Под музыку тятя чхарш

Всю ночь мне не спалось. Кошмары одолевали. Во снах я бродила по стенам бревёнчатых домов без крыш, а люди внизу прятали от кого-то ужасного новорожденных малышей в гробах. Бродила вдоль пустынных неестественно зеркальных озёр в такой щемящей тишине, что просыпалась от того, что беззвучно зову на помощь, но никто меня не спасал. Девчонки вахтовички в унисон храпели после тяжёлого трудового дня. Этот храп, точно бальзам, грел мою душу. Я не одна.
Мы ехали домой после месяца вахты. Дорога была свежая, узкая, по обочинам валялись изуродованные поваленные деревья, то и дело цеплявшиеся корнями за кабины машин. По пути наша буханка застряла в непролазной каше, образовавшейся после недельного проливного дождя, и мы с подругой решили выходить на трасcу самостоятельно.
Вышли, поймали старенький грузовик и, весело щебеча, понеслись наматывать ленту дорог на колеса.
— Эх, покурить бы, — простонала Лариса, вытянув, насколько позволяла кабина машины, свои длинные ноги.
Я, маленькая, худенькая и совсем не длинноногая, ничуть не горела желанием не то что курить, но вообще выходить из тёплой кабины. Но делать нечего, водитель заглушил мотор и, крикнув: «Девочки — налево, мальчики — направо», спрыгнул на землю. Слегка покряхтев, выбралась вслед за подругой и я. Отошли в сторонку, сделали свои дела и закурили.
Вокруг нас беспорядочно валялись, выбеленные солнцем и временем, гладкие брёвна. Прикурив сигарету, обратила внимание, насколько фильтр от сигарет подходил к здешнему пейзажу: жёлтый, в коричневую крапинку. Вокруг нас все было жёлтым: песок, ветер, то тут, то там крутящий столбики пыли, лента дороги — все было жёлтым и безжизненным. Мы сами как будто стали блеклыми и жёлтыми на этом фоне.
— Старое нивхское кладбище, — проговорила Лариса — немногое из того, что нам осталось от предков, да и то давно позабыто. Скорее бы уже до дома добраться.
— До темна не успеем, — поёжилась я — придётся заночевать в пути.
— Ох, тебе то хорошо, ты вон какая маленькая, а вот мне… ноги больно затекли… Да и вообще, жутковато как-то, — вздохнула моя попутчица.
Дальше курили молча. Вдруг откуда-то из пыли образовалась маленькая сухонькая старушка. Голова седая, волосы растрёпанные, лицо сморщенное, словно сушёная ягода. На ней был надет выцветший, давно потерявший всякий цвет, местами драный хухт. Монетки на его подоле мелодично позвякивали при ходьбе.
— Каким ветром занесло вас сюда, бабуля? — спросили мы, когда она подошла к нам — Вы что, потерялись?
— Девочки, дайте табачку, — жалобно произнесла старуха — очень уж давно никто ко мне не приходил.
— Да, пожалуйста! — кинулись мы шариться по карманам в поисках сигарет и спичек — А где вы тут живёте? Тут и домов-то за километры не видать: одни пески, да брёвна.
— Живу неподалёку, девочки — ответила она и загадочно блеснула глазами — пойдёмте, покажу.
И тут шофёр, вышел из-за грузовика и, увидев нас, истошно закричал:
— Бегом в машину! Быстро!
Бабка вцепилась в мой рукав и жалобно проканючила:
— Я здесь близко живу, девочки…
Мы стояли растерянные, и не знали, что делать. Но тут опять крик шофера:
— Бегом в машину!
Старуха ещё крепче вцепилась в мой рукав, больно ущипнув кожу.
— Может, и правда зайдём? — неуверенно спросила я у подруги, но она, недовольно цокнув языком, схватила другую мою руку и потянула в сторону Камаза. Мы пошли бодрым шагом, но старуха всё не отпускала мой рукав и бежала следом, чем немало удивила нас. Выражение её лица из жалобного вдруг поменялось на злобное и агрессивное. Она уже не просила, она приказывала нам остановиться и пойти следом за ней. С её посиневших губ слетали проклятья на нивхском вперемешку с русскими словами.
Я никак не могла вырвать рукав из её рук, пришлось скинуть куртку и побежать налегке.
Но не тут-то было! Камаз, который был так близко от нас, теперь казался почти недосягаемым. Ноги словно налились свинцом и еле передвигались, утопая по щиколотку в зыбучих песках. Мы бежали что было сил, но проклятая машина всё не приближалась, а бабка уже догоняла, дышала в затылок и что-то кричала страшное и непонятное. С трудом добежав до кабины, встали, но не могли найти сил, чтобы забраться на ступеньку. Шофер за шкирку втащил нас в кабину и сразу рванул с места.
Машина быстро набирала скорость, но старуха бежала рядом и не отставала. Хуже того, она поднялась в воздух и летела наравне с нами, цепляясь своими костлявыми пальцами за ручку двери. Она то билась головой о кабину Камаза, то громко хохотала, то плакала как младенец, то визжала и свистела. Вжавшись в сиденья, мы с Ларисой замерли ни мертвы, ни живы.
Шофер уверенно крутил баранку и давил на газ. Стрелка спидометра зашла за «120». Старуха исчезла, и мы уже перевели было дух, как вдруг она появилась снова, уже откуда-то сверху и, врезавшись с размаху в лобовое стекло, прилипла к нему, и с таким вожделением посмотрела на нас, что душа, казалось, ушла целиком в пятки. Бабка же в это время набрала полную грудь воздуха и стала дуть, дуть, дуть, прямо на стекло. Из её рта плавно вытекала смоляная чернота, обволакивая собой всё вокруг и не оставляя ни малейшего просвета. В мгновение ока в этой беспросветной темноте исчезло вечернее солнце, и так уже уходящее на покой, выглянувшая было полоска месяца, небо, жёлтые холмы и овраги, и, что самое страшное — дорога.
— Эх, повезло вам со мной, девчата, — перекрикивая шум мотора и пронзительный визг старухи, произнёс шофер — эту дорогу я наизусть знаю. Я по ней даже с завязанными глазами как-то на спор проехал! — И уверенно надавил на газ.
Машина уже не ехала, она летела по колдобинам и ухабам. Подпрыгивая и больно ударяясь головой о потолок, мы с ужасом смотрели в летящую чёрную бездну, разверзшуюся перед нами. В этой всепоглощающей чёрной мгле только лицо старухи светилось зловещим мертвеннобледным светом.
— Просыпайтесь, девочки! Дальше вы сами, мне границу пересекать нельзя!
Мы недоуменно протёрли глаза и уставились в окно. Рассвет только-только зачинался и слегка окрасил краюшку неба в чуть розоватый цвет. Перед нами медленно расступалась ночь, открывая дивный вид на серебристую, чуть подёрнутую рябью, гладь залива Вени и спящий посёлок Венское.
— Как это вам дальше нельзя? — недоумённо спросили мы. Уж очень не хотелось вылезать из тёплой кабины в холодную неизвестность.
— Говорю же вам, — буркнул водитель — мне дальше нельзя. А вам всего-то надо до тех домов дойти. В одном из них пройдёте по коридору и всё! Считай, что вы дома. Медлить нельзя. Надо до восхода солнца успеть! Ну же, бегите! — И, вытолкнув нас наружу, хлопнул дверцей и был таков.
Делать нечего, недовольно ворча засеменили мы к спящим домикам. Холодная роса, ночующая на травинках вдоль заросшей тропы, подстёгивала нас. Джинсы тут же промокли насквозь. «Брр, как же хочется горячего чая и под одеяло, — поморщилась я — скорее бы уже домой!» — И ступила с облегчением на ступеньку крыльца. Старая, иссохшаяся пословица заворчала подо мной, будто предупреждая жильцов о нашем приходе, но, когда на неё ступила Лариса, тихо охнула и замолкла.
Мы тихонько постучали в дверь и нерешительно вошли. Нашему взгляду предстал длинный узкий коридор, стены которого были до половины окрашены светло-синей масляной краской, а пол, протёртый до древесины, в углах ещё сохранял остатки коричневой отделки. По обеим сторонам коридора виднелось с десяток дверей. В одной из комнат с открытой дверью мы увидели маленьких сухоньких старушек, которые сидели на панцирных кроватях с железными спинками. Одни мяли шкуры, другие вышивали. Всё это происходило в почти полной темноте. Единственное окно было занавешено старенькой, видавшей виды жёлтой шторой. Одна из бабушек отложив шитьё, встала и молча повела нас по коридору. Мы покорно двинулись за ней к двери, находящейся напротив той, в которую вошли.
У порога перед выходом мирно сопели маленькие, по виду недельные щенки, один чёрного, второй белого цвета. Я не сдержалась и нагнувшись схватила их, стала нюхать их пахнущие молочком мордочки и крепко прижимать к груди.
— Ты проклята, — подошла ко мне старушка, мявшая до этого рыбью шкуру. Я продолжала тискать и ласкать щенят. — Сильное проклятье, — продолжила старуха — знаешь, иногда помогает мясо белого или чёрного щенка.
— Ну уж нет, — отложила я щенков, и потянула за ручку двери.
Дверь со скрипом отворилась и нашим взорам предстал большой стеклянный мост под куполом. Абсолютно прозрачный. На противоположном конце его ярко светилась белоснежная дверь.
— Вот это выход, я понимаю, — произнесла Лариса и первая ступила на мост.
— До свидания! — Сказала обернувшись я, но дверь за нами уже закрылась.
Осторожно, боясь проломить хрупкие на вид полы, пошла я вдоль перил на носочках. Лариса шла ровно посередине, сильно нажимая на пятки. Громко дошла она до двери, повернула ручку и, крикнув «Догоняй!», вошла, даже не дождавшись меня. Я прибавила шаг.
Но не успела дойти и до середины моста, как дверь снова отворилась и оттуда выскочила огромная рыжая медведица. Она была настолько свирепой, что мне отчаянно захотелось жить.
Я развернулась и на ватных ногах побежала обратно. Стеклянные полы стали мягкими, словно поролоновыми. Я вязла в них и еле перебирала ногами. Добежав до конца моста, я с разбегу открыла старую, обитую когда-то дерматином, дверь, и навалилась на неё всем своим весом. Медведица надавила на дверь с другой стороны и просунула лапу в щель. Я придавила её и с удивлением обнаружила что защемила тонкую белую женскую руку с длинными ногтями. Ничего не понимая, заглянула за дверь и увидела там красивую нагую женщину с всклокоченными огненными волосами. Её алые губы были приоткрыты в диком зверином оскале, а изо рта клочьями стекала пена. Она изо всех сил пыталась прорваться внутрь.
Я оглянула комнату в поисках хоть чего-нибудь тяжёлого, чтобы подпереть дверь, и увидела, прислонённый к углу печки, старый топор. Я отпустила дверь, схватила топор и одним махом отрубила эту ужасную руку. Раздался вопль, грохот, дверь затрещала и упала прямо на меня.
— Нет, ну я же говорил, что успеть надо до рассвета! — заворчал знакомый мужской голос. Дверь поднялась, и я увидела стоящего надо мной шофёра-лихача.
Кругом валялись щепки и стёкла, вход был залит кровью и слюной. За входом открывался прекрасный вид на реку и на противоположный берег. Мост исчез, а там, на том берегу стояли домики на высоких сваях. Бегали собаки, люди на берегу копошились и ходили от берега к домикам и обратно. Дети плескались у воды и смеялись.
— Это разве мой посёлок? Что-то я таких домов не припомню, — произнесла я и зябко поёжилась. Меня бил озноб.
— Нет, это не твой посёлок, это нижний посёлок. Посёлок мёртвых, — ответила старушка — Самый многонаселённый из всех трёх, — добавила она и накинула мне на плечи красивый новый хухт.
— На вот, доченька, забирай его себе. Мне он точно уже не пригодится.
Мы сидели у печки. Ели лепёшки, макая их в густой нерпичий жир, и запивали их густым терпким чаем из багульника. Я перебирала монетки на халате и тихонько звенела ими.
Допив чай, спустилась к берегу, и села в лодку. Хранительницы сунули мне в руки большой серебряный браслет. Шофёр протянул мешок с медвежьей лапой:
— Твой трофей, — сказал он, — рука горной женщины. Когда-то давно горные люди покровительствовали вашему народу, а вы благодарили их щедрыми дарами. Горные люди отдавали вам на воспитание своих новорожденных медвежат, которых, спустя три года, вы возвращали домой с гостинцами. Вам везло на охоте, на рыбалке, вы расселяли берега далеко за морями. Ваши торафы были полны детей, красивых женщин, и сильных молодых мужчин. Но времена изменились, когда вы ослушались завещаний предков и перестали слать им свои подношения. Эта молодая горная женщина — заблудившаяся посланница. Маленьким медвежонком её отдали в одно знатное родовое селение, на воспитание старейшине, но с условием: медвежонка нельзя кормить ночью молодой замужней женщине. Иначе в него вселится злой дух — милк, и тогда уже медвежий ребёнок не сможет вернуться к своим родным, в Верхнее горное селение. А для людей, живущих в Среднем селении, наступят трудные времена. Вас одолеют неизлечимые болезни, холод, голод и огненная вода. Сказано, сделано: женщинам со всего стойбища строго-настрого, под страхом смерти, запретили подходить к медвежьей клетке. Только мужчины занимались воспитанием горных детей. Тетешкали их, лелеяли, баловали пуще своих родных. В одну из ночей молодая жена старейшины проснулась от детского плача. Пробежалась быстрым взглядом по нарам и удостоверившись, что все малые дети мирно спят, вышла во двор, пробежалась вокруг торафа, и осторожно подошла к медвежьей избе. Из окошка, через которое подавали медведю еду, на нее смотрела удивительная девочка, с глазами цвета варёной рыбы и красивыми, цвета рябины, кудрявыми волосами. Она стояла, вцепившись тонкими ручками в прутья клетки и горько плакала. «Что ты там делаешь?» — удивилась жена старейшины. «Злые люди посадили меня сюда, на цепь, и не разрешают кормить. Есть хочу». Пожалела её женщина, сбегала к сушилке, схватила пучок сухой юколы, и протянула её девочке. С жадностью набросилась та на еду и съела. «Ещё!» Жена снова сбегала в сушилку. Сдёрнула с вешал всю подсохшую рыбу и отнесла девочке. Всё съела девочка и жалобно попросила выпустить её из клетки: «Мне бы только полежать немного на травке, да испить водички из ручейка». Дрогнуло сердце женщины, и она отворила клеть. Выскочила девочка и набросилась на жену старейшины. Только косы да ленточки от неё остались. Да вот этот серебряный браслет.
— Она вернётся за своей рукой, — продолжил он — и тебе придётся встать перед выбором: отдать ей лапу и быть съеденной или поменяться с нею телами. Только живой в её теле надолго ты не останешься в этом мире. Так же, как и милк в твоём теле, так как век человека недолог. Но ты будешь жить очень долго там, — и указал рукой в сторону синих гор — в Верхнем селении. Ты вернёшься домой, туда, откуда когда-то давным-давно ушли твои прародители и не смогли вернуться обратно, в Верхний мир, к горным людям, людям-медведям. Но для этого в этом мире тебе придётся умереть. Готова ли ты на такой шаг?
Я отвернулась и, оттолкнувшись шестом, поплыла к противоположному берегу. Жители выбежали мне навстречу и дружно вытащили лодку на сухой каменистый берег. Женщины обступили и радостно повели к керафу. Там покормили, причесали, вплели в тугие косы яркие атласные ленты и привели к медвежьему домику. Долго что-то говорили ласковое и ушли, оставив дверь незакрытой. Я развалилась на мягкой пахучей соломе и сладко уснула. Но долго поспать не удалось.
Пришла она.
Прекрасная злой дикой необузданной красотой. Голубые глаза её сверкали в темноте яркими искорками льда.
— Ждёшь? — Спросила.
— Жду, — тихо ответила я.
— Вот и прекрасно. Лапу отдашь, — спросила она, придерживая рукой грязную культю.
— Нет, ответила я. Оставлю себе. Вместе с твоим телом.
Она подошла, скинула халат с моих плеч и погладила его:
— Красивый...
Затем сорвав ленты с моих кос, стала ласково расчёсывать мои волосы своими длинными ногтями, напевая при этом красивые песни на никогда не слышанном мною языке. Сначала я съежилась от страха, но потом расслабилась и мирно уснула на её коленях.
Мне снился дивный сон: я стояла на высокой горной вершине, вид с которой открывался сумасшедший. Далеко внизу простирались леса, мари, сопки. У самой излучины таёжной реки стояло большое стойбище. Тонкие струйки дыма от его очагов ровно поднимались вверх, втыкаясь в пронзительносинее небо острыми пиками копий. Женщины возле жилищ готовили национальные блюда, пели, играли на брёвнах с вырезанными на них мордами медведей и красиво танцевали, изображая неторопливую плавную поступь хозяина тайги. Мужчины соревновались в стрельбе из луков, метании топоров и боролись, пытаясь повалить друг друга на лопатки.
Женщины играли на брёвнах и пели, и мне казалось, что песни эти я слышала когда-то давным-давно, когда ещё моя прапрабабушка была маленьким ребёнком.
Я проснулась и увидела, что нет рядом рыжей женщины, а у порога топчутся мужчины и боязливо поглядывают на меня. Я встала, и они отпрянули, но потом осторожно потянули за цепи, обвитые вокруг меня с двух сторон, и повели к выходу. Было неудобно, я упиралась и на земле оставались глубокие вмятины и следы от когтей. Наконец вышли на крутой высокий берег, и мне поднесли на длинных узких деревянных блюдах такие вкусные яства, что, несмотря на страх и недоумение, я осторожно приняла угощения. Подошёл седой коренастый мужчина, по-видимому старейшина, и стал просить передать высоким горным людям, чтобы они смилостивились над народом Среднего посёлка и вернули ему былые славу и удачу. Я сопела в ответ. Закончив речь, старейшина кланяясь отошёл, и мужчины отступили немного назад, натянув при этом тетиву на красивых изогнутых луках. Первая смелая стрела уколола больно в грудь, вторая неуверенно вонзилась рядом, и потом последовал такой шквал ударов, что от боли я повалилась и от беспомощности стала кусать землю. Браслет слетел с лапы, укатился вниз по крутому обрыву к реке, и с плеском исчез в её мутных водах.
— Ну вот и всё, — тихо сказал старейшина, подойдя ко мне, — посланница ушла.
И я ушла. Ушла под протяжные горловые песни и стук бубна, высоко-высоко, к синим горным вершинам. А далеко внизу красивые молодые мужчины рубили нежное тело медвежонка под ритмичную музыку, раздававшуюся от тятя чхарш.