Автобус остановки

ГРИША
Они познакомились в тряском автобусе, что медленно вез их от Речного вокзала на Левый берег Москва-реки, туда, где стоял  институт. Она сразу догадалась, что он с режиссерского – на библиотечном такие экземпляры не водятся, а этот был весь взъерошенный, петушиный, глаза навыкате и немного с сумасшедшинкой. На повороте их прижало друг другу, и он сразу охватил ее всю, точно раздел, и улыбнулся… Женским своим чутьем – хотя женского было в ней до обидного мало, и со спины порой принимали за мальчика, но она почувствовала: они будут близки.
В тот момент она не думала о том, что беременна от другого, и те отношения еще не завершены, но просто подалась навстречу, и увидела наперед, что они будут вместе. Как? Сколько? Неважно, лишь бы не одиночество, не слезы, не пустота, маячившая впереди…
Она чувствовала, что ее гонит вперед, как гончую в поисках следа – за тем единственным, который примет ее всю, такую, как есть, без лишних вопросов и выяснений. Этот ли, другой – неважно – лишь бы не быть одной, не мучиться своей инаковостью, непонятостью… Еще недавно она видела себя Наташей Ростовой и склонялась над раненым Андреем Болконским, потом вдруг Анной Карениной, бросающей все из-за любви,  страстно любимой и разлюбленной... Потом случилась эта несчастная любовь к Мурату, разбившемся на мотоцикле, которого она зачем-то мучила и заставляла ревновать, потом этот мальчик, беременность – все промелькнуло в один год, как в фильме – где события целой жизни умещаются в один час.
…День был морозный – окна запотели, и сидевшие у окна продышали круглые дырочки, сквозь которые мелькали деревья, дома, повороты, какие-то трубы вдали, из которых валил дым… Привычный пейзаж, который она наблюдала ежедневно по дороге в институт, куда ехать сейчас было тревожно и страшно: встречать того, с кем было так сладко и так плохо, когда он сказал, что аборт все равно что насморк и что ребенок ему сейчас не нужен, и та резкая перемена в отношении к нему – от любви до отвращения, до тошноты, когда видела его…
Как, почему так быстро произошли эти изменения? Ведь у них было много общего: и любовь к поэзии, и чувствование жизни и вдруг – физическое неприятие, чужеродность, почти ненависть…Издали она смотрела на него и видела то, чего не замечала раньше: сальные волосы, маленькие бегающие глазки, неприятную улыбку, плохие зубы… Она пыталась отыскать что-то хорошее, вспоминала их посиделки против его дома, на площади Восстания, их дрожь после первой ночи, стихи Вознесенского «Осень в Сигулде», которые он переписывал ей в тетрадь, но - ничего не получалось.
Автобус встряхнул всех на последней остановке, и они вышли вместе, разговорились. Да, он был с режиссерского, на девять лет ее старше, в разводе, дочь, полный идей и планов… Сразу заговорил о любимых режиссерах и театрах, куда их пускают на просмотры – о Любимове, Ефремове, о Козинцеве и его «Гамлете» - она почувствовала его уровень, близость – и по духу и по крови: настоящий иудей, с орлиным большим носом, рыжими кудрями, высокий, нервный – ее типаж, и… заинтересованность в ней.
… Почему-то обратно тоже ехали вместе, в том же автобусе, и пошли к ней. Тогда были живы еще и бабушка и нянечка, и поэтому комнаты свободной не было, но он не растерялся: прижал ее к комоду и начал расстегивать кофточку… Потом она почувствовала его влажные, жаркие губы, и сказала про себя «Мопассан…»
 Да, это была мгновенно вспыхнувшая страсть, без признаков любви или нежности, и на мгновение мелькнуло: «и как это меня угораздило?».. Мысль о беременности и Андрее, который, как потом выяснилось, залезал на деревья и подглядывал за ней, разом покинула ее, и она думала только о предстоящем романе.
Скорость, с которой он закрутился, поражала ее саму – она не успевала следить за событиями, и главное: все никак не могла рассказать ему о своей проблеме – беременности. Вечера проходили у кого-то в гостях, в чужих комнатах и спальнях, последним их пристанищем стала квартира дальней родственницы, которая почему-то сочувствовала всем влюбленным и давала им угол. Там она наконец призналась ему во всем, а он, не остывший еще после объятий, воскликнул: так это же прекрасно! Никакого аборта, я его усыновлю!
Итак, проблема решилась! И она начала любить этого растущего в ней малыша: гладила живот и разговаривала с ним, своим мальчиком... Назвать решили Евгением, или Евгенией – если девочка, однако прошла неделя, другая, и Гриша погрустнел. «Ты понимаешь, сейчас нам никак не нужен ребенок! Мы оба учимся, с жильем проблема – у меня старые родители, у тебя полон дом родни…» И уговорил сделать аборт – мол, потом, после института, родим!
Знала бы она, чем это обернется для нее!
……………………………………………………………………………………………………
……………………………………………………………………………………………………
……………………………………………………………………………………………………..
Теперь психолог говорит ей, что тот ребенок не может быть вычеркнут из ее жизни, что он старший брат ее детям, и должен «оттуда» заботиться о них. Она пытается усвоить это, увеличить свою семью еще на одну единицу и не корить себя за содеянное, но перед глазами - старая больница на Басманной, долгие переговоры с врачом, которая отказывалась «выскабливать» на 11-й неделе, потом этот фонарь на снегу и тени от него, она на акушерском кресле, долгое лечение в Железноводске и крики ребенка по ночам: «Мама, зачем ты убила меня?»… Гриша не появлялся – ни в больнице, ни после, в институте избегал ее. Потом она узнала, что это мама приезжала в институт и говорила с ним – да, мама любила ограничивать ее в друзьях и возлюбленных…Тогда – или чуть позже? – она пыталась травиться газом в ванной, но испугалась и открыла дверь… Кажется, только сестра и заметила, что в квартире чем-то пахнет…
Однако прошло полгода, и они снова стали встречаться – на чужих квартирах, у каких-то актеров, со сценами ревности и попытками самоубийства – с его стороны. Что это было? Актерство? Или действительно, как он выражался: попал в западню? До сих пор помнит этот страх и ужас, когда он бежал в ванную с пистолетом в руках, и ее отчаянные крики не делать этого…А потом раздался этот звонок – от его жены. Как узнала номер? Запомнила, когда звонил Вам. И разговор… Двух женщин –бывшей и настоящей – разговор, который никуда не ушел, а так и стоит в ушах, каким-то дальним эхом… «Он вчера чуть не убился за меня!» – говорила она, жена отвечала: «а позавчера был у меня и на коленях умолял вернуться». Пауза…. Как выдержала? Не упала? Не умерла? Жена: – А давайте ему устроим очную ставку? В кафе, завтра? – И она – отчаянно: А давайте!
…..Почему-то в тот день стояла замечательно теплая погода, солнце просто слепило глаза - весна! Кафе было застекленное –все видно – столики, люди, или оно было открытое? Бог  знает... Вот они и встретились – она и Валентина, простая женщина с затянутыми в пучок волосами. Она еще подумала: что он в ней нашел? А впрочем – крайности сходятся, и таких нервных, артистичных мужчин всегда тянет к женщинам совсем иного свойства – устойчивым, честным, прямым – такой она и была. И сразу расставила точки над  «и», заявив, что ей Гриша не нужен, а Вам – да, так чтобы Вы знали и понимали, что за человек перед Вами. И до его прихода они успели перекинуться парой фраз и выяснить по дням, когда у кого он был и что говорил – все сходилось и походило на правду, от которой хотелось бежать на край света, но бежать было некуда, потому что уже подходил и он, виновник их встречи, и крыть ему было нечем, когда он увидел их обеих, мирно беседующих за столиком…
А потом она шла домой – прекрасная и свободная! Да-да, именно это чувство она и испытывала –свободы! От этой странной связи, в которой не было ни общего быта, ни совместных поездок, только постель и разговоры… Она вдруг вспомнила, как в том же автобусе встретила однажды Марка с режиссерского, и он начал рассказывать ей, как Гриша восторженно о ней говорил: чуть не до потолка прыгал! – какая она поэтичная, нежная, романтичная –девушка мечты!
Да, теперь она припомнила, что все ее романы начинались именно с этого – с восторга: девочка-поэт, большеглазая, тонкая, как серна…и как потом все это сходило на нет, утекало в песок. Как, почему? Возможно, ее сильная привязанность, зависимость от них, желание каждую минуту быть вместе, рядом?
«Травма детства, – говорит знакомый целитель, - ты не дополучила отцовской любви, недоласкана, недолюблена, лишена чувства защищенности, которое дает только отец…»
-И что же теперь делать?
-Прощать отца! И отношения с мужчинами наладятся…
Прощать отца? Который сказал, что «после развода вы для меня умерли, не существовали»?
Долго не могла, пока случайно не нашла его письмо маме, когда дело уже шло к разводу и он пытался как-то договориться, объяснить, как нужен им, детям. Пока не прочитала вот эти строки - про себя: «…удивляюсь, но Леночка так рада моим приездам, прямо вся дрожит, прижимается к лицу: папочка, папочка…! А как рада была лошадке, что я привез ей на дачу…» И пока не вспомнила эту лошадку, с которой не расставалась.. Значит, любил, не хотел уходить…не сложилось.
И она начала пестовать в себе эту отцовскую любовь. вспоминать, как он подбрасывал ее к потолку, а значит, любил бы и дальше, хотя характер у него оказался тяжелый. Это они с сестрой узнали уже потом, когда встретились с ним спустя 18 лет…

В память о Грише осталось вот это стихотворение:
***
Листва шумит о чем-то и тревожит,
Мой бедный ум не в силах все понять,
Веселых губ я не увижу больше
И никогда не буду целовать.

И никогда не встречу Вас с улыбкой.
И не обижу шуткой Ваших глаз.
Ко мне придет с листвой опавшей, зыбкой
Мой новый друг, не знающий про Вас.

Я рассказать, пожалуй, не сумею,
За что я так, с тоской, любила Вас,
Как пред Джокондой я при Вас немею,
Во сне свиданья незаметен час.

Тогда она много читала Ахматову, бредила Цветаевой, своего голоса не имела - искала, но предчувствие новой любви уже было… Хотя любила ли она Гришу? Да нет – пусто в сердце. И забыла его быстро, как нечто преходящее, необязательное в своей жизни, и когда встретила его много лет спустя, ничего не дрогнуло в ней –как будто и не было этих безумных ночей, восторгов, страха потери…
Теперь он работает режиссером в каком-то провинциальном театре, женат на той молоденькой девушке, которую увидела однажды в автобусе, с ним в обнимку, и все поняла.
Вспоминает ли он ее? Как любил смотреть на нее во время объятий, обязательно включал свет, а потом спрашивал: ведь тебе хорошо было, да? И она, закрыв глаза, отвечала: Да-да.. хотя все происходило так стремительно, что она не успевала ни осознать, ни ощутить того, что ожидала, и уже начинала думать, что скажет дома?.. На тот случай у нее была подруга Ленка, которая тоже крутила роман с женатым человеком, причем, много старше ее, и часто в его рабочем кабинете, и обе они постоянно врали дома, выгораживая друг друга: если что, я была с Ленкой, ночевала у Ленки, и это работало.
«Скорее всего, нет, не вспоминает, - подумала она без всякого сожаления, - ведь и она вспомнила его случайно, увидев на Речном вокзале этот старый автобус…»

АНДРЕЙ
В ней была удивительная смесь двух древних кровей – греческой и еврейской. При этом легкость,  почти невесомость балерины, греческий профиль и извечная еврейская грусть в глазах. А соблазняла – хотя никогда не делала этого осознанно - кого чем: стихами, взглядом, даже ногами – не слишком ровными и худыми. Да, как ни удивительно, но однажды Андрей признался, что влюбился в нее из-за ног! Тонких, длинных…мигом дорисовал остальное – и вот они уже самая неразлучная пара на первом курсе, за которой ревниво следили сотни других глаз – ведь мальчиков на библиотечном было до неприличия мало! Возможно, и сглазили… Уж слишком хорошо все было: оба москвичи, из интеллигентных семей, влюбленные в Вознесенского...
Вспомнилось, как поехали на картошку – тоже в автобусе, где ее растрясло и затошнило, и Андрей заботливо ухаживал за ней… А потом уехал на три дня в Москву. Тогда-то она и пошла в домик к мальчишкам. И захватила тетрадку со стихами, и читала их Вене – первые свои стихи о любви… О, знала бы она, чем это кончится! Что мужчины и коварны и ревнивы, не хуже женщин…Тогда-то и пролегла первая трещина в их отношениях – ревность, недоверие…
После, после об этом!

МУРАТ
….Ее сердце еще долго было с Муратом – «желанный» -в переводе с татарского – первым ее мужчиной. Он умирал, а она не понимала этого, все еще тянулась к нему, звонила, хотела приехать, а он все реже брал трубку, все реже ждал… После аварии на мотоцикле, он с каждым днем терял силы. Она же готова была быть его нянькой, сиделкой, возлюбленной, женой – все в одном лице.
Они познакомились в Боткинской больнице – она навещала там свою маму, а он, однажды увидев ее, влюбился. Кажется, мама и познакомила их, сказав ей, какой милый и начитанный этот молодой человек. Он лежал в соседней палате, а коридорчик у них был общий, и проводив маму, она встречалась с ним.
 
И у двери больничной белой
чересчур Ваша тень тонка.
И слабеют мои колени,
Ваше солнце – моя судьба…

Тогда ей было семнадцать - возраст, когда душа живет в предчувствии  великой любви - единственной и на всю жизнь - и уж конечно не к больному татарину, который едва ходит и пугает всех нездешней бледностью. Однако он был настойчив, и однажды, в предбаннике, обнял ее и поцеловал. Она впервые ощутила этот незнакомый привкус мужских губ… сначала не поняла, нужно ли ей это? Приятно ли? А он почему-то сказал «спасибо»…
Она убежала с этим новым чувством и знанием, не спала ночь, вспоминая и пытаясь понять, что с ней происходит? Какая-то непривычная волна охватила ее, как будто она вошла в новые воды, в которые прежде не входила, и от этого было и страшно и сладко…

Эти стихи она отыскала в старой тетрадке, еще ничего не зная ни о любви, ни о страсти, но разве душе не ведомо все это?..
***
Мне грустно, оттого что я одна,
что ты меня не видишь и не знаешь,
как я в семнадцать лет от всех тая,
ношу с собой тоску, не забывая
из горестных минут –ни самой горькой,
ни самой одинокой, ни больной,
и знаю, что сейчас затишье только,
и сто разлук отмерено судьбой.
Я знала наперед, что легким счастьем
ни перед кем , увы, не похвалюсь,
что горечь неминуема, а страсти
мне черным факелом осветят путь…

Кому она это писала? Кому прочтет? Да и будет ли такой человек в ее судьбе, которому станет интересно ее прошлое?.. Тогда, в 17, все казалось туманным, далеким и в сущности невозможным для нее. Это чувство, что у нее никогда не будет обыкновенного человеческого счастья – семьи, детей – преследовало ее с детства.
Потом, много лет спустя она встретит такого – еще в большей степени, чем она, не от мира сего, которому все это будет и понятно и близко, и который на несколько лет станет ее половинкой…Случайно – выпало – письмо от него, февраль 2007:
«Письмо придет нескоро. Возможно, ты многое забыла. Все-таки хочу извиниться. Время было 12 дня, всегда тяжелое для меня. Еще зима и солнце. Я ночная букашка.
Правда, ты не дослушала: что в итоге ты мудрее. Вера, Любовь, Надежда – единственная возможность жить.
 Овечка…
О стихах: большинство – сильные. Есть очень, многое нравится. В общем, ты в таком «потоке», что завидки берут, а за тебя радуюсь».
Да, письмо отправил только в августе, а тогда, зимой, она больше часа стучала и звонила, чтобы открыл дверь – не открыл… Потом больница, Кащенко и через три года – смерть…
……………………………………………………………………………………

А пока начались встречи с Муратом. В тот год она не поступила в институт Культуры и работала в библиотеке иностранной литературы, тогда еще под руководством Рудомино: это нужно было для справки, чтобы вернее поступить на библиотечный.
Работала она в книгохранилище, которое напоминало ей фабрику с длинными конвейерами, вдоль которых снуют работницы в платках и халатиках. Им тоже выдали черные халаты, и они бегали вдоль железных стеллажей с книгами и подшивками журналов Phisical Revue, который чаще всего и спрашивали. Новшество заключалось в том, что в хранилище имелся лифт – маленький подъемник, в котором приходили из читального зала требования читателей. По этим требованиям и подбиралась литература.
Жила она тогда на Соколе, на улице Тухачевского, а Мурат на Профсоюзной, поэтому путь был неблизкий.
Почему-то она помнит, что встречались они зимой, и всегда, когда бы она ни шла к нему, шел снег. Все кругом белое – и дорога, и газоны, и проезжающие мимо автобусы, и только у его дома, где протоптана была тропинка к подъезду, виднелся черный мокрый асфальт. Он жил на пятом этаже, в доме без лифта. Но тогда она взлетала легко, не замечая этих этажей – дом 5, квартира 32 – надо же, всплыло... Открывала всегда его мать – полная татарка, и молча уходила на кухню. Она же сразу проходила к нему. У Мурата был поврежден позвоночник , поэтому он мог только стоять или лежать –сидеть не мог. Вообще, он многого не мог – ни гулять, ни работать - ничего… Он был бледен всегда мертвенной бледностью, а глаза – черные татарские глаза с длинными ресницами, казались огромными и смотрели на нее с легкой улыбкой, и – ну да, наверное, - нежностью. Он почти сразу ставил музыку и выключал свет. Подходил к ней, и они целовались…Под «Шербурские зонтики» – это была его мелодия: негромкая, нежная, как он сам.
В пору своего семнадцатилетия она как-то не задумывалась о реальной любви с реальным мужчиной – ей вполне хватало того, что происходило в ее воображении с воображаемым возлюбленным – героем романа Вронским или актером Лановым, все остальное было как во сне, зыбко, и не очень понятно – нужно ей это или нет? Тем не менее, она ощущала, что входит во взрослую жизнь, которой еще не было у ее подруг. И о которой она могла поведать только в стихах.

***
Мне музыка в твоем открылась взоре -
трагичная,
как солнечный закат,
и светлая, как утренние зори
и вешний сад.
Ты ей наполнил мертвый
и недвижный воздух. Вальс –
таинственный и непонятно сложный,
ты расплескал, с тоской его смешав.
И чей-то голос – детский и несмелый
мне арию высокую пропел,
и мне послышалось
в ее словах незрелых
все то, что ты мне высказать хотел…

О, нет, ни Мастер, ни Маргарита еще не были читаны, но уже угадывалась их судьба – их разлука – их невозможность существовать в этом мире, полном разъединения и зла. Мастер появится, когда ей исполнится 38. В самый тяжелый период ее жизни, когда жить не хотелось, и позади была и психушка и много всего остального… Он стал Мастером во всем – в жизни, в поэзии, в полном ее приятии и любви…
А пока Мурат – нежный, немощный, тонкий, как струна, звенящая в ночи…
      Часто она ездила к нему с работы, из Иностранки, где работала в паре с Валей Мониной – молодой и веселой, недавно вышедшей замуж, и любившей с мужем ходить в кино. Жили они загородом, и поэтому, чтобы успеть на последнюю электричку после сеанса, она сбегала пораньше с работы. Приходилось ее прикрывать. Вообще, жизнь в библиотеке была очень веселая, несмотря на эти черные халатики и почти пустое книгохранилище. Иногда они сбегали в читальные залы, где сидели солидные люди с подшивками иностранных журналов, кандидаты и доктора наук. И посмотрев на их серьезные лица, прыскали со смеху и убегали. Эту веселость, ничем не объяснимую, они несли потом в хранилище и хохотали там без причины –просто от молодости и радости жизни. Обедать бегали в кафетерий напротив - в высотку на Котельнической, что рядом с Иллюзионом, где она пересмотрела всю зарубежную классику.
….Однажды Мурат позвонил ей на работу и пригласил к себе. Эти приглашения становились со временем все реже и реже – причина была в его нездоровье, больном кишечнике. Кровавый колит изматывал после горы антибиотиков, которыми ему сожгли все внутренности, как он говорил. После той злосчастной аварии на мотоцикле. Когда он мчался на свидание к девушке…
Тот вечер был какой-то особенный. Он нервничал, потом зажег свечи, обнял ее… И впервые сказал, что любит ее. У нее сразу закружилась голова и кружилась до самого вечера, когда она шла от кинотеатра Волна до своего дома. Мимо пустых гаражей, по пустырю, через Октябрьское поле – район был новый и еще не совсем отстроенный. Так вот: она не шла, а летела, не чувствуя под собой ни ног, ни земли, словно ее и не было, точнее - она сама вращалась под ее ногами – впереди только путь и Луна. Домов не видать. И дышалось как-то легко, и все плыло – и она, и мир вокруг, и главное дорога. Тогда она и поняла, что это значит – земля плывет под ногами – она и правда плывет и несет тебя! И впервые в жизни она почувствовала себя счастливой!... Пришла домой и долго не могла уснуть: какое странное слово – «люблю»… Ее любят! Ее любит такой прекрасный, умный, нежный человек! Понимает, ценит ее стихи –все сошлось в этом признании – и ее ожидание и неожиданность. И радость, что и у нее возможно счастье.
….Однажды он попросил ее раздеться. Никогда еще ни один мужчина не видел ее в нижнем белье! Да собственно и белья-то нормального не было – все она донашивала чужое. И когда он увидел ее старенькую рубашку на узких бретельках, то даже улыбнулся, и поскорее прикрыл ее… Тут и она впервые заметила, что рубашечка эта в заплатках, а кое-где и в дырочках. Но она так любила ее - бабушкину, шитую-перешитую, фланелевую, мягкую, нежного кремового цвета, что и не думала ни о какой другой!
С того дня и стала просить у мамы новую комбинацию, и кажется, сестра отдала ей свою - бежевую, с кружевом.
Они все еще не были близки, и она оттягивала этот момент как можно дольше, словно ждала какого-то знака или срока… И вот ей минуло 18. Стоял март - весна, любимое время года: все пело   и в ней и вокруг. Все кругом были влюблены, и сестра ее старшая тоже встречалась со студентом из Бауманки, и он оставался у них ночевать на полу, и они подкрадывались и обмазывали его зубной пастой. А он хватал их и прижимал к себе! Хохот стоял!....И она была уверена, что отношения его с сестрой чисто платонические, пока вдруг не узнала, что сестра беременна и будет рожать…
Все ее установки, что близость возможна только в браке, полетели в тартары…Мир перевернулся. Сестра, ее родная сестра, с которой они говорили обо всем, ничего не скрывая, так обманула ее!
Мама в то время была в командировке, в Душанбе, и потому – воля вольная! Каждый вечер они садились втроем ужинать –сестра, ее возлюбленный и она. И каждый вечер начинался с одного и того же вопроса: –Иринка, ты выйдешь за меня замуж? Сестра отвечала: -А вот как Ленка скажет, так и будет. И она в смятении каждый раз мучительно решала –да или нет? Тот это человек или нет? И один вечер говорила «да», другой – «нет».
А у них, значит, все уже было сговорено! Это они над ней так потешались!
. Теперь, когда она узнала, что сестра беременна, и значит, они были близки, мир перевернулся – все можно! Нет никаких ограничений! Для нее это и был тот самый знак, которого она ждала: значит, можно и ей!
И в тот же вечер поехала к Мурату и все произошло…Из-за его немощи и мужской слабости, долго и мучительно. Обоих трясло, и он, беспокоясь о ней, накапал ей корвалолу и вызвал такси. Кажется, таксист что-то понял и утешал ее, шутил…
Дома она ничего не сказала: лежала всю ночь с открытыми глазами и думала. Думала о том, что теперь все переменилось – она стала женщиной, и отныне главное ее назначение – дарить радость мужчинам. О себе почему-то не думалось, но о других – тех, кто будет нуждаться в ее близости и ласках.
Несмотря на этот непростой опыт – то, что ее тайное, было открыто и познано другим человеком, мужчиной, жизнь как-то текла дальше…После весны наступило лето, экзамены, и она наконец поступила. Началась новая, студенческая жизнь. Мурат был важен, но уже не так как прежде, виделись они реже, близости практически не было, так как он боялся ее беременности. И однажды дал понять, что они должны расстаться – что нормальным мужем и отцом он быть не может, и не хочет калечить ей жизнь. Тогда она это не услышала, а поняла только одно: ее больше не любят.
Она не хотела в это верить, надеялась, что можно что-то вернуть, только нужно хорошенько поговорить, объясниться, сказать, что ей неважно, здоров он или болен, главное –быть рядом, вместе – ведь не могла же уйти любовь?
Она унижалась, приезжала без звонка, и ждала у двери – ей не открывали. Тогда-то, идя мимо Яузы, поздним вечером на мосту, и появилась идея – прыгнуть и конец мучениям…
Вода манила, притягивала, как омут, и все казалось так просто: вот ты прыгаешь, и сразу уходишь в эту непроглядную тьму, дно бездонное, тонешь – потому что плавать не умеешь, и ничего нет – ни страданий, ни одиночества… Останавливала мысль о посмертных мучениях для самоубийц – откуда-то уже знала об этом, как и о карме, которая сильно ухудшится…

СНОВА АНДРЕЙ
В институте все закрутилось – учеба, студенты, и Мурат, ее Муратик, уходил все дальше и дальше - на второй, третий план…Что происходит с ней? Неужели любовь уходит вот так –тихо, почти неслышно? Она, столь любившая, написавшая свои первые стихи о любви –ему, Мурату, готовая жить с ним, больным и ходить за ним, как нянька, где это все? Почему это тает, как снег, и не удержать в руках, в сердце, в душе?.. И она уже ловит на себе взгляды других мужчин, и вот уже один студент хочет проводить ее до дома, заходит –раз, другой, а потом остается на целый нескончаемый вечер… и будут стихи, много-много стихов Вознесенского, которые он переписывал ей в тетрадь. Особенно почему-то запомнилась «Осень в Сигулде» – это было их состояние, их ожидание, поражение, любовь…

Я знаю, что мы повторимся
в друзья и подругах, в травинках,
нас этот заменит и тот —
«природа боится пустот»…

Стихи эти звучали как стук вагонных колес, их нельзя было забыть –ни днем, ни ночью:

Мы — люди,
мы тоже порожни,
уходим мы,
так уж положено,
из стен,
матерей
и из женщин,
и этот порядок извечен…
 
И еще это странное совпадение имени – Андрюша:
«Андрей Вознесенский» — будет,
побыть бы не словом, не бульдиком,
еще на щеке твоей душной —
«Андрюшкой»,
Спасибо, что в рощах осенних
ты встретилась, что-то спросила
и пса волокла за ошейник,
а он упирался,
спасибо,
Я ожил, спасибо за осень,
что ты мне меня объяснила,
хозяйка будила нас в восемь,
а в праздники сипло басила
пластинка блатного пошиба,
спасибо.

Да, была эта общая благодарность за встречу – что не разминулись, нашлись, что чувствовали так едино, похоже…
И была эта странная дрожь – до сих пор незабываемая: от страха перед любовью, перед нахлынувшим на обоих одновременно –что это будет? Как? И как сидели перед его домом на площади Восстании, дул ветер, было холодно, и даже он не мог согреть ее и отвести чувства надвигающейся беды….
А потом случилась задержка, беременность, Андрей исчез почти мгновенно – с Вознесенским, осенью, с встречанием-провожанием, а когда она все-таки вызвонила его, сообщил о своем решении –избавиться от ребенка, который ему не нужен… Она тогда сразу ухнула как в пропасть в свое одиночество, непринятость, дома от всех скрывала, кроме сестры, у которой был надежный тыл и которая грозилась все сообщить матери…
Почему зима, снег, почему тает все, что было так прекрасно, едино, почему не удержать то, что уходит, просачивается сквозь пальцы? Точно разорван занавес –так и они кинуты в разные стороны, в яму, в топку, и не слышат друг друга, как глухонемые. Каждая машина стала для нее теперь поездом Анны, и она шарахалась от них, как от черных кошек, боясь ступить за черту…
Пока не появился в автобусе Гриша.