Наследие Белого конвоя Глава 18

В ЯПОНСКИХ ЗАСТЕНКАХ

Нервничая и ничего не понимая, полковник требовал у японских служащих объяснений необоснованного задержания в порту. С надеждой вглядываясь в готовящиеся к отплытию груженые русским добром, иностранные корабли, он никак не ожидал внезапного ареста и последовавшего за этим унизительного обращения офицера союзнической армии. Без вразумительного ответа он был грубо и бесцеремонно заперт в отдельную камеру вонючей портовой тюрьмы, для неведомо каких разбирательств. Ждать пришлось долго…

Невыносимость томительного ожидания сменилась глубоким разочарованием. После многочисленных допросов через переводчика, понимавшего на русском языке ровно столько, чтобы доносить лишь совершенную чушь, от которой круглое как солнце лицо японского дознавателя очень быстро краснело и наливалось злостью, хотелось откровенно спросить; зачем он здесь? Киселев чувствовал серьезность ситуации и в конце концов начал понимать, что без признаний своего участия в секретном конвое в качестве главного офицера, отвечающего за хранение и сокрытие части золотого запаса адмирала Колчака, его никуда не отпустят и возможно даже не передадут дело русской контрразведке.

Исходя из общей ситуации, сложившейся в регионе, Киселев хорошо знал, что японцы, в обстановке начинавшегося развала былой России, как никто другой из союзников Белой армии, не были настроены особенно считаться с русскими интересами на Дальнем Востоке. В их поведении наиболее явно просматривались хищнические, глубоко корыстные цели. Японцы вели себя в Приморье подобно оккупантам. При всех лживых, дипломатических заверениях в типично восточном духе, на деле они мало считались как с русскими, так и с другими союзниками.

«Однако, — рассуждал Киселев, имея на то уйму внезапно появившегося, свободного времени, — для каких далеко идущий целей понадобился им он, совсем не влиятельный, простой Белый офицер? Что могло привлечь внимание японских спецслужб к его персоне? Определенно наличие какой-либо секретной информации, но ею он делился лишь с генерал-лейтенантом Пепеляевым; выходило что информация могла уйти по одному из трех каналов. Либо это бывший его командующий, преследующий личные цели, либо глупая месть и предательство Бельского, избавляющегося от лишних свидетелей, в чем он очень сомневался, и третий источник — это сами спецслужбы японцев, устроившие тщательное подслушивание, где-нибудь в ресторане. Одно не вязалось в наскоро слепленном анализе; с какой целью для дачи свидетельских показаний в японскую тюрьму явился Бельский? Какое влиятельное лицо вынудило его давать свидетельские показания? Ну не сами же японцы, иначе он сидел бы с ним рядом».

Может быть, встреча с русским генералом и не входила в секретный список перехватов для японской агентуры, но судя по последствиям, Киселев остался иного мнения. Сдать его так откровенно, почти сразу же после доверительного разговора с генералом, было некому. Пепеляев, будучи гражданским лицом, даже с оставшимися связями, вряд ли мог позволить себе организацию столь законспирированного и продуманного ареста. Выходило, что японцы, в преддверии прихода «красных», значимо усилили агентами свою шпионскую сеть, вот и не упустили шанс. Можно было бы предположить, что это вполне оправданная месть Бельского, однако, столь искусно и тихо проделанная операция требовала подготовки. Простого поручика никто из влиятельных японских представителей на территории иностранного государства даже слушать не станет, анализировал Киселев, следовательно его кандидатура на роль предателя, хотя таковым он и являлся, отпадала. Конечно же возможность сговора двух белых офицеров, имеющих достаточную информацию о конвое, им тоже не исключалась, ведь Бельский передал генералу карту, в подлинности которой Пепеляев мог легко и усомниться. Нет! — никак не мог согласиться Киселев, — это были две совершенно разные личности; порядочность с подлостью никогда не уживутся, посему полковник легко исключил вероятность такого развития событий.

Однако, спустя совсем короткое время, Бельскому довелось все же встретиться с полковником Киселевым, по приглашению начальника Японского представительства порта во Владивостоке, господина Ятсуро. Бельский хорошо понимал, что его удачно вброшенная информация возымела свои действия и о тайных делах бывшего штабс-капитана Киселева стало, каким-то загадочным образом, известно японским спецслужбам, имеющим еще со времен Забайкальского сотрудничества с атаманом Семеновым, свои далеко идущие интересы к золоту колчаковского правительства. Однако он не мог понять; для чего Пепеляев так просто рассекретил полковника перед японцами? Его личностью могла прекрасно заняться контрразведка армии. Поручик Бельский представить себе не мог, зачем и какие далеко идущие планы мог иметь Пепеляев, устранив Киселева. Почему он стал ему не нужен? Если предположить, что генерал получил информацию об орденах, но ведь Киселев мог быть с ним и не откровенен? Факт случившегося просто обескураживал. Единственным плюсом являлось то, что его информация была добровольной и вряд ли японцы станут его задерживать, по сути ничем против него не располагая. В их игре он просто пешка; один из участников офицерского конвоя, возможно и вовсе не имеющий доступа к секретной информации, какой в отличие от него, владеет человек несущий ответственность за выполнение миссии. Одно, все же оставалось загадкой; как Японским спецслужбам удалось заполучить сведения о секретном конвое? И если предположить, что в контрразведке Колчака все же произошла утечка, то что им известно о его причастности к миссии? От подобных размышлений Бельскому даже стало немного не по себе.

На первом этапе операции разработанной совместно с ЧК, он добился немаловажного устранения своего личного конкурента и опасного врага. Тогда, если предположить, что он вне опасности, оставалось второе, самое сложное; иметь доступ к информации, которую возможно удастся выведать японцам у Киселева, если уж он оказался в их суровых застенках. Бельский понимал, что шансов у японцев мало, но если они не добьются результатов, то и он об исчезновении орденов тоже ничего не узнает. Но зачем Киселеву так цепляться за ордена? Если ему не изменяет память у полковника никого нет, ну если не считать ту девушку на пристани, с которой он так тепло прощался в Тобольске. Но не станет же он в таком безвыходном положении думать о наследии сокрытых им ценностей? Не проще ли Киселеву, в его положении, этими же орденами купить свою свободу и навсегда забыть об их существовании? Если же предположить, что сброса информации не будет, то Киселев в любом случае уже подписал себе смертный приговор. Но коли он и вынашивает планы передачи кому-либо сведений об орденах, то к любым лицам входящим с ним в контакт необходимо прикрепить и уши и ноги… А в этом ему может помочь лишь какой-нибудь работник японской тюрьмы, на которого его могут вывести только чекисты, иначе подступы к Киселеву окажутся закрытыми и о нем можно будет забыть навсегда, либо до момента его освобождения, в чем можно очень сильно сомневаться.

Вот тут уже Бельскому пришлось использовать свой мандат и даже обращаться тайно в ЧК для того, чтобы через имевшихся в распоряжении сотрудников не дать ускользнуть любой информации, которая могла попасть в руки японских спецслужб. Разумеется, к самой информации, если таковая способна была появиться, чекисты доступа не имели, но поспособствовали Бельскому завести одно очень полезное знакомство с японским служащим одной из тюрем, где по их данным содержался Киселев. Это была его единственная надежда, поэтому за откровения, японцу пришлось хорошо заплатить. А для того, чтобы столь важная информация просто не утекла за границу, и не стала лишь достоянием японской разведки, к Бельскому со стороны секретных сотрудников ЧК был официально подключен сотрудник, вновь прибывший для совместной работы; чекист Игорь Карпатов, откомандированный из самой Москвы.



Ну зачем он им, размышлял в перерывах между допросами Киселев, ведь он все равно ничего не скажет относительно Царского золота и реликвий. Сломить волю, не имея на руках компрометирующих его материалов, вряд ли удастся. Он бы не сказал ничего даже Красным чекистам, а уж со спецслужбами иного государства делиться такого рода информацией русскому офицеру под любым видом не пристало. Глупо искать виновных в аресте, когда прошло уже столько времени и о затерянном в Сибирских снегах пароходе «Пермяк» уже многие забыли; золото адмирала Колчака захватили «красные», самого Верховного главнокомандующего зверски казнили и потом, зачем японцам какие-то крохи золота с парохода, если через атамана Семенова в их банках наверняка осело и без того предостаточно?.. Что же касается генерал-лейтенанта Пепеляева, то в их отношениях, до последнего времени было все ровно. Кто же разбередил подозрениями «подернутое стойкой тиной болото прошлого» и причем здесь, малосведущие в делах секретного конвоя, японцы?..

На эти вопросы ответов не было и потому Киселев предпочел молчать, что вынудило не очень терпеливых, в вопросах следствия, японцев применить более жесткие методы дознания. Начались избиения и пытки, изощренные методы ведения бесед с заключенным, о внезапном аресте которого наверняка не были осведомлены ни его непосредственное начальство, ни генерал-лейтенант Пепеляев. Уж тот бы постарался сделать все от него зависящее, чтобы вызволить своего сослуживца из варварского, незаконного заключения или по крайней мере перенаправил его в контрразведку армии. Не смотря, ни на что, Киселев верил только ему и все больше склонялся к обвинению в своем аресте, поручика Бельского. Ничем иным невозможно было объяснить его приход для дачи показаний, оставаясь при том на свободе: «Возможно даже он подкупил японцев, чтобы самому заполучить сведения об орденах, — тонко домысливал Киселев, — ведь он же поделился информацией с генералом. Кто он этот Бельский?.. О, как давно он сам себе хотел ответить на этот тонкий вопрос!.. И неужели поручик не понимает, что добытыми сведениями, так скоро воспользоваться не удастся. Если предположить, что ему мало золота, закопанного под Сургутом, и он стремится дотянуться до орденов, то отчего его абсолютно не тревожат обстоятельства того, что все эти клады располагаются на вражеской территории?» — Киселев напряженно стал вспоминать, казавшийся тогда сомнительным, факт появления Бельского в конвое. И с еще большей уверенностью в его сознании основательно укрепилось предположение, что поручик легко может быть внедренным красным агентом, для которого сведения, добытые японцами, могут иметь свои плюсы, ведь у него есть чем платить спецслужбам за работу, не имеющую никакого смысла для самих японцев. Однако, окончательно просчитать Бельского — это задача со многими неизвестными. Выходит, прав он был в недоверии этому коварному шпиону, решившему таким образом сразу «двух зайцев убить»; ликвидировать своего основного врага и получить сведения об орденах. Одного он, конечно, добьется, а вот в остальном явно просчитался…

Теперь Киселев знал; его дни сочтены и стоит подумать о том, как донести на волю тот единственный секрет, который он оберегал для своей будущей дочери. Варвара непременно должна будет когда-нибудь в далеком и обязательно счастливом будущем прийти за наследством отца, он заплатил за него ценой своей жизни. Ночью, испытывая особую усталость, какую ощущает живой дух, чувствующий через страдающее тело, близость единения души с небом, Киселев вопреки всему, обратился к сохранившейся в глубинах его памяти молитве, которую слышал еще в детстве от стариков:

«Отче наш, Владыка всего!.. Даруй мне по великой милости твоей, силы достойно выдержать испытание сие. К тебе взывает Душа моя, ища помощи и защиты… Ибо тьма сейчас вокруг. Но ты любящий нас, убереги людей от злодеяний, пусть умиротворение войдет в их сердца, и любовь твоя будет править в этом мире…»

И еще долго Николай молился в темноте сырой, одиночной камеры, не зная, как поступить, но надеясь все же на чудо, ибо имел внутри себя веру стойкую. Каким-то шестым чувством он знал и угадывал сердцем, что Варвара его слышит, она уже пришла в этот мир, из которого ему предстояло уйти…

На очередном допросе полковник схитрил; попросил перевести его из холодного карцера в нормальную камеру, иначе все усилия дознавателей окажутся напрасными, и он не сможет спокойно обдумать их предложения. Рассчитывал на тот факт, что японцы не очень-то расстараются, ради оплаченной информации для какого-то русского поручика, внедрять подсадных в его камеру. И есть смысл, и надежда таким образом выйти на простого, доброго человека, чтобы пусть на словах, но суметь передать глубоко личное, самое важное в его жизни послание, адресованное Варваре… Ничего иного не оставалось, кроме как идти на риск через доверие.

На просьбу отреагировали в тот же день. Избавившись от изнуряющего холода и сырости одиночного склепа, дрожа телом и изнывая от боли саднящих ран, Киселев упал на сухую кровать и не обращая внимания на двух сокамерников, до утра пролежал без движений.

Бряцанье ключей надзирателя по ту сторону двери, насторожило троих арестантов. Но пришли не за ним и Киселев, устало приподнявшись на скрипучей, стальной кровати, осмотрелся. Он даже не понял; кого увели на допрос. Не все ли равно… Внезапное пробуждение в достаточно теплой камере, после недели карцера, казалось ему чем-то благим, приятным и расслабляющим тело, забывшее отсутствие боли. Человек сидевший напротив, спокойно смотрел на него и ничего не говорил. Равнодушия в его прищуренных, голубых глазах не просматривалось, хотя и сочувствия тоже: «Ну и слава Богу!.. Может человеком окажется?..» — подумал Киселев и представился. Арестант оказался русским, русоволосый и молчаливый, он, словно не зная своей участи, сурово насупившись, с тревогой ожидал приговора. Нет, страха в его глазах полковник не разглядел; страх он издали виден, даже в глаза смотреть не нужно, он сутулит тело и давит волю, а безвольный человек испуг сразу кажет.

— Вы кто будете и почему здесь? — коротко спросил Киселев, — У русских свои тюрьмы имеются, чего им ценный контингент японцам передавать?

— Ну стало быть собратья по недоразумению, иначе такое совпадением не назовешь, — ответил на чисто русском незнакомец, однако, тут же представился, — меня Олег зовут, Крупинин. Бывший пехотный капитан одного из полковых отрядов генерала Вержбицкого. На переходе под Сосновой горкой, не доглядели; попали в засаду. Красные весь отряд порубали, чудом с двумя бойцами в бору укрылись. Вышли, а тут переполох в войсках; казаки атамана Семенова не признали и пошло, поехало. Сумятица, ни тебе переформирования, ни нового назначения; иди куда хочешь… У меня сыну шестой год, жена в Ново-Николаевске, мать — старуха, вот и подумал; «красные» ведь не простят, все одно кончат. Решил, а что, если с чехами на какой-нибудь пароход попасть, их вон сколько в порту. Бегут с награбленным, прямо даже не разобрать, кто американец, кто француз. Растаскивают Отечество… А с чехами оно проще; язык многие знают, вон сколько с нами бок о бок прошагали, да и за своего сойти можно. А там уж судьба может и до Сибири бы довела; с западного тыла, так сказать, зайти вознамерился. Не вышло; японцы схватили, кордон не дали пройти, вот и закатали сюда, должно для передачи русским. А теперь что; теперь свои же и кончат, не «красные», так «белые». — Капитан не лукавил, была заметна его нервозность. — А у вас, господин полковник, причина я погляжу куда серьезней моей, если японцы позволяют себе так обходиться с русским офицером?.. Хоть бы к чинам уважение имели, союзники…

— Меня просто предали, вот и оказался здесь, хотя та же мысль терзала, только воплотить не пришлось…

— Предательство здесь в порядке вещей, сейчас каждому свою долю выбирать приходится, вот и покупают, и платят кто чем может. Куда деваться, когда эта свора в спину дышит. На фронте военное братство сплачивало, люди мужественней были, должно сильные духом там и полегли, а вот остатки недобитых армий сюда загнали, опять же не без предательства союзников. Оно вон и Верховного, те же раскормленные на дармовщинке чехи, почитай за золото продали. На войне все зло от предательства, от малодушия людского, да от страха, что солдат за пазухой вынужден носить. От него и бегут, забыв про честь и присягу.

— Натерпелись, веру утратили, вот и осталось проявить себя только с этой стороны. У нас с Вами честь и погоны, пусть потертые дорогами, но золотом шитые, а что может стать с простыми людьми, когда на пшеничных полях, армейские формирования вместо крестьян…

Мало по малу, а приглядываясь к неудачливому беглецу, Киселев делал свои выводы. Вовсе не хотелось вступать с капитаном в дискуссию о долге и совести русского офицерства, обрекшего себя на эмиграцию или бесславную гибель на развалившихся фронтах битвы за Отечество, но относительно подлого предательства их мысли совпадали.

— За это не расстреляют. Не до того сейчас, сами же сказали; паника и неразбериха, а добравшиеся до власти братья Меркуловы уже под красных стелют; у Белого движения без атамана Семенова сейчас ничего не выйдет. Поэтому понять таких как мы, пожалуй, можно, а нет, то, что же; каждого второго к стенке?.. Нет, вас долго держать не станут, зачем вы японцам? Скоро отпустят; вопрос что дальше?..

— Ну а вы как же? За что бьют хоть знаете?..

— Бьют, Олег, всегда за дело, только вот дело бывает правое, а бывает нет, — Киселев приподнялся и, ощутив себя чуть увереннее, на шатких ногах подошел к ведру. Отпил привязанным черпаком противную теплую воду, и предложил перейти на «Ты…» Капитан согласился и расслабившись почувствовал себя спокойнее.

— Меня отсюда уже не выпустят; знаю много того, что хотели бы знать японцы. А это смертный приговор в любом случае; расскажешь или утаишь, стерпишь побои, конец все равно один. Так уж лучше с честью. А потому мне долго отлеживаться не дадут; сегодня же, после допроса, могут к стене поставить. Что думаешь, мне этот «санаторий» за просто так устроили?.. Посулил правду рассказать; так, для словца, чтобы дух перед смертью перевести, с Господом пообщаться, молитву в тишине прочесть и о дочери позаботиться, — Выдержав паузу, Киселев все же решился, — Дело к тебе есть, капитан…

Крупинин искоса бросил сочувствующий взгляд на Киселева, решив окончательно убрать естественную грань недоверия, невидимой преградой мешавшую их откровенному разговору:

— Сомневаешься?.. Правильно делаешь. Меня вот тоже удивляет; как же эти хитрые японцы нас вместе свели? Думаю, не зря ты, полковник, разговор о предательстве затеял. Только я тебе одно скажу; пока во мне кровь моих дедов-сибиряков течет — не подведу…

Николай признательно улыбнулся и продолжил:

— Ну тогда слушай, капитан, а дочери моей Варваре или ее матери, Софье Авериной передай наказ, чтобы благодарной тебе была за весть, что от отца получила. Искать их нужно либо в Петрограде, либо в Тобольске. Завещание это, дочь Варвара, пусть в точности исполнит, тогда и поймет мое истинное желание. Так и скажи ей — это наследие «Белого конвоя», которым ее отцу когда-то довелось командовать…

Ничуть не колеблясь, Николай рассказал Олегу о семье шаманов-оленеводов, дав указания, как их отыскать в труднодоступных районах Сибирской тайги. Просил запомнить их имена, а об остальном позаботится если не сам Атунда, то его дочь Анчика. Про берлогу, устроенную под Сургутом и доверху набитую Царскими ценностями, он умолчал, зная, что Бельский не упустит возможности побывать там первым. В благодарность за услугу, Киселев предложил Олегу после освобождения обратиться к генерал-лейтенанту Пепеляеву; он по-прежнему верил ему и надеялся, что его последнюю просьбу тот выполнит, и успеет помочь, если не ему, то Олегу Крупинину, выбраться через Харбин в Монголию. Большего он пообещать не мог…