***

– Да, всё в порядке. У нас сегодня солнечно. Читаю Паустовского на балконе. Не без пальто, конечно, но не холодно. Надо будет выйти за сигаретами, но это попозже, пока никак не соберусь. Да. Конечно. Целую, хорошего дня!

Она повесила трубку и протерла уставшие глаза под очками. Покрасневшие и выдававшие и возраст, и лукавство её "всё в порядке". Надо было бы кому-то позвонить. Надо было бы. Вот только кому?..

Тонкие пальцы зашуршали страницами старенькой телефонной книжки.
"Так, этому уже не позвонить. Этот уехал. С этим не о чем... что же делать? Что?.."

Она облокотилась на спинку стула и опустила голову. Надо было с кем-то поговорить. Но только с кем?..

***

Солнце пробивалась дразнящими лучиками сквозь щели в стенах и крыше.

Матвей сладко потянулся на своём импровизированном лежбище из картона и ветоши и улыбнулся новому дню. Вся его сонная веснушечная рожица выражала летнюю леность. Как у рыжего Потапки после редкого и сытного обеда.

Матвей прикрыл курткой зябнущие слегка пятки и задремал тем безмятежным сном, что случается у беглецов после первого осознания собственной свободы.

***

– Я не понимаю, милочка. Он вам кто? Партнёр? Родитель? Потомок?

Рина старательно, из последних сил улыбалась, глядя на Справочную. Сложно было улыбаться, когда слезы так и душат иголками в горле и глазах.

– Я повторяю вопрос. Кем вам приходится этот человек.

Рина выдохнула. Виски сводило, стискивало, словно стальным обручем. В голове звучал бабушкин завет: "только никому не говори. Никому. Они не поймут. Мы другие, а это опасно".
– Я люблю его. – шёпотом выдохнула Рина. Но, к счастью, слишком тихо, чтобы кто-то мог услышать это пугающее, запрещённое и устаревшее сочетание слов.

– Что вы говорите, милочка? – опустила крючковатый нос Справочная, уткнувшись им почти в оградительное стекло своего окна.
– Ничего. – Рина держалась от слез из последних сил. – Никем. Он приходится мне никем.
– Тогда будьте любезны не занимать время. Всего доброго. Спасибо за ваше обращение. – потеряла Справочная интерес к девушке.

***

– Февральский у аппарата – отозвалась трубка раскатистым басом.

Она закусила губу, пытаясь набраться смелости.

– Марик, здравствуй. Мне нужно поговорить с тобой.
– Ора? Неожиданно и приятно. Что-то срочное?
– Да. Их забрали. Всех их.

Повисло молчание, напряжённость которого не могла тянуться дольше нескольких минут.
– Я выезжаю. Ты там же? Пароли – явки не сменила.
– Да.

***

– Ба, я не понимаю. – Матвей смотрел, не забывая улыбаться, искренне, не по привычке, как многие. – Почему?
– Послушай, милый, – она заправила за ухо непослушную рыжую кучеряшку его привычного вихора. – То, что для тебя кажется естественным, в нашем мире карается со всей строгостью. Люди не понимают и бояться таких как мы. Поэтому об этом никому нельзя говорить. Пообещай держать это в секрете.

Матвей кивнул. Он слушал в пол-уха – за окном играли в салочки синички и сердце его плясало вместе с ними. Он был слишком мал и искренен, чтобы понять всю опасность своего дара. Вот так плясать сердцем – это нельзя. Это запрещено. Категорически противопоказано и карается со всей строгостью закона.

***

Рина обнимала его со всей пылкостью своей юности. Тонкими пальцами едва прикасаясь к лопаткам, плечам, шее. От каждого его вдоха и выдоха, в такт её прикосновениям, внутри неё что-то сжималось.

Как от летних солнечных лучиков зайчатами по обоям.
Как от Марыськиных теплых котят, что та принесла ей в руки.
Как от добрых маминых слов утром за завтраком.
Как от первых желтяшек одуванчиков у бетонки по весне.
Как от плясок синичек напротив бабушкиного окна.
Сердце открывалось навстречу и пускалось в пляс.

Рина знала, что это значит.
И только шептала, шептала ему на ухо:
– Я люблю. Я так люблю.
– Я тоже люблю.

Самое прекрасное, что ей доводилось слышать в ответ.
Самое страшное, что ей приходилось слышать в жизни.
Ведь она знала, чем это грозит.