Уйди и не обламывай ему крылья

Юрка рос в неблагополучной семье.
В разбитой хрущёвской пятиэтажке, с детства вниманием родителей не избалованный, постоянный свидетель семейных скандалов.
Мечты у него простые были - чтоб дома тихо было.
Чтобы мама нарядная, как бывало, когда гости приходили, с восхищением смотрела на отца, а тот шутил и смеялся. А не со сведёнными скулами замахивался на мать.

Счастлив у них дома никто не был.
Постепенно семья Юрки развалилась
и все расползлись по разным углам - у каждого образовалась какая-то своя жизнь.

Лет с 15 Юрка жил самостоятельно. Сам готовил, стирал, делал в квартире ремонт и сам зарабатывал себе на жизнь. Дома у него всегда кто-то "подживал" - друзья, друзья друзей, девушки - все, кому негде было жить.
Все привыкли, что есть место, откуда точно никогда не выгонят - повернутся на бок, подвинутся и оставят на ночлег.
Мечта о семье неистребимо жила в нём и хотя бы так требовала своего воплощения.

С ним всегда рядом были люди, чужие, но более близкие чем его семья.
Мама иногда заходила, строго разговаривала. Не раздеваясь, проходила на кухню, просматривала счета за квартиру, оглядывала с отсутствующим взглядом незнакомых ей людей. И уходила, оставляя досадный осадок своим безразличием и брезгливостью.
 Юрка привык, адаптировался, его уже не задевало её равнодушие, ему её только жаль было.   стал относится к ней сам почти по-отечески:"Ну не доходит до неё, что ж поделаешь!"
 
Девушки рано вошли по-взрослому в его жизнь. Требования предъявлял к ним
не строгие - только,чтоб "нравилась". С остальным "разберёмся - по мере поступления вопросов", как он любил повторять.
"Нравились" ему девушки красивые и с характером. И не то чтобы была большая
"текучка кадров" - в основном сами уходили. Не всякая выдержит такой "многолюдный" режим жизни.

И тут появилась Маша. Вообще-то её звали Мадина, но её смущало это царственное имя и она представлялась всем коротко "Маша". Маленькая, хрупкая, быстрая, как воробушек. Сменила шторку в ванной, занавески на кухне, перевесила-перестирала-перегладила Юркины вещи в шкафу.
Расставила на трюмо свои баночки-пузырьки с кремами-духами. Пироги стала печь.
Пельмени-котлеты впрок крутить. Как-то без слов всем "подживающим" стало понятно, что Маша тут не временное явление и народа "зависать" стало всё меньше и меньше.

И вообще, вскоре остались Юра с Машей одни. Редко кто заночует,только в крайнем случае. Тихо стало, спокойно.
Маша устроила Юру к себе на работу в магазин администратором.
Где сама работала уже одним из заместителей директора. Гардероб ему прикупили, мебель кой-какую приобрели. Уютно стало, хорошо. Очень похоже на Юркину мечту.

Год пролетел незаметно. Рад был Юрка - живёт, "как все нормальные люди". Характер у него выработался терпеливый, открытый, искренний,но
не терпящий никакой несправедливости.
Если ему хорошо было - сиял, как солнышко. Он и сиял. Решили пожениться. Официально, по закону. Не сказав особо никому, кроме самого близкого друга с женой, пошли и расписались. Посидели в японском ресторане.
 Он в новом костюме, она в белом платье. Маше он накопил и подарил колечко с бриллиантиком. 
На лимузине покружили по городу, пофотографировались. Все "как у людей".
Маша подругам показывала колечко, говорила:"Как приятно произнести, что муж подарил!"

А потом стало что-то происходить. Что-то обнажилось, "выперло", заскрежетало
в только что наладившемся движении семейного корабля.
Маша и так-то любила покомандовать - натренировалась "директорствовать" в магазине.
Отдавать приказания, определять направление, стратегию, планы и не терпеть возражений.
А тут, в семье, ей показалось, что она лучше знает, "куда и как надо плыть".

Общие деньги тоже хранились у неё. И стала принимать семейные решения, даже не посоветовавшись с мужем. А стоило ему заикнуться, что он "глава семьи" - тут же оказывался в ловко сплетённых аргументах ещё и виноватым.
Не радовали уже ни уют в доме, ни новый гардероб, ни котлеты-пироги.
Маша стала как-то критично на него поглядывать, чего он до замужества не замечал, плакать стала ночами и страдать.

Юрка не понимал почему. Он чувствовал себя "плохим мужем". Одно время "запил".
Хотя алкоголь не переносил, жестоко отравлялся, мучался и нарывался на ещё большее самоосуждение и критику Маши-Мадины. Чуть не в половину меньше его, она с царственной небрежностью, почти с презрением ухаживала за ним в похмелье. Он стал ловить себя на том, что скрежещет зубами, как отец в детстве.
А Маша начинает смотреть на него, как тогда мать на отца.

Юрка впал в отчаянье, сам не понимая, как он "здесь" оказался!
Он ужасался всплывающим детским воспоминаниям.
Вдруг, однажды вспомнил, как он ещё дошкольником молился Богу.
О котором ему никто  б не рассказывал, родители в церковь не водили.
Но он как-то сам догадался что Он Есть.

И обращался к нему так - "Тот, кто даёт родителей".
Провожая родителей на работу, он просил Его чтобы ему "не подменили там папу и маму".  Чтобы домой вернулись "те самые" - добрые и любящие. А не какие-то чужие, ненавидящие и орущие друг на друга.
И теперь он сам почему-то делал тоже самое, как будто оказался в их шкуре, как будто подменили...

Юрка теперь не торопился домой, засиживался мрачный в гостях.
На вопросы как дела - отвечал сухо "справлюсь".
Но узнать прежнего сияющего радостного, уверенного в себе Юрку было трудно.
Маша, рыдая, прибегала к тем же друзьям на Юрку жаловаться.
Пока не наткнулась на приехавшую к ним в гости тёщу друга.
Которая к Юрке относилась, как к сыну.
 
Она спросила Машу только одно:
"Маша, а он самый лучший для тебя на свете?"
И зависла пауза, неприятная и долгая. Все, кто в этот момент были рядом, уставились на Машу.
Та всхлипнула и водила пальцем по клеёнке на столе и молчала. Тикали на стене часы с кукушкой, а Маша всё не поднимала глаз и молчала.
Секунды вытекали её молчанием, как кровь из пробитой жизненно важной артерии.
Время, казалось, приобрело густоту, Маша молчала.
Глаза у тёщи лучшего друга загорались беспощадным свекровьим огоньком.

 "Он, конечно, лучший, но..." - наконец заговорила Маша.
 "Но он ещё должен постараться? Чтобы ты его любила?...
 Знаешь, как в "Песнь песней" говорится "Возлюбленный мой бел и румян, лучше десяти тысяч других...что лилия между тёрнами, что яблоня между лесными деревьями..." - Маша всхлипывала, а тёща не унималась.
"Тогда лучше уйди. И не обламывай ему крылья."