"Жить - значит чувствовать и мыслить;
страдать и блаженствовать;
терять и вновь находить свою дорогу;
оступаться и вновь подниматься.
Всякое другое - не жизнь.
Разочароваться в жизни - значит
разочароваться в самом себе".
Виссарион Белинский
Мое появление и доклад о прибытии точно в указанное в приказе число заставили старшего лейтенанта Зозулю, временно исполняющего должность начальника строевого отдела дивизии, откинуться на спинку стула, вскинуть, морща гладкий лоб, щеточки светлых бровей, отчего его круглое и румяное лицо стало совсем мальчишечьим, и, не скрывая удивления, воскликнуть:
- Юхневич! Ты что ли ковром-самолетом прилетел?
- Нет, товарищ старший лейтенант. Поездом.
- Когда же ты из Москвы выехал?
- Днем в среду.
В глазах Зозули читается напряженная работа по осмыслению быстроты, с какой мне удалось преодолеть тысячу с лишним километров.
В два счета прикидываю: в дороге я находился в общей сложности...сорок два часа. Значит, средняя скорость моего передвижения составила около двадцати пяти километров в час.
Пожалуй, не так уж и плохо.
Но, оказывается, у Зозули имеется свое мерило этого результата.
- Ну, ты, сержант, даешь! Видал, какая пачка телеграмм! Капитаны! Майоры! Из отпусков вернуться не могут. «Опаздываю невозможности взять билета». А ты как же?
- Все верно. Сам видел: в Москве, на вокзале в кассах жуткие очереди. Единственный вариант - добираться с пересадками. Сначала доехал до Орши, потом до Минска. Из Минска до Барановичей, и уже оттуда до Белостока.
- Ловко. Молодец!
И в качестве поощрения сообщает:
- Тут комдив справлялся о тебе.
- Черных?
- А то кто же.
- Он здесь? В штабе?
- Улетел в Минск на совещание. Вернется в понедельник.
- Что он хотел?
Зозуля пожимает покатыми, как у борца, плечами.
- Не знаю. Распорядился принести твое личное дело. Но тут срочно вызвали в округ. Сам что думаешь?
Теперь мой черед пожимать плечами.
Хотя есть у меня одна догадка.
После нашего совместного полета обещал комдив назначить меня командиром звена. Может поэтому он интересовался моим личным делом?
Но, как известно, обещанного три года ждут. Поэтому не стоит трепаться прежде времени.
Зозуля задумчиво приглаживает ладонью непокорный вихор светлых волос на макушке и берется за трубку телефона.
Когда на другом конце ему отвечают, он, косясь на меня взглядом, заводит с невидимым собеседником беседу:
- Слушай, Поскрёбкин. У тебя, случаем, сегодня в сто двадцать четвертый нет ли оказии?...Что? Идет ГАЗ-полуторка?...А что везешь?...Летное обмундирование. Ага! Дожал таки тебя Полунин!.. А куда бы ты делся? Он уже у замполита требовал вынести твой персональный вопрос на партбюро...Ладно-ладно. Не заводись...Слушай, Поскрёбкин, надо одного летчика подбросить в сто двадцать четвертый. Во сколько машина идет?...В десять? Добро. Посылаю его к тебе. Только не вздумай машину раньше угнать. А то я тебя, чертяку, знаю...Ну, всё. Бывай здоров, Поскрёбкин.
Чистый лоб Зозули усеян росинками испарины, серые глаза горят веселым возбуждением от хорошо проделанной работы.
- Значится, так. Двигай сейчас в БАО. Найдешь капитана Поскрёбкина. Он пристроит тебя на машину. Только не задерживайся. Это такая чертяка, что может нарочно машину раньше отправить. У него с Полуниным старые счеты...(Щурится на меня озорным глазом) Тот у него подругу отбил. Тогда они оба еще в лейтенантах ходили. Хотя уже лет десять прошло, а Поскрёбкин все никак простить ему этого не может.... Слушай! Из головы вон. С отцом-то хоть успел проститься?...Ну, и хорошо. Ладно. Бывай, сержант! Счастливо добраться.
Мы крепко жмем друг другу руки.
Свойский человек старший лейтенант Зозуля и, находясь на такой должности, совсем не чванливый.
Вот почему я всей душой люблю авиацию.
Здесь, как говорится, свой своему поневоле друг.
У нас особенное - авиационное братство.
Такого не встретишь у пехоты.
Разве, что у моряков. Но и у них флотская сплоченность ограничивается своим кораблем.
Все правильно сделал старший лейтенант Зозуля, только забыл сказать, где размещается отдельный батальон аэродромного обслуживания, и как до него добраться.
Но дело это поправимое.
У дежурного по штабу узнаю, что БАО размещается на западной окраине Белостока.
Это означает, что добираться надо почти через весь город.
Но Белосток — это вам не Москва.
Может, это и к лучшему: чемодан легкий, времени достаточно, погода отличная, жара еще не набрала силу.
Словом, все условия, чтобы свести более короткое знакомство с недавней заграницей.
Пускаюсь в путь в отличном настроении.
Шагаю залитым светом, мокрым после утренней приборки тротуаром.
Избыток неба и Солнца разлился мелкими лужами и сверкает то голубым, то нестерпимым блеском, заставляя щурить глаза.
С любопытством рассматриваю двух- и трехэтажные кирпичные дома с затейливым орнаментом чугунных решеток балконов и балкончиков, украшенных нависающими над тротуаром живыми шпалерами цветов, с фасонистыми эркерами, высокими окнами, нередко - с лепной отделкой в стиле «модерн», с гордым блеском начищенных табличек «парадных» врачей-частников, адвокатов и нотариусов, с легкими «маркизами» над зеркальными витринами магазинов, магазинчиков, часовых, обувных, портняжных и прочих ателье, фото-салонов, аптек, кондитерских, кофеен и ресторанов, занимающих первые этажи.
Большинство вывесок по-прежнему на польском языке, но разобраться что к чему совсем не сложно:
STUDIO FOTOGRAFICZNE — фотоателье
KAWA I CUKIERNIA — кафе-кондитерская
RESTAURACJA — ресторан
DENTYSTA — зубной врач
и так далее.
Может быть, потому, что время далеко не раннее, а, может, наоборот: вопреки этому, тротуары полны праздных людей, которые никуда не спешат.
Мужчины обращают на себя внимание тем, что почти поголовно носят шляпы.
Женщины — естественным и, пожалуй, врожденным шармом, который трудно определить и передать словами без риска повторения избитых и пошлых эпитетов.
Пожалуй, я не погрешу против истины, если скажу, что они — кульминация этого утра, делая его еще прекрасней.
Я успеваю отшагать три квартала, когда замечаю будку чистильщика обуви.
Хозяин будки — пожилой усач в кепке и с трубкой в зубах, не торопясь, я сказал бы, — с демонстративным достоинством, складывает и убирает в боковой карман висящего на крючке пиджака газету и, не выпуская трубки изо рта, лаконичным жестом указывает мне место на высоком табурете.
Все так же, не проронив ни слова, принимается за работу.
Мы оба молчим.
Я молчу, потому что, во-первых, не знаю польского языка, а, во-вторых, ощущаю стену отчужденности, возведенную с его стороны.
Почему молчит он, глядя на его бесстрастное лицо, можно только догадываться.
Но, тем не менее, свою работу он выполняет отменно.
Щетки так и мелькают, каждым взмахом придавая скромным солдатским сапогам щегольской вид.
Под конец усач проходит по ним мягкой суконной, добиваясь финального, парадного блеска.
Насколько мои познания в польском позволяют, благодарю усача «Дзенькуе пана» и протягиваю три рубля.
По-прежнему - не проронив в ответ ни слова, он возвращает мне рубль и горстку монет сдачи.
За его молчаливостью и щепетильной честностью угадывается пренебрежительное высокомерие.
Мне нестерпимо хочется немедленно сбить с него спесь. Но как?
А вот так!
Принимая сдачу, с покровительственной снисходительностью благодарю:
- Danke kollege, du hast einen tollen arbeit gemacht.
Он весь встрепенулся, как это делает птица, готовясь взлететь, когда подходишь к ней слишком близко.
Ухожу удовлетворенным, оставив усача в полном замешательстве.
И, не пройдя двадцати шагов, нос к носу сталкиваюсь с патрулем: старшиной и двумя красноармейцами в стального цвета, танкистских гимнастерках.
А надо сказать, голубые петлицы — «красная тряпка» для обладателей петлиц всех других цветов и оттенков.
Упечь «летчика» на «губу» по малейшему поводу — это, если хотите, своего рода доблесть для танкиста или пехотинца.
Патруль надвигается «фронтом», перекрывая всю ширину тротуара.
С чувством собственного достоинства отдаю честь старшине.
Старшина — бритоголовый, с загорелый лицом крепыш, явно — сверхсрочник, сдержано отвечает и просит предъявить документы.
Поставив чемодан у ног, достаю и протягиваю ему красноармейскую книжку.
Пока он просматривает ее, я со скучающим видом смотрю по сторонам.
И тут, невзначай оглянувшись назад, замечаю высунувшегося из будки чистильщика, настороженно следящего за нами.
Поймав мой взгляд, он поспешно скрывается в будке.
Если он...
Старшина возвращает мне документы.
Но отпустить меня без замечания — это значит поставить под сомнение авторитет танковых войск.
- Товарищ сержант, обращаю ваше внимание, что у вас не поглажена гимнастерка и небрежно подшитый подворотничок. Внешний вид — это лицо красноармейца. Тем более вы, как младший командир, должны служить примером.
Все старшины на один крой. Похоже, их выводят в одном инкубаторе.
Скорлупа трескается, и из нее вылезает совершенно законченный старшина Малышко или вот этот танкист.
В другой обстановке я ответил бы ему, что у него самого плохо начищены сапоги.
Сапоги у всех троих, и вправду, уже успели порядком запылиться.
Но сейчас мне конфликт ни к чему.
Поэтому дипломатично объясняю, что только сегодня утром прибыл из отпуска и сейчас как раз направляюсь в свою часть, где немедленно приведу себя в надлежащий порядок.
Старшина, выдержав глубокомысленную паузу, подносит ладонь, на особый фасон согнутую буквой «г», к козырьку фуражки и милостиво отпускает меня на все четыре стороны.
- Можете идти.
Но я не тороплюсь уходить.
Меня беспокоит чистильщик.
Если я сейчас повернусь и пойду прочь, он может поддаться искушению, остановить патруль и сообщить о том, что я говорил с ним по-немецки. Последствия представить несложно.
Случись подобное в Москве ли, в Сталинграде ли, в любом другом месте, я ни секунды не сомневался бы в неизбежности именно такого поворота событий.
Поэтому я остаюсь, используя известный тактический прием пассивного воздействия на противника, когда одно твое присутствие сковывает свободу его действий.
Выдаст или не выдаст?
Ругать себя за ребяческий выпендреж — уже поздно. Остается ждать.
Глядя в спины удаляющегося патруля, достаю портсигар и не торопясь закуриваю.
Вот они подходят к будке.
Я затягиваюсь так сильно, что слышу, как трещит, сгорая, табак.
Равняются с ней.
Чистильщику достаточно подать знак.
Проходят мимо.
У-ф-ф-ф.
Перевожу дух. Спокойно докуриваю папиросу.
Патруль в тех же двадцати метрах от будки, что и я.
Маловероятно, что чистильщик бросится их догонять.
Но секунд тридцать я еще топчусь на месте, не выпуская чистильщика из-под своего контроля.
Какой-то нарядно одетый мужчина с роскошным букетом в руке, заметно спеша, подходит к будке и по-крабьи, боком проскальзывает в нее, оставив букет парить над тротуаром.
Будка чистильщика обуви превращается в будку цветочника.
Теперь я могу уйти.
Но, черт возьми, впредь следует быть осторожней.
В самом деле. Хватит испытывать судьбу!
А вообще, скорей бы уже вернуться в полк.
С места задаю ногам быстрый темп, оставляя за спиной улыбки встречных девушек.
Уже подходя к перекрестку, на котором улица раздваивается рогаткой, ловлю вопросительный взгляд некой старушки и тот час догадываюсь, - чем обратил на себя внимание.
Есть у меня привычка: на ходу ли, занимаясь чем-то, в полете это бывает со мной постоянно, напевать себе под нос песню или романс, отрывок из оперы или симфонии.
Вот и сейчас я «исполнял» песню «Тучи над городом встали» из кинофильма «Человек с ружьем», афишу которого видел, минуя предыдущий перекресток.
Особенно бодро шагалось под припев:
живо
«Далека ты, путь дорога,
Выйди милая моя.
Мы простимся с тобой у порога,
и быть может навсегда.
протяжно
Мы прос-тим-ся с тобо-о-ой...у порога.
Ты мне счастья пожелай».
И, вероятно, забывшись, делал это слишком громко.
Однако, старушка эта попалась мне весьма кстати.
Может быть, она прояснит обстановку: в какую улицу мне сворачивать — в ту, что идет налево или в ту, что направо от перекрестка?
Старушка одета скромно, но подчеркнуто аккуратно. Даже с претензией на элегантность: седую, тщательно причесанную голову венчает шляпка-вуалетка, серое шелковое платье украшают белый кружевной воротничок и черная камея с белым античным женским профилем, на руках сетчатые перчатки, в руке кожаная сумочка в черепаховую клетку, на ногах - заботливо вычищенные коричневые туфли.
Но все несет на себе следы времени и поддерживается в приличном состоянии благодаря бережному хранению.
Я живо представляю себе маленькую комнатку, тесно заставленную старой мебелью: скрипучий шкаф с пучком засохшей лаванды от моли — приют единственного платья «на выход» и картонной коробки — хранительницы шляпки и перчаток, диван с продавленными пружинами — любимое место доживающей девятую жизнь кошки, полинявшую обивку стульев, нетвердый в ногах столик с часами-будильником и клубком штопальных ниток с воткнутой в него толстой иглой, этажерка с книгами в потертых переплетах и фарфоровыми статуэтками пастухов и пастушек с отбитыми, как у Венеры, руками, старая панцирная кровать, заправленная с привычной с гимназических лет тщательностью, поблекшие фотографии на выцветших и местами отошедших обоях, заставленный цветочными горшками, с облупившимися пузырями краски подоконник. Я забыл упомянуть квинтэссенцию этого мирка: лампу под шелковым, порыжелым от времени и пыли абажуром и очаг —чугунную или с изразцами печь.
Я знаю породу таких старушек: с одной из них мама водила знакомство.
Та работала то ли гардеробщицей, то ли сторожихой при филармонии. Звали ее Зинаида Ивановна Пауль. Из случайно услышанного разговора мамы с отцом я знал, что до революции она была то ли баронессой, то ли женой статского генерала, то ли одним и другим вместе. Я не знаю и никогда не интересовался историей их знакомства. Эта Зинаида Ивановна являлась к нам с похвальным постоянством каждое воскресенье. В каждый свой визит она приносила гостинец: мне - «песочную» корзиночку с зелено-розовым завитком крема, а маме — просфорку. Я не знаю, что мама делала с просфорками, но сам никогда не ел этих пирожных. Мне всегда казалось, что они пахли, как сама Зинаида Ивановна: кошкой и церковью. Поблагодарив за угощение и дождавшись, когда мама уведет гостью на кухню пить чай, я выбрасывал пирожное в форточку из окна маминой комнаты. На каждые Рождество и Пасху, которые мы не отмечали, Зинаида Ивановна приносила маме в подарок вязаные кружевные салфетки — дело рук ее слепой сорокалетней дочери, профессионально занимавшейся этим ремеслом. Зинаида Ивановна не задерживалась у нас надолго. Выпив чаю и получив от мамы бумажный пакет с куском сыру, плиткой шоколада и специально испеченными по этому случаю пирожками — все для той же слепой дочери, она скоро уходила, почему-то боясь отца, который, отмечу кстати, никогда не выказывал маме недовольства по поводу этих визитов. Отец заметил отсутствие Зинаида Ивановна, когда та не появилась у нас три выходных к ряду, и даже поинтересовался у мамы в чем дело. Мама бросилась наводить справки и в конце концов узнала, что Зинаида Ивановна за это время успела отдать богу душу, а ее дочь забрала к себе то ли знакомая, то ли соседка. По этому поводу у отца с мамой произошел не совсем приятный разговор. Пожалуй, в тот раз отец впервые удивил меня.
Обрываю шаг и самым почтительным тоном здороваюсь со старушкой.
- Добрый день, пани.
И с облегчением слышу в ответ русскую речь.
- Здравствуйте, молодой человек. Вы нуждаетесь в помощи?
Не исключено, что в слово «помощь» она вкладывает вполне определенный смысл.
Но я ни только не смущаюсь, наоборот - демонстрирую галантность, призванную исправить первоначальное впечатление.
- Извините, что задерживаю вас. Мне нужна улица «17-го сентября». Я в затруднении: куда следует свернуть на этом перекрестке? Налево или направо?
Как права была мама, настойчиво внушая мне, что ничто не обходится нам так дешево и не ценится так дорого, как вежливость.
Старушка благосклонно, хотя и с долей иронии, приходит мне на помощь.
- Вероятно, вы имеете ввиду бывшую Варшавскую улицу, каковою она прозывалась последние двести лет, наивно полагая, что этим никому не мешает. Тогда вам, молодой человек, следует, после того, как минуете террасу ресторации, повернуть в право и, пройдя два блока, повернуть другий раз в право.
Она рукой указывает нужное направление.
На указательном пальце черной перчатки белой кожей просвечивает дырочка.
Я следую этому указующему персту.
Терраса ресторана — это просто выставленные прямо на тротуар несколько легких, соломенных столиков.
За столиками сидят парочки.
Больше не посадишь: к каждому столику приставлено по два соломенных же полукресла.
На золотистой соломе - голубые кувшинчики с букетами ромашек, молочно-белые кофейные чашки на белых блюдцах, никелированные вазочки на тонких ножках с тающими шариками мороженого.
Я никогда не понимал людей, находящих удовольствие в праздности.
И сейчас, не задерживаясь, прошел бы мимо нежившихся в мягких объятиях кресел бездельников.
Но.
Одна пара издалека привлекает мое внимание и заставляет придержать шаг.
Он и она.
Он, — сидящий лицом ко мне, — молодой, слащавый красавец, знающий, что красив.
Ее лица я не вижу.
Она вся тянется к нему через столик, натянув на спине блузку с выпукло выступающим, интимным на девичьем теле бугорком пуговички лифчика. Эта пуговка так и просится, чтобы ее поскорей растегнули.
Он с уверено-ленивой лаской уже завладел частью ее — лежащей на столе маленькой рукой.
Ей этого мало. Она тянется другой рукой - коснуться его небрежно откинутых на затылок длинных прядей волнистых волос.
Он завладевает и ею. Целует пальцы медленным, многозначительным поцелуем. Вызывая у нее счастливый смех.
Она говорит что-то возбужденно-весело.
В ответ он, как избалованный лаской кот, которому чешут за ухом, самодовольно щурит темные глаза и гладит пальцем холеный пушистый ус.
Голос, смех и сама стать девушки кажутся мне настолько знакомыми, что я на какой-то миг засомневался: уж не Катя ли это?
Нет, этого не может быть!
Рискуя показаться бестактным, выворачиваю шею, чтобы скорей увидеть лицо подруги «рокового» красавца и вздохнуть с облегчением.
Останавливаюсь и не могу сдвинуться с места.
Катя. Екатерина.
Она переводит глаза с предмета своего настоящего обожания и тоже глядит на меня.
Ничуть не смущаясь, беспечно-весело говорит:
- Как мала Земля. Жиль, знакомься. Это мой попутчик Александр. (Жиль, как бы нехотя, поворачивает голову и окидывает меня снисходительным взглядом) Благодаря ему, я совсем не скучала в поезде. Ведь, я совсем не могу спать в поезде. А тут, представь, целых пять часов. Александр буквально спас меня. Мы даже успели стать друзьями. Ведь, правда? - милым голосом добавляет она.
Я пытаюсь угадать за этой болтовней скрытое смущение.
Но нет. Ее прозрачно-фиалковые глаза смотрят безмятежно и искренне.
Ревность и презрение захлестывают меня. Злые слова готовы сорваться с языка.
Но, как это не покажется странным, присутствие самовлюбленного красавчика с собачьим именем помогает взять себя в руки.
- Совершенно верно. Я надолго запомню нашу поездку. Жаль, что не могу теперь составить вам компанию — и продолжаю, обращаясь к Жилю:
- Обстановка, знаете ли, требует срочного возвращения в полк. А с вами, я думаю, мы очень скоро увидимся. Надеюсь, вы хорошо умеете стрелять? — и с наслаждением вижу, как на моих глазах его самоуверенный вид сменяется оторопелостью.
Его вальяжно развалившуюся фигуру словно подменили.
Пройдя череду суетливо сменяемых поз, она становится нескладной, узкоплечей и угловатой, словно одетой с чужого плеча.
- Надо чаще тренироваться. Только упорная тренировка приносит результат. Как говорится, тяжело в ученье – легко в бою. А сейчас, извините, я тороплюсь.
И вместо привычного и естественного «До свидания» бросаю фразочку из лексикона Лёхи Ряхина — малоразвитого, в прошлом — деревенского, из вологодских лесов парня, с грехом пополам закончившего училище годом раньше и, бог знает за какие заслуги, оставленного инструктором, при этом –большого любителя щеголять заголовками плакатов.
- Мы за мирный договор, но сумеем дать отпор.
Красавчик Жиль, если не напуган, то, уж точно, заметно смущен моими словами, тогда как Екатерина смотрит на меня с бессмысленной улыбкой, очевидно, ожидая продолжения шутки, смысл которой ей еще не ясен.
Но мне это уже глубоко безразлично.
Коротко козырнув, я ухожу чрезвычайно довольный собой.
Но скоро довольство сменяется жгучим стыдом.
Из-за слов, произнесенных этой ночью.
Капитан Поскрёбкин – низенький, сухонький, рыжеватый.
Он принадлежит к типу людей, называемых «заводными».
Они в постоянном движении.
Кажется, ничто не совершается без их участия.
И, действительно, они так приучают к этому своих подчиненных, что те пальцем не пошевелят, чтобы исполнить самое простое дело, пока не получат прямого указания от неугомонного и шумливого командира.
При этом, их взгляд на жизнь полностью укладывается в мораль «Ты начальник – я дурак. Я начальник – ты дурак».
Когда я нахожу его, он недовольно морщится и желчно выговаривает, что из-за меня ему приходится задерживать машину.
На мое возражение, что я прибыл за восемь минут до назначенного срока, он язвительно замечает, что мы – летчики привыкли, что все носятся с нами, как с писаной торбой, забывая, что без участия подразделений обеспечения мы недалеко улетим.
- Вам дела нет, что шофер (ударение он ставит на букве «о») должен из-за вас в самую жарынь ехать.
Он выговаривает мне свое недовольство несправедливым, с его точки зрения, привилегированным положением летного состава еще целых пять минут, в то время как водитель сидит в кабине урчащего мотором грузовика.
Наконец, не прощаясь, он машет рукой водителю – «Ехай».
Я не сажусь в кабину, а залезаю в кузов, где устраиваюсь на рогоже, укрывающей приятно пахнувшие комплекты кожаного летного обмундирования.
Я лежу ничком, поверженный, но не побежденный, положив подбородок на скрещенные руки.
Мои мысли неотступно и язвительно крутятся вокруг предательства Екатерины.
Я оскорблен и унижен.
Но что мне остается делать? Только мычать сквозь зубы из-за презрения к самому себе и сжимать кулаки от бессилия что-либо изменить.
Надо мной низко мелькает зелень деревьев.
Иногда ветви, цепляясь за верх кабины, проносятся с шумом, заставляя еще ниже пригибать голову, осыпая меня мельчайшими капельками испарений и сорванными листьями.
От жары и мягкой тряски моего импровизированного ложа мысли сбиваются, путаются, и скоро я задремываю.
Мне снится мама. Она собирается в поездку к отцу, находящемуся на маневрах. Чего прежде никогда не бывало. Весело поглядывая на меня, она все укладывает и укладывает вещи в чемодан. Чемодан в точь-точь как у тети Риты. И, судя по тому, сколько в него умещается, - безразмерный. Мама успокаивает меня, обещая скоро вернутся. А пока за мной приглядит новая домработница...Крыся. Я пытаюсь возразить, что Крыся не может служить у нас домработницей, потому что...
Приближающийся рев моторов заставляет меня очнуться
Привстав на колени, я по-птичьи верчу головой по сторонам, стараясь угадать направление, откуда должны появиться невидимые пока самолеты.
Звено широколобых «ишаков» с выпущенными шасси выскакивает из-за деревьев чуть впереди по ходу машины.
Они идут на посадку.
Я вздыхаю глубоко и счастливо: закончились мои мытарства.
Теперь полк и однополчане – мои дом и семья.
От нахлынувших чувств у меня щекочет в носу.
Я вижу и узнаю его издалека.
По угловатой, чуть сутулой, широкой в плечах и тонкой в талии фигуре, напоминающей сидящего на ветке, взъерошенного орла.
Зрение у него - тоже под стать орлиному.
Обернувшись, словно я позвал его, он вначале быстро идет, а потом бежит навстречу.
- Здравствуй, дарагой! С возвращением тебя, Сандро! Мы всё уже знаем. Прими мои соболезнования. Пускай твоя мать не обижается, но я написал атцу, что у него теперь есть еще один сын – ты. Мой дом – твой дом!
Мы обнимаемся, хотя раньше особенной близости между нами не было.
Пускай это покажется сентиментальным, волна нежности охватывает меня, оставляя после себя чувство готовности сразиться с любым врагом, имея рядом такого верного товарища.
- Спасибо, Гога. Когда ты приехал?
- Через день после твоего отъезда. Вместе с Анатолием. Ты разве не получал мою телеграмму?
- Нет. А что за телеграмма?
- Э-э! Атэц как увидел меня с этими несчастными «треугольничками», как это по-русски?, выбежал из себя, заявил, что нэ потерпит пазора перед родственниками и соседями, и будэт разговариват со мной только после того, как я получу звание командира.
- А мать?
- Собрала меня в дорогу. Слушай! Еще кое-что осталось. Спецыально для тебя сберег. Вечером папробуешь настоящий мужской напиток.
- Спасибо, Гога. Ты не рассказал про телеграмму.
- Я послал две телеграммы: тебе и Анатолию, что выезжаю в среду, четвертого числа. От тебя ответа нэ было, а с Анатолием мы встретились в Вязмэ и дальше ехали вместе.
- Твоя телеграмма опоздала. Я выехал второго...Стало быть, вы здесь — скоро как неделя?
- Да, дарагой. Ты представить себе нэ можешь, Сандро, как я рад, что попал вместе с вами служить в этот полк! Какие здэс люди! Вах! А самолеты! Шестьсот километров в час! А из нашего училищного «утил-сырья» едва чэтыреста можно было выжать.
- Вы уже и на «мигах» успели вылететь?
- Можешь поздравить. Вчера выполнили первый самастаятельный полет. Сегодня с утра слетали. После абеда — еще полетим.
- Значит, я отстал от вас.
- Ничего, дарагой. Дагонишь.
- Вас в какую эскадрилью определили?
- В ту же, что и тебя. В «лазырынскую».
- Как тебе комэска?
- Мировой мужик! Считаю - нам здорово повезло.
- Он вас сам «вывозил»?
- Сам. После сказал: «Вот так и должны летать настоящие сталинские соколы»!
- Выходит, «показались» ему?
- Разве могло быть иначе, дарагой? Мы ему такое выдали! В училище за такой пилотаж нас, точно, отстранили бы от полетов. Помнишь? «Прекратить лихачество в воздухе», «Не допускать нарушений летной дисциплины». А Лазырын наабарот: говорит, буду ходатайствовать перед камандиром полка, чтобы создать из нас троих камсамольское звено. Предлагает назначить нашим камандиром Анатолия.
- И что майор?
- Вроде, нэ возражает. Нужно только получить согласие дивизии.
Это новость!
Оказывается, сержантское звание не помеха. Впрочем, я не чувствую обиды. Все же, Анатолий — старший сержант. Кроме того, мы отлично знаем, кто из нас как летает. Но тем не менее решение командира полка задевает мое самолюбие.
- Гога, а где Анатолий?
- Проводит собрание с личным составом летной столовой.
И, отвечая на мой немой вопрос, поясняет:
- Ты еще нэ знаешь. Анатолия выбрали камсоргом нашей эскадрильи. Так, он, в качестве дапалнительной нагрузки, решил вавлечь в камсамольскую работу дэвчат-официанток. А то, понимаешь, безобразие. Столько красавиц. И ни одной камсамолки.
- Что, он только красивых собирается вовлекать?
- Конечно, дарагой. В камсамоле должно быть все самое лучшее. Особенно — в авиацыонном камсамоле.
Я гляжу на восторженно-оживленное, праздничное лицо Гоги и чувствую себя повидавшим жизнь человеком.
После того, как я сую чемодан под свою, ни кем не занятую за время моего отсутствия койку («Гога, тебе нужен чемодан? У меня их два» «Спасиба, дарагой. Я по дороге дамой, в Ростове купил замечательный чэмадан. Весь в наклейках, как Тузик в репьях. Варшава, Бэрлин, Парыж, Лондон, Рим, Каир, Калкутта, Шанхай, Токыо, Сан-Франциско. Представляешь, если бы пролететь этим маршрутом! Тебе адному скажу. Когда приехал дамой, спрятал его в овчарне - атэц бы нэ понял. Когда уезжал, пришлось просить младшего брата Мамуку принести его на станцию. Так, и тот туда же. «Ты хочешь, чтобы надо мной всю жызн смеялись». Еле уговорил. Пришлось пообещать, что падарю свою летную пилотку» «Подарил?» «Нэт. Я же нэ обещал сделать это нэмедленно» «Гога, слово надо держать» «Ничего, падаждет. Нэльзя баловать малодежь. Знаешь что, Сандро? Отдай чэмадан Анатолию. Он все са сваим сундучком мыкается») и наскоро ополаскиваюсь под умывальником, мы идем в летную столовую.
У палаток столовой толпятся летчики, дожидаясь, когда девчата-официантки, задержанные только что закончившимся собранием, накроют столы.
Анатолий стоит, окруженный группой летчиков, и оживленно что-то рассказывает.
Здесь же Мещеряков, Авдеев и мой командир Мажаев.
Все слушают Анатолия с поощрительными улыбками.
Поглядеть со стороны - невольно решишь, что он служит в полку давно и всем — «свой в доску».
При нашем приближении разговор обрывается.
Анатолий молча жмет мне руку.
Мне импонирует его сдержанность при посторонних.
Мажаев дружески тычет мне в грудь кулаком и дает ободряющий совет:
- Три к носу. Все пройдет.
Наконец, столы накрыты, и нас приглашают рассаживаться.
Мы садимся плечо к плечу — Анатолий, я и Гога.
Все как прежде.
Крыся, Ядя и Терезя быстро снуют от раздаточного стола, ловко управляясь с подносами, уставленными тарелками с горячим борщом.
Я уже знаю, что здесь в борщ кладут белую фасоль и жгучий перец, что добавляет ему остроты, делая его необыкновенно вкусным и сытным.
Мне не терпится зачерпнуть ложкой обжигающий рот, наваристый и густой бульон с плавающими янтарными разводами жира и айсбергом сметаны.
Не утерпев, запихиваю в рот сразу половину куска клейкого, ноздреватого, с золотистой, кисленькой корочкой, обалденно вкусного ржаного хлеба.
А Крыся еще больше похорошела.
Или мне так кажется?
Но напрасно я украдкой ловлю ее взгляд.
Она и не думает обращать на меня внимание.
Бережно поставив полную до краев тарелку перед Анатолием («На аппетит»), она отходит и говорит о чем-то с нашим «кормильцем» - старшиной-сверхсрочником Моргуном.
Тот направляется к нам.
У старшины поверх гимнастерки — белая куртка, на круглой, как качан капусты, голове — неуставная, синяя летная пилотка.
Подойдя к нашему столу и придав своему распаренному лицу строгое, официальное выражение, он обращается ко мне:
- Товарищ сержант, мы не можем вас кормить. Вас нет в суточной ведомости.
Этого я никак не ожидал.
Хотя, стоило подумать, прежде, чем переться в столовую, что, прибыв в полк посреди дня, я буду поставлен на котловое довольствие только со следующих суток.
От обиды и унижения, как будто уличен в совершении постыдного поступка, я резко встаю, неловко толкнув под руку Анатолия, у которого содержимое ложки выплескивается на белую скатерть.
Понятно, что это не улучшает мое состояние.
Гога, схватив меня за рукав гимнастерки, благородно пытается прийти на помощь.
- Сандро, падажди! Товарищ старшина, половину своей порции я отдаю моему брату.
Все летчики, даже те, что уже было принялись за еду, уставились на нас, ожидая продолжения. Может быть, скандала?
Ну, нет. Я вам не клоун.
Стараясь казаться спокойным, я отвечаю:
- Спасибо, Гога. Это — лишнее. Ты сегодня летаешь, а я — нет. Все справедливо. Пусти. Я пойду.
Аккуратно положив недоеденный кусок хлеба на стол, я покидаю палатку неторопливой походкой, хотя все во мне кипит.
Сначала - Лизавета, затем - Екатерина, теперь - Крыся.
Этого достаточно, чтобы беспощадно развенчать воображаемый образ Женщины, оказавшейся на поверку малодушным, лживым, глупым и при этом жестоким и расчетливым существом.
Но, как же мама? Мама — не в счет. Она — редкое исключение из общего правила.
Не выбирая дороги, напрямик по траве я шагаю на аэродром.
В пустом лагерном городке мне делать нечего.
Необходимо занять себя делом, чтобы отвлечься от мыслей об еде.
А есть так хочется! Как дотерпеть до завтрашнего утра?
С досадой вспоминаю, как сентиментально расчувствовался, возвращаясь в полк: мой дом, моя семья.
Вот таким хлебом-солью встретили меня новые дом и семья.
Стоп. Хватит хныкать!
Что бы сказал на это отец?
Напомнил бы слова Устава.
«Ты — солдат. И потому должен стойко и мужественно переносить все тяготы и лишения воинской службы. Твой долг - быть верным воинской присяге, неукоснительно исполнять приказы командиров и отдать все силы, а если понадобиться — жизнь для защиты социалистического отечества».
Все правильно. Нужно взять себя в руки.
И черт с ней — с Крысей.
Кто она такая, чтобы задеть твое самолюбие? Смазливая деревенская девка...Ей дела нет до того, что ее жених (как его — Станислав?) находится у нас в плену. Дрянь!
Мужская дружба — нет надежней ее!
На самолетной стоянке и возле моего «мига» нет никого.
Все обедают.
Ложусь в траву под крыло.
Трава густая и пахнет медом.
Сытно гудят грузные шмели, тяжело перелетая с одной белой головки кашки на другую.
Эх, напрасно я оставил на столе недоеденный кусок хлеба.
Но как бы ты унес его?
Вырываю из стеблей метелки и откусываю сладковатые кончики.
Посреди травы замечаю красный бок поспевшей земляники.
Ого! Да ее тут полно.
Встав на колени, раздвигаю траву руками, собираю и кладу в рот душистые ягоды. Иные еще только зарумянились, но уже мягкие и сладкие.
Живо вспоминаются детство, привольная дачная жизнь в Кузьминках, выходы целыми компаниями в лес по ягоды и грибы.
«Одну кладу в рот, за другой тянусь, третью примечаю».
Прошло всего-то навсего каких-то восемь лет, а будто все происходило в другой жизни.
Была там девочка Надя, старше меня двумя годами, — большая придумщица, с которой как-то раз мы вдвоем возвращались из колхозного клуба — пустого старого амбара, пропахшего мышами и плесенью, с простыми деревянными лавками, — после просмотра фильма «Веселые ребята». Была безлунная августовская ночь. Света всех звезд не хватало, что бы осветить тропинку вдоль берега Оки, которая затем сворачивала и шла вдоль обрывистого края оврага, на другой стороне которого таились в темноте заросшие бурьяном развалины церкви и деревенское кладбище. Мы шли, крепко держась за руки, и я громко и мужественно рассказывал Наде, что после школы стану летчиком. Ее отец, редко навещавший семью, занимал какой-то пост в Госплане, а мать, постоянно курившая папиросы «Любительские», работала художником-иллюстратором в Детгизе. Однажды Надя стащила у матери коробку папирос , и мы, спрятавшись в построенном на берегу реки шалаше, выкурили по первой в жизни папиросе. Когда мы забежали на минуту к нам на дачу, чтобы выпить молока с хлебом, мама уловила исходящий от нас запах табака и при очередной встрече с Надиной матерью попросила, что бы та не разбрасывала свои папиросы где попало. После этого мы не видились с Надей две недели, до самого отъезда. На следующее лето они не сняли дачу, и мы больше никогда не встретились.
На пригретом пригорке, где трава ниже, спелых ягод особенно много.
Собираю их горстями и ссыпаю прямо в рот.
За этим занятием меня застает Петя Гробовой.
- Здравия желаю, командир. Вернулись?
Поднимаюсь с колен и вижу, что истоптал, как конь, всю траву возле самолета.
Я смущен, но стараюсь не показать вида.
- Здорово, Петя. Как видишь.
Пожалуй, он смущен ситуацией не меньше моего и не знает как теперь произнести заготовленные слова сочувствия.
Воспользовавшись его заминкой, решительно беру инициативу в свои руки.
- Ладно, Петя. Догадываюсь, что ты собираешься сказать. Спасибо. И поставим на этом точку...Слушай, мы попали в отстающие. Надо наверстывать. Так что, давай сразу браться за дело.
- Вот и я хотел об этом сказать, командир. Самолет исправный, заправлен, к вылету готов.
- Отлично. Буду просить, чтобы меня включили в завтрашний план полетов в обе смены. Ну, а сейчас давай сделаем так: я сяду в кабину и буду тебе рассказывать весь порядок своих действий при взлете, полете и посадке. Если, что не так, ты меня поправишь. Идет?
- Идет, командир.
Сев в самолет, я некоторое время осматриваюсь, восстанавливая в памяти назначение стрелок, лампочек, тумблеров, рычажков, переключателей, щтурвальчиков, а потом прошу Петю завязать мне глаза (у него, как у всякого образцового «технаря», нашлась чистая ветошь) и по памяти рассказываю по порядку о всех приборах на приборной доске и остальном оборудовании кабины, допустив ошибку только дважды: забыв назвать ручку аварийного выпуска шасси и указатель положения заслонки водорадиатора.
Петя удивлен моей памятью и ставит мне «твердые четыре с двумя плюсами».
На самом деле ничего удивительного нет.
Во время моих занятий в Центральном аэроклубе наш инструктор Егор Захарович Самочатов много времени уделял развитию нашей зрительной памяти, справедливо считая, что очень важно уметь в полете уверенно ориентироваться на местности по запомненным по карте ориентирам.
Он в любой момент мог предложить нам случайный объект для пятисекундного наблюдения, а потом, по команде отвернувшись, мы должны были описать все, что каждый запомнил.
Позабыв про голод, я занимаюсь еще два часа, по командам Пети имитируя управление работой двигателя и шагом винта на разных режимах, свыкаясь с ходом педалей и ручки управления, окончательно обживаясь в кабине.
Петя — молодец. Пока меня не было, он не терял время зря и отрегулировал полозья направляющих фонаря кабины, который теперь сдвигается вперед и назад без всяких проблем и надежно запирается на замок в заднем положении.
А это важно. В секретной брошюре, которую мне дал прочитать отец, отмечалось — я это отлично запомнил, поэтому привожу почти дословно: «При закрытом фонаре обзор вперед удовлетворительный, в стороны и вниз хороший, назад обзора нет — мешает гаргрот. Вследствие чего наблюдать за самолетом противника, находящемся в задней полусфере, не представляется возможным. Фонарь кабины невозможно открыть на больших скоростях, а на планировании из-за неудовлетворительной работы замка он самопроизвольно закрывается. Высота фонаря недостаточная. Пилоту, чей рост выше среднего, для прицеливания с помощью прицела ПБП-1А приходится держать голову наклоненной вперед, что приводит к его быстрой утомляемости. Поэтому полеты на МиГ-1 и МиГ-3 в боевых условиях производить только с открытым фонарем. Фонарь требует доработки. Необходимо обеспечить открывание и закрывание фонаря на любых скоростях и хороший обзор по всем направлениям».
Все это время над нашими головами, оглушительно ревя моторами и оставляя дымные хвосты, поднимаются в небо «миги» и «ишаки».
Где-то, среди них машины Анатолия и Гоги.
Я не завидую им.
Поскольку твердо усвоил заповедь, которую нам неустанно внушали в училище: победа в воздухе куется на земле.
Впрочем, для многих это осталось набившими оскомину, пустыми словами.
Потом я иду к Мажаеву, докладываю о своей готовности и прошу включить меня в завтрашний план полетов.
Мажаев отправляет меня к капитану Лазырину.
Я нахожу комэску на командном пункте.
Тот недоверчиво дважды переспрашивает — точно ли я готов.
Я решительно подтверждаю, что готов.
Все еще колеблясь, Лазырин задает мне несколько вопросов по порядку действий при различных режимах полета.
Отвечаю без запинки.
Мне кажется, что неохотно, но Лазырин вынужден сдаться.
- Ладно, доложу командиру полка.
А командир полка находится тут же и слышит весь наш разговор.
Обернувшись, он уточняет:
- Говорите, готовы летать завтра?
- Да, товарищ командир. Готов.
- Добро. Полетите завтра...Я знаю, что вас не покормили в обед. Это — непорядок. Ужинайте вместе со всеми.
Но ужинать вместе со всеми я не иду.
Как знать, отдал ли соответствующее распоряжение командир?
А испытать еще раз унижение — слуга покорный!
К тому же чувство голода «притупилось». В голове, как и во всем теле, особенные легкость и ясность.
Вместо столовой я, не заходя в лагерный городок, дабы избежать ненужных разговоров, прямиком отправляюсь на мельничный пруд и долго плаваю в теплой и мягкой воде, через очищение тела избавляясь от горьких мыслей, так часто довлевших надо мной последние шесть дней.
Я выхожу из воды посвежевшим и умиротворенным.
У мальчишек, ловящих у запруды рыбу, интересуюсь: можно ли купить у их родителей молока и хлеба.
Оказывается, можно.
Даю самому расторопному парнишке пять рублей и через полчаса становлюсь обладателем крынки молока и половины каравая хлеба.
Хлеб странный: плоский, серо-желтого цвета и легко крошится.
Я отщипываю и пробую кусок. Странный вкус: пресный и сухой.
Спрашиваю у парнишки: Из чего испечен хлеб?
Он поясняет: ;yto, groszek i ziemniak.
Первое и второе понятно: ;yto — жито, то есть — рожь, groszek — очевидно, горох, я чувствую его вкус, а ziemniak?
Старательно выговаривая польские слова, переспрашиваю:
- Цо то есть ziemniak?
Под смех товарищей парнишка, явно паясничая, делает нарочито неуклюжие движения, будто неумело копает землю лопатой, и в завершении комедии, лицедейски улыбаясь, показывает руками что-то круглое.
Я догадываюсь: «Картофель».
«Так» - парнишка кивает и делает карикатурный полупоклон.
Все опять смеются.
Он у них записной комик.
Теперь понятно, почему у хлеба такой необычный вид и вкус.
Середина июня.
Откуда взяться настоящему хлебу.
Пекут из остатков, чтобы дотянуть до нового урожая.
Отрываю еще кусок и долго жую.
Чтобы размочить сухой ком, пью молоко из крынки.
Но, выпив не больше пол-литра, отставляю ее в сторону.
Молоко уже снятое, как у нас говорят — «тощее», почти как вода.
Меня такое положение вещей не удивляет, хотя в Москве за те же пять рублей я вполне мог купить две литровые бутылки прекраснейших двадцатипроцентных сливок и любимый мой «городской» батон.
Уже упомянутый мной Леха Ряхин, оправдывая откровенно рваческие настроения крестьян-единоличников, торговавших на сталинградском рынке, куда мы - курсанты захаживали, чтобы удовлетворить время от времени вспыхивающее в нас желание разнообразить казенное училищное питание продуктами щедрой сталинградской земли и Волги, на полном серьезе утверждал, что поживиться за счет городских — законное право крестьянина. «Вы, городские, семь часов отробили и пошли в развалочку в пивную там или в кино. А ежели чего надо — в магазине (с ударением на втором «а») купили. Были бы гроши. А крестьянин, чтоб прокормить «сам-семь», должен от зари до зари пуп рвать. Поэтому полное право имеет».
Леха своими речами дерзко рвал в клочья догматы социалистической политэкономии, возвещающие о сверщившейся смычке города с деревней, но ему эти речи почему-то сходили с рук.
Чувствуя, что в Лехиных словах есть большая доля правды, мы, тем не менее, не поддерживали эти разговоры. Нас не интересовала политика. Нас интересовали полеты.
Однако, мне пора идти.
Должно быть Анатолий и Гога уже вернулись с ужина.
Мне многое нужно им рассказать.
Они, в самом деле, уже ждали меня.
И не просто ждали, а в обществе суповой тарелки, с горкой наполненной макаронами «по-флотски», половины буханки пшеничного хлеба с желтым бруском - размером с два спичичных коробка - сливочного масла и чайником с еще теплым какао.
Я растроган заботой друзей, но даже им не хочу ничего объяснять, поэтому нарочито бодро говорю:
- Закуска есть, а где обещенный тобой, Гога, мужской напиток?
«Сейчас, дарагой» - Гога проворно ныряет в палатку и через некоторое время появляется, прикрывая рукавом гимнастерки стеклянную фляжку, на треть заполненную некой прозрачной жидкостью.
Прихватив тарелку, хлеб, чайник и кружки, мы уходим за кусты, на маленькую полянку с составленными группкой чурбанами, используемыми в подобных случаях вместо стола и табуретов.
Первым делом я отрезаю ножом кусок хлеба, щедро намазываю его маслом и тут же отправляю в рот.
После картофельно-горохового суррогата он кажется вкуснее любых пирогов.
Гога бережно, стараясь не пролить ни капли, разливает половину содержимого фляжки по кружкам.
- Готово. Сандро, Анатолий! За встречу! Чтобы и дальше всегда вместе! Как три звезды в кушаке небесного джигита.
- О каком джигите речь, Гога?
- Посмотри в ночное небо — увидишь джигита в бурке. У него на поясе горят в ряд три звезды.
Я догадываюсь:
- Гога, это Орион. Три звезды имеют свои имена: Минтака, Альнилам и Альнитак, что означает «Нить жемчуга», «Пояс» и «Кушак». А само созвездие так названо по имени древнегреческого охотника.
- Развэ я не так сказал? Охотник, джигит — одно и тоже.
«Мужской напиток» теплой волной проходит по горлу в желудок.
Необходимо срочно закусить.
Макароны, конечно, холодные.
Вилку или хотя бы ложку мои друзья, конечно, не догадались захватить.
Беру макароны пальцами и, запрокинув голову, опускаю их в рот, как проделывают индийские факиры, глотая живьем змей.
- А вы что сидите? Берите макароны.
Гога величественным жестом прижимает ладонь к груди, там где бьется его горячее сердце джигита.
- Кушай, дарагой. Набирайся сил. Извини, нэ могу угостить тебя как дома. Когда приедите с Анатолием к нам в село, угостим вас как самых дарагих гостей. Все знают армянский шашлык из барашка. Но настоящий шашлык это — грузинский шашлык. Из бычьей вырезки. Одним куском. Панимаешь? Чакапули — тушеное мясо маладого барашка в собственном соку и остром соусе. Попробуешь — забудешь про все на свете! Вы, канэчно, ели русский голубцы, но настоящий вкус можно узнать только покушав грузинский толма. А какие вина! Цинандали! Хванчкара! Карданахи! Это нектар, впитавший воздух и солнце гор.
- Гога, что мы сейчас пили?
- Панравилось, дарагой? Это виноградная водка. Атэц ее для себя делает. Двойная перегонка. Не меньше шестидесяти градусов.
- То есть, это — самогон?
- Зачем самагон?! Слушай! Самагон — дрожжи надо. Для чачи дрожжи нэ надо. Только немного сахара. Виноград все сам сделает. Хочешь, расскажу, как это делается?
Анатолий, до этого молчавший, подает голос:
- Оставь, Гога. Ему это не интересно. Ты же знаешь: он у нас не пьющий. Воспитанный на высоких моральных принципах. С какой стороны ни взгляни — пример, достойный подражания. Я вообще удивляюсь, как это ты вдруг решился нарушить свои правила.
Мало сказать, что я удивлен услышенным и, особенно, тоном, которым это сказано. За словами кроются насмешка...и вызов.
- Исключение только подтверждает правило. И вообще...Позволь мне самому решать, что мне интересно, а что нет.
Гога пытается разрядить неожиданно возникшее напряжение.
- Друзья, какая муха цэ-цэ вас укусил?
Меня никакая муха не кусала, а вот с Анатолием, действительно, происходит что-то необычное.
Неужели закружилась голова от избрания комсоргом и обещания назначить командиром звена?
Тем временем Гога разлил из фляжки остатки.
- Друзья, Архимед сказал: сумма квадратов двух катэтов равен квадрату гипатэнузы. Это говорит о чем? Что вдвоем с другом ты нэ уступишь самому сильному противнику. Так, давайте выпьем за боевую дружбу. Чтобы с ее помощью побеждать врагов в каждом сражении.
Браво, Гога. Здорово сказано.
Что ж. Война так война.
Воевать — наша профессия.
Нас готовили, и, берусь утверждать, мы готовы к этому.
Я вспоминаю немецких летчиков, встреченных мной в ресторане «Прага».
Да, это серьезные противники. И у них есть преимущество. Боевой опыт. Которого у нас пока еще нет. Но разве они способны, рискуя собой, броситься на помощь другу? Что-то я этого не заметил.
Я смотрю на своих друзей. На каждого из них я могу целиком положиться в бою.
- Слушайте, что я хочу вам сказать.
Но даже друзьям я не говорю, как именно умер отец. О смерти мамы не говорю вовсе.
В понимании людей самоубийство несет отпечаток вины или слабости, и в конечном итоге - осуждение.
Я, никогда не видевший в отце намека на слабость: ни в словах, ни в поступках, не хочу чтобы на его имя пала тень обвинения в малодушии.
Я рассказываю о последнем разговоре с отцом и пересказываю, стараясь ничего не упустить, содержимое секретной брошюры.
Гога во время моего рассказа несколько раз вскакивает со своего чурбана, и, сверкая глазами, что-то возбужденно выкрикивает на своем грузинском языке.
- Скажи, Сандро, сколько надо сбить самолетов врага, чтобы палучить ордэн?
- Думаю, что не меньше пяти.
- А сколько надо сбить, чтобы стать Героем Саветскава Саюза?
- Пожалуй, не меньше десяти.
- Я сабью дэсять!
Анатолий напротив — сохраняет бесстрастное выражение лица.
Более того, мой рассказ он встречает с удивившим меня недоверием.
- Почему твой отец решил, что Гитлер нападет на нас в этом году? Вспомни, как нам в училище, на занятиях по тактике майор Махотин объяснял, что Германия никогда не допустит войны на два фронта.
-А ты сам подумай. Немцы загнали англичан на их остров. Топят их корабли, бомбят города. Вобщем, зажали их так, что те ни о чем другом не думают, как быть бы живу. С другой стороны Гитлер наверняка знает, что у нас полным ходом идет перевооружение, и мы через год будем ему не по зубам. Поэтому у него один шанс — ударить сейчас.
- У нас с Германией договор о ненападении.
- Плевал Гитлер на договор.
-Знаешь, чтобы такое заявлять — нужны веские доказательства. Иначе это не просто треп, а ...инспирация. За такое можно крепко ответить.
Он что, угрожает мне? И слово какое отыскал - «инспирация». Я мог бы сослаться на Лизаветиного отца. Но не могу. Я дал слово.
Гога, как будто решение зависит от Анатолия, просящим тоном обращается к нему:
- Слушай. Пусть нападут. Мы им пакажем...где раки зимуют.
Из-за духа противоречия начинавшей раздражать меня самоуверенности Анатолия спешу остудить Гогин пыл:
- Не горячись, Гога. Нам придется иметь дело с очень серьезным и опасным противником. Не все так просто, как ты себе представляешь.
И тут же получаю очередной укол от Анатолия.
- Не пойму. Сначала ты заявляешь, что не сегодня-завтра начнется война. А теперь, вроде как, трусишь?
Это удар ниже пояса. В самом деле, что с ним происходит?!
Я с большим трудом сдерживаюсь, чтобы не ответить резко.
- Я всего лишь стараюсь реально оценивать силы противника. Это же элементарно.
Но он с холодной усмешкой настаивает:
- А по-моему, это сильно смахивает на мандраж перед немцами. У страха глаза велики.
Я чувствую не гнев и не обиду, а только усталость и опусташенность.
- Я не собираюсь спорить с тобой. И, пожалуй, кончим этот разговор.
- Как хочешь. Ты сам его начал...Только имей в виду. Я должен был бы сообщить о нашем разговоре замполиту полка.
- Ну, так сообщи.
- Зря иронизируешь. Но прошу больше не вести при мне такие разговоры. Дружба дружбой, а служба службой. Надеюсь, ты меня правильно понял?
- Отлично понял.
- Вот и хорошо.
- Да, уж лучше некуда.
Признаюсь: не таким я представлял наш разговор.
Мы молча, каждый в своих мыслях, покидаем казавшуюся такой гостеприимной полянку.
Как это не покажется странным, больше всего мне жаль Гогу.
Он идет с опущенной головой, путаясь ногами в густой траве. Его шаркающая походка изобличает горца, не привыкшего к ровной земле.
На его глазах вот-вот может произойти космическая катастрофа: две звезды на кушаке небесного джигита готовы разлететься в разные стороны. Одна — к голубому Сириусу, другая - к красному Альдебарану.
Мне хочется приободрить его.
- Гога, что говорит метеослужба насчет завтра?
- Дает замечательную погоду. Небольшая облачность и видимость — больше дэсяти киламетров.
- Значит, завтра отлично полетаем.
- Да, дарагой.
Гога улыбается. Космическая катастрофа не состоялась.
Прощаясь перед их палаткой, я крепко жму ему руку. С Анатолием я прощаюсь сдержанным кивком головы и сухим «пока».
С начала мне не спится. Мне не понятно поведение Анатолия. Действительно, какая муха его укусила сегодня. Не может так резко изменится человек. В училище мы были «не разлей вода». Неужели он не может мне простить признание Валентины? Но я -то в чем виноват?
Потом мне хочется пить.
Я вылезаю из палатки и прямо из горлышка чайника пью холодное, очень сладкое и очень вкусное какао.
Над моей головой — раскрыто потрясающей красоты ночное небо.
Я стою под ним в траве — босой, в одних трусах, с чайником в руке.
Оно завораживает и заставляет забыть о суетности человеческого бытия.
Это сказочное небо — для всех и для каждого.
Перед ним все равны: и иссушенный зноем и ветром погонщик-бедуин, остановивший караван на ночлег и распаливший костер из кизяка посреди пустыни, неторопливыми глотками пьющий чай, о котором мечтал с самого утра, и избалованный житель столицы, случайно бросивший взгляд в пролом сомкнутых крыш.
Но философствую я недолго.
Слабый, тонкий писк, за которым следует шлепок ладони по шее, потом по плечу, по щеке, по ноге, по лбу.
И уже становится не до красот зведного неба.
Я отступаю в палатку, поспешно прикрыв за собой полог.
И скоро засыпаю. Впервые за неделю на настоящей кровати, на белоснежной простыне и мягкой, в новой наволочке подушке, накрывшись еще одной, пахнущей приятной свежестью простыней.
Утром мы идем завтракать вместе.
Но я чувствую между собой и Анатолием не исчезнувший за ночь холодок отчуждения. Гога тоже чувствует это и, потому что мы молчим, ведет себя шумно, говорит без передышки, громче и эмоциональней обычного.
Перед палатками столовой я отстаю от них и, убедившись, что возле раздаточной нет официанток, хлопочущих возле столов, возвращаю поварихе Клавдии чайник и тарелку.
Когда я подхожу к нашему столу, Гога сдвигается в бок, освобождая мне место между собой и Анатолием.
Как ни в чем не бывало, играя улыбкой, которая мне кажется насквозь фальшивой, подходит Крыся с тарелками.
Я старательно избегаю глядеть на нее.
- Дзень добрый.
Анатолий и Гога наперебой клянутся, что другим день и быть не может, поскольку начинается встречей с такой «очаровательной пани, как Кристиночка».
Мое скупое «здравствуйте» тонет в их красноречии.
Ставя передо мной тарелку, Крыся вместо своего обычного «Nа аppеtit» интересуется:
- Dlaczego pan sier;ant nie przyszed; wczoraj na kolacja...u;in?
Ах, ты лиса! Проверяешь, простил ли я тебе вчерашнее?
Не поднимая глаз от стола, с подчеркнутым отчужденнем отвечаю:
- Спасибо. Меня накормили.
И принимаюсь за обильно сдобренный сметаной и сахаром творог.
После неловкой паузы Крыся отходит и следующие блюда: яйцо вкрутую, хлеб с маслом и кофе ставит передо мной молча.
Я быстро управляюсь с завтраком и встаю из-за стола первым.
Анатолий и Гога не торопятся, любезничая с Крысей, которая, ничуть не смущаясь, весело кокетничает с ними..
После завтрака мы собираемся перед штабной палаткой, чтобы узнать план полетов.
Гога шепчет мне на ухо:
- Ай, нэ харашо. Зачем ты абидел дэвушку?
Будто не догадываясь о ком он, невозмутимо интересуюсь.
- О чем ты?
- Как о чем? О Кристине. Это, вэдь, она вчера собрала и передала для тебя ужин.
Вот те раз!
- Я думал, - это вы для меня расстарались.
И тут Гога доказывает, что для истинного джигита — честь девушки выше мужской гордости.
-Что ты! Анатолий отказывался. Но она очень просила, и он сдался. Тебэ нужно перед ней извинится.
Я не успеваю ему ответить.
Командир полка, услышав наши перешептования, строго одергивает:
- Кто там мне мешает? Прекратить разговоры.
Не договорив, мы расходимся к самолетам.
На стоянке меня встречает Петя докладом о готовности самолета к полету.
Парашют уже ждет меня на плоскости крыла.
Майор Страхов, успевший поучаствовать в последних воздушных боях на Халхин-Голе, рассказывал, что японские летчики летают без парашютов и бронеспинок.
Если на самом деле так, то — это глупая бравада. Хотя, кто поймет этих азиатов с их самурайскими повадками.
У меня еще достаточно времени до вылета, и я трачу его на неторопливый обход и обстоятельный осмотр самолета.
Я не боюсь обидеть Петю.
Перед первым полетом я должен быть уверен в своем новом истребителе на все двести процентов.
Затем, не спеша, одеваю парашют и забираюсь в кабину.
Сидя на ранце парашюта, получаешь гораздо лучший угол обзора.
Петя, стоя на крыле, помогает мне отрегулировать привязные ремни, чтобы легко было дотягиваться до всех тумблеров и переключателей.
Для пробы я щелкаю тумблером, проверяя заряд бортового аккумулятора.
Независимо от производимых приготовлений я думаю над словами Гоги.
Все опять становится чрезвычайно запутанным.
Интересно: нравятся Крысе откровенные ухаживания Анатолия?
Впрочем, какая разница! Ведь я не собираюсь просить у нее прощения.
- Слушай, Петя. Хорошо было бы в кабине прикрепить небольшое зеркало. Как в автомобиле. Чтобы, не крутя головой, я мог видеть, кто находится у меня за хвостом. Подумай.
В сторону старта летят две зеленые ракеты. Это сигнал взлетать нашей второй эскадрилье.
Командую Пете:
- К запуску!
Ручной помпой закачиваю пусковую смесь бензина и масла в двигатель.
Петя, поднимаясь на цыпочки, двумя руками проворачивает винт. Один оборот, второй, третий, четвертый. Довольно. Цилиндры двигателя заполнились обогащенной смесью.
- Контакт!
- Есть контакт!
- От винта!
Зпускаю двигатель с помощью сжатого воздуха.
Большим пальцем давлю кнопку стартера на панели запуска.
Стартер визжит, и я слышу металлическое цоканье медленно проворачивающихся шестерней.
Раздается хлопок.
Из патрубков, окутывая кабину, вылетает голубое облако и тут же рвется в клочья, отбрасываемые назад пришедшим в движение винтом.
Я добавляю газ, и винт стремительно раскручивается, превращаясь в прозрачный круг.
Поднятый винтом ураган хлещет траву, меняя ее цвет на серый.
Петя, стоя впереди лицом ко мне, приглашающими взмахами обеих рук дает сигнал, что я могу начать движение.
Сдвигаю очки на глаза и отпускаю тормоза.
Мой «миг» медленно катится, мягко переваливаясь на неровностях летного поля, вслед рулящим впереди машинам.
Петя, одной рукой удерживая пилотку, другой — держась за законцовку крыла, как нянька, провожает меня.
Наконец мы на старте.
Обороты — тысяча шестьсот. Температура масла — восемьдесят пять. Температура воды - сто.
Вижу, как из кабины впереди стоящего «мига» тянется вверх рука Мажаева — «внимание». Повторяю его сигнал. Бортовые радиостанции сняты из-за обнаруженного заводского брака в передатчике.
Мажаев машет рукой «вперед».
Взлет.
Передав команду пилотам, находящихся позади самолетов, отпускаю тормоза и перевожу ручку газа — почти до упора.
Не забыть правую педаль подать вперед. Винт ВИШ-22 имеет странную привычку: при разбеге старается развернуть «миг» влево.
Обороты - две четыреста.
Скорость — шестьдесят. Сто. Сто тридцать.
А «миг» все катится по земле.
Что же он?!
Спокойно. Ты забыл, что «миг» тяжелее «ишака» на тонну триста.
Скорость — сто шестьдесят.
Отрыв.
Ручку плавно на себя.
Настороженно вслушиваюсь в работу двигателя.
Он работает ровно.
Одним щелчком тумблера убираю шасси.
Прогресс! Не надо нудно крутить лебедку.
Правда, довольно чувствительный удар по полу кабины автоматически вставших на замки шасси вызывает настороженность — о нем никем не упоминалось.
Но погасшие зеленые и загоревшиеся красные лампочки на панели уборки-выпуска шасси внизу приборной доски тут же успокаивают меня.
Слежу за стрелками высотомера.
Они ползут не так быстро, как я ожидал.
В самом деле — скороподъемностью «миг» не отличается от «ишака».
Я чувствую легкое разочарование.
Оно усливается на первом же развороте.
Если «ишак» сам «просит» ручку и реагирует на малейшее ее движение, то «миг» оказывается «тугодумом».
А что хваленая скорость?
Пятьсот сорок километров час. Высота три четыреста.
Что ж, неплохо.
За час мы успели слетать до Бельска и далее по маршруту: Белосток — Волковыск — Лида — Гродно — Белосток — Высоке-Мазовецке.
Садимся, имея в баках невырабатанный запас горючего, тогда как на «ишаке», если чуть зазевался, тянешь до аэродрома на парах бензина.
При посадке я немного промазываю и сажусь за посадочным знаком «Т».
Вылезаю из кабины с двояким впечатлением от машины.
Пока что все, написанное об этом самолете в секретной брошюре, подтвердилось. Разве что обзор «назад» из-за установленного сразу за кабиной прозрачного участка гаргрота стал лучше.
Мне не терпится проверить «миг» на пилотаже.
Но Пете я не говорю ни слова о своих сомнениях.
На его вопрос: «Как прошел полет», отвечаю коротко: «Все в порядке».
Пока самолеты заправляют, нам выдают второй завтрак: стакан крепкого чаю и кусок хлеба со сливочным маслом.
Через час я снова в воздухе.
На этот раз уходим в «зону», где на высоте пять тысяч метров делаем пологие горки и развороты, неглубокое пикирование.
Пилотаж и активное маневрирование на первых порах запрещны.
Но я, не удержавшись, делаю восходящую бочку, переворот, пикирование и горку с иммельманом.
Самолет выполняет все фигуры чисто.
Но это явно не пилотажный истребитель.
Его предназначение — настичь бомбардировщик противника и атаковать его с высоты. Так называемым «соколиным ударом».
Собственно, для этого он первоначально и был создан.
Но его слабое пулеметное вооружение плохо соответствует даже этой, элементарной по исполнению задаче.
По сути — это переходная модель, уже сейчас требующая дальнейшей модернизации.
И все же. Скорость, на сто километров большая, чем у «ишака», заставляет закрыть глаза на все его недостатки.
Научить его стать настоящим боевым истребителем — теперь моя задача.
За обедом, занятый своими мыслями, я почти не обращаю внимания на Крысю.
Да и она, кажется, совсем не замечает меня.
Зато Анатолий и Гога даром времени не теряют.
Ну и пусть.
И все же я чувствую раздражение. При этом не могу понять от чего больше: от их пошлого заигрывания или от нескрываемого Крысей удовольствия и ответного кокетства.
Что это — дух соперничества? Животный инстинкт: добиться внимания особи противоположного пола? Атавизм. Вот это действительно пошло.
Но как бы то ни было, идя на аэродром вместе, я чувствую себя отдельно от них.
В меньшей степени это относится к Гоге, но между мной и Анатолием явно наметился разрыв, и последующие события только подтверждают эту догадку.
Заруливая на стоянку после третьего — своего крайнего в этот день вылета, я обращаю внимание на собравшуюся около командного пункта толпу летчиков.
Сдав самолет Пете Гробовому без обстоятельного разговора и, возможно, обидив его этим, заинтригованный я направляюсь туда.
Толпа гудит голосами, что-то оживленно обсуждавшими. По рукам ходит газета «Правда».
Когда я подхожу, увидев меня, Анатолий, стоявший рядом с замполитом полка — батальонным комиссаром Варданяном, бесцеремонно забирает газету из рук очередного читателя и с улыбкой превосходства на раскрасневшемся лице подзывает меня, назвав официально - по фамилии:
- Юхневич, подойди сюда. На - почитай. Тут есть кое-что для тебя интересное.
Меня в который раз коробит взятый им начальственный тон. Он явно напрашивается на объяснение.
Только присутствие замполита сдерживает меня.
Номер свежий — за сегодняшнее число. Четырнадцатое июня.
На первой странице - редакционная статья про конец учебного года в школах и подборка материалов о ходе выполнения подписки на государственный заем.
Анатолий нетерпеливо торопит меня:
- Смотри на второй странице.
Нарочито не торопясь, я разворачиваю листы.
Бегло пробежав глазами заметки, в основном касающиеся сельской жизни, вижу в правом верхнем углу «Сообщение ТАСС».
Глазами бегу по строчкам и вновь возвращаюсь к началу, не в силах сразу осознать напечатанное.
«...муссируются слухи о «близости войны между СССР и Германией...
...уполномочить ТАСС заявить, что эти слухи являются неуклюже состряпанной пропагандой враждебных СССР и Германии сил...
...по данным СССР, Германия также неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз....
...СССР ...соблюдал и намерен соблюдать условия советско-германского пакта о ненападении, ввиду чего слухи о том, что СССР готовится к войне с Германией, являются лживыми и провокационными...».
Я чувствую, как кровь отлила от сердца и бросилась в голову.
Не может этого быть!
И тут слышу голос Анатолия.
- Товарищ батальонный комиссар, предлагаю провести в эскадрильях политинформацию на тему сегодняшнего сообщения ТАСС.
Варданян одобрительно кивает:
- Что же. Неплохая идея.
- Разрешите поручить провести политинформацию во второй эскадрильи сержанту Юхневичу?
Зачем же ты так?!
Чувствуя, как каменеет лицо, говорю отрывисто и глухо.
- Я не буду проводить политинформацию.
Вижу удивленное лицо Варданяна.
У Анатолия в глазах растерянность, но она тут же сменяется искорками злого возбуждения.
- Ты отказываешься выполнять комсомольское поручение?!
Он оглядывается на Варданяна, предлагая тому быть свидетелем моего дерзкого нарушения комсомольской дисциплины.
Ну, что же. Думаешь, я не знаю, как следует вести себя с такими, как ты? Тогда получи!
- Товарищ батальонный комиссар! Мы — Красная Армия — должны быть готовы в любой момент дать сокрушительный отпор противнику, кем бы он ни был. Это единственная и главная задача должна безусловно пониматься каждым красноармейцем. Считаю, что старший сержант Степанов действовал поспешно и необдуманно, когда обратился к вам со своим предложением, поскольку оно может способствовать нежелательному расслаблению и снижению боевой готовности личного состава, что недопустимо в войсках, защищающих пограничные рубежи нашей социалистической Родины.
Собственно, сейчас говорю не совсем я.
Именно так говорил бы мой отец: сухим, официальным стилем, каким обычно пишутся приказы и директивы. Я не сомневаюсь, что он куда более понятен и убедителен для батальонного комиссара Варданяня, чем пространные рассуждения на тему: можно ли доверять фашистам.
Долгие три-четыре секунды замполит молчит, осмысливая услышанное, бессознательно сняв фуражку и скребя короткопалой смуглой пятерней черную пену коротко стриженных «под бокс» волос вспотевшего затылка.
Затем, медленно произносит:
- А, пожалуй, Юхневич прав. Порох следует держать сухим. Особенно нам — частям прикрытия...Ну, ты не переживай, комсорг. Верю - ты хотел как лучше.
Анатолий стоит красный, играя желваками и опустив глаза.
В какой-то момент я даже чувствую себя виноватым перед ним, и уже уже готов примирительно сказать: «Прости, но ты сам вынудил меня ответить так жестко», но не успеваю.
Анатолий, не поднимая глаз, каким-то придушенным голосом произносит: «Ты еще пожалеешь» и, резко повернувшись, быстро уходит.
Но скоро выясняется, что армейское командование, которому мы подчиняемся, относится к сообщению ТАСС иначе.
Во всех гарнизонах и частях предстоящее воскресенье объявлено парко-хозяйственным днем, а семейный командный состав первый раз за месяц пребывания в лагерях получил увольнительные и отпущен по домам с вечера субботы до понедельника.
Воскресенье.
До обеда техники возятся у самолетов, а мы — сержанты вместе с красноармейцами занимаемся уборкой территории лагеря.
Хотя делаем это больше для вида, с частыми и долгими перекурами.
Старшины будто не замечают этого и время от времени присоединяются к нам. Мы, не скупясь, угощаем их папиросами.
Сразу после обеда мы отправляемся к некоему Юзику, который по договоренности с самого утра топит для нас баню.
Нас восемь человек. Компанию нам составляют пять девушек-официанток. Им по дороге с нами. Крыся среди них.
Идем краем луга, который утратил свою перволетнюю яркую желтизну и теперь зрело пестрит красным, голубым, васильковым, бело-желтым, малиновым.
На лугу пасутся коровы. Пасутся не сообща — артельно, а индивидуально. Каждая — персонально на своей луговинке. Чтобы соблюдался территориальный суверенитет, каждая корова-единоличница привязана цепью или веревкой к вбитому в землю колу.
Не переставая меланхолично жевать жвачку, коровы провожают нас задумчивыми взглядами выпуклых карих глаз,. Я не имею опыта общения с этими полезными и добрыми животными, поэтому мне сложно понять направление их мыслей. Замечу только, что их громкий, утробный рев должен принадлежать животному в два раза больше их.
Мы идем весело: с шутками, смехом, взаимными подколками. Иногда — довольно рискованными. Соли общению с девчатами добавляет присутствие двух дружков — отъявленных пошляков: лейтенантов Мещерякова и Авдеева, к которым у меня глубокая антипатия. Догадываюсь, что — взаимная.
Я иду с краю, закинув на плечо лямки туго набитого вещмешка, в котором - мыло, мочалки, полотенца и сменное белье на всю компанию.
Мешок придает мне некую деловитость и освобождает от участия в легкомысленной болтовне.
Девчата, зная цель нашей прогулки, настроенны очень игриво.
Иной раз их шутки столь смелы, что ставят меня в тупик и вызывают бурный восторг у моих попутчиков.
В ответ уже звучат двусмысленные предложения наладить более тесные контакты, приглашение вместе попарится и «потереть спину».
Бойкие девчата тут же находят еще более озорной ответ, распаляя до крайности и без того уже разгоряченных кавалеров.
Сквозь возбужденный гомон слышу исполненный игривой смелости голос Марыли.
- Сержант Готладзе. Што гэта вы да нашей Крыси ўсе пані ды пані звертаецеся. Може ў вас до яе сур'езные намеры? Може хочете зробить ей пропозицию да шлюбу?
Марыля не полька, а белоруска, и понять ее особого труда не составляет даже Гоге.
Заметно, что он польщен и одновременно смущен неожиданным и потому в двойне лестным для него предположением.
Но оно так же вызывает незамедлительный и бурный протест остальных соискателей благосклонности Крыси.
И Гога малодушно решает выйти из игры, но находит для этого благовидный предлог.
- Разве я могу перейти дарогу маему лучшему другу.
При этом он предельно ясно дает понять кому уступает место.
Анатолий и не думает скрывать самодовольной улыбки.
Крыся, по моим наблюдениям, большую часть пути молчавшая, бросает на Гогу насмешливый взгляд и, ни к кому конкретно не обращаясь, во всеуслышание гордо заявляет:
- Lube odwa;nych m;;czyzn.
Ее заявление вызывает почти единодушное одобрение.
Почти — потому что я остаюсь в абсолютном меньшинстве.
Как оказывается, в нашей компании все, кроме меня, отвечают этому условию.
Еще бы, кто может усомниться в отваге летчиков-истребителей.
Тем более Крысе будет не сложно сделать выбор.
Но тут случается заминка.
Черная, с белыми "чулками" и угрожающе выставленными вперед рогами корова покинула свой отрез луга и, волоча по траве обрывок веревки, тяжелой рысью усремляется нам навстречу.
На нее обращают внимание, когда она издает короткое и отрывистое «му», успев преодолеть две трети расстояния.
В первое мгновение это вызвает запоздалое беспокойство, в следующее — замешательство, которое тут же оборачивается легкой паникой с девичьим визгом и криками: «Ой! Ай! Бодачая! Эй, пошла к чорту! Может она бешеная?! Осторожней! Не толкайся! Дайте ей чем-нибудь! Тикай, хлопцы! Стойте! Девчат не бросайте!»
Без малейших хлопот с моей стороны я оказываюсь впереди всех.
Скинув с плеча вещмешок, я наотмашь бью им подоспевшую корову промежду рогов.
Коротко рявкнув, корова удивительно прытко для своих внушительных размеров бросается в сторону и, задрав хвост, несется скачками прочь, помечая путь своего бегства частыми лепешками.
Сзади раздается дружный хохот.
Хохочут девчата, раскачиваясь, сгибаясь и разгибаясь от неудержимого хохота.
Хохочут обидно.
Марыля прерывистым от приступов хохота голосом вскрикивает:
- Ну і храбрацы... Дурной каровы спалохаліся...Ой, не магу!...Крыся, гані іх усіх паганой мятлой.
Выходит, что «усіх» следует отнести и на мой счет.
Протестую.
Хотя бы потому, что не набивался в компанию Крысиных поклонников.
Но тут Терезя — подружка Крыси спасает мою честь.
- Na szcz;;cie, jeden odwa;ny czlowiek pokazal si;.
Девчата, будто опомнившись, принимаются наперебой расхваливать меня. Причем, делают это с особенным усердием, таким способом демонстрируя свое отношение к скомпромитировавшим себя храбрецам.
Впрочем, этим они оказывают мне медвежью услугу.
Судя по постным лицам мужской половины нашей компании, мой поступок не вызывает у них одобрения.
Кстати сказать, Крыся тоже молча стоит в сторонке.
Что ж, такое единодушие говорит лучше слов.
Всю оставшуюся дорогу девчата без жалости подтрунивают над сканфуженными кавалерами, чей самоуверенный тон будто корова языком слизнула.
Конечным результатом этой истории является то, что, когда после бани Мещеряков и Авдеев приглашают всю мужскую компанию в гости к своей знакомой, обещая радушный прием и приятное времяпрепровождение, мне делается предложение присоединится тоном, заранее предполагающим мой отказ.
Естественно, я не могу обмануть их ожидание.
Я и сам не пошел бы к приятельнице Мещерякова и Авдеева, но сейчас мне откровенно дают понять, что мое присутствие нежелательно.
Жаль, я не могу сказать Гоге «Не ходи. Останься. Там, куда тебя ведут, не может быть ничего хорошего».
Но молчу. Так как знаю, что он меня не послушает.
За ужином успевшие возвратиться Анатолий и Гога садятся в стороне от меня. Благо - свободных мест достаточно.
Кажется, оба немного под хмельком.
Они переговариваются вполголоса и время от времени смеются, будто вспоминая что-то забавное.
Но невооруженным глазом видно, что у Гоги веселье натужное.
Время от времени я ловлю на себе его тут же прячущийся взгляд.
С официантками они пытаются держать тон еще более раскованный, чем обычно. Может быть, из-за отсутствия Крыси, сегодня отпущенной в числе нескольких официанток раньше из-за значительной убыли пилотов, не пожелавших остаться ужинать.
Но в ответ им дают почувствовать, что инцидент с коровой еще не забыт, и их фамильярный тон неуместен.
В этот момент я впервые в полной мере ощущаю свой разлад с прежними товарищами.
Еще я узнаю, что за последние семь дней утратил чувствительность, потому что не испытываю при этом сожаления.
Когда я собираюсь выйти из-за стола, Терезя, забирая посуду, неожиданно обращается ко мне, впервые называя меня по имени:
- Sasza, czy przyjdziesz wieczorem na ta;ce? - и с лукавой улыбкой добавляет:
- Dziewczyny prosz; ci;, do ta;ca ze wszystkimi.
Мне как никогда не хочется в этот вечер оставаться одному, и я охотно соглашаюсь:
- Обязательно приду и буду танцевать с каждой. Так и передай девчатам.
Анатолий, слышавший наш разговор, громко и вызывающе обращается к Терезе:
- Интересно! А почему нас не приглашают на танцы?
И Терезя отвечает ему, не скрывая иронии:
- А wy, panove, musisz i;; do ;;;ka.
Анатолия этот ответ только раззодоривает.
- Еще чего! Гога, мы идем на танцы.
Придя на танцплощадку, я не успеваю толком оглядеться, как ко мне подходит лейтенант Мажаев. Он не один: с ним невысокая молодая жещина с курчавым перманентом темно-шатеновых, коротко остриженных волос, с любопытным взглядом темно-карих глаз на курносом, заметно похудевшим лице и выдвинутым далеко вперед большим животом.
Бивуачная жизнь в лагере делает всех: и семейных, и неженатых холостяками, поэтому факт наличия у Мажаева жены, к тому же находящейся в положении, в первую минуту кажется странным.
- Вот, Люба, познакомься — это и есть знаменитый тореодор Саня Юхневич.
С веселой улыбкой, от которой сразу хорошеет ее подурневшее лицо, женщина протягивает мне маленькую, сухую и теплую ладошку.
- Очень приятно. Люба Мажаева. Когда Коля рассказывал про ваше сражение с коровой, я так смеялась. Хотя мне сейчас нельзя сильно смеяться.
Голос у нее — высокий и звонкий, как колокольчик.
- Так, ведь, Николая с нами не было.
- Ну и что! У нас в полку и часу не пройдет, как всем все становится известно. Говорят, что даже Екатерина Петровна — жена командира полка захотела на вас поглядеть.
Мажаев с добродушной улыбкой, от которой его лицо становится совершенно домашним, поясняет:
- Саня, что ты хочешь? Мы — в лагерях, они — одни дома. (Смеется) Командовать им - некем. Поэтому - скучно. А тут — такое происшествие. Ты стал знаменитостью. А это, брат, черевато. Берегись.
- Вам надо жениться — пропуская мимо ушей реплику мужа, вдруг серьезно заявляет Люба Мажаева.
Поскольку от неожиданности я не знаю, что отвечать, вместо меня говорит Мажаев:
- Что я тебе говорил!...Люба. Ну, вот скажи! Откуда у вас такая манера: при виде неженатого человека непременно приниматься его сватать. Прямо — мания какая-то!
- Ничего ты не понимаешь. Во-первых, чтобы он не попал под влияние таких охламонов, как ваши Авдеев и Мещеряков. Во-вторых, у нас столько хороших незамужних девушек. Возьми Таю Коновалову или Марину Садовникову. А Мирана Варданян — вообще красавица....А-а-а, в-третьих,...чем плохо быть женатым? Вот тебе, Коля, разве плохо со мной? Отвечай!
- Хорошо — влажно блестит двумя рядами крепких, безупречно ровных и белых зубов Мажаев.
- Вот видишь! — удовдетворенно подводит итог Люба Мажаева и тут же, словно вспомнив нечто более важное, оборачивается ко мне:
- Хорошо, что напечатали сообщение ТАСС. Правда? А то мы с Колей чуть не поссорились.
- Люба! Ты опять?! - хмурясь, пытается остановить жену Мажаев.
- Послушайте — даже бровью не поведя, как своему давнему знакомому сообщает мне Люба Мажаева — Я хотела ехать рожать к маме, а Коля не соглашался меня отпускать.
- Почему? — спрашиваю, потому что понимаю, что от меня ждут этого вопроса, но при этом пытаюсь интонацией дать понять Мажаеву, что у меня нет намерения лезть в их семейные отношения.
- Да, потому, что есть распоряжение командования, запрещающее отправлять семьи на восток — это раз. И меньше надо слушать сплетен базарных баб — это два — раздражаясь от многократного повторения непонятного для самого себя запрета на отъезд беременной жены, поясняет Мажаев.
- Странно все это — необдуманно заявляю я, только потом сообразив о впечатлении, какое могут произвести мои слова.
- Не волнуйтесь, Саша. Теперь все хорошо — спешит успокоить меня Люба Мажаева — Мы вызвали сюда мою маму.
Я гляжу на нее, борясь с желанием немедленно предупредить: «Это невозможно! Вам самой нужно срочно уезжать, а вы тащите сюда свою мать».
Но прямо этого не скажешь. Особенно теперь. Надо постараться сделать это как можно более незаметно, окольным путем.
- Когда она приезжает?
- Уже скоро. Через два дня - в среду.
- Как же ее отпустили с работы?
- О-о! Вы не знаете мою маму! Она работает санитаркой в железнодорожной больнице. Ее на узле все знают. Скажи только «тетя Паша из больницы». Она к начальнику узла пошла, и он ее сразу отпустил и литеру на проезд велел выписать.
- Ей самой бы узлом командовать — безобидно ворчит Мажаев и шутливо грозит жене пальцем — Вот еще один командир в юбке. Мамашин характер.
- Ну, что ты, Коля! Все говорят, что я характером пошла в отца. А он был очень добрый. Правда, я плохо его помню — она глядит мне в глаза теплым, чуточку грустным взглядом — Его вагоном раздавило, когда мне было семь лет. Он составителем поездов работал.
- А где вы прежде жили — интересуюсь я.
- В Смоленске....Ой, смотрите — вдруг обрывает разговор Люба Мажаева и хватает меня за рукав гимнастерки — Музыка пришла!
Я бросаю взгляд на Мажаева — как он относится к такому непосредственному поведению своей жены.
Но он, очевидно, привык и только снисходительно усмехается.
На веранду бывшей усадьбы лесничего выходят два красноармейца.
У каждого на груди баян.
Двое других красноармейцев несут за ними два стула.
Вероятно, стулья из домашней обстановки прежних хозяев: с высокими резными спинками и ножками на манер звериных лап.
Красноармейцы-баянисты, усевшись особенным манером — на краишек сидений и свесив по сторонам руки, — со спокойной улыбкой знающих себе цену людей невозмутимо рассматривают колеблющуюся перед ними в нетерпеливом ожидании толпу из военных и гражданских, медля начинать.
Но где прежний квартет: скрипка, аккордион, труба и барабан?
- Николай, а куда делся старик-скрипач со своим «кагалом»?
В ответ слушу неожиданное.
- Ну, да. Ты же был в отъезде. Люба, он еще не знает. С душком оказался старик, Саня. Агент польской разведки
- Ты шутишь? Польши почти два года как нет. Какие агенты?!
- Польши нет. А агентура оставлена. Ты думаешь, — они не мечтают вернуться?
- Да не похож он на шпиона.
Мажаев с многозначительной улыбкой кивает.
- С первого взгляда нипочем не подумаешь. Верно? Только он потерял осторожность, начал вести разговоры, что, мол, Советская власть только на словах заботится о народе, ну и всякую такую...вредительскую пропаганду.
- Вы подумайте, Саша — с искренним возмущением добавляет Люба Мажаева - Кем он был при поляках? Жидком пархатым. И все равно согласился им служить. У меня в голове не укладывается, как можно быть таким беспринципным.
- Что ты хочешь, Люба. Капиталистическое воспитание.
- Его арестовали? - спрашиваю, хотя и так все ясно.
- Его самого и сына. Аккордиониста. Трубачу и малому удалось скрыться. А мы этому отставной козы барабанщику собирались на сапоги скинуться — спокойно отвечает Мажаев.
- Ай, никуда они не денутся — решительно рубит воздух рукой Люба Мажаева — Не могли они уйти далеко. Где-то поблизости затаились. Нина Чобот говорит, что ее Иван даже догадывается — где. Так, что не сегодня-завтра поймают и этих.
- Неужели капитану Чоботу охота заниматься такой... — хочу сказать «ерундой», но, будто запнувшись, выражаюсь дипломатичней — мелочью?
- Ну, это с какой стороны смотреть — щурит глаза, будто примеривается, Мажаев — У нас свои показатели: налет, освоение новой техники, борьба за снижение аварийности, а у него свои — сколько выявил и обезвредил шпионов, их пособников и прочих вредителей. Ты думаешь, если Советской власти скоро двадцать пять лет, так их нет у нас?
В ответ неопределенно пожимаю плечами.
- Зря сомневаешься. Они только и ждут подходящего момента — твердеет взглядом Мажаев.
И тут озаботивший было меня вопрос: как предостеречь их от неизбежного — отпадает сам собой.
В это время, выкрикнув что-то залихватски-бодрое, баянисты грянули быструю польку.
- Ой, как танцевать хочется — возбужденно восклицает Люба Мажаева. Она даже чуточку пританцовывает на месте — Мы с Колей и познакомились на танцах. Он появился такой представительный. В синей летчицкой форме. С галстуком. (Вздыхает) Ужасно жаль, что ее отменили. Все девчонки просто онемели. Он был таким неотразимым...И почему-то изо всех выбрал меня.
Она порывисто просовывает загорелую руку под рукав гимнастерки мужа и на мгновение утыкается головой в его плечо.
Потом, будто спохватившись, снова обращается ко мне:
- А вы что не идете танцевать? Вон, у лестницы, видите, стоит девушка в синей юбке и розовой кофточке? Эра Блинкина. Дочка инженера полка. Пригласите ее танцевать.
- Я уже ангажирован на весь вечер.
- Кем?
-Девчатами. Официантками из летной столовой.
Люба Мажаева поджимает губы.
- Запечные паненки. В подполье одни мыши, зато гонору выше крыши. Ничего. Подождут. Понимаете, у Эры неприятности: она поругалась со своим женихом — лейтенантом Степаном Качелиным. Знаете его? Он командует взводом связи. Только это между нами...Надо поддержать девушку. Сделайте мне приятное.
Следующий танец — вальс я танцую с сине-розовой Эрой.
Если попробовать представить материально ее имя, то получается направленный в небо гигантский, воронкообразный, жестяной рупор, громогласно выбрасывающий в пространство лозунги, призывы и марши.
У Эры холодные руки и выступающие вперед зубы, что придает ее лицу что-то козье.
Первое, о чем она заговаривает — история с коровой.
- Ерунда. Дело привычки — отвечаю подчеркнуто равнодушно — Мы с детства при скотине.
- Как?! — удивлению сине-розовой Эры нет предела — А мне говорили, что у вас отец — генерал.
- Брехня. Вот у Анатолия Степанова, видите того симпатичного старшего сержанта?, отец — народный артист республики.
До окончания танца Роза молчит, занятая своими мыслями.
Молчу и я, стараясь не глядеть на ее зубы.
После, держа слово, я танцую все вальсы, кадрили, фокстроты и танго поочереди с девчатами, оказавшимися наредкость умелыми, веселыми и общительными партнершами.
Их непринужденность и радость, с которыми они предаются танцам, передаются мне, и вечер пролетает незаметно.
К окончанию вечера в числе моих партнерш нет только Крыси, возле которой бесменным эскортом маячат Анатолий и Гога, по очереди приглашающие ее на танец.
Изредка они уступают очередь кому-нибудь из летчиков, но никогда — два танца подряд.
Встречаясь парами в танце, мы вежливо расходимся, не обмениваясь ни одним словом.
Но, как и всему, вечеру приходит конец.
Это чувствуется по общему настроению.
Многие пары уже просто стоят, настраиваясь на провожание.
Остается последний танец.
Окруженный девчатами, напропалую кокетничающими со своими кавалерами, я против своей воли смотрю на Крысю, стоящую совсем близко.
И при этом не могу отделаться от мыслей: «Что ты делаешь? Признайся: ведь, она нравится тебе. Может, прав был Гога, и нужно извиниться? Это твой последний шанс. Возможно, такого случая больше не представится. Ну, же. Решайся».
Баянисты начинают модный фокстрот «В парке Чаир».
Анатолий тянет Крысю за руку в круг — танцевать, но она отрицательно качает головой. Он что-то настойчиво говорит ей, улыбаясь.
Но она, не слушая, отворачивается и глядит на меня.
Мы смотрим друг на друга несколько мгновений, не отводя глаз.
И я решаюсь.
Подходя, вижу растерянность на лице Гоги и напряженность — у Анатолия.
- Разрешите?
И в ответ слушу произнесенное с нескрываемым облегчением:
- Chwa;a Panu Bogu!
Ее руки поднимаются навстречу легко, как крылья.
И вот я снова держу ее теплую ладошку в своей и бережно обнимаю за талию. Как десять дней назад.
Но сегодня мы оба молчим.
Я вижу только совсем близко ее потемневшие, озабоченные какой-то напряженной мыслью глаза.
От легких прикосновений ее коленей у меня по телу пробегает ток.
Когда танец кончается, я через силу выпускаю ее руку и беру под локоток, чтобы отвести к поджидающим кавалерам, но она решительно отказывается:
- Nie. Nie chc;.
Я, как последний дурак, переспрашиваю:
- Ты не хочешь идти к Анатолию? Он же твой кавалер.
Крыся, испытующе глядя мне в глаза, неожиданно интересуется:
- Sier;ant Stiepanow jest twoim szefem?
Стараюсь с помощью ироничной улыбки подчеркнуть всю несуразность ее догадки:
- Никакой он мне не начальник. Мы вместе учились в летном училище. Просто он строит из себя командира.
Но Крыся не принимает мой легкомысленный тон.
- Sier;ant Stiepanow jest z;; osob;.
Я не успеваю ничего сказать, потому что тот, о котором мы говорим, легок на помине.
У него раскрасневшееся лицо, горящие глаза, в которых то и дело вспыхивает раздражение, и натянутая улыбка.
Избегая меня взглядом, он с притворной заботливостью обращается к Крысе:
- Кристиночка. Что же ты? Мы ждем, чтобы тебя проводить.
- Aleksander mnie poprowadzi.
Лицо Анатолия меняется на глазах.
Но не враз, а с четкой последовательностью.
Брови сердито сдвигаются к переносице, пересеченой вертикальной морщиной, глаза приобретают недобрый прищур, ярче прежнего горят красные пятна на заострившихся скулах, белеют крылья носа, злая улыбка кривит плотно сжатые губы. Кажется, еще немного, и будет слышен скрип зубов.
«Двуликий Янус».
- Вон как. Быстро столковались...Впрочем, чему удивляться. Саня у нас известный спец по официанткам. А ты...Мне про тебя много говорили...
Я не даю ему договорить.
- Прикуси язык. Ты! Слышишь?!
Делаю шаг к нему и чувствую, как на руке повисает Крыся.
- Nie. Nie dotykaj еgo. On ci; prowokuje.
Я никогда прежде не чувствовал в себе такой злости к человеку.
Злости, от которой плывет голова и чугуном наливаются кулаки.
Мы глядим друг на друга с ненавистью.
И только настойчивый голос Крыси действует на меня отрезвляюще.
- Chod;my st;d. Nie zwracaj na niego uwagi.
Сделав над собой усилие, я ухожу, настойчиво увлекаемый Крысей сквозь начинающую расходится толпу.
Она идет, старательно попадая в шаг со мной, цепко держа меня под руку, — чтобы, чего доброго, не повернул назад — и заглядывая сбоку мне в лицо.
Я не могу сразу справиться с захватившей меня злостью и по инерции, не скрывая упрека, сухо говорю Крысе:
- Мне казалось, что тебе нравится его ухаживание. Ты так кокетничала с ним.
Но ее бесхитростный ответ обезоруживает меня:
- To by;o dla Сiebie. W og;le nie zwr;ci;e; na mnie uwagi.
Волна невыразимой нежности накрывает меня, смывая остатки злости.
Я останавливаюсь и беру Крысю за плечи. Какие они у нее, оказывается, худенькие.
- Извини.
Чувство, по силе ранее не испытываемое, сметает плотину, его удерживающую, и полностью овладевает мной.
Я притягиваю ее к себе, не чувствуя сопротивления.
Прежде, чем поцеловать, я убираю с ее высокого, чистого лба прядь волос, провожу пальцами по ее тонким бровям, по прямому, с небольшой горбинкой, точеному носу, выразительным губам, подбородку с небольшой ямочкой, по шее, под белой кожей которой часто бьется сонная артерия...
Мы бесцельно бродили по улицам местечка, то и дело останавливаясь, чтобы поцеловаться.
Всякий раз я крепко сжимаю Крысю в своих обьятиях, и она не жалуется, что они грубы.
Так мы оказываемся около высокого, погруженного во мрак здания.
Я узнаю костел. Он высится диковинной, островерхой скалой.
Костел пуст, опечатан, а весь причт во главе с ксендзом арестован и выслан. Говорят — в Казахстан.
Что-то, пока я еще не знаю что именно, заставляет меня остановиться и замереть на месте.
Я вглядываюсь в аскетичные вертикали, темный провал колокольни, пустоглазые ниши разбитых окон-витражей.
Тщетно.
Но вот опять.
- Ты слышишь? - обращаюсь к Крысе.
- Nie, nic nie s;ysz;. Chod;my.
- Нет. Постой...А теперь?
- Nie. S;ysza;e;.
- Нет! В самом деле. Я слышу музыку.
Я тяну за руку Крысю к дверям костела.
Они закрыты на увесистый, чуть ли не с маленькое лукошко, висячий замок. Где его такой сыскали?
Здесь необычные звуки слышны нам обоим.
- Там кто-то есть. Ты знаешь, как попасть во внутрь?
Крыся колеблется:
- Mo;e nie warto. Mo;emy ingerowa;; — и, видя мое недоумение, объясняет по слогам:
- Mo-;em po-me- sza;;.
Но я настаиваю.
- Мы тихо.
Крыся строго предупреждает:
- Nie musimy tego s;ysze;.
Я киваю:
- Понимаю. Разумею.
Она строга не потому, что не верит мне, - это не ее тайна.
Крыся ведет меня вокруг костела.
С обратной стороны узкие каменные ступени спускаются к подвальной двери.
Незапертая дверь певуче поворачивается в петлях.
Мы наощупь идем в полной темноте пахнущим сыростью и каменной пылью коридором.
Крыся идет впереди, ведя меня за руку.
Еще одна дверь, ступени, и распахивается огромный зал, в полной темноте которого беспокойным, зыбким светом мерцает одинокая свеча.
Приглядевшись, можно различить ряды деревянных скамеек, теряющиеся в темноте.
В дрожащем свете свечи проступают нечеткие очертания колонн, каких-то статуй, большого темного креста.
Не выпуская моей руки из своей, Крыся подводит меня к кресту и опускается перед ним на колени.
Я всего во второй раз в жизни оказываюсь в церкви и впервые — в костеле.
Я физически ощущаю чуждость и даже — враждебность окружающей меня обстановки.
Крест мне кажется особенно зловещим.
С таким крестом шли на Псков и Новгород тевтонские рыцари. Это здорово показано в кинокартине «Александр Невский»
Крыся все стоит на коленях, склонив голову и сложив ладони перед грудью.
Мне становится неловко за нее: как можно в наше время современной девушке верить в залежалые поповские выдумки.
Правильно сказал Карл Маркс: религия — опиум для народа.
Чтобы капиталистам проще было держать его в узде предрассудков и без зазрения совести эксплуатировать.
В этот момент откуда-то с высоты слетают звуки, от которых у меня на голове шевелятся волосы, а по коже пробегают мурашки.
Пожалуй, так может плакать душа, оплакивая невосполнимую потерю.
Это не крик первых мгновений осознания своей утраты, а еле слышный стон, жалобный лепет, печаль, которую нельзя ничем утешить.
При всем при том эти звуки не угнетают, не давят своей безысходностью, а наполняют душу светлой грустью, утешая и зовя ее за собой.
Куда?
У меня нет ответа.
Повинуясь неудержимому порыву, я делаю несколько шагов вперед, на середину центрального прохода.
Но стук моих каблуков неосторожен. Звуки резко обрываются.
Подняв голову, я смотрю в онемевший мрак, с готовой сорваться с губ просьбой: «Пожалуйста, продолжайте. Я не слышал ничего прекраснее».
Но непривыкшие к таким словам губы молчат. И к огорчению своему я понимаю, что продолжения не будет. Все кончено.
Когда мы вновь оказываемся под звездным небом, я спрашиваю Крысю:
- Ты знаешь, кто играл?
- To jest farmaceuta - Pan Vitek. Zawsze gra... kiedy; gra; na organach.
Понятно. Некий пан Витек - аптекарь и по совместительству церковный органист.
Должно быть, хороший аптекарь, раз не отправился в ссылку вместе с ксендзом.
И смелый человек.
Я никогда прежде не слышал звучание органа, и оно ошеломило меня.
Эти звуки нельзя назвать игрой.
Это что-то большее.
Величественнее.
Скорбь и Торжество.
Эти звуки разбудили чувство, испытанное мной в первую ночь пребывания в пустой московской квартире: готовность со спокойной твердостью встретиться лицом к лицу со всем, что ни пошлет судьба.
Действительно, музыка — великое искусство, способное высвободить в человеке скрытые от него самого силы.
Поглощенный своими мыслями, я долго иду молча.
Потом, спохватившись, что Крыся оставлена без внимания, интересуюсь:
- О чем ты молилась?
- Modli;a si; za Ciebie i za mnie, aby Matka Bo;a uratowa;a Ci; od ;mierci i obra;e;.
И я поступаю по-дурацки: вместо того чтобы по достоинству оценить заботу Крыси, с легкомысленной бравадой говорю:
- А у нас принято желать уходящему на войну другу или любимому: «если смерти — то мгновенной, если раны — небольшой».
Крыся несогласно трясет головой.
- Nie. nie chc;.
Она останавливается и, подавшись вперед, обнимает меня за шею.
- Nic ci si; nie stanie.
И прижавшись всем телом, сама целует в губы долгим поцелуем.
Переведя дыхание, говорит с особенной решимостью в голосе:
- Chod;my.
Окончание следует
Истребитель. Часть четвертая
© Copyright: Андрей Федотов Из Беларуси, 2023
Свидетельство о публикации №223011301743
Свидетельство о публикации №223011301743
Рецензии