Белая ворона

I-
«Танки идут по Праге - танки идут по правде!..»
1968-й год. Все мои друзья твердили эти замечательные слова тогдашнего трибуна Евгения Евтушенко. Некоторые настаивали на его гениальности. Я не возражал. Я чувствовал тогда глубокую свою ущербность: некстати вспомнил — увы, публично, в кругу друзей! - что треть гитлеровских танков вторгшихся в нашу страну (причём лучше немецких по качеству) были чехословацкими. И дальше оккупированные чехи что-то не похоже, чтобы бунтовали: «...а славяне и славянки для врагов ковали танки».
Ну, и так далее.
Друзья остолбенели. Лидер этого небольшого, но довольно известного интеллектуального сообщества Эдмунд Иодковский, на чьей квартире мы и собирались, спросил, слегка выпучив глаза:
- Марик, ты что — сталинист?
Я уже не решился сказать, что фанатик Троцкий с его идиотской идеей «перманентной революции» попросту не мог иметь в союзниках ни Черчилля, ни Рузвельта, как и уступчивый, вечно колеблющийся Бухарин - что против безжалостного нацистского диктатора годился точно такой же мерзавец — Сталин. Спаситель отечества, как ни крути.
Словом, не найдясь тогда, как ответить, чувствовал себя покинутым своими \недоумевавшими друзьями.

Эдмунд Иодковский был тогда одной из знаковых фигур. Немногими годами раньше, в «хрущёвскую оттепель» со всех экранов звучала песня на его стихи: «Едем мы, друзья, в дальние края — станем новосёлами и ты, и я». Сам Эдмунд Феликсович, конечно, остался в Москве, но и в студенческом эшелоне, шедшем на целину распевали эту песню…

Были и иные причины взаимного отчуждения. В квартире Иодковского, где собирались междусобойчики, «присутствовали» и водочка, и девочки. Я же был счастливо женат (даже во второй раз — и тоже счастливо) — так что чужд был и тому, и другому. Может,
восхищался бы как минимум отважными инакомыслящими, если бы не знал их так близко.

II.
Известное определение ещё памятного нам времени как «эпоха застоя» отдаёт полным невежеством. Такое кипение интеллектуальных страстей, поиск если не беспорной истины, то хотя бы духовной опоры случалось в Истории крайне редко; да и являлось обычно религиозными распрями.
В тысячный раз низвергался Сталин. Но кто-то опять не мог поступиться принципами. Ленин всё ещё оставался сакральной фигурой. Об изъятии его из мавзолея пока не заикались. Популярный поэт требовал убрать его изображение с денег — чтобы навсегда обеспечить чистоту облика. Мне же он попрежнему виделся средоточием зла. "Пролетарский переворот" в октябре 1917-го, расправа с временным правительством и прочее - всё это было кровавым преступлением. «Превратить войну империалистическую в войну гражданскую» мог только мерзавец. Моё убеждение в том, что гражданские войны логично завершаются диктатурой (вспомнить бы Юлия Цезаря, Кромвеля, Наполеона…) вызывало у моих друзей бурю негодований. „Логичность сталинской диктатуры!?!»

Истребление Сталиным «ленинской гвардии» попрежнему выглядело квадратурой круга. Как это «рыцари революции», «пламенные большевики» (книжная серия Политиздата с таким названием) публично огаживали самих себя, признаваясь в чрезвычайных преступлениях?..
В нынешней политической терминологии этих недоумевающих и негодующих назвали бы «левыми»...

Но были и «правые», роющие поглубже, «к корням», для которых истинными страдальцами справедливо выглядели раскулаченные — наши кормильцы, враз лишённые возможности прокормить самих себя, свои семьи, загнанные «за Можай»...
Подлинное ошеломление вызвало появление небольшой повести нивесть откуда взявшегося автора «Один день Ивана Денисовича». Сама фамилия его звучала как-то осмысленно и загадочно — Солженицын…
Опекавшие мою духовную невинность Герчуки (Юра и Марина, московские искусствоведы) имели возможность прочесть повесть ещё до её публикации — и восторгались «гениальной прозой». Я прочёл, естественно, после публикации и нашёл её несколько искусственной, с упором «в народность», но, конечно же, весьма актуальной.
Своим интеллигентнейшим наставникам я твёрдо заявил, что так восхитивший их "Один день..." Солженицына - проза наставническая, правдивая, но не более чем пропагандистская.
Мне нравились рассказы Шукшина, очерки Солоухина и особенно - «Из жизни Фёдора Кузькина» Бориса Можаева...
„Деревенская проза» высокой публике казалось примитивной…

Да и ажиотаж вокруг булгаковского "Мастера" представлялся мне нестерпимо обывательским. Ну, не публиковали писателя, отвергали написанное - он и воздал своим критикам. Использовал попутно пропадавший с пришествием безбожной власти оригинальный не до конца созревший текст о Христе, не всегда удачно склеивая сюжеты; очевиден иногда просто дурной вкус (бал Сатаны и не только)...
Вот и это выглядело в ущерб «общественному мнению».

Но настоящее возмущение Герчуков вызвало несколько позже моё мнение о повести Андрея Синявского, конспиративно появлявшегося иногда в их доме, принимаемого там с почётом. Повесть «Любимов»: «Расскажу я вам, товарищи о городе Любимове...» Повесть показалось мне надуманной и вторичной — вслед за Достоевским («Село Степанчиково»), Салтыковым-Щедриным («История одного города») - и не только…

Вот и это выглядело вызовом «общественному мнению».

III.
Так получилось: случайное и непродолжительное знакомство с совсем молодым тогда китаистом и, в будущем, сановитым прозаиком Леонидом Бежиным внесло многое в мою жизнь. Во-первых, присутствовал на трёхдневном симпозиуме китаистов — и утвердился в том, что большевики вернули страну в «законную», но давно отжившую социальную формацию — в социализм. (Об этом у меня: «Москва-Пекин»)…

Но Бежин оказал мне ещё неоценимую услугу. Он тогда по каким-то своим (возможно, журналистским) надобностям созванивался с самыми неожиданными для меня легендарными личностями, напрашивался в гости — и брал меня с собой. Так мы посетили античника Асмуса — историка философии, чей учебник логики я осиливал ещё на философском факультете КГУ.
Разговор был почему-то о Канте, но я поступил разумно: ни словом не упомянул об университете — только о Школе тренеров, чем изумил не только Валентина Фердинандовича, но и моего доброго поводыря…

Посетили и другую легендарную тогда фигуру — Алексея Фёдоровича Лосева, тоже античника с каким-то загадочым для меня отношениями с самим Всевышним. В беседу с ним диковинного, как оказалось, эрудита Бежина иногда вмешивалась и хозяйка Аза Алибекова Тахо-Годи — тоже обретавшаяся со Всевышним в каких-то сложных отношениях; только на этом взаимном интересе, как мне показалось, зиждились её с супругом семейные отношения…
Всё это было, наверное, интересным — увы, совершенно мне непонятным. (Нехватало, как говорил Сергей Хмельницкий, историк среднеазиатской архитектуры, с которым я тоже тогда пересекался, «культурки»).

Но вот посещение Георгия Костаки, зачинателя в нашей стране коллекционера «русского авангарда» меня попросту ошеломило — сразу же, ещё в прихожей, едва раскрылась дверь в комнаты с обилием на стенах всяческих «современных» изысков. Ошеломила выставленная прямо перед перед глазами посетителя «Зелёная полоса» (авторское именование!) — просто полоса, проведенная небрежной (на мой взгляд) малярской кистью из угла в угол довольно обширного полотна.

- С этого полотна гениальной Ольги Розановой и началась для меня новая жизнь, - не без пафоса сообщил хозяин и продолжал интервью, похоже заученное им для каждого посетителя его коллекции:- - - Собирательство издавно моя страсть. Насобирал многого — и самого разного. Случалось и ценное. Но всякий раз думал о том, что всё собранное есть в гораздо лучших образцах в музеях да и в частных собраниях. А мне хотелось осуществить что-то необыкновенное...
И вдруг в одной московской квартире я впервые увидел два или три холста авангардистов,один из них  вот этот – Ольги Розановой. Она буквально ошеломила меня. Я купил эту картину и повесил дома рядом со всякими своими «голландцами. И ощущение было, что жил в комнате с зашторенными окнами, а теперь они распахнулись и в них ворвалось солнце. С этого времени я решил расстаться со всем, что успел собрать – стал приобретать только авангард…

(Позднее оказалось, что приобретённая «картина» - всего лишь копия (!), подлинная же в музее-заповеднике «Ростовский кремль».
Как пережил этот удар Костаки — не знаю).
«Зелёная полоса;» — картина Ольги Розановой 1917 года; одно из самых известных полотен русского авангарда шедевр беспредметной живописи XX века. Значение «Зелёной полосы» для мирового авангарда сопоставимо со значением «Чёрного квадрата» Малевича (Википедия. Там же репродукция «шедевра»).

IV.
В начале нашего века в Мюнхене с его обилием музеев состоялось торжественное открытие ещё одного — Музея современного искусства (первого; теперь их уже несколько). Через неделю-другую собрался знакомиться с новинкой. Очередей при входе уже не было, но посетителей было немало.

В подражание нью-йоркскому музею Гуггенхайма музей был выстроен так, чтобы посетителям, поднявшимся на лифте, было комфортно спускаться по спирали, осматривая эеспозицию как на самом пандусе, так и в примыкавших к нему залах. Было действительно комфортно, но сейчас едва могу вспомнить, что же такое современное я видел.

Очень поучительным оказался небольшой залец, куда следовало входить осторожно: под ногами валялись метровые бетонные шпалы, к центру зальца громоздившиеся невысокой кучей. Можно было подумать, что здесь ещё только что-то готовится к экспонированию, - но нет: какой-то вполне реальный, даже немолодой экскурсовод что-то обстоятельно растолковывал так же серьёзно внимавшим посетителям.
Вот, когда я пожалел, что не знаю немецкий! Экскурсовод, темпераментно жестикулируя, чем-то заинтересовал внимавших — но чем? Я вспомнил «Зелёную полосу» в квартире Костаки — и со вздохом покинул как-то загипнотизированных этими шпалами таких серьёзных немцев.

По действительно удобной архитектурной спирали спустился донизу. Полюбовался полудюжиной девушек, исполнявших несложные акробатические пирамиды, именуемые перформансом и что-то, оказывается тоже значащими, а в просторном зале цокольного этажа остановился перед висевшим на крюке, вбитом в стену, слегка проржавевшим и покалеченным велосипедом. Понял, что висит он здесь тоже не просто так — тоже, повидимому, со значением: несколько наискосок, приподнятый спереди — как бы устремлённым вперёд и ввысь. О, здесь бы и я мог бы хоть что-то нагородить! Что втолковывает сынишке папа - молодой, но уже с бородёнкой? Что надо ездить осторожно? Нет, что-то более основательное...

Вздохнув, я вышел из этого храма современного искусства на свежий воэдух.