Человек без сорта

I
На самом дальнем из отшибов, средь бездны пригородных кущ, безмолвно жили два Степана в двух сходно ветхеньких домах Степан Валерьевич в 7а, Степан Кириллович в 7альфа. Уж так случилось, что у мира не отыскалось разных букв для и без данного момента почти всецело идентичных во всём им выпавшем людей, влачащих вверенные доли в одном по вектору ключе — без лишних радостей и взлётов и с чувством веры лишь во грусть. Причин сей бездне пессимизма нашлось в немыслимом избытке в обоих жизненных маршрутах, едино сломленных и тщетных с ещё первейших из шагов. Трагизм, что тоже символично, из общих соткан был причин, к стезе сводящихся любовной, ведь что один Степан, что оный, по странной воле прежних дней неутешимо состояли в безмерно горьких тщетных узах, ещё к тому ж дистанционных, осуществлённых лишь бумажно — путём нечастых скромных писем, служивших главною отрадой и высшей милостью судьбы, что для бедняги из 7альфа, что для страдальца из 7а. Всяк факт из двух сих отношений внушал лишь чувство безнадёги да угнетённость и надрыв. Во всём до самых мелочей совпасть сумевшие романы, взяв старт со случая знакомства — вполне простой банальной встречи, в одном из случаев близ речки, в другом — на выставке картин, пошли и дальше однотипно — путём не принятых признаний, наивной жалобной мольбы об неком акте доброй воли и, разумеется, разлукой, со всё ж одним из допущений — писать в год каждый по письму, без права правда на ответы — ведь сообщить обратный адрес, дав шанс на близость хоть в словах, ни дама горюшка с 7альфа, ни дама бедствия с 7а, увы и ах, не пожелала. И, что не стало бы сюрпризом, никто из них вполне спокойно могли б и вовсе не писать — ни хоть единой краткой строчки за хоть дальнейший целый век, но обе пассии на диво с чего-то вдруг да порешили давать хоть косвенно, но знать о где-то спрятанных себе. Но что сгущало градус рока и добавляло мистицизм — из двух сердечных сих особ и та, и та звалась Мариной. И ведь и выглядели сходно — коль не под лупою смотреть. Герои ж, тоже не разнясь ни во едином из аспектов, по вздорной воле здешних дней к тому же были и знакомы, при чём не исподволь, а шибко и уж достаточно давно.
Вот и в беспечное сегодня, лишь чуть продрав свои глаза и закусивши птицей с хреном, Степан Кириллович без пауз решил взять путь из дома в дом — во стены оного Степана для робких вдумчивых бесед о дней насущном да о смыслах, во днях сих сдюживших взойти. Он сделал вздох, врос взглядом в окна и, оценив погодный лад, влез телом в хлопковую куртку и зашагал прямейшим курсом вперёд ко ждущим уст речам.
Средь сонной улицы тепло, ещё не ставшая злой осень взахлёб полна гостеприимства и убедительно мила. Приятно липкий сладкий воздух, настырно вязкий и густой, неумолимо неподвижен и скован ленностью и негой, во всю цветущими без меры в любом из местных уголков. Скупые старые фасады влекут в покой и безмятежность и сеют ласковый комфорт. Да, увядание и ветхость подчас несметно гармоничны и упоительно добры — коль нет в них слякоти и боли и в сердце траур не царит.
А вот и требуемый дом — такой же серый и невзрачный, как и покинутый 7альфа, родной до рьяных самых дыр. Хозяин к радости разбужен и дел существенных лишён.
«А я уж думал погрустить иль вдоль окрестностей податься. А тут и вы. Скажу — прям в срок. Идёмте, стул да стол к услугам. С каких сдебютствуем бесед?» - Степан Валерьевич, оживши, дал другу руку и повёл сквозь коридор.
«Ну что ж, коль снова мы вдвоём, то есть резон упасть и в думы — о днях несносных да судьбе, что редко разуму понятна и уж тем более стройна. Ведь всё откуда-то берётся — всяк факт, всяк умысел и ход. Всяк шаг и случай неспроста — не по оплошности, по воле. Вопрос единственный — по чьей...»
«Сие трагически правдиво. Весь век — лишь долгая игра. Спектакль со правом на актёрство, где всё исходно сочтено. От самых мизерных из стартов до самых веских из концов. От всякой капли на одежде и до любой из катастроф. И нет - ни частностей бессвязных, ни однозначных мелочей. Учтите, самые большие пожары всегда разжигаются самыми маленькими спичками. И то лишь данность, плоть судьбы. И обуздать её непросто — хоть на минутку или миг. Даже будучи самым лучшим капитаном корабля, вы никогда не станете капитаном шторма. Увы, с подобным не поспоришь, хоть все из сил дотла истрать. Но всё ж боритесь, не сдавайтесь. Идя лишь твёрдо и вперёд. И не без места для надежды. И на старых гвоздях, как-никак, появляются новые шляпы. Ведь что есть всяческая трудность: хромым - тупик, лихим — трамплин...»
«Так тут от участи зависит, от её вменённого тропой. И, коль последняя бесславна, то, жаль, не выжить, не спастись. Едва ль на ветхом самолёте есть вправду прочный парашют. Ведь звук пустой, как то ни скорбно, на эхо полное не густ.»
«И вновь всё адски справедливо. Коль круг замкнулся — не разбить. Самый простой способ совершить большую ошибку - попытаться исправить маленькую. Но быть потерянным не выход — во мрак да гибельность билет. Где сам себе и враг, и ирод — в любом из шансов и начал. Быть проще, легче и смелее — сие лишь принцип и подход. Ведь в безупречное не веря, лишь шлак да мусор и пожнёшь, при чём с калечащим избытком — на век отпущенный вперёд. Здоровый куст боится засухи, чахлый — полива.»
«С надежд плодов, как с пустыря. Вымышленное блюдо никогда не оставляет реальных крошек. И даже внешняя приличность — для смыслов прыти не грант. Чем краше лоск у декораций, тем выше горестность у пьес.  Но вялость вправду путь в бесславность. В необратимость и трагизм. Но это тоже дело рока, в песнь жизни вкрасться смогших нот. Одним не хватает воздуха, другим желания его вдохнуть.»
«И в том быть должен смысл и повод. Чем выше хаос у ума, тем тоньше стройность у безумства. Всяк старт по финишу сличают, по сути взращенных плодов. Нет скорби в холоде весны, была б лишь осень урожайной. Был только б смысл во всём, чем жив. Ведь нет такого здесь огня, из которого нельзя извлечь искру, как и нет той искры, из которой нельзя извлечь огонь. Но то работает, жаль, редко и, как и горько, не для всех. Увы, но в раз и ключ, и дверь судьбой даруются не часто. И нет действительного счастья - лишь части мелкие, куски. Одним достаются бусины, другим - нитка. И те, и те в итоге траурно несчастны. Но путь доступен лишь такой - нелепый, глупый и бесцельный. С одной досадою в плодах - с тоской да слёз несметной мерой и чувством горя иль вины. Какой-то из яблонь не достанется воды, какой-то почвы, а какой-то желающих попробовать её плоды. И взять и выбраться не просто. А то и вовсе не дано. Но всё ж не ахайте, крепитесь. Без дум о слабостях и дне. Если жизнь и воспринимает вас за мусор, воспринимайте её в свою очередь за игрушку...»
На этом медленно умолкли и мерно впали в тишину, дополнив речь лишь парой реплик, а после мерно разойдясь — до новых томных разговоров в одном из двух седьмых домов.

II
День хил. Звук ветра монотонен. Пейзаж безжизненно уныл. Средь скучных пасмурных вершин — вдоль крыш ползущие туманы. Близ мутной кромки горизонта — ансамбль из серости и ливня. В душе — тоскливость и надрыв.
Степан Кириллович, застывший возле окон, глядит в ненастье и молчит. На гладкой плоскости стола ютится скромное письмо. От в год раз пишущей Марины. Текст вновь не густ на полноту — живёт избранница, как прежде: без бед и времени на грусть и с убедительной надеждой, что и герой живёт не хуже и с болью близость не ведёт. О нём, что, в принципе логично, она ничуть не вспоминает, но помнит даденное слово писать всю жизнь по разу в год и быть бессменным талисманом и вечным поводом для грёз. Иных из фактов и деталей в строках и буквах не нашлось.
Степан прочёл письмо повторно и с дрожью в голосе вздохнул: «Ни где, ни с кем она, не в курсе. Как знать, быть может, и одна. Ведь всё же пишет, навещает — почтовым призрачным путём. И то роднит нас и сближает. И душу греет мне — что печь. И я вполне себе доволен и до восторгов высших рад. И мне достаточно сих строчек и сих моих несмелых мечт. Ведь счастье истинно абсурдно. Не объяснить его другим. Себе и то не объяснить. Но ощутить, познать, найти... Сие огромная удача. Объёмом равная морям.»
На этом самом из моментов герой нечаянно отвлёкся и ненароком бросил взгляд на скромный маленький квадрат висящей в комнате картины: «Да да, та самая удача, в чьё имя лампа на панно.»
Тут стоит сразу пояснить, что на абстрактном полотне с набором странных геометрий на фоне рощи и реки внизу в углу был блёклый символ разлившей свет настольной лампы, тайком несущей шибкий смысл, а с ним и авторство работы. Творцом подобного эскиза был местный робкий почтальон Борис Арсеньевич Безлыков, носящий письма двум Степанам от их далёких чуждых дам. Роль лампы виделась гигантской - «Сие не просто лампа с краю, не просто мизерный значок. Для меня это лампа удачи — вот есть в ней свет и всем отрадно. И есть удача у людей. У тех, кто жив такой нуждою — в удаче, счастье и добре. И мир в момент уже теплее, волшебней, чище и дружней. Вот купит кто мою картину, вглядится, всмотрится в неё и лампу исподволь заметит. И свет не гаснущий её. И сам — зажжётся, заискрится, оттает, вскочит, запоёт. А кто-то оный песнь услышит и моментально отзовётся, примчит, подхватит и спасёт. И две души уж будут рядом. Вдвоём, в единстве, а не врозь. И не станется несчастных иль обделённых и чужих.» - так, к слову, мыслил сам художник, увы, бессменно одинокий и совершенно не знакомый с привычкой веровать в успех, к тому ж в трагичной мере робкий и тяжко замкнутый в себе. От всех, хоть кратких самых встреч, с настолько дивным персонажем усердно веяло заботой, немой потребностью в единстве и до преступного бездонной природной мягкостью нутра. Вот и сегодня, лишь шагнув за грань порога, чтоб занести жильцу конверт, он сразу начал извиняться, что слишком много стал работать и прибыл нынче без картин, раз семь позвав Степана в гости подарив корзинку слив. Степан, само собой, кивая, стал в спешке экстренно искать любую стоящую мелочь, чтоб дать участливо в ответ, но, так, увы, и не найдя, был смирно вынужден вручить лишь горсть честнейших обещаний сводить раз с тысячу в кабак — до полусмерти от обжорства.
И вот сейчас, взглянув в картину и сей припомнив диалог, Степан Кириллович впал в сонную улыбку и с грустью в голосе изрёк: «Какой всё ж славный человек — всегда с учтивостью, с опекой, с, пускай и хилой, но надеждой, бессрочно выбранной за смысл. А сам ведь, прочих утешая, отнюдь не радужной судьбы. И всё ж не гаснет, не тускнеет. И сил достаточность хранит. И дальше движется. И верит. И нос не вешает с тоски. А я вот кисну. Увядаю. Хандру с апатией ращу. Пойти б развеяться, забыться. А то хоть от тщетности хоть взвой — коль о несбыточном лишь думать да дух досадою травить.»
Герой уныло потянулся и стал ждать финиша дождя.

III
Под бледной серостью небес, средь скучных пасмурных кварталов плелась безликая фигура с усталым, грусти полным видом и вялым темпом у шагов. Фигурой данной вне сомнений являлся вышедший без дела Степан Валерьевич с 7а — блуждал и думал о насущном. В поникшей скомканной душе ютилась давящая бренность. В потоках мыслей, как и в сердце, плясала муторная боль. В нутре таилась безнадёга.
«Ну вот, ни счастья, ни погоды. Ни смысла полных новостей. Два дня назад пришло письмо. И вот два дня в сплошной печали. Увы, ни фактов, ни гарантий, ни чувства близости, ни чар. Лишь монотонная статичность — живёт без мыслей обо мне и пишет просто для забавы иль в виде хобби и игры. А я надеюсь, уповаю. Смотрю навязчивые сны и умираю от разлуки. А ей отрадно и легко. Резвится, видимо, дерзает. Рвёт яви щедрые плоды и лишь крепчает и цветёт — ни на момент не отвлекаясь от щедрых пиршеств бытия. А может, всё таки и помнит, и в грёз глуши со мной гостит — не руша уз сих капитально и оставляя некий шанс внезапным чудом объявиться и век так рядом и пробыть. Но то безумства да мечты. На деле ж траур лишь да горечь. Да неизменность пустоты. Заплакать, взвыть бы, зареветь. А всё ж держусь ещё, пытаюсь. Но так, глядишь, ведь и собьюсь — как с клячи старенькой подкова иль с дамской туфельки каблук. Вот это грусть, вот это горе. Хоть в землю заживо ложись.»
Герой мучительно вздохнул и не спеша поплёлся дальше — в туман, расплывчатость и муть.

IV
И вновь единство двух Степанов. Сей раз в 7альфа и в ночи.
«Наш мир — ну что ж ведь за уродство. Сплошной неистовый кошмар. Разлад, обман, несправедливость. Изъяны, пустошность да грязь. И ведь за всем быть должен смысл быть, судьбой придуманная цель...» - Степан Кириллович зевнул и опустился взглядом к полу.
«Сие, увы, одни догадки, пустой, лишённый сути трёп. Крайне странно судить о красоте вазы по убогости осколков. Наш мир потерян, искалечен. Коль смысл когда-то в нём и был, то нынче явно крепко скрылся. И жить с надеждой здесь - болезнь. Ошибка с солнышко размером. Вторых, жаль, шансов не бывает. Крайне странно покупать себе вёсла, продав лодку. Крайне глупо отказываться от огнетушителя, согласившись на спички. Приняв лишь правила игры, вы уж почти что проиграли. И нет — ни выхода, ни средств, ни прав на оный лучший вектор. Лишь есть возможность просто сгинуть, упасть и более не встать. Увы, не годных в едоки, берут, как правило, в объедки. И ведь не выжить, не спастись. Хоть сколько рисков ни испробуй и как на свет ни уповай. Лишь оступился — сразу труп. И тут регалии не в пользу и достижение не в счёт. Даже если вас сумели правильно собрать, это ещё не означает, что вас сумеют правильно починить. И в этом главная досада. Досада, тщетность и печаль. Борясь с ошибками, самое главное, не побороть себя самого.»
«Да, жизнь подобна лабиринту — при достаточно долгом нахождении в нём становится уже не важно — как и откуда вы зашли, вы всё равно в равной степени не выберетесь. Сие едчайший реализм. С годами нас перестают огорчать мелкие поражения, но одновременно и прекращают радовать крупные победы. Они на время лишь, на миг — до новых бед и новой боли. И ведь не знаешь — что убьёт и кто погубит и разрушит. Убегая от булыжника, можно запросто поскользнуться на пушинке. И нет логичности в попытках иль в вере в правильный расклад. Увы, но с музыкой паршивой о танцах славных мечт не свить.»
«Сие во многом справедливо. Но смысл чуть глубже, чуть странней. И оттого ещё ужасней. Если потеряется тот, кто нанесёт рану, вряд ли найдётся тот, кто её залижет. И вариантов только два — или отказаться от палача или отказаться от головы. При чём ни первый, ни второй благим решением не служит. Подвох отыщется везде. Проигравшие обижаются на правила, победившие - на призы. Вся жизнь — игра с нещадным риском, с обжечь стремящимся огнём. И так, поверьте мне, во всём. При инструментом хрупким резке всяк камень крепкий - приговор. Наш мир неистово поломан, убог, бессмыслен, смешон. И, кем ни будь, не изловчиться, не взять дней уйму за узду. Если вам вдруг начинает казаться, что у вас сломалась удочка, сперва проверьте - не сломалась ли река. И, даже зная, как работает судьба и по каким идёт законам, не так и просто уж ответить — с чего она порой стоит. И всё тут смешано, всё свито — от высей с лаврами до дна. Увы, и капли, и моря по схожим ценам продаются. И на одних же из витрин. И нет той маленькой игры, что не смогла бы подарить вам большие проигрыши.»
«Коль ран набор омолодить, глядишь, и соль не постареет. Сей принцип в моде тут давно. Но всё ж сдаваться слишком скверно — без должной степени борьбы. Хоть и не сдаться шанс тут редкий и ударованный не всем, но в том и каверзность у дней и у стези земной законов, безмерно гиблых и больных. Пытайтесь, буйствуйте, играйте. Не увядайте раньше роз. Сие уж, знаете ль, основа, наиглавнейший постулат. Разочаровавшись в прянике, самое главное, не начать вдохновляться кнутом.»
И вновь момент, чтоб замолчать.

V
В пустой и маленькой квартире, средь старой мебели и книг, сидел художник-почтальон Борис Арсеньевич Безлыков. Герой мучительно скучал и утопал в тоске и думах. Копался в памяти о прошлом и грелся жаром ностальгии, пускай и выцветшей за время, но всё ж немыслимо родной. Всю жизнь проживши одиноким и бесконечно отстранённым от даже самых кратких уз, он никогда не состоял ни в коей форме отношений, не знал ни трепета свиданий, ни томной дрожи первых встреч, ни боязливости признаний. Его единственным любовным эпизодом был неуклюжий странный случай, произошедший лет в 12, когда бедняга, стоя в очереди и цирк, заметил девочку с флажком. Нутру хотелось подойти к ней, окликнуть, ловко подмигнуть, но из-за робости и страха герой лишь просто промолчал и после долго плавал взглядом, ища в толпе пропавший образ, да так, увы, и не найдя и после горько сожалея — аж по текущий самый день. Вот и сейчас, невольно вспомнив о минувшем, Борис Андреевич впал в боль и, обессиленно вздыхая, с неутолимою досадой немногословно протянул: «Вновь один, вновь с ничем - всё, как встарь...»
Герой прошёлся от одной стены к другой и, севши в старенькое кресло, пропал в плену у гиблых дум: «Что за жизнь, что за доля такая — весь век пустым себя лелеять, ни грёз, ни счастья не имея и всё не смея обрести. И что тогда я не решился, не подошёл, не завладел... Ведь был же шанс, была возможность. Одна на всю, быть может, жизнь. А нынче вакуум да тщетность. Дни слёз, бесхозность и простой. С невыносимым постоянством кромешной чуждости судьбы. С надрывной бездной ожиданий, бессонниц, мыслей и тоски и с каждодневным липким чувством, что участь сломлена, мертва — как лист, оторванный от ветки, иль до скелета сгнивший труп, иль бездыханные цветы, в больных засохшие руках. И не спастись, не измениться — ни мне, ни будням, ни делам. Лишь дальше рьяно разлагаться — как скукой скованный уран.»
Борис Арсеньевич поднялся и, плащ накинув, вышел прочь — бродить по уличным пустотам да алчеть оную судьбу.

VI
В не самом светлом тесном зале привычно бойкая толпа. Фойе в текстильном ателье всегда богато на народ. Сей день, идущий в стиле прочих, не стал являться исключеньем и убедительно вместил весь пёстрый сброд людского роя, в избытке хлынувший во двери с бескрайних уличных широт. Чуть глубже, в комнате за кассой, средь кип из шёлка и станков, сидит усталая фигура — Степан Кириллович, творец — эксперт по тканям и шитью. Вокруг привычная возня: гурьбой снующие коллеги и трудовая суета. Все предсказуемо спешат — объём озвученных заказов уже превысил рамки норм и, породив приличный кипиш, излился юркостью работ.
«Давай решать, тут платье просят — литое, с бархата в цвет неба, с двумя бантами на спине и чтоб вдоль выреза горошек, ещё юбчонку с алых ситцев, срамную ленту на чулки, берет из хлопка и гипюра, штаны из льна и модный шарф лимонно-розовых оттенков. Нам вздор весь этот исполнять!» - вскричал вошедший от клиентов Егор Андреич Чистомоев, кичливый менеджер продаж.
«Так не впервой, смогём, сварганим.» - вздохнул с апатией герой и потянулся к стопке тканей.
«С меня чуть шкуру не содрали! Всем мигом, молнией, бегом. Как кость собака, душу треплют, глядишь, во клочья разорвут. Как все на бал какой подбились — за раз всем скопом и стремглав.»
«Опять ничуть не удивил. Ложи на стол мне разнарядку и укрощай и дальше люд.»
На этом выдался покой. Увы, мучительно недолгий — примчал доставщик Хвостоклюев, стал гнать хулу на сеть складов: «Ни льна, ни бисера, ни клёпок. Я их когда-нибудь убью.»
«Я что когда-нибудь — спрошу вас. Вполне резон уже сейчас.» - вздохнул Степан и потянулся: «Давай что есть, кроить то мне.»
И вновь безропотности время — игривый шелест от полотен, звук игл и милый сонный шёпот седых обёрточных бумаг. Процесс сугубо безмятежный — с благой сакральностью внутри и с тайным чудом созиданья в любом законченном стежке. В чистейшей степени искусство. Коль в яви бездны углубиться — поймёшь, краса, она, во всём. Порой и рядом, и вблизи. Лишь улови, узри, испробуй. Открой, почувствуй, извлеки. Сие не каждому даётся. Один на тысячи из раз. И ведь живёшь, внимаешь, знаешь, а оным попросту плевать. И на тебя с твоей способностью прелестной, и на красу, и на себя. Мир ада, смрада и уродов. Шутов и шуток. Пустоты.
А вот и время для обеда. А вот и вечера пора.
«Как рыба высохшая выжат. Пойду в кабак шалав ловить. Со мной? Иль вновь к себе в каморку?» - спросил с издёвкой Хвостоклюев, слегка ударив по плечу.
«К себе...» - без сил сказал Степан и стал проворно собираться.
«Чудной ты, Стёп. Не обессудь.» - Егор Андреич удалился.
«День прожит. Ладненько. Сойдёт.» - Степан Кириллович оделся, закрыл замок и двинул прочь.

VII
Средь тесных стен людьми запруженной квартиры аж сразу трое человек — Степан Кириллович за стулом, Степан Валерьевич близ окон, Борис Арсеньевич в дверях. Ведут степенную беседу да пьют напиток рода “чай”.
«Как всё же здорово, что вместе — ещё и сразу все втроём.» - Борис Арсеньевич зевнул и добродушно улыбнулся: «Обмоем кости дням — до дыр. Во всех аспектах и деталях и в самом пристальном ключе.»
«До писка быль отполируем, не  сомневайся ни на миг.» - Степан Валерьевич взял чашку и тоже выполнил глоток.
«Ну вот и славно, начинайте.» - Степан Кириллович дал старт.
«Чем мир нас в рабства сети взял — каким, ответствуйте, макаром. Ведь дни — и ужас, и тоска. А всё же терпим их, живём...» - Борис Арсеньевич застыл и обратил свой взгляд в окошко.
«Сему мы сами, жаль, виной. При чём, кажись, неисправимой. Увы, чем звонче хлещет кнут, тем жарче крепнет вера в пряник. Ведь лучше мёдом подавиться, чем дёгтя досыта поесть. Но так бывает крайне редко — лишь в сказках, грёзах и в бреду — чтоб без страданий и без грязи и с должной стройностью пути, с его беспечной прямотою и нерушимой широтой. Но в блюде щедром и богатом и яд, как правило, не скуп. Сие, считайте, аксиома. Непререкаемый закон. Мы слишком выжжены надеждой — на всё хорошее и в раз. Одно наличие осколков, уж так работает на ум, уже рождает веру в чашку — сугубо целую, литую, без трещин, сколов или дыр. Но то лишь вымысел, фантомность, а в жизни - боль, упадок, мрак. Кошмар и траурность последствий и перманентный адский риск. Дружа с огнём, дружи и с пеплом. От правды данной не уйдёшь. Не убежишь и не ускачешь и укроешься и вплавь. Но мы изменимся едва ли — хоть за года иль за весь век, пусть даже самый самый длинный и щедро полный на успех. Ведь крайне глупо свято верить, что не заметивший стрелка, узрит им пущенную пулю и сохранит и лоб, и жизнь.»
«Тут разум в муру обострить бы — избрать в бессменные друзья. Боясь грозы, берут зонты, боясь судьбы, берут рассудок.»
«Но есть ли смысл владеть рассудком, коль все сумевшие очнуться всегда лишь только и мечтают, чтоб вновь забыться поскорей. Тут, жаль, ошибочка, просчётик. При чём не слабенький — лихой. И пряник, подлинно безвкусный, подчас ужасней ста кнутов. Но с ерундой, что всё же правда, лишь только, знаете ль, свяжись - сперва к вам в голову залезет, а после с резкостью и в жизнь. Сведёт на нет. Легко и мигом. И не заметите потом. Уж в этом точно без сомнений — хоть самых мизерных, как мышь. Не так полезный посетить урок приятно, как вредный славно прогулять. Но образ мыслей впрямь влияет. Лишь не во всём и не всегда. Глупый отравитель экономит на яде, умный - на еде. И в плане боли или горя, иль оных внутренних плодов, сие всё тоже справедливо — неотвратимо и взахлёб. От взглядов вектора зависит, от восприятия канвы: уж как относимся к игре — одним тут надобно призов, другим достаточно и правил...»
«Я б про людей поговорил. Про их поганое отродье и омерзительную суть.»
«Нет хуже бедствия, чем люди. Сие изучено раз сто. Пустые, гадкие, гнилые, они ужасней, чем чума. При чём меняться не умеют — как в голод лютый рацион. Люди никогда не устают исправлять свои старые ошибки, равно как и ни на момент не прекращают способствовать совершению новых - хромая левою ногой, они максимально усердно хвалят правую, а когда начинает хромать и та, наиболее искренне удивляются и недоумевают. И, даже вкус дурной отведав и харю тщательно скривив, они с упрямостью безумца всё ж ждут благого послевкусья - подчас годами и без сна. Держитесь общества подальше, вёрст так не меньше чем на сто от всех и каждого, кто рядом. Первей всего — от дураков. Учтите, их болезненная вера в богатство собственным умом и вскользь ничуть не бережёт от удручающих последствий его отсутствия совсем. При чём,  без пары исключений, ни в чём не правящих расклад, все здесь живущие убоги, порочны, пакостны, грешны. Все все — до самых самых близких. И по сему, увы и ах, не извести реалий топкость, не починить, не устранить. И, даже всласть симпатизируя стрелку, от пуль, прошу, всё ж уклоняйтесь. И, если чья-либо рука, вдруг подаёт сейчас вам розу, сперва припомните с пристрастьем — не подавала ли та штык. Ну что сказать ещё в довесок... Люди приручили и одомашнили почти всех - собак и кошек, кур и уток, вальяжных страусов и даже грузных и медлительных слонов. Всех, кроме друг друга. Они так и остались варварами и уродами — кусками злой бездушной плоти с начинкой с грязи и дерьма. И, чем их больше, тем страшнее. Прискорбней, пагубней, больней. Толпа, увы, хужее яда — при чём во тысячи из крат. Человек и социум подобны снегу и снежинке - столь красивая, уникальная и неповторимая форма снежинки, при совокупности последних, превращается просто в кучу кашицеобразной вязкой массы - унылой, муторной и тщетной, лишенной прежнего изыска и не зовущей глаз в восторг. Так вся полная вескости личность, попавши в общество, становится лишь тенью - бесцельным, пустошным фантомом - бесправным, жалким и напрасным, с ценой не более чем в грош. В любой прескромной мелкой паре из шестеренок иль винтов и беззаветной простоты, и полезности, подлинно верной, в несметность раз бессчетных больше, чем в человечестве во всём. А что до близости, до уз — сие и вовсе шквал трагедий, шальных, неистовых, как шторм. Увы, всяк поиск личной жизни по сути внутренней канвы сведён в сегодняшние дни лишь к удручающим до слёз бесславным жалобным попыткам сменить бессонницу кошмаром и впасть из лужи горькой правды в пучины моря сладкой лжи...»
«В подобном полностью согласен. До лихорадки полных визгов и кипятка гремучих слёз. И всех глубиннее с последним — про путь к взаимности двух душ. Увы, в сегодняшнее время, даже самое смутное обещание верности это уже почти точная гарантия её отсутствия...»
На этом пауза раздумий, потом вновь речь, а после чай, а после новая беседа — до новой паузы в конце.

VIII
Средь сонных уличных просторов, взахлёб укутанных в туман, слонялась праздная фигура -  Борис Арсеньевич Безлыков, без всякой цели иль нужды рискнувший выбраться из дома — взглянуть живьём на местный люд да на окрестные широты да мерить тихим скромным шагом немногозначный скромный путь. Вокруг в любой из зримых черт статично томная забвенность. Озноб хранящий колкий воздух непогрешимо неподвижен. Край мил и ласково приветлив, бесстрастно пуст и сиротлив. Ландшафт таинственно размыт и обессиленно невзрачен. До боли пресная палитра неисправимо монотонна и отрешённо холодна. Из всех доступных состояний лишь высшей терпкости покой — ни лиц, ни шума, ни возни.
«Вновь день, вновь уличный вояж... И вновь ни встреч, ни приключений, ни хоть занятных новостей. Ни знакомств, ни взаимности взглядов, ни вихря алчущих сердец. Ни сладких шансов на единство, на пламя близости натур. Сгореть — дотла бы и мгновенно. А всё ж, так выпало, гнию. Нет тех мне мест, где счастье бродит. Нет тех из душ, что в зной возьмут. Лишь рьяно жгущая ненужность — бесцельность, вакуум, надрыв. Я выдран, выброшен, отрезан. Ни игр не знаю, ни призов. Ни чувств, ни радостей, ни страсти. Ни самых хлипких из надежд. Живу, как ранее, лишь зряшно. Без прав, без целей и без мечт. Всё жду, всё маюсь да ищу. Да, жаль, опять не нахожу. Да и найду, видать, едва ли...»
Герой слегка ускорил шаг и, растворяясь тусклой тенью, пошёл вдоль линии фасадов в края, где спрятан горизонт.

IX
На старой фабрике игрушек во всю спешащий трудодень — в крикливость метящие речи и гулкий рокот суеты. Все предсказуемо галдят, снуют, торопятся, ютятся. Вдали от главной суматохи, в едва заметном закутке в конце объёмистого цеха — Степан Валерьевич, набивщик и мастер глаз, ушей и лап. Герой привычно хладнокровен и нерушимо отстранён — и от страстей, и от волнений и от всеобщей кутерьмы из-за отсталости от плана.
«Рога! Кто сделает рога?!» - влетел объятый шоком сметщик Олег Евгеньевич Безвкусин, предусмотрительно взведённый и изо всех доступных сил кишащий бездной недовольства.
«Ну сколько раз вам говорить — рога, копыта и хвосты не моего уклона профиль. Я по набивке, по глазам, ещё по лапкам, по ушишкам. А вам подай возьми рога...»
«Ох, горе горькое, несчастье. Прошу, упорствую, взываю — хоть кто, ответьте за рога!»
«И вновь одно опять и то же. Какой устойчивый бардак!» - Степан Валерьевич вздохнул и, приходя в комфорт с рассудком, ушёл в задумчивый покой, но вновь был яростно окликнут, спустя лишь пару из минут.
«Хвосты!!! Где чёртовы хвосты?!»
«Хвосты чертей?»
«Да нет же — лисьи.»
«Увы, но я не по хвостам.»
И вновь момент для забытья, и вновь несносные вопросы. А вот и белку принесли — само собой, набивки ради и для добавки белке глаз. Рука ввязалась в монотонность, процесс работы взял дебют. И вот, измучавшись от позы и однотипности труда, набив и белку, и оленя, и пару партий из ежей, герой отвлёкся на обед и взял маршрут в приют столовой.
Средь сонной, светом бедной залы в ряды сведённые столы, в углу окошко для раздачи, у входа кран для мойки рыл. Еда обыденно пресна, скупа на выбор и безвкусна. Но и на данный рацион слетелось жаждущих до кучи — десятка минимум так с три. И вот, пробившись через толпы и взяв спасительный черпак неоднозначной мутной жижи, нескромно названной как суп, по пище сохнущий бедняга уселся с краю в центре холла и стал старательно хлебать. Спустя недолгую минуту на пустовавший рядом ряд уселась пара крепких тёток, с нехлипкой весом общей сумкой и дивной тягой до бесед и примитивных развлечений.
«Я вот чего тебе скажу...» - дала начало диалогу одна одна из данных двух особ.
«Пирог, пирог давай бери. Зря что ль сквозь город весь тащила.» - в момент прервав её посыл, включилась в прении другая.
«Да я беру, беру, ты слушай — чего скажу то про вчера: я ж долю личную лечила — от с мужем связанной пурги, всю кровь он пустошный мне выпил, всю плешь никчёмностью проел, аж, знаешь, хочется блевать. Так я, не будучи безумной, себя сгробастала да сумку и прямиком в соседний дом — к парнишке Мишке Кузьмичёву, что в бане местной кладовщик. Так мы, вина кувшин распив, с таким азартом кувыркались — как в знойной чадности кабацкой плясать пустившийся казак. Аж чуть кровать не проломили, в каком неистовстве тряслись. И бёдра немость мне сводила, и зад от томности гудел. Лишь к утру тел альянс разомкнули. Так я вдруг, чувств не разобрав, ему устроила скандал — разбив торшер и пару окон и прочь, как молния, сбежав. И что ты можешь тут подумать — чуть только вышла из подъезда, у клёна встретила Петра — тот с самой юности младой за мной отчаянной гонялся. Ну я к нему, а он и рад — ласкал, как челядь королеву — всех мест срамных сок ртом собрал, как помесь пса и потаскухи. Я вышла — час потом ржала. А после к мужу возвратился. Тот роз, придурок мне купил, и с дрожью в тоне извинялся и в ноги кланялся, как раб. Давно я так не веселилась. Сижу счастливая — как слон. И вновь стократно повторю - кураж есть блюдо основное.»
«Какая адовая грязь. И есть мгновенно расхотелось.» - вздохнул испуганный Степан и, в раз поднявшись, вышел вон — назад к глазам, ушам и лапам, к набивки делу и к заботам о сыске тех, кто по хвостам.

X
И вновь лишь комната да тени. В углу мерцающий ночник. А в неизменном грузном кресле Степан Борисович — с письмом. Ещё один промчался год и вот заветнейшие строчки опять явили свой приход.
«По странной, скажем так, привычке, шлю лист со сводкой о себе. Вновь вскользь и мельком, без страстей. Ведь как, ответствуй мне, иначе — не в бред любовный же играть. Я, как и прежде, превосходна и бед иль тягот лишена. Живу легко и при изыске. Коль не спускаться до деталей, то всё почти без перемен. Об оном брешить смысла нету. На этом время ставить точку и класть сей опус во конверт.»
«Ну что ж, как прежде, без сюрпризов. Ни обещаний, ни новья. Лишь монотонная статичность — без хоть малейших послаблений иль хоть кратчайших из отрад. Вновь жди, надейся, жажди, думай. Мечтай, грусти, томись тоской. И ведь на год опять затишье — на целый долгий скорбный год. Год мыслей, грусти и волнений. Круг замкнут, выхода не видно. Ведь что отпущено — лишь тщетность. Лишь бремя давящей разлуки. Плен боли, замкнутость, надрыв — царящий в каждом из моментов моей потерянной судьбы. Но, может, встретимся когда-то — хоть через много много лет. Сомкнём и руки, и маршруты и так и будем лишь вдвоём. Да, сладок грёз бесцельных омут. Всю жизнь я в нём, весь здешний век. Зачем? На что? Да кто ж ответит. Коль сам сценарий сей избрал. И мне, и участи на горе. И всем из планов на беду. Увы, трагедия, проклятье. Длиной с весь вверенный маршрут. И весом в целую несметность — в десятки с сотнями пудов.» - герой с унынием вздохнул и, погрузившись в безысходность, вцепился зрением в окно.

XI
Средь стен и пустошей квартиры, в плену раздумий о судьбе, скучало пару силуэтов — Степан Валерьевич во кресле, Степан Кириллович в дверях.
«Что за люд в наш погибельный век: вглядись — дурак на дураке, а в говор вникни — и подавно.»
«Сие часть времени, часть дней. А дни — смрад, гнилость и болото. И даже правильным словам цена не значимей, чем грош. Увы, и умным из речей, уст глупых хватит выше крыши. И всяк иль сломлен, иль убог. Одни надеются на лучшее для себя, другие на худшее для окружающих. Будучи плохим, самое главное, не разучиться притворяться хорошим, будучи хорошим, самое главное, не научиться притворяться плохим. То, жаль, почти что аксиома — в реалий нынешних бреду. Крайне глупо переоценить собственные силы, глупее только недооценивать чужие слабости. И не распутать узел данный — ни развязать, ни разрубить. Увы, всяк поиск виноватых ведёт, как правило, в тупик: ведь холст ругается на краски, они ж на руку или кисть, стопа клевещет на дорогу, а та на компас и темп ног. А сумасшествие ликует и избирается за культ — на век иль более вперёд. И то не диво, не абсурд. Скорей стандартная привычка, в любом проросшая взахлёб. Небрежность отношения к тарелке традиционно компенсируется бережностью отношения к осколкам. И в этом, видимо, и соль. Хорошо, когда рядом есть нужные люди, лишь плохо, что нет нужного человечества. И пусть и зряшен всяк из нас, всё ж будьте грамотней, мудрее. Храните твёрдость и беспечность и гнушайтесь рисковать. Учтите — раз один на годы, на весь их будущий объём — уж так устроен этот мир, что иногда, чтобы сохранить дорогу, приходится жертвовать лошадью. И даже если мимо вас пролетел молот, не спешите радоваться - вам ещё нужно суметь увернуться от наковальни...»
«Сие безрадостно, трагично. Как худший мыслимый кошмар, столь беспощадно воплощённый в пропащей бездне бытия, давно увязшего в разладе и в погружении во мрак. Но как же выжить, не свихнуться, не впасть в агонии капкан...»
«А здесь вопрос — а нужно ль выжить. Есть в том ли логика и смысл. Иногда чернила заканчиваются одновременно с мыслями: окружающие говорят, что ты не успел дожить, во всю сочувствуют, крепятся, но было ль что вам доживать... Сие калечит, разрушает, гнетёт и делает трухой. Ведь, если вникнуть в суть реалий и вдаться в правила игры, то все из нас в своих кондициях и свойствах предрешены не совокупностью того, что мы прошли, а совокупностью того, что избежали. И счастлив тот, кто меньше ужасов застал да реже в грязь лицом срывался. А чтоб возможности иль благость, иль перспективность да прогресс. Живи и бойся, что сломают. Жди, что испортят, осквернят. Дрожи и прячься, будь лишь тенью — и для людей, и для судьбы, а после попросту подохни. И не забудь про благодарность, коль это станется без мук.»
На данном месте горько стихли и впали в мысли и тоску, ловя устами безнадёгу и увязая в пустоте - столь непростительно бездонной и столь трагично роковой.

XII
В пустой, болезненно невзрачной, угрюмо пасмурной глуши, средь увядания и грусти, бродил бесхозный силуэт -  Борис Арсеньевич Безлыков, цедивший будничную тщетность и растворявшийся в печалях и мрачных думах о себе.
«Вновь я и вакуум реалий — надрывный, траурный, густой, невыносимо беспощадный и сокрушительно лихой. Ни счастья нет мне, ни надежд. Ни малых радостей случайных, ни сладких происков страстей. Лишь боль, ненужность, безысходность. Альянс из чуждости и слёз. Сплошное тяжкое фиаско — с лет самых юных и навек. Что за путь, что за роль, что за доля. Без признаний, без ласк, без тепла. Где одиночество лишь рядом, лишь плен апатии и мгла. А был ведь шанс. Пускай и смутный — тогда средь цирка во толпе. Решись, окликни я тогда... Быть может, вместе бы остались. В единстве, в счастье, в полноте. В пьянящей бездне откровений, бессрочно щедрой и шальной. В святой сакральности, в эдеме — для душ, для помыслов, для тел. Где нет ни грусти, ни разлуки. Ни разногласий, ни пустот. Лишь омут близости и рая — желаний, слабостей и мечт. А в итоге ничто. Безнадёга. Маршрут в безрадостность, в тупик. Где лишь оторванность, забытость да жгущий рьяностью трагизм. А быть могло совсем иное. И ведь виной всему я сам...» - герой мучительно вздохнул и, растворяясь средь пейзажа, побрёл в расплывчатую даль.

XIII
Средь скорбь раскинувших небес, меж монотонных вялых туч, седели блекнущие выси, невольно полные тумана и жадной муторной тоски, неумолимо доминантой в несмелом пасмурном ансамбле пустых безжизненных широт, уже давно скупых и тусклых и впавших в траур и озноб. С безлюдных выцветших окраин сквозили сонные ветра. Густел и вязнул пряный воздух. Вгрызаясь в линии ландшафта, ползла крепчающая грусть.
По сникшим уличным кварталам плутала робкая фигура — Степан Кириллович, гулял, взирал на местные просторы и наводнялся пессимизмом и чувством скорби и хандры.
«Вновь брожу, вновь нутро разрушаю. Чад мысли траурной курю. Что хуже яда зачастую и едче всякой из кислот. Но чем иным дней брешь заполнить — коль есть лишь суетность да тщетность да право горькое на боль. Быль летит, ход времён мчит вперёд - за шагом шаг, за мигом миг спеша к грядущим новым завтра и отрываясь от вчера, а я всё в той же безнадёге. В сетях из мыслей и расстройств, пустых бесцельных ожиданий и бесполезных глупых грёз. И так уж целые ведь годы — без хоть сомнительных подвижек и вне малейших перемен. Лишь вновь терплю да увядаю, да всё безвременно грущу. И, что мне выпадет, не знаю — сих мук помимо да тоски. В чём счастье здешнее моё? В немногозначных редких письмах? Иль в страсти верить иль мечтать? Иль, может, нет его тут вовсе... Как нет ни радостей, ни встреч. Ни хоть грошового обманчивого смысла — ни во едином из минувших всех моментов мной зряшным прожитой стези. Так напрасным, кажись, прочь и сгину. Иных из шансов, вижу, нет.»
Герой беспомощно сжал пальцы, уже отведавшие холод и робко ставшие неметь, и, обессиленно зевнув, неторопливо развернулся и, после пары сонных вздохов, придал ногам обратный путь.

XIV
И вновь цех фабрики игрушек — шум, спешка, говор и возня. Степан Валерьевич, всласть занятый набивкой, сидит в привычном закутке — с самим собой в бессменной паре и с пухлой белкою в руке, без интереса до всех прочих, но с уймой истинно несносных кручинных помыслов про жизнь. Ход дня привычно суматошен, настрой заведомо уныл, дела скучны, а чувства смяты — до дыр изученный расклад, ни вширь пустить, ни поубавить.
И вот, ждать долго не заставив, примчал бушующий Безвкусин, не досчитавшийся хвостов, и стал с пытливостью жандарма искать виновное лицо.
«Так, вы!» - взглянул он на героя, а после, будто спохватившись, в момент унял командный тон: «А вы, мне бедному на горе, кажись, как раз не по хвостам...»
«Всё так. Не мой, простите, профиль...»
Коллега жалобно умолк и стал угрюмо озираться в настырном сыске тех несчастных, что отвечали за хвосты, но удалился вновь ни с чем, что тоже не было ни новым, ни полномочным удивить.
«Сейчас, я думаю, вернётся. И даже ставлю на рога.» - Степан Валерьевич зевнул и углубился в плен работы, где планомерно потерялся на пару длительных часов, а после, вновь придя в себя, непреднамеренно впал в мысли и сдался демону тоски, необратимо пропитавшись неутолимым фатализмом и смесью грусти и хандры: «Эх, жизнь — напраслина да тщетность. Ансамбль из боли и пустот. Лишь вечно мучайся да майся. Жди, рвись, терзайся и ищи. Блуждай, надейся, ошибайся. Терпи, смиряйся, упускай. Круг замкнут. Лучшего не видно. Всяк путь заведомо бесцелен. Всяк смысл фиктивен и фальшив. Все роли траурно бесправны, слабы, комичны и чудны. Все судьбы равно бесполезны, ничтожны, мелочны, скучны. В любом из завтра однотипность. В любой из участей лишь тлен. Сие бессрочно и бессменно. И выжить = худшее из зол...»
Герой застенчиво вздохнул: «И где балбесина Безвкусин... Ведь с ним и впрямь забавней было — с его визжаньем и возьнёй. А так совсем печаль сплошная — коль с головой наедине.»
И вот день всё же завершился. Степан Валерьевич поднялся, взял куртку, медленно собрался и потащился на трамвай.
На остановке одиноко — ни лиц, ни звуков, ни шумов. В трамвае ж — людно, все ютятся, куда-то массой всей спешат. Близ запотелого окошка сидит невзрачный паренёк, с пустыми тусклыми глазами и бледной парой впалых щёк. Поодаль — броская девица, с клочкастой модною причёской, в короткой юбке и с бантом. Герои явно не знакомы и лишены любой из связей и едут сами по себе, не отвлекаясь на друг друга, как вдруг напыщенная дама, впав резко в бешенство и гнев, берёт безлицего за шкирку и резво лупит по лицу: «Куда ты зыришь, клоп свинячий, я что — работница стриптиза иль профиль куклы ростовой? Ты, мразь, куда глаза уставил? Губу обратно закатай. Вот вошь плешивая ж такая, до мест моих азарт пригрел.»
Несчастный начал извиняться, проситься выйти и сойти и, получив ещё два раза, галопом выпрыгнул во двери под смех и окрики толпы.
«Какой пронзительный кошмар!» - Степан Валерьевич впал в ступор и, боязливо отвернувшись, закрыл поверженные в ужас, за день уставшие глаза: «И ни мечтать нельзя, ни думать — вот век то выдался какой! Хоть тут сквозь землю прям и падай и больше вовсе и не стой. Дурдом и цирк в одном лице. Несчастье, жуткое несчастье. Хоть и совсем здесь не рождайся и ни минуты не живи. Что быль, что странный страшный сон... Дурной, пугающий и смрадный и до трагичного больной. Не для надежд наш мир калечный. Не для идиллий, не для звёзд.»
Герой задумчиво застыл и стал внимать колёсным стукам и ждать конечной остановки, чтоб планомерным томным шагом доковылять в пустые стены и скрыть себя от бездны мира и всех его злорадств и бедствий — хотя б на вечер и на ночь.

XV
В пустой невзрачненькой прихожей, средь вязкой грусти интерьера и коридорной пустоты, стоят две сонные фигуры — Степан Кириллович в пижаме, Борис Арсеньевич в пальто. Виной и поводом для встречи-  вновь в срок примчавшийся конверт, от дальней спутницы Марины, недосягаемой извне.
«Ну вот, доставил, притащил — страстей да неги вихрь бездонный. Даю, вручаю — как трофей. И крайне рад за ваше счастье.» - с несмелой жидкою улыбкой Борис Арсеньевич дал свёрток и с предыханьем протянул: «Везёт вам — письма, страсть, интриги. Аж даже зависть ест порой.»
«Ну да, везёт... Ещё ж ведь как...» - подумал мельком получатель и с вялой томностью зевнул: «И вам везти должно, поверьте. И даже, может, многим шибче и нескончаемо мощней.»
На этом мерно попрощались. Степан взял в руки текст посланья и с чувством трепета и дрожи с предельной чуткостью прочёл — всего примерно за минуту, слов вновь не много, все черствы.
«А кто-то зависть даже держит — к моим подачкам вот таким. Меня ль считать дано счастливым иль вправду нужным и родным. Смешно. И очень очень грустно — всё ждать, надеяться, робеть. Мечтать о лучшем, о далёком. Бесплодно верить, жечь года. А что в итоге... Обречённость. Зола от шансов и затей. И крайней трауроности горечь — в любом из фактов, дел и дней. Зачем, с чего, для коих целей. Ведь всё обвалится, сгорит. Умрёт — без права на повторы и с едким вкусом пустоты на всю оставшуюся долю, до гробовой её доски. Я раб иллюзий, раб желаний. Ненужный, сломленный, чужой. Зачем живу, зачем играю — коль в игр конце призам не быть. Ведь всё, что выпадет, лишь точка — приют могильного покоя да горсть последних из досад. Став жертвой, выбором не блещут. И ввысь с птиц стаею не мчат. И нет, жаль, оных мне ролей, сей зряшной нынешней помимо — где всё то чахну вновь, то маюсь, то тщетно лучшего ищу. Не жизнь, а подлинная пытка. И, как и прежде, ведь терплю...»
Герой подавленно вздохнул, взглянул в окно, на миг застыл и стал читать письмо повторно — чтоб болью боль взахлёб разбавить и, безвозвратно канув в горечь, пробыть с ней в муторном единстве ещё не менее чем год — до новой дозы скудных строчек и новой порции тоски, столь ужасающе бессменной и столь безудержно лихой.

XVI
Средь тусклой блёклой панорамы бесстрастной утренней хандры, сидел средь собственной постели в печаль ушедший господин — Борис Арсеньевич Безлыков, скучал да думал о земном — о зряшном векторе судьбины и о потерянности доли в непоправимом и пустом.
«Что за явь, что за данность такая, где я пожизненно один и ни знакомств, ни вкуса страсти, ни мечт, ни пылкости, ни чувств. Лишь тщетность, вакуум, ненужность. Боль, чуждость, суетность, надрыв. Ни ласк, хоть редких, ни заботы, ни таинств близости, ни грёз. Я вновь оторван и забыт и даже смерти вряд ли дорог. И нет ни шанса, ни надежды — ни на любовь, ни на тепло. Я никто. Тень. Зола. Раб тоски. Жнец мук, досад и обольщений. Ведь что смогу я, что сумею — за дней, мне вверенных тут, срок — лишь взять и попросту сгубиться - бесславно, спешно и легко, безвестно, глупо, по-дурацки, без смысла, пользы и следа. Как и вовсе совсем не рождался. Ни дня, ни часа, ни минуты всерьёз под небом не пожив. Увы и ах, исход прискорбен. И, хоть вой, хоть рыдай, суть не сменишь и вспять судьбу не обратишь.» - герой с бессилием зевнул и впал в раздумья и угрюмость, а после, встав и потянувшись, дошёл до плоскости комода и, взяв изношенный приёмник, включил беднягу в сеть, где ток. Из старых пыльных закромов приятно хриплого прибора раздался милый сонный треск, а вместе с ним негромкий голос, слегка протяжный и певучий и по неведомым причинам столь удивительно родной.
«Вас приветствует музыкально-познавательная передача «В ноту со временем», мы вновь со всей уверенностью заявляем, что мир и музыка по-прежнему неисчерпаемы и бездонны, неисчерпаемы же и жизненные сюжеты, о перепутанности коих и станет ведать наш эфир, что будет начат новой авторскою песней с простым названием «Тоска», что в рамках рубрики «В гостях у одиноких» со всей надрывностью и скорбью влетит к вам в уши и дома.
Вновь тоска наполняет мне сердце
И бурлит жадным горем в груди
И мне нечем и не с кем согреться
Как и некуда нынче пойти

А возьму тоску, как кошку
И положу себе на грудь
Вновь до утра смотрю в окошко
И не могу никак уснуть

И очень много вопрошаю
С чего не так всё на земле
И лишь одно бессменно знаю
Конец тоске — конец и мне...»
«Ну вот, прекрасная подмога — чтоб жизнь решиться оборвать. Хотел от грусти отстраниться, а получилось, как всегда.» - герой безжизненно поднялся и, отключивши свой приёмник, взял плащ и двинулся гулять.

XVII
В фойе в текстильном ателье вновь шум и скопище народа — возня, крикливость и разлад. Степан Кириллович весь в деле — кроит аляпистую шляпу из перламутровой парчи. Во спёртом воздухе вкус спешки — товар желаем лишь во срок, а срок до траурного сжат и превращён почти что в пытку. И вот, в попытках как-то выжить герой усердно суетится и утопает в бездне дел, крутя в руках остаток ткани и строя домыслы — как шить. И тут, как коршун в колыбель, влетел кипящий Чистомоев: «Ну вот опять, опять трясут. Хотят пальто в японском стиле, кафтан из льна на паре клёпок, жакет из шёлка и сатина и шарф велюровый с петлёй — чтоб, как пальто, на гвоздик вешать, а не в карман комком ложить.»
«Ну что ж — хотят, так изготовим. Пусть ждут, всё сделаю, клянусь.»
«Им в срок! Всем в срок, хотят быстрее! Орут, терзают, рвут живьём.»
«Ну, коль порвут, сошьём и вас, процесс отлаженный, статичный. Сюжет практически рутинный — ни вам, ни мне не привыкать.»
«Уж нет, останусь лучше целым. А ты давай пошевелись- поинтенсивней, порукастей.»
«И так ведь видно, что тружусь. И, уж поверьте, не в полсилы.»
«А так и надо — в две иль три. Чтоб сто потов за день сошло.»
«Угу, и дух чтоб после вышел. Удел чарующе хорош.»
«И мне не мёд жизнь и не сахар — кручусь, как белка в колесе.»
«Тогда скажу — не тормозите, а то закрутит, унесёт.»
И вновь привычный ход движений и возвращение в покой. Ведь что всерьёз честней и чище, чем рук творящих всякий плод. И упоителен и светел любой из крошечных стежков, коль вправду душу в них вложили и часть себя в процесс вплели. И вряд ли с этим и поспоришь — что вещь волшебнее людей.
А день тем временем продлился и вскоре медленно истёк. Степан Кириллович поднялся и, отложив иглу и ткани, неспешно двинулся домой, застав близ выхода из холла уже одевшихся коллег.
«Ну что там нового, трещи мне.» - слегка кичливый Чистомоев с какой-то странною бравадой спросил у сгорбленной фигуры, той самой, что, коль приглядеться, был Хвостоклюев, тоже гад.
«Да так, по-прежнему всё ровно.»
«А я с Михайловной вчера в её обители валялся. Чудил, куражился, балдел. Так чуть на мужа не нарвался — совсем про времечко забыл и еле ноги утащил, а то пришёл сегодня б битый.»
«А от меня жена ушла...» - вдруг после паузы очнулся Хвостоклюев, с чего-то резко побледнев.
Степан Кириллович вздохнул, и невзначай прокравшись мимо, не попрощавшись, вышел вон.

XVIII
Средь тусклой улицы туман — дома размыты, мир далёк. Степан Валерьевич гуляет — смеряет местные широты и вновь настойчиво грустит. Везде тоска, повсюду бренность. Пейзаж размыт, ландшафт уныл. И в сердце, спаянном с тревогой, опять лишь горечь да надрыв. Герой задумчиво вздыхает, глядит на мир и топчет путь — без траектории и цели, лишь просто выйти да прийти.
«Что за жизнь, что за явь, безысходность. И до письма ещё с полгода. И вновь печаль ведь лишь доставит. Эх, быть. Исчезнуть бы, пропасть. Да всё ж живу... Вопрос — зачем лишь...»
Герой вновь тягостно вздохнул и удалился вглубь широт — во смесь пустот и пелены, туда — прочь в гости к горизонту да к новым уровням тоски.

XIX
Средь оживлённой пышной сцены царит феерия чудес — даёт спектакль приезжий цирк, зал полон, глазья лучезарны, в одном из первых из рядов Борис Арсеньевич Безлыков — глядит на пёстрые костюмы, на взмахи перьев, лент и ног, на всплески пламени и вспышек и на бессчётные каскады из декораций, лиц и поз. В любом из жестов и движений — неиссякаемый восторг. Во всём ловимом сетью взгляда лишь буйство, красочность и лоск. Ход действа пылок и заливист, ритм лих, а музыка шумна. И вот в какой-то из моментов, в сей без того волшебный пир вошёл не менее чем ангел — средь бездн клокочущей арены вдруг вырос образ танцовщицы, в короткой юбке и с хлыстом. Борис Арсеньевич вдруг замер и после полностью обмяк — в далёких спутанных чертах он вдруг узнал тот самый образ — той милой девочки с флажком, что лет примерно так в 12 была упущена беднягой из-за боязни подойти — как раз же в этом самом цирке, что по себе само курьёз. Герой неистово затрясся и впал в растерянность и шок, прилипнув сразу парой глаз к её резвящейся фигуре, столь рьяно щедрой на красоты пьянящих похотью телес. Сюжет помчал вперёд к развязке и вот уж гром аплодисментов, а вот и маленькая дверь в приют к пучинам закулисья. Средь тонн фанеры и картоны, рядов из обручей и ламп, на шитом шёлком красном кресле сидит желанный силуэт — смывает грим и, всласть зевая, поёт загадочный мотив.
«Я к вам... Я видел вас... Давно... Мне лет 12 только было, а вы как раз стояли тут. Но только в очереди в цирк. А я, увы, не подошёл к вам. Не смог решиться подойти...»
«А я как раз тогда скучала. Была совсем совсем одна и приходила в эти стены найти возможную любовь. Любовь, конечно, не нашла. Но отыскала вот работу. Теперь танцую и кручусь. Но вновь одна, что символично.»
«Сие немыслимо волшебно... Я... Я...» - герой на миг замялся.
«Давай тебя я поцелую. А после скажешь, что хотел.»
И вот весь зной медовых губ был отдан с жадностью на пробу и после парочки минут совсем сразил вскружённый ум.»
«Я... Я...» - Борис Арсеньевич терялся, дрожал и трясся и немел.
«Пора себя, гляжу представить — во всей, как водится, красе.»
Чертовка села в лоно кресла и, обнажившись догола и широко раздвинув бёдра, явила щедрому обзору всю сласть манящих страстью мест, столь упоительно прелестных и полных влаги и тепла.
Герой с испугом сделал шаг и осторожно наклонился и уж хотел постыдно слиться со всей гурьбой охальных складок в единый грешный монолит, как вдруг всё сжалось и пропало, умчав и выдав полог мглы — Борис очнулся средь постели, один, в компании лишь стен. Весь рай, как вышло, просто снился и вот теперь уж и иссяк, столь непростительно растаяв и не оставив и следа. Герой подавленно вздохнув и, утонув во ткани пледа, неукротимо зарыдал.

XX
Средь тесной старенькой квартиры — ансамбль из троицы людей. Борис Арсеньевич Безлыков и два Степана по бокам. Герой опять принёс картины и вот, достав их напоказ, ведёт трактат об ихнем смысле и о воззрениях на мир.
«Тут вот поля — поля без края, объект для жадности у дум. А сверху конуры эпохи — из крови, грязи и греха. Есть знак, что значит он, не знаю. А снизу лампа — как всегда. Ведь это лампочка удачи — она горит, и всем светло.»
«Ну что ж, достаточно неплохо, момент застыть и погрустить.» - Степан Кириллович вздохнул и невзначай пожал плечами.
«Ну что ж, давайте что ли есть.» - Степан Валерьевич кивнул и пригласил к столу — за плюшки.
Борис Арсеньвич взял плюшку и утомительно зевнул: «Наш мир... Он глуп, нелеп, бесцелен. Для коих прихотей он дан. Не разобрать, не догадаться — хоть век весь в думах просиди. А что на деле — боль да скука. Неразделённость да надрыв. Я тот, с кем рядом здесь лишь мысль. Лишь вечно включенный рассудок, бессменно близкий и родной и столь неистово затёртый — до дыр и вмятин от идей, но дни все бедные подряд всё время думать лишь о смысле, о её некой высшей из гармоний для всех известных нам вещей, что продиктована извне и наперёд уже известна - сие сжигает, травит, рвёт, бросает в ужас и калечит, лишая продыха и сна и истязая точно пыткой без пауз, спуска иль конца. Крайне страшно не уметь игнорировать то, что другие едва ль и заметят. Но в том, наверное, весь я. Мы получаем и пишем письма, отправляем их, ждём... И порой убедительно кажется, что всяк из присланных ответов с его порядком фраз и слов уж был заведомо известен — ещё задолго до того как нам придумали здесь буквы. Любой из выборов предписан, сто крат подогнан под канву и бесконечно неизменен, монументально нерушим, в твоих поступках нет тебя, нет воли, есть лишь часть контекста. Сей факт рождает безысходность. Бессрочный явственный тупик, не разрешимый когнитивно и отучающий нутро всерьёз стараться иль бороться иль быть сторонником надежд.»
«Сие бездонно справедливо. Лишь ноту первую сыграв, уж можно крайней тон услышать. Но всё ж надейтесь — хоть тайком. Пытайтесь, буйствуйте, стремитесь — вперёд, лоб в лоб и напролом. И меньше веруйте в идеи — в их властность, силу иль масштаб. В судьбу вклад разума ничтожен - ход дней, он, сам себе пастух. И вам подобных бы быть взглядов — и поступь твёрже б ощущалась, и мир не так бы докучал. И как ни трепетен жар смысла и ни прилипчив до мозгов, ни на момент не забывайте о самой, вроде бы, не сложной, но роковой из аксиом, увы, столь часто незнакомой для  одержимых головой: для умных помыслы - рабы, для безрассудных - дирижёры.»
«Увы, всего здесь не понять. Меж светом с тьмой всего лишь шаг, меж человеком с жизнью - пропасть. А мир действительно нелеп. И, как его ни понимай и ни ломай над ним рассудок — не переправишь, не спасёшь. Себя решительно сдурив, других, увы, не образумишь.»
«Сие и истина, и факт. А что до личного, до чувства?»
«Вновь те же письма — с пустотой и без надежды на ответность.» - Степан Кириллович вздохнул и опустил глаза в брешь пола.
«И я всё так же — без чудес. Всё жду, а в строчках лишь напрасность. За разом раз. За годом год.» - Степан Валерьевич впал в ступор и безучастно замолчал.
«Мир — дрянь. Жутчайшая из шуток. Едва рождён ты — всё, страдай.» - Борис Арсеньвич вздохнул и удалился в бездны мысли.
«А в том, наверное, и смысл — в канве страданий и тревоги, в борьбе и тяге до надежд...»
«Нет, смысл мне видится здесь в оном.» - Степан Кириллович зевнул и, после паузы, продолжил, найдя сугубо невозможным не отразить свой взгляд на мир, быть может, самый однозначный и самый близкий к правоте: «Смысл жизни — дело непростое, но, коль поглубже раскопать, то крайне трудно не заметить, что скрыт он только лишь в одном - в необратимости процессов и неподвластности времён, в невозможности вдруг отменить или исправить уже свершённое. Чувство обречённости и есть тот самый источник мотивов и событийного продолжения. Лихая краткость всяких шансов, острота рисков, конечность вменённого существования - вот то, что заставляет длиться время и отличает завтра от вчера. Если лишить жизнь серьёзности и трагизма, то в ней не останется даже пустоты. Представьте, что невосполнимость отсутствует. Что ни одна из ран не оставляет даже шрама, что любая смерть может быть запросто исправлена воскрешением и отменена. Представьте, что всё вокруг элементарное наваждение и театр, что ни в одной из войн не умерло ни единого человека, что не существовало ни единого калеки или нищего, что всё было лишь пьесой, генератором досады или сочувствия для персонально вашего доверчивого и впечатлительного мозга. Стали бы вы тогда жить? Был ли бы в этом смысл, имело ли бы ваше существование хоть малейшую весомость или значимость? Ценность спасённого обуславливается ценою потреблённых им жертв. Здесь это так. Плохи не законы морали, социума или той же физики. Плохи законы судьбы, законы и постулаты миросуществования. Сам принцип причинности это уже нездоровое и мучительное проклятие. Сама необходимость присутствовать, жить — это бремя и груз. Мир изменяем. Всё может утратиться, ничему не суждено сохраниться, новый день обязан привносить новые вещи и события, одновременно разрушая и отдаляя старые. Мы постоянно куда-то движемся. Куда-то идём И этот путь лишён конца, лишён хоть какой-либо финальной точки, кроме постоянной неубиваемой недосказанности. При меняющемся портрете яви, даже при устранении всех недостатков, обид, болей, грехов и мерзостей, идеал так и останется недосягаемым, элементарно невозможным. Любое безукоризненно полное и окончательно завершенное совершенство предполагает статичность, абсолютную исполненность и исчерпанность. Но в мире невозможно перестать, невозможно застыть в моменте. Сама необходимость жить это болезнь. Сама возможность путешествовать по реке времени и перемещаться от одних событий к другим это поломка. Любая форма такого явления как существование это яд. Рай возможен лишь в небытие, в отсутствии и времени, и пространства и собственного я. Мне очень приятно, что, когда я сдохну, черви с радостью будут есть именно не мой труп, а моё отсутствие. Это повод для умиления и безмятежности, для блаженства. Ну или как минимум для глубокого вальяжного вздоха и нестерпимо отчётливой необходимости лениво зевнуть.»
На этом дружно замолчали. Не оттого, что слов не стало, а от иного — от тоски.

XXI
И вновь компания из трёх. Сей раз слегка лишь постаревших. И отыскался даже повод — Степан Кириллович днём раньше сыскал нем менее чем орден — за верность бремени труда, уже как тридцать долгих лет отдав бессменности работы, нажить позволившей в итоге лишь обессиленность да стаж.
На щедрой плоскости стола хрусталь заморского сервиза, три блюдца с фруктами востока, графин с питьём и два письма — от где-то спрятанных Марин, неумолимо недоступных, не ставших ближе и теперь, но всё ж раскрывших вдруг все карты — хоть на излёте лучших лет.
Письмо 1: «Ну вот ещё один год прочь. И вновь пишу тебе письмо я. Всю жизнь черкала их тайком. Сей раз, наверное, последний. Уж вряд ли смысл есть продолжать. Что до меня — жила я бойко. Лет в 25 так вышла замуж. Прожив три года, развелась. Потом искания, интриги. Лет жила аж заграницей, затем вернулась — не моё. Потом, с год после как вернулась, родить смогла двоих детей, так как-то вышло, что вне брака. С отцом общаться не пыталась, но к школе близ нашёлся отчим, лет семь набегами был рядом, потом угасло, не пошло. Затем ещё интриг немного, и вот сегодняшний уж день. Маршрут занятный, интересный. Едва ль поистине удачный, но что ответить - как уж есть. Ты сам, наверно, поуспешней — сидишь смеёшься надо мной. Но сам писать мне предложил. А я, как дура, согласилась. Вот как-то так, коль обо мне — твоей мечте, беде и музе. Ну что ж, на этом точно всё.»
Письмо 2: «Вновь пишу. Как всегда. Как и встарь. Пора, наверно, и надняться — всю суть об доле изложив. Жила и мирно я, и мило. Сперва резвилась и гуляла. Потом одумалась чуть чуть — лет в тридцать славно вышла замуж и родила себе дитя. Лет десять вместе проютились, но не сверсталось — разошлись. Хотя и к лучшему, наверно — потом ещё раз замуж вышла и до сих пор так и живу, вполне удачно и богато, с утра бассейн, в уикенд — кино. Вот жизнь — жила и удивлялась. И даже письма умудрялась всяк год украдкою писать. Едва ль ты вправду в них нуждался. Но сам просил мечтой побыть. На этом, думаю, что всё. Прощай — надеюсь, что ты счастлив и даже более чем я. И всё спасибо за забаву, всю участь в ней ведь пробыла — весьма бессмысленно, но всё же. Ну что ж — бывай. Пока пока.»
И вот прочтя друг другу письма Степаны тягостно молчали. Молчал взаимно и Борис.
«Любовь — печальное начало. И вы и я — куски тоски.» - Степан Кириллович вздохнул и сиротливо сжал ладони.
«Увы, ни пристани, ни море. Теперь уж точно лишь тонуть.» - Степан Валерьевич зевнул и впал в уныние и боль.
«Что жизнь, что мусор — дрянью дрянь. Нет видно зряшнее стези, чем наших жизней две дороги. Сюжет, достойный лишь могилы — побыл да сгнил. Что жил, что нет.»
«Лишь посочувствовать друг другу. Да всласть навзрыд потом завыть.»
«И до последнего ведь верил — что всё ж найду, возьму, сойдусь...»
«Увы, и я ничем не меньше. Всяк день, всяк час, всяк лишний миг...»
И вновь немая бессловестность и череда из взглядов в пол. И тут молчащих двух Степанов прервал оживший вдруг Борис: «Я вам сочувствую, явь — гиря. И что ни жди, жаль, не придёт. Я тут картины притащил. Пора достать — прибить, всмотреться. Уж чтоб совсем не увядать.»
И впрямь возня чуть отвлекла и наделила ум покоем. Потом отведали еды, ещё немного помолчали, попили яблочный сироп, пообсуждали дни и мысли и безучастно разошлись.
Борис Арсеньевич Безлыков, вдыхая сонный плотный воздух, побрёл в даль уличный широт и, вдруг неистово затрясшись, впал в мрак, апатию и боль: «Вот взять хоть этих двух несчастных — вся жизнь, моей под стать, за зря. Но даже те меня счастливей — им ведь писал хотя бы кто-то. Хоть уделял им часть себя. Хоть лгал, смеялся, потешался. А я... Я полностью один. И всё, что есть во мне святого — лишь дальней памяти кусок о той девчонке со флажком, что в детстве в очереди встретил и подойти не осмелел. Пустой я, тщетный, бесполезный. Что был, что нет. Дыра. Клеймо. И что осталось — просто сдохнуть. Закрыть глаза и телом в гроб. От дней истраченных подальше и от пропащего себя. Увы, не смог я, не сумел. И даже стыдно и признаться, что я, коль цепко разобраться — совсем без сорта человек. Но что уж выпало, что есть...»
Средь мглы и туч растаял образ, исчезнув медленно в тумане — как тень, сошедшая на нет. Пейзаж бесстрастно опустел. Лишь дождь, безлюдность и понурость. Ни лиц, ни транспорта, ни звёзд. Как и совсем тут не бывало. Ни человека, ни судьбы. Ни недосказанных историй, ни душ, сошедших под откос. Ни обещаний, ни прощений. Ни дел, ни мыслей, ничего.


ПОСЛЕСЛОВИЕ:
В тёмной комнате пара влюблённых — бесстыже юных, но довольных. Он держит даму за плечо, она глядит в окно с метелью.
«Ты знаешь, я с тобой так счастлив, так жив, так терпко окрылён.» - прижался юноша к подруге, укрыв последнюю во плед.
«И я. Буквально как богиня. Едва ль и верю, что всерьёз всё то, что с нами происходит. Как сказка вырвалась вдруг явь. Ты помнишь мы картину притащили — мазня мазнёй, но я просила и ты участливо купил. Так я повесила — у шкафа. Потом вгляделась — блин, шедевр. Ещё там лампа есть в углу. Зачем добавлена — не знаю. Сейчас смотрю как раз в неё, и мне мерещится, что светит...»