Как никто другой

Вот сядут рядом, устроятся поудобнее и, если повезет, начинают смотреть, но не на тебя, нет, а сквозь, в саму суть мелькающих образов уходящей жизни. И ты не в праве обижаться, ведь твоё призвание – быть невидимкой, чтобы люди спокойно следили за интересностями в мире, а зимой – за бесчисленными узорами, изображенными твоим другом.

Однако бывает, что нервы не выдерживают, слезы, не подвластные контролю, непрерывно скатываются по гладкой коже вместе с твоим желанием ехать дальше. И вот оно, чудо, наступает взаимность! Тёплые прикосновения пальцев попутчика распускают в душе цветы и открывают двери к светилам, а сердце становится на рельсы, чтобы продолжить путь вместе со спасителем, пока тот, разумеется, не доберётся до конечной станции.

После такого думаешь, что нет на свете высшего счастья, как быть кому-то взаимно важным. Даже для обычного пассажира, даже для необычного пассажира в виде маленькой девочки, даже для него, чьи ладони согревают в простуженное время года.

***

Много видела судеб, но слышала немногих. Хотела всем помочь, но не хватало сил. В такие минуты с грустью, застывшей на бурых веточках ресниц, наблюдала за переменчивым небом. Переменчивым, как мой друг.

Мой друг-художник исчезал в лучшем случае на два дня. Уходил безрассудно, бездумно, оставлял картинам штрихи, а сердцу моему – шрамы.

Но я не печалилась, собирала, как могла, образы людей без него, потому что понимала их как никто другой. Но как никто другой-таки рисовал мой друг, поэтому, я не воплощала, а лишь нанизывала на нить услышанные судьбы и дарила разноразмерные бусы другу-художнику:
— Вот эта девочка мечтала о лете, об июне с тополиным пухом, о задорных песнях у костра под гитару, о ночи бесконечной и безграничной юности, о смехе друга, провожающего в лунную ночь. Она глядела на меня блестящими, как кубики льда, глазами, печальными, чистыми, как свежий снег, отчего мне казалось, что не мечты отражались в них, а воспоминания.

Мой друг-художник слушал, опершись головой о тонкие руки, глядел как никто другой в мои лучистые глаза цвета майской зелени. Затем, после прослушивания истории, брал кисть и легким движениями превращал рассказанное в картины.
— Пусть это будут мечты! – Не отрываясь от дела, подхватывал друг-художник. – Пусть чудо будет! Пусть верящие в него заплачут от счастья и посмеются над неудачами, а не верящие поймут, что оно есть. – Потом смотрел на меня, сияющую напротив, и спрашивал. – Оно же есть?

Я тихо, вкрадчиво шептала нечто такое, наблюдая за созданием нового шедевра:
— Оно есть в том, что рисуешь ты и в том, что ты – рисуешь.
— Правда? – Невозмутимо переспрашивал он, хотя я чувствовала его смущение. Он взгляд переводил на узоры и следовал в направлении каждой прожитой линии. Из-за солнца нарисованная картина сверкала золотом, а золото это поглощалось бездонными глазами друга-художника, который, как мне казалось, таким образом разгадывал тайну вселенского чуда. В них, этих глазах, я видела людей, глядящих не на меня и даже не сквозь, как прежде. Видела лиц, смотрящих на узоры, по волшебству появившихся на моем хрупком теле.

— Чудо находится в людях, чьи дыхания ищут ответы в рисунках. Мы живем, пока люди видят нас. Пока люди видят нас, живет человечность.
А я лишь смеялась и думала, что живу, пока живет он, с осознанием, что это не вечно.

Мой-друг художник вдумчиво толковал о прекрасном, верил в хорошее, и как бы он не старался меня убедить, что чудо не есть он, я верила в обратное, ведь он как никто другой умел подбадривать, когда во мне просыпалась бедственная стихия бесполезности и бренности существования, когда не было моральных сил держать в себе обиду на откровенное безразличие людей:
— Будь я человеком, я бы выбросила телефон, оборвала контакты и дала бы волю думам. Почему современники не копают вглубь своей души, а выбирают то, что ее душит?
— Потому что они не нашли способа, как избежать реальность лучше.

После друг-художник брал меня за плечи, целовал каждый сантиметр моего бледного лица, возвращая к жизни:
— Лия Оконная, ты души зришь насквозь. Ты нужна людям, слушай их дыхание, и они услышат тебя. Как та девочка, помнишь?
— Помню.
Я легонько прислонялась руками к необъятному другу-художнику:
— Будь ты всегда со мной, Мороз, мы бы жили по-другому.
— Всего три четверти от года, и я снова рядом.
— Но как же хочется быть вместе все четыре...

Мой друг-художник пропадал не просто на несколько дней. Несколько дней обидны, но простительны, а непростительно обидны несколько месяцев. Он как никто другой являлся стихийно, неожиданно, вихрем заходил, с лету, касанием игольчатых пальцев нежно гладил мою кожу. Будил спозаранку, ужасный красавец, отчего я содрогалась сначала от страха, затем, от слез счастья.
— Не лишь людей способен ты радовать, не только.
— И лишь единственная ты впечатляешься, как в первый раз.

Мой друг-художник понимал меня как никто другой. Он знал мелодию моего настроения, поэтому, те самые для лучшего случая два дня проходили безболезненно. Я всегда верила, ждала, надеялась, молилась Эолу. Смотрела на переменчивое небо. Переменчивое, как...

***

— Отныне без меня тебе жить суждено.
— Боже правый!
— Правый.

Тусклый свет фонаря, мимо которого мы проезжали, предвещал наступление весны. Пыль ослепила стекла, температура близилась к отметке ноль, дороги больше не трещали от холодов. Друг пришел, шатаясь, вместе с посланником Эола, который протяжно завывал под стук колес. Хмурость, серость очей художника говорили о чем-то тревожном, о чем мне только-только предстояло узнать.
— Жизнь и смерть стоят по разные чаши весов, – слабоголосьем начал он. – Я не виноват, что родился таким, но виноват, что живу бок о бок с неокрепшими судьбами. Тебе ли не знать, что мое имя несет. Я убил ее, Лия, убил, словно сгубил мечту твою стать человеком, ведь ты, когда животрепещуще рассказывала про девочку, заставила меня поверить, что ты и есть она. Вчера вечером я стоял на чаше смерти чужой жизни, а сегодня – на чаше своей. Я принял предложение Резиденции Северных земель ступить на путь отшельничества. Мне стыдно за свой поступок, поэтому, я ухожу. Прощай, любимая Лия!

Слова разрезали щеки. Одинокий февраль уступил дорогу веселому марту. Поезд тоже набрал высоту. Кожа моя треснула. Мне показалось, что она постарела на несколько лет. Мимо в воспоминаниях стремительно пролетали совместные с другом зимы, пролетали судьбы. Да и зачем теперь эти судьбы, когда жизнь без него будет?
— Никак нельзя иначе? – Бросила я в воздух.

Мой-друг художник стер цвета картин, а вместо ответа написал единственное: «Никак. Но мы обязательно встретимся в другой жизни». Слезы закапали градом, раздробили веру, надежду, жизнь...

***

Наблюдала за спокойствием неба.  Узнала много судеб, плывущих на кораблях-парусниках в бирюзе. Они звали меня, манили бескрайней свободой. Вдохнула в последний раз, закрыла глаза. Открыла их уже с оборотной стороны мира. Огляделась.

Отбившийся от братьев и сестер вагон бездвижно лежал в предгорье Косотура на склоне с сожженной от пламени горя траве. Справой стороны переливались застывшие градинки-слезы, а рядом с ними – я, переплавившаяся в стекляшку с вдребезги разбитым сердцем.

— Куда путь держишь? – Отвлекла меня девочка, чьи мысли друг-художник однажды превратил в мечты.

Я обернулась и улыбнулась первый раз за весь период без.

— К северу, дорогая Лия. На поиски как никого другого.