Сказочная страна Часть 5

 С любопытством следуя за речами и мыслью шейха Абдуллы, я не заметил, как вошла моя старая знакомая, Фериде Бану, и поставила перед нами небольшой столик с чашками горячего молока и разными печениями.
– Приветствую вас, – обратилась она ко мне, – я очень рада, что вижу вас в доме моего родителя.
Я не ожидал, что мусульманка покажется мне, и, смущенный, пробормотал несколько любезностей.
– Прошу кушать, – продолжала она, – вы, может быть, привыкли к чаю, кофе, но в нашей стране этих растений нет, и мы легко обходимся без них.
– Благодарю вас; здесь все так хорошо, всего так много, что, право, о чае и кофе думать не приходится.
Фериде Бану, одетая теперь гораздо лучше, чем во время спуска нашего из Альгамбры в подземелья, казалась еще более прекрасной. Голос ее звучал еще прелестней и нежней, чем мне показалось тогда.
– Сиди Аббас, – обратилась она к братьям, – очень испугался, когда встретил нас в Башне Принцесс… Впрочем, и мы порядком перетрусили. Он думал, что встретил джиннов (гемниев), но шейх Джелял успокоил его.
– Действительно, я тогда был поражен, хотя недоумение мое еще продолжается… Однако ваше знакомство облегчило и успокоило меня.
– Вы говорите мне любезности и вследствие этого – маленькую неправду, – заметила она с обворожительной улыбкой, – впрочем, вы жили среди френгов, а у них говорить любезности даме и слегка обходить правду, говорят, в обычае… Я думаю, что вас облегчило не знакомство со мной, а порядок, царствующий в нашей стране, где вам не сделают никакого вреда. Вы это очень скоро почувствовали, хотя, вероятно, не знаете, как пойдет ваша жизнь далее…
– Я полагаю, что пользуюсь чрезвычайным гостеприимством здешних мусульман, я изучу различные неведомые у нас науки и затем вернусь на родину обрадовать моих сородичей своими повествованиями о великолепной стране Рахата.
– Конечно, мой сын, – прервал меня старик, – мы не успели еще заслужить твою любовь; ты же еще мало знаком с нашей страной и жизнью, но поживши между нами далее, ты пожелаешь остаться у нас навсегда…
– Это было сказано самым дружелюбным, сочувственным тоном, но почему-то дрожь пробежала по моему телу от внезапной мысли, что меня могут не выпустить из этой страны. По возможности хладнокровней я ответил:
– О, мой отец, я не видел страны прекрасней этой и не встречал людей более достойных и симпатичных, чем здешние мусульмане, но для всякого дорога своя родина, а потому, может быть, позже я пожелаю вернуться в Ташкент… Я думаю еще побывать в Египте и Константинополе…
– Твои желания совершенно естественны, но выход твой из нашей страны будет зависеть не от тебя. От нас отправляются за горы разведчики и старцы, но их назначает и посылает эмир. Кроме того, выход из нашей страны прикрыт и никому не известен, кроме старцев-смотрителей; ты, вероятно, заметил, что у нас сношений с внешним миром не существует.
Было очевидно, что возврат мой был невозможен; я должен был навеки проститься с Ташкентом, если не поможет неведомый случай выбраться отсюда… Но какой случай? Посмотрим. Храни меня Бог!
– Я охотно останусь в этой прекрасной стране; я уже люблю ее, но заговорил о выходе на случай, если не привыкну к здешней жизни. Буду молить Аллаха, чтобы кости мои остались в священных землях Рахата, – ответил я шейху, стараясь замаскировать свое смущение. Собеседники мои уверяли меня, что здешние мусульмане и эмир устроят мою жизнь хорошо и что я не буду скучать по беспорядочным странам загорья.
Из дальнейших разговоров я узнал, что шейх Абдулла был мудеррисом по истории и философии Великого Медресе, куда я должен был поступить по подготовке. Хасан был инженер, Али – агроном, а Фериде Бану будущий доктор, только недавно окончившая курс наук.
Раньше я рассказал вам со слов Фериде Бану историю возникновения загадочной мусульманской общины этой страны. Теперь со слов ее отца, шейха Абдуллы сообщу вам дальнейшие сведения. Как только родственники и друзья Сиди Мусы, героя Гренады, выбрались по тайному ходу в неведомую котловину Сиерра-Невады, названной ими "Страной Спокойствия", они расположились во временных землянках и шатрах. Затем своевременно закрыли и заделали вход из первой подземной залы в спасительную котловину. Всех эмигрантов было 185 человек, и в числе их – 78 женщин. Эта маленькая община первым делом признала Сиди Якуба, племянника Сиди Мусы, своим начальником и эмиром и избрала ему в советники шесть человек из старейших и ученых членов общины. Все члены общины были люди достаточно сведущие; между ними были искусные мастера, садоводы, земледельцы, три доктора, два архитектора и несколько богословов. Так как каждый эмигрант, спасаясь из Гренады, захватил с собой книги, инструменты, семена и прочие принадлежности жизни, согласно письменному указанию Сиди Мусы, то они имели под рукой достаточно средств устроить сносно свою жизнь, тем более, что, благодаря усердию последнего садовника Альгамбры, в котловину было пригнано до сорока голов овец и доставлено достаточно домашней птицы, чтобы можно было их тут плодить.
Так как котловина гор была болотиста от сбегавших со всех сторон ручьев, то на первое время злосчастные эмигранты расположились двумя селениями на возвышенности, но тем не менее болотная лихорадка видимо ослабляла каждого, унося частые жертвы. Было очевидно, что спасение общины зависит от осушения болот и оздоровления воздуха, тем более, что крутые склоны гор, загроможденные камнями и скалами, представляли плохую почву для посевов и жизни.
Несколько ученых вместе с докторами и инженером-архитектором осмотрели всю местность во всех подробностях и составили план и предположения о необходимых работах и сооружениях. Окончив самые нужные домашние работы и засеяв, сколь было возможно, пшеницы, хлопка и рису, вся община, не исключая и женщин, принялась за общественные работы. Работал всякий, кто только мог что-либо делать, даже эмир Якуб и бывший при нем инженер, обходя работающие партии и указывая как работать, сами тоже не оставляли лопаты и кирки. Три первые года община провела в тяжких трудах; лишь слабосильные были заняты домашними работами. Зато на четвертый год маленькая страна представляла совершенно другой вид: ручьи, сбегавшие беспорядочно с гор в котловину, текли по искусственным канавам по склонам гор и орошали сравнительно громадные площади, превращенные мало-помалу в цветущие нивы, сады и плантации. Болота, изрытые сетью канав, вскоре обсохли и покрылись великолепной здоровой растительностью. Стало очевидным, что человеческое знание и труд могут самые худые, нездоровые места обратить в благодатный край.
Инженер общины Сиди Ахмед, да будет над ним благословение Аллаха, измерил всю площадь котловины; вычислил количество стекавших вод, размер возможного испарения, просачивания в глубь земли и нашел, что стекающие воды куда-то уходят, без чего вся котловина должна бы представлять собою глубокое озеро… Его предположение, плод точных научных данных, оправдалось самым блестящим образом: в западной части котловины, где были самые топкие и глубокие болота, упиравшиеся в отвесные гранитные горы, он открыл бездонную расщелину, загроможденную обломками скал и занесенную тиной и водорослями. Как только расщелина была очищена, болотные воды быстро исчезли под горой, в неведомые пространства. С тех пор эта небольшая страна превратилась в земной рай. Лихорадка и многие другие болезни совершенно исчезли, как происходившие от миазмов и дурной воды. Люди спустились с неудобных гор в долину и зажили здоровой, веселой и трудовой жизнью.
Первое поселение, основанное эмигрантами, названо ими в память покинутой Гренады "Новой Гренадой". Селение это существует до сих пор в северной части долины. Вслед за жилищами общими силами были сооружены там же первая мечеть, медресе для мальчиков и девушек и больница. Тут по личному опыту каждый знал, что труд и знания – основа и гарантия жизни, а потому поголовное обучение и – соответственная – работа были признаны общим правилом и законом. Урожаи хлеба, хлопка и рису обеспечили жизнь колонии, а быстро расплодившиеся стада овец помогли развитию общего довольства. Через тридцать лет число жителей увеличилось до 400, кои уже жили в трех хорошо обстроенных селениях, имея три мечети, шесть медресе и одно "Собрание Ученых", где в неделю раз сходились все ученые общины для бесед и различных опытов, кои записывались особыми писцами и увеличивали запас знаний и наблюдений.
Через столетия население настолько увеличилось, что вся долина покрылась селениями, и приступлено было к сооружению города "Саадет".
Земледелие, садоводство, ремесла достигли высокого развития, как основанные на рациональных началах, и обеспечили всем и каждому богатую и веселую жизнь. Все науки, известные испанским мусульманам, получили здесь дальнейшее развитие и послужили к великому благосостоянию и счастью жителей. Трудовая жизнь, взаимопомощь и любовь укоренили в них лучшие качества и добродетели, так что зла тут не существовало. Шайтан-искуситель точно остался за горами и не рискнул пройти в это чудное тайное убежище.
В настоящее время Дар-Эль-Рахат имеет триста тысяч жителей, населяющих 40 обширных, благоустроенных сел и город Саадет. Эмиры из рода Сиди Мусы все время правят народом чрезвычайно правдиво и умно, служа образцом трудолюбия, высоких нравственных качеств и знаний. Великая любовь народа к поколению своих эмиров выразилась в сооружении на общие средства великолепного дворца, находящегося в Саадете и названного в честь бабки нынешнего эмира Зегры "Каср-Эль-Зегра".
По словам шейха Абдуллы, это была замечательная женщина. Ее перу принадлежит великолепный сборник высокопоэтических стихотворений, обширный нравственно-философский трактат о жизни, учение о деятельности и общественной роли женщин; ее трудами и влиянием основана высшая женская школа и институт воспитательниц. Эти две школы дают общине строго нравственных женщин, ученых помощниц, подготовленных матерей и искусных хозяек.
Почти до вечера шейх Абдулла посвящал меня в историю этой прекрасной страны, и я слушал с неустанным вниманием. Хасан и Али сообщали некоторые подробности и давали объяснения, чтобы облегчить мне понимание слышанного. Как ни интересно было все это, но я не мог подавить в себе любопытства узнать поскорей, почему Фериде Бану, сторонняя для меня мусульманка, не закрывалась от меня. Следуя повсеместному обычаю, она должна была скрываться от меня, как от стороннего мужчины…
Не будь здешние люди мусульманами, тогда обстоятельство это было бы понятно.
Перед вечером Фериде Бану пригласила нас в сад, в беседку, обедать. Здесь меня представили Айше Бану, хозяйке дома, почтенной старушке, которая отнеслась ко мне с чрезвычайной нежностью. Сразу было видно, что это добрейшая женщина, и я чувствовал себя среди этих людей, как среди родных или старых приятелей.
Обед состоял из мясных, молочных и мучных блюд, а также из разнообразных фруктов и варений. После обеда было подано фруктовое прохладительное питье. Вкусно покушав и развлекаемый чудным местоположением и дружескими, интересными речами моих знакомых, я почти забывал загадочность и неопределенность моего положения. Удовольствие мое достигло, однако, высшей степени, когда, убрав стол, Фериде Бану принесла музыкальный инструмент вроде мандолины и огласила воздух тихими аккордами и нежным голосом… В эти минуты, мне казалось, счастье прикрыло всех нас. Она пела чудные газели; игриво импровизировала или с увлечением передавала старинные бравурные песни мавров… Заметив мое увлечение музыкой, шейх Абдулла спросил: «У вас в Туркестане музыка, вероятно, в почете и уважается? Напротив, – отвечал я, – у нас музыка и песнопение считаются неприличием, не идущим к серьезности мусульманина».
– Конечно, музыка, низводимая на степень службы разгулу и безобразию, должна осуждаться, но как средство для проявления благородных чувств и сокровенных движений души человека не может не почитаться почтенным искусством… Песня и музыка суть проявления довольства и радости; довольство и радость тварей не могут быть противны Всеблагому творцу; разумная, вольная песня – это половина молитвы. Она облагораживает человека, облегчает его душу. Не следует, конечно, злоупотреблять ею. Глубокий богослов может и назидать, и развращать людей; искусный химик может и оживлять, и отравлять людей. Из этого не следует, чтоб богословие и химия были неприличны мусульманину…
Я был очарован и музыкой, и беседой. Только вечерний призыв муэдзина напомнил мне, что пора подумать о молитве и возвращении домой. Я встал и попросил позволения идти. Али вызвался проводить меня. Все члены этой доброй семьи взяли от меня слово бывать у них и обращаться как к родным, если что-либо понадобится. Фериде Бану поднесла мне в дар великолепную корзиночку, наполненную тонким бельем. Я не знал, как благодарить ее. Отказ же мой мог оскорбить этих простых и честных людей.
Я должен заметить еще, что в доме шейха Абдуллы не было прислуги, если не считать одну пожилую женщину, родственницу шейха, жившую с ними. Тут все работали; да и склад жизни был таков, что каждый мог обходиться без сторонней помощи.
Когда я вернулся в Караван-Сарай, то встретил у себя моего смотрителя, или воспитателя, шейха Джеляла. Он сообщил мне, что послезавтра представит меня эмиру, который пожелал видеть первого чужестранца в своей стране. «В какое время нужно будет идти?»
– спросил я шейха.
– Эмир пришлет за нами; вероятно, утром, – отвечал он.
– Скажите, пожалуйста, каковы этикеты приема: я не желал бы представиться его светлости полным невеждой?
– Никаких особенных правил, мой сын. Конечно, ты понимаешь, что должен быть почтителен, а затем говорить обдуманно и правдиво, если желаешь приобрести благоволение его светлости эмира.
– О да, я желаю просить его светлость о большой милости… Можно ли просить его о чем-либо?
– Конечно, можно, но только все, что нужно будет для тебя, сделается и без всякой просьбы. Уже сделано распоряжение об обеспечении твоей будущности. Назначен участок земли для обработки, отведено место для усадьбы; тебе остается немного поучиться, попривыкнуть к здешней жизни… и выбрать себе подругу жизни, – добавил шейх улыбаясь.
Выслушав это сообщение шейха, я крайне смутился. Надежда на возвращение на свет Божий, надежда увидеть еще раз мой родной Ташкент совсем ослабела. Я бы почувствовал себя очень плохо, но меня поддерживала слабая надежда на эмира: я думал, что он разрешит мое возвращение в Альгамбру, а оттуда дорога мне известна. Очевидно, заметив мое смущение, шейх спросил:
– О чем, мой сын, ты думаешь просить эмира?
– Я хочу просить его разрешить мне возврат на родину, так как тоска и беспокойство начинают отравлять мое существование.
– О, мой сын, твоя просьба очень важна; я не знаю, что ответит тебе эмир, но, во всяком случае, это будет первый пример выхода из нашей страны, если тебе это суждено.
– К чему же меня приневоливать? Я ведь свободный человек. Тем более что я пришел сюда без уговора остаться навсегда.
– Это так, мой сын, но разве ты находишь нашу страну и жизнь не хорошими, что желаешь нас оставить? Мы все были рады тебе, и ты бы устроился здесь отлично.
– Мне будет очень тяжело, если я кого-либо огорчу моим желанием уйти. Страны прекрасней, людей благовоспитанней и счастливей я нигде не видел, но, шейх мой, выезжая из Ташкента, я дал обет поклониться Каабе и гробу Пророка… Изменить этому обету и долгу я не могу и не хочу.
Шейх задумался. Он, видимо, сознавал мое право на выход, но, с другой стороны, местные условия и таинственность страны Рахата налагали на каждого живущего здесь особые обязанности, которые трудно было согласовать с моим желанием оставить эту страну. С моим уходом нарушалось местное право и обычай, нарушалась тайна их прекрасного убежища.
После некоторого раздумья шейх сказал: «Во имя Бога, будем терпеливы; время и соображения укажут путь разрешить твою задачу… Завтра скажи эмиру. Но не особенно надейся на желательный тебе ответ… будь я эмиром, я не знал бы, что тебе ответить: я не желал бы подвергнуть риску жизнь и свободу всего нашего общества, ибо раз тайна нашей страны будет узнана, бытие наше расстроится, хотя современные испанцы, надеюсь, не поступят с нами так жестоко, как поступили их предки при завоевании Гренады и Андалузии»…
Шейх Джелял ушел от меня весьма взволнованным. Я был взволнован еще более. Я думал: чем, наконец, разрешится мое приключение? Не сделают ли мне какого-либо вреда из-за моего желания уйти? Могут, наконец, лишить меня жизни! Впрочем, кажется, здешние люди не способны на подобные поступки.
На следующее утро пришел шейх Джелял и вскоре за ним – посланный от эмира, чтобы проводить нас во дворец. Мы отправились втроем пешком. Я, кажется, уже писал вам, что в этой стране не было лошадей и крупного скота вообще. Впрочем, в этих животных тут и не было особенной надобности: вода и электричество почти во всем их заменяли как рабочую силу. Пройдя по великолепным улицам и площадям города, мы вышли за город и вошли через большие металлические ворота в прекрасный парк и сад. В глубине аллеи гордо выступал изящный, белый дворец, расположенный среди сада на открытой площадке. Перед дворцом бил большой водоем [фонтан] из красного мрамора. Обойдя его, мы подошли к крыльцу, и только тут я рассмотрел великолепную отделку и резьбу дворца Зегры. Белый мрамор, из коего выстроен весь дворец, усеян самыми красивыми и затейливыми узорами. Надо удивляться крепости резца и уменью мастера, выводивших эти узоры на мраморе! И на дереве подобная резьба казалось бы удивительной. Шесть широких ступеней, украшенных вазами из красного мрамора, подняли нас к дверям, кои открылись перед нами. В передней нас встретили двое слуг в богатых одеяниях и провели в одну из боковых зал. Тут нам подали разные сласти и печенья, между тем как проводник наш пошел к эмиру доложить о моем приходе. Комната, в которой я был, была меблирована в мавританском вкусе атласом желтого цвета. Пол был вымощен плитками цветного мрамора и арабесками.
Через полчаса вернулся наш проводник и пригласил к эмиру. По мраморной, устланной коврами лестнице мы поднялись во второй этаж и вошли в большую залу со сводчатым стеклянным потолком. Тоненькие, стройные, но высокие колонки из мрамора поддерживали чрезвычайно красивый потолок, чудо архитектурного искусства и художества. Я нигде не видел ничего подобного: такое удивительное сочетание мрамора, бронзы, хрусталя, красок, позолоты, теней и света, что глаза мои разбегались, но я был особенно поражен, когда мы подошли к средине залы, где стоял огромный стол в металлической оправе и на мраморных ножках… Но это был не стол, а целое волшебство! Верхняя доска стола была из стекла или хрусталя, и, взглянув на нее, я чуть не сошел с ума! На этом стеклянном поле отражалась вся страна Спокойствия с ее горами, селами, садами и прочее, не исключая передвижения людей. Я не верил глазам, но шейх Джелял явился на помощь и объяснил, что путем установки системы оптических стекол и зеркал вся страна отражена на этом удивительном столе, так что эмир во всякое время имеет перед глазами всю страну во всей ее совокупности. Всякое явление, всякий случай, сколько-нибудь выдающийся, он может видеть воочию, не выходя из этой залы… Величие и искусство здешних людей давили меня; мое ничтожество было больше чем очевидно; робость, удивление и любопытство наполняли все мое существо.
Направо от стола стоял диван с инкрустациями и перед ним – такая же богатая табуретка. Напротив и несколько в отдалении стоял ряд кресел. Поглощенный обозрением богатств и чудес залы, я не заметил, как открылась большая боковая эмалированная дверь и вошел эмир… Я понял, что это он, потому, что шейх Джелял воскликнул: "Приветствую тебя, мой эмир!" Я поклонился и немного отступил. Эмир был молодой человек лет тридцати в зелёной шелковой чалме с маленькими золотыми звездочками. Одеяние его было длинное и белое, отчего еще рельефнее казалось его доброе, красивое лицо, обрамленное небольшой черной бородой. Предо мною был эмир счастливейшей и образованнейшей страны. Ничего грозного, пугающего, но зато столько доброго, ласкающего и располагающего в этом человеке… Я помню Кокандского эмира Худояр-хана – дай Бог ему успокоение, – его все страшились; он был грозен, а этот, видимо, владычествовал, подчинял чем-то другим.
Ласковый взгляд эмира ободрил меня, а приглашение сесть совсем успокоило мое бедное сердце. Я и шейх сели в кресла 
Приступив к разговору, г[осподин] эмир расспрашивал меня о делах и положении Туркестана, о судьбе Худояр-Хана, о детях Аталыкъ Гази Якуб-Хана, о Бухарском эмире Абдул-Агат-Хане. Я отвечал, что знал. Затем он расспрашивал о бухарской болезни ристе, происходящей от дурной, испорченной воды, и выразил удивление, что бухарцы не озаботятся провести в город ключевую воду и не устроят водопроводов. Спрашивал он также о среднеазиатских батче7 и был очень доволен, когда я сообщил ему, что ныне батче уже не существуют. Однако этот вопрос эмира так смутил меня, что я рад был провалиться сквозь землю, но пол был слишком прочен, и я пропотел за грехи моих сородичей. Спрашивал он также о том, что имеют ли среднеазиатцы охоту поучиться у русских и у френгов искусствам и ремеслам, неведомым им. Я отвечал, что они боятся сближаться с ними и считают себя всезнающими. "Это очень жаль, – заметил эмир, – ибо человек, считающий себя выше и лучше других, большей частью становится хуже их; кто думает, что он много знает, вынужден оставаться невеждой"… Обращаясь к шейху, эмир сказал: "Китайцы – весьма поучительный пример; они убеждены, что составляют лучший народ мира, что знают более всех, что цивилизованны только они и что все прочие народы суть дикари и варвары… К чему же привело их это глупое самомнение и отчуждение? Величайшая масса в 400000000 не имеет той силы и значения, какое, напр[имер], принадлежит маленькой европейской стране Бельгии!"
– Точно так, мой господин, – сказал шейх.
Эмир продолжал: "Хотя Пророк наш приказал мусульманам искать знаний где бы то ни было без различия, хотя сподвижник его Али разъяснил, что всякое знание, всякое искусство должны быть присущи правоверному, но, к сожалению, различные причины затемнили понятия мусульман, и они, сами того не подозревая, стали очень близки к тупому Китаю…"
 Далее, обращаясь ко мне, эмир добавил: "В борьбе за существование и бытие люди должны вооружаться одинаковыми знаниями, равносильными искусствами и энергией; иначе более знающие, более искусные задавят слабых. Если туркестанские мусульмане будут дремать, то прибывающие из России и других стран купцы и мастера мало-помалу заберут все их заработки".
После этих рассуждений эмир любезно осведомился о том, доволен ли я своим новым отечеством? Я выразил, как мог, мой восторг от всего виденного в Дар-Эль-Рахате и с умышленной наивностью добавил, что, вернувшись в Туркестан, буду стараться поучать своих сородичей, описывая им жизнь и цивилизацию здешних мусульман.
– Да разве ты не знаешь, что оставить нашу страну нельзя? Мы не имеем сношений с другими странами по причинам, о коих теперь говорить нет надобности, – заметил эмир.
– Я слышал, господин мой, об этом, но так как я чужестранец, попавший сюда, не зная об этом, и совершенно случайно, то пользуюсь случаем всепокорнейше просить о повелении выпустить меня обратно… Я должен ехать в Мекку.
– Я не разрешу сей час твою просьбу; она слишком серьезна. Я передам ее меджлису, и затем ты будешь уведомлен. А до того имей в виду, что, оставаясь у нас, ты будешь всем обеспечен; ни нужды, ни зла, ни обид знать не будешь…
С этими словами эмир встал, чтобы уйти. Мы же, поклонившись, удалились. За дверями залы нас встретил один из дворецких и повел к обеду, после коего предложил осмотреть дворец и сады.
Это было очень интересно, но меня еще более интересовал будущий меджлис.
После обеда мы осмотрели дворцовую библиотеку, зал Собрания Старейшин, где в важных случаях эмир совещается с призываемыми им представителями всего населения страны. Затем мы прошлись по цветникам и парку дворца и возвратились домой перед вечером.
– Как вы думаете, – спросил я шейха Джеляла, – разрешит ли мне Собрание Старейшин возвратиться на родину?
– Весьма трудно ответить тебе; потерпи, узнаешь. В крайнем случае, повторяю, тебя отлично устроят здесь, и в конце концов ты будешь доволен и счастлив… Охота тебе сожалеть о Туркестане и Френкистане. Они не стоят того…
Услышав от шейха мало утешительного в смысле моего желания, я отправился в дом шейх Абдуллы. Мне хотелось повидать его сыновей, да, признаться, и общество Фериде Бану обещало немалое удовольствие. Я был принят очень радушно и провел вечер очень хорошо. Тут я узнал много нового об обычаях этой удивительной страны. Оказывается, что эмир имеет одну жену, которая принимает участие в общественных делах, поскольку таковые касаются женщин и их интересов. Принцесса Хатиджа, супруга эмира, заведует целым особым учреждением, которое занимается делом воспитания, обучения, труда и юрисдикции женщин. В этой стране все мусульманки поголовно учатся, но курс и программа женских мектебов отличны от мужских и приноровлены к особенностям их природы и жизни.
В сфере науки и общественной деятельности им отведено известное поле; в медицинской, педагогической деятельности женщины Рахата стоят наравне с мужчинами. В суде они также участвуют, имея прехорошеньких кадиев и свой прекрасный меджлис для суда и разбора дел, возникающих исключительно между женщинами. Дела же, в коих участвуют мужчины или их интересы, подсудны обыкновенному кадию, решение которого против участвующей в деле женщины – до исполнения, поступает на проверку кадия-женщины, которая, если усмотрит какие-либо нарушения не только закона, но и нравственной правды, может передать его для перерешения другому кадию. В делах наследственных, семейных, супружеских процессах о разводе, в весьма редких здесь случаях о несогласиях супругов интересы женщины охраняются наблюдением кадия-женщины и высшим судебным меджлисом, состоящим из ученых женщин под председательством самой принцессы.
Тут нельзя обезличить женщину, как то проделывается на моей милой родине, и нельзя также третировать ее, как дорогую игрушечку, которую следует холить как ребенка, кое-чему научить, до кое-чего допустить, ради вящей потехи господ мужчин, как то принято в Европе. Нет, среди здешних мусульман она не раба Востока и не игрушка Запада; она – человек вполне; гражданка и хозяйка, как самой себя, так и своих прав.
Здесь одинаково невозможны одалиска Кашмирского сераля и вольная дева парижского бульвара.
В стране Дар-Эль-Рахата, стране строго мусульманской, не существует сословий. Здесь люди отличаются друг от друга лишь прирожденными дарованиями или суммой приобретенных знаний и добродетелей. Экономические условия жизни сложились так, что чем более человек добродетелен, тем более имеет шансов получать все блага жизни. Мужчины и женщины в степени, соответствующей отличиям их природы, разграничены в две группы, пополняющие одна другую. Обе группы самостоятельны в правах и обязанностях, и совместная деятельность, сожительство и все вытекающие из оных определяются свободным договором вольного с вольной. Конечно, договор о сожительстве вытекает из естественного влечения одного пола к другому. Тут не покупают жену; не выдают замуж, а мужчина и женщина договариваются жить вместе.
Меня особенно удивило то, что при заключении брачного договора определяется подробно степень участия жены в делах и трудах мужа и участие ее в прибылях и убытках, вытекающих из оных. Так что в большинстве случаев женщина является совладелицей всего приобретенного мужем после женитьбы. Мусульманки этой страны не только de jure, но и de facto хозяйки своей собственности и прав.
Удивление же мое не имело границ, когда мне рассказали, что для вступления в брачный договор стороны, прежде всего, должны представить свидетельства о летах и о не страдании какими-либо наследственными и заразными болезнями или недостатками, препятствующими правильной жизни. Договор старого человека с молоденькой женщиной или женитьба юноши на старухе не допускаются. Поэтому тут бы пришлось плохо ташкентскому баю и парижскому альфонсу. Это объяснило мне тот факт, что все жители этой страны отличаются чрезвычайным здоровьем и недосягаемой для наших стран нравственностью. Я спросил моих собеседников, бывают ли здесь случаи нарушения известной заповеди. Нет, потому что в отношениях полов не существует азиатского принуждения или европейской вольности и цинизма. Они регулированы договором и свободными правовыми отношениями.
– Может же женщина, выйдя замуж, позже почувствовать влечение к другому.
– Конечно, но что, же из этого? Она прежде всего будет иметь в виду свой договор с мужем, и если чувство ее настолько будет сильно, что может отравить ее существование, то она и объяснится с[о] своим мужем. Поверьте, что ни один разумный и добрый человек не пожелает насильно удерживать ее, и договор будет нарушен с общего их согласия. Азиатская женщина бывает принуждена к измене, боясь быть откровенной с мужем, а европейка делает то же, потому что материально не самостоятельна и как таковая имеет особый, безнравственный кодекс законов и понятий об обязанностях. Несправедливость и насилие, даже в самых малых дозах, порождают сопротивление, борьбу и ведут к безнравственности. Вот вам два разнородных примера: бухарская цивилизация (позвольте мне так называть) привела к гнуснейшему среднеазиатскому пороку, о коем неудобно и говорить; а английская цивилизация собрала на улицы и базары Лондона до ста тысяч профессиональных проституток!
Несколько вечеров подряд я провел в семье шейха Абдуллы. Интересные рассказы о стране Рахата, приятное общество Фериде Бану не давали заметить, как проходило время. Однажды речь зашла о завещании основателя этой прекрасной колонии Сиди Мусы, хранимом, как я писал, под сорока печатями и ключами сорока здешних имамов. Вы, вероятно, помните, что на конверте завещания был приказ вскрыть его не ранее 1500 года Гиджры.
– Что бы могло заключать это интересное завещание, – спросил я шейха Абдуллу.
– Это узнают наши потомки через двести лет, – уклонился шейх.
– Они узнают положительное; но, мне кажется, путем соображения здешние люди могли бы хоть приблизительно определить содержание завещания.
– Пожалуй, так, мой сын, но к чему стараться проникнуть в чужую тайну, которая в свое время откроется.
– Я хочу сказать – существуют ли в стране Рахата какие-либо сказания, предположения о содержании завещания. Чрезвычайно интересно, что великий завещатель назначил семь веков для сохранения своей тайны.
– Предположения, конечно, существуют, и если ты так сильно интересуешься ими, то могу сообщить тебе кое-что.
Я весь обратился в слух.
– Ты, конечно, понимаешь, что такое завещание не может касаться распоряжения о разделе вещей или овец. Совершенно естественно предположить, что завещание нашего героя и спасителя касается общего, народного дела. Несомненно, так, подтвердил я, точно прочитав любопытный документ.
Шейх продолжал: что мог сказать, посоветовать нам Сиди Муса такого, чего нельзя было сказать в его время, т.е. почти пять веков назад? Вероятно, это нечто такое, чего не поняли бы наши предки, что было бы не ясно и для нас, но которое, вероятно, будет принято нашими потомками, кои будут жить к 1500 году?
Если бы предмет завещания касался только нас, жителей Рахата, то он мог бы, мне кажется, не носить на себе столь долгого срока; надо думать, что завещание касается наших будущих отношений к остальному человечеству. Почему так предполагается? Потому, что теперь уже долина наша густо заселена; через 200–300 лет, несмотря на все наше искусство и знания, страна наша не в состоянии будет вместить и прокормить все население. Потомки наши должны будут открыть тайный ход и явиться в семью других народов. По ежегодному приросту населения Рахата, не знающего эпидемий, войн и т.п., к 16 му веку ислама Рахат должен будет открыться. А так как срок вскрытия завещания совпадает с этим роковым временем, то есть большая доля вероятности, что завещание толкует о предстоящих знаменательных событиях… Ты удивляешься этим предположениям; ты хочешь сказать: как мог Сиди Муса, не пророк, предвидеть за несколько столетий вперед? Трудно ответить на это, но не забывай, что каждый из нас, на основании известных физиологических, социальных и математических законов может видеть далеко вперед; люди же чрезвычайного ума и духа, каким был Сиди Муса, могут в том же направлении видеть много дальше нас.
– Хорошо, мой шейх, я понимаю, что завещание должно касаться народного дела и, пожалуй, отношений к другим народам, но загадка все же остается загадкой – мы ничего не знаем о том, что именно советует Сиди Муса.
– Да мы ничего не знаем, а лишь предполагаем.
– Я хочу сказать, что же мы можем предположить о сути этого документа?
Я горел нетерпением узнать мысли шейха; едва ли бы я больше интересовался услышать о собственной судьбе. Видя мое болезненное любопытство, почтенный шейх улыбнулся и сказал: "Я сообщу тебе еще кое-какие предположения, но помни, что это будут лишь предположения, а истину знает лишь Бог".
В это время раздался электрический звонок и шейх прервал свою речь. "У вас ли молла Аббас Туркестани?" – спрашивал голос по телефону. "Здесь", – ответил ш[ейх] Абдулла. "Пусть слушает", – раздался снова голос, – "великий народный меджлис, обсудив просьбу Аббаса, данную эмиру о позволении оставить нашу страну, находит невозможным удовлетворить его, ибо это может повлечь за собой злоключения. Меджлис просит его, ради общего блага, отказаться от своего желания и получить, какое пожелает, пособие, дабы самым лучшим образом устроиться в нашей стране".
– Дай ответ, – сказал мне шейх, – твой голос будет услышан в зале меджлиса. – Подойдя к чудесному звонку, я громко ответил: "Настаиваю на своем желании; ради вашего блага вы не имеете права лишать меня свободы, ибо я тварь Бога и случайный, невольный чужестранец среди вас. Глубоко благодарный за оказанное гостеприимство и предполагаемые благодеяния, прошу настоятельно освободить меня, тем более, что я должен идти в Мекку на поклонение".
Спустя минут десять из меджлиса вновь раздался голос: "Дело ваше решено меджлисом. Решение узнаете на деле. Дурного не опасайтесь".
Услыхав этот странный ответ, я крайне смутился. Как решено мое дело, что должен буду я испытать?. Что значит: не опасайтесь дурного? Голова моя пошла кругом, и я был близок к обмороку. Видя мое жалкое положение, шейх Абдулла и его дети старались успокоить меня, уверяя, что ничего для меня обидного сделано быть не может, что, по всей вероятности, мне разрешено оставить страну Рахата и т.д.
Немного успокоенный, я вернулся к себе в караван-сарай, но, увы, не мог заснуть до самого утра. Тысячи мыслей беспорядочно теснились в моей бедной голове, и я только переворачивался с боку на бок. Уставший, разбитый поднялся я утром с кровати и, получив обычный молочный завтрак, стал дожидаться шейха Джеляла, моего руководителя и наставника. Вскоре он пришел. Так как все существо мое представляло лишь живой, умоляющий вопрос, то он самым любознательным тоном сообщил: "Вчера меджлис решил позволить тебе оставить нашу страну. Приневоливать кого-либо мы не имеем права. Отныне ты наш гость еще более, чем был до сих пор. Ты сам этого желал, а потому поздравляю".
– Тысячу раз благодарю эмира и всех членов меджлиса, – обрадовался я. – Уверяю вас, я сохраню тайну вашей страны и не навлеку на нее внимания чужестранцев…
– Как тебе будет угодно; этого обязательства мы с тебя не берем… – Ответил загадочно шейх.
– Могу же я рассказать о вашей стране в Испании, во Франции, и тайна ваша будет открыта.
– Ты, конечно, можешь рассказать…
– И потому могут явиться к вам френги и наложить свое господство.
– Если это угодно Богу, – уклонился шейх.
– Но я, отец мой, буду нем как рыба.
– Разрешая твою просьбу, наш народный меджлис имел в виду все, что ему необходимо; выйдя от нас, ты можешь и молчать, и говорить, как тебе будет угодно. Мы в собственной стране не наложили на тебя какие-либо обязательства; тем менее имеем право обязывать тебя к чему-либо вне нашей страны.
– Когда же меня поведут или повезут отсюда?
– Это мне не известно, но думаю, что тебе недолго еще жить среди нас. Пользуйся остающимися днями, чтобы осмотреть еще кое-что из учреждений нашей страны.
Не имея сил и средств разгадать таинственность моего положения в этой удивительной таинственной стране и предоставив события воле Аллаха, я попросил шейха показать мне здешнее великое медресе.
После полуденного намаза мы оставили караван-сарай и направились в медресе. Оно было за городом. Среди обширного сада с вековыми деревьями я увидел громадное и великолепное двухэтажное здание с множеством флигелей и построек. По изяществу архитектуры и богатству отделки можно бы думать, что это дворец эмира, но это было медресе или, вернее, дворец наук и знаний. Медресе делилось на три отделения, или факультета – богословско-филосовское, физико-математическое и социально-экономическое. Сначала мы вошли в аудиторию богословского факультета. Мудеррис читал лекцию о затворничестве и правах женщины. Цитируя Коран и священные толкования, он говорил…
Затем мы перешли в аудиторию социально-политических наук. Тут я прослушал лекцию о положении Европы, и  признаться, был поражен смелыми, парадоксальными выводами мудерриса. Приводя множество цифровых и исторических данных, он резюмировал лекции следующим образом:9
Европейская цивилизация быстро приближается к роковому кризису.
Мудеррис говорил:10 "Европа – это возрожденный, но более могущественный Рим, со всеми его доблестями, пороками и язвами. Из истории вы знаете, что римский патриций воплотился в европейском феодале; рабы его продолжали изнывать во плоти черного европейского люда…
Правовые и нравственные понятия Рима почти всецело перешли в европейскую жизнь. Даже великая тенденция его господствовать над всем миром также лелеется и преследуется Европой…
Как в былые времена, так и в современной Европе, не личность человека создает его права, а, наоборот, известные права, вытекающие из того или другого социально-экономического быта, обосновывают, создают эту личность. Не только личность человека, но его наилучшие идеи, его нравственные понятия подчинены социальному положению.
Бедный европеец не только живет иначе, но и верует, и думает не так, как его привилегированный по состоянию или рождению собрат…
Блеск, могущество и наружное благосостояние Европы вытекает из чрезвычайного прогресса индустрии и торговли, но в распределении богатств и благ жизни гражданин Европы не далеко ушел от гражданина Рима и Греции. Вот почему, приподняв внешнюю оболочку Европы, мы встретим римлян с их понятиями, стремлениями и этикой. Правда, ныне формы другие, но содержание почти, то же. Вот почему современная Европа, пройдя длинный цикл веков, подступила к тем же событиям, коими закончил свою роль великий Рим.
Перед падением Рима ему грозили его собственные рабы; Европе угрожает социализм. Перед падением Рим перестал верить; Европа же отравляется атеизмом…
Итак, мы видим не только в явлениях крупных, но даже в незначительных фактах роковое сходство Европы с отжившим Римом. Антагонизм людей, кровавая борьба из-за куска хлеба, поражающая роскошь рядом с чудовищной бедностью, высокогуманные идеи рядом с зверской бессердечностью, вера бок о бок с безверием, стыд и цинизм под одной кровлей… – вот результаты наследия Рима и многовековой деятельности Европы!.
Обратите внимание, что представляет из себя политическая Европа.
Народы вооружились поголовно, чтобы при первом случае взяться за уничтожение друг друга, и ради сего затрачиваются заработки будущих поколений, и каждый зачатый гражданин Европы уже числится воином предстоящей сечи.
Если приравнять отдельные государства или народы Европы к кварталам древнего Рима, то опять роковая аналогия вражды и борьбы одного с другим, одного против другого; те же временные меры, деликатные и ловкие обходы, modus vivendi   для отдаления неминуемой катастрофы…
Могущество Рима заключалось в благоустроенной армии; богатство – в эксплуатации всех известных им стран.
- Армия и эксплуатация привели его к гибели. Так же и современная Европа могуча военной силой и богата эксплуатацией остальных частей света…
Но посмотрите, какой поучительный пример: эта владычица мира, эта носительница света и гуманности, боится нескольких десятков тысяч бедных, скромных китайских рабочих и ограждает себя от них кордоном и запрещением работать в сфере своего влияния! Значит, плохо и фальшиво положение, если в близком будущем предстоит надобность ограждать труд европейца кровью и железом, как до сих пор ограждались границы и собственность…"

Когда я вышел с лекции почтенного мудерриса, кругозор мой настолько раздвинулся, что все приобретенные мною знания и все воззрения, усвоенные в бытность в Париже, расшатались в великом пространстве, и я едва-едва мог собрать в моей бедной голове мои жалкие знания, чтобы составить те или другие воззрения на людей и дела Европы, куда я собираюсь выйти из этой таинственной страны.
Перед вечером мы вернулись в караван-сарай, где ожидал меня посланный от великого кадия.
– Прошу вас взять с собой вещи, внесенные вами из Френкистана, – обратился он ко мне.
Тотчас связав в узелок мои вещи, в числе коих была пиджачная пара, купленная еще в Париже, я приготовился, радуясь началу освобождения.
Шейх Джелял, обняв и поцеловав меня, сказал: "Прощай, мой сын, мы больше, вероятно, не увидимся. Имей обо мне добрую память; я искренне желал тебе добра…
Теперь тебя поведут. Что бы далее ни случилось, не бойся: ты в безопасности. Несомненно, что твой выход от нас будет обставлен чрезвычайной таинственностью и особыми условиями, но от этого ты ничего не проиграешь… Бог с тобой, прощай".
Чиновник кадия повел меня. Все знакомые по караван-сараю вышли проводить и смотрели на меня с очевидным любопытством. Как ни были успокоительны слова шейх Джеляла, однако, боязнь неизвестности овладела мной, и я машинально пошел за чиновником по улицам прекрасного города.
Подойдя к зданию судилища, я был введен в большую залу, где, по приказанию кадия, я переоделся в собственную одежду, оставив все, что принадлежало производству этой страны. Чиновник осмотрел все мои карманы, и пожитки, чтобы в них не было чего-либо из вещей страны Рахата. Все это еще более сбило меня с толку, и я, совсем уже бессознательно, был введен в следующую и затем в третью, совершенно темную комнату, здесь меня заперли, и я остался в совершенной темноте. Был уже вечер, но и днем тут было бы не светлее, ибо окошек не существовало.
Я уже писал, что мне разрешили выход из страны Рахата и, не знаю почему, заставив облачиться в костюм, в коем я был, когда вошел в эту таинственную страну, заперли в совершенно темную комнату.
Когда тяжелые двери заперлись за мной, я задумался над новым странным положением, в которое попал. Удивительные люди! К чему они меня заперли; к чему эта тюрьма? Ведь вся страна эта, окруженная буквально со всех сторон снеговыми горами и не имеющая сообщения с остальным миром, – суть огромная тюрьма, из которой все равно никуда не убежишь. Если же меня наказывают за желание оставить страну Рахата-то так бы и сказали, что нельзя уходить, а давать разрешение и затем подвергать одиночному заключению не имеет смысла…
Впрочем, тут что-либо не так. Высокая степень цивилизации и гуманности здешних мусульман, наконец, их жизнь и обычаи не допускают подобной несправедливости…
Но в таком случае, зачем меня заперли в эту темную комнату?
Не понимаю. Чем более думаю, тем более путаюсь в догадках…
Отобрали все вещи до мелочей, принадлежащие производству этой страны. Зачем это понадобилось? Не из жадности же наконец! Здесь все столь добрые люди.
Ощупав в одном углу постель и утомленный неразрешимыми вопросами своего положения, я уснул глубоким сном. Когда проснулся, то увидел, что тюрьма моя освещена маленькой электрической лампочкой, вделанной в одну из стен. Встав и подвергнув подробному смотру мое помещение, я заметил в одной стене небольшую дверь. Толкнув ее, я очутился в другой небольшой комнате, также без окон, но освещенной тоже электричеством. Тут я увидел небольшой фонтан с отличной водой и герметически закрываемый мраморный ватерклозет. Очевидно, что эта комнатка дополняла мою тюрьму. Если мне будут давать кушать-то значит тут придется пожить порядком. Не весело. Возвратившись к постели и устремив глаза вверх, я впал в полузабытье, ломая голову над вопросом, чем все это кончится. Шорох за дверью заставил меня очнуться. Скрипнула задвижка, дверь открылась, и в комнату быстро вошел какой-то мужчина, имея в одной руке фонарь, а в другой поднос с кушаньями.
– Здравствуйте; вы, вероятно, проголодались; извольте кушать, – обратился он ко мне, ставя на пол поднос. Я действительно был голоден и, скрывая обуревавшие меня чувства и думы, решился кушать. Я был очень рад пришельцу, ибо думал узнать от него кое-что о своей судьбе и положении.
– Скажите, пожалуйста, какое теперь время? – обратился я к нему.
– Милостью Аллаха, надеюсь счастливое, – отвечал он совершенно серьезно.
– Надеюсь, что счастливое, но все-таки желательно знать, ночь теперь или день?
– Я не вправе отвечать на этот ваш вопрос. Я был так удивлен этим ответом, что взгляд мой, кажется, испугал его.
– Позвольте узнать, кто вы такой? – продолжал я.
– Я служитель суда кадия.
– Да благословит Аллах вашу службу, милостивый государь, желал бы я знать, что это за помещение, в котором нахожусь?
– Тюрьма, милостивый государь.
– Для чего она у вас предназначается?
– Для содержания виновных и лиц, подлежащих уединению.
– Но я, однако, не знаю, в чем я провинился?
– Я тоже об этом ничего не знаю.
– Нельзя ли узнать и сообщить мне?
– Это вне моих обязанностей; я приставлен подавать вам кушать. Прошу еще кушать, если угодно, мне пора уходить.
Хотя я был уже сыт, но тихо продолжал мой обед или ужин, чтобы задать сторожу еще несколько вопросов.
– Сегодня, кажется, среда? – спросил я его.
– Может быть, – отвечал он с убийственным равнодушием.
– Как же может быть! Вчера вечером меня заперли, был вторник; если теперь утро, то, несомненно, среда, а не понедельник.
– Может быть, милостивый государь. Досада, удивление и невольное смущение быстро сменились во мне. Не добившись ничего, я оставил допрос. Сторож, захватив посуду, ушел, затворив снаружи дверь тюрьмы. Я остался один с[о] своими думами, вопросами и сомнениями. Не легко было мое положение, но делать было нечего.

Так прошло довольно продолжительное время; сколько именно – я не знаю, ибо и не знал, когда был день, когда была ночь. Меня аккуратно и хорошо кормили, но добиться чего-либо от моего сторожа я не мог, так что положение мое оставалось крайне загадочным и странным. Не в состоянии объяснить, понять свое положение, я предался воле Божией и стал совершенно равнодушен к жизни и всему окружающему.
Время шло. Однажды вместе со сторожем вошла ко мне какая-то женщина. Когда, удивленный, я немного присмотрелся, то узнал Фериде Бану. Да, это была она. Хорошо известным мне мягким, бархатистым голосом она приветствовала меня и опустилась на ковер против меня. Сторож удалился за двери. Ответив на приветствие, я не знал, о чем заговорить, смущенный ее неожиданным появлением в моей тюрьме.
– Вы, вероятно, меня не ожидали, начала она. Но ввиду скорого вашего выхода из нашей страны я пожелала проститься с вами…
– Я очень вам благодарен, Фериде Бану, я никогда не забуду вашу доброту и внимание ко мне…
Но я все-таки не понимаю, как это я выйду из вашей страны, заточенный в эту каменную клетку, хотя не желаю сомневаться в ваших словах…
– Наша страна имеет тайны, которые известны лишь немногим из нас, а потому я не могу объяснить, каким образом вы будете возвращены в Андалузию, но смею уверить вас, что вы скоро будете там, и я пришла проститься с вами.
– Благодарю вас еще раз и сожалею, что не буду иметь [возможности и] средств выразить их вам.
– Я верю, вашей симпатии ко мне и очень жалею, что такой прекрасный человек оставляет нашу страну. Я бы желала удержать вас здесь… для вашей же пользы. У нас вас ждут знания, спокойствие, правда и тихая, мирная жизнь, в ваших же странах борьба, лишения, страдания и несправедливости неминуемы… Останьтесь, молла Аббас!
Я не знал, что думать и, еще менее, что ответить этой девушке. Меня просят остаться, точно можно уйти из этой темной гробницы. Что за странный народ! Одно из двух: или я помешан, или все здешние население совсем иного склада ума, чем прочие люди! Как бы ни было, нужно было ответить, и я сказал, хотя внутренне смеялся своему ответу, что остаться не могу, ибо я должен совершить поклонение Каабе и что никому не открою секрета их страны.
– Вы, может быть, чем-либо недовольны; сообщите; все будет исполнено, чтобы удержать вас от эмиграции.
– Я всем доволен и всем весьма благодарен, начиная с эмира и кончая моим сторожем, но судьба тянет меня назад.
– В таком случае дай Бог вам всего лучшего, и прощайте.
Фериде Бану встала и тихо вышла за двери. Едва она удалилась, как вошел шейх Джелял и, обняв меня, тоже простился. Не зная, что будет дальше, я чуть не сходил с ума.
Приход сторожа, принесшего мне обедать или ужинать, несколько помог мне собрать мысли. Я покушал, сколько мог, и вскоре почувствовал сильное клонение ко сну. Едва сторож, убрав посуду, вышел и запер двери, я погрузился в сон, не успев даже омыть руки после принятия пищи.
Открыв глаза, я увидел себя в светлой, обширной комнате на кровати; около меня сидела довольно пожилая френгская женщина.
– Где я нахожусь? – спросил я ее по-арабски.
– Не беспокойтесь, лежите смирно, мой сын, все благополучно, – ответила она по французски.
– Ради Бога, скажите, где я и что со мной? Иначе я с ума сойду… О Боже, что все это значит?
– Успокойтесь, мой сын, вы в Гренаде, в странноприимном доме св[ятого] Августина.
– Давно ли я здесь?
– Сегодня шестой день.
– А раньше где я был?
– Не знаю, мой сын.
– Какое сегодня число?
– 28 августа.
Я начал соображать. 22 августа я попал в этот дом, а когда меня заперли в тюрьму Рахата, было 2 ое число мусульманского месяца, т.е. 9 августа. Значит, остается еще 13 дней…
Вспомнив, что когда я жил во дворце Альгамбры, была половина июля, то я понял, что мое удивительное путешествие в страну Рахата продолжалось около сорока дней.