Голос. рассказ

                Голос
                рассказ


    Еще во сне  стали всплывать воспоминания далекой молодости:  что-то  беспокойное, даже опасное, и одновременно счастливое,  теплое.  Мне снилось, как я просыпался после ночной работы в маленькой кочегарке на старом ободранном диване  в теплой комнатке для отдыха кочегаров и думал, что надо поесть, но кроме пшенной каши и чая без сахара никакой еды нет. Потом понимал, что скоро придет сменщик, и я уйду в большой морозный город, доеду без билета на утреннем трамвае  до общежития университета, где недавно учился.  В общежитии  меня обязательно чем-нибудь накормят знакомые девчонки, от которых  заманчиво пахнет утренним девчоночьим потом. За неделю до этого я хорошо угостил девчонок в кафе на своем двадцатилетии и остался совсем без денег…
    Но вот в зимовье, в Забайкальской тайге, где я спал,  заходит мой товарищ по охоте с закопченным котелком в руке, накладывает в плошки  дымящуюся  кашу с тушенкой, я захватываю ее ложкой и замираю: запах от каши идет  специфический – пшенный.
     - Извини, - говорю я приятелю, который  дует в ложку с горячей кашей, - но я пшенку не ем и оперу не слушаю. Уже много лет.
      Приятель замирает, криво улыбается  и мстительно говорит:
      - Ты меня тоже извини, не знал твоего отношения к пшенке… Но опера-то тут при чем? У тебя явно крыша поехала!
                ***      
        По отношению к пшенке и опере моя крыша поехала много лет назад.   Я тогда бросил учебу в Уральском университете и решил жить самостоятельно, не обременяя   родителей.  Работал в маленькой кочегарке в подвале дома, где снимал однокомнатную квартирку.  Работа была сменная, сутки через двое, для меня, молодого парня, вполне посильная. Но иногда случались  и тяжелые смены, когда завозили плохой уголь, который спекался, и было трудно очищать топки от шлака. 
   В одну из таких тяжелых февральских смен, ближе  к вечеру,  я отгребал на улице от подвального окна кочегарки шлак и отвозил его на тяжелой тачке в большую кучу.  Когда  спустился в подвал дома, где была кочегарка, и  зашел в комнату отдыха, то увидел там неожиданное: в большом раздолбанном кресле сидя спал могучий мужик в грязном распахнутом полушубке. Ноги  у него, в больших серых валенках, подшитых толстой черной резиной, были широко раскинуты,  голова была похожа на большую болотную кочку, поросшую желтой травой, она свисала в сторону, и под ней, на полу, валялась старая меховая шапка из серого кролика. 
    Все это, включая заросшее волосами темное лицо мужика, я окинул взглядом за несколько секунд.  А потом  с изумлением разглядывал то, что лежало  перед мужиком на большом обеденном столе, таком же старом, вышедшем из домашнего потребления, как вся мебель в комнате.  На столе, в желтоватом  свете засиженной  мухами лампы  лежали  на расстеленной газете несколько бутербродов с дорогой колбасой, копченой рыбой, лососевой  и осетровой икрой, стояли какие-то бутылочки непонятно с чем. «Что за ерунда! – подумал я. -  Что за бомж без спроса пришел ко мне с этими дорогими бутербродами.
     Я увидел рядом с разложенными на газете бутербродами, горку аппетитных пирожков, вышел в котельную и на совковой лопате разогрел в приоткрытой топке в литровой закопченной  кружке чай. Так, на лопате, и принес кружку с чаем в комнату отдыха, где с удовольствием съел пирожок, поглядывая на похрапывающего в кресле мужика.
    На деревянном топчане с ватным одеялом и самодельной подушкой я пролежал недолго: в дверь вежливо постучали, она открылась, и в комнату вошли трое мужчин. Один, крупный, крепкого телосложения и прилично одетый в темную  дубленку и лохматую лисью шапку, а двое, явно моложе по возрасту,  были чем-то похожи  на  спящего в кресле мужика: небриты, одеты кое-как – в общем, бомжи.
   - Ну, что я говорил! – сиплым шепотом сказал приличный. – В оперу он ходил, еды запас…
    - Ого, какие бутеры! – воскликнул один из молодых бомжей и направился к столу.
      Приличный схватил его за ворот и притянул к себе:
     - Заткнись, пацан! Дай поспать Сашке, он совсем извелся. – Оттолкнув молодого,  приличный подошел ко мне,  подал холодную с улицы руку и представился: - Витя. Я Сашкин друг, - кивнул он на спящего в кресле мужика, -  мы с ним когда-то один сезон  работали в этой кочегарке,  были сменщиками друг друга, а потом стали тунеядцами и  загремели по суду на обязательные работы – сучья рубили на лесозаготовках. С выселок  три дня назад вернулись.  Денег нет, спать негде, мы тут в подъезде кантовались, да одна противная баба крик подняла…  Так что извиняй…  Сашка вчера немного подзаработал в студенческом городке политехнического института - студенты сильно  любят, как он Сережку Есенина читает. А иногда свои стихи выдает за стихи Есенина. У него когда-то даже книжечку стихов напечатали. Из клуба  нас выгнали из-за внешнего вида, так мы на крыльце концерт устроили.   Сашка, вообще, большой талант, стихи и рассказы пишет, в опере пел – гениальный бас. У него брат тоже бас, народный артист, в Ленинградском оперном театре поет, по всему миру ездит… Бориса Штоколова знаешь?
   - Слышал, - с недоверием сказал  я, вспомнив, как  Штоколов поет романс «Гори, гори моя звезда».         
   - Сашка бы дальше его пошел, но еще в молодости стихами увлекся и прочими словесами, запил горькую. Его из консерватории выгнали.  Брат его в оперный театр, в хор пристроил, но когда из Свердловска в Ленинград перебрался,  они поссорились…  А Сашку в Уральском оперном театре  помнят: видишь, какие бутерброды  он тебе в гостинец принес. Ему из театрального буфета бабы через окно подают. Конечно, остатки со столов собирают, но ты не брезгуй – в оперу приличные люди ходят.
    В этот момент Сашка в кресле громко всхрапнул, вдруг открыл глаза  и сказал простуженным басом:
   - Все-таки пришли сюда… У кочегара надо разрешение спросить… Сразу предупреждаю: выпивки у меня мало.
    Один из пацанов, пришедших с Витей, моментально  достал из-за пазухи и выставил на стол бутылку водки «Столичная» и  выложил большую очищенную синюю луковицу.
    - Бутерброды не трогать! – сурово предупредил пацанов Виктор, он быстро, видать по старой памяти, нашел в шкафу граненые стаканы  и ровнехонько разлил бутылку водки на пятерых.
      Я выпил со всеми и закусил пирожком из театрального буфета. После того, как я сказал, что работаю в этой кочегарке недавно, Виктор стал учить меня, как заставить контору купить хороший уголь,  как проще чистить топки от шлака и вывозить его. Сашка что-то поддакивал, а потом с энтузиазмом  стал рассказывать, как  знакомая аптекарша продала ему хороших  лекарств. «Надо вылить их в кружку, высыпать туда три столовых ложки  горячей соли, вся гадость свернется в комки, и останется чистый медицинский спирт… Да такой вкусный! - с восхищением рассказывал он. Здесь у меня, - показал он на бутылочки на столе, - в переводе на «Столичную» будет бутылки две и раз в десять дешевле. Вот так вот! Где у тебя соль? – спросил он у меня.
     В этот момент дверь в комнату без стука открылась, и вошел инженер коммунальной конторы, под чьим руководством работала котельная.  Он отряхнул о коленку куржак с шапки, моментально оценил обстановку и сурово  воскликнул:
     - Ага, знакомые все лица! Правда, небритые….  За главного у вас, конечно, Витя… Правильно имя помню? – он схватил за руку Виктора и неожиданно громко заорал: – Сейчас же марш из кочегарки, пока милицию не вызвал…  Марш отсюда! -  он  стал подталкивать к двери Виктора и двух его пацанов, которые безропотно подхватили шапки и ушли. А мне инженер сурово сказал: - Сашка пусть выспится здесь, а этих близко не подпускай, а то уволю без отпускного пособия.
     Когда мы остались вдвоем, Сашка долго сидел бездвижно и смотрел куда-то в пустоту перед собой, будто не замечая меня, потом закряхтел, сказал протяжным басом:
    - Соли нагрей в кружке, я спирт сделаю, выпьем за родных и близких…  Ты не бойся, я это давно пью, - кивнул он на бутылочки,  – и, как видишь, живой.
    Сашка деловито и быстро приготовил из аптечных бутылочек  питье, налил в два стакана. Пить спирт от лекарств я не стал, съел бутерброд с красной икрой, запил чаем и сходил подбросить в котлы угля. Сашка заел спирт  бутербродами, раскраснелся, разделся и стал весел.
     - Ты Сережку Есенина любишь? – спросил он.
     - Кто ж его не любит…
     - Тогда слушай…
            Друг мой, друг мой,
            Я очень и очень болен,
            Сам не знаю, откуда взялась эта боль,
            То ли ветер свистит
             Над пустым и безлюдным полем,
             То ль, как рощу в сентябрь,   
              Осыпает мозги алкоголь…
 Ты знаешь, что Есенин был алкоголик? – вдруг спросил он.
      - Да ну! - засомневался я. – Знаю, что выпивал.
      - У него  были настоящие запои! – горячо сказал Сашка. – Как у меня… А он все равно стал знаменит, его  народ  любит! Значит, нет тут противоречия! А я стихи писал не хуже Есенина, а толку не вышло .В «Исповеди хулигана» Есенин что сказал?
                Не каждый умеет петь,
                Не каждому дано яблоком
                Падать к чужим ногам.
А я вот умею петь, а яблоком стать не смог,  как Борис или Серега Есенин. . Почему так? Ведь голос – дар Бога.  У каждого свой, особенный, голос, как  отпечатки пальцев, как лицо и все прочее? Откуда он берется? Конечно, в первую очередь, от отца с матерью и других предков. А еще знаешь от чего? Я думаю, что это главное: от природы, от окружающей действительности, в которой ты родился и вырос. То есть от родины. Это, как у Ивана Сусанина, которого я пел в театре. Одним словом, от Бога, который есть космос. В моем голосе – энергия Бога, значит, энергия моих мыслей и чувств, она же передается другим людям через мой голос. Ты понимаешь: голос и есть мое «Я», а я не могу уберечь его от алкоголя. Стараюсь, а не могу. Что мне делать?..  Чудно устроено в жизни: здесь, в маленькой грязной кочегарке мне удается как-то сохранять свой голос, свое «Я». Это странно, но факт, который я не могу понять.,. Правда, в лесу, где мы рубили с Витей сучья, мой голос звучал еще лучше. Меня мучает мысль, почему моему брату Борису удалось уберечь свой голос, его весь мир любит, а у меня не получается!? Почему!?  Конечно, я рано остался без родителей, но вокруг меня остались те же старые Уральские горы, те же сосновые леса, те же реки и ручьи с их голосами. Понимаешь: это же все Бог, его голос, а я не могу уберечь себя? Бог почему-то послал мне такие испытания,  которые я не могу преодолеть. Почему так? Почему?! … Наверное, так устроена жизнь, так и должно быть на белом свете. - Сашка встал, открыл было рот, который едва было видно в его разросшихся усах и бороде и снова сел в кресло. – Не буду сегодня больше пить, это все тебе, - отодвинул он кружку с самодельным спиртом. – А мне больше нельзя, мне еще петь надо.  Пойдем в котельную,  мой голос почему-то лучше всего звучит в котельной вопреки всем законам физики. Я когда тут работал с Витькой, каждый день в котельной пел, и гул от котлов  мне не мешал. Тут какая-то волшебная загадка: потолок низкий, трубы везде, кучи угля, а голос звучит, как в лучшем зале мира.- Сашка поволок меня за рукав в котельную. - Ты меня не бойся, я не злодей, я весь в голос ушел, еще с детства… А потом  меня зеленый змий одолел… Вот Витька мало пьет, у себя на уме, а его надо бояться, хотя он очень хороший человек. Я последние годы только благодаря ему живу. Я с ним познакомился здесь, в котельной,  мы с ним сменщики были, ну, ты знаешь…  Я порой  напивался, так он за меня работал, не уходил домой. И никому ни разу ничего не сказал. На выселки мы с ним по-глупому попали, из-за его бабы, так он меня там от смерти спас. Один приблудный подонок, беглец из лагеря,  когда мы в лесу сучья рубили, домогался меня, я его лопатой по голове сильно стукнул, а потом Витька его топором  добил, разрубил на куски, и мы все закопали в лесу. Ни одна сволочь ничего не узнала, и нас досрочно отпустили, потому что Виктор Иванович умеет работу организовать…
     От таких откровений у меня возникло беспокойство и желание выпроводить Сашу на улицу. В это время в котельную с улицы спустился инженер, приобнял нас с Сашей, сказал мне со смешком:
    - Ты- то хоть трезвый? Смотри у меня! А Сашу давай на топчан укладывай до утра. Он ценный кадр для народа. У него – голос.
      - Я сейчас, Вадим… не помню отчество, покажу ему, как лучше уголь в топку забрасывать, - сказал Сашка.
      - Покажи, покажи. Ты умеешь. Да спой ему Сусанина.
        Инженер ушел, и я спросил Сашку:
       - Говорят,  что ты брат народного артиста Бориса Штоколова?
       - Двоюродный  брат. Нас родными братьями считают,  потому что голос у нас очень похож. Это у нас с ним от деда…  Борис для  меня слишком много значит. Наверное, я  за него страдаю, отдаю долг богу, чтобы  бог простил.
        - За что простил?
       -  За голос. У Бори голос от бога, как подарок, и он им воспользовался, а я вот не могу…    А Сусанина я тебе спою, но сначала научу, как лучше топить котлы.
      Сашка открыл дверцу котла, повертел в руках  широкую совковую лопату и стал показывать, как веером равномерно разбрасывать уголь по всей поверхности топки, не давая огню погаснуть.
    -  Чистить котел будет гораздо легче, - пояснил он. Потом он оперся на лопату, закрыл глаза и что-то забормотал, неожиданно громко засмеялся, залез на четвереньках, утопая руками в мелком угле, на кучу  и крикнул  мне: - иди подальше, сядь на тачку, там лучше слышно.  Он утвердился ногами на вершине кучи угля. В руке у него была лопата. Он  принял смешную величественную позу, издал несколько пробных горловых звуков и начал петь, устремив едва видные из-под лохматых бровей глаза вверх, к небу :
       «Чую правду: смерть близка,
          Мне не страшна она,
          Свой долг исполнил я.
          Прими мой прах, мать-земля…
          Ты взойдешь моя заря,
            Взгляну в лицо твое,
            Последний раз взгляну…
            Господь, ты укрепи меня
            В мой смертный час.
            Господь, в нужде моей
            Ты не оставь меня.»   
         Только тогда я окончательно поверил, что Саша Штоколов, действительно, пел в оперном театре. После Сусанина  Саша спел арию Бориса Годунова, потом еще что-то, видимо, на итальянском языке, мне непонятное. Я был поражен не столько его голосом, сколько своими пессимистичными мыслями о превратностях человеческих судеб, мне стало тяжело смотреть на этого явно талантливого человека, у которого как-будто кто-то украл его настоящую жизнь. Когда Саша в очередной раз завершил арию и подошел ко мне, я спросил его с чувством  жалости:
   -  И тебя все равно выгнали из театра?
   - Никто меня не гнал, - гордо сказал он, расчесывая грязными пальцами, свою густую неприбранную бороду, - Когда Боря уехал в Ленинград, меня взяли, наконец, из хора на Сусанина, но я продержался только два  спектакля.  Когда пел второй раз, был не трезвый и решил петь на слова старые, Соллогуба и Жуковского, где поминается царь. Эти слова лучше ложатся на музыку Глинки, а советское либретто Городецкого, без слова «царь»,  мне не нравилось. Как петь в финале оперы «Славься» без слова царь?! Меня пожалели за голос, не  стали приписывать мне антисоветчину, а осудили на общем собрании за своеволие, и я запил. В хор возвращаться категорически отказался и бросил театр. Уже три года прошло…  Я очень и очень болен… Наверное, потому, что я – простой, слабый человек, и Бог не услышал мой голос…  А тут,  в кочегарке, хорошо звучит.  Я и работал здесь, потому что мой голос звучал...  Ты иди, спи, а я еще попою. Мне иногда кажется, что здесь я пою, как Боря поет в Ла Скала или в Метрополитен, а я  никогда там не бывал и уже не буду.
    Я ушел в комнату отдыха, глотнул из кружки медицинского спирта и был удивлен, что  он весьма приятен на вкус по сравнению с водкой. Лег на жесткий топчан, оставив старый кожаный диван для Саши.  Его голос был хорошо слышан, он пел разные оперные арии, и меня почему-то это стало мучить. Сначала я плотно прикрыл дверь, потом нашел вату, заткнул уши, но уснул далеко не сразу. Проснулся в полубредовом состоянии,  вспомнил, что надо подбрасывать уголь в котлы. Выскочил в кочегарку. Саша стоял, опершись на лопату, у котлов, негромко пел какую-то русскую протяжную песню. Увидев меня, помахал рукой:
     - Иди,  я подбросил угля и слежу за котлами. Можешь спать до утра.
    И я ушел успокоенный в комнату отдыха, достал свою дневниковую тетрадь, в которой делал записи, когда был один в кочегарке и мог спокойно думать о своей жизни. Записал о Саше Штоколове, его нелегкой жизни, его голосе, попытался пофилософствовать и о своей, пока не известной мне, судьбе. Потом лег на топчан и быстро, глубоко уснул.   
   Проснулся уже под утро, внезапно и с беспокойством, потому что   в топки надо вовремя подбрасывать уголь. Вспомнил, что в кочегарке должен быть странный оперный певец Сашка. Увидел его спящего, на старом диване, удивился, что он укрылся своим грязным полушубком, хотя в комнате было жарко. Пошел посмотреть, как горят топки, и понял, что пора их чистить, потому что скоро сдавать смену другому кочегару. Почистил топки быстро, вспоминая с благодарностью, как Сашка вечером учил меня правильно бросать на огонь уголь, как он самозабвенно пел арии из опер. «Не такой уж он несчастный! – думал я с улыбкой,- хотя и не станет народным артистом, как его знаменитый брат. «Я, говорит, за брата страдаю, - вспомнил я Сашины слова, -  отдаю долг богу». Сложно все на свете устроено, но, видать, иначе нельзя…  Еще не известно, как сложится у меня судьба, может быть, так и останусь кочегаром на всю жизнь… А что: давать людям тепло и горячую воду – хорошее дело!».
    Я отвез на улице несколько тачек шлака, опять радуясь, что  благодаря Саше, смена прошла легко, а когда спустился в кочегарку и зашел в комнату отдыха, то увидев там Виктора. Он сидел в ногах у Сашки, тулупчик которого валялся на полу, а сам Саша лежал в неестественной позе лицом вверх со сложенными на груди руками.
   Мы с Виктором остановили друг на друге взгляд, и я не решился проходить дальше в комнату отдыха, молча сел на табуретке у дверей. Виктор пересел за стол, взял с края стола мою дневниковую тетрадь в коленкоровом переплете.
     - Я  почитал немного твои записки, извини, что без спроса…Ты вот тут о жизни размышляешь, чего-то философствуешь. Ну да, возраст у тебя такой, я в двадцать лет тоже философом был. Окончил два курса политехнического института, а потом отца замели за растрату казенных денег, мать с двумя моими маленькими сестренками-близнецами осталась. Надо было им помогать.  Я поработал лаборантом в НИИ углехимии в Свердловске, помотался по командировкам… Отец у меня был видный мужчина, и его в лагере изнасиловали до смерти…  И я начал деньги для семьи добывать разными способами.  Мать моя до самой своей смерти крепко в Бога верила, часто в церковь ходила, сестренки в монастырь ушли … Я тоже до поры, до времени в Бога верил… Не убий и прочее… Один раз только человека убил в лесу, да и убил, а за Сашку и за своего отца отомстил… Там, в лесу, где мы сучья рубили, была такая поляна, где Сашин голос  звучал, как с неба, как от бога. Я плакал, когда его слушал. В Сашке, как в Иване Сусанине, дух русский живет, наш дух, наша родина…  Ты мне вот что скажи, молодой философ: почему бог одним дает какой-то большой талант, например, как голос у Сашки, а другим не дает? Как он выбирает? Мне вот не дал ничего, а жить надо – и я кручусь, беру от жизни, как могу.
       Я растерялся, встал с табурета и подошел к столу:
     - Мне вот тоже бог ничего особенного не дал - в кочегарке деньги зарабатываю… Но и не дал тяжелых испытаний за талант, как Саше.
     - А у меня-то за что испытания!? – воскликнул Виктор. -  Я стараюсь помогать слабым людям, как учит бог…   Налей  там нам с тобой, - кивнул Виктор  на стол, заставленный пустыми аптечными бутылочками.
     -   Я с утра не пью,- отодвинул я кружку со спиртом.
     - Налей. Сашку надо помянуть, отмаялся, сердечный.
      Я не понял, устремил взгляд на Сашу, подошел к нему, посмотрел в его открытые глаза под седыми лохматыми бровями. Я  вспомнил, как он смотрел на меня этими глазами с кучи угля, когда пел вечером Сусанина,  и содрогнулся, представив, как русский крестьянин Иван смотрел на польских и литовских воинов, встав на смерть перед ними, но свою родину не предал.   
    Мы с Виктором выпили по глотку спирта, а третий стакан я накрыл последним бутербродом с черной икрой, и Виктор негромко, но очень убедительно сказал:
      - От смерти ни красная, ни черная икра не спасают. Даже наоборот… Все здесь чистенько прибери,- показал он на стол, -  и унеси с собой, пока сменщик не пришел. О Сашке никому ни слова. Скажешь хоть кому-то – подпишешь себе приговор. Понял? У меня в морге приятель работает, я должен разобраться, что с Сашкой случилось, и почему ты не спас его. Если виноват, ответишь по полной. За Сашку голову отвинчу. Ты точно все понял? – желваки у него играли, взгляд был такой, что я сразу вспомнил: он вот так вот когда-то изрубил в лесу топором тело человека.
   Когда Виктор ушел, я в отупении мел бетонный пол в кочегарке старой метлой, посматривал на дверь комнаты отдыха, где на топчане лежало тело Саши. Стал сгребать кучу угля около топок, вспомнил, как вчера на ней стоял Саша и пел оперную арию Сусанина «Смерть близко, мне не страшна она».  «Неужели он уже вчера знал, что ночью умрет!?» - с ужасом думал я.
    Вскоре появился Виктор с двумя вчерашними пацанами-бомжами.  Они завернули  Сашку в брезент,  вынесли тело из кочегарки, Виктор сунул мне в руку мешок, куда я сложил все со стола:  пустые бутылочки  из-под лекарств, остатки бутербродов и даже граненые стаканы, из которых пили медицинский спирт.
    - Все правильно, - похвалил меня Виктор и  вдруг неожиданно больно сжал пальцами мои небритые щеки, произнес громким шепотом, глядя мне в глаза:   
      - Никому ни слова! – Он криво усмехнулся и вдруг оторопело  ткнул пальцем в угол  комнаты. – Валенки, валенки Сашкины забыли! – показывал он на огромные, подшитые резиной валенки Саши, стоящие в углу. – Выбрось  их куда-нибудь подальше на улицу. – Он окинул взглядом комнату и  торопливо вышел из кочегарки.
  Я дождался, когда придет в кочегарку мой сменщик, доплелся до дома, где снимал жилье, долго не мог открыть ключом дверь в квартиру, но,  наконец, открыл, сбросил в прихожей  зимние  ботинки  и,  не раздеваясь,  плюхнулся на кровать, не застеленную со вчерашнего дня.   В голове навязчиво  и бесконечно вертелось «Чую правду, смерть близка…Чую правду, смерть близка..»  А еще я чуял на своих щеках железные пальцы Виктора.
     Проснувшись, нашел на кухне большой кулек пшенки. Больше никакой еды не было.  Сварил кастрюлю пшенной каши на воде и ел ее через силу.    
 Тогда я понял, что пшенную кашу больше никогда в жизни  не буду есть. Мало того, я больше никогда в жизни не буду слушать оперу…
    Так вот и живу без пшенки и оперы. Но Сашу Штоколова и Виктора я иногда вспоминаю и потом думаю: «Наверное, хорошо, что Господь не одарил меня  особенным голосом».