Давос

Вчера открылся ВЭФ. На Променаде, главной улице, соединяющей в один город два поселка, Давос Дорф и Давос Платц, бывший «The Russian House» конвертировали в «Дом Украины» (где показывают инсталляцию на тему российских военных преступлений). Российскую делегацию на форум вообще не пригласили, по понятной причине, а когда-то мы были в тренде. И не только до Первой мировой, когда четверть туберкулезников курорта составляли русские, но и на моем веку. В нулевые мэр Давоса придумал экологический проект российско-швейцарских озер-побратимов и своими руками заполнял мешки пластиковыми бутылками, обертками и прочими артефактами туркультуры под Петербургом, рядом с нашей дачей. И это в то время, когда я, совершая променады в моих родных краях, в который раз жаловалась на помойки – гуляла и жаловалась, жаловалась и гуляла. В общем, этот мэр настолько поразил мое воображение, что я отправилась к нему в гости – поговорить о горах мусора, взяточничестве среди чиновников и одном убийстве. Конечно, после форума - во время там не до меня.

***

Если мне не изменяет память, это было в десятом году. Перекинув через плечо швейцарский культовый объект – потертую сумку «Фрайтаг», которую шьют из брезента б/у, я шла по Променаду. Четыре гигантских куба, расставленных в шахматном порядке, - это музей несчастного Кирхнера. Он лечился в психушках, подсел на морфий, выл от одиночества, пил, много пил, панически боялся, что возьмут на фронт, сбежал от войны на люфткурорт, рисовал коров, крестьян, овечьи стада и горы, горы, горы. Третий рейх чистил Германию от экспрессионизма и от его картин, объявив их вырождением. Художник выстрелил в сердце -  свое собственное сердце –  из пистолета. В десять утра возле своего дома в Давосе. Вот вроде бы и все, крышка, но остались полотна, только масла – около тысячи.
 
Напротив музея Кирхнера, минималистского, функционального, бетонного – элегантный и пятизвездный Бельведер из девятнадцатого века, белый и праздничный, как свадебный торт. Во время форума часть гостиничных номеров превращается в рабочие кабинеты, сауна – в склад, душевые кабинки – в шкафы. Однажды, когда на одном из саммитов в лобби гостиницы вошел легендарный боксер Мохаммед Али, несколько десятков журналистов и фотографов неожиданно, даже для себя, положили фотокамеры в ноги, чтобы аплодировать ему, а на встрече с Нельсоном Манделой им запретили включать вспышку – глаза, привыкшие к тюремному полумраку, не переносили яркого света.

Солнце подсветило кружевное плетение нижнего белья в витрине. Тут я не буду задерживать читателя, хотя именно у этого магазина простояла дольше всего. Кондитерская Шнайдер, Променаде, 68. Свежие и самодельные - шоколад черный и молочный, трюфели, ореховые торты, шоколадные муссы, лимонады. Сладкие сокровища с давоской улицы мысленно таяли во рту, как снег на рельефе подошвы, когда я поднималась по лестнице мэрии и входила в кабинет отсидевшего не один срок Ханс Петера Михеля. Я, конечно, спросила: «А почему под Петербургом? Разве поближе мусора не нашлось?». И он мне рассказал одну семейную историю, которую слышал от дедушки. Его предки работали в Российской империи, большинство в Петербурге, кондитерами. Шестнадцатилетние юноши шли туда пешком, по несколько месяцев, по тридцать километров в день. Сначала подрабатывали, помогая швейцарцам, возможно, кому-нибудь из семьи, со временем открывали свое дело, часто – кондитерскую. И занимались изготовлением сладостей, шоколада, ликеров. Один из его предков сильно разбогател в России, но, в конце концов, кажется, совсем разорился. А был еще один родственник, бородатый, его в Давосе все называли Русским, он воевал в Крымской войне на стороне России. Так что из Давоса, да и вообще из кантона Граубюнден, эмигрировали. До середины девятнадцатого века – на восток и в Россию, потом – в Америку.
 
***

Позже, засев в цюрихской библиотеке, я нашла книгу с внушительным списком давосцев, покинувших родные берега и склоны. Михели мне тоже встретились –  на венчании дочки богатого шведского купца и кондитера Вольфа, сына давосского крестьянина. После церемонии в кирхе отправились домой к жениху, к Полицейскому мосту через Мойку. Среди приглашенных - его земляк и совладелец первой в Петербурге кондитерской Беранже. Кондитерская Вольф и Беранже - сладкая ипостась парижских литературных салонов: разложены журналы и газеты и тянет дымом гаванской сигары, и пунш, и шоколад, и фарфор, резьба, зеркала. Именно сюда Пушкин зашел перед дуэлью - выпил стакан оршаду и встретился с Данзасом, его лицейским другом и секундантом. А Теодор Беранже собирался, устроив гешефт, вернуться домой и выстроил себе на старость миниатюрный замок в Альпах. Но пожить в нем не успел - скончался в столице Государства Российского от рака легких, а его недвижимость стала первой гостиницей в Давосе, отелем „Strela“. Я как раз остановилась в ней, но от прежнего замка там не осталось ни следа, одно название. А Вольф пробовал лечиться в Давосе и Санкт-Морице, но болезнь легких придушила его, когда он вернулся к своему элитному шоколаду на Невском. Путь швейцарских кондитеров в империю был дальний, прощание – навсегда, климат на Неве – болотный, тоску по горному рельефу и родным они называли  "хаймве" и выживали, мягко говоря, не все.  Из шести иммигрировавших в Петербург братьев Вольф четверо не дожили до тридцати.
 
***

Моя беседа с Михелем продолжалась примерно так:
- А вы могли бы жить в большом городе?
- Я – горец и останусь им навсегда.
- Что особенного здесь?
- Узкие долины, и это давит. Зато на вершинах - простор. 
- Часто гуляете?
- Почти каждую неделю и почти всегда один. Летом – по пешеходным тропам, зимой – лыжные туры. В детстве мне все время приходилось пасти коз, и это было невероятно тяжело.  Когда я на прогулках прохожу эти пастбища, я чувствую, как щемит сердце, и мне трудно точно определить чувство, но, наверное, это грусть.
- Почему в швейцарском раю столько суицидов?
- Здесь все организованно, отсюда высокий уровень жизни. Но теряется одно важное качество, очень ценное в трудных ситуациях — способность быть творцом своей судьбы. Швейцарцы привыкли к рамкам и впадают в отчаяние, если что-то идет не по плану. И требования к жизни и к самим себе очень высокие. И еще одна причина. Семьи как единства, как общности родных людей в той форме, в какой она была раньше, в Швейцарии больше нет. Старики чувствуют себя обременительными, ненужными. Раньше на фермах каждому нашлось бы занятие, может, даже и небольшое, незначительное, но сейчас все по-другому.
 
***

В том году, когда Давос готов к гранд приему, все продумано, предусмотрено, просчитано и находилось вроде бы под полным контролем, в одном из отелей раздался выстрел. Маркус Райнхарт, начальник полиции кантона Граубюнден и службы безопасности ВЭФа, прослуживший в этой должности четверть века так же преданно, как швейцарские гвардейцы защищали Тюильри, застрелился из табельного оружия. Этот выстрел, которым открылось юбилейное заседание форума, оказался самым шумным событием, потому что это был поступок, а сам форум – все-таки болтовня. Письма «в моей смерти прошу винить» он не оставил, и невозможно сказать, что творилось в потемках его души. В газетах писали, что пил он хронически, что это был многолетний диагноз. Может, накануне ушел в запой, может, кто-то донес, но к нему на встречу,  в гостиницу в первый день ВЭФа, приехала пообщаться шефиня. Райнхарт не ответил на ее звонок и не спустился в лобби, потому что его уже не было. Может, для полковника Генерального штаба выстрел был вопросом чести, что-то вроде кодекса пушкинской эпохи, дуэль с самим собой.
- Вы знали Маркуса Райнхарта?
- Конечно. Мы вместе служили в армии.
— Это как-то связано форумом?
- Нет.
- Так что же случилось?!
- Я сам много думал об этом. Что сделал бы, если почувствовал, что близится конец? Пошел бы далеко в горы, выпил бы глоток, прилег и закончился? Или –  по-другому. Если бы у меня был пистолет, и можно было бы просто нажать на курок, и проблема решена? Не думаю, что я способен на самоубийство, но я понимаю Маркуса. Представьте себе полнейшего перфекциониста, он живет в жестких рамках, типичный штабной генерал, у него всегда есть план А и план Б, и вдруг ситуация выходит из-под контроля, а он – противоположность того, кого можно назвать творцом судьбы.
 
Как по протоколу, последовала минута молчания. Она тянулась долго, как давоская улица, ровно столько, чтобы я поняла, что спросила что-то очень личное, наболевшее. Может, этот смуглый, крепкий, наверняка физически очень сильный, но уже немолодой мужчина пару недель назад потерял близкого друга. И я перевела стрелки на другую тему, еще более болезненную, но уже не для швейцарцев. 
— Это правда, что швейцарские политики совсем не берут взяток?
- Искушение есть. И дело не в стране и не в системе, а в человеке как таковом. Решающее - насколько толерантно относится к этому общество, принимает ли оно это. Лично я уже несколько раз уменьшал зарплату…
- На сколько?
- В целом на пятьдесят тысяч франков годовых. И поскольку нашей общине по-прежнему нужно экономить, я собираюсь урезать зарплату и в этом году, но, чтобы не ниже, чем у сотрудников - все равно должна оставаться иерархия. Важно, чтобы, несмотря на все ошибки, которые мы делаем, была уверенность, что мы действуем в интересах общего, а не какой-то группы, не говоря уже о себе лично или семье. И эта уверенность – она многого стоит. То, как я себя чувствую, зависит от того, как я живу и что мне нужно, и совсем необязательно от того, что я получаю. Вот здесь, в «Коопе» на площади по средам в обед продают кнагги - зажаренные свиные ножки. Это моя праздничная еда. Ножка стоит от семи до восьми франков, булочка – франк десять. И пока я могу себе это позволить, не так уж важно, зарабатываю я больше или меньше. Важно, могу ли я вынести себя, когда я остаюсь с собой один на один, уходя в горы.
 
***


У меня в детстве были мои кнагги, вегетарианские. Несколько раз в году мама возила нас с братом в ДЛТ покупать игрушки, на десерт мы могли выбрать Пышечную на Желябова или мороженицу на Невском. Пышки, горячие, жирные, присыпанные сахарной пудрой, подавали в окошечко в советском общепите, таком стерильном, что он напоминал операционный зал. «Лягушатник» на Невском, 24 был, как из дореволюционных глав бабушкиных мемуаров, он излучал нескромное обаяние буржуазии и расцветал плюшевыми диванчиками цвета болотной амфибии. В середине девятнадцатого века это было первое в России кафе, объединенное вместе с рестораном, и швейцарцу Доменику Риц а Порта приходилось платить двойную акцизу, но игра стоила свеч. Ресторан полюбили за вкусную еду, демократичный ценник и за то, что он был расположен в самом центре и закрывался только к трем утра. А еще там можно было курить, упражняться в бильярде, шашках, домино. Этот общепит дожил аж до великого Октября. О его швейцарском прошлом я, сидя за столиком в «Лягушатнике», конечно, не имела понятия, да мне это было и не к чему. Но я знала, что, если я на Невском, подо мной плюшевый диванчик, а во рту тает сладкая льдинка, значит жизнь удалась. Так, во всяком случае, казалось в детстве. А теперь я задаю себе экзистенциальный вопрос: смогу ля я вынести одиночество с собой в горах? Смогу.