Два медведя. Глава из романа

0.

Мои воспоминания — это бесконечное поле ржи, по которому ползут в разные стороны гусеничные трактора. За каждым тянется ровная полоса скошенного урожая, и пахотный ковёр поля становится от этого идеально гладким, словно аккуратно выбритый низ живота у юной девы.

А вот и та самая дева! Ноябрина стоит на своём тракторе уверенно уперевшись ногами в его стальные изгибы, а я смотрю на неё снизу вверх, и мне кажется, что стройные ноги девушки, покрытые бронзовым загаром и сеткой порезов от колючих трав, уходят прямиком в синее небо. Ещё выше вздымается ее гордая грудь и уже совсем в стратосфере, где словно краюху хлеба нарезают небеса лучшие в мире советские самолеты, парит в золоте июльского солнца копна ее льняных волос. Ветер ласкает их словно весенние всходы, не забывая, подобно шаловливому проказнику, невзначай отрывать от колен подол ее легкого платья, бесцеремонно приоткрывая завесу тайны — белые Ноябринины трусики.

Девушка не замечает, как вожделенно я ловлю эти моменты, а может не подаёт виду. Она занята бесконечно важным делом: прислонив тыльную сторону ладони ко влажному лбу, напряжённо и внимательно всматривается в бескрайнюю синеву, провожая высоко летящие самолеты на запад, в ту сторону, где надежным оплотом нашего государства вздымается великая стена советов. Стена, разделившая мир на две половины: с одной стороны оставив все хорошее и светлое, с другой — все чужое и враждебное.
Вы спросите, с какой стороны сейчас мы? Отвечу, что, несомненно, с той, где торжествует справедливость и равенство, где вечно утомленное июльское солнце играет в прятки с остывающим во влажных сумерках лесом, и, куда бы не упал взгляд, на протяжении тысячи километров тянутся золотыми полями необъятные просторы моей родины, где воспоминания о Ноябрине наполняют сердце сладкой грустью.


1.

От него всегда вкусно пахло. Смесь сигарет, кофе и корицы — примерно так представляла Ноябрина запах настоящего мужчины. Кожа его была бурой и шероховатой, словно земля, истосковавшаяся по дождю. Волосы — черная смоль: густые, жесткие, и в свои пятьдесят — ни одной сединки. Он был уютным и чертовски своим. Хотелось свернуться клубочком у него на коленях и, впитывая тепло его тела, нюхать такие глубокие и терпкие ароматы. Жаль, что мгновения этих встреч навсегда остались в прошлом.

Ноя очень любила своего отца, и тот любил ее тоже, но как-то странно, по-своему. Иногда он пропадал месяцами, а потом объявлялся как снег на голову. Раньше эти свидания были для девушки больше, чем праздник: яркие, ошеломляющие, ставящие привычную жизнь с ног на голову. Ради них можно было и потерпеть, а, случись — бросить всё и вся, и по первому зову нестись сломя голову через поля и огороды на встречу к родителю, но с годами любовь ко всему внезапному стала притупляться. Встречи перестали казаться желанными, а незапланированные визиты вызывали лишь лишнее беспокойство и хлопоты. По старинке она пыталась им радоваться, но понимала, что радость наиграна. Ей хотелось делиться энергией и заботой, но причин становилось все меньше. И, чем больше Ноябрина думала об отце, тем сильнее начинали мучить ее угрызения совести: «Ведь это он, такой родной, любимый!». — а в голове между тем звучало ошеломляюще невозможное: «Отец сделался неуместным.»

Он не замечал происходящих с дочерью перемен и по-прежнему требовал через чур много внимания, оставляя после своего ухода ощущения пустоты и не случившегося праздника. Однажды вот так поздно вечером он вернулся домой, как всегда большой, шумный, но на этот раз какой-то отрешенный. С порога награждая дочь пошлыми шутками, от которых она всегда краснела и смущенно улыбалась, отец, тем не менее, думал о чем-то своем. Хмурой тенью он проследовал в гостиную, уселся в то самое кресло, что стояло здесь лишь потому, что однажды в нем мог появится он, замолчал, задумался, и бесцельно уставился в пустоту.

Девушка присела рядом и попыталась представить себя совсем юной, вернуться в те дни, когда этот большой и неказистый человек-гора был для неё целым миром прекрасных развлечений. Чтобы убежать от плохих мыслей, требовалось изо всех сил выказывать любовь. Пусть она и становилась все больше наигранной. «Ничего! — размышляла Ноя — Надо зажмурится и просто любить! Любить до помрачения, до слез, а иначе все прошлое, все то хорошее, что гаснущим огоньком тлело под сердцем, будет навсегда перечеркнуто и забыто. «А что тогда?»   — волосы вставали дыбом от этой ужасной мысли и мурашки, словно осенние ветра в поле, проносились по гладкой Ноиной шее. «Папа, ты устал, Папа? Как у тебя дела, Папа?» — стараясь заглушить внутренний монолог излишней заботой и вниманием, она опустилась к нему на колени, почувствовала знакомое тепло, расслабилась и наконец ощутила, как чаще забилось его сердце.

Он прижал ее — прежняя дочка была на месте, и ему вдруг ужасно захотелось поведать ей свою историю. Вряд ли она поймёт хоть что-то, из того, что он сейчас скажет, но ему непременно нужно выговориться, изложить кому-то всю боль и тревогу последних дней, и пусть даже это будет его дитя, рождение которого принесло ему столько горя.

***

— Это место на земле, где встречаются два медведя! — отец Ноябрины Вилен Красармович Советов начал свой рассказ. — Один чёрный, злой замышляет недоброе, другой бурый спокойный движется ему на встречу. Чёрный чует неладное, встаёт на задние лапы, рычит, сопротивляется. Но бурый уверен в своей правоте, он знает, что рано или поздно чёрный медведь покорится! (примечание автора: Бурый медведь исторический символ России, чёрный — символ Берлина.)

***

Туманный сырой день близился к завершению. Начинался дневной «час быка» — время пониженной работоспособности и послеобеденной дрёмы. В этот час на пограничной полосе между русским и американским секторами людей практически не было. Одни из-за непогоды и осенних хворей предпочли остаться дома, другие ещё только планировали возвращаться с работы. Совсем скоро их суетливая масса покинет цеха и конторы и заполонит холодные улицы Берлина, но даже в час пик здесь будет немноголюдно, что уж говорить о времени «затишья перед бурей», когда пограничная полоса словно вымерла.

Эта полоса не зря славилось своей особой гнетущей атмосферой: возвышающаяся посреди улицы, двухметровая стена со стальной колючкой по верху, словно магнит с обратным зарядом распугивала прохожих. Жители соседних районов старались избегать этих мест, особенно в сырую осеннюю погоду, когда сквозь изморозь и вечерний туман начинали мерещиться зловещие символы военных лет. «Незаживающий шрам войны, вспухшая вена на теле города, страшный варикоз!» — как называли ее берлинцы — бетонная стена разделила их город на пополам, оставив когда-то единому лишь подобие единства. Мрачной лентою она тянулась под окнами жилых домов, дети которых ещё недавно играли в одной песочнице. Сейчас же обитатели этих строений смотрели на окна напротив, как через вселенную. Несмотря на расстояние в какие-то пятьдесят метров, бывшие соседи вдруг стали дальше друг от друга, чем жители Шлезвинг-Гольштейна от жителей Баден-Вюртемберга, и причина подобного разобщения, крылась не столько в высоте или неприступности конструкции — на деле, стена была невысока, и в иных местах через нее удавалось легко перебраться — а в тех глубинных принципах и убеждениях, что она олицетворяла, символизируя непримиримость двух разных идеологий и силу людского упрямства.

***

Вилен Красармович Советов, как обычно в районе пяти, двигался с обходом вдоль линии строительства. Он шёл быстрым шагом, налегке, способный в подобном темпе преодолеть расстояние от Бранденбургских ворот до моста ШиллингБрюке за какие-то пол часа. Во время подобного моциона первый разряд по спортивной ходьбе и второй по бегу на длинные дистанции превращали советского инженера в заправского спринтера. Так, преодолев половину пути, Советов по-прежнему не ощущал усталости. Вид у него был бодрый, дыхание — ровное, а на устах гуляла довольная еле заметная улыбка. Вилен получал искреннее наслаждение от вечерних прогулок, что ни в коей мере нельзя рассказать о человеке его сопровождавшем.

В тяжелой осенней шинели и с пистолетом-пулеметом Шпагина на перевес за инженером следовал рядовой Гришка Трусов. Выбранный инженером темп казался солдату таким же жестоким испытанием, как изнурительная муштра новобранцев, и он не в первый раз проклинал тот день, когда вызвался сопровождать этого длинноногого бегуна. Стараясь не отставать от неугомонного Советова, он давно уже выбился из сил, и больше всего на свете мечтал сейчас лишь об одном: остановиться и перевести дух. Но потерять из виду Вилена он не имел никакого права, поскольку, кроме приказа осуществлять ему постоянную охрану, у солдата имелось и ещё одно любопытное поручение.

***
Социализм, он, конечно, самая лучшая на свете идеология, но мечтать о хорошей жизни людям не запретишь. А хорошая жизнь, как ни странно, виделась жителям восточного Берлина не на своей стороне проживания, а в секторах американской оккупации.

С тех пор, как восток Германии взял курс на строительство социализма, уровень жизни здесь только падал: росла норма выработки, сокращалась зарплата. В надежде улучшить своё материальное положение, многие семьи перебирались на запад. Настроения эти, как новая эпидемия, все сильнее поражали столицу, дискредитируя тем самым «самую лучшую и справедливую идеологию на свете». Ведь по мнению основателей восточногерманской республики: в страну общего равенства и достатка люди должны были всецело стремится, а не бежать из неё.

Но стесненная высокими репарациями советская экономическая модель не могла соперничать с обильно сдобренной американскими кредитами, быстрорастущей экономикой западного сектора. Год от года проблемы здесь только множилось, а доходы стремительно сокращались и, для большинства простых обывателей смена места жительства была единственным способом преодоления тяжёлой экономической ситуации.

Подобного рода исход длился несколько лет подряд, пока в один из тёплых августовских дней терпению партийных лидеров не пришёл конец. Чтобы остановить поток беженцев из страны восходящего социализма, они, при поддержке могучего брата из Кремля, решились на беспрецедентную в международной практике меру.

***

Проснувшись, раним утром и выглянув на улицу, жители центральных улиц Берлина не узнали свой город. Вместо фасадов домов напротив, изъеденных проказой войны, но, тем не менее, радующих глаз своим постоянством, они увидели наспех возведённую протяженного вида бетонную конструкцию.

Стена, словно по мановению волшебной палочки, появилась практически за ночь, поскольку ее строители знали, что, затяни они с работой надолго, то, предвидя последний шанс смены места жительства, добрая треть населения побежит на запад. Подобного исхода допустить было никак нельзя, поэтому границу было велено перекрыть в кратчайший срок, разом и по всей длине.

Но, у любого поспешного дела нередко бывают проблемы с его исполнением. Совсем скоро стало известно, что достичь полной изоляции не удалось. Стена изобиловала слабыми местами, где-то начинала разваливаться и к концу третьего месяца эксплуатации требовала существенного ремонта. На этот раз к делу решили подойти без спешки, и, дабы получить результат на порядок выше предыдущего, на помощь восточногерманским строителям вызвали из Москвы известного фортификационного инженера Вилена Красармовича Советова.

Советов был видным членом партии, убежденным коммунистом и в свои сорок с небольшим уже ходил в звании «героя социалистического труда», но даже подобных заслуг и признаний   было недостаточно, чтобы заручится полным доверием партии. Партийные лидеры знали, что все без исключения люди сделаны из плоти и крови, а значит, несмотря на свои прежние достижения, способны увлечься мечтой о красивой жизни и, устремившись за ней без оглядки, в одночасье поменять хозяев. Известен им был и тот факт, что побег очень ценного кадра наносил слишком сильный ущерб репутации социалистического блока, поэтому, воизбежании подобных конфузов, и был приставлен к товарищу Советову рядовой Гришка Трусов.

Несмотря на свою тривиальность и обыденность, рядовой тем не менее обладал очень важным полномочием. Так приспич вдруг Вилену Красармовичу пересечь границу неподобающим образом, рядовой в то же миг получал разрешение остановить нарушителя не только угрозами или силой, но и обоймой пистолетных патрон, выпущенных беглецу в спину.

***

Взглянув на нашу парочку в новом свете, пытливый читатель решит, что Советова словно вели под конвоем, и этим своим предложением явит на свет первую половину правды. Вторая же откроется для него не сразу. Чтобы ее обнаружить, потребуется изменить угол зрения. Лишь, взглянув на дуэт инженера и рядового под новым ракурсом, он увидит загадочный палиндром, где перечисли полномочия его членов в обратном порядке, и конвоиром вдруг станет Советов, а конвоируемым Григорий.
 
Не только душа инженера казалась советскому руководству потёмками, но и душа простого советского солдата. Ещё на слуху была история восточногерманского пограничника Конрада Шумана, который вместо охраны доверенного ему участка от беглецов с востока, сам предпочёл превратится в оного. По этой причине аналогичными Гришкиным полномочиями был наделён и товарищ Советов.

Хоть официально ни инженера, ни солдата не уведомляли об обоюдно-симметричных особенностях их поручений, оба, тем не менее, догадывались, что подобное есть у каждого, оба старательно делали вид, что не придают поручению этому никакого значения и оба, при случае, беспрекословно исполнили бы приказ.

***

Небо весь день стояло в облаках, накрапывал лёгкий дождик, а чёрные громадины домов смотрели на Вилена Красармовича с высока, словно осуждая его нелепую попытку перекроить эту древнюю землю под сиюминутные прихоти эпохи. Но инженер не страшился их сакрального гнева. Он верил, что великаны, стерпевшие, и войну, и опустошение, и смену эпох, стерпят и его притязания.
 
«Эти громадины повидали всякое, — размышлял он, скользя по фасадам внимательным взглядом, — и старания прежних властителей, и то, как быстро властители эти сменяли друг друга, и, поэтому вряд ли упрямство и ощущение собственной избранности, с коими новые хозяева этой земли претворяют свои притязания в жизнь, вызовет у каменных долгожителей хоть толику удивления».

Более того Советов считал эти дома своими союзниками. В России, охваченном духом модернизма, подобных зданий, становилось все меньше, а здесь они словно толпились вокруг с одним лишь желанием: засвидетельствовать перед редким ценителем древних нарядов своё молчаливое присутствие. Ещё в институте Вилен научился понимать их язык и сейчас с удовольствием читал их истории по рисункам фасадов. Некоторые из громадин были пусты и заброшены, в глазницах окон других теплилась редкая жизнь, но все они казались Вилену одинаково печальными, словно короли прошлого, растерявшие понапрасну и свою королевскую власть, и свои молодые годы.

Впрочем, сегодня один из домов заинтересовал его больше прочих, но не потому, что обладал каким-то особенно вычурным экстерьером или изящной лепниной фасада. Отнюдь. Вилена привлекла в нем не форма, а содержание. Разглядывая причудливый узор на втором этаже фасада, Советов заметил в окне американского солдата, который наблюдал за Виленом с таким же неподдельным интересом, с которым инженер наблюдал за зданием. Наличие солдата в окне показалось Советову весьма подозрительным, но, вспомнив об участившихся провокациях, он решил не подавать виду, что обеспокоен увиденным, а вместо этого дружески солдату помахал. Солдат помахал ему в ответ, но, как моментально подметил Советов, совершенно не дружески. Более того пальцы руки служивого сложили замысловатый жест, в котором заглавную скрипку средь прочих  играл средний.  Советов никогда не встречал подобного, но по выражению лица, по манере держать себя и позе солдата, понял, что тот вознамерился сыграть с инженером какую-то злую шутку. Вконец раздосадованный выходкой незнакомца, он обиженно отвёл глаза в сторону и только тогда впервые заметил танки.

***

Сначала он не поверил своим глазам, так далеко за спиной оставило эхо войны подобные видения. Но, нагнавший его в этот миг Гришка Трусов, не разрешил Советову усомнится в его когнитивных способностях. Заприметив колонну танков, рядовой моментально преобразился: запричитал, заохал, засуетился, и в целом повёл себя так, словно увидел не очередное творение рук человеческих, а нечто сверхъестественное.

Впрочем, и было от чего испугаться. Танки ползли большие черные и всем своим видом демонстрировали таящуюся в них угрозу.

«Что же это творится, Вилен Красармович! — закричал перепуганный Гришка, — Не уж то опять война?!»

Понять его ужас было не сложно: в больших маслянистых, словно у пса, глазах Трусова, громче слов отражалась обида за то, что уж слишком не долго их служивому брату довелось насладиться междувоенным временем.
Инженер не спешил с ответом. Он внимательно изучал громадные бульдозерные отвалы, прикреплённые к передним частям танков и эти отвалу ему совершенно не нравились.

***

Вилен Красармович ещё не успел оправится от пережитого потрясения, когда в след за первым последовало второе. Его провожатого, в иное время такого послушного и предсказуемого, словно подменили. В мгновение ока Гришка переменился: развернулся на месте и, что было духу, дал стрекоча в обратном направлении.

«Одни только пятки засверкали!» — инстинктивно подметил Советов, а сам машинально схватился за Токарев. — «Стой! Стой, говорю, паскуда!»  — в припадке ярости он пулей готов был остановить изменника, но в последний момент догадался, что Григорий бежит не к колючке, как показалось ему сначала, а в направлении своей части. «Помчался докладывать!» — с облегчение выдохнул Вилен, и поспешно спрятал оружие.

Спустя минуту улица была пуста: Гришки простыл и след, патруль народной армии, который в иное время не давал честным труженикам никакого проходу, растворился в невесть откуда спустившемся на город густом тумане и, кроме американского солдата, все так же с любопытством и иронией наблюдавшего за инженером, вокруг не осталось ни единой души. Некому было вразумить Советов, некому наставить на путь истинный. Так, оказавшись без надлежащего присмотра, Вилен Красармович испытал какое-то новое, доселе не знакомое ему чувство одиночества.

***

Стоит сказать, что для советского гражданина, постоянно живущего под прицелом коммунистической морали, чувство одиночества было не только противоестественным, но и крайне опасным, поскольку могло обернуться неконтролируемым приступом свободомыслия. Те мысли и действия, которые под пристальным взглядом коллег и товарищей постоянно контролировались и подавлялись, потеряв перманентного цензора, мигом обретали невероятную свободу. Вот и сейчас, осознание того факта, что, воспользовавшись ситуацией, Вилен мог легко перемахнуть стену, ставило его в ужасно неловкое положение.

Как назло, в этом самом месте стена теряла свою изначальную высоту, постепенно превращаясь в невысокие блочные конструкции, расставленные поперёк дороги с одной лишь целью — заставить, пересекающий границу, автомобиль сбавлял перед ними скорость. Глядя на подобную незащищённость, вспомнилось почему-то Советову как провел он однажды свой отпуск во Франции.  Тут же пришли на ум переполненные всякой всячиной магазины Марселя, которые довелось посетить ему с туристической группой круизного лайнера Адмирал Нахимов.  Всплыли пред внутренним взором приветливые, чуть застенчивые лица марселек, встречавших советскую делегацию загадочными улыбками. Представились на контрасте серьёзные, чуть растерянные физиономии соотечественников, основательно потерявших голову от изобилия западного мира. Промелькнул странный образ Гаврилы Парткомова, в котором за вездесущесть и скрытый нрав признали все с самого старта круиза обычного кгбшника, а тот, вопреки общепринятым представлениям, в тот час, что ступили туристы на берег, исчез навсегда в переулках заморского города. После подобного инцидента завернули их группу обратно на лайнер, ограничив туристов, и в посещении магазинов, и просто в возможности спуска на сушу. Высыпал тогда советский люд на палубы и в сметённых чувствах провел оставшиеся часы стоянки, с трепетом и тоской наблюдая за городом.

А Марсель? Что Марсель? Марсель был неумолим! Всю ночь он дразнил чужестранцев огнями, шумел голосами прохожих, сверкал и искрился на зеркале темной бухты — такой прекрасный, близкий, недостижимый. 

Глядя на всю эту бесподобную красоту, сделалось почему-то Советову гадко. Спустился он в трюм, закрылся в своей каюте — злой, нелюдимый, мрачный. Лёг на кровать, сунул лицо в подушку и моментально уснул, отдавшись на волю Морфея. Но, чуть оказался во власти всесильного Бога, тотчас обернулся большой чёрной птицей, взмыл высоко над сияющей темной бухтой и так пролетал эту ночь, и над городом, и над миром — большой, неприступный, свободолюбивый.

Возвратившись на родину Вилен много дней, размышлял о случившемся с ним приключении. Все представлял, как однажды вернётся в тот город, как отыщет ту девушку, что встречала его на пирсе, и возможно останется там насовсем, позабыв, и о прошлом, и о настоящем. Была эта мысль столь заманчивой и прекрасной, вот только не делала она инженера счастливей. Окончательно потеряв покой и сон, решил Советов отринуть манящее воспоминание. Много лет прожил он, не бередя былое, и только теперь, стоя в одном шаге от западной границы, вернулось к нему это удивительное ощущение полёта. Не думая наперёд, не чем займется на той стороне, не чем обернётся столь опасное мероприятие, сделал он шаг на встречу мечте, но прежде, чем сделать второй, ища одобрения у человека в погонах, посмотрел на американского солдата.

Уловив его взгляд полный тоски и неопределенности, американский солдат, впрочем, истолковал его по-своему, и вместо того, чтобы отвадить советского инженера от опрометчивого шага, напротив — поманил его рукой. От такой неожиданности Вилен вздрогнул. Вспомнилось ему, как подобным заманчивым жестом, переманили к себе коварные буржуины советского пограничника Конрада Шумана, и эта ассоциация с предателем-перебежчиком, фотографии которого наделали столько шума в печати, сыграла в судьбе Вилена решающее значение.
 
***

Вилен очень хвалил себя потом за то хладнокровие, с которым встретил опасность. Оправдываясь перед партийными лидерами, он не раз подчеркнул тот факт, что выдержал провокацию, не моргнув и глазом. Так вместо того, чтобы подчиниться солдату — «ведь как-никак у него было оружие» — с гордостью и не без оснований добавлял инженер — он, пересилив свой страх и сомнения, показал ему большой жирный кукиш!

Эту сцену Советов в подробностях описал в своём рапорте, указав в качестве основного мотива своих действий «высокий моральный дух», но, уж, если говорить на чистоту, то причина, удержавшая его от столь безрассудного шага, была иной. В отличие от бездетного пограничника Шумана, Вилену было, что терять. Перепрыгни он тогда ограждение, и вторая семья в Подмосковье, а также первая под Тобольском моментально стали бы париями. Кроме того, общественному порицанию и наверняка остракизму подверглись бы не только родные и близкие, но и абсолютно случайные люди, с коими он в последнее время имел контакт и, которые в процессе контакта этого не смогли разглядеть под маской благопристойного гражданина личину предателя и преступника. Советов был человеком чести и подобную подлость никогда бы себе не простил, поэтому, основательно взвесив все за и против, повернулся спиной к провокатору и, как ни в чем не бывало, отправился дальше.

Понимание того факта, что от побега он отказался добровольно, ещё больше укрепило уверенность в собственном выборе. Совершив поступок, по мнению инженера, весьма героический, он словно очистился. Мечтания о иной жизни канули в небытие, а сердце переполнилось патриотическим трепетом. И вроде бы все в жизни Вилена снова наладилось, вот только оставалось одно «но»: надо было что-то делать с танками!

По беглым расчетам инженера: Гришка должен был добраться до части не раньше половины шестого, а этого времени американцам вполне бы хватило, чтоб разметать хлипкие конструкции стены, которыми Вилен Красармович так дорожил. Подобная перспектива никак не радовала Советова и, стремясь предотвратить катастрофу, он встревоженно огляделся.

Вилен моментально сообразил, что улица, по которой двигались танки — ни что иное, как Фридрихштрассе, и, вдохновленный своим открытием, рысцой обогнул угол дома. Посреди улицы возвышалась изящная будку с большой буквой U на фасаде и квадратными механическими часами на крыше. Ещё недавно это сооружение служило входным павильон на станцию метро «кохштрассе», но, после строительства стены, станцию закрыли, а в опустевшем помещении вестибюля, разместился контрольно-пропускной пункт восточногерманских пограничников.

***

Когда американские танки достигли пограничной полосы и, словно уткнувшись в невидимую стену, застыли перед белой линией на асфальте, к инженеру уже вовсю спешило подкрепление. Вилен не без оснований отнёс эту заслугу на собственный счет, ведь, — «как в тот день», — он ещё никогда не действовал так решительно и быстро. Через минуту Советов барабанил в дверь КПП; через две — под его пристальным взором пограничник, вспотевшими от волнения пальцами, набирал номер генштаба; через пять — инженер лично встречал подоспевшие первыми автомобили народной полиции; через десять — грузовики национальной армии, через пятнадцать — очень красочно дал показания по инциденту, пересказывая откуда появились танки и как угрожающе быстро они приблизились, а через тридцать пять ему поплохело. Тут уж в полной мере дали о себе знать, и пережитое потрясение, и преодоленная ранее многокилометровая дистанция, и опасный для подобных забегов возраст.
 
Из-за болей в груди инженер на время приостановил свою бурную деятельность, но как следует расслабится в тот день, так и не смог. Изнемогая от свалившегося на него недуга, Вилен, тем не менее, «жил происходящим»: переживал, волновался, ежесекундно осведомлялся о действиях противника — и по-настоящему выдохнул с облегчением лишь на пятьдесят четвёртой минуте, когда с противоположного конца Фридрихштрассе показались первые пятьдесят четверки.

Прибывшие из расположенного в районе Биздофа третьего танкового полка новенькие советские танки ещё издали приглянулись советскому инженеру. Всем то они были хороши: на вид низенькие, юркие. Круглыми аккуратными башнями напомнили они ему смелых черепашат, выбравшихся на Средиземноморское побережье. Оценив по достоинству родное оружие, Советов решил, что такие красавцы на равных способны противостоять американским м-шестидесяткам, и, сделав подобное заключения, серьезно приободрился, а, узнав от мехвода, что ротой руководит его кореш и однокашник по армейки капитан Войтенко, и вовсе воспрял духом.

***

К счастью, уткнувшись в белую полосу на асфальте, танки в тот день, так и не продвинулись ни на метр. Спустя час, назревающий было конфликт потерял свою изначальную остроту и, покинув холодные улицы Берлина, переместился в натопленные кабинеты политиков. Затянувшись медлительной трубкой переговоров, он должно быть сошёл на убыль, когда телефонным звонком из Москвы Советов вызвали в столицу.

Погрузившись в уютное кресло ТУ-104, инженер решил, что в конечном счёте все обойдётся, но приземлившись во Внуково, с горечью обнаружил, что ситуация лишь обострилась. Американцы вели себя так, словно и не вспоминали той искренней дружбы, что сплотила союзников в годы Великой войны. Впрочем, тот факт, что друзья, с которыми жители Союза так недавно праздновали общую победу, оказались предателями, Вилену удивительным не показался. Советов был наслышан о коварстве буржуев и поэтому искренне верил, что Союзу не стоит водить с ними шашни. Напротив, в подобных случаях он всегда вспоминал тот факт, что у России на все времена есть лишь два союзника: ее армия и флот!