Печька

     А помнишь, нашу печку?
     Нет, не ту, что под зелёным немецким довоенным кафелем, стоящую между двумя маленькими комнатами, а ту, утреннюю, в кухне.
     Печка, что была похожа на лежанку. Очень похожей на печку-лежанку деда Никона, в Белоруссии, на которую залезешь и спишь всю ночь до пота прогревая бока. Похожей на такую же сложенную папой и пропавшей где-то в далёком времени детских снов. Похожей, но не ту.
     Обычная печь.
     Не высокая и длинная.
     Такой обычный сложенный из кирпича ящик метр на два и в высоту, может тоже, с метр. А может и побольше. С торца две дверцы. Одна большая квадратная – эта для дров, топка. И маленькая, с обычный кирпич – поддувало, туда зола из топки, через колосники осыпается.
     А ещё с боку, в неровной, словно помятой, выкрашенной белой известью стенке, папа сделал духовку. Она была не такая благородная и массивная как дверцы с торца… Да что там благородная, она была хлипкой. А почему? Да потому что те были из чугуна, сделанные на заводе, с какими-то вылитыми животными, орнаментами и даже ценой, крепкой, чугунной, постоянной ценой, а эта была самодельной. Сделанная папиными руками из какого-то металла. Практически из жести, только потолще. А может и из жести – раньше ведь и жесть то была другой, потолще… А сверху ровная чугунная плита. С двумя дырками закрытыми чугунными, серыми кольцами. Плита со сковородками, кастрюлями…
     К этой печке меня подпускали, но не очень. Мои обязанности были у другой печи. Из немецкого кафеля…
     Первое что я делал зимой, это бросал где придётся портфель, выискивал покушать - залезал в какую-нибудь из кастрюль стоящих на кухне, вытаскивал из хлебницы кусок хлеба, наливал себе в железную кружку из трёх литровой банки кислого молока и жадно ел, скидывая попутно с себя школьную форму и посматривая на печь в комнате. Посматривал, оценивал – есть ли сухие дрова, сколько нужно принести из сарайки ещё. Есть ли уголь. Скушав молоко, насытив живот, переодевшись, садился перед печкой. Открывал дверцы и совком, железным совком, на длинной ручке, начинал выгребать из неё золу. Сначала из топки, а затем из поддувала. Самое неприятное. Зола возмущалась, может даже и ругалась, а стоило руке дрогнуть поднималась облаком, и пыталась добраться до лица, до носа, чтобы расчихать, испачкать и измазать меня. Выбить слезу. Но эта, которая в печке, не совсем злая, злая та которую в ведро. Держишь совок за ручку, а зола с горкой. А ручка длинная. А руки слабенькие-то ещё, детские. Дрожат и вздрагивают. А тащут из топки да в ведро. Вот тут зола так зола. Столбом бывает, туманом вокруг. Особенно если руки не выдержат и в ведро не плавно и осторожно, а с размаху, да с совком – «Бух!». Во тут совсем не до смеху. И во рту скрипит, и, и в глаза до слёз, и по носу до чиха. И по комнате туманом. Да тонким-тонким почти невидимым пушистым ковром.   Замечательно. До прихода мамы. Особенно здорово, когда чистишь топку, чистишь, а там ещё угольки с ночи остались. Притаились в бело-серой золе, лежат. Вылёживаются. Те, которые мелкие, те в ведро без разговоров, а те, что крупные, что лежат баринами, серьёзно и важно, те, что чёрные, вспыхивающие солнцем закатным, красным и тяжёлым, те в сторону, к стеночке. Сложишь их горкой-пирамидкой - пыхтите себе, пыхтите. Надувайте щёки свои красно-белые, дойдёт чуть позже и до вас очередь. Когда есть угольки то и сердце вспыхивает им в такт. Радостно. Когда есть угольки, то возможно, что печь растопится быстро. А пока – дочистить топку, выбрать всё из поддувала, отодвинуть полное ведро золы в сторону, чтобы не мешало и приступать к самому важному. Побыстрее. Чтобы не загасло.
     Из всех обязанностей по дому самым долгим, и желанным была печка.  Вернее, её растопка. Положишь в топку два полена. Поленья — это дерево, распиленное на ровные чурбачки, по размеру, чтобы в топку влезали и разрубленные в зависимости от толщины чурбачка на четыре, шесть, восемь кусков. Поленьев. Вот значит положишь их в топку. Между ними сомнёшь газету. Выберешь из сухих поленьев, оставшихся со вчера, ёлку. Ну, еловое лучше берёзового. Оно горит лучше. И его удобнее ножиком строгать. Лучины удобно сделать. Сядешь у печки. Поставишь полено на попа, а сверху ножичек приладишь. Надавишь сверху. Одной рукой за ручку крепко, а второй на лезвие надавишь ладошкой. Сначала осторожно, а потом приподнявшись и всем телом навалишься. И «вжик» тоненькая пластинка отрезана. Упадёт. А ты уже другую - вжик!, третью. Четвёртую… Незаметно. Увлечёшься, а тут бац – увяз ножик в полене, или просто, или в сучок. И никак не вытащить. Тогда в правую руку другое полено, что поменьше, а второй рукой на рукоятку ножа давишь, а тем поленом что в руке бьёшь по лезвию. От застрял до тех пор, пока не дойдёт нож до пола и лучина не отвалится от полена. Пыхтишь так до кровавых мозолей на руках, до горки щепы. Когда достаточно, на взгляд, то уложишь их на скомканную газетку в печке. По размерам – сначала тонкие, затем потолще, а сверху общипанными и другими поленьями. Можно поджигать. Если угольки сдулись.
     Если честно, то так делать – чистить, готовить щепки, растапливать – начал со второго или третьего класса школы. До этого этим занимался старший брат Сергей. Он и чистил, и щипал, и поджигал. Учил меня делать индейские зажигательные палочки. Настоящие! Как у индейцев. Тут, у печи он рассказывал мне. Много и обо всём. И про индейцев и их костры. И про море, которого мы никогда не видели. Для меня был праздник, когда он разрешал мне что-то ему помочь. Особенно поджечь. Возьмёшь спичку, чиркаешь, чиркаешь о коробок, а она то ломается, то погаснет зашипев, вспыхнув и погаснет выбросивший приятный сизый дымочек. Чиркаешь. До тех пор, пока не вспыхнет в руках и дрожащими руками к газетке. Зацепит огонёк край, вспыхнет, побежит вверх и куда-то в темноту печи огонёк, а ты уже выдёргиваешь руки, боясь обжечься… И не закрываешь дверцу. Не закрываешь, до тех пор, пока не начнёт она стрелять искрами, да попыхивать в лицо дымом. Тогда уж ничего не поделать – закроешь и ухом поближе к дверце печки. А она от радости начинает гудеть, потрескивая дровами, выбрасывая радостные лучи света.
     А пока разгорается и гудит – берёшь ведро с золой и выгнувшись дугой в сторону, для противовеса, тащишь его на улицу. Тяжеленое ведро. Со временем, конечно, с каждым годом, оно становилось легче и уже не двумя, а одной рукой можно было нести. Ну, и по ногам оно уже не так сильно било. Это в начале. Тогда всегда тяжелей было. На улице высыпешь золу на дорогу, в колею, а потом к куче угля, и, немного, лопатой в ведро. Уголька. А так руками, если куски есть большие. Наберёшь полнёхонько увлечась, то ли жадностью, то ли ленью, а потом тащишь, краном-цаплей. Поднимешь рывком – переставишь, подойдёшь – рывок, переставишь. Так и носил по началу. С надрывом. Полное. От жадности и лени. Второй раз не хочется идти.
     Пока ходишь – дрова на половину сгорают. Тогда дверцу отворишь кочергой и накидаешь руками кусочков, кусков, кусищев угля. Закроешь дверцу и слушаешь, как гудят, трещат, стреляют и взрываются за дверцей и об дверцу. Сидишь, согреваясь теплом и добром от печки и рассматриваешь уголь. Самые интересные – большие куски. Иногда в них, в чёрных срезах-разломах, видны белые или жёлтые ниточки. Да и сами куски блестят и переливаются на свету. Руки тоже пачкают, но их потом помыть можно. Как и щёки, и нос, и всё лицо.
     Когда уголь разойдётся, печь уже не только завораживает светом, но и начинает припекать, нужно полить уголь в ведре водой и закидать огонь в топке этой мокрой угольной кашей. Зачем? А затем, что как оказалось, мокрый уголь жарче и дольше горит. Главное вовремя закинуть. Эта каша сначала присмирит бушующее пламя, пошипит, а потом успокоится и начнёт гореть. Тут уже поддувало отрегулировать, нужно чтобы не сильно горело, а то ни дров, ни угля не напасёшься. Сгорит быстро, да только всё тепло в трубу вылетит, а всю Калининградскую область, как говорит папа, не натопишь.
     Эта печь для сна и уроков. Вернее, для уроков и сна. Когда она прогреется, когда она греется, делаются уроки, домашние задания, читается. Читать у печки книгу, это самое здоровское и тёплое воспоминание детства.
     За ночь печь остывает. Чтобы согреться прячешь нос под одеяло. Он почему-то мёрзнет. Спишь и дышишь себе тихонько. Как в берлоге. Надышишь и тёпленько. В детстве очень понимал медведей. Они так же укутаются себе и спят. И вылазить из тепла не хочется. А ведь приходится. Вылезешь из своей берлоге и бежишь в коридор. Там ведро стоит пописать. До туалета на улице не добежать. Далеко. Да и жестоко это. Очень. Особенно зимой. Пожурчал, пожурчал и назад. В уютное тёплое и сонное. Медвежонком.
     А по дороге, стреляющая и гудящая печь на кухне…
     И ты мам…
     Останавливаешь теплом, голосом и ароматом утренних блинчиков, оладушек, каши…
     Добротой…
     А помнишь?
     Нашу печку…
     Нет, не ту, что под зелёным немецким довоенным кафелем, стоящую между двумя маленькими комнатами, а ту, утреннюю, в кухне… с тобой…