Анна. Париж 93

      И вот здесь, в баснословном городе Париже её лицо смотрело на него с портрета спокойно и мудро, словно она знала что-то такое, чего другим узнать не дано. Неутолённая юношеская любовь вспыхнула с новой силой в его душе.
        Кто сказал, что нельзя дважды войти в одну реку? Он был неправ… Можно! Он разыщет свою Голубку! И она вернется с ним в Россию. Теперь это возможно.
        Россия это рай! Это потерянный рай. Это ад для тех, кто её не любит, кто здесь не родился, кто не знает  её языка. Кто не учился в её школах.
     Это фабрика по переработыванию людей. Это чистилище….

     Но сейчас мы во Франции - люблю её бессмертно! Франция – это радость человечества – страна замков, парфюмерии и камамбера.
     В Париже – а Париж это праздник, который всегда с тобой!

     Из всего прекрасного французского языка он знал пару фраз да несколько междометий. В голову лезло дурацкое: «мосье, же не манж па сис жур» да « шерше ля фам». Но художник – француз в неизменной шапочке с помпоном,  с худым лицом, крючковатым гальским носиком, и нечёсанной библейской бородой оказался свой, родной, московский алкаш.
     - Сандро, ты что  ли? – Воскликнул Григорий Паперный.  – Легок на помине, совсем недавно говорили о тебе.  Богатым будешь!
     Гришка - художник-авангардист, работавший в Москве в стиле Малевича, навсегда вдохновясь его Черным квадратом, свел этот квадрат в малюсенькие, почти неразличимые для глаза квадратики и мириадами этих микроквадратов покрывал свои картины – портреты, пейзажи, натюрморты.
       Самое смешное – картины его охотно покупали иностранцы.  Про запас, вдруг этот русский пьяница окажется после смерти новым Шагалом. Или на худой конец – Шемякиным. От России ожидать можно всего чего угодно.
     Гришка умел торговать, и покупатели никогда не уходили из его мастерской с пустыми руками, пусть за мизер, за два десятка долларов он умел всучить любому иностранному сквалыге свои бессмертные творения.
     Однажды в его мастерской на Дмитровке они с Сандро ухитрились квасить месяц подряд. Гришкина, оставшаяся в наследство от дедушки, ценная техническая библиотека улетела в букинистический фактически за бесценок.
     Каждое утро, ровно в десять часов, едва пропищит радио, он уже просовывал свою похмельную головушку в конуру к приемщице книг.
     - Привет вам от Вахрамеева! – Прокуренным голосом ронял он.
     - О, по тебе можно часы проверять. - Кокетливо говорила приёмщица, даже не морщась от перегара, которым неизменно обдавал её похмельный Грицко. И не уточняла, кто это такой - загадочный Вахрамеев?

      Она была неравнодушна к художникам, поэтам, журналистам. И надеялась подцепить на крючок своего обаяния какого-нибудь жирненького, богатенького карпа. Мелкой рыбёшкой в виде запойного художника-авангардиста Гриши Паперного тоже не пренебрегала.
       Она уже не раз, брезгливо морщась,  пила в его мастерской портвейн из покрытых как патиной темными следами от чайной заварки кружек. У него познакомилась с известным непечатным поэтом Арнольдом Багером, прославившимся своими едкими скабрезными стишками, и выпущенной недавно на Западе книжонкой – весь сюжет коей сводился к тому, что старый заслуженный вор под непрекращающееся застолье учит молодого урку, как наиболее ловко обращаться с прекрасным полом.
     Если из этой восьмидесятистраничной книжонки выбросить всю ненормативную лексику,  то от неё останутся только имя главного героя – Иван Иваныч,  да  выходные данные. Но книжка получилась смешной, и Богиня Славы поцеловала писателя в уста сахарны.
    Так что Ира Сажина, смиренно сносящая малоприятные утренние Гришины миазмы была вознаграждена – Арнольд запал на книжную богиню и на её бюст пятого размера, который, впрочем, никакого нормального мужика не мог оставить равнодушным. Он как раз недавно развелся то ли в шестой, то ли в восьмой раз, и маялся без жены, как наркоман без привычной дозы.
     С младых лет окольцованный, привыкший постоянно кому-то портить жизнь своей конгениальностью, он после очередного развода испытывал буквально наркотическую ломку, потеряв разом – добытчицу, домработницу, кухарку и любовницу в одном флаконе. Квартир, машин и прочего имущества он не терял, так как в силу перманентного безденежья; на официальные работы он забил ещё смолоду, выправив себе липовую справку, что болен псориазом;  ими не обзаводился, но жен выбирал всегда состоятельных.  С собственным жильем.
     Трудящихся в поте лица, пока Арнольд, лежащий на диване, бубнил себе под нос очередной шедевр. Последняя любимая – стареющая манекенщица в Доме моделей на Кузнецком мосту, торчащая пнём на одном месте во время многочасовых примерок, как-то заявилась домой, разбитая изнурительным трудом и беготней по магазинам, дабы добыть муженьку кусок мяса, и злая до остервенения.  Благоверный сожрал все котлеты и  колбасу, не оставив любимой ни кусочка.
     Витание в эмпиреях не портило его аппетита никогда!
     - Ты что делаешь? – Поинтересовалась усталая и голодная любимая, которой предстояло ещё приготавливать ужин.
     - Я думаю… - Отозвался пиит элегическим тоном.
     - Он – думает, - взорвалась жена, - он у меня, видите ли, мыслитель.  Спиноза. Эммануил Кант.

        В тот же вечер Арнольд оказался на улице безо всяких средств  к существованию, не считая мизерной пенсии по фиктивной болезни, и побрёл по старой привычке в  Гришину мансарду - грязную, холодную, но всегда гостеприимную.
      В его мастерской из всего комфорта и удобств, созданных сибаритствующим человечеством,  присутствовал один зассаный унитаз за занавеской да ржавая раковина с холодной водой. И этого было достаточно для творчества и счастья.
       А сколько девиц потеряло невинность на Гришкином диване, как звёзд на летнем небе,  просто не поддается учету. Сколько на нём было наставлено рогов мужьям. Мамма мия!
       Но, как говорил один Арнольдов знакомый классик о поэте: - «Лишь выплюнут тебя, ты снова в чьей-то пасти». 
         
       Ирина и Арнольд стали быстро-быстро сожительствовать, быстро-быстро  расписались и быстро-быстро, пока не рассеялась слава, «как сон, как утренний туман», решили рвануть на Запад. Сейчас Ирина хваталась за любую возможность заработать денежку.  Библиотека Гриши с уникальными дореволюционными изданиями пришлась как нельзя кстати.
       Поэтому прекрасная дама терпела и Гришкино легкое хамство, и его отдушку. Недавно учебник по сопротивлению материалов 1907 года издания принёс ей целых пятьсот рублей. 
      Деньги не пахнут! Сколько раз вам это повторять, олухи?

      Да, славно попили в то лето, в ту осень и в ту зиму. А потом дороги их почему-то разбежались. И Сандро больше не посещал мастерскую друга.
И вот неожиданная встреча на Монмартре.
        - Какими судьбами? – Спросил Гриц, прыгая с ноги на ногу, так как банка пива, опустошённая им час назад, рвалась наружу. - Слушай, Сань, покарауль мольберт, я мигом. – И Гриша умчался.
        Сандро остановился, разглядывая лицо женщины, которая нанесла ему незаживающую рану. А какого дурака свалял он сам!  Поверил Кучерову. Знал, ведь,  какой тот подонок, а поверил. Но как было не поверить? Фотография неверной – вот была она. В руках! Его неземная любовь, голубка нежная, в компании грузинов с Коптевского рынка.
       Всё оказалось ложью.  Да если бы и правдой? Набил бы подонку морду, разорвал похабную фотку, и ни слова не сказал любимой девушке. Жене. Матери будущих детей!
       Невозможно! Так всю жизнь и нести в душе этот  камень.
       
       Лицо на портрете было выписано с любовью.  Прекрасное и одухотворённое лицо немного усталой и всё понимающей женщины.
       - Несчастливой! - С тайной, нехорошей радостью, подумал Сандро.
       Эта мысль почему-то принесла ему горькое удовлетворение. Сандро было бы плохо, если бы Голубка была счастлива без него.
       Вернувшись, Григорий сказал: - Слушай, мы с Анькой только на днях говорили о тебе. Я и не знал, что вы были знакомы с детства. – Он почесал библейскую бороденку. -  Росли в одном дворе. Она очень тепло к тебе относится…
       - Тепло?  - Сандро усмехнулся. – Весьма тронут! Слушай, продай мне её портрет.
        - Ты чё, старичок, сказившись? Её портрет – моя витрина. Приманка. Можно сказать – бренд! Двести франков…
        Сандро отсчитал купюры и через секунду Гриша протягивал ему свёрнутый в трубочку рисунок.
        - Не послать ли нам гонца? – Вновь почесал свою дикую бороду художник. - Слушай, я тут в аптеке обнаружил чудный спиртяго для обмывания кадавров.
        - Кого?
        - Ну, жмуриков по-нашему.
        - Штой-то  я не чувствую в себе этузазизма потреблять водку для покойников. – Брезгливо отозвался Сандро.
        - Да ты жопу не морщь – сей продукт нечто вроде нашего денатурата, только вкус помягше. Коктейль «Шасси», помнишь? Лосьон «Огуречный» плюс одеколон «Русский лес».  И потом, не бзди, мы его будем употреблять до процедуры омовения дорогого незабвенного, а не после.
       Но Сандро отчеканил:
       - Не буду я пить эту дрянь!
       - Знаешь, старина, какой-то ты не такой, больше не родной, - уныло произнес Гриша, - у меня неожиданно в кармане зашуршала крупная сумма, и она мне ляжку жжёт, в Москве ты запрыгал бы от радости, а здесь жопу морщишь! 
        - Старик, напиться за встречу святое дело, но я как-то уже перешёл на другие напитки.
        - Шампань? Бурдо?  Виски? Кальвадос? – Повеселевшим тоном поинтересовался Гриц.
        - А что? У Ремарка его, кажется, литрами дуют. Правда, запамятовал, что это за пуркуа па?
        - Яблочный самогон, вроде нашей сливянки. Для приезжих. А на самом деле это – коньяк. Яблочный. Россия не додумалась…
        - А портвейна нету? Тряхнём стариной. Пинк Флойд послушаем…
        - Есть, конечно.  На гнилом Западе всё есть. – Грицко облизнулся. -  Только знаешь, сколько он тут стоит?
       А помнишь, как мы были счастливы? – Ни с того ни сего поинтересовался Гриц.
        - Нет.
        - Санта Лючия! – Заслуженный алкаш Советского Союза схватился за щеку, словно у него дернуло больной зуб. –  Не всякому капиталисту по карману местный портвешок. Потому как Портвейн! – Он благоговейно закатил глаза к небу и многозначительно поднял палец вверх. - А не жопомой наш, какой нибудь.
        «Жопа, жопомой » - Это вообще было любимое Грицково выражение.
        - Не скажи, «Три семёрки», они же «Три топора», был очень ничего, и незабвенный «Агдам» соответствовал действительности.
        - А помнишь битву за «Кавказ»?
        - В «Российских винах»? По две бомбы в руки!
        - А «Солнцедар» вспомни? Король жопомоев!
        - Определённо король.
        - Может пива?
        - С теплыми креветками, как в  «Сайгоне»?
       Сошлись на  вермуте. «Чинзано бланко», называется. Взяли сразу три литровых бутыли.
        - Слушай, старичок, - Гриша замялся, - а где пить-то будем?  У меня нельзя. Я только с утра поссорился со своей бабой. Женькой. – Заочно представил он её. - Мадмуазель, правда, зовут Жонкиль, что означает – возможно, нарцисс. Я не углублялся.  Красиво, правда? Но она там сидит голодная и злая, как сто ведьм. Девушка горячая, с примесью азербайджанской крови. Дерется больно.
        - Пошли ко мне в гостиницу.
        - А где ты живёшь?
        - В «Отеле имени Андре Жида», здесь, за углом. А ты думал в «Ритце»? Или снимаю люкс в отеле  «Аттене»?
        Гриша пожевал губы.
        - Ну что вас всех тянет в эту дыру? – С обидой поинтересовался он. - Не годится мне. Я когда тайно прибыл сюда на ПМЖ,  тоже там поселился, а потом сбежал не заплатив. Оставил им пустой чемодан с драными джинсами. Знали бы они,  кто  мне их презентовал со своей личной жопы.  Сам великий  Зверьков. Вытащив из помойного ведра.
        «На, говорит, носи. Для друга ничего не жалко. Потому, как ты, - говорит, - Гриц – гений – и задумчиво добавляет  – чистой красоты. Почти, как я. Подмастерье ты мой!» – Прослезился и хлоп мне исторические, измазанные под завязку красками, штаны.  Но эти буржуины искусства не ценят, только франки-доллары тупо считать умеют.
      Некультурный народ стал - полная бездуховность. Где у них – Бальзаки? Где – Мопассаны? – Вдруг распалился Гришка. – Где на худой конец – Марки Шагалы?
        - А у нас где? – Поинтересовался Сашка. – И Шагал, вроде, не совсем француз.
        Но Гриц в пылу обличительного пафоса и бичевания язв общества потребления его иронию пропустил мимо ушей. 
        - Одни ходячие гурманы вокруг. «Революции на них нету», как любил  говаривать мой приятель – пламенный революционер Эдичка Сявко – художник матерного слова.
        - Читал-с!   
        - Сейчас в Москве завалились бы к Недзвецкому или Кольке Потапову. Помнишь этих жбанщиков?  – Мечтательно добавил Гриша. - И они приняли бы горячее участие в попойке. Ещё бы и от себя добавили. А тут одни жлобы живут.
       Я уж про французов не говорю, мы как вода и масло не перемешиваемся, а про нашего брата – эмигранта. Попробуй припереться к ним без звонка. Водку твою выпьют, закусь сожрут, но сто лет потом попрекать будут гостеприимством. Впитали всеми порами местное жлобство.  От дома откажут, их сиятельства.
        Представляешь, все поголовно оказались потомками древних родов – кто Рюриковичей, кто, бери выше! - Романовых. Шереметьевых сто штук насчитал. Даже Рабиновичи откопали в своем роду аристократов. То ли царя иудейского, то ли патриарха.
        Ты ещё не видел герба Рабиновичей? Нет? Я – писал! – Гордо сообщил Григорий.  - Ладно, есть у меня один заветный ключик. Я подрядился у баронессы цветочки поливать и выгуливать Сосиску…
        - Кого???
        - Цверкшнауцера по кличке Сосиска. У неё в родословной какие-то Сан-Суси  затесались.
        - Дюки?
        - Дюки, Дюки… Индюки напыщенные. Звать  эту тварь – Сисси. Вот мы её и нежно величаем Сосиской. Ей на наши годы 150 лет. – Гриц сплюнул сквозь щербину от отсутствующего клыка. - И её приятеля – принца де Монако. В простонародье – Моню. Он, защищая честь своей престарелой возлюбленной, как-то тяпнул меня за палец.
         - А ты покушался на её честь? – Сандро изобразил притворный ужас. Но Гриц только показал ему кулак.
        - …Зубки злые и острые, как швейные иглы. Злобненькая тварь, похож на чертёнка. Да ты не переживай, они не пьют. Или пьют? Я не проверял, - хохотнул Гриц. – Так что пить будем в сказочных условиях.
        - Вериться с трудом.
        - Помнишь песню «Все хорошо, прекрасная маркиза» - это про неё.
        - Про кого? 
        - Про баронессу, она в Африке на песочке жарится. А мы кутнем в ея замке…
       А где любовь? – Внезапно переключился Гриц. И сам себе ответил.  - Любовь это – тоска. Это самое яркое впечатление в жизни. - Затуманился Григорий. – И в этой прекрасной Франции её не найти. Только в России, мой друг, только в России.
        -  Короче, куда идем?
        - Куда, куда? На кудыкину гору. Все там будем…  - Но Гриц, выдувший за углом очередную баночку  пива, тут же сменил настроение и радостно заявил. - Тебе же говорил, бестолочь, идем к прекрасной маркизе, в смысле к баронессе и она в отъезде. Жарится на песке. Пьет баккарди… 
        - К какой баронессе?
        - К какой, какой? Ну ты – тупой! Да к Аньке. Она – баронесса французская.
        - Нормально! И она отсутствует?
        - Не ссы. Говорю же в Африке она. 

        Это был удар. Почти обретенная Голубка снова упорхнула. Сандро, узнав, что Аня в Париже уже представил их встречу – встречу старых друзей. И детских игрищ и забав. 
     Тут же вспомнилась бабушкина-дедушкина дача на канале, станция Трудовая - сущий Рай, где и произошло их первое грехопадение.
       
    
                Дача. 73 год
               
        Наступили застойные семидесятые. Славословие дорогого Леонида Ильича окончательно утратило всякий здравый смысл и переросло в шизофрению. Зато продуктов в магазинах становилось все меньше и меньше, на 35% колбаса утратила мясо и перестала соблазнительно пахнуть. Да что колбаса? Это – роскошь! А простые овощи? Все вялое, испорченное, гнилое…
       Бабушка решила своими силами бороться за здоровое питание семьи и едва прогрелась земля, как она раскопала несколько грядок. Их засадила огурцами (мечты о своих соленых огурчиках в трехлитровых банках не давали ей покоя зимой), кабачки, зелень, и венец творения – садовая земляника! Ей была выделена небольшая делянка.
       Увы! Все эти прелести росли хилыми, потому что неопытная москвичка грядки устроила у сплошной восточной стены, и живительный солнечный свет приходил к ним слишком поздно. А без солнца, какие огурцы?   
       К концу лета бабуля совсем расстроилась, видя скудные результаты своего титанического труда, и однажды в раздражении выдернула плети огурцов. Плодов не хватало даже на салаты для семьи.
      Набравшись опыта, в следующую весну она раскопала грядки вдоль западной стены, и её огурчики могли бы наслаждаться юным восходящим солнцем все лето.
       Они блаженствовали недолго! За западной стеной располагался пионерский лагерь и в начале июня он наполнился детишками. Волейбольная площадка гудела постоянно и мяч, как тяжелый литой болид то и дело перелетал через забор и несся по грядкам, сметая всю поросль, превращая её зеленое месиво. Через неделю от нежных всходов остались лишь воспоминания.
        Плохо пионэры знали мою бабушку!
        Следующей весной она раскопала грядки подальше от тех подлых мест и засеяла их одними огурцами.
        Сандро вспомнил, как поздно вечером в середине июня они приехали веселой компанией золотой молодежи на двух Жигулях. Забыв, что сразу же за воротами в этот раз расположился бабусин огород, они прокатились по грядкам.
       Проснулся Сандро, когда услышал страшнейший визг. Утром поливать любимый овощ явилась бабуся, собственной драгоценной персоной и, узрев страшное зрелище полного краха своих мечтаний и усилий, подняла такой крик, что молодежь живо бросилась к машинам. Как назло ночью прошел дождь, и колеса машин увязли в расползшихся грядках, окончательно  превратив их в непристойное месиво.
      Потерпев полный крах, бабушка больше на дачу в то лето не ездила – муж болел и лежал в госпитале, дочь с мужем как все последние годы постоянно гастролировала.
     Сандро был властелином дачи в то незабвенное лето.

     Сдав экзамены, закончив девятый класс, они гуляли с Аней до позднего вечера. Целовались на скамейке возле Чистых прудов  и губы  девушки были мягки и податливы. Сладкие, сладчайшие губы! Но неожиданно он понял, что если он сейчас позовет её на дачу, она не откажет ему.
     Холодея, от своей дерзости он позвал.
     Аня легко согласилась. Её глаза строго взглянули на него и прочитали на его лице, что этот юноша любит её. Любит её всю – и плоть, и дух.
     Они приехали на последней электричке, и шли от станции к даче под расшитым серебряными звездочками синим платком ночи.
     Этой ночью они узнали тайны тел друг друга, и любовь их молодых тел была чиста. Космическая мелодия юных прекрасных любящих тел и душ. Эта ночь невидимыми нитями связала их навсегда. 
      У Коломбины было такое же красивое тело, она была ненасытна в сексе, но… не полюбил он её.
     Потому что у Ани к красивому телу прилагалась душа, характер, яркая индивидуальность.
     Ерунда! Он любил Аню, Голубку свою, потому что любил. Безо всяких условий.