Анна Голубка. Париж 1993 год

               

       Железный занавес проржавел и трещал по всем швам. И он приехал, ещё пять лет назад в немыслимый, призрачный, как фантом, Париж. Теплая осень раскрасила древний и  навсегда молодой город в огненные краски - лимонно-зелёные каштаны, багряные клены, желтые липы, освещенные мягкими, ласкающими лучами солнца светились, словно золотой мираж.
       А в октябрьской Москве шел серый нудный дождь. Этот неизменный дождь будет идти до самого апреля – под ногами станет меситься снежная каша,  зачастившие в северные широты  южные циклоны не позволят скудному зимнему солнцу порадовать людей своими лучами более десяти раз за зиму.   
       Это не климат. Это – приговор! 
       Он, прилетевший в Париж  на книжную выставку,   наслаждался  медовым солнечным сиянием и не тратил своё время на разглядывание шедевров в Лувре или посещение Версаля.  Картин и скульптуры великих мастеров и в России было навалом.  Там он их, кстати, тоже не посещал.

       Сандро, Александр Касадов, владелец нескольких книжных магазинов, бродил по улицам и переулочкам самого желанного для туристов города на свете и снимал Париж в неожиданных ракурсах.
       Серию фотографий ему заказали в недавно открывшемся коммерческом  издательстве,  специализировавшемся на красочных альбомах и путеводителях. Предчувствуя грядущий туристический бум, издательство решило запастись не обычными, банальными открытками парадного Парижа, Рима, Венеции, а вдохновлённые пьянящей свободой – пожелали отринуть мертвечину официоза и сделать эти и без них притягательные города ещё более притягательными для путешественников. Талантливые и всегда неожиданные снимки Сандро часто печатавшиеся в разных журнальчиках  были самой главной приманкой.   
        Он прокатился на речном трамвайчике и сделал совершенно необыкновенные кадры – банальный до икоты Собор Парижской Богоматери,  воспетый Виктором Гюго в своём бессмертном романе – «Нотр  Дам де Пари», что к изумлению Сандро, переводилось не как Собор Парижской Богоматери, а как Наша Дама из Парижа, открылся в новом, непривычном ракурсе.
        - «На башне спорили химеры, которая из них урод»… - Прошептал Сандро. Вот отец удивился бы, узнай, что его Сашка любит стихи. И обиделся  бы ещё пуще на сына, потому как стихи он читал исключительно не папашкины, а – Пастернака, Цветаевой, Мандельштама… Всё это любила Аня. Полюбил и он.
        Оборотная сторона собора продемонстрировала, то что умиляло сердце туриста – домик сторожа с покосившимся забором – чисто русская экзотика! Невероятно, но на грядках красовались совсем советские кабачки, и ноготки рассыпались золотыми монетами.
      Потом он прочесал набережные и углубился в Латинский квартал. 
     Эйфелева башня мелькнула в конце каньона узенького средневекового переулка. Но не доходя до башни, он вырулил к мосту Александра Ш, и тут загремела гроза – Сашка спасся под огромным зонтом немецких велосипедистов. Они не позволили ему промокнуть. Сандро оценил их добрую волю. Немецкая молодежь, надеюсь, больше никогда не будет маршировать под страшные фашистские марши. И никогда больше не будет топить печи людьми.
      Знаменитые крыши Парижа, и снова – вечерняя Эйфелева башня в золотисто-оранжевых огнях, как богато иллюминированная новогодняя елка посылала голубой луч к тучам, ощупывала небо и словно искала контактов с внеземными  цивилизациями. В Люксембургском саду поснимал  каменные изваяния французских королев – Дам Люксембургского сада.
     Фонтаны Парижа – это отдельная песня. И спою я её потом. 
     Подсвеченные мосты – мосты-шедевры, даже растиражированный мост Александра Ш с его зелёными девушками, нависающими над водой, он снимал так, что хотелось покрытую патиной деву схватить за пятку. Дворцы на набережных - их огни отражались в неописуемой красоте вод реки Сены, белый, словно парящий в воздухе над Монмартром,  купол Собора Сакре-Кёр. Легендарные Елисейские поля, брусчатку и гранит которых он добросовестно потоптал,  уличные кафешки, Триумфальная арка. Крохотные французские балкончики – трусишки повесить проветрить, но никакого белья не висело ни на одном балконе, а были они украшены самым разнообразным плетением металлических кружев и горшками с осенними цветами.
     Статуя Свободы – матерь той дылды, что стоит в гавани Нью Йорка. Он снял её, когда оранжевый апельсин луны висел над головой статуи. Кадр получился, на диво хорош – словно светился над волосами богини чудесный нимб, подтверждая её божественное происхождение.   
        Чувствовалось, что парижане любят свой город – он был чист, ухожен, богато иллюминирован ночью. И уютен… Детские песочницы с разноцветными ребятишками в партерах старинных дворцов. Стульчики возле фонтанов.
 
        Москва –  его любимый  город.  Сама энергия!  Город детства, весёлой юности - родной, как собственная кожа. Переулки Сретенки и Покровки, крошечные двух, трех, четырех этажные домики Х1Х века – как зубы старухи – внешне нормальные, а внутри гнилые. Переулочки – с красивыми  домами, построенными в стиле модерн, с тихими двориками, где каждый летний вечер усталые мужчины забивают козла.
      Слепой дядя Вася играет на аккордеоне.  Сидя на скамейке возле Чистых-пречистых прудов, он играет  не только ради денег,  а ради радости, что доставляют звуки музыки, и забавно пляшет под его музыку дрессированная такса Муся, любимица местной детворы.  Палисадники, где  ближе к осени зацветают золотые шары.
      Страстной, Сретенский, Покровский бульвары. В Москве красивых, вызывающих восхищение зданий было не меньше, чем в Париже, но она только недавно тяжело переболела самоизоляцией  и, медленно выздоравливая от тоталитаризма, была ещё темна, скудно освещена и неухожена. И это вызывало досаду в сердце поэта фотографии Сандро Касадова.

        А потом он шлялся по переулочкам Монмартра. Щелкнул ветряную мельницу Мулен-де-ла-Галетт. Мельница была старинная, деревянная, а казалась, почему-то, новоделом, бутафорией,  сварганенной наспех, специально для туристов.  Набрёл на площадь Тертр – площадь облюбовали уличные художники, живущие за счет туристов. Он ещё в Москве слышал, что великие художники больше не водятся в этом легендарном месте.  Время, когда Пикассо и Дали, сидели за одним столиком в знаменитой кафешке распивая абсент, минуло безвозвратно.
        Почему?
        Никто не знает почему.

        Пыхтел вагончик, поднимая ленивых туристов наверх к белой громаде церкви.
        Холм богемы - художников, поэтов и музыкантов заполонили толпы беспечных туристов и озабоченных борьбой за местечко под солнцем Парижа выходцев из бывших французских колоний с разноцветной кожей – желтой, оливковой, шоколадной, иссиня-черной.  Здесь же и располагались ремесленники-рисовальщики, зарабатывающие на жизнь тем, что  делали очень средненькие пейзажи популярных красот города и сплавляли их гостям столицы.
        Александр прошелся по рядку художников и, вдруг, застыл  на месте. Замер. Остолбенел.
        С белого листа ватмана на него смотрело лицо Ани - его невесты,  бесследно исчезнувшей из свадебного автомобиля тринадцать лет назад. Он зажмурился, и решил, что даже здесь, в этом чужом городе у него начинается приступ  - тогда, после внезапного исчезновения Ани, он как помешанный искал её, пристально разглядывая толпу – казалось, вот мелькнула её головка, вот она сама идёт грациозной походкой дикой кошки. Сандро бросался за девушкой и хватал за руку, но к нему поворачивалось лицо незнакомки – иногда красивое, а чаще самое обыкновенное… Девушки не могли устоять перед его обаятельной внешностью – большие карие глаза, идеально красивые рот и нос, кудрявые волосы, усы!  Высокая тонкокостная фигура. Девушки призывно улыбались ему, ожидая приглашения встретиться, провести вечерок.
        Древняя армянская и древняя ассирийская кровь смешались в нём с незамутнённой кочевниками-завоевателями  северной русской.  Мать была - русая блондинка со светло-серыми глазами. Микс крови сделали его неотразимым красавцем.
        Перед его телесным очарованием не могла устоять ни одна женщина, а он… он искал ту, что внезапно покинула его. Свою мечту, свою неутолённую любовь.
        Где ты, Аня Голубева? Голубка, моя.

        Не игнорируя, впрочем, иных женщин. За эти годы в его постели побывало их не менее сотни – многие исчезали на следующий день, некоторые задерживались на недельку-другую, иногда на месяцы, но они все были не Аня. И не могли ею быть.
        Ему твердили, что автомобиль сбил её, возможно, насмерть!  Что машина была не простая, а с наворотами, видимо, принадлежала какому-то большому начальнику.  Черных волг  с затемнёнными стеклами в Москве было – раз, два и обчелся – не больше тридцати штук на многомиллионный город. И никто не запомнил номер, так внезапно и трагически всё произошло – ещё минуту назад счастливая невеста в непорочном подвенечном платье, сбитая влёт, как белая птица, подхваченная на лету незапоминающимися одинаковыми людьми в серых костюмах и исчезнувшая, казалось, навсегда из его жизни. И вот в самом сердце  иноземного города она улыбалась ему с портрета.
        Тринадцать лет прошло! Но он узнал её мгновенно. Художник сумел передать её необыкновенное очарование – очарование, ясно видимое тем мужчинам, которые натуральным, а большей частью пошлым крашенным блондинкам предпочитали естественных брюнеток.  Но не это было главное! Он искал её всегда и везде. Потому что любил.
        Александр уже знал разгадку и той роковой фотографии, сломавшей его жизнь, и знал, что Аня жива. Здорова. Процветает.
        Информацию эту он получил от матери Анны. Она ответила ему,  спустя несколько лет черного безумия, толкнувшего его на неверный путь – искать забвения и исцеления от отчаяния в вине.
        Годы, проведённые в компаниях дружков – таких же, как он весёлых пьяниц, и нестрогих девиц – потерянные для жизни годы.  Однажды, проснувшись в каком-то очередном притоне в объятиях очередной то ли Люси, то ли Гали, то ли Алёны, он с отвращением сбросил со своей груди её потную руку, и дал себе слово, что круто изменит свою жизнь. Тем более что уже подул первый  свежий ветерок перемен.

        Александр, после нескольких лет алкогольного дурмана, вынув из петли друга, в которую тот полез в состоянии алкогольного психоза, резко протрезвел и с удивлением огляделся вокруг себя.
        Отец - самый популярный поэт в кругах тупых, как валенки, военных невысоких чинов, прыщавых девиц в периоде полового созревания и малообразованных женщин средних лет с несчастливой личной судьбой, что составляло миллионы граждан  нашей страны, печатал уже двух-трехтомники, нагло, непередаваемо, на фоне-то всеобщей бедности,  разбогател и стал просто невыносим. Особенно капризен и брюзглив он сделался, едва оправившись после инфаркта – мать носила из-под него судна, кормила с ложечки, поставила на ноги. И он отблагодарил её… чёрной неблагодарностью – как Лев Толстой Софью Андреевну, за все заботы - многократное переписывания нехилого романа «Война и мир», собственными ручками. Тот из Ясной поляны поплелся умирать в никуда, на какой-то странный полустанок.
       Я точно знаю почему. Чтобы быть интересным.  Так и слепой  пиит бросил жену и ушёл жить в Переделкино, в Дом творчества.  Где, впрочем, очень тяготились его мерзким характером. Отец, оказывается, после сорока совместных лет жизни, подал на развод с матерью, мотивируя этот шаг тем, что она не хранит ему супружескую верность. Это под шестьдесят лет?
       Бред! Определённо, бред!! Законченный бред ревности!!!
       Шизофрения, как и было сказано.
       Мать – плотная цветущая дама в районе шестидесяти, внезапно резко постарела, совершенно убиваемая двойным предательством – сына, который  редко приходил домой трезвым, катившимся с грохотом по наклонной плоскости,  и мужа – сорок лет назад слепого беспомощного  юношу,  она вывела под ручку из ворот госпиталя. И который, сейчас смачно плюнул ей в душу. Предал, растоптал всё хорошее, что было между ними.
        Сын, пожалев мать, внезапно опомнился.  Работу, малооплачиваемую синекуру – он «трудился» редактором в Доме охотника, выпуская задрипанную ведомственную газетёнку и какие-то никому ненужные проспекты, бросил. Вернее его попросили удалиться, а он сопротивляться не стал. Переводчиком с английского работать не пожелал, хоть после армии в просветах между загулами умудрился закончить двухгодичные курсы при институте Иностранных языков.
        К тому времени он женился на женщине с той роковой фотографии, и уже развелся с ней. Возненавидев её за подлость и коварство на всю оставшуюся жизнь.
        Скупка и перепродажа старинных икон, приносившая большие доходы, все же была опасна. Да и не этична. Хотя он спас от полного уничтожения немало раритетов…
       
        Огляделся и вспомнил, про своё детское увлечение – фотографирование. Тут же подвернулась работёнка – вся страна приезжала в столицу отовариваться, а провинциалы плохо ориентировались в многомиллионном городе, знали только три магазина – ГУМ, ЦУМ, да Детский мир. И вот в чью-то умную голову пришла мысль расположить все самые богатые и популярные магазины на одной карточке, привязав их к ближайшей станции метро. Например, наименование магазина  «Московский» ставилось рядом  со станцией метро – Комсомольская, «Белград» – Юго-Западная. Карточки эти разлетались по рублю штука – ему перепадало с каждой тридцать копеек. Но карточек продавалось много – до трёх-четырех сотен в день и он внезапно почувствовал себя уже не бедным, считающим каждую копейку, младшим редактором, участвующем в издании паршивенькой малотиражной газетенки, а вполне успешным человеком.
        Но появившиеся деньги не сделали его счастливым. Стали доступны самые модные рестораны. Скачки – он сделался активным посетителем Ипподрома, крупных выигрышей, впрочем, не срывая. Ну, внезапные, что бы только пару раз окунуться в море, полёты в Сочи и Ялту. 
       Запоев уже не было. Нужно было работать – печатать эти дурацкие карточки сотнями в день.

      Поезда прибывали на Казанский, Ярославский, Ленинградский, Курский, Павелецкий, Савеловский и Рижский ежечасно, выплевывая на перрон толпы народа. В основной массе - могучих русских народных баб с затюканными мужьями, нагруженных непосильными тюками, как азиатские ослики. Его товар шел  на ура! Принес матерьяльное благополучие.
      Затем он стал фотографировать для собственного удовольствия и у него открылся обалденный талант. Он стал фотографировать Москву так, как её ещё никто не фотографировал. Первая же  выставка сделала его известным фотографом.
      Известность и недурные по тем временам деньги принесли с собой суету и постоянные тусовки «золотой» молодежи - модные крашенные девицы, гирляндами вешившиеся ему на шею, быстро осточертели – они все поголовно были похожи на Барби, и так же пусты и холодны, как эта пластмассовая кукла. И ещё – шансов заарканить Сандро у этих куколок не было ни одного. Все их попытки пропадали даром, потому что он уже прошел школу жизни - на бездушной кукле Коломбине он уже был однажды женат.
      Да и до денег Касадова им добраться было не легко.

      Протрезвев, он выросшей среди жесткой экономии отца и матери; поэт и свою жену приучил к прижимистости; впитал сей дух экономичности, и денег на модных девиц тратить не спешил. Эти деньги он удачно разместил – вложил в быстро наполнявшиеся товаром книжные склады, затем открыл книжные киоски. А потом и два магазина.
      Но, все же ему было скучно, и он, скинув магазины на руки менеджеров, продолжил карьеру фотографа.
      Внезапно появившиеся деньги не могли дать самого главного – они не могли вернуть Аню.
      Первая, внезапно прерванная, но единственная любовь. 

      И вот здесь, в баснословном городе Париже её лицо смотрело на него с портрета спокойно и мудро, словно она знала что-то такое, чего другим узнать не дано. Неутолённая юношеская любовь вспыхнула с новой силой в его душе.