя? Здравый смысл?  Илона как-то сказала, что  официальные отношения нужны  только для рождения детей. И в них  просто нет другого резона. Выходить замуж за Синельникова и рожать от него детей? А кто их будет растить? Ему шестьдесят два года.  Между нами сорок лет разницы.  Мой  ум, как обычно, редактировал добрую   слабость сердца.  Он пытался защитить меня от боли раннего вдовства. А я с ним спорила.  Потому что  внутренний редактор  шел от логики ума и эгоизма, а сердце выбирало путь любви.  Мыслям оставалось одно:   устраивать  бесчинство и какофонию, чтобы  сбить его  с пути. Вот они и  распоясались не на шутку.
 
   Синельников  утверждал, что я больна самостоятельностью. Но  это было не совсем так.  Я  болела внутренним противоречием между головой и душой. Будто там, в Небесной лаборатории,  что-то перепутали, когда раздавали составляющие части  для Ирины Городецкой. Окончательно растерявшись  в свои двадцать два года, я  не понимала, что делать с  всесильным желанием хоть как-то раскрасить, растеплить   жизнь  доктора из другого поколения. Мое: «Хочу для него лучшего», -  было очень искренним и естественным.
   
   И еще я никак не могла понять, почему он хранил мое девство,  будто берег  для  будущей свадьбы, но не с ним?   Средневековье  какое-то… Что я знала  в те годы  про  настоящую  любовь?  Что я вообще понимала?
 
   Великий доктор, если бы я могла видеть наше будущее?


   



   Наконец, лечение в клинике  закончилось и  Михаила отпустили на свободу.  Мы отдали семейству Арсеньевых  мою комнату.  А я перешла  в  спальню к   маме. Наблюдая за  мной,  Михаил никак не мог понять, что изменилось.  Пока он болел, я с ним нянчилась, а когда поправился, отпустила в свободное плавание.   Я избегала задушевных бесед,  ссылаясь на работу в редакции, на занятость в институте, частенько не ночевала дома.  Он пытался поговорить с  мамой, но мой дорогой подпольный партизан уходила от всех разговоров также ловко, как и  я.   Мы видели,  что душу  парня  сжигала   неизвестность. А у меня были слишком уважительные причины дабы не открывать второй фронт. Сил бы  не хватило. Синельников забирал все мое время. 

   Егора Ивановича тоже выписали домой на амбулаторное долечивание, и теперь Клавдия Ивановна металась между двумя домами. Она воспряла духом, помолодела, часто улыбалась.  С утра до вечера хлопотала по хозяйству: то пироги пекла, то стирала, то бегала по магазинам в поисках продуктов, с которыми становилось все напряженнее и напряженнее.  Михаил одобрял  её дружбу с Егором Ивановичем. Поддержка сына для матери  стала  подарком. Она за долгие годы очень непростой жизни чувствовала себя на седьмом небе от счастья.  Моя  непогода на лице и ее солнечная улыбка резко контрастировали по утрам за завтраком, если мы собирались все вместе. 
 
   Однажды вечером, когда мы  ужинали, раздался звонок в дверь.  Я  поспешила  встретить  гостя.  Им оказался  Егор Иванович, который смущаясь, застрял в дверях, не решаясь переступить порог квартиры.  Он  мял  в руках букет из красных гвоздик и, похоже, стеснялся самого себя. Ну, разве можно было не пригласить его к трапезе и не  усадить  вместе с нами за стол?   Мы все заметили вспыхнувший румянец на лице  Клавдии Ивановны. Гостю предложили стул рядом с ней.  Я  переглядывалась с мамой, которая не очень понимая происходящее, молчала, изучая новые для себя обстоятельства.
 
   - Мир в дом. -  Сказал Егор Иванович с явным опозданием.

Он  терял слова, покашливал, вытирал платком потеющий лоб, не знал, куда  деть  руки и букет. Одним словом,   был  совсем не похож на того бравого и веселого солдата, годного к нестроевой,  какого  я  знала  в больнице.

   -  Мы рады вам, Егор Иванович,  -  ободряюще улыбнулась  ему  мама. –  Позвольте, цветы в воду поставим.

   - Да, возьми. А то завянет до срока красота такая.
 
   Гвоздики, рассыпавшиеся в разные стороны  в невысокой  хрустальной вазе, чем-то напомнили первомайский  салют.

   - Мама, -  решила я до конца  прояснить ситуацию, - познакомься, пожалуйста. Это Егор Иванович, сосед нашего Миши по палате. Теперь  уже  - общий друг. А это – моя мама – Тамара Николаевна.

   - Очень рада знакомству, - дружелюбно ответила мама, -   будем  трапезничать все вместе.

   В этот вечер ужин затянулся.  Говорили о лете, о грядках и семенах, о саженцах и черноземе. Потихоньку Егор Иванович освоился  и  включился в общий разговор. Он оказался не только знатным садоводом, но и агрономом-самоучкой.

   Краем глаза я наблюдала за  Михаилом.  Казалось, он  не слушал, о чем говорили  меж собой  собравшиеся за столом. Думу думал. И, кажется, я догадывалась какую.
 
   Телефонный звонок позвал  в  прихожую,  прервав уютное застолье.  Мне звонил Эдуард Борисович и просил срочно к нему приехать.  В дверях гостиной я появилась уже в пальто:

   - Простите, пожалуйста, мне нужно срочно отбыть по делам. Не обижайтесь. Егор Иванович, очень рада была вас видеть, приезжайте, пожалуйста, почаще.

Мама  быстро вышла следом за мной.  Я предупредила, что могу не вернуться ночевать. Она ни о чем не спросила. Только ласково погладила по спине и поправила шарф на плечах.  Мы никого   не собирались  посвящать в секреты семьи Городецких.