Рефлексия

Хорошо быть евреем в 21 веке. Где-то в Европе.
Хорошо быть поэтом. В 20 веке. В Америке.
Хорошо быть молодым и здоровым, красивым и талантливым.

 А каково быть пожилым, больным, усталым, растратившим на поздравительные вирши весь отпущенный свыше талант, негалахическим евреем в Израиле на рубеже 20 и 21 веков? Когда твой дом, точнее, дом родителей жены, где ты живешь, как приживальщик, находится на горе Кармель в Хайфе и ты каждый день вспоминаешь, как жил со своими родителями в городе побратиме Хайфы - в Санкт-Петербурге, тогда ещё Ленинграде.

 Ты каждый божий день вспоминаешь как бегал в валенках по снегу, как проклинал бесконечные осенние дожди и как загорал в одних трусах и всё тех же валенках около стены Петропавловской крепости в редкий солнечный день в марте. Ты каждый божий день думаешь, что зря ты это сделал, но разве можно отмотать назад сорок пять лет, чтобы остаться на берегах Невы, и не бросить третий курс университета, где служили родители - папа-профессор, завкафедрой атеизма, и мама - профессор, декан физико-математического факультета.

 Русская мама и еврейский папа - кто может придумать худшее сочетание кровей? Вот поэтому, из-за папы-еврея, ты бросил тогда всё, ещё не догадываясь, что русская мама за пределами России - проклятие худшее, чем папа-еврей в любом месте мира, если мама не еврейка. Ты бросил тогда всё и уехал куда глаза глядят.

 Глаза посмотрели на Канаду. Пятнадцать лет жизни! скучно, серо, туманно... - и жена, такая же эмигрантка. Только из Одессы. И тоже с еврейским папой-профессором университета и русской (хотя, кто её знает, русская ли?) мамой-домохозяйкой. Жене нравилось считать себя украинкой. Она даже ходила на какие-то встречи в их украинском обществе, сшила себе и тебе вышиванки, но так и не уговорила тебя ни разу пойти на их святочные гулянки. Наверное, она не очень сильно уговаривала. А тебе было некогда. Ты работал в русскоязычном журнале редактором поэтического отдела. И писал стихи. Фигню, а не стихи. Рифмованные строчки по случаю. Писать стихи для души было некогда.

 Впрочем, пятнадцать лет не прошли бездарно. Ты овладел в совершенстве французским и английским языками.

 А потом жена-украинка нашла себе нового мужа, американца. И уехала в штаты с твоим единственным ребенком, а тебе не дали визу. И ты остался один. Каково это остаться одному в городе, где нет родных и друзей? Каково это быть русским поэтом в Канаде в начале 1990-х? Да ещё быть и не русским, и не евреем. Да ещё и рогоносцем, о чем шепталась вся склочная и сволочная редакция. Вот тогда ты и поехал на прародину.

 Не возвращаться же тебе было с позором в обнищавшую страну к постаревшим родителям-пенсионерам, которым пенсию не выплачивают месяцами? Мать не жаловалась в редких письмах.

 Ты знал об этом от тех, кто бежал в Канаду из развалившегося СССР. А еще больше догадывался по письмам отца, преисполненным благодарности тебе, их единственному сыну, за те жалкие сто американских долларов, которые ты им посылал примерно раз в полгода. Ты бы и рад был высылать им больше и чаще, но твоя зарплата в тот период почти полностью уходила на аренду квартиры, а гонораров за поздравительные стихи хватало ровно на то, чтобы выглядеть приличным человеком. Вот потому ты и поехал в Израиль.

 Тебе еще здорово повезло, что ты приехал в Израиль из Канады, а не из России. Тебя, как канадца и канадского поэта, встретили с почетом и уважением. Ты никого не разочаровывал. Зачем говорить о том, что никогда не писал стихов ни на каком языке, кроме русского? И зачем говорить, что стихи эти были так себе и вовсе не для души, а для гонорара? Тебя сразу приняли в союз русскоязычных поэтов Израиля. Тебя приглашали в школы и на какие-то сборища тоскующих по великому и могучему. Ты читал им стихи со сцены. Не свои. В основном Сюлли-Прюдома, и свои вольные переводы первого нобелевского лауреата. Публика была в восторге. И от скромности великого канадского поэта русского происхождения, и от стихов великого французского поэта, и от переводов, больше похожих на подстрочники, чем на истинную поэзию. Но разве публика способна отличить гениальное от профанации?

 Вот на такой встрече ты и встретил свою настоящую жену. Она не понимала ни слова по русски, ни слова по французски, знала чуть-чуть английский и немецкий и говорила только на иврите. Вы общались на дикой смеси языков - чуть английских слов, немного немецких, очень немного на иврите, который ты начал тогда изучать и совсем немного слов на идише, который она немного знала от однокурсников, приехавших из бывшего СССР, а ты почти забыл, как почти забыл свою бабушку, нянчившую тебя в детстве с помощью песен на этом языке. Ты был высокий, худой, с львиной гривой седеющих на висках волос, взрослый, успешный (только ты знал, что успех этот - фикция) мужчина в самом расцвете жизненных сил. Она была студента университета в Хайфе, влюбленная в поэзию. Наивная, чистая, прелестная, как утренняя роса на лепестке нежной лилии. Это ты ей так сказал на вашем первом свидании.

 И этого ей оказалось достаточно для того, чтобы на следующем свидании сказать тебе "Да" на предложение руки и сердца, которое ты выдал ей почти надеясь на отказ.

 Её семья в Израиле, можно сказать, коренные жители. Бабушки и дедушки её родителей переехали сюда за год до основания страны. Из Европы. А это совсем иное дело, чем приезжие из России. Её родители - весьма и весьма влиятельные и уважаемые граждане. Из колена Левия. А ты даже не догадываешься из какого колена твои предки.

 Итак, вы поженились. Свадьба была пышной и веселой. Со множеством гостей со стороны невесты. Со стороны жениха гость был один - шафер. Председатель союза русскоязычных писателей Израиля. Свадьба была в Хайфе. В ресторане на верхнем уровне горы Кармель с видом на белоснежные большегрузные корабли, тяжело вплывающие в порт, портовые краны, чаек и цветущий город с дивным ароматом моря, хвои, роз и магнолий.

 И вот с тех самых пор ты живешь в доме родителей своей жены. На вершине горы. Рядом с парком. Эти её родители - твои ровесники. Тёща все эти годы смотрит на тебя подозрительно, словно ждет, что ты что-нибудь украдешь. Тесть смотрел подозрительно первое время, ожидая от зятя интрижки со своей женой, благо тёща тебе досталась вполне привлекательная внешне. Жена, наивная, чистая, прелестная, как утренняя роса на лепестке нежной лилии, оказалась не так наивна, как можно было подумать. Она стала твоим литературным агентом. И даже помогла тебе в издании книг и публикации твоих стихов в каких-то альманахах, и в твоих поездках с литературными встречами, где тебе восторженные барышни дарили цветы, которые ты неизменно вручал супруге.

 И вот теперь тебе почти семьдесят лет, твоей жене почти пятьдесят. Ты стар, слаб и немощен. Она полна жизненных сил и еще довольно красива. Её родители бодры, но, "подружившись" с Альцгеймером и Паркинсоном, теперь чудят не по-детски. Отец жены на полном серьезе укоряет зятя в лени и полной бесполезности. Мать жены разгуливает по дому в пеньюаре и делает вид, что не замечает присутствия зятя в доме. И ты сам тоже чувствуешь себя пустым местом. И ситуацию не спасает даже тот факт, что ты стал Председателем Союза русскоязычных поэтов Израиля. Тебя приглашают в школы и университеты, ты читаешь стихи Сюлли-Прюдома и свои переводы-подстрочники. Ты написал две книги о поэзии и одну книгу стихов. Где-то в Америке живет твой сын. Жизнь удалась?

 Жизнь удалась. Правда, ты не смог приехать в Питер на похороны родителей, умерших в один день от угарного газа из испорченной печи на старой даче. Ты тогда болел. Радикулит замучил. Похороны были торжественны и почти помпезны. Было множество людей - студенты, профессура, бывшие студенты родителей. Однокашник прислал тебе видео. Это видео даже придало некоторый вес тебе в глазах родителей жены. Ненадолго. А сам ты смотрел это видео и почему-то не мог плакать.

 Ты смотрел это видео и всматривался в стены домов во дворе, где  ты вырос. Желтые грязные стены, коричневые грязные двери парадных, серый грязный асфальт в трещинах и детских рисунках мелом... Ты всматривался и вспоминал, как у первого подъезда однажды зимой приморозил язык к железной дверной ручке, как однажды ранней весной едва не утонул в луже посреди двора, как прятался в фанерном домике на детской площадке с бычком, пробуя раскурить размокший окурок. Вспоминал, как стоял в углу в первом классе за кляксу в тетради, размазанную на весь лист. А еще ты вспоминал дачу в Комарово и как валялся на песке после заплыва в холодной августовской воде.

 То ли дело Средиземное море! Тут даже в январе вода теплее, чем в Финском заливе в пик августовской жары. Но почему-то совсем нет желания плавать... Шесть месяцев в году здесь живешь в ожидании дождя. Полгода. Как в Питере жил в ожидании лета. И как лето в Питере длится две недели, так здесь две недели в году идет дождь. С той разницей, что не сразу, а редкими каплями в редкие дни.

 Но это всё ерунда. Важно не это. А то, что ты уже давно никому не нужен и каждый тебе готов припомнить, что ты                не настоящий еврей. И вообще не иудей.
Кто ты здесь? Никто.

 А где ты мог стать? И кем? большим поэтом? просто учителем? просто уважаемым человеком? Ты, родившийся в СССР, у русской мамы от еврейского папы, обыкновенный мальчик со средними способностями и с большими амбициями. Кем  ты мог стать в этом мире? И даже родись ты в США, это ничего бы не изменило. У тебя русская мама. И это клеймо. У тебя папа - еврей. Это тоже клеймо. Ты - поэт. Поэт? Забудь это слово.

Ты - никто. И звать тебя никак.