Глава 1-я. Американец. Роман Монолит

Юрий Лащевский, Геннадий Царегородцев
 
МОНОЛИТ
(Не роман в стихах, а стихи в романе)

ЭПИГРАФ

Он вошёл в эту странную жизнь
как-то странно —
Появился на свет то ли поздно,
то ли рано.
Чужаков здесь не любят
и бьют. Не за дело.
Отбивался, как мог. Неумело —
просто смело.

(Царегородцев Г.А.)



Глава 1. Американец
Глава 2. “Мистерия”
Глава 3. Сотворение мира
Глава 4. Просто я работаю волшебником
Глава 5. “Мастер” и Марк с палитрой
Глава 6. А на войне как на войне
Глава 7. “Вот и лето прошло”
Глава 8. Отчаяние — смертный грех
Глава 9. Город трёх революций
Глава 10. Ах, вернисаж, ах вернисаж...
Глава 11. Мгновения, мгновения, мгновения...
Глава 12. Эпилог или Жизнь, спасибо



Предисловие

      Данное произведение посвящается художникам — Павлу Николаевичу Филонову и его последователю, а, в некотором смысле и ученику — Юрию Богдановичу Туманяну. Двум
обыкновенным гениям, которые почти ничем не выделялись из немногочисленной когорты величайших художников мира. В своё время небезызвестный Сальвадор Дали говорил о себе, о себе подобных, а, следовательно, и о них: “Не нужно громких слов, я
просто гений и не более того”.
      Под своим реальным именем, кроме вышеупомянутых художников, представлен некто Эпштейн Владимир Иосифович. Личность небезынтересная, и в некоторых вопросах не менее гениальная, чем наши исторические персонажи. Он не был художником, но рисовал такие воздушные замки, при виде которых многие живописцы бросали к его ногам свои полотна, как проигравший битву полководец униженно кладёт свои знамена к ботфортам победителя.
      Всех остальных персонажей, несмотря на некоторые сходства и совпадения, не сочтите вымышленными. Они вполне реальны, просто фигурируют здесь под другими именами, в том числе и главный герой, но не в целях конспирации, а дабы не уязвить
природную скромность людей, послуживших примером для создания художественных образов.
      Так как авторы этого произведения намного скромнее прототипов своих героев, они решили начать с фразы, послужившей спусковым крючком к событию, которое, одно по
своей значимости для всего человечества, может сравниться с выходом этой книги: “Поехали!..”

        Глава 1. "Американец"

      Люди вчера, ложась спать, не подозревали, что этот вечер последний. С завтрашнего дня будет всё по-другому — тихой, спокойной, безмятежной жизни пришёл конец. Был
обыкновенный субботний вечер. И только утром, проснувшись, они поняли, что стали свидетелями чуда.
      Вслед за субботой, вопреки календарю, не пришло воскресенье. Субботу сменило воскрешение. Воскрешение природы. Природа, уставшая от непосильной работы летом, простуженная и обессиленная от бесконечных дождей, потерявшая последние силы от авитаминоза, умирала. Умирала долго, всю осень. Первые морозы убили её окончательно. Зима укрыла погибшую белым саваном снега. Всем казалось, что больше нет никакой
надежды, веры, любви. И только сегодня, рано утром, восходящее, красное от перенапряжения солнце, громко, на весь мир, прокричало:”Встань и иди!” И, как почти две тысячи лет назад некто Лазарь, природа встала и пошла. Пошла и повела за собой. Сегодня как никогда, хотелось жить, петь, творить, пить жизнь большими глотками. Город, жмурясь от яркого света, просыпался. Просыпалась южная, яркая, как это утро, республика — маленькая часть большого Союза. Просыпался весь Советский Союз. Просыпался весь мир, без оглядки на часовые пояса.
      Был 1989 год. Конец восьмидесятых. Подходил к концу век. На исходе было тысячелетие. Заканчивалось что-то большое, хорошее, светлое. Несмотря на возрождение природы, в воздухе чувствовалось нарастающее напряжение. И только выдающийся, как художники нашего повествования, поэт, успокаивал нас из динамиков магнитофонов хриплым баритоном: “Ведь конец — это чьё-то начало”.
      В одном из многочисленных парков культуры и отдыха этого города два огромных озера через небольшой проливчик плавно перетекали друг в друга. С высоты птичьего полёта они напоминали цифру восемь. В народе их так и называли — “восьмёрка”. И только легкомысленные души художников усматривали в этом бесконечность. Именно на “восьмёрке” в это волшебное утро в павильоне сложной геометрической формы из стекла и металла открылась выставка молодых художников республики. Это, конечно, не был ковчег допотопного Ноя, но представителей каждого направления живописи было по паре, а, порой, и по паре пар. Аксакалы от живописи здесь представлены не были — это было выше их достоинства. Но сами аксакалы были. Они, не спеша, с чувством собственного достоинства, ходили вдоль работ подрастающих конкурентов и наиболее ярких, с их точки зрения, били критическими замечаниями на взлёте. Нет, они, конечно, вне конкуренции, но, всё равно, всякую попытку сравниться с ними пресекали в зародыше. Мэтры живописи забыли своё ”золотое детство”. Молодые художники тоже не дети, они, не без достоинства, предлагали оценить свои немногочисленные работы. Они давно уже были титанами живописи и съели не один пуд соли с масляной краской вперемешку. Ребята постигли такие глубины Вселенной и заглянули настолько далеко внутрь собственного подсознания, что пенсионеры от живописи на их фоне казались им малярами из ЖЭКа, и далеко не самого высокого разряда. А если кто с этим не согласен — дуэль, хоть на кисточках, хоть на шпагах. Мудрое солнце, отскакивая от стёкол павильона, улыбалось им с полотен молодых талантов. Оно пережило не одно поколение “отцов и детей”. Солнце убаюкивало, успокаивало и тех и других. Но предстоящие тектонические сдвиги чувствовали все. И молодежь, чьи рецепторы были восприимчивы к малейшим изменениям извне, и мастера культуры, пусть слегка забронзовевшие, но всё-таки художники.
      Где-то далеко, на уровне горизонта, даже невооруженным глазом видна была надвигающаяся смена эпох. Что-то большое, невообразимо огромное, но хорошо знакомое и до боли родное, уходило в прошлое. Надвигалось не менее величественное, непонятное и потому пугающее будущее. Именно в этот промежуток безвременья нужно было успеть. Успеть многое, а может быть главное. Художники не писали свои работы — в творческом экстазе они просто фонтанировали идеями. Стараясь обогнать друг друга, творцы всё дальше и дальше уходили как от реализма вообще, так и от соцреализма в частности. Молодые таланты нарочито вносили в свои работы элементы некой незавершённости, смело экспериментировали широкими мазками, отважно пародировали классические элементы живописи и совсем уж бесстрашно занимались пародированием пародирования.
      Ласковое солнце, пробиваясь сквозь призрачные стены, играло солнечными зайчиками на пахнущих фисташковым лаком трёх новых картинах молодого, но уже широко известного в очень узких кругах художника — Марка Монолинского. Это был чуть выше среднего роста стройный парень двадцати трёх лет. Сказать стройный, это ничего не сказать — он был очень… стройный, даже слишком… Метаболизм парня спешил, торопился вперёд, в светлое будущее и Марк просто не успевал за ним. Родители в шутку попрекали сына:”Не в коня корм. Только продукты переводишь”.
 
***
 
      Юный художник в раннем детсадовском возрасте и много лет спустя — в первом и втором классе, неоднократно участвовал в нешуточных кровопролитных схватках (разбитые коленки и даже кровь из носа — такими вещами не шутят). Не по годам мудрый ребёнок, потерпев очередное в своей жизни поражение, пришёл к выводу — языком он владеет лучше, чем кулаками. Этот логичный, казалось бы, вывод толкнул парня на скользкий путь дипломатии. В начальных классах принципиальные “мужские” вопросы решал он, прибегая к тактике единственно известного парламентёра в своей жизни — кота Леопольда: “Ребята, давайте жить дружно”. Но, порой, выигрывая в тактике, он проигрывал в стратегии. Из-за мягкости характера и утонченных, почти девичьих черт лица, его все вокруг называли, коверкая фамилию, “Мона Лиза”. Нередко совсем уж уничижительно —  ” Лиза” и, даже, “Моня”. Драться он не умел и не любил, но трусом не был. Шалопаи местного значения часто приглашали его на “разборки” за школу. Именно там, между зданием школы и высоким забором, происходили все внеурочные ристалища. Марк был очень удобный оппонент — драться не умел, но никогда не отказывался, что повышало личную самооценку хулиганов школьного разлива. Не сходящие с лица синяки сподвигли его плотно заняться гирей, штангой, отжиманием от пола, турником и брусьями. Также он стал усиленно посещать полуподпольные секции различных восточных единоборств, очень популярные в то время. Он не стал Брюсом Ли, это не прибавило ему мышечной массы, но это повысило его весовую категорию в школьном коллективе. После того, как на периодических дуэлях порой стало прилетать не только ему, но и от него, приглашать за школу его стали реже: "Да нет, я б его конечно, но... пусть живёт”.
        Примерно в это же время у них появился новый молодой физрук. На первом своём уроке физкультуры в их классе он скептически посмотрел на Марка: “Монолинский, на пятёрку нужно подтянуться десять раз, подтянешься пять — пятёрка твоя”. Марк привычно прыгнул на перекладину, не спеша подтянулся (до груди) двадцать раз и спросил:”Хватит?”  “Хватит. Не ожидал, садись — пять”. Похлопав Марка по хлипкому на вид, но твёрдому, как камень, плечу
учитель добавил: “Монолинский, на тебя посмотришь — “зюзя — зюзей”, а ты оказывается — монолит. Молодец”. С лёгкой руки физрука, Монолинский как-то незаметно для всех покончил со своим тёмным прошлым — с “Моной Лизой” и стал именоваться благородным прозвищем “Монолит”.
 
***
      Иссини чёрные волосы парня отражали всё многообразие красок его картин. Они водопадом кипящей смолы ниспадали на плечи и застывали буквально в сантиметре, не успевая обжечь кожу. Его причёска всем окружающим задавала немой вопрос, простой, как у философа со стаканом: “Волосы наполовину длинные или наполовину подстриженные?” Чуть вздёрнутый, но правильной формы нос, а также немного оттопыренная нижняя губа позволяли ему в детстве с лёгкостью выходить на сцену в
спектаклях школьной самодеятельности, играя роли капризных красоток практически без грима. Это, кстати, и послужило одной из причин на некоторое время стать “Моной Лизой”. Образ художника завершал странный наряд. Умудрённое опытом и обременённое годами поколение с ужасом смотрело на парня, доведённого судьбой до нищеты. Но настоящие ценители молодёжной моды отдавали должное костюму сверх модного авангардного направления. Шедевр этот был первым блином, “приготовленным” на курсах кройки и шитья младшей сестрой “модного художника”. Ей и брату, в отличии от окружающих, этот блин не казался комом.
      Разница в пять лет была обманчива — внешне они с Марком были похожи, как близнецы-братья, как Ленин и партия. Особенно заметно это было на совместных фото, сделанных крупным планом. Почему-то на всех фотографиях они, как вышеупомянутый вождь мирового пролетариата, смотрели в объектив с хитрым ленинским прищуром. Создавалось невольное впечатление, что они либо знают самую страшную военную тайну
и ни за что не откроют её проклятым буржуинам, либо просто весело подмигивают фотографу. Вернёмся к рукотворному шедевру от доморощенного ”кутюрье”. Ультрамодные “варёнки” в тандеме с надетым на футболку лёгким пиджаком из тонкой
летней ткани (без пуговиц, с рукавами укороченными почти до локтей, с огромными накладными карманами). Ещё сравнительно недавно всё это было обязательным атрибутом клоуна из провинциального шапито. Сегодня — это мечта и гордость молодого пижона, знающего толк в одежде.
 
***
      Вернисаж был в самом разгаре. Торжественные речи уже отгремели эхом минувшей войны и уходили в историю. Мудрая “богема” плавно перетекала от бесплатной раздачи “зрелищ” к дармовой раздаче “хлеба”, заметьте — “хлеба” лишь в качестве закуски. Но это была не банальная пьянка — это был благородный фуршет, что полностью меняло дело.
       Молодые художники, как сторожевые псы, выполняли команду: «Место!» — возле своих картин. Отдельные представители фланирующей публики периодически притормаживали и, водя носом по холсту, подолгу распутывали замысловатое
хитросплетение абстрактных форм. Марк ждал фразы: “Это элементарно, Ватсон”, — но ему никто ничего так и не объяснил. Может быть, они ничего не поняли, а, может быть, он не внушал им доверия. Нет, это не были его потенциальные покупатели, были это банальные ценители бесплатного искусства. До сегодняшнего дня Марк пока что не продал ни единой картины. Веру в то, что его картины можно продать, он давно подрастерял, как веру в светлое коммунистическое будущее. До этой выставки свои “нетленки” он просто раздаривал, да и то без особого успеха. Молодой гений был несгибаемым адептом теории мессианства: “Дар божий достался ему даром, и отдавать свои творения он должен тоже даром”. Но где-то в глубинах подсознания всё-таки
теплилась надежда, что его покупатель не то что есть, он, хотя бы, просто родился. С флегматичностью сфинкса художник встречал критические взгляды ценителей его творчества, и в ответ телепатировал постулат философа Эллочки Людоедки: “Не учите меня жить”. Незыблемая аксиома, щедро отсыпанная из золотых запасов своей мудрости другим философом, некогда поколебала стройное мировоззрение Марка. Она смутила мозг ересью о продажности искусства:” Брат, только когда человек сам захочет отдать свои честно заработанные за твоё творчество, тогда ты сможешь смело называть себя художником”. Выплывшая из глубин подсознания аксиома погрузила мозг будущего художника в ретроспективные воспоминания.
 
***
      Этого “гуру” он встретил несколько лет назад в бардовском лагере ”Барзовка” на Азовском море, где Марк, приколов к вагончику администрации написанные на скорую руку акварельные пейзажи, организовал импровизированную персональную выставку. Опытным взглядом оценив его творческий потенциал, мужчина весом килограмм в сто двадцать, очень похожий на медведя с усами Будённого, написал эту монограмму красной ручкой — как учитель, в книге отзывов Марка. Учитель, поставив отметку, подписался, как Худой.
      В бардовской среде Худой был личностью легендарной. Его авторские песни —
нестандартные, своеобразные, публика любила. Голос исполнителя был под стать песням. Марк не был ярым поклонником как авторской песни в целом, так и творчества Анатолия Худяева в частности. Нет, он, конечно, слышал песни Худого — где-то, когда-то, у кого-то дома из динамиков разных по качеству магнитофонов. Потом, бывало, эти же песни звучали по вечерам, у него во дворе, под гитару. Короче, художник с творчеством барда, конечно, был знаком, но настолько отдалённо, что знакомством это можно было назвать с большой натяжкой. До того дня он не знал, как выглядит звезда, раскрученная ночным перезвоном струн, да магнитофонными кассетами. Да и вообще — Худой — для очень стройного парня это с детства звучало, как оскорбление. Тем не менее, встреченный Марком совершенно случайно и почти незнакомый ”философ-бард” Худой был обожаем миллионами. Его песни любили и стар, и млад, его творчеством восхищались и плотники, и политики. В своей стране он был кумиром, легко собиравшим концертные залы и стадионы — бывали случаи, даже без предварительных афиш. На сцене он был неподражаем, напорист, энергичен, шутя заставлял зал смеяться и плакать, размышлять о многом и думать о главном. На сцене Худой был отцом-командиром, он вёл зал за
собой — и в светлое будущее, и в последний бой. Зал, как под гипнозом, шёл за ним — и в рай, и в пропасть. Но... Стоило кумиру сойти со сцены, он становился скромным, даже немного стеснительным человеком. На бытовом уровне в компании малознакомых людей это была уже совсем другая личность. Создавалось впечатление — бард просто боится поранить немногочисленную публику энергией, рассчитанной на огромный зал, а на меньший энергопоток был он просто не способен. Вне сцены всё было по-другому. Каждый раз его сперва почти невозможно было уговорить спеть, и только когда окружающие окончательно теряли надежду, он брал в руки гитару. А вот после этого его практически нереально было остановить. Надежда на прекращение концерта становилась утопией, когда в Худого, как монетка в автомат, опрокидывался стакан вина. И, чем больше монеток, тем меньше шансов было заставить его замолчать — проще было уйти самому. На редкую критику его творчества (серьёзно критиковать при его массе никто не решался) Толик неизменно отвечал: “У Шарля Азнавура тоже голос не классический — ничего, поёт”.
 
***
      Внешний вид очередного ценителя живописи выдернул Марка из топкого омута прошлого и вернул в сегодняшний день. Странный персонаж напоминал чудаковатого учёного из фильма “Назад в будущее” в исполнении Кристофера ЛЛойда. Он точно
также, как “профессор Кристофер”, смотрел на мир выпученными глазами морского окуня, и его причёска, как и у киношного героя, напоминала ядерный взрыв, только очень маленький. Правда сегодняшний “ЛЛойд” был помоложе своего двойника и тактический ядерный взрыв на голове был не пепельно-белый, а ярко-рыжий. Хотя нет — рыжий, это мягко сказано... От волос сегодняшнего ”гостя из будущего” можно было прикуривать.
      — Это Вы рисовали, или Ваш младший брат дошкольник? — Марку широко улыбался высокий, широкоплечий, сухопарый мужчина лет сорока пяти. Самодовольная улыбка доходчиво объясняла, что чувствует он себя  ”ягодкой опять”. Но Марка не обманешь —
напротив него стоял глубокий старик. Для ровесника Марка — за сорок, это глубокая старость, и не дай Бог дожить до столь преклонных лет. Собеседник одет был в странную одежду всех оттенков серого. Все тональности пепельного цвета плавно перетекали друг в друга, и, казалось, одежда покрыта лёгкой дымкой. Это благородно оттеняло бледноватую кожу незнакомца. Самым броским элементом на лице гостя были огромные очки со слегка затемнёнными стёклами, именуемые в народе “Хамелеоны”. Марк так и не смог понять — этот оптический прибор на носу — для улучшения зрения или для защиты от солнечных лучей. Лёгкая дымка стёкол увеличивала и без того огромные, выступающие вперёд глаза. Казалось, видит собеседник не на 180, а на 360 градусов вокруг. Столь же выдающейся, как очки, частью лица был нос. Нет, это был не нос, это был указующий перст. То, что нос — это призма, Марка учили на занятиях ещё в художественной школе, но, конкретно эту “призму” рисовать — никаких красок не хватит. Указующий перст-“призма”, как учитель с указкой, менторским голосом шептал на ухо Марку: «Внимание! Один шаг и “пророчество” Худого сбудется, и ты — настоящий художник. Главное — не упусти свой шанс». И “потенциальный настоящий художник” завёл шарманку:
      — Родоначальником заинтересовавшего Вас направления, так  называемой “аналитической” живописи, является сверх продуктивный художник первой половины двадцатого века — Павел из Санкт-Петербурга, с парадоксально не соответствующей его
маниакальному трудолюбию фамилией — Филонов, — Марк поймал себя на том, что он слишком уж заискивающе улыбается стоящему напротив него будущему покупателю. Пристыдив себя, стёр с лица улыбку, нахмурил брови и продолжил, — В основе созданного им канона лежит принцип максимальной сдельности, который позволяет каждый квадратный сантиметр холста увеличивать хоть до 10-ти метровых размеров, и, при всём при этом, он продолжает оставаться отдельным, законченным произведением.
      — Ага, значит в этом всё-таки есть какой-то смысл? А ведь сразу и не скажешь, — “профессор” внимательно, с обидным недоверием, разглядывал картину “Все образы мира”. На полотно вперемешку были нанесены фактуры камня, стекла, металла, древесины, ткани и других природных и рукотворных материалов.
      — Реалистическую живопись характеризуют всего лишь две составляющие — цвет и форма. Например, растущее дерево представляет собой зелёную сферу на цилиндрическом коричневом основании, — продолжил, убаюканный вниманием, молодой автор, — А аналитика оперирует формулами, показывая, как в том же дереве влага, поднимаясь из земли по корням, испаряется через листья и, наконец, выпадая дождём, замыкает природный цикл, вновь возвращаясь в почву.
      — Признайтесь честно, Вы один писали эти картины или сообразили с кем-то на троих? — Марк направил на обидчика своего легко ранимого творчества пожароопасный взгляд — спичку поднеси, и из искры возродится пламя. Рыжий профессор сообразил, что перегнул палку с критикой и, широко улыбаясь, пошёл на попятную, — Не обижайтесь, действительно — они настолько разные. Да и каждая из них по отдельности, как мне кажется, тоже работа как минимум трёх авторов. Я ошибаюсь? А ну, переубедите.
      Странный искусствовед ходил вдоль полотен, на уровне слышимости шептался с ними, поглаживал холсты, желая удостоверится, что это действительно картины, а не его галлюцинация. Резко останавливаясь, незнакомец хищно потирал руки. Глаза его при этом очень страшно наполнялись огнём, даже стекла очков запотели. Марку стало не по себе: “Чур меня”.
      — Это разнообразие бросается в глаза во многом из-за того, что висящие рядом холсты оказались с различными типами абстрактных композиций, — художник, как на экзамене, вытянул очередной билет и, без запинки, чеканил преподавателю печатный текст учебника наизусть, — Допустим в “Музе” — ковровая. В ней аналитические формы равномерно покрывают всю плоскость холста. А в двух других работах формообразование
варьируется от краев к центру, от крупного к мелкому и наоборот. Применяемый в аналитике принцип гладкого письма подразумевает под собой образование чётких линейных граней, без утолщений слоев краски. Вот, как раз, именно эта особенность и даёт художнику возможность неограниченное количество раз возвращаться к одному и тому же фрагменту, многократно его переписывая, чтобы в итоге достичь такого уровня изображения, которое будет максимально органично сочетаться с любой частью картины, в плане цвето и формообразования, и окончательно удовлетворит автора, — продолжал, всё ещё не теряя надежды, Марк.
      — Почти ничего не понял, но рассказываете Вы настолько аппетитно, что даже кушать захотелось, — с Марком опять разговаривал нормальный человек. То ли ему показалось, то ли... — Вы продолжайте, я Вас внимательно слушаю, — попросил чудаковатый ценитель прекрасного.
      — Тут важно подключить фантазию. Для наглядности можно назвать изображаемые формы ледяными торосами при взгляде на них сверху, — теперь с ярким (судя по цвету волос) искусствоведом говорил не студент первокурсник. С кафедры вещал умудрённый опытом и убелённый сединами мастер слова и кисти. Марк с лёгкостью жонглёра оперировал формулами, терминами и прочей, непонятной никому, словесной эквилибристикой — не жалея никого и уже почти ни на что не надеясь.
      — Скажите пожалуйста, а вот эти нереальные цвета? Признайтесь, Вы их сами придумали? Я в природе таких не встречал, а повидал я, Вы уж поверьте — не мало, — и он, не доверяя своим очкам, снял их. Уже невооруженным взглядом странный тип продолжал изучать таинственную спираль на полотне, при этом, как Юлий Цезарь, одновременно протирая “бархоткой” свой оптический прибор. Марк вежливо дождался, когда, достигнув эталонного блеска, гость водрузил очки на переносицу. Ненужную теперь “бархотку” тот небрежно засунул обратно — в карман.
      — Палитра в аналитической живописи составляется в соответствии с принципом гармонизированных колеров. Любой цвет нейтрализован своей противоположностью в цветовом спектре, а также приглушён чёрным и белым, — Марк больше не преподавал. Давно списав потенциального ”мецената” в утиль, как покупателя своих “нетленок”, теперь он просто выпендривался. Дальше действовал по сценарию старого анекдота: “А
поговорить?” — А также нейтрализованные чёрный и белый цвета. Обратите, пожалуйста, внимание на отсутствие собственного цвета предметов...
      — Не обращу, — невежливо ответил “списанный в утиль” слушатель его первого в жизни творческого семинара, — Давайте представим, что я  категорически не разделяю Ваш взгляд на живопись, на цвета, на палитру и вижу их совсем иначе — не так, как все остальные люди.
      — Извините, Вы дальтоник? — Марк был почти зол, он до сих пор не до конца понял, этот тип придуривается, или говорит серьёзно.
      — Как Вы могли подумать, Боже упаси — я не дальтоник, я — цветоаномал. Чёрное вижу белым, белое — чёрным, — “цветоаномал” произнес это без малейшей тени юмора. “Ну вот, опять — шутит он или нет? Да и, вообще, бывает ли такое в природе? Хотя, личность настолько странная, кто его знает..."
      — Я надеюсь, это касается только окраски предметов, а не жизни вообще? — обиженный непониманием, зло пошутил художник. В воздухе повисла пауза.
 
***
      Неловкую пустоту заполнила странная музыка. Свой непрошенный концерт начало молодое, как окружающие художники, трио музыкантов. Этот маленький ансамбль они собрали недавно и навязчиво исполняли свою собственную музыку. Если их приглашали на подобные мероприятия, они с удовольствием приходили, если нет — они приходили без приглашения. Странный ансамбль при помощи трёх классических инструментов вносил в окружающий мир сумятицу. Нереальные звуки были не характерны для того, что находилось в руках у музыкантов. Несоответствие создавало впечатление, что играют ребята под фонограмму. Хлёстко, жёстко, даже жестоко взвизгивала виолончель. Флейтист, пародируя волынку, периодически то опускал бравого шотландца в металлическую бочку, то поднимал его в горное ущелье. Промежутки между волынкой заполнял идеально чистый, классический звук флейты. Два музыкальных инструмента занимались непотребством, недостойным их симфонического прошлого. Флейта и виолончель, грязно ругаясь, входили в клинч друг с другом. Обменявшись парой-тройкой ударов они, довольные собой, отходили в свой угол ринга. Опытный рефери — гитарист плотно сшивал звуки непримиримых врагов металлической струной. Звук, полученный медиатором, пропускали сквозь микросхемы синтезатора и усилителя. И он, вылетая из динамиков колонок, сходил и сводил с ума неуёмным комаром. Назойливо как комар он тревожил слух и душу. Странное трио сгладило шероховатости в диалоге двух искусствоведов, попутно сделав мир, пусть и немного, прекрасней и добрее.
 
***
      — А Вы — смелый человек, если верить всему вышесказанному.  Не побоялись выставить Ваши шедевры здесь, один, без охраны. Как-то это неосторожно с Вашей стороны, — и Марк опять не понял, его собеседник шутит или нет. Сквозь стёкла очков на него смотрел серьёзный, даже немного обеспокоенный взгляд. Марк только сейчас заметил, что глаза у него двух абсолютно разных оттенков серого, как и его одежда. А может, опять показалось? Звуки странной музыки вновь вернули робкую надежду пристроить свои творенья в хорошие руки за достойного художника оплату. И Марка, как Остапа, понесло:
       — Все холсты для меня как дети, каждый со своим именем, — набивал себе цену Марк, — и берегу я их, как младенцев. Правда, вырастая, отпрыски стараются упорхнуть из родного гнезда, — Марк, как мог, старался изобразить на своём лице всю горечь брошенного всеми родителя — стакан воды подать некому. Если бы здесь и сейчас рядом с ними стоял Станиславский, он бы, горько рыдая, простонал бы: “Верю!!!”, — И, если Вы желаете, эта невосполнимая утрата может обойтись Вам... — он, чиркнув ручкой, продемонстрировал собеседнику написанный в блокноте ряд цифр. Сумма, указанная на листке, не была завышена, но и низкой она не была. Свою первую картину он решил продать за реальную цену, или не продавать вообще. Хотя, чего греха таить — внутреннее эго подсказывало, что даже эта сумма занижена на пару-тройку нулей, как минимум. Марк, затаив дыхание, ждал.
      — Однако! А Вы дорогой художник. Сразу и не скажешь. У меня к вам встречное предложение.
      “Будет торговаться, — понял Марк, — тут главное не продешевить”.
      — Я Вам предлагаю миллион долларов США, — именно таким тоном покупатель просит продать ему коробок спичек за копейку. Марк, поперхнувшись, подумал, что ослышался, — Да, да. Миллион долларов. Вы не ослышались, — “Нет не показалось, он что, мысли читает?” Торговец прекрасным ожидал чего угодно, но такого... — Но для начала разрешите представиться: Эпштейн Владимир Иосифович, — “миллионер” элегантно протянув руку, щёлкнул резко сведенными каблуками и театрально склонил голову.
      — Марк… Тадеушевич… Монолинский, — в ушах гудело, художник, тяжело дыша, отзеркалил кивок головы и щелчок обуви. Он не замечал, насколько судорожно, даже истерично отвечает на сухое, крепкое рукопожатие Эпштейна.
     —  А меня зовут Дудик! — Бесцеремонно протягивая руку Эпштейну и заглядывая в блокнот Марка, в разговор встрял сосед по выставке, сосед по дому, сокурсник по институту и давний соперник — Дудинцев. (Дудика звали Эдиком. Отец Эдуарда Дудинцева, когда сын был совсем маленьким, скрестив его фамилию и имя, ласково называл сынишку Дудиком. Ребёнок рос, но его по-прежнему все называли этим странным, внутрисемейным именем. Неизменное:” Дудик, домой!”, — растиражировало это имя сначала по всему двору, а годы спустя — по всей школе. Сам парень настолько привык к детскому прозвищу, что на учительское:  "Эдик, к доске”,—  не сразу соображал, что обращаются к нему), — А мои картины не хотите посмотреть?
      Соседей, как родителей — не выбирают. Сосед — это судьба, и судьба у Марка была тяжёлая, высокая и атлетически сложенная. Неоднократные, с самого раннего детства, баталии с Дудиком постоянно заканчивались безоговорочным поражением хлипкого телом, но твёрдого духом Монолита. Марку сейчас очень хотелось сказать: “Дудик, ты не прав”, — но горечь воспоминаний о былых сражениях с извечным конкурентом, тяжесть его свинцовых доводов невольно наводили на мысль о теории непротивления и прочих глупостях Махатмы Ганди. Горячая кровь художника кипела, но холодный разум дул на неё, как на чай, стараясь остудить, чтоб не обжечься: ”Бой будет — потом, но сначала
противника нужно изучить, нужно измотать, а затем…” "Махатма Ганди" с горячей кровью решил, что будет дальше действовать по обстоятельствам, но, если понадобится — костьми ляжет, а первого своего покупателя не отдаст. И кому — Дудику. “Я себя уважать перестану”.
      — Нет, Дудик, не хочу, — погасил в зародыше ”третью мировую” Эпштейн. Произнёс он это спокойным голосом судьи, последний раз деревянным молоточком, стукнувшим по столу: “Приговор оглашён. Обжалованию не подлежит. Обвиняемого возьмите под стражу, остальные — расходитесь по домам”.
      — Так что там насчет миллиона? — Марк улыбкой победителя вернул разговор в прерванное русло. Кровь ясновельможных предков потихоньку остывала, и он своей неширокой спиной попытался заслонить огромного Дудика. Тот даже растерялся слегка.
      — У меня есть дядя по фамилии Маренис, — и рыжий “миллионер”, хитро улыбаясь, неожиданно для всех перешёл на “одесский диалект”, хорошо знакомый жителям Союза по еврейским анекдотам, — Молодой человек, Ви сейчас с мене будете улыбаться, но я всё равно расскажу Вам за моего дядю, пусть он живет двести лет, и я рядом с ним. Так вот, во всем мире есть только два настоящих ценителя искусства: я и мой дядя. Только я, таки, советский, а он американский. И що Ви себе думаете?  Ему подфартило являться
владельцем большой художественной галереи имени самого себя в небольшом городке Нью-Йорк, — точно так же, легко и непринуждённо, он вернулся к прежней манере разговора, — Исходя из волны интереса к современной советской живописи, дядя дал мне карт-бланш на подбор художника и проведение его выставки-продажи в своей галерее. Я поклялся дяде “на зуб”, что выполню его просьбу в лучшем виде. Предлагаю эту миссию Вам! Я Вас, молодой человек, обязательно познакомлю со своим дядей, тем более, что он сам настаивал на присутствии автора картин. Видите ли, мой дядя, как дядя Онегина — самых честных правил. Он очень дорожит своей репутацией и даже в страшном сне представить не может, что в его галерее будет выставлен человек с психическими отклонением или криминальным прошлым, и в этом он хочет убедиться лично, при встрече. — Эпштейн пару секунд сканировал парня взглядом на предмет его душевного состояния и законопослушности. Убедившись, что Марк не маньяк и не убийца старух-процентщиц, он улыбнулся художнику в тридцать два своих великолепных зуба.
      На долю секунды все присутствующие были ослеплены белизной улыбки Американца... “Да, клятва дяде на зуб дорогого стоит”, — по достоинству оценил работу стоматологов Марк. А Эпштейн, не жалея окружающих, всё увеличивал и увеличивал яркость своего личного обаяния. В чём, в чём, а в этом “яркий и чертовски обаятельный учёный” был уверен так же, как в безотказности автомата Калашникова. Похоже, калашников Эпштейна впервые в жизни дал осечку. Кислая мина молодого, но очень перспективного художника растворила гильзу патрона, и пуля Американца, так и не покинув ствол, не достигла цели:
      — Спасибо, конечно, за высокую оценку моего скромного таланта, но... Как бы так помягче — мои материальные возможности не совпадают с моими желаниями. Нью-Йорк — это немного дальше, чем я могу себе позволить.
      “Ну что ж — на войне, как на войне”, — неугомонный племянник дяди Марениса, передёрнув затвор своего личного обаяния, удалил неисправный патрон и дослал в патронник следующий. Литературным языком Исаака Бабеля он открыл огонь на поражение:
      — Золотой Ви мой, що Ви мине постоянно говорите за такие глупости, как деньги. Боже ж мой, Ви на части рвёте мне моё больное сердце, — спустившись с небесных высот Бабеля на незыблемую твёрдую почву языка Пушкина и Толстого, он продолжил разговор, — Ладно, давайте теперь начистоту. Я вижу в Вас огромный потенциал. Я могу дать Вам заработать хорошие деньги, да и, чего греха таить, я сам хочу получить с этого мероприятия неплохую сумму. Проданные Вами картины мы разделим по-братски — пятьдесят на пятьдесят. Я думаю — это честно. Все довыставочные расходы я беру на себя, а потом, как честный человек, я вычту их из Вашей зарплаты. Ну что, по рукам? — Американец был уверен в своей победе и, широко улыбаясь, смотрел в глаза обречённому противнику.
      — Надо подумать, — Марк с трудом держал строй, — А разрешите спросить, сколько нужно картин для выставки, и какой запас времени есть у меня до начала этого многообещающего события?
      — Скажу честно, — снисходительно ответил “честный агрессор”, — меньше, чем с сотней картин ехать нет смысла. И дядя не поймёт, и денег не заработаем. А срок? Я могу Вам дать максимум год. Мы должны успеть оседлать волну интереса американцев к молодым советским талантам. Что будет дальше — неизвестно, и всё это будет впустую, — на этот раз девять грамм свинца попали прямо в цель.
      — Это будет сложно!!! — простонал обескровленный Марк, — то, что Вы видите — это почти всё, что у меня есть. Остальные работы либо давно подарены кому-то, либо банальный реализм в рамках программы художественного института.
      Американец в последний раз передернул затвор и, не целясь, выстрелил в упор:
      — А кто сказал, что будет легко? Ничего, ничего, мой юный друг, я в Вас верю, и у нас всё получится. И ещё: миллион и Америка — это, конечно, хорошо, но это не самое главное. Только там Вы сможете подтвердить или опровергнуть творческие амбиции талантливого художника, а, может быть, даже гения. Такого случая у Вас, возможно, в жизни больше не будет. Подумайте, время ещё есть, — это был уже ультиматум победителя побеждённому.
       — В среднем, на такую картину уходит до двухсот рабочих часов, но даже это не гарантирует появления шедевра, — контуженный предложением, художник разговаривал теперь сам с собой. Ему очень не хотелось сдаваться — русские, и бойцы, и живописцы, не сдаются, — Занимаясь творчеством в среднем по четыре часа в день, за год можно написать около семи картин. Итого — десять. А как же ещё девяносто?!! Ведь это, получается, надо писать по одной работе в три с половиной дня! — впервые в жизни Марк, далекий от физики, понял, осмыслил, оценил знаменитую теорию Эйнштейна. Время, действительно, весьма относительная вещь, как бы ты не относился к теории относительности.
      — Живопись, от слов — живо писать. А я это умею, как никто другой. Лучше меня Вам не найти, — зачарованный словом “миллион”, Дудик, перелезая через тело тяжелораненого Марка, предлагал свои услуги победителю, — У меня море свободного времени, я очень хочу в Америку, и я очень хочу миллион. Если Вам нужно, я напишу и сто, и двести, и триста картин. Я — то, что Вам нужно.
      В воздухе запахло предгрозовым озоном. Назойливый конкурент своей последней фразой выдернул из тела Марка предохранительную чеку, и через четыре с половиной секунды тот должен был взорваться, смертельно ранив окружающих осколками. Из ниоткуда появился Буревестник и прокричал человеческим голосом, по-русски: “Пусть сильнее грянет буря !!!”
      — Мне не нужна живо написанная живопись, — аккуратно вставил чеку обратно Американец.
       Марк неиспользованный боевой заряд перевёл в математику и мучительно сводил кредит с дебетом. “Шанс, какой шанс. Сколько знакомых художников в лучшем случае оформляют афиши в кинотеатрах. А в худшем... Даже думать об этом не хочется. А тут
такой случай. Если собрать волю в кулак и писать, писать, писать — дни и ночи напролёт, то возможно...”
      — Я попробую, — громко выдохнул Марк. Это был сигнал горниста: " К бою!”
      — Вот и славненько. Значит, с этого момента наше партнерство можно считать вступившим в силу? — Американец протягивал руку, желая заключить торговое соглашение крепким мужским рукопожатием. Марка передёрнуло: “И это всё? А как же договор на жёлтом от времени пергаменте, подписанный кровью, запах серы и холодок по телу? Несерьёзно как-то”.
      — Разве такие контракты не оформляют на бумаге? — он не ответил на рукопожатие Эпштейна.
      — А что, доверие к мужскому честному слову для Вас ничего не значит? — Владимир Иосифович вернул протянутую ладонь в исходное положение, сделав вид, что ничего не произошло. Лишь отражённый солнечный луч от стёкол огромных очков и иссини белых зубов испепеляющей в пепел молнией давил на психику.
      — Разрешите мне, всё-таки, немного подумать, — неимоверная волна мыслей вот-вот прорвёт плотину и затопит город его, непривычного к таким напорам, мозга, — Если это не сложно, давайте вернёмся к этому разговору пару-тройку дней спустя.
      — Вот это по-нашему, уважаю, — Эпштейн, как отец-командир героического бойца, хлопал широкой ладонью парня по плечу, — Признаться, если бы Вы согласились сразу, то время “на подумать” взял бы я. А так — это ж совсем другое дело, если нужно — я подожду, — Американец снова перешёл на одесский говорок, — И я таки верю, що Ви не только талантливый, но и очень умный молодой человек. Ви молоды, Вам некуда спешить, но я прощю Вас, как родного, скажите мне, наконец, либо да, либо да. Оба вариянта мене устраивают.
      После этого, выждав недолгую театральную паузу, “странный” человек в серой одежде, но с “яркой” причёской улыбнулся ребятам так, что все предыдущие его улыбки казались теперь лишь жалкой пародией:
      — Молодые люди, я расскажу вам по секрету, и только вам, как родным,— сейчас с художниками разговаривал близкий, давно знакомый человек — лет сто восемьдесят пять, не меньше. Говорил всё это он очень серьёзно, полушёпотом, и поглядывая по
сторонам, чтоб не дай Бог, кто-нибудь чужой не подслушал, — Марк, Вы талантливый художник, почти гений. Многоуважаемый Дудик, и Ваши работы достойны внимания. Признаюсь, вам — и я в своей профессии почти лучший в мире, но... Мы, ребята, три банальные бездарности. Разрешите, многоуважаемые живописцы, пригласить вас на концерт, да что там — на встречу с чудом. Вы послушайте — это не музыка, это что-то... Это я вам говорю...
      Американец, дружески похлопав ребят по плечу, хитро подмигивая, манил их кивком головы в сторону небольшой сцены. Там, на музыкальном Олимпе выступали юные боги и, шутя, дарили людям благодать:
      — Вперёд, друзья, на встречу с прекрасным.
      Друзья ничего не поняли, но, как зачарованные, пошли за ним — след в след, на встречу с музыкальным чудом.