Собственное мнение

1. Известное определение ещё памятного нам времени как «эпоха застоя» отдаёт не только невежеством, но и откровенным идиотизмом. Такое кипение интеллектуальных страстей, поиск если не беспорной истины, то хотя бы духовной опоры случалось в Истории крайне редко; да и являлось обычно религиозными распрями. В тысячный раз разоблачался Сталин. Моё убеждение в том, что гражданские войны всегда завершаются диктатурой — вспомнить хоть Юлия Цезаря, Кромвеля, Наполеона — вызывало бурю негодований. Понятно было, что я имею в виду ленинский призыв: «Превратить войну империалистическую в войну гражданскую» - иначе говоря, сражениям следовало заполыхать по всей стране, истребляя гражданское население… Но Ленин всё ещё оставался сакральной фигурой. Об изъятии его из мавзолея пока не заикались.
Истребление Сталиным «ленинской гвардии» попрежнему выглядело квадратурой круга. Как это «рыцари революции», «пламенные большевики» (книжная серия Политиздата с таким заглавием) публично огаживали самих себя, признаваясь в необычайных преступлениях?.. Повидимому, в нынешней политической терминологии этих недоумевающих и негодующих назвали бы «левыми»; но были и «правые», роющие поглубже, «к корням».
Истинными страдальцами были, конечно, раскулаченные — наши кормильцы, лишённые возможности прокормить себя самих, свои семьи — загнанные «за Можай»...
Подлинное ошеломление вызвало появление небольшой повести нивесть откуда взявшегося автора «Один день Ивана Денисовича». Сама фамилия новоявленного звучала и осмысленно, и загадочно — Солженицын… Опекавшие мою духовную невинность Герчуки (Юра и Марина, московские искусствоведы) имели возможность прочесть повесть ещё до её опубликования — и восторгались «гениальной прозой». Я прочёл, естественно, после публикации и нашёл её несколько искусственной, с упором «в народность», но конечно же, весьма актуальной. Профессиональные искусствоведы были обескуражены своим подопечным. Мне нравились рассказы Шукшина, очерки Солоухина и особенно - «Из жизни Фёдора Кузькина» Бориса Можаева. Это высокой публике не казалось достаточно приемлемым.
Но настоящее возмущение несколько позже вызвало моё мнение о повести Андрея Синявского, конспиративно появлявшегося иногда в их доме, принимаемого там с почётом. Повесть «Любимов»: «Расскажу я вам, товарищи о городе Любимове...» Проза показалось мне надуманной и вторичной — вслед за Достоевским («Село Степанчиково»), Салтыковым-Щедриным («История одного города») - и не только…
Подо мной колебалась почва…

2. Вконец опозорился в августе 1968 года. В квартире поэта Иодковского, где регулярно собирались междусобойчики, «присутствовали» и водочка, и девочки. Я уже был счастливо женат (даже второй раз — и тоже счастливо) — так что был чужд и тому, и другому.

«Танки идут по Праге -
танки идут по правде!..»
Все мои друзья твердили эти слова тогдашнего трибуна Евгения Евтушенко. Некоторые настаивали на его гениальности. Я не возражал Я чувствовал тогда глубокую свою ущербность: некстати вспомнил — публично, в кругу друзей! - что треть гитлеровских танков вторгшихся в нашу страну (причём лучше немецких по качеству) были чехословацкими. Оккупированные чехи что-то не бунтовали: «...а славяне и славянки для врагов ковали танки»... Ну, и так далее.
Друзья остолбенели. Лидер этого небольшого, но довольно известного интеллектуального сообщества Эдмунд Иодковский, на чьей квартире мы и собирались, спросил, слегка выпучив глаза:
- Марик, ты что — сталинист?

Я уже не решился сказать, что Троцкий с его идиотской идеей «перманентной революции» попросту не мог иметь в союзниках ни Черчилля, ни Рузвельта, как и уступчивый, вечно колеблющийся Бухарин. Террор конца тридцатых был как бы завершением гражданской войны — теперь уже против Троцкого и его адептов - «комминтерн», сборище «профессиональных революционеров». Интересная, можно сказать «профессия». Диктатору Сталину надо было сосредоточиться на «социализме в одной-единственной отдельно взятой стране» - и «профессионалы», проживавшие тогда в лучших гостиницах Москвы, понявшие, что ждёт их в застенках на Лубянке, выпрыгивали из окон…
Кремировали их безымяными.
Тогда против безжалостного нацистского диктатора годился лишь такой же мерзавец — Сталин.
Спаситель отечества, как ни крути.
Словом, не нашёлся тогда, как ответить, и чувствовал себя покинутым своими \недоумевавшими друзьями.

Сам Эдмунд Иодковский был тогда одной из знаковых фигур. Немногими годами раньше, в «хрущёвскую оттепель» со всех экранов звучала песня на его стихи: «Едем мы, друзья, в дальние края — станем новосёлами и ты, и я». Сам Эдмунд Феликсович, конечно, остался в Москве, но и в студенческом эшелоне, шедшем на целину распевали эту песню…

3. Особенно изумляло друзей моё отношение к неоспоримо культовой, как казалось, литературе...

«Код да Ви;нчи» — культовый роман американского писателя Дэна Брауна, вышедший в 2003 г, стал международным бестселлером: переведен на 44 языка, издан общим тиражом более чем 81 млн экз.
Роман, написанный в жанре интеллектуального детективного триллера, пробудил обывательский интерес к легенде о Святом Граале и месту Марии Магдалины в истории христианства. Роман считают лучшей книгой десятилетия...

Не похоже ли вышесказанное на издательскую рецензию другого романа (несчётно раз обсуждаемого) - «Мастер и Маргарита». Во множестве восторженных философем, посвящённых ему, как-то упускается содинение в романе двух ничуть не совпадающих по стилю текстов. Один – высокопарный, имитирующий апостолов - «из истории христианства» (как и ...да-Винчи), несколько сходный с богоТВОРЧЕСТВОМ Льва Толстого («Как читать евангелие и в чем его сущность?»); другой вполне примитивный – фельетонный (но без своеобразного лексического изыска Зощенко, ближе к фельетонности Ильфа/Петрова) на темы, волновавшие автора: как это его, Михаила Булгакова, обижали и обижают советские литчинуши. (То же в «Театральном романе»).
При невозможности расправиться с нечистью "в реальном пространстве", автор расправляется со своими гонителями, преображёнными в литературных героев.

Похоже, задолго до появления самого этого замысла была написана стилизованная история Иешуа Га-Ноцри. Слом времени жил как бы в подсознании автора. Жертвенность, гибель и воскрешение для некоей новой жизни, - темы для послереволюционной эпохи так или иначе ходовые. Подтекст был налицо...

Но очень скоро оказалось, что подтекст подтекстом, а вот сам текст непроходим в стране воинствующего атеизма, где буквально срубались кресты с куполов соборов, зачастую - и купола, да и эти соборы.

Но самому автору уже выстраданный текст - записанный, требующий реализации – не даёт покоя. Да ещё и подстёгивает популярность приятелей-сослуживцев по редакции газеты «Гудок» - Катаева с его фельетонным романом «Растратчики», конечно же Зощенко и особенно грандиозный успех двухтомной эпопеи о весело философствующем Остапе Бендере, разгуливавшим по стране в сопровождении своих комикующих спутников.

И патетический текст о Назареянине и его гонителях погружается в фельетонный – о Творце и советских литчинушах. Возникает нечто - «проходимое», как представляется, в советских условиях.
Но они, эти условия, на протяжении 30-х, пока создавался комбинированный роман, кошмарно сгущались...
Да и жизнь самого автора (практиковавшего некогда врача) шла уже под уклон...

4. Так получилось: случайное и непродолжительное знакомство с совсем молодым тогда китаистом и, в будущем, сановитым прозаиком Леонидом Бежиным внесло многое в мою жизнь. Во-первых, присутствовал на трёхдневном симпозиуме китаистов — и утвердился в том, что большевики вернули страну в «законную», но давно отжившую социальную формацию — в социализм. (Об этом у меня: «Москва-Пекин...»).

Но Бежин оказал мне ещё неоценимую услугу. Он тогда по каким-то своим (возможно, журналистским) надобностям созванивался с самыми неожиданными для меня легендарными личностями, напрашивался в гости — и брал меня с собой. Так мы посетили античника Асмуса — историка философии, чей учебник логики я осиливал ещё на философском факультете КГУ.
 Разговор был почему-то о Канте, но я поступил разумно: ни словом не упомянул об университете, из которого был исключён — только о Школе тренеров, чем изумил не только Валентина Фердинандовича, но и моего доброго поводыря…

Посетили и другую легендарную тогда фигуру — Алексея Фёдоровича Лосева, античника с каким-то загадочым для меня отношениями с самим Всевышним. В беседу с ним диковинного, как оказалось, эрудита Бежина иногда вмешивалась и хозяйка Аза Алибекова Тахо-Годи — тоже обретавшаяся со Всевышним в каких-то сложных отношения; вот на этом взаимном интересе, как мне показалось, зиждились её с супругом семейные отношения…

Всё это было, наверное, интересным — увы, совершенно мне непонятным. (Нехватало, как говорил Юлий Даниэль, с которым я тогда тоже пересекался, «культурки»).

5. Но вот посещение Георгия Костаки, зачинателя в нашей стране коллекционера «русского авангарда» меня попросту ошеломило — сразу же, ещё в прихожей, едва раскрылась дверь в комнаты с обилием на стенах всяческих «современных» изысков. Ошеломила выставленная прямо перед перед глазами «Зелёная полоса» (авторское именование) — просто полоса, проведенная небрежной (на мой взгляд) малярской кистью из угла в угол довольно обширного полотна.
- С этого полотна гениальной Ольги Розановой и началась для меня новая жизнь, - не без пафоса сообщил хозяин и продолжал интервью, заученное им для каждого посетителя его коллекции:- - - Собирательство издавно моя страсть. Насобирал многого — и самого разного. Случалось и ценное. Но всякий раз думал о том, что всё собранное есть в гораздо лучших образцах в музеях да и в частных собраниях. А мне хотелось осуществить что-то необыкновенное…
И вдруг в одной московской квартире я впервые увидел два или три холста авангардистов,один из них  вот этот – Ольги Розановой. Она буквально ошеломила меня. Я купил эту картину и повесил дома рядом с о всякими своими «голландцами. И ощущение было, что жил в комнате с зашторенными окнами, а теперь они распахнулись и в них ворвалось солнце. С этого времени я решил расстаться со всем, что успел собрать – стал приобретать только авангард…

(Много позднее оказалось, что приобретённая «картина» - всего лишь копия (!!!), подлинная же в музее-заповеднике «Ростовский кремль». Как пережил этот удар Костаки — не знаю).
Читаю: «Зелёная полоса;» — картина Ольги Розановой 1917 года; одно из самых известных полотен русского авангарда шедевр беспредметной живописи XX века. Значение «Зелёной полосы» для мирового авангарда опоставимо со значением «Чёрного квадрата» (Википедия. Там же репродукция «шедевра»).
Культовость всяческих творческих создания – штука почти необъяснимая: дурацкий «Чёрный квадрат» и мазня Марка Ротко, продаваемые за десятки миллионов в валюте, да и бесцветные (но, гляди ж, классические) вангоговские «Подсолнухи» - и, скажем, неожиданное падение спроса на Эдварда Мунка, чей «Крик» ещё недавно зашкаливал во мнении «знатоков» и – покупателей «с кошельками».
Полезно напомнить, что три из вышеупомянутых – клинические психопаты; Малевич же мог сказать о себе, если бы был порядочным человеком, словами Пикассо: «Я всю свою жизнь дурачил снобов».
(Примеры "из изобразительного искусства" только потому, что там - в отличие от литературы - всё предельно наглядно: деньги-товар-деньги…)
6.
В начале нашего века в Мюнхене с его обилием музеев состоялось торжественное открытие ещё одного — Музея современного искусства (первого; теперь их уже несколько). Через неделю-другую собрался знакомиться с новинкой. Очередей при входе уже не было, но посетителей было немало.

В подражание нью-йоркскому музею Гуггенхайма музей был выстроен так, чтобы посетителям, поднявшимся на лифте, было комфортно спускаться по спирали, осматривая эеспозицию как на самом пандусе, так и в примыкавших к нему залах. Было действительно комфортно, но сейчас едва могу вспомнить, что же такое современное я видел.

Очень поучительным оказался небольшой залец, куда следовало входить осторожно: под ногами валялись метровые бетонные шпалы, к центру зальца громоздившиеся невысокой кучей. Можно было подумать, что здесь ещё только что-то готовится к экспонированию, - но нет: какой-то вполне реальный, даже немолодой экскурсовод что-то обстоятельно растолковывал так же серьёзно внимавшим посетителям.
Вот, когда я пожалел, что не знаю немецкий! Экскурсовод, темпераментно жестикулируя, чем-то заинтересовал внимавших — но чем? Я вспомнил «Зелёную полосу» в квартире Костаки — и со вздохом покинул как-то загипнотизированных этими шпалами таких серьёзных немцев.

По действительно удобной архитектурной спирали спустился донизу. Полюбовался полудюжиной девушек, исполнявших несложные акробатические пирамиды, именуемые перформансом и что-то, оказывается тоже значащими, а в просторном зале цокольного этажа остановился перед висевшим на крюке, вбитом в стену, слегка проржавевшим и покалеченным велосипедом. Понял, что висит он здесь тоже не просто так — тоже, повидимому, со значением: несколько наискосок, приподнятый спереди — как бы устремлённым вперёд и ввысь. О, здесь бы и я мог бы хоть что-то нагородить! Что втолковывает сынишке папа - молодой, но уже с бородёнкой? Что надо ездить осторожно? Нет, что-то более основательное...

Вздохнув, я вышел из этого храма современного искусства на свежий воэдух.