Автор данного произведения – поистине уникальный человек. Имя Исмаила Гаспринского уже достаточно известно в современном обществе, поэтому публикация "Французских писем" – еще одна весомая страничка жизни и деятельности первого организатора и вдохновителя движения татарской интеллигенции конца XIX – начала XX века.
Жанр этого произведения необычен: это и не дневниковые записки, и не фантастическая повесть, и не сборник рассказов путешественника. Фиксируя дату своих путевых заметок, что делает их похожими на дневник, И. Гаспринский с первых же строк захватывает читателя своеобразием сюжета. Динамичность описанных событий привлекает читателя: хочется дочитать до конца публицистику этого образованного человека.
Известно, что И. Гаспринский – организатор первой общетюркской газеты "Терджиман" – "Переводчик", проявивший себя как пламенный публицист, на протяжении всей своей жизни пропагандировавший в книгах, брошюрах, газетных статьях и устных выступлениях идеи дружбы и сотрудничества. Автор не изменяет себе и в данном случае: "Французские письма" – своеобразное повествование-размышление восточного человека, посетившего совершенно необычный для его восприятия мир Западной Европы. Подробно описывая свои ощущения в связи с приобщением к другой культуре, И. Гаспринский рассуждает как человек, не равнодушный ко всему новому, с жадностью воспринимающий мир, в котором оказался. И здесь автор остается верен себе: его герой полностью подтверждает мнение автора о том, что "солидно образованный мусульманин к хорошим качествам заурядного присоединяет более широкие, гуманные взгляды на вещи: наука и знания, не колебля в нем мусульманских основ и симпатий, освещают, гуманизируют его воззрения, уничтожая, конечно, предрассудки и суеверия" (И. Гаспринский. Каким должен быть солидно образованный мусульманин…// Россия и Восток, с. 52). Именно таким и является Молла Аббас Франсови, ташкентский бай, главный герой "Французских писем".
Имея целью, ознакомить , как можно большее количество неравнодушных людей с творчеством Исмаила Гаспринского. И передать его светлые мысли людям ищущим знания и порядочность в этом мире, я , разместил отрывки из его произведений , в переводе на русском литературном языке, который И.Гаспринский знал и владел, как и многими языками . Творчество И.Гаспринского, открывает истинное лицо человека верящего в правдивость айятов Корана. И умеющий помнить все законы. Гаспринский не просто автор стихов и произведений в прозе, он человек, всю жизнь свою положивший на объединение народов, разобщенных временем.
"Французские письма"
Часть 1. Жозефина
О местонахождении в Австрии святого "Гуль-Бабы" мы решили справиться в турецком посольстве. Тут мы встретили привратника немца, слуг французов и секретаря турка. Этот последний, видимо, был крайне удивлен и озадачен моим появлением в Вене с целью отыскания и поклонения праху мусульманского святого. Он, кажется, и не слыхал о нем. Не добившись тут ничего, с[о] слабой надеждой узнать что-либо, мы обратились в здешнее турецкое консульство. В консульстве служили все немцы, и Турцию представляла лишь красная феска, украшавшая голову консула, толстого венского немца.
– Тут совершенно напрасно и справляться, – заметила мне милая Жозефина.
– Однако надо же мотивировать чем-либо наше посещение, – ответил я.
Жозефина обменялась несколькими фразами с консулом, и мы вышли. "О чем вы говорили?" – спросил я. "Я сказала ему, что вы желаете узнать, какие сирийские товары и продукты могут иметь сбыт в Вене, на что он ответил, что сведения эти следует взять на бирже и на базаре".
Удивляясь консулу, не имеющему ничего общего с представляемой страной, кроме красной фески, я, однако, думал, что это так вообще принято, но когда Жозефина мне сообщила, что в Турции иностранные консулы не турки, а принадлежат к представляемой национальности, то я понял, что турки, назначая консулами чужих людей, вероятно, имеют особые, уважительные причины. Узнаем лучше, когда будем в Стамбуле.
Из консульства мы отправились в большое Венское медресе, где желающие шакирды учатся по-арабски, по-персидски, по-турецки и другим восточным языкам и наукам. Тут я познакомился с несколькими профессорами. Их знания в восточных науках и языках были столь основательны, что я не сомневался в их долгом обучении в Стамбуле или в Бухаре. Но узнав, что они все свои познания приобрели здесь, в училище, где ныне преподают, я воистину был удивлен!
Когда мне показали училищную библиотеку, в коей одних мусульманских книг было 1700, я думал, книги со всего мира собраны сюда. Между мусульманскими книгами были и такие, которых у нас, на Востоке, нигде нет, хотя имена знаменитых авторов еще сохраняются. "К чему немцам мусульманские книги и науки?" – думал я и, не разгадав эту загадку, спросил одного преподавателя:
– С какой целью делаются у вас большие затраты и прилагается большое старание учиться мусульманским языкам и наукам?
– С целью приобрести знания, – отвечал он.
– Да разве у вас своих знаний и наук нет или не достаточно?
– Напротив, благодарение Аллаху, у нас наук и знаний немало, но мы ищем еще большего. Знание – бесконечно; оно всегда кажется нам недостаточным. Знание и наука – это святой луч и золото. Где бы золото ни добывалось, оно во всех странах одинаково ценно. Вот почему мы, европейцы, несмотря на время и место возникновения знания или выхода книги, стараемся узнать, приобрести их точно так же, как подражаем, принимаем хорошие мысли, обычаи и искусства, где бы таковые ни нашли. Найдя золото, нельзя от него отказаться, – будь то золото восточное или западное. Мы почерпнули много знаний из мусульманских книг; мы усвоили много искусств и ремесел, созданных мусульманами.
Наука, истина и искусство – это солнце. Солнце одинаково светит всему миру; так и знания: составляют общее достояние всех стран и племен.
– Машаллах, эфендим, машаллах, – воскликнул я, пожимая руки почтенного немца за умное объяснение.
Порасспросив еще кое о чем немецкого ученого, я свел вопрос на Гуль-Бабу, надеясь тут получить необходимые сведения о местонахождении гробницы этого святого. На вопрос мой почтенный немец ответил, что так как Венгрия значительное время находилась во власти османских турок, то весьма возможно, что там найдутся мусульманские кладбища и другие памятники, но что он указать мне таковые не может.
– Откуда или от кого я мог бы получить сведения и указания на этот счет, – сказал я.
– В Вене едва ли это вам удастся, в Пеште проживает наш ученый-ориенталист г[осподин] Вамбери. Разве вот он мог бы дать вам интересующие вас сведения. Он побывал в мусульманских землях, не исключая и Самарканда. Ваше туркестанское наречие он так же хорошо знает, как свой венгерский язык.
– Хвала Аллаху, – воскликнул я, более и более удивляясь френгам. – Когда г[осподин] Вамбери посетил Самарканд?
– Лет двадцать тому назад.
– Интересно… Как он рискнул туда поехать! В то время в наши края не мог показаться ни один чужестранец, не рискуя жизнью или свободой.
– Он, вероятно, знал это и путешествовал в качестве стамбульского дервиша, имея турецкий паспорт. Его мусульманские познания вполне благоприятствовали ему сохранить инкогнито. Ему помогли также туркестанские хаджи, возвращавшиеся из Мекки; он явился в Туркестан в числе их, как собрат.
– Машаллах, машаллах, иначе дорого обошлось бы этому ученому его любопытство. Интересно, что влекло г[осподина] Вамбери в наши далекие страны и степи?
– Его миссия была ученой, что видно из изданных им книг о своем путешествии. Надо вам знать, что венгерский народ принадлежит к татарским племенам и в отдаленное время переселился сюда. Г[осподин] Вамбери интересовался древней родиной своего племени и хотел на месте сделать изыскание о степени близости и разницы венгерского языка с татарскими. Таким образом, он побывал в Хиве, Бухаре и вернулся назад через Афганистан, повидавшись с ханами и улемами, успев вполне сохранить свое инкогнито.
– Это, должно быть, очень интересный и ученый человек.
– Да, он известнейший ориенталист, описание его путешествий переведено на многие языки.
Я решил поехать к этому ученому и поблагодарил любезного немца за указания.
Мы возвратились в гостиницу. Жена, видя, что я крайне заинтересовался венгерским дервишем, сообщила мне, что он, посещая Среднеазиатские страны, помимо ученой цели, имел также политическую. В то время русские войска, взяв Перовск и Аулие-Ата, приближались к Коканду и Ташкенту. Зависть и боязнь за Индию тревожила англичан, и они весьма подозрительно и недоброжелательно относились к движению вперед русских войск. Говорят, что г[осподин] Вамбери был послан английским правительством, чтобы ознакомиться с туранскими странами.
Судьба тянула меня в Пешт. Я решил съездить. Путешествовать в Европе не трудно: железные дороги повсюду, не то что наша Азия!
12 апреля 1887 – №13
Г[осподин] Вамбери принял нас очень ласково. Хотя я мог с ним говорить по-турецки или по-сартски, но моя неразлучная спутница Жозефина сопутствовала мне повсюду. Впрочем, это меня нисколько не отягощало, напротив, было приятно, так как с каждым днем я более и более привязывался к моей френгской подруге, несмотря на небольшие ее отступления от идеала мусульманской женщины. Венгерский дервиш жил за городом, на даче, где мы впервые и встретились.
После обычных приветствий и вопросов о благосостоянии здоровья и благополучии пути ученый венгерец, или мой дальний родственник, как он себя называл, выразил мне свое удивление по поводу моего появления в Европе.
– Достопочтенный эфендим, – ответил я, – двадцать лет назад вы навестили Туркестан. Не страшась пустынь, разбоев и подозрительности моих сородичей, вы рисковали многим ради интересов знания и науки. Ваши страны столь благоустроены и безопасны, что надо удивляться только нашему неведению о них. Меня ж привело сюда желание поклониться праху мусульманских святых, о коих я добыл кое-какие сведения в древних писаниях.
Порасспросив меня подробно о целях и времени пребывания моего в френгских странах, г[осподин] Вамбери сказал: "Желаю вам доброго здоровья прежде всего, а затем, как старый дервиш, позволю себе дать вам маленький совет. Я пробрался из Пешта в Самарканд с целью на месте слышать и изучить тюркские наречия. Ничему другому выучиться в тех странах я не мог. Вас же Аллах послал в Европу, где вы можете выучиться многому такому, чего и во сне не видят ваши почтенные муллы. Сын мой, ты еще молод и попал в такие страны, где учатся истинам, следуя Аристотелю, Платону, Ибн-Сине, Фараби и другим светилам знаний, позабытым у вас на Востоке. Судьба дает тебе возможность сделаться великим ученым. Учиться у нас не так трудно, как у вас; в наших школах в два-три года ты узнаешь столько сведений и истин, что станешь первым улемой Туркестана! Ты едешь в Париж. Это лучший город для учения. Я дам тебе рекомендательные письма к некоторым друзьями, кои помогут тебе выбрать лучший путь к просвещению. Это не помешает ни твоему паломничеству, ни удовольствиям жизни. Френгские шакирды (т.е. студенты) поставлены совершенно иначе, чем бухарские или ташкентские. Ваша подруга – да будет на ней благословение Аллаха – будет первым учителем: она поможет вам скоро изучить френгский язык, а остальное уже будет вам нетрудно".
Подумав о предложении г[осподина] Вамбери, я не мог не согласиться с ним. Оставаясь два-три года в Френкистане, действительно следует познакомиться с ним ближе, чтобы извлечь возможную пользу из знаний и жизни френгов.
30 мая 1887 – №15
Венгерский мулла сообщил мне, что, действительно, будучи в Стамбуле, он слышал о святом "Гуль-Бабе", будто бы покоящемся в Венгрии, но что он не может указать, где именно находится таковой, ибо жизнь и время не сохранили никакого памятника или местного предания.
Так как отыскать гробницу святого без каких-либо ясных указаний было невозможно, то, совершив обычное фатиха (молитву), я решил немедленно ехать во Францию, надеясь, что паломничество к гробницам "сорока мучеников" будет успешней.
По железной дороге мы проехали Австрию, Баварию и некоторые другие владения, которые мы пересекали в какой-нибудь час, не больше. Жозефина сообщала мне, что некоторые среднеевропейские королевства занимают не более земли, чем большой русский уезд.
Я думал: "Жозефина – женщина, а все знает: сколько, где земли, народы, какая торговля, какие обычаи, верования и что где происходило и происходит. Точно живет на свете уже пятьсот сорок лет!" Мне было совестно, что я, мужчина, не имею сотой доли ее знаний. Впрочем, иначе и быть не могло, ибо у френгов, кроме религии, девушки и мальчики обучаются многим другим наукам и знают все, что делается и что есть на свете. О френгских училищах я сообщу вам позже; а теперь расскажу, как мы приехали в Париж.
Из Пешта до Парижа ехали три дня. Поезда тут мчатся столь быстро (до 70 верст в час), что я боялся попасть вместо Парижа на тот свет. Жозефина рассказывала дорогой о жизни и деятельности Парижа. По словам ее, этот город служил мировой столицей, красавицей среди всех городов, школой всех народов и племен; источником искусств и мод, распространяющихся отсюда по всему миру, как лучи от весеннего солнца. "Машаллах!"
– говорил я, радуясь, что еду в такой знаменитый город, с которым, мне казалось, я связан чем-то вроде родства или своячества через мою жену, урожденную парижанку.
– Скоро ли мы там отыщем твоих родственников, – спросил я Жозефину, размышляя о том, чтобы встретиться с ними как можно ласковее и сердечней.
– О, конечно. Но я не предуведомила их о скором приезде. Лучше, думала, приехать, устроиться, а потом уже навестить их, имея благоустроенное помещение для приемов.
Я не описал вам всего, что видел дорогой. Но то, что я буду писать из Парижа и о французах, будет во многом относиться и к другим френгам: они так похожи друг на друга.
В этом письме сообщу вам, что в два дня мы отлично устроились в Париже. Квартира наша состояла их четырех комнат. В день найма мы ее омеблировали. На другой день обойщики и другие мастера украсили ее занавесками и мелочами. Для кухни наняли толстую кухарку, а для комнат совсем хрупкую девушку. Вечером уже мы пили собственный чай в собственной квартире.
Беседуя за первым нашим семейным чаем относительно дальнейшего устройства нашей жизни, мы порешили, что я немедленно должен ехать в Лион и Пуатье, чтобы отыскать и поклониться праху "сорока мучеников" арабов. Так как я уже знал достаточно френгских слов и фраз, чтобы найти дорогу, то Жозефина осталась на это время в Париже, чтобы окончательно устроить хозяйственные и домашние дела. По возвращении моем мы должны сделать визиты ее родственникам и затем с общего совета избрать училище или профессоров для моего обучения френгской премудрости и наконец, открыть какую-либо торговлю, например, ташкентскими платками и бухарскими материями, которые, как редкость, могли иметь здесь успех и поддержать мои средства, быстро сокращавшиеся в этой славной (когда имеешь деньги) стране.
На другой день после этих совещаний мы трогательно простились, ибо со времени нашего союза, в течение двух недель, еще никогда не оставляли друг друга на час и далеко не были насыщены семейным воздухом. Мы оба готовы были расплакаться, но удержались, и я, весьма тронутый сердечностью и теплотой моей френгской подруги, поехал на вокзал южной железной дороги. Когда я был в Ташкенте, никто бы не убедил меня, что френгские женщины обладают таким же нежным, любящим сердцем, как наши мусульманки. Мне казалось, что им недоступны ощущения сердечных волн; но я ошибался.
В вагоне я познакомился с одним французом, по имени Клод Рено, который вызвался за 100 франков указать мне поля сражений арабов с френгами и помочь отыскать склеп или гробницу "сорока мучеников".
Удивительно любезные люди в этой стране! Мусье Клод, видя, что я чужестранец и заморен дорогой, уступил мне свое место в вагоне, и таким образом, занимая два места, я мог уснуть, благословляя френгскую благовоспитанность.
Когда меня разбудил кондуктор, поезд стоял у какой-то станции, откуда мне надо было пересесть в другой вагон, чтобы доехать до Пуатье. Мусье Клода около меня не было. На станции я его также не нашел. Желая узнать который час, я заметил, что часы мои отправились за ним. Несколько обеспокоенный, я справился с карманами моего халата, чтобы узнать о здравии денежного кисета, и, увы, заметил, что вместо него в кармане моем бушует песчаный буран Кызыл-Кумских степей!
Я понял, что френгские воры совсем не так работают, как наши туркестанские и, получив первое назидание о чрезвычайной деликатности здешних воров, на мелкие остатки, уцелевшие в остальных шести моих карманах, я вернулся в Париж, где главная моя сумма хранилась у банкира. Благодарение Аллаху.
Было 11 часов ночи, когда я подъехал к моей квартире, радуясь предстоящему свиданию и забывая неприятный случай с первой моей поездкой к святым. Когда открыли двери, передав вещи служанке, я побежал к Жозефине. Вхожу в залу. Она сидит на диване. Около нее какой-то молодой француз, напротив – еще трое. На столе кофе, напитки, фрукты и сигары. Я понял, что это братья Жозефины, и, не обращая внимания на ее вопросы о неожиданном моем возвращении, поочередно обнял и крепко поцеловал каждого француза, давая им понять о моих родственных чувствах.
Усевшись тут же, я попросил себе кофе, рассказал о проделке Клода, и, памятуя мудрое правило, что жену следует расхваливать перед ее родственниками, я каждому из них кое-как указал на то или другое достоинство их родственницы, а моей жены. Между тем я заметил, что, хотя родственники улыбались и кивали мне головой, Жозефина была чем-то недовольна. Один же из гостей едва удерживался от хохота, хотя ничего смешного не происходило. Чудак!
– Давно изволили прийти твои братья? – спросил я жену.
– Они здесь с вечера, но это просто мои знакомые, и ты напрасно их обнимал и целовал.
– Зачем же ты их приняла в мое отсутствие? Не одного еще, а целых четырех!
Как ужаленный, я вскочил с места и хотел сказать очень многое этим господам, но, не зная языка их, дал лишь понять, чтобы они сейчас, же уходили.
Жозефина сильно покраснела и по-турецки наговорила мне массу дерзостей, провожая своих поганых гостей.
– Так нельзя поступать с моими гостями, – обратилась она ко мне, когда двери закрылись за ними.
– Каково! Ее гости в моем доме и недалеко [от] моей спальни! Я не желаю, чтобы ты принимала, да еще в мое отсутствие, чужих людей. Ты замужем.
– Но позвольте, мулла, вы не в Ташкенте, а во Франции. Здесь другие понятия, другие обычаи. Пора же понять.
– Я это знаю, но еще лучше мне известно, что я не француз, а туркестанец. Пора тебе усвоить это.
9 июня 1887 – №17
Я был озабочен устройством своих дел и обучения. Вы, конечно, спросите: "А как же поладили с Жозефиной?"
Почтенные читатели, вам известно, что "Переводчик" – это нечто в роде общего собрания тысячи людей, что это аудитория множества ученых, улемов, почтенных мулл, блестящих беков и туря, а также прекрасных и скромных, как луна, ханум и апстай, и потому перед лицом столь благородного собрания читателей повествовать о моих дрязгах с Жозефиной было бы верхом неприличия, вследствие чего, опуская на эти обстоятельства темное покрывало забвения, прямо перехожу к дальнейшим событиям. Замечу лишь, что месяц жизни и самообольщения френгской женщиной стоили мне более тысячи рублей. Должно быть, эти деньги нажиты нечестиво, что разошлись беспутно! Будет впредь наукой. Моя татарская голова сразу не сообразила, что порядочные женщины и у европейцев не могут валяться по дорогам и на базарах.
Одно обстоятельство меня крайне смущает: весьма заурядная, плохо воспитанная и мало ученая френгская женщина своими манерами и бойким языком сумела опьянить и перепутать мои мозги. Что же будет со мной, если судьба сведет меня с действительно благонравной и воспитанной розой Френкистана? Человек не камень; глаз видит – душа хочет… Да укрепит меня Аллах среди ласкающего, но бездонного моря френгской жизни.
Вы, конечно, догадались, что я развел Жозефину. Три месяца после этого события я уже немного говорил по-французски и посещал школу языковедения и биржу. В школе я учился и сам преподавал в качестве помощника профессора по джигатайскому наречию; а на бирже завел дела по доставке сюда шелка-сырца, ибо во Франции много фабрик шелковых изделий, и сырец имеет постоянный сбыт. В школе нашей было двадцать профессоров. Преподавали множество разных наук и языки всех известных народов. Между слушателями были как молодые люди, так и негоцианты почтенных лет, усердно изучавшие язык той страны, с коей имели торговые сношения.
Надо удивляться любознательности г[оспод] френгов: и стар, и млад с рвением и постоянством ищут знаний; все им хочется знать; стараются говорить на всех языках. Удивительный народ!
В числе заметных слушателей школы по отделению восточных языков был один богатый негоциант, имевший торговые дела с Персией. Встречаясь с ним в школе и на бирже, мы достаточно познакомились, и он однажды весьма любезно пригласил меня к себе обедать, добавив, что имеет также маленькое дело.
– Буду носить ваше желание на макушке моей головы. Вы делаете мне большую честь, – ответил я.
При этом он дал мне свою карточку. Это плотная бумажка, на коей френги означают, кто они, где живут и чем занимаются.
Меня в Париже обзывали "мусье Аббас", но это не должно смущать моих ташкентских друзей, ибо "мусье" – почти то же, что "молла", а также означает "господин", "ага" и "эфенди".
Вечером того дня, приодевшись щегольски, т.е. надев снежной белизны чалму, такую же рубашку с розовым галстуком при темно-зеленом, богатом халате, украсив ноги здешними башмаками, а руки светлыми перчатками, я явился в дом мусье Шалона. Так звали этого купца. Любезный хозяин приветствовал меня самыми изысканными фразами по-французски и по-персидски, вводя в большую богатую залу. Великолепная обстановка этой комнаты, украшенной дорогой мебелью, обоями и зеркалами, тонувшими среди невиданных мной и диковинных растений, довольно-таки поразили меня, но я, подавляя свое удивление, старался не дать заметить французу расширение моих зрачков. Усадив меня, мусье Шалон спросил, как мне нравится Париж. Я отвечал: чудесный город; постройки царские, базары выше слов и удивления, порядки – безупречны, летом улицы без пыли, после дождя нет грязи… Кому не понравится такой необыкновенный город? Машалла! Не сомневаюсь, что это мировая красавица, и только великое племя могло создать его. Ум, гений – и слава французов воплощены в этом городе, привлекающем поклонников со всех концов света. Машаллах!
– Действительно, мусье Аббас, это лучший из городов, но должно заметить, что кое-что мы переняли у мусульман, прежде чем создать его. Мощение и освещение улиц, устройство фонтанов и водопроводов, цветников и садов заимствовано нами от мусульман, господствовавших в прежнее время в Испании. У мастеров и мудеррисов Кордовы, Севильи и Гренады мы выучились много чему…
– Вы очень справедливы, мусье. Действительно, как оказывается, цивилизация мусульман Испании много содействовала преуспеванию западной Европы. Брать добрые примеры и хорошие образцы хоть от чужого народа – дело разума и достоинства. Дай Бог, чтобы и мы, мусульмане настоящего, возвратили себе удесятерившееся в ваших руках научное наследие наших отцов!
– Будьте уверены, мусье Аббас, что французы искренне желали бы этого.
– Не сомневаюсь, ибо известно, что этот благородный народ возжигает светоч цивилизации и знания в самых отдаленных уголках мира. Я горжусь, что судьба привела меня в их почтенную среду.
Договорив последнее слово, я заметил входившую к нам молодую женщину. Мусье Шалон встретил и подвел ее ко мне. Я встал. Таков обычай у френгов – вставать при появлении женщины. И хитро, и деликатно.
– Представляю тебе ташкентского гражданина, мусье Аббаса, – сообщил ей обо мне мусье Шалон и затем, обратившись ко мне, сказал: "Это моя дочь, Маргарита".
У френгов необходимо быть очень деликатным с женщинами. Они у них часто ничего, но иногда очень много стоят.
– Ваше знакомство наполняет меня счастьем, – поклонился я дочери хозяина.
– И я весьма рада вашему знакомству, мусье Аббас. Папа говорил мне о вас так много хорошего… – заплатила она той же сладостью.
Я чувствую, что мои читатели торопятся узнать ближе эту девушку и какова она собой.
Но как быть? Можно ли описать небесное светило? Нет, не найдется для того достаточно выразительных слов! Надо его видеть и любоваться… Вообразите нежное, белое, луноподобное личико, украшенное маленьким розовым ротиком и голубыми, глубокими, как небо, глазками, которые окаймлены черными, бархатистыми бровями, точно наведенными рукой великого художника! Добавьте к этому волнистые каштановые волосы, живописно ниспадающие далеко, далеко вдоль стройного, гибкого стана. Интонации голоса, каждое движение, каждый взгляд этой прелестной девушки являл тысячу красот и обещал миллионы радостей!
Часть 2. Маргаритта
(Сплошной детектив)
Мусье Шалон угостил меня великолепным обедом. Видно было, что этот француз любил и знал хорошо покушать. Но, скажу откровенно, лучезарная мадемуазель Маргарита, сидевшая за столом против меня, поглощала все мое внимание, и самые вкусные блюда едва были мной замечены.
Француз не может обедать без вина. Он скорей откажется от супа, но стакан вина должен быть. Прелестная Маргарита любезно предложила и мне выпить красного или белого вина. О, как трудно было отказать этой волшебнице! Я сразу почувствовал, что она многое может мне приказывать, но все-таки отказал ей, заметив, что закон мусульманский запрещает вино.
– Я слышала, – перебила она, – что Коран запрещает пьянство, а не то что рюмку, другую вина в качестве шербета…
– Капля по капле человек привыкает пить сильнейший яд. К вину можно пристраститься еще легче. По-моему, если что запретно в большой дозе, не должно быть допускаемо и в малой. Прошу извинить меня. Я строг в своих привычках и соблюдении закона.
– Мы же так привыкли к вину, что трудно бы обойтись без него, – заметила моя собеседница, наливая себе стакан.
Мусье Шалон, обращаясь к дочери, сказал, что мусульмане строго и неуклонно следуют повелениям своего закона, и многие пороки, пустившие глубокие корни в европейских странах, не ведомы на Востоке.
После обеда мусье Шалон сообщил мне, что желает просить меня учить Маргариту персидскому и турецкому языкам. Он объяснил это свое желание тем, что имеет прочные и значительные дела на Востоке, а дочь у него единственная наследница, которой, вероятно, придется продолжать отцовские дела, особенно если попадется неделовой муж.
Предложение почтенного француза меня крайне удивило и смутило, так что я не знал, что ему ответить. Маргарита, разливая кофе и чай, сидела тут же, увеличивая мое затруднение. Я думал, что за пустяки, что за странное желание учить ее по-персидски и по-турецки, точно готовить к отправке в подарок в Персию или Туркестан… Но это ничего, Бог с ним, но я-то что буду делать, приняв предложение? Оставаться целые часы с очаровательной, бойкой девушкой, беседовать, учить, брать за руку и исправлять почерк, перебивать чудный голос и исправлять произношение… Все это очень приятно и интересно, но можно позабыть все, что знаешь в постоянном присутствии такой очаровательницы; Аллах премудр; все совершается по Его Воле… Мусье Шалон, объясняя мое молчание стеснением сказать мои условия, предложил 200 франков за три урока в неделю по два часа каждый раз.
– Ваши условия очень хорошие, но я не знаю, позволят ли мне мои дела и собственное обучение уделить столько времени преподаванию, – отвечал я уклончиво. Тут отец и дочь стали просить меня не отказывать им и обещали со своей стороны пособить мне сколь возможно поскорей усвоить френгский язык. Маргарита была искусной музыкантшей и обещала даже давать мне уроки музыки. Я должен был согласиться.
Через три дня мы приступили к делу. В обширном доме мусье Шалона мне отвели хорошенькую комнату для уроков, окнами в небольшой сад с цветником и клумбами. На первых уроках присутствовала вместе с Маргаритой ее компаньонка и учительница, старая и безобразная англичанка. Она молча просиживала весь урок, едва заметно улыбаясь при остроумных вопросах и замечаниях Маргариты. Раза два она замечала ей что-то по-английски. Этот истинно шайтанский язык я вовсе не понимал.
Прошел целый месяц, три раза в неделю я ровно в два часа приходил на урок и уходил в четыре. Иногда мусье Шалон оставлял меня обедать, а вечером вместе отправлялись в театр или на гулянье. В Париже театров и гуляний так много, что если каждый день бывать в одном, то и в год всех не обойдешь. Но, впрочем, приличные люди во всех не бывают.
Моя прекрасная ученица делала поразительные успехи. Да и я, говоря с ней без умолку и охотно, быстро усваивал все тонкости французской речи. Она много расспрашивала о моих воззрениях на жизнь, о наших обычаях, привычках и странах. Еще более она интересовалась мной и подробно осведомилась о моем происхождении, намерениях и предстоящих путешествиях. В течение месяца мы ознакомились и освоились, как старые друзья. Маргарита производила на меня очень сильное впечатление, но, видя, что нас разделяет целая пропасть в виде происхождения, верования, привычек, стран и будущности, я подавлял все невольные движения моего сердца и приучал себя, в подражание соловью, скромно любоваться созерцанием розы и слагать для нее песни без надежды, чтобы она их когда-либо услыхала!
Маргарита очень интересовалась восточными повестями и произведениями наших поэтов. Она заучивала целые песни Гафиза и избранные места Месневи. Я замечал, что безотчетная, всепожирающая любовь героинь и героев восточных сказаний производили на нее сильное впечатление.
В течение следующих двух месяцев мы переговорили с Маргаритой о многом и вполне узнали взгляды и симпатии друг друга. Она, между прочим, подарила мне свой портрет и [зас)тавила меня сняться, чтобы передать ей мой. У френгов этот обмен ничего не означает, так они говорят. Но я думаю, что они часто ошибаются в этом случае. Маргарита говорила, что долго-долго не позабудет своего туркестанского учителя и друга; я говорил в этом же роде, хотя было бы правдивей сказать, что буду не в силах забыть столь очаровательную женщину, образ которой уже бурлил мою кровь, преследовал повсюду и начинал ломать некоторые воззрения на жизнь и будущее.
Уроки наши вместо двух часов стали незаметно затягиваться по три и более часов, так что несносная англичанка заходила каждый раз предупредить, что уже 3 часа. Я оставлял общество Маргариты нехотя, но крепился и резонил себя, желая скрыть свои чувства даже от себя самого.
12 июля 1887 – №20
Мусье Шалон был очень доволен ходом обучения и иногда заходил к нам во время урока поговорить по-персидски. Он, видимо, любил этот благозвучный язык Востока.
Хотя Маргарита была очень бойкая, разговорчивая девушка, но я долго не мог разгадать ее и боялся как огня, чтобы она не заметила чувства, с каждым днем сильнее и сильнее возжигавшиеся во мне. Нужно было ждать, чтобы не попасть в смешное положение.
Недалеко от дома Шалона было одно оригинальное учреждение, подобного которому нет у нас на Востоке. Проходя часто мимо, я однажды зашел туда, чтобы посмотреть, что там делается. Меня любезно встретили учительницы и мамки. Вы думаете, что я попал в школу? Нет, это была не школа. Здесь, в больших и светлых комнатах, в люльках и кроватках, лежало, спало или кормилось до полутораста младенцев самого нежного возраста, а на дворе бегало и играло столько же детей в возрасте от двух до пяти лет под присмотром нескольких женщин. Учреждение это крайне меня удивило и заинтересовало. Расспросив окружавших женщин, я узнал, что это учреждение называется "азиль" (убежище), имеющее целью присмотра за детьми в течение дня, когда матери – люди бедные, уходят на работы на целый день.
Оказалось, что всякая бедная одинокая женщина, уходя из дома на работу, приносит сюда своего ребенка и оставляет здесь до своего возвращения вечером домой. Учреждение за это берет очень маленькую плату, не тяжелую для самой бедной работницы. Благодаря этому учреждению бедная мать не лишается возможности заработать кусок хлеба. Уплачивая 5–10 коп[еек] в день, она спокойна, что ее ребенка и накормят, и присмотрят до ее возвращения. Так как у френгов очень много женщин живет самостоятельно и сами себе зарабатывают [на] пропитание, то подобное учреждение как нельзя более соответствует требованию жизни и разума. Нельзя не похвалить френгов за подобные заведения и порядки. Выдумано хорошо: каждая бедная женщина не может нанять кого-либо для присмотра за своим ребенком во время [своего] отсутствия на работе, а десять-пятнадцать вместе уже могут иметь женщину для присмотра за детьми. Дешево и разумно.
Впечатление, произведенное на меня осмотром "убежища детей", я передал Маргарите и, беседуя на тему о воспитании и обучении, я узнал от нее многое об учебном деле французов.
Всеми низшими и высшими школами французов заведует особое министерство, в каждом департаменте и округе существуют директора и учебные комиссии, помогающие и надзирающие за учебным и воспитательным делом.
Все французы без различия пола учатся грамоте. Для взрослых людей, оставшихся неграмотными по той или другой причине, существуют "воскресные школы", где они приобретают знания, упущенные в молодости. В неделю раз, отдыхая от трудов и работы, французские бедняки посвящают 2–3 часа на обучение. Учат их, конечно, бесплатно. Воскресные школы большею частью существуют при помощи частной благотворительности.
Любовь и преданность науке и школе позволила французам занять первое место во всех сферах жизни. Назвать француза "невеждой", "неучем" – значит, нанести ему кровную обиду.
Видя всеобщее обучение и грамотность французов и задумываясь над этим, я приходил к мысли, что они заимствовали из мусульманского шариата многие свои обычаи и положения. Всеобщее и даровое обучение – это одно из оснований ислама, установленное Кораном, хадисами и практикой древнемусульманской жизни. Это положение всецело усвоено французами. Среди ста современных мусульман едва найдется 10–15 грамотных, но из ста французов не встретите 10 неграмотных!
Меня удивило еще следующее: нищенство, попрошайничество строго запрещено шариатом; но на Востоке базары и передние мечетей всегда полны самыми разнообразными нищими. Во Франции же нищих совсем не видно, точно какой строгий халиф буквально исполнил здесь постановление шариата! Не имеющих занятий и избегающих труда берут в тюрьмы и заставляют работать, а действительно несчастных людей, не способных к труду, призревают в богадельнях, не допуская унижаться и страдать на базарах и перекрестках. На этот случай установилась самая широкая благотворительность, и на доброе, общественное дело французы охотно жертвуют всегда.
Так как занятия мои с Маргаритой стали слишком затягиваться, то мусье Шалон обратил на это внимание и деликатно заметил, что "очень благодарен за мое старание, но просит не утруждать себя и ученицу лишними занятиями, ибо времени еще впереди немало".
Было заметно, что старая англичанка нарочно просиживала около нас все время уроков.
Становилось неловко.
28 июля 1887 – №22
Прошло восемь месяцев, как я приехал в Париж, и месяцев шесть, как я поступил на вольные научные курсы и начал давать уроки Маргарите. Я говорил уже порядочно по-французски; успел получить из Ташкента три партии шелка и выгодно продать, а Маргарита благозвучно и нежно объяснялась по-персидски. Надо признаться, что я уже безумно любил эту девушку, она отвечала мне, но отношения наши были, конечно, самые чистые, невинные, вполне согласные с благородством и порядочностью.
Знания мои и кругозор развивались с каждым днем более и более. Я посещал уже классы, где преподаются науки. Я видел теперь, каким непроходимым невеждой прибыл в эту страну! Будучи в Ташкенте, я считал себя знающим человеком и ученым муллой: какая иллюзия! Десятилетний французский мальчуган понимал людей и знал вещи больше, чем я.
Изучая здесь историю, я знакомился с прошедшим и начинал понимать настоящее и немного судить о будущем; география познакомила меня с народами и странами и их жизнью, из курсов физики и химии я составил правильные понятия о существе и действии многих вещей и о причинах многих явлений, казавшихся прежде темными, необъяснимыми.
Слушая лекции по политической экономии, я ознакомился с законами производства, торга и накопления богатств. Как много нового, как много удивительного я узнал и понял. Я видел теперь, каким неучем был до сего!
Однажды зашел ко мне знакомый по бирже комиссионер и предложил поездку в одну из окрестных деревень, где происходил местный годовой праздник. По обычаям французов у них каждая деревня имеет свой священный день и празднует его раз в год всей общиной. Тогда сюда съезжаются тысячи народа из ближайших местностей и еще более парижан, любопытных до всякого зрелища.
Я согласился ехать, благо это здесь так нетрудно, так недорого. Железные дороги почти повсеместны, конки и омнибусы во все стороны, а обыкновенных извозчиков до ста тысяч, т.е. столько, сколько жителей в моем родном Ташкенте. Когда мы прибыли в намеченную деревню, я был удивлен: какая же это деревня, думаю, целый город! Великолепные лавки, кофейни, шоссированные улицы, красивые дома и несколько тысяч постоянных жителей. Французы зовут это "деревней", а у нас в Туркестане немного и городов с несколькими тысячами жителей.
Мы обошли всю деревню, смотрели народные забавы, игры, балаганы, посидели в кофейнях, любуясь повсюду пестрой оживленной толпой мужчин и женщин в самых разнообразных нарядах. После обеда комиссионер мой предложил мне познакомиться с одной местной жительницей, его знакомой, имеющей тут хорошенький домик и довольно обширный сад. По его словам, это была почтенная, умная старушка, довольно сведущая и начитанная. Я был не прочь посмотреть на деревенский быт французов. Мы пошли. Войдя в калитку сада, мы встретили добрую старушку. Комиссионер представил меня. Хозяйка, изъявив удовольствие принять столь редкого гостя, весело повела нас в дом и, видимо, была довольна познакомиться с жителем далекого Туркестана.
Старая, как сама хозяйка, служанка быстро подала нам чай, кофе, закуски, а мадам (так зовут французы замужних или бывших замужем женщин), бойкая говорунья, забросала меня вопросами и шутками.
– Как находите вы нашу страну? – спрашивала она.
– Великолепной и высокоцивилизованной.
– А как понравился вам здешний народ? Будьте откровенны.
– Он завоевал мое полное уважение своею жизнью и порядочностью.
– Ну, а француженки?
– Они восхитительны!
– Ну, хорошо; однако, мусье Аббас, будьте с ними осторожны, между ними не мало дурных женщин… Вы молоды и на чужбине. Я от души желаю, чтобы ваше пребывание во Франции прошло совсем без неприятностей.
– Благодарю вас, мадам. Я занят своим обучением. Науки, надеюсь, оберегут меня от здешней шумной жизни и случайностей.
Видимо, искреннее благорасположение ко мне старушки произвело на меня самое приятное впечатление. Долго и много пробеседовав с ней, мы прямо вернулись домой. На прощанье она пригласила меня бывать у нее на даче каждый раз, когда пожелаю деревенского воздуха и садов. Как оказалось, это была богатая женщина, поселившаяся после смерти мужа в деревне.
15 августа 1887 – №24
Письма и заметки читателей, доставленные мне редакцией, удостоверили, что мои нескладные писания интересуют очень многих. Тем более я постараюсь в последующих письмах говорить подробней обо всех интересных явлениях Френкистана и моих приключениях. Надеюсь, что читатели найдут в этих письмах кое-какие полезные для них новости.
Молла Аббас.
Я уже писал, что отношения мои к прекрасной Маргарите, несмотря на все мои старания и противодействия своим чувствам, зашли слишком далеко. Она была в таком же положении. Мы любили друг друга. Скрывать это долго не удалось. Тут я понял, что чувства более управляют людьми, чем разум.
Отец Маргариты, заметив наши отношения и относясь к ним снисходительно, как к невинному, чистому, как кристалл, увлечению молодости, решил, однако, прекратить наши свидания. Деликатно маскируя свои цели, он сначала установил один урок в неделю под предлогом, что Маргарита уже сделала достаточные успехи. Позже, чтобы упростить неловкое наше положение, я заявил, что Маргарита достаточно подготовлена, чтобы продолжать занятия самостоятельно, и перестал бывать в приятном для меня доме.
Бедный отец! Он думал отдалить нас друг от друга и тем затушить наши чувства… Он не подумал о том, что раз возгорится весеннее солнце – снега должны таять, несмотря на мимолетные облака.
Я виделся с Маргаритой вне их дома, для чего была нанята подходящая квартира. При свободе женщин у френгов устроить это было нетрудно. Однако мы приняли меры, чтобы никто не мог узнать, кто мы. Это было необходимо для ограждения имени моей возлюбленной. Хотя я обыкновенно не оставлял свой национальный костюм, но на свидания являлся переодетым в френгское платье.
Свидания наши не заключали чего-либо преступного, и я, и Маргарита были далеки от дурного, но оба чувствовали необходимость по временам видеться и переговаривать о своем положении и возможном будущем. Мы оба сознавали, что будущее наше очень темно и затруднительно, но, ни один из нас не решался прекратить это опасное знакомство: чувства повелевали над всеми прочими соображениями.
Дни, недели и месяцы прошли своим чередом. Торговые дела мои пошли очень хорошо. Кроме выписки туркестанского шелка на свое имя, я повел комиссионное дело по выписке разных азиатских товаров для других купцов. Мое знание арабского, турецкого и персидского языков в связи с вновь усвоенным французским дали мне большое значение среди коммерсантов. Через мои руки стали проходить большие суммы, и доходы мои быстро возрастали.
Вообще дела мои шли хорошо; обучение успешно, а чистая, невинная любовь прекрасной француженки окутывала благоухающим, розовым облаком все мое существование. Мне казалось, что я счастлив, но, увы, это было человеческим заблуждением! Судьба готовила мне величайшее несчастие и страшнейший свой удар. Не думайте, что дело заключалось в торговой неудаче или в каких-либо неприятностях с Маргаритой. Все ученые люди остаются слепыми, когда надвигается грозный фатум. Френги не верят ему, но этим все-таки себя не застраховывают против него. Он к ним и к нам, верующим, одинаково неумолим. Что же случилось? Спросите вы. А вот увидите.
30 августа 1887 – №25
Раньше я писал уже о поездке моей с одним комиссионером на сельский праздник в окрестности Парижа, в деревню, и знакомство с одной пожилой мадам, проживавшей постоянно в той деревне. Я писал также, что меня повез в деревню один знакомый комиссионер и познакомил с помянутой старушкой, которая тогда же пригласила меня бывать у нее, когда захочу подышать деревенским воздухом.
После этого мне пришлось, выезжая в разные окрестности города, раза три посетить почтенную даму и проводить на ее даче по нескольку часов. Она всегда интересовалась моими рассказами о Туркестане и сообщала много интересного о парижской жизни. У ней же я встречался с некоторыми местными жителями, которые приглашались ею к завтраку или к обеду. Мадам была известна за богатую и добрую женщину. Жила она, впрочем, скромно, имея прислугой старую кухарку и садовника.
Однажды, когда я вернулся с биржи к себе на квартиру, нашел у себя повестку, вызывающую меня к следователю на следующее утро. Я не имел никакого дела у этого важного чиновника, ведущего дела о разных преступлениях, и недоумевал о причине вызова. На следующее утро я явился к нему и представил повестку.
– Так это вы, молла Аббас? – обратился он ко мне.
– Да, – отвечал я.
– Откуда вы, чей поданный и сколько вам лет?
– Я из Ташкента, русский поданный. Мне 28 лет.
– Давно вы в Париже и чем занимаетесь?
– Скоро год. Слушаю лекции на частных курсах и веду небольшую торговлю азиатскими товарами.
– Хорошо. Много у вас в Париже знакомых и кто они?
Я назвал всех, за исключением мусье Шалона и Маргариты.
– Часто ли вы с ними видитесь и как вообще проводите время? Расскажите подробней.
Я рассказал, как проходили и проходят мои дни в Париже и, конечно, не счел вовсе нужным упомянуть об отношениях к Маргарите.
Записав все сказанное и подумавши некоторое время, следователь продолжал:
– Бывали ли вы в деревне (такой-то) и знакомы ли с мадам (такой-то)? Следователь спрашивал о женщине, упомянутой в начале этого письма.
– Я был там несколько раз и всегда навещал мадам, как почтенную, умную собеседницу.
Допрос следователя начал крайне интересовать меня, и я немного начал беспокоиться, не зная, к чему все это ведет.
"Зачем он все это спрашивает, для чего ему все это нужно?" – думал я.
– Когда вы были у мадам в последний раз?
– Двадцать дней тому назад.
– Припомните хорошенько и скажите правду, не были ли вы у нее после этого еще раз?
– Нет.
– Хорошо. Не слыхали ли вы на этих днях что-либо о вашей знакомой?
– Нет, ничего.
Следователь упорно и пытливо посмотрев мне прямо в глаза, предложил выйти в другую комнату. Я вышел. Этот странный допрос уже сильно смущал меня. Что случилось и что я мог слышать о моей деревенской знакомой? Наконец, при чем тут я и эти серьезные вопросы? Я чувствовал выступление легкого пота на моей спине. Я знал, что "следователь" – чиновник важный и спроста людей не вызывает. По законам френгов, это лицо исследует важные дела и преступления, но, однако, при чем же я-то? Я терялся в догадках, когда следователь вновь позвал меня к себе.
– Так вы ничего не слыхали и не были у этой барыни на этих днях? – встретил он меня.
– Нет, г[осподин] следователь.
– Это не ваш ли платок? – продолжал он, вынимая из ящика довольно грязный, запачканный чем-то красным, шелковый носовой платок.
– Не знаю, мой ли, но он такой же, как мои, – отвечал я, осмотрев платок.
– Я думаю, что он ваш. Таких платков в Париже я никогда и ни у кого не видал, – заметил следователь.
Я приходил в большее и большее беспокойство и недоумение.
– А этот кисет не ваш ли, мусье Аббас? – продолжал следователь, вынимая шелковый кисетик для мелких денег.
Осмотрев кисет, я признал его, ибо он был подарен мне при выезде из Ташкента одним знакомым шакирдом.
– Кисет мой, но я его давно не держал и не знаю, как он попал к вам, – обратился я к следователю.
– А вот узнаете… Скажите мне, пожалуйста, где вы были позавчера и как и где провели ночь вчерашнего дня?
– Я был все время в городе в разных местах.
– Отвечайте точнее: где и в какое время дня и ночи?
– Утром позавчера до 9 часов я был у себя, до часу пробыл на курсах. Затем завтракал в ресторане у биржи…
– А затем?
– А затем я был в таком месте, о коем сообщать не желаю.
– Когда вы вернулись к себе на квартиру?
– Хорошо не знаю, но поздно ночью.
– Одни вы вернулись или с кем-либо другим?
– Я вернулся один. Живу одиноко.
– Так вы не хотите указать места, где были все время после обеда до глубокой ночи?
– Нет.
– Вы напрасно это делаете, это вам не поможет. Я знаю, где и как провели вы это время. Признание было бы полезно для вас же.
– Но, однако, позвольте, г[осподин] следователь, узнать, что означает этот допрос, я начинаю беспокоиться. Как человек свободный, я имею право бывать где мне угодно, и не обязан отчитываться перед кем бы то ни было, не зная причины вопросов.
– Вы их отлично знаете, хотя не без искусства притворяетесь… Ведь вы убили и ограбили вчера ночью вашу добрую знакомую в деревне. Оброненные вами платок и кисет, помимо всего прочего, ясно уличают вас; запирательство и притворство бесполезны. Вы с сей минуты арестованы. Сейчас отправимся вместе на вашу квартиру и там найдем, вероятно, новые данные вашего преступления и виновности. Не для добра, видно, прибыли вы к нам из далекого Ташкента; у нас своих убийц было довольно… Предупреждаю, молла Аббас, по французским законам признание и раскаяние много облегчает участь преступника…
Но я уже не слышал. В глазах потемнело, и я едва стоял на ногах. Я обвиняюсь в убийстве и грабеже! На месте преступления найдены мой платок и кисет… Я готов был помешаться.
6 сентября 1887 – №26
Затем, отдав под надзор здорового полицейского, следователь повел меня на мою квартиру. Тут он допросил обо мне соседей и произвел осмотр всех моих вещей, записывая все, что слышал и видел. Между прочим, он нашел у меня 40 тысяч франков деньгами и билеты банка в 38 тысяч франков. Он очень обрадовался этой находке и, уже совсем уверенный в моей виновности, спросил:
– Вы скажете, конечно, что все это ваши деньги?
– Нет, не все мое, но тут нет ни одного сантима убитой вдовы, – отвечал я, уже несколько успокоившись, после первого замешательства.
– Чьи же это деньги?
– Сорок тысяч принадлежат трем купцам и переданы мне в задаток за выписанные через меня товары. Спросите о том у них.
Я указал их имена и адреса.
– Что вы скажете относительно 38 тысяч, вложенных в банк? Тут следователь стал рассматривать банковый билет на вклад.
– Это мои собственные деньги, вывезенные из родины.
– Почему же вы их только третьего дня вложили в банк? Где они у вас хранились до того?
Я понял, что следователь думает, что эта сумма – деньги убитой. Но когда я объяснил ему, что у меня было гораздо более денег и что они сначала хранились у частного банкира, которого я ему и указал, он как-то замешался.
Записав все мои указания и подумав, следователь спросил:
– Так вы решительно продолжаете скрывать ваше местопребывание все время после обеда и ночь, когда совершилось убийство вдовы?
– Да, я не хочу указать это. Моя и чужая честь обязывают к тому.
– Допустим, что не вы убийца, что ту роковую ночь вы провели в другом месте, но тогда чем вы объясните, что ваши вещи, с следами крови, нашлись в комнате убитой?
– Я это объяснить не могу и молю Аллаха помочь вам разгадать это страшное дело. Я не винен, как вы сами.
– Не дарили ли вы кому-либо ваши платки и кисет?
– Нет, никому.
– Вы, может быть, потеряли их, и кто-либо нашел и, наконец, кто-либо взял их у вас незаметно?
– Положительно не знаю, взял ли их кто или они были обронены, потеряны мной.
– Нет ли между вашими знакомыми такого человека, который мог бы быть замешан в это убийство и для отвода глаз правосудия воспользовался вашими вещами, бросив их на месте преступления? Подумайте, вспомните хорошенько.
– Все мои знакомые – их, впрочем, немного – люди столь порядочные, что я не могу подозревать кого-либо.
– Наконец, еще один вопрос. Вы не хотите указать, где вы были в ночь убийства. Знает ли кто-либо это место?
– Никто, кроме того человека, который был все время со мной.
– Очень странно. Скажу откровенно, молла Аббас, как человек богатый, вы едва ли решились бы на убийство из-за грабежа, но могли быть другие мотивы… Ваш отказ указать место пребывания в ночь убийства и вещи, найденные на месте преступления, не оставляют сомнения в вашей виновности и по меньшей мере в вашем соучастии в этом деле.
– Клянусь вам, что об этом убийстве я узнал впервые от вас.
– Ваша клятва – недостаточное доказательство. Из ста преступников 99 готовы клясться… нужны факты.
Следователь задумался. Я стоял, погруженный в тяжелые думы о моем бедствии.
Опечатав все мои вещи, бумаги и деньги, следователь заметил мне, что из них ничего не пропадет, что они будут храниться у властей до окончания суда и, смотря на меня в упор, сообщил:
– По французским законам убийство наказывается смертной казнью… Вам, чтобы оправдаться, необходимо доказать, что вы не были и не могли быть в деревне в роковую ночь, т.е. указать мне, где вы провели ту ночь, чтобы я мог убедиться! Теперь я сделал постановление подвергнуть вас предварительному заключению, куда вас и поведут сейчас.
Я совсем потерялся. Но вскоре, опомнившись, собрал все свои силы и, в уповании на милосердие Аллаха и свою невинность, твердо последовал в тюрьму. Следователь дозволил мне взять с собой кое-какие книги и сказал, что мне позволят в тюрьме читать, писать, а также покупать, под надзором смотрителя, необходимые мне вещи.
Спустя полчаса, меня подвезли к громадному, как казарма, и красивому, как ханский дворец, дому и заперли в одну из его комнат с маленьким окном с решеткой и толстой тяжелой дверью. Я был в тюрьме и горько заплакал.
14 сентября 1887 – №27
Прошло две недели, как я содержался в тюрьме. Французская тюрьма не то, что китайская. Здесь содержат обвиняемых и обвиненных весьма прилично. Помещения чистые, пища хорошая, обращение вежливое, хотя и строгое. Если бы человек не дорожил честью и свободой, французские тюрьмы могли бы считаться лучшими караван-сараями и убежищами, где кормят, чистят и прислуживают совершенно даром!
Смотритель тюрьмы был ко мне особенно ласков и охотно отвечал, когда я что-либо спрашивал. Оказалось, что французские тюрьмы служат также школой. Смотритель убеждал меня, что большая часть преступлений есть прямое следствие невежества и нужды. А потому люди опыта и совести нашли полезным за время заключения преступника в тюрьме обучать его чему можно, чтобы, возвратясь в среду общества, он явился грамотным и знающим какое-либо ремесло для честного приискания себе куска хлеба. "Имеющий честный кусок хлеба не имеет надобности воровать или отнимать чужой", – говорил он. И действительно, когда я начал раздумывать об этом, то вспомнил, что все известные мне в Ташкенте и других местах воровства и грабежи совершены были людьми темными и нуждающимися. Эти преступления обыкновенно учащаются в неурожайные годы. Очевидно, что нужда имеет большое влияние на человеческие деяния.
Поистине удивительный народ – френги. Они из камня хотят выжать воду! Воришку они не казнят, не мучают, но сытно кормят, учат и выпускают из тюрьмы исправившимся человеком и знающим мастером. Великое милосердие и знание человеческой натуры! Исповедуй френги ислам, они были бы лучшими мусульманами. В них очень много добрых задатков. Недостатки их мы тоже укажем, если будет угодно Аллаху.
Хотя тюремные порядки и разговоры с умным смотрителем немного меня развлекали, однако тяжелое положение, в которое я попал по воле рока, не давало мне покоя.
Следователь несколько раз уже вызывал меня к себе и несколько раз заходил в тюрьму для новых допросов. Сказать ему что-либо новое я не мог. Он между тем успел допросить человек двадцать и тоже ничего нового не открыл. Все дело указывало, что убийцей несчастной старухи был я! Показав мне все дело и показания допрошенных лиц, следователь заявил, что положительно уверился в моей виновности. Хотя никто не сказал ему, что видел меня в день или ночь убийства в доме покойной, но так как не было следов кого-либо другого, то все приходили к заключению о моей виновности. Оконченное дело перешло в суд, и я ждал страшный день, когда должна была решиться моя судьба… Меня могли оправдать, но еще легче могли обвинить, и тогда французский топор должен отсечь мою голову! Адвокат, приглашенный мною для защиты, признавал мое положение довольно опасным и советовал не скрывать, где я провел ночь, когда совершено убийство. Я отвечал ему, что открыть это обстоятельство не хочу и просил его найти другой выход из положения, если он убежден в моей невиновности и достаточно способен.
Однажды утром я попросил, чтобы мне купили несколько номеров газет. Принесли. В одной газете я прочел: "Деятельное следствие по делу об убийстве 20 числа прошлого месяца вдовы №№, проживавшей в деревне Б., успешно окончено. Несомненным, убийцею оказывается некий молла Аббас, уроженец Ташкента, посещавший в Париже частные курсы и имевший кое-какие дела на бирже. Несколько загадочно в этом деле то обстоятельство, что человек этот хорошо обеспечен. Найденные на месте преступления вещи не оставляют, однако, сомнения в его виновности, хотя можно допустить, что мотивом преступления могло быть и нечто другое, помимо грабежа. Виновный, упорно не признаваясь, отказывается также указать место, где был в то время, когда совершено это зверское преступление, мотивируя это свое поведение тем, что тут замешана честь и доброе имя одной девушки".
О милосердный Аллах! За что такие тяжкие испытания? Теперь все друзья мои в Париже узнают об этом и будут проклинать день, в который со мной познакомились! Со слезами на глазах я бросил эту газету и взял другую. В отделе городских новостей читаю: "Хорошо известного в торговых кружках почтенного негоцианта мусье Ш. постигло большое горе. Единственная наследница его, прекрасная мадмуазель М. позавчера после обеда, читая газету, внезапно заболела и впала в беспамятство. Доктора опасаются за благополучный исход. Отец в отчаянии".
Я почти ошалел, газета выпала из рук. Я понял, что газета говорит о мусье Шалоне и Маргарите, я понял, что внезапная болезнь ее – это следствие роковой заметки обо мне в газете.
Она в последнее время не знала, где я и что со мной. Бедная девушка… Но мое-то положение каково теперь! Ночь, когда совершено убийство, я был с ней на нашей общей квартире. Я оберегал ее честь и имя, поставив на карту свою жизнь, и в то же время я же, может быть, буду причиной ее смерти! Я грешен, Великий Аллах, но будь милостив к нам! Она умрет, не начавши жить; я же погибну под французским топором в качестве убийцы и грабителя! Умилосердись, создатель… Я плакал, как ребенок…
23 сентября – №28
День суда приближался. Положение мое становилось отчаянным, и я терял всякую надежду на оправдание. Бесчестие и гильотина, казалось, нависли над моей головой неотразимо. Мне скажут: "К чему вы упорствуете и не хотите указать место, где провели день и ночь, когда совершено было убийство? Этим вы обрекаете себя на гибель и даете возможность действительному убийце скрыться от правосудия. Вы поступаете не умно". Об этом я сам думаю с первого дня привлечения к этому страшному делу, но до сих пор полагаю, что не имею права говорить… Читатель, вероятно, уже догадался, что 20 число прошлого месяца, когда совершено убийство вдовы, я провел с Маргаритой на нашей тайной квартире. Действительно, все [время] после обеда и весь вечер до полуночи мы были вместе. Затем вышли и часа два прогуливались по Елисейским Полям. Ночь была чудная, расставаться не хотелось. Прислуга меблированных комнат знает меня, знает об этих свиданиях, хотя густая вуаль всегда скрывала лицо Маргариты, а мой френгский костюм не давал им повода подозревать мое происхождение и национальность.
Убийство, как дознано следствием, совершено между вечером и полуночью 20 числа. Я мог вполне доказать, что был весь день и ночь в Париже и никак не мог совершить в то же время [того] убийства в деревне за двадцать пять верст от города, но для этого я должен был указать на свидания мои с Маргаритой и погубить доброе имя честной, счастливой девушки, за то, что она полюбила меня и доверилась моему мужеству. Конечно, жертвуя ее именем, я был бы спасен, но это не честно, не благородно. Раз она мне доверилась, я должен был не выдавать ее. Злоупотреблять доверием грешно и подло, хотя бы даже в таком случае, как мой.
Несчастие обрушилось на меня; чем виновата бедная девушка, что я для своего спасения должен покрыть позором ее имя и отравить всю жизнь? Да, я могу легко спастись, но поступлю подло. Я этого не хочу. Должен искать другого исхода и не терять надежды на правосудного Аллаха, который не допустит меня погибнуть невинно…
Узнав о моем положении из газет, почти все знакомые навестили меня в тюрьме и выразили свое сожаление и надежду, что дело, в конце концов, выяснится и я буду освобожден, но, увы, они, горько ошибались или просто говорили слова утешения.
Я не позволил бы себе указать Маргариту, но от нее зависело в крайнем случае добровольно стать свидетельницей и спасти меня. Сама она имела право располагать своей честью и именем, но, увы, тысячу раз увы, она теперь находилась в таком положении, что могла умереть ранее, чем гильотина обезглавит меня! Слабый луч надежды, светивший мне, погас с ее страшной болезнью, и я готовился уже к смерти, к смерти бесчестной и позорной.
Я думал: согрешили мы, устраивая тайные свидания, хотя любовь наша была чиста, как любовь соловья и розы, но наказание, постигшее нас, слишком тяжко…
Аллах не всех карает так строго, но на, то Его Святая Воля.
Через шестнадцать дней будет происходить мой суд. Каждый день и час приближал меня к неминуемой казни. Я молился и составлял письма к родственникам в Ташкент о том, что думаю уехать в Бразилию для религиозной деятельности среди негров, вывезенных из Африки и до сих пор сохраняющих ислам. Сообщая об отъезде на край света, я думал скрыть хоть от родного города мой позорный конец и охранить честь покойного отца. Все же деньги мои, оставленные им мне, должны были пойти к наследникам убитой вдовы и на расходы суда! Кто бы мог думать, что деньги, заработанные моим отцом, – да будет на нем благословение Аллаха, – пойдут к наследникам какой-то француженки. Поистине судьба непостижима.
Я сидел разбитый, почти полоумный, когда ко мне ввели мусье Шалона, отца Маргариты.
–… Здравствуйте, мусье Аббас, что с вами, как вы сюда попали? Это невероятно, – обратился он ко мне и дружески пожал руку.
– Невероятно, да, но однако, как видите, я здесь, несомненно.
– Да… не сомневаясь, что тут недоразумение, я желаю, мой друг, указать вам, что ваше положение серьезно…
– Даже больше чем серьезно, оно безнадежно, но что, же делать?
– Как что делать? Вы говорите, точно дело идет о сотне франков; вы рискуете честью и головой, скрывая от следствия некоторые обстоятельства жизни. Вы не должны молчать. Правда, молчание ваше благородно, но…
– Но спасая свою шкуру, я должен убить чужую честь и имя. Этого я сделать не могу. Пусть Аллах делает, что хочет, я предаюсь Его Воле. Прошу вас, мусье Шалон, не говорите об этом. Я очень признателен за ваше посещение, это большое утешение для меня… Да, извините, пожалуйста, я и забыл… Как поживает мадемуазель Маргарита?
– О, мой друг, она и я в отчаянном положении. Она сильно больна и в беспамятстве уже более недели, я теряю все надежды…
– Что же случилось? Успокойтесь, мусье Шалон. Молодые, здоровые организмы выносят не одну болезнь. Бог не без милости. Горевать не надо… Что говорят врачи? – я пожал ему руку.
– Они, видимо, ничего не могут сказать об исходе болезни. Если сегодня – завтра она придет в себя, то надеются на выздоровление… Вчера как будто бы сознание вернулось, знаками попросила бумагу и карандаш. Дали. Едва шевеля рукой, она что-то хотела написать, но успела лишь начертить несколько слов, из коих можно было разобрать слова "нет, не он, ибо он был тогда…" Болезнь опять овладела ею. И она лежит без слов и движения…
Бедный француз плакал. Я не мог плакать. Что-то сдавило мне горло, я задыхался и только мысленно представлял себе несчастную девушку, которая в борьбе со смертью, забывая себя, делала последнее усилие спасти меня. Я понял, что она хотела писать о нашем свидании и открыть то, что скрывал я. Боже, Боже, будь милосерден к нам. Мы не сделали зла.
1 октября 1887 – №29
Итак, друзья и знакомые, кои были в Париже, навестили меня. Сказав слова два в утешение, они ушли, чтобы позабыть, вероятно, чужого им Аббаса. Более близкий, как мне казалось, мусье Шалон тоже исполнил долг знакомства… Действительно близкое, как бы родное мне существо в этой чуждой, далекой стране, бедная Маргарита при смерти или, может быть, уже нет ее на этом свете! Бедная девушка, погибла ты через меня или, вернее, мое несчастие сразило и тебя… Я остаюсь одиноким и беспомощным перед ужасным обвинением и холодными, безучастными, хотя и вежливыми французскими чиновниками.
Теперь я сознавал, что значит друг, товарищ, приятель. Как было бы теперь сладко побеседовать с кем-либо близким! Но, увы, тяжкое одиночество, несчастие на чужбине и гроза неминуемого наказания окружали меня со всех сторон. Я часто пугался и вскакивал со своего места; представляя себя на ожидавшей меня гильотине. По ночам, когда удавалось уснуть, страшные сны наводили на меня ужас… Благодарю Аллаха, что я не лишился рассудка.
Мне был доставлен обвинительный акт, который я прочитывал много раз, чтобы найти какое-либо возражение. Все улики были против меня. Оставалось ждать и надеяться на Аллаха и святых, коим я думал поклониться здесь, предпринимая путешествие в страну френгов…
Сегодня около полудня меня вызвали из тюрьмы и под конвоем в закрытой карете повезли в суд. Так как у френгов во время суда присутствует много публики, мужчин и женщин, то я привел свои вид и одежду в лучший вид: чистота и опрятность всегда приличны. В суде меня посадили на особое место, предназначаемое для обвиняемых. Около меня стал жандарм, впереди занял место защитник. На противоположной стороне комнаты поместился прокурор. Около него сидели общественные (присяжные) судьи; вправо от меня были государственные судьи, а против них в некотором отдалении сидела публика, человек триста мужчин и женщин. Комната суда была столь обширна, что в ней могли уместиться четыре или пять туркестанских саклей с двориками. Вся обстановка напоминала приемную великого хана.
Меня должны были судить присяжные. Это судьи, избираемые из среды общества. Это лучшая форма суда, да и вообще лучшая выдумка френгов. Присяжные судят независимо от различных формальностей, руководствуясь лишь разумом и совестью. Скажут они "виновен" – правительственные судьи назначают законное наказание; скажут "не виновен" – обвиняемый тотчас освобождается. При суде присяжных виновному нелегко вывернуться, хотя бы он ловко защищался, а невинный легко освобождается, хотя против него существуют формальные улики. Суд присяжных – это суд совести и сердца. Часто сердце видит более, чем глаз, а совесть подсказывает более, чем разум.
Прочитали обвинительный акт, сущность коего сообщена мной в предыдущих письмах. Председатель спросил меня о моем происхождении, религии, возрасте и о том, что признаю ли я себя виновным в убийстве известной читателям вдовы с целью ее ограбления. Я ответил, конечно, что нет. Тогда начали читать все бумаги, относящиеся к делу, и показания свидетелей. Затем из особой комнаты по одному начали приводить свидетелей и вновь допрашивать пред судом. Вся эта процедура продлилась несколько часов, и судьи прервали заседание на несколько часов для отдыха. Через час суд возобновился. Уже несколько привыкши к торжественной обстановке суда, я, предав себя воле Аллаха, значительно успокоился и обдумывал, что сказать в свое оправдание. Только теперь я заметил, что в передних рядах между публикой сидели многие мои знакомые и мусье Шалон.
Все были задумчивы и серьезны и лишь изредка перешептывались между собой.
Прокурор в своей речи доказывал, что вина моя несомненна, что нежелание указать местопребывание в день и ночь убийства весьма обыкновенная уловка, а потому, требуя безусловного обвинения, он указывал судьям, что вина моя усиливается тем, что я, мол, убил и ограбил женщину, принимавшую меня как доброго знакомого.
Защитник мой ничего особенного сказать не мог и просил присяжных дать мне большое снисхождение, так как дело представляет много загадочного, причем он лично убежден в моей невиновности и прочее.
Когда председатель обратился ко мне с предложением сказать мое последнее слово, я встал. Все как бы притаили дыхание и обратились в слух.
Я начал: "Господа судьи, не я убийца несчастной женщины, но все данные дела против меня. Найденные на месте преступления мой платок и кисет говорят против меня; отказ мой указать, где я был, когда совершалось это гнусное преступление, подтверждает их указание… сказать, где я был в ту роковую ночь, – значит, оправдать себя и погубить неповинное и дорогое для меня имя. Сделать этого не могу, хотя и знаю, что рискую жизнью.
Я надеялся, что следствие будет более успешно и откроет действительного преступника. Но этого не случилось, а потому, покоряясь своей горькой участи, прошу не оставить это дело и после обвинения меня, чтобы хоть поздно, но доброе имя мое было восстановлено. Не я убийца. Пусть Всемогущий поможет вам быть правосудными".
Я знал, что сказанное мной не оправдание, но большего я не мог и не хотел говорить.
В это время судебный чиновник доложил председателю, что две женщины желают дать показание по этому делу. Приказали ввести их.
Вошли две женщины, одетые в длинные черные платья и прикрытые густой вуалью. Только можно было заметить, что одна из них молода, а другая уже старая особа. Взоры и внимание всего суда и публики обратились к ним. Я не знал, кто они и что хотят сказать, но прибытие их несколько облегчало, успокаивало меня. Я надеялся, что они не пришли говорить против меня.
16 октября 1887 – №31
Председатель суда, приступая к допросу загадочных свидетельниц, предложил одной из них удалиться на время в особую комнату. На это одна из незнакомок ответила, что она не свидетельница, но сопровождает свидетельницу как не совсем здоровую свою подругу. Тогда председатель, обращаясь к более молодой женщине, спросил: "Вы желаете показать что-либо по делу моллы Аббаса"?
– Да, – ответила едва слышно свидетельница и попросила позволенья давать ответы сидя, по случаю нездоровья. Ей это разрешили.
– Как ваше имя и фамилия? Прошу также поднять вашу вуаль, ибо суду надо видеть вас.
– Я не желаю сказать мое имя и не желала бы показать свое лицо.
– Тогда вы не можете быть свидетельницей, ибо суд может выслушивать только лиц, известных ему.
Свидетельница опустила голову и молчала. Видно было, что она боролась с вопросом: что делать. Мне кажется, что все присутствующие чувствовали, что эта женщина должна сказать нечто очень важное по делу. Председатель повторил свой вопрос и требование. Тогда молодая свидетельница тихо подняла вуаль и едва слышно произнесла: "Маргарита Шалон".
Я подскочил на своей скамье. Счастье наполнило все мое существо; я забыл и суд, и убийство и готов был броситься к моему ангелу-спасителю в ноги, но адвокат мой взял меня за руку и, поздравляя со спасением, просил успокоиться.
– Сколько вам лет и где вы живете? – допрашивал суд.
– Мне 18 лет. Улица NN, дом номер №№.
– Что вы хотите показать по сему делу?
– Я хочу сказать, что следствие и суд имеют дело с совершенно невинным человеком.
– Чем вы можете доказать это?
– Тот день или ночь, когда совершено известное убийство, Молла Аббас провел со мной и в то же время не мог совершить убийство далеко за городом…
В это время между публикой произошло движение и некоторые люди воскликнули: "Доктора, доктора"! Суд приостановился, и я мог заметить, что несколько человек вынесли за двери суда бедного мусье Шалона! Несчастный отец, услышав показание своей дочери, свалился как мертвый, а может быть, и умер… О, я видел, что несчастие не перестает преследовать меня: я спасен, но погиб или погибает отец моей возлюбленной!
Маргарита, вся закутанная, сидя спиной к публике, не заметила происшедшего. Председатель продолжал:
– Давно вы знакомы с г(осподином] молла Аббасом и имели ли с ним свидания раньше этого рокового дня?
– Да.
– Где вы принимали его, дома или в другом месте и знает ли об этом кто-либо?
– Мы виделись в специально нанятой квартире, улица (такая-то). Это могут подтвердить слуги тех меблированных комнат, хотя действительных наших фамилий они до сих пор не знают… Больше мне говорить нечего. Спросите двух лакеев Поля и Жана, которых я привела. Они ждут внизу.
Привели лакеев. Они признали молла Аббаса и свидетельницу, подтвердив суду, что молодые люди видались в отеле уже несколько месяцев и что в день убийства, действительно, мадемуазель и мусье провели все время у них.
Присяжные быстро признали меня "невиновным", и председатель объявил, что я свободен и могу получить обратно мои деньги и вещи. Не слушая его, я бросился к Маргарите. Публика аплодировала и кричала "браво". Мне было не до того: я увидел едва-едва живую мою возлюбленную, которая, раз взглянув на меня, закрыла глаза. Мне показалось, что она умерла. В глазах моих помутилось, и я не помню, что было дальше.
25 октября 1887 – №32
Когда я пришел в себя и открыл глаза, то увидел, что нахожусь на кровати полураздетый. Около меня сидела сестра милосердия и что-то шила. Заметив мое пробуждение, она ласково сообщила, что в суде со мной сделалось дурно и что я перевезен к ним в больницу. Поблагодарив сестру, я спросил ее, не знает ли она, в каком положении мусье Шалон и мадемуазель Маргарита, бывшие со мной на суде. Она ответила, что о них ничего не знает и заметила, что я могу оставить больницу без вреда для здоровья. При этом она встала и вышла, чтобы дать мне возможность свободно одеться.
Хорошие женщины эти «сестры». У френгов многие дамы и девушки, жаждая добрых дел и помощи страдающим, добровольно отказываются от удовольствий жизни и посвящают свои силы, труды и знания в пользу бедствующих. Они обучают детей, смотрят за больными, а во время войны помогают и спасают раненых, как своих, так и вражьих. Это служение добру и человечеству.
Хотя я чувствовал слабость, но решил немедленно ехать в дом г[осподина] Шалона и узнать об их положении. Простившись с сестрой милосердия и дежурным врачом, я нанял экипаж и поехал. Нерадостные вести ожидали меня в доме мусье Шалона! Он умер тогда же от удара, не быв в силах перенести впечатления от показаний дочери. Маргарита лежала едва живая, но с надеждой на выздоровление, как сообщил мне врач, постоянно находящийся при ней. Ей, конечно, не сказали о смерти отца, сообщив, что экстренное дело вызвало его отъезд в Москву. Так как в газетах сообщались те или другие рассказы о нашей истории, то доктор приказал уничтожать все газеты, кои приносили в дом, а Маргарите запретил читать и говорить, не принимая в дом никого из посторонних. Доктор согласился допустить меня до больной с тем условием, чтобы я помог ему успокоить Маргариту по случаю внезапного отъезда отца в Москву. Она уже спрашивала, не оставлял ли отец ей письма и не писал ли с дороги. Бедная девушка! Она ждет отца. Я должен лгать, обманывать, чтобы помочь ей выздороветь. Не думал я о таких приключениях, выезжая из Ташкента; не думал я, что желание поклониться праху «сорока мучеников» будет столь чревато последствиями. Посмотрим, что будет дальше. Если бы из Ташкента я поехал не на Запад, а на Восток, в Кашгар, Учь-Турфан или Хатань, то, наверно, мои приключения были бы иного рода. Там одна, а тут другая жизнь. В Европе жизнь открытая, общая, бурная. Хочешь – не хочешь, а соприкасаешься с ней. Имеешь много удовольствий, развлечений, но зато очень легко попасть и в беду. Кто-то убил и ограбил богатую старуху. Меня за это чуть не повесили. Женщины тут не скрываются от мужчин и свободно бывают почти везде. Поэтому Маргарита могла видеться со мной тайно от отца. Открытие этой тайны убило его; но если бы тайна осталась тайной, я был бы обезглавлен. Известие о смерти отца может убить Маргариту, а ее смерть будет тяжким ударом для меня! О, сорок святых, облегчите, упростите мое положение. Выезжая из Ташкента, я не думал ни о старухе, ни о мусье Шалоне, ни о Маргарите, а я думал о вас и шел к вам!
Когда доктор ввел меня к Маргарите, она тихо повернула к нам голову и улыбнулась. Я поцеловал протянутую ко мне слабую ручку.
(У френгов обычай целовать женские ручки). Рука Маргариты – рука человека, спасшего меня от виселицы или судебного топора.
– Здравствуй, мой друг, – приветствовала она меня, – ты, видимо, совсем оправился… Очень рада… но я еще очень слаба… Плохо.
– Не беспокойся, мой ангел, – отвечал я, тронутый нежным, ласковым голосом Маргариты, – через несколько дней и ты тоже поправишься и простишь меня за причиненные тебе страдания.
– Ты в них не виновен. Прощать нечего, но я не прощу тебе твое упорное молчание перед следователем и судом. Я могла не узнать о твоем положении, я могла умереть, не успев дать свое показание, и тогда ты был бы казнен, как подлый преступник…
– Мне было легче умереть, чем изменить твоему доверию. Не будем говорить об этом. Это уже прошло.
Глазами, полными слез и любви, смотрела на меня Маргарита и затем, как бы оживившись, взяла меня за руку и сказала: «Аббас, ты спасен; страдания оправдают нашу любовь. Нам остается помочь правосудию открыть действительного убийцу… Я найду его… Только бы поскорей выздороветь… Скажи, пожалуйста, тебе ничего не писал мой папа? Зачем ему понадобилась столь внезапно Москва?.»
– Писал. Выражает надежду, что дело мое окончится благополучно. Вернется недели через две. Вызвала же его в Москву мошенническая проделка комиссионера. Тебе он, видимо, не пишет потому, что доктор запретил это. Всякое чтение и даже разговоры тебе вредны.
– Ты напиши ему об окончании дела, сообщи о моем показании. Узнает из газет – будет ему неприятно. Он простит нас… Он ведь добрый папа.
Я еще не писал вам о парижской бирже и о прекрасном базаре драгоценностей, именуемом Пале-Рояль. Об этих двух базарах можно написать целую книгу, но я должен буду быть краток, чтобы успеть вовремя поговорить еще о многом другом.
Парижская биржа – это довольно большая площадь, отлично вымощенная асфальтом и содержимая в совершеннейшей чистоте. Вообще улицы и площади Парижа не знают, что такое грязь, пыль и навоз. Френги не жалеют денег на чистоту города и доказывают цифрами, что чем более чисто и опрятно держать город, тем менее болезней между жителями. Здесь заведен такой порядок, что все нечистоты и сор уносятся водой подземными трубами далеко за город. Весь Париж построен на подземных галереях, служащих для водоснабжения и очистки города. Каждое утро тысячи городских рабочих подметают и промывают все улицы города, и он постоянно чист, зимой и летом.
Посреди биржевой площади стоит большое каменное здание биржи. Здесь целый день сотни банкиров и богачей ведут торг разными кредитными бумагами, как частными, так и государственными. Денежные знаки покупаются и продаются целыми вьюками сразу, на целые десятки миллионов рублей! Сделки на сотни тысяч считаются ничтожными.
Вокруг площади расположены банкирские конторы. Зайдем в одну из них. Вокруг стен большой комнаты стоят рядами прочные мешочки с золотом. У нас в хлебной лавке не найдешь столько мешков с хлебом, сколько тут золота! Зато французы загребают его, как хлеб, лопатой и при размене крупных сумм вешают, а не считают. Денежные знаки пачками размещены на полках, и в каждой такой конторе имеются на десятки миллионов. Этим-то господам должны все государства Европы и у них же занимают, когда нужны деньги. Нельзя не удивляться баснословному накоплению богатства у френгов и у их банкиров. Люди, имеющие миллион, тут вовсе не редкость, их считают просто богатыми людьми. Состояния в десятки миллионов тоже не редкость. Осматривая парижскую биржу, можно думать, что золото со всей земли собрано сюда как бы по волшебству, и наши домашние менялы и процентщики кажутся смешными с небольшими кисетами или столиками.
– Как и когда вы успели собрать столько золота, – спросил я у одного француза. – Ведь земля ваша не богата минералами.
– Да, земля наша не богата золотом, но каждый француз всю жизнь делает золото; весело, достаточно живет, но все-таки много остается и накопляется. Так идет дело уже несколько столетий.
– Как французы делают золото! Что вы хотите этим сказать?
– Каждый француз есть мастер своего дела. Произведения наши охотно покупаются во всех частях света. За искусство и знание наше из всех стран и от всех народов текут к нам золотые ручьи и образуют золотое море, которое вы теперь видите. Богатство француза в его руке и в его голове; рука умело делает, а голова умно соображает. Вот откуда золото. Только полудикие народы копают золото, искусные получают его легче и готовым.
– Машаллах, машаллах. Это верно. Искусство и работа – золотой источник, говорит наша пословица.
Действительно, искусство и знания современных европейцев делают их господами мирового базара и мировой торговли. Все прочие народы, как чернорабочие, работают для них! Правда, что знающий есть повелитель незнающего.
Не очень далеко от биржи есть базар драгоценностей Пале-Рояль. Это тоже площадь, но с цветниками, окруженная со всех сторон великолепными ювелирными магазинами. Глазам не поверишь, если осмотреть один из этих магазинов. Сколько тут золотых вещей, алмазов и бриллиантов! Сколько искусства, тонкости в отделке! Есть кольца, стоящие десятки тысяч рублей. Есть женские украшения, стоящие сотни тысяч, и эти вещи покупаются и дарятся не царями, не ханами, а простыми французами!
Обходя вокруг Пале-Рояля, в одном из боковых входов я заметил старого, седого, как лунь, араба, в длинном своем одеянии и белой чалме. Он сидел у небольшого столика и продавал разные африканские мелочи, вроде духов, пахучих масел, сушеных фруктов и прочее.
Обрадованный встречей с единоверцем, я приветствовал его селямом. Он ответил и предложил мне место около себя. Мы разговорились и познакомились. Его звали Джелял Магриби. Он из Магриба. Имея от роду 90 лет, он уже лет пятнадцать как странствует по френгским землям, торгуя мелочами. С первого же раза я заметил, что шейх Джелял, человек очень ученый и хорошо знающий Европу. Хорошо говорил он по-французски, по-английски, по-испански и по-итальянски.
С большим интересом он расспрашивал меня о Туркестане, Бухаре и, слушая мои рассказы, покачивал седой головой, бормоча "не то было прежде".
Узнав о целях моего приезда в страну френгов, он сообщил, что мне не удастся найти гробницы сорока мучеников, ибо всякие следы их исчезли, но указал, что в соседней стране, в Испании, я могу найти памятники прежнего величия и цивилизации мусульман, причем почтенный старик глубоко вздыхал, точно он лично потерял там все дорогое и хорошее.
Видя мое желание беседовать с ним, шейх Джелял дал мне свой адрес и просил быть у него вечером следующего дня.
13 ноября 1887 – №34
На следующий день вечером я воспользовался предложением шейха Джеляла и посетил его. Он занимал две небольшие комнатки, в одной были сложены его товары, а в другой помещался сам. Почти половина этой комнаты была занята полками различных книг, как мусульманских, так и френгских. Сочинения знаменитых европейских улемов и философов тут были налицо. Я видел, что имею дело не с простым торговцем, а с ученым и мыслящим мусульманином.
Все, что я видел в Европе, мне очень нравилось; я был в восхищении от цивилизации Запада и крайне сожалел об отсталости моих азиатских сородичей. На вопрос шейха Джеляла, как понравилась мне европейская жизнь, я дал самый лучший отзыв. Старик улыбнулся и заметил, что и ему так показалось с первого раза, ибо, продолжал он, внешняя, показная сторона европейской жизни блестяща, восхитительна, но не все то золото, что блестит…
Эти слова шейха меня очень заинтересовали, и я прочно уселся для беседы с почтенным старцем. Не буду приводить здесь всех его речей, но сообщу вам резюме воззрений его, которые он подкреплял многими доводами и цифрами.
"Сын мой, – говорил шейх, – степень достоинства цивилизации имеет одно мерило, – это сумма довольства и счастья, обеспечиваемых ею для людей. Как позднейшая, цивилизация Европы много выше римской и греческой, но, увы, она столь, же далека от своих истинных задач, как и ее старшие сестры. Имея начало в цивилизации Рима и Греции, европейская цивилизация влила в новые формы старую суть, и я не могу допустить, чтобы современный европеец, конечно, относительно был счастливей римлянина, хотя и обладает, по-видимому, большими ресурсами жизни.
Великие успехи в сфере знаний, чудовищное развитие промышленности, о коих не мог мечтать ни один древний, дали возможность Европе казаться совершенно новой и отличной от других стран и времен, но тем хуже для нее, что при этом, соответственно, не возросло людское счастье, и людские слезы теперь так же горько льются, как в древности, и что хуже всего – и теперь люди так же мало способны и склонны осушать их, как то было в отдаленные времена.
И в древности, и теперь человек стремится лишь к личному благу, побуждаемый своей животной природой. Как в древности, так [и] теперь человек движим лишь "пользой". Деятельность, цели и нравственность прикреплены к "пользе" и вертятся вокруг нее… Но не все полезное справедливо. Поэтому цивилизация Европы, если не породила, то широко развила различные секты протестантов, именуемых здесь социалистами, анархистами, которые готовы ввергнуть человечество в еще большие несчастия; это слепцы, желающие найти дорогу для заблудившихся зрячих…
Приведу тебе один пример ложности европейского пути – здесь в каждой стране ежегодно тратят миллионы на обучение людей – "с пользой" применять свои силы и способности; каждый европеец вооружается всеми средствами науки и индустрии, чтобы урвать себе побольше "пользы", но, увы, совершенно упущено из виду приучать их быть "справедливыми" и давать им силы оставаться всегда и везде таковыми.
Образование господствует над воспитанием; ум – над сердцем; эгоизм – над справедливостью. Ни богатства, ни промышленный прогресс [не] дадут счастья людям, а справедливость и науки, укрепляющие ее. Весь блеск и шум Европы зиждется пока на колоссальном прогрессе индустрии техники; во всем остальном человек Европы недалеко ушел от людей древности и человека других частей света. Тем не менее, европейцы стоят ныне во главе человечества и внесли много хорошего в общее достояние поколения Адама и Евы. Но грядущее откроет людям иные, более широкие горизонты и лучшие формы жизни. Народы, стоящие позади Европы, должны учиться у европейцев и воспользоваться их опытом и ошибками, чтобы прогрессировать в лучшем направлении и создавать лучшие формы жизни и людских отношений, чем те, кои мы видим здесь.
Уже пятнадцать лет я живу и странствую по Европе, изучая ее и в жизни, и в творениях ее мыслителей, чтобы, если угодно будет Аллаху, высказать мнение, которое, может быть, будет небесполезно для народов, готовых идти по стопам Европы.
Когда я вернулся от шейха, то застал у себя письмо от Маргариты. Я не был у нее в течение целой недели и очень обрадовался ее письму, так как она, очевидно, настолько поправилась, что могла уже писать.
Вскрыв письмо, я, однако, был поражен несколько холодным тоном, хотя вся записка представляла образец самой изысканной любезности, на которую столь способны френгские женщины. Она звала меня быть у нее непременно утром в 11 часов. Почему в 11, если есть дело, и к чему эта деловая пунктуальность, если дело идет о свидании любящих друг друга людей? Приглашение Маргариты обеспокоило меня, а шейх Джелял смутил мои мысли, так что ночь я провел неспокойно, видя во сне то серьезного, ученого старца, то различные злоключения с Маргаритой.
23 ноября 1887 – №35
Когда я в назначенное время пришел к Маргарите, она встретила меня со слезами, и, сказав, что любовь наша роковым образом была причиной смерти ее отца, и потому она, как грешница, думает отказаться от мира и посвятить себя Богу. Это значило, что любовь, а может быть, и всякое знакомство наше должны были прекратиться.
Я был так поражен этим заявлением, что не знал, как возражать и утешить бедную девушку. Правда, я говорил ей, что мы не виновны во всем этом, что мой приезд в Париж и все последующее суть предопределения, но это мало убеждало ее, так как в Европе, хотя не отвергают участие Провидения в судьбах людей, но верят этому не так, как у нас.
Сказав ей, что, во всяком случае, она остается для меня дорогой и любимой женщиной, я ушел, надеясь, что позже она успокоится, одумается, и любовь наша найдет себе исход. Однако опасение потерять любимую девушку начало меня мучить. Большинству людей я не в состоянии объяснить те мучительные и вместе приятные чувства, кои испытывал после этого свидания с Маргаритой. В груди моей одновременно чувствовался и рай, и ад. Я не знал, что делать, что предпринять; учение бросил; окружающее перестало интересовать. Только образ любимой девушки, носясь повсюду предо мной; то оживлял мою бедную душу, то мучил ее невыносимо. Но я напрасно пытаюсь объяснить вам мое состояние: оно неописуемо. Меня может понять лишь тот, кто сам когда-либо любил, а это бывает не со всяким. Теперь я понял, почему Аллах в великой милости и премудрости своей обещал полное прощение грехов погибшим от безнадежной и честной любви! Велик Аллах!
Разум указывал мне, что нужно развлечься и стараться облегчить себя. Париж давил меня своей громадой. Великолепие его и безучастие окружающих еще более отягощали меня, и я решил уехать, но я не знал, еду ли отсюда совсем или на время, я об этом не думал; я бежал от своего горя, от ада, который пылал и клокотал во мне самом.
Вспомнив совет и указание шейха Джеляла, я собрался в Испанию. Отсюда это недалеко. В стране этой когда-то был наиболее блестящий и знаменитый мусульманский халифат. Остатки этого царства в форме памятников архитектуры и иных сооружений рассыпаны по всей Испании и безмолвным, но правдивым языком рассказывают о бывшем величии мусульманской жизни и науки, указывая на возможность и в будущем развития и цивилизации между мусульманами.
Я приобрел лучшие французские книги об Испании и рукописную историю испанского халифата на арабском языке от шейха Джеляла. При помощи этих книг я составил план обозрения Испании.
В несколько дней я окончил дела и приготовления к отъезду. Деньги мои через банк я перевел в Мадрид, столицу Испании. В Европе нет надобности возить деньги с собой. Деньги переводят из города в город по твоему желанию за самое незначительное вознаграждение. Пропасть деньги не могут: банк или банкир дает тебе небольшую бумажку с указанием, от кого и где получить деньги. Это даже лучше денег, ибо если потеряешь или украдут ее, то деньги можно спасти, дав знать телеграммой о случившемся. Хотя я не получил от Маргариты ни одной строки, но перед выездом решил написать ей прощальное письмо, в коем сообщил, что еду в Испанию поклониться великим людям и ученым древнего мусульманского мира.
7 декабря 1887 – №37
В прошлом письме обещал рассказать о завоевании Испании.
В 84 году Гиджры, в царствование халифа Валида, мусульмане уже проникли до Атлантического океана, покорив весь северный берег Африки. Правивший африканскими владениями халифата Муса ибн Насыр, успев обратить в ислам все местное население, задумал перебросить часть своего войска на ту сторону Гибралтарского пролива, чтобы предпринять завоевание Испании.
Беспорядки в этой стране и соперничество правителей, ослаблявших друг друга, разорили всю страну и облегчали арабам их задачу. В Испании было немало людей, которые желали вторжения мусульман и даже приглашали их, указывая на все слабые стороны своего правительства.
Правитель Муса, исподволь собрав все необходимые сведения об Испании и ее положении, обратился к халифу с просьбой разрешить поход в эту страну. В рапорте своем он доказывал, что Испания красотой напоминает страны Ливана; климатом – счастливую Аравию; плодородием – Египет и минеральными богатствами – Индию. Муса предполагал по завоевании Испании двинуться во Францию и Германию, чтобы, покорив эти страны, дойти до Константинополя.
Сделав все нужные приготовления к походу, весной 92 года Гиджры небольшой отряд мусульман под командой Тарик ибн Зияда переплыл пролив, названный его именем, и высадился на берегах Испании. Тотчас вскочив на коня, Тарик обратился к войскам с[о] следующими словами: «Мусульмане, впереди враги; позади глубокое море. Нам остается один путь: победа и торжество».
Воодушевленные войска с быстротой весеннего потока двинулись за своим вождем и в короткое время, разбив в многочисленных битвах врага, завладели почти всей страной. Королевская власть кое-как удержалась в горных, труднодоступных частях страны. Тем не менее, власть эта стала в зависимое от мусульман отношение.
Успеху мусульман, кроме храбрости и оружия, много содействовала их разумная, веротерпимая администрация. Обеспечение имущества и свободы покоренных много ослабляло силу их сопротивления, так что гуманность мусульман покоряла им не менее людей, чем острая сабля.
Вслед за Тариком сам Муса с вторым отрядом высадился в Испании и покорил местности, обойденные первым военачальником. Однако честь завоевания, несомненно, принадлежит Тарику ибн Зияду. Это обстоятельство в связи с блестящей славой и обширной его популярностью возбуждали зависть и опасения Мусы, который кончил тем, что донес халифу на Тарика, обвиняя его в различных преступлениях, выдуманных довольно удачно. Вследствие этого оба военачальника были вызваны в Дамаск и преданы суду. Муса, однако, успел оправдаться, а несчастный Тарик умер в бедности и забвении в 97 году. Тут еще раз оправдалась татарская поговорка, что топор, соорудивший юрту, часто остается вне нее.
В 113 году мусульмане перевалили через Пиренейские горы во Францию и, заняв Тулузу и Бордо, подошли к Туру и Пуатье. Тут, слишком удаленные от Испании, они ослабли в многочисленных стычках с врагами и не могли устоять против чрезвычайной силы, собранной против них Карлом Мартеллом. Проиграв большое сражение в окрестностях Пуатье, мусульмане быстро отступили в Испанию.
На поле этой знаменитой битвы я искал гробницу «сорока мучеников», но за давностью времени никаких следов найти не мог.
Испания подчинялась, как провинция, халифам Дамаска и управлялась их наместниками. Но с падением династии Омейядов, когда халифатство перешло в руки Аббасидов, один из уцелевших принцев падшей династии, Абдурахман успел скрыться в Испанию, где и был провозглашен в 140 г. главой самостоятельного с тех пор испанского халифата.
Испанские мусульмане достигли значительной степени цивилизации. В науках, ремеслах и торговле они сделали большие успехи и были учителями Европы.
Халифатство это просуществовало восемьсот лет и пало по тем же причинам, кои погубили монархию готов: взаимные раздоры, общая деморализация. Разрушителем мусульманского государства в Испании был король Фердинанд. Последним мусульманским государем (в Кордове) [был] Му Абдаллах, сдавший город и власть Фердинанду, чтобы удалиться в Африку.
В следующем письме я сообщу вам кое-что о развитии знаний и памятниках испанских мусульман.
Французские письма Часть 1 и 2
© Copyright: Вячеслав Кудяков, 2023
Свидетельство о публикации №223011201743
Свидетельство о публикации №223011201743
Рецензии
Дорогой Вячеслав Омерович!
Здравствуйте!
Прочитал первую часть .
Очень понравился стиль написания.
И своеобразность изложения,что само по себе интересно!
Любопытнейшая вещь! Соотносится с писателями 19 века по форме и стилю изложения, с романистами.
Буду читать дальше!
Благодарю Вас за предоставленный вояж!
Храни Вас Бог!
Искренне Владимир
Владимир Багаев 15.01.2023 19:08 • Заявить о нарушении
Здравствуйте!
Прочитал первую часть .
Очень понравился стиль написания.
И своеобразность изложения,что само по себе интересно!
Любопытнейшая вещь! Соотносится с писателями 19 века по форме и стилю изложения, с романистами.
Буду читать дальше!
Благодарю Вас за предоставленный вояж!
Храни Вас Бог!
Искренне Владимир
Владимир Багаев 15.01.2023 19:08 • Заявить о нарушении
Проходят годы, мир стареет.
И мы меняемся с годами.
Они меняют нас и точат
Но остаемся мы собою.
Вячеслав Кудяков 16.01.2023 20:29 Заявить о нарушении
И мы меняемся с годами.
Они меняют нас и точат
Но остаемся мы собою.
Вячеслав Кудяков 16.01.2023 20:29 Заявить о нарушении
Совсем недавно , узнал. Гаспринский был женат на дочери Акчуры, а это наш клан.
Вячеслав Кудяков 07.09.2023 21:23 Заявить о нарушении
Вячеслав Кудяков 07.09.2023 21:23 Заявить о нарушении