Дядя Сеня-велосипед

Он знал, как его за глаза зовут: дядя Сеня-велосипед. Сколько себя помнил, чинил велосипеды. Теперь, на пенсии, ему больше и заняться-то нечем. Так и ходит вокруг родной девятиэтажки кругами по всем дорожкам: вдруг кому-то починить велосипед надо? Ну, или просто встретит какую-нибудь старушку: опять же, потрепать языком с ней. Сидеть дома не любил. В любую погоду: хоть слякоть, хоть мороз, ходил знакомыми тропками родного микрорайона: кто идёт? Куда? Вышагивал медленно, заложив руки за спину: так проще держать баланс. От того, что он всегда ходил согнувшись, взгляд был тревожно-злой, исподлобья. Но это только видимость, конечно. Нижняя губа отвисшая. Сколько ему лет? А что их считать? Он почти не менялся. Разве что сухие борозды вокруг рта стали глубже и резче, впали щёки. Когда утомлялся, садился на холодную лавку: так ещё лучше всех видно вокруг. Смотришь, кто ещё рядышком опустится – поболтать.
   Шёл из поликлиники и думал: лучше бы не ходил. Вот не ходил ни разу в жизни, всё и было хорошо. Оценивал сейчас себя просто: можно починить или нет.
   По всему выходило, что нельзя.
   Как глупо человек утроен: даже не как велосипед. Сам себе вынес вердикт, который часто говорил расстроенным владельцам железного транспорта: на свалку надо. Арсений. Давно так никто не величал. Вот только в поликлинике. Просто строчка в паспорте.
   Он любил наблюдать за людьми. Делал какие-то свои, внутренние выводы о них. Почему Людка спилась? Почему отец Лёши-алкаша из окна прыгнул?
   Эту девушку он не приметил сразу, когда она появилась в их доме. Потому что работал, времени свободного мало было. Появилась и появилась. Наташа. Замуж вышла, родила девочку. У неё еще и мать где-то в соседнем доме жила, так что Наташа далеко не убежала. Когда девочка подрастала, мама Наташи, Лиля, частенько гуляла во дворе с ребёнком. Девчушка была непоседливая, огонь. Про таких говорят: шило. Румяненькая, сильная, красивая: загляденье, а не ребёнок. Про Наташку всякое языками чесали. Потому что красивая. Едва дочке три годика исполнилась, сорвалась из дома в Москву – учиться. Считай, ребёнка и не видала. Мать жаловалась, конечно: тяжело. У него самого тоже внук родился тогда: надышаться не могли. Дети – это счастье. Смотришь в его глазёнки и думаешь: похож на меня? Дядя Сеня вспоминал это время хорошо. Вот только теперь, на краю жизни, не давал ему покоя один грех… Уж четверть века прошло с тех пор. Сейчас и вспомнить страшно. Как он мог? С Наташей – всегда здоровался. Смотрел теперь на неё и думал: попросить прощения, покаяться? Только как?! Немыслимо. Это ж надо всё, всё рассказать… Язык не повернётся.
   Тогда, двадцать пять лет назад, она исчезла надолго: на полгода, не меньше. Последний раз слышал только голос. Она звала свою кошку.
- Дуська, Дуся! Дусенька… Дульсинея…
   Чуть не плакала. Дядя Сеня так и не узнал, нашла она её? Да, какая разница, когда с их внучком беда стряслась. Ножку сломал. Бабы так убивались, что он сам щеки потрогал – слёзы… Как такое могло случиться?! Не иначе, сглазил кто.

   Бабка была совсем чёрная, старая и сморщенная. Только глаз острый, как бурав. Острый и живой, молодой глаз. Будто и не дряхлая старуха смотрит, а молодуха. Жена сказала, что очень её люди хвалят: сильная, говорят, бабка. Никак дядя Сеня не ожидал увидеть такого в жизни. Обычная деревня – Лукошкино. Вот так едешь по Варшавке, а деревня вдоль дороги домишки рассыпала. У кого побогаче, а у кого и старые, с окошками в наличниках, да позеленевшими от мха крышами. Бабкин дом был на самом краю деревни, в стороне от других домов, у леса. Сворачивала к нему отдельная дорога с трассы. Вроде, обычный домик, ветхий, конечно. Но чтоб в нём жила Баба-Яга собственной персоной? Светёлка – не светёлка: будто чулан тёмная. Травы в пучках сушатся, подвешенные к нескольким верёвкам, как бельё. В простом оцинкованном ведре – вода. Печка топлена. На столе – клеёнка старая. Кот чёрный, без единого пятнышка белого, трётся о ноги. Сразу признал гостей, обхаживать начал. И вдруг – раз – вспрыгнул на высокую табуретку. И посмотрел так осмысленно в глаза, что дядя Сеня вздрогнул. «Баба-Яга» принялась их с женой усаживать. Про кота сказала:
- Не обращайте внимания. Мы вместе с ним колдуем. Это он чует уже, оладушек ждёт.
   Дядя Сеня подумал, что жуть тут… А кот ждёт человечины…
   Как только подумал, «Баба-Яга» головой покачала, закудахтала:
- Зря-зря… Дурного не думай. Мне карты уже всё рассказали. Вы ещё и на порог не взошли. Завтра в церковь пойду, в Щаповскую, воду заговорю. А звать меня – баба Таша… Вам ещё кое-что понадобится… Тоже сделаю.
   Дядя Сеня вспомнил, какая крутая дорога к воротам церкви. Стоит она, как красная девица, на самом холме, на окрестье любуется… А что, разве такие бабки в церковь ходят? Колдунья же.

   Когда дядя Сеня Наташку увидел через полгода, не узнал. Куда только подевалась былая, лёгкая красотка? Глаза запали, смотрели – внутрь себя. Это было лицо человека, прошедшего через что-то страшное. Такие лица у людей после войны. Или насилия. Она не смотрела по сторонам. Голова опущена. Потолстела. Ей совсем не шло. Дочку Аню выносила из дома на руках. Усаживала на лавку. Дядя Сеня понял: воздухом дышать. Дочка была исхудавшая, очень бледная, прозрачная будто. Одна тень от прежней резвушки. Она не говорила, не просила ничего, не плакала, не бегала. Тихо сидела и смотрела безучастно по сторонам. Наташка, наклонившись к дочке, её о чём-то уговаривала. Но малышка только отрицательно мотала головой.

   Наташа смотрела на бледное лицо дочки и говорила:
- Анютка, надо пройтись. Хоть капельку. А знаешь, у нас карьер глубокий неподалёку, там каждую весну, как сейчас, когда ручьи текут, вымывает старые камни. Там ракушки окаменелые, осколки трилобитов. Думаю, там даже есть следы динозавров…
   Это был момент истины. Потому что Аня подняла на маму глаза. Впервые за месяцы – с интересом. Наташа поняла, что зацепилась. Она так расписывала таинственные древние срезы карьера, что Аня согласилась на другой день попробовать дойти. Действительно, карьер был старый, там добывали белый камень для облицовки Московских церквей век, и два века назад. Потом белый ракушечник в глыбах грузили на корабли. Пахра тогда была судоходной. Наташа страшно обрадовалась, что получилось уговорить дочку. Правда, далось им первое путешествие нелегко. Идти туда – всего-то пятьсот метров. Но Аня была слаба после болезни, едва смогла дойти до спуска. Вниз не пошли. Бурные ручьи катились мощно, радостно, вниз, вниз… Наташа чувствовала возрождавшуюся внутри неё силу, текущую вместе с этими ручьями, надежду и… эта тяжкая зима позади. Скоро она пойдёт в церковь и покрестится: слово дала Богу… Своё слово. Чтобы спас её дочку.
   Аня села на корточки. Наташа – вместе с ней. Пустили по ручью крошечный красный кораблик. Просто кусочек пластика. Аня была в восторге, даже вскочила, как раньше, хотела бежать за ним… Наташа её подхватила. Обратно несла на руках. Она тяжеленная. Шесть уже. Да еще и одёжка накручена. Отдыхала Наташа по дороге несколько раз. А ракушку в камне она нашла для дочки. Она была странная, с бороздой посредине, не как современная, древняя органика замещена ракушечником и кальцитом. Лишь отпечаток. Теперь Аня окончательно уверилась, что в карьере были динозавры. Давно-давно, миллионы лет назад.
   
   Дядя Сеня с удивлением рассматривал какую-то кость, которую ему протягивала «Баба-Яга» - баба Таша. Кость была куриной, с киля, той, на которой глупые люди загадывают желание. Она была сломана.
   Внезапно дядя Сеня ахнул от ужаса: кто-то задел его, обдав ветром.
- Не бойсь, не бойсь! – успокоила колдунья. – Это пугач. Так его в народе зовут. Он людей не ест.
   Огромный филин, сверкая в полутьме оранжевыми глазами, сел на жердь.
- В лесу маленьким нашла. Ручной. Зато мышей нет.
   «Баба-Яга» хохотнула.
   В её голосе, в этом затаённом, сильном смехе дядя Сеня вдруг снова почувствовал в ней молодую женщину. Её старушечий облик, согнутая спина колесом – видимость, да и только. Это было так странно и удивительно, что он начал её внимательно рассматривать. Но, сколько ни смотрел, видел лишь безобразное сморщенное лицо. Она вызывала в нём неприятный холодок. Лучше не смотреть на неё. Он уже видел, как легко она читает чужие сердца. Он чувствовал к ней странную симпатию. Не потому ли, что его спина – тоже колесом?
   Дядя Сеня уставился на нахохлившуюся птицу. Филин явно не был рад пришельцу. Отдал бабе Таше деньги, взял кость, завернутую в тряпку, и ушёл.
   Накрапывал дождь. Дядя Сеня подставил под капли лицо. Сам не знал, зачем это делает. Зачем он вообще здесь, на этом крыльце, с тряпкой в руках.

   Наташа была в отчаянии. Это было слишком жутко. Но теперь это – её реальность. Она ничего не понимала в том, что происходит с её дочкой. Объяснить было некому. Интернета тогда не было и в помине. Аня заболела. Наташа постоянно была рядом, отлучаясь набегами на кухню. Высокая температура. Она должна снизиться, аспирин она дала. Девочка просто лежала на боку. Когда Наташа в очередной раз пришла из кухни, у неё потемнело в глазах от ужаса: Аня была синей, отёкшей, бездыханной. Синее личико, закрытые глаза, синие ручки. Она принялась трясти её – напрасно. Страшный миг для матери – когда она понимает, что её ребенок умирает. Не понимая, что делает, сначала бросилась к телефону, – вызвать «скорую». Через долю секунды поняла, что никакая «скорая» не успеет. Схватила малышку и потащила в ванну. Включила ледяную воду, и сунула под неё тельце прямо в одежде. Аня открыла не осознающие ничего глаза. И захныкала! Наташа чувствовала, что во рту совсем сухо. Она сняла одежду с дочки, потому что смогла поставить её на ножки. Потом вытерла. Синий цвет лица и тела сменился белым. Девочку била крупная дрожь. Смотрела пустыми, бессмысленными, неживыми глазами. Когда приехала «скорая», Аня уже была в сознании, понимала, что происходит. Ей сделали укол и забрали их в больницу. Разве Наташа знала, что это – не первая и не последняя их больница? Тот год был похож на непрекращающийся, дикий кошмар, потому что Наташа чувствовала: происходит что-то плохое. Словно нёс злой рок, сопротивляться которому она не могла. Ей снились пугающие сны, которые потом воплощались в реальность. Подсознание говорило ей: жди беды. Снилось, что она в огромном бассейне с дочкой. Всё хорошо, все купаются. Это же бассейн! Но поднимается волна до неба, которая накрывает валом, в котором они тонут, она захлёбывается… Она не в силах спасти дочь… Просыпалась в поту, понимая, что сон – вещий. Что было в них, в этих больницах? Ночёвка на лавке шириной сорок сантиметров, на стуле, в ногах дочери, вовсе не смыкая глаз. Койки были такие узкие, что уместиться вместе они никак не могли. А матери койко-место было не положено. «Оставляйте ребёнка, идите домой». Иногда ей казалось, что она больше не выдержит, просто не сможет. Она движется по заколдованному, чёрному, роковому кругу. Понимала, что страх – её враг. Но ничего поделать с собой не могла. Её мозг был отравлен. Так во сне пытаешься бежать, а ноги – не двигаются, ватные. Наташа никак не могла очнуться от этой реальности. Врачам было безразлично, как быстро выздоровеет её дочь. «Сама виновата, мамаша. Надо было лучше мыть упаковки и яйца». Вместо того, чтобы сразу дать антисальмонеллёзное лекарство, они дождались, когда болезнь основательно разрушит кишечник. В другой раз они вообще не могли понять, почему держится температура. Когда они оказывались дома, Наташа, наконец, засыпала крепко. Но лишь на одну ночь. Главное, она понимала: такого не может быть: бомба не падает в одну воронку. Вылечились от одного, почему должно случиться что-то ещё? Но это «ещё» случалось непременно, с неотвратимостью рока. Круг замыкался…
   Её преследовало тринадцатое число. Наташа никогда не была суеверной. Даже смеялась над другими. «Глупостям верите». Но дочка заболевала три раза подряд – тринадцатого.
   Мама Наташи, Лили, переживала за внучку. Потому и сказала дочери, что есть одна бабка сильная, к ней надо. Наташа кивнула: хуже не будет.
   Муж отвёз её с дочкой в дальнюю деревню с милым, забавным названием. Дом бабки был очень старый. Наташа невольно задалась вопросом: сколько ему лет? Лет сто. Гостей вылез встречать серый пёс, подозрительно похожий на волка. Шерсть на загривке встала дыбом, но быстро опала, пёс оказался незлой, не лаял. Но и хвостом не мотал. Просто нюхал воздух.
   Бабка встретила не слишком приветливо, метнула быстрый взгляд на Аню. Сказала, что их с Наташей звать одинаково, но она привыкла, когда её бабой Ташей зовут. Слушала рассказ Наташи молча. Жевала ртом какую-то мысль. Спросила, где точно они живут. Кивнула. Потрогала голову девочки, что-то зашептала. Потом пошла в угол, к печи, и долго возилась там. Что делала – неизвестно: за её спиной Наташе видно не было. Слышала невнятный шёпот. Аня спросила маму тихо-тихо, на ухо: «Это Баба-Яга?» И вытаращила удивлённые глазки. Наташа отрицательно мотнула головой. Баба Таша обернулась. Слышала?
   Наташа подумала, что не нравится ей эта бабка. И кошка чёрная её не нравится. Сидит и смотрит умными глазами, будто всё понимает. Как только подумала, что кошка неприятная, та сразу вскочила на стол, застеленный выцветшей, истёртой клеёнкой, и начала её обнюхивать, мурлыкать, тереться о руку. Наташа растаяла. Погладила кошку. Подумала, что она запах Дуськи чует. У них дома год уже жила сумасшедшая, ласковая, рыжая кошечка.
   Баба Таша дала Наташе воду, велела поить ребёнка на ночь. И не молиться перед этим. Наташа пожала плечами: молиться она не умела. Некрещёная была. Мама у неё рома, цыганка, хотя и утратившая большую часть корней. Вообще-то её звали Лилит, Лилия, Лили. Но русские называли не иначе, как Лиля. Не запоминали. Язык рома понимала. Наташа не выучила, родни рядом не было, чтобы этот древний язык, имеющий прямые корни санскрита, могла бы перенять. Папа был русским, партийным работником в силовой структуре. Какая ещё религия? Сдать партбилет не хотите? Получал газету «Правда» за пять копеек. Подписка на год – льготная. Удобно ведро застилать, книжки оборачивать, под обои клеить, в макулатуру сдавать. Он давно не жил уже с её матерью. Лилит нрава была крутого, гордого: измен не терпела. Он, даром, что майор КГБ, жену побаивался…
   Аню Наташа крестила, когда дочке года полтора было. Почему? Все крестят детей. Думала: будет у малышки защита. Муж у неё тоже некрещёный был. Не пригласили крёстных родителей. Не знали, как и что делается. Наташа понятия не имела, что в церкви надо длинную юбку носить и платок. И почему – тоже. Не для Бога. Ему – всё равно, Он тебя голым видит, до дна души. А закрывать себя надо ради других людей, особо – мужчин. Отвлекает от молитвы красота женская. Они - люди, в них не только божеское, но и земное, звериное. Как тут в службу вникнуть? Как духом подняться, когда рядом ноги длинные, да волосы золотые?
   Один раз Наташа налила дочке этой воды бабкиной. А второй раз, переливая из тёмной бутылки, увидела, что в чашке какой-то мусор плавает – и крошечный таракан. Воду вылила. Плюнула, ругнулась.
   И вспоминала, как говорила бабка: «Не ругайся чертом, не поминай. А то явится».
   Дуська. Беспородная, абрикосово-рыжая, с жёлтыми тёплыми глазами, купленная за копейки на «блошке». Жалко её стало. Замёрзшим котёнком сидела в простой картонной коробке. Дуська, Дуся, Дульсинея. Наташа дома отогревала её на себе несколько дней. Потому что боялась, что кошечка умрёт: простыла, когда продавали. Ничего не ела, крупно дрожала. Наташа не спускала котёнка с рук: она спала на подушечке у неё на коленях, выпаивала её по капле. Удалось выходить. И вот недавно, рассматривая Дуськину мордочку, Наташа с удивлением увидела, что над губой у неё появилась родинка: точь-в-точь такая же, как у дочки. И на том же месте. Бывает же такое! Наташа улыбалась, целовала ничего не понимающее животное в нос и говорила: «Дуська, ты тоже хочешь быть моей дочкой? Под Аньку подделываешься». После этого прошло лишь несколько дней: Дуська пропала. Часто бывало, что они не могли найти её: спала где-нибудь. Но тут… Наташа обежала все излюбленные места питомицы, заглянула везде, где можно. К вечеру они поняли, что она спрыгнула с форточки. Первый этаж, не могла она разбиться. Наташа долго ходила по двору, кричала в окошки подвалов: «Дуська! Дусенька!». Напрасно. Она домашняя была, забилась куда-нибудь от страха…

   Наташа вспоминала и вспоминала бабу Ташу, «Бабу-Ягу», как окрестила её Аня. Настоящая колдунья. Почему это бабка с ней разоткровенничалась? Баба Таша сказала, что скоро её черёд на Сатурн улетать. Все сёстры там, она спрашивала… У кого спрашивала – Наташа не решилась поинтересоваться. Просто молчала. Но поняла, что бабка о своей смерти говорит. Что уже решила, кому кошку отдаст. Филина – в лес. Да он и так свободен. Но возвращается к ней. Волка выпустит – просто откроет калитку. Не будет дома её скоро, скоро… Родня дальняя коттедж построит. Волк вернётся… Но они его не возьмут. Будет у них шавка сидеть, вякать. Она всё, всё видит вперёд. И её, Наташу, видит… От этого молодой женщине стало не по себе. Но спрашивать не стала. Упорно молчала. Вежливо попрощалась и ушла.
   Хорошо, что она не видела, какими глазами вслед ей смотрела старуха.

   Кошмар начался тринадцатого, аккурат через три дня после бабкиной воды. Аня снова температурила. Что на этот раз? Наташа уже смутно догадывалась, что дело в её голове. Последствия сотрясения мозга? Что не так у малышки? Следила по часам, когда давала жаропонижающее, через пятнадцать минут мерила температуру. Когда начались судороги, ножки и ручки дочки одеревенели. Мука была в лице. Жар сбить не удавалось! Она держала дочку раскрытой, но не в холодную же воду снова… Во рту от страха снова была сушь. Вызвала «скорую» и уехала с дочерью в больницу. Пока прием, пока донесла её, пока раскрыла… Температура сорок и две. Медсестра дала бутылки с ледяной водой – под мышки, под колени, в локти. Сделали второй, после дома, укол. Приводило в отчаяние то, что никаких обследований не было. Просто оставили в полутёмной палате. Пока в ней были только Наташа с дочкой. Палата - крошечная, зажатая с двух сторон стёклами во всю стену. Так раньше делали в детских отделениях – обзор всех палат сразу. Наташе было не привыкать. Рядом была вторая койка. Поняла, что сможет прилечь… Но этого не случилось.

   Баба Таша почему-то вспомнила детство. Лежала на печи и смотрела в пространство. Будто и не стены её избы, а даль далёкая, невозвратная… Хоть май месяц, июнь скоро, а она подтапливала. Старая стала. Старая – не значит немощная. Силы много, только колдовать надо. Старая – значит, видевшая всё. Не вспоминала много лет, и вдруг – вспомнила. Как огромный маховик, память всё раскачивалась и раскачивалась, обнажая такие моменты, про которые она и забыла уж много лет назад… Что это? Смерть идёт к ней? Видимо. Мама, отец, которого она всегда боялась, сёстры маленькие. Их голоса, жесты, словечки, всё-всё. Будто видела их – вчера. С ранних лет её влекла таинственность и темнота. Темнота – не в смысле отсутствия света. Хотя… можно и так сказать. Зло – это всего лишь отсутствие добра. Там, где нет света, наступает иная власть. Её она чувствовала всей душой в сказках бабушки о нечистой силе, в рассказах о её детстве: как русалок ловили, как в ночь на Ивана Купалу через костёр прыгали, как получили нагоняй от попа… Просто сейчас люди другие. Они разучились чувствовать. Поэтому и не видят нечисть… А она вокруг… Баба Таша оглянулась. Грубые люди стали, нечуткие. Зверя в них мало, культура одна. А что культура? – просто пыль. Дунь – и слетит. Оранжевые глаза Гуама, пугача, горели в полутьме. Черти с такими глазами её заберут. Будут долго мытарить. Сорок дён. Только времени там нет… Путь её ясен. Он был ясен с самого детства. Потому что всё правильное, должное, вызывало у неё внутренний протест.
   Встала. Размяла воск, смешала с золой заговорённой и травами, сделала свечи.
   Первое её воспоминание было страшным. Все любят котят, а она любила курочку. Потому что она была коричневой, а не белой. Ни у кого такой не было. Кормила её, сидела рядом с ней в курятнике. Брала на руки и баюкала. Она была тёплая-тёплая и пушистая. Сколько Таше было? Года три-четыре. Курочке этой отец отрубил голову. Он и не думал, что дочь смотрит. Пусть смотрит. Он еще и порося скоро резать будет. Там вообще визгу не оберёшься. Выловил её курочку и отсёк голову на мини-плахе, чурбанчике деревянном. Курица трепыхалась… а потом побежала – без головы. Кровь лилась из шеи. Таша закрыла лицо руками. Огромная сила в жизни, но ещё больше – в смерти. Это она и поняла тогда.
   К ним тётка приехала. Лилия. Знахаркой слыла, лечила всех. Была она учёной, книжки у неё были разные. «Чепуха это всё – ворожба. Это им надо», - кивала за окно, в сторону людей. «А тебе – ничего не надо. Просто помнить, кто ты». Таша тогда не понимала, просто старалась заучить, повторяла по пятьдесят раз те слова. Чтобы вспоминать их потом годами. «Парацельс говорил, что надо искать аналогии в природе. Это – на твоё личное усмотрение».
   Таша умела понимать зверей. Когда смотрела им в глаза. Они страшно радуются, когда их понимают… Тётя Лилия ей рассказывала, что когда-то все люди понимали язык зверей. И любых людей, любого народа. Просто теперь разучились. Главное – намерение и мысль. Потом подкрепить этот посыл в глаза животному простыми словами. Конечно, ты подчиняешь животное этим взглядом. Но не навязчиво, а мягко и ласково, любя. «И будет для тебя друг». Точно так же можно поступать и с людьми. Просто знать: куда смотреть и что говорить про себя, молча…
   Таша всем сердцем любила зверьё. Не могла есть мясо с детства: ни кур, ни поросят, которых прекрасно «слышала», ни гусей, ни кого-то ещё.

   Была ночь. За больничным, голым окном – мороз.
   Наташа пыталась растолкать Аню. Она лежала белая, совершенно холодная, глаза смотрели пусто. Она не слышала, что её зовёт мама. Температура была огромная, не снижалась. Фактически, дочка была без сознания, с открытыми глазами. Зрачки превратились в узкие, как иглы, точки.
   Наташа бросилась звать на помощь. Пришла врач, глянула. Равнодушно обронила: «Ну, хотите, позвоню в реанимацию. Только вы не доберётесь до другого корпуса, мороз. Машин у нас нет». И ушла.
   У Наташи был первый в её жизни сотовый телефон: маленькая, толстенькая трубка Alcatel с набором кнопочек и единственной функцией - звонок. Набрала мужа. Чтобы немедленно выехал. Появился быстро. Успела обернуть Аню одеялом.
   Когда в реанимации перед носом закрыли дверь, унося дочку, сжалась в комок ужаса, опустилась на пол. Боль гнездилась в животе, не давала дышать. Там, где она когда-то носила Аню.
«Поехали» - звал муж.
   У неё были точь-в-точь такие же глаза, как у дочери: ничего не осознающие.
   Ждала утра, когда могли ответить в реанимации. Три часа ночи, четыре, пять, шесть, семь часов утра. Сказали, что всё хорошо, температура тридцать восемь и пять, они контролируют. Что с ребенком – не ясно. «Это реанимация. Мы только стабилизируем». Звонила дважды в день – сколько разрешили. По сути, ничего не менялось. Спать не могла вовсе. В волосах заметила раннюю седину. Приезжала. Ей даже вывели дочку, показали. Она слабо улыбнулась. Худенькая, измождённая. Температура по-прежнему не снижалась. Тридцать восемь. Это выматывает.
   Наташа, не видя постоянно дочки, страшно мучилась. Она готова была сидеть там под дверью… Не разрешали только. «Мамаша, что вы переживаете. И ребёнка нервируете, и нас. Идите домой, отдохните». А еще у неё появилось время. Думать.
   Где-то на границе сна увидела в ногах кровати женскую фигуру в широком, огромном, до пола, платке. Проснулась. Разумеется, никого не было. Просто сон. Села и поняла: надо молиться. А как?! Её никто не учил. Встала. Надела платок, повернулась лицом на восток, встала на колени и стала просить, как могла, Богородицу. Она звала Её Дева Мария: не знала, как к Ней обращаются православные. Просила за дочку. Плакала. Иисуса тоже просила. Решила, что обязательно примет Крещение, если дочка выкарабкается…

   Лилит хмурилась. При этом схватывалась крупная, сильная морщинка между бровей. Она часто вспоминала своего непутёвого мужа. Ничтожество. Она так и звала его. В глаза. Как мужчина – так себе. Зарплата – нулевая. Сам весь тоже - нулевой. Нуль. Нуль без палочки. Вот только за что она его любила?! Мать и бабка её были настоящими рома, считай, таборными. Мать говорила ей: не выходи за русского, добра не будет. Как она знала? Не послушалась… Вот и дочь теперь русская, русская порода. Не умел муж её в узде держать. Хоть бы ударил раз! Она бы в долгу не осталась… Тех, кто слабее, Лилит всегда подминала. Так с детства у неё пошло. Дралась со всеми мальчишками в классе. Её по-настоящему боялись. В драке была неудержима. Столько ярости никто не мог сдюжить. Любила верховодить. Когда выросла, поняла, в чём данный ей дар. Ей не могли отказать, когда она просила. Не было двери, которая не распахнулась бы для неё. Квартиры она добилась через год работы в министерстве. Как её туда взяли «с улицы» - загадка. Ходила по чиновникам, рассказывала про жизнь в огромной семье… Что беременна, куда ей идти?! Действовала всегда так, как перед дракой: взглядом. Каждый раз думала: может она подчинить себе этого человека или нет? Подмять его? Лишь пару раз за жизнь не вышло. Один был закрытым, ушлым, старым КГБистом, второй – чиновником сельской администрации с глазами дикой рыси… Почему-то считается, что они, рома, генетически склонны к преступности. Колдуны и чуть ли не людоеды. Какая чушь! Их язык – древнейший санскрит. Русский очень близок к нему. Поскольку многие века назад они спустились с гор Тибета, расселившись по всему миру, они вынуждены были приспосабливаться к чужим народам, языкам, законам и обычаям. Нацисты ставили опыты над их детьми в концлагерях. Их убивали, держали в тюрьмах, ссылали, травили только за то, что они – рома. Это сделало их гибкими и ловкими. Именно: они могут найти язык с кем угодно.

   Решение пришло неожиданно. Мать Наташи выяснила, что лучшая больница – Российская детская клиническая на Ленинском проспекте. Собственно, главная детская больница страны. Наташа знала свою мать. Не было тех задач и тех дверей, которые не открылись бы перед ней. Мать вызывала у неё боязнь и восхищение. Силой и красотой. Очень высокая, необычайно изящная, с огромными глазами и пухлыми губами, яркая, как огонь, она была похожа на богиню. Древнюю богиню. Наташа тоже была красивой, все говорили, но совершенно иной, какой-то ясной, ангельской красотой, голубоглазой и светловолосой. Никогда, никогда не дотянуться ей до матери в таланте общения и умении пробиться в жизни.
   На следующий день они уже ехали все вчетвером, включая Аню с высокой температурой, выдернутую из реанимации под личную подпись и ответственность Наташи. Она смотрела на дочку неотрывно, ловя малейшие изменения её лица. Аккуратно и нежно касалась её, но не держала на руках, чтобы дополнительно не нагревать теплом своего тела. Было безумно страшно. Но вместе с тем она чувствовала, что появилась надежда, призрачная, но опора.
   Приём был мучительным. Но закончился и он. «Инфекция» стояла особняком от остальных корпусов, не сообщаясь переходами. В каждой палате – свой отдельный выход на террасу вдоль всех «номеров». Дверь через крошечную прихожую - сразу на улицу. В самом деле, структура отделения напоминала санаторий. Это сделано не случайно: сократить риск передачи любой заразы внутри отделения практически до нуля. В первый же день взяли все анализы и сделали пару исследований. Всё это настолько отличалось от их местной больницы, что Наташа воспрянула духом. В палате было две больших, довольно широких кровати. Наташа по наивности решила, что вторая кровать – для неё. Ох, сладко спала первую ночь. Лежала сверху, не накрываясь, стараясь на всякий случай не смять бельё. Дочка рядом. Температура высокая, тридцать восемь, но постоянно бегали медсестры, приходила врач.
   Вообще, за эти полгода Наташа совершенно себя забросила. Не то, что не красилась, как раньше, а даже мало интересовалась, как выглядит. Потому что мука всегда была с ней. Смотрела на дочь: колоть уже некуда, капельницы, тошнота, запавшие, измученные глаза. Малышка плакала. Держала её на руках во время всех процедур. Сердце словно хлестало болью. С чем это можно сравнить? Если ад есть, - это когда твоему ребёнку плохо. Много раз ей казалось, что больше не выдержит. Но терпела и терпела, терпела и терпела. Шла сквозь муку, думая, что была бы счастлива, если бы всё это – с ней, а не с дочкой. Отдала бы себя за неё. С радостью. Можно ли кормить с капельницей? Зачем кровь брать каждый день из вены? Почему ей никто ничего не объясняет?
   Лечащего врача в РДКБ Наташа запомнила на всю жизнь. У неё было необычное имя – Алевтина Марксовна. Отчество объяснимо, папу назвали Марксом – по фамилии одного из вождей мирового пролетариата. Она была удивительной… Раньше были такие доктора: умели видеть человека целиком. Великолепный психолог, она одной фразой могла облегчить моральную боль. Сказала, что в ближайшие три дня выяснят причину температуры. Обследовать будут с головы до ног, придётся побегать. «А почему это вы не при марафете? Первым делом, до ребёнка, надо привести себя в полный порядок и великолепный вид. Я это говорю, чтобы вы поняли: здоровье девочки зависит от вашей силы и настроения». Наташа поняла. Рядом с Алевтиной Марксовной она вздохнула: будто камень с души свалился. Она внушала такую уверенность и оптимизм, что демоны ужаса, терзавшие Наташу, теперь отваливались от неё, не в состоянии коснуться. На третий день, бегая по обследованиям, таская Аню на себе, Наташа вдруг увидела, что у дочки снова судороги. Бросила всё, схватила в охапку, одевала дрожащими руками: на дворе начало марта. Сверкало, слепило солнце. Бежать по льду было страшно. Уже в палате судороги прошли.
   Аня раскрыла на неё глаза и вдруг вспомнила Дуську. Спросила: «Мама, она вернулась?» Наташа не хотела врать. Никто не видел больше их кошку. Разве взял кто сразу? Сердце говорило ей, что это не так. «Нет Дуськи».
   Пришла Алевтина Марксовна, погладила по руке, сказала, что нашли причину. «Не понимаю, как в вашей больнице не увидели банальный гайморит. Срочно сделаем прокол. Завтра. Надо будет потерпеть. Потом будете лежать недели две, пока девочка не окрепнет, будем колоть антибиотик и давать КИП для стимуляции иммунитета».
   Уже через день в их уютную палату пришла еще молодая женщина с маленькой, двухлетней дочкой. У неё тоже была постоянная температура, но низкая, около тридцати семи. Взглянув на девочку, Алевтина Марксовна едва заметно нахмурилась. Наташа видела: она старается ободрить мать, но уже сделала какие-то выводы. Муж привёз Наташе раскладушку. Поистине, теперь она чувствовала себя почти как в раю. Крепко спала впервые за полгода. Когда дети начинали сопеть, уже после отбоя, в темноте, они обо всём говорили со Светой, соседкой по палате. Они приехали из Башкирии, из Мелеуза, и она рассказывала, какие удивительные древние пещеры вокруг их города…
   Наташа сжала кулаки, пытаясь вырвать из себя дикий крик Ани. Когда ей вручили дочку после прокола, она не могла сдержать слёз. Перецеловала её, посадила в кресло и повезла в «инфекцию», «домой». Теперь они везде передвигались так: в кресле-каталке. Оно стояло в прихожей, возле двери в их палату. Алевтина Марксовна настаивала на прогулках. Сначала пять минут – возле входа, потом больше, больше… Они объехали всю территорию больницы, нашли киоск с игрушками и детскими журналами. Постепенно, медленно, вместе с мартовским солнцем, Наташа поняла, что прирастает надеждой и затаённой радостью освобождения от страха.
   На прощанье Алевтина Марксовна сказала, что, если она надумает иметь второго ребёнка, ей будет легче. Наташа улыбнулась: об этом она не думала. Когда Аня совершенно поправится и снова будет такой, как раньше, посоветовала сделать ЭЭГ-мониторинг во время сна, чтобы понять, почему такая реакция на температуру. «Но я уверена: ничего страшного не найдут».
   Как выяснилось потом, она оказалась совершенно права.
   Наташа теперь думала только о том, что Бог помог ей. И Богородица. Молилась, обливаясь слезами тёплой благодарности. Она слово себе дала. Как только дочка окрепнет, пойдёт креститься.

   Баба Таша была в ярости: почему девка с ребёнком забыла к ней дорогу? Раскинула карты. Так и эдак: ничего не выходило. Смешала и выкинула в ящик. Филин Гуам важно наблюдал за этими действиями.

   Наташа не утерпела: пошла в церковь еще в апреле. С дочкой было всё хорошо, она окрепла, хотя и не настолько, чтобы ходить в школу. Учительница приходила к ним домой.
   Идти в церковь было боязно. Но решила, что хочет креститься в главном храме города, Троицком соборе. Он не закрывался во все годы советской власти. Её направили на беседу с батюшкой. Он сидел в залитой солнцем комнате смежного с храмом дома. Отец Гермоген - очень прямой, худощавый, с глубоким, спокойным взглядом серых глаз. Никакой суетливости в движениях, кажется, что он находится вне времени. Он не здесь. Наташа ощутила рядом с ним спокойствие и безмятежность. Глаза были очень заметны в его лице, может, еще из-за того, что борода скрывала остальную часть.
   Посмотрела на него и всё ему рассказала. Всё, через что прошла. Почему решила принять Крещение. Говорила с трудом, заикаясь, путаясь. Страшно было посмотреть на него. Может, он решит, что она – спятила?!  Была бледна и уже едва дышала от дикого волнения. С ней полгода творилась полная чертовщина, но, когда об этом рассказываешь, всё выглядит совсем иначе, глупо как-то… Задыхалась. Осмелилась взглянуть на него. Он ждал этого: твёрдо встретил её испуганный взгляд. Весь – глубокое внимание. Как чуткая вода. Был серьёзен. Это успокоило её. Глубоко вздохнула. Хотелось плакать, но она держалась.
   Отец Гермоген уточнил: «Значит, кроме дочери в семье больше нет крещённых? Она одна?» Наташа кивнула. Так и получалось. «Почему же вы удивляетесь, что всё это творится в вашей жизни? Дочь отвечает за всех, за грехи каждого».
   Его слова настолько поразили её, что она повторяла их про себя всю дорогу до дома. Вот как… Значит, Бог не всемилостив и не всеблаг, он спрашивает за всё… У неё – много грехов. Но разве она пришла бы к Богу, если бы не ужасы с дочкой? Вспоминала множество случаев, которые подтверждали слова отца Гермогена. Столько несчастий – больших и малых… Самым страшным было то, что случилось недавно, а еще, когда Аня попала под машину в трехлетнем возрасте. Дочка была с её матерью и мужем. Они взяли её в поездку по коммерческим делам. Наташа в тот день ездила на занятия актёрским мастерством. Приехала – никого дома. Бросила картошку в раковину. И начала чистить – на всех. Муж пришёл какой-то странный и велел собираться. Спрашивала – зачем – не отвечал. Ехала в машине, когда сказал, что дочь сбила машина, они едут в больницу. Наташа ощутила словно удар в живот. Согнулась пополам, низко, к ногам. Она вроде как видела себя со стороны – как не может разогнуться, как воет. «Она жива?!» Бежала без оглядки, как только муж остановил машину. Слёзы хлынули потоком, когда увидела дочь на кровати в нейрохирургии. Она была вся в ссадинах, с сотрясением мозга. Все коридоры этого отделения – в крови. Наташа потом долго винила себя. Она была с группой на актёрском мастерстве, а не с дочкой. Её тщеславие, её искусство чуть не стоили малышке жизни. Учила её читать по детской книжке «Волшебник Изумрудного города». Задачей было прочесть заголовок крупными буквами. Прочла – значит, мама прочтёт главу целиком. Так легче пережить тошноту и вынужденную неподвижность. Ручкой нарисовала портрет дочери в постели.
   Первое мая выдалось солнечным и по-летнему тёплым. Таинство Крещения удивило Наташу. В сорочке её трижды окунали в воду целиком, с головой, в огромной купели. Потом она отрекалась от дьявола. Повторяла за отцом Гермогеном слова всех молитв, Символ веры. Голова немного кружилась. Когда целовала икону Богородицы, задев, затушила лампадку. Отец Гермоген покачал головой и велел месяц читать Покаянный канон каждый день.
   Наташа шла домой, и ей казалось, что она – не она. Потому что ни разу в жизни не ощущала такой радости. Пожалуй, это даже не радость, а светлое, огромное радование, словно непрерывный, сверкающий поток. Казалось, что и воздух иной, и люди на улице. Так бывает только в детстве: наивный, открытый взгляд. Когда нет еще претензий к миру и ожиданий от него, поэтому радует то, что происходит сейчас, в эту секунду. Неужели ей тридцать? Она же только что родилась.
   Пасха выпала на пятое мая. Очень поздняя. Наташа была накануне и утром тоже пришла. Прямо перед церковью батюшка окропил всех святой водой. Наташа ощутила тёплое единение со всеми, кто пришёл, приятное родство с этими людьми, которые просто стояли рядом, склонив головы. Почему? Тайна христианской общности. Она – частичка – с ними, и со всеми – Бог.
«Аще кое зло замыслено или соделано есть, возврати его паки в преисподнюю. Яко Твое есть царство, и сила, и слава, Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь».

   «Мама, мы пойдём прочащаться?» - спрашивала Аня. Наташа смеялась. «Причащаться. Причастие – это когда христианин становится сопричастным Богу через молитвы и освящение хлеба и вина, которые символизируют тело и кровь Христовы. Он становится как бы единым целым со Христом».
   Аня кивала. У неё было своё понимание этого таинства. Из-за исповеди, этого духовного очищения.
   Через какое-то время снова спрашивала: «Мама, когда прочащаться?»

   Баба Таша не понимала, почему девка эта с ребенком не приходит. По всему – должна быть давным-давно! Прождала её всю весну. Скоро маю конец. Не может она удерживать больше дух. Сила мучает. Страшная пытка. Карты молчали… Первый раз такое было в жизни, чтобы она не могла понять, что происходит. Неужели этот горбун Арсений не сделал то, что нужно? Куда девке бежать, в самом деле? За дочь она и душу отдаст. А ей, старой, надо - свою выдохнуть. «Что Гуам, хоть ты дай знак…» Птица сидела нахохлившись, смежив оранжевые кружки глаз.
   Баба Таша взяла золу, бросила за порог, в сторону дороги. Долго стояла, рассматривая рисунок. Волка не было. Пустая цепь валялась у будки. Повернулась и ушла в избу. Дверь оставила открытой. Легла в сено. С детства любила его запах. Филин слетел к ней. Сверкнула на него глазами и закрыла их. Тикали ходики. Час, два. Чёрная свеча упала со стола в сено. Медленно, медленно огонь начал пляску вокруг бабы Таши. Но она её уже не чувствовала.
   Филин вылетел на волю.
   Дикое пламя взвилось выше крыши, она рухнула внутрь, распахнув небо. Вдалеке выл волк.
    «Широк путь зде и угодный сласти творити, но горько будет в последний день, егда душа от тела разлучатися будет».

   Ничего теперь не исправить. Как горб на его спине. Его так и зовут: дядя Сеня-велосипед. С Наташей он всегда здоровается.

   А тогда, давным-давно, после разговора с Лилей и её взгляда, затаённого силой, он чувствовал странное и неприятное томление. Всё вроде хорошо… Так бывает, когда о тебя вежливо вытирают ноги. Нельзя даже понять: а что вообще произошло? Но хочется помыться. Целиком. И рот прополоскать. Век бы её не видать… Она – как патока. Вроде, складно всё говорит, а внутри – что-то другое. Глаза тёмные, огромные, чуть на выкате, как переспелые вишни. Взгляд трудно выдержать. Великанша. Он – как пигмей рядом, смотрит снизу вверх. Если бы не рост, её можно было бы назвать красавицей. Волосы чёрные, густые, обёрнутые вокруг головы косой или распущенные. Ни единого – седого. А ведь сколько ей лет-то? Стал прикидывать… В одежде – ничего цыганского, и всё же любит яркие платки и красные платья. Очень стройная, и, несмотря на худобу, ощущение мощи. Или это от роста? С длинными-предлинными тонкими пальцами, украшенными жёсткими ногтями, похожими на когти. Никогда таких рук не видел. Губы пухлые, обольстительные. Но почему дрожь от её вида?
   Права бабка Лукошкинская. Лилька внучика их сглазила.
   До Лилиного окна он не достанет, высоко живёт. Зато дочка её, Наташка, на первом. Руки у дяди Сени мёрзли от мороза. В окне сидела кошка, на форточке. Кость сломанную, что ему баба Таша дала, кинул прямо в неё. Кошка на него прыгнула, но кость свалилась в комнату. Как только кто в руки возьмёт, бабкино колдовство и запустится. Кошка страшно шипела на него. Но дело он сделал.

   Ничтожество. Как он смел, этот горбун, сказать, что не понимает, как у такой матери – такая дочь. Слишком хороша, а она - грязь? Что он думает? Она – рома. Её Лилит зовут. Они – даже запомнить не могут. Но никогда не делала то, что приписывают её народу. Не гадала, не колдовала. Глупости это. Ничего этого не нужно. Потому что энергия её природы, от рода её, столь велика, что, пожелав что-то, зла или добра, знает: так и будет. Карты всего лишь показывают то, что знаешь и так. Они вытаскивают навь на поверхность яви. Для тех, кто не умеет смотреть внутрь себя без этой подпорки. Свечи, заговоры, ритуалы – для слабых. Ей достаточно одного – её желания. А точнее – осознанного намерения свершившегося.
   Много мужчин она видела на своём веку. Чтобы понять, какой он в постели, не обязательно с ним ложиться. Она была способна оценить и так, по виду. Как это получалось? Она не знала. Просто видела и всё. Кто он. Смотрела на руки. О мужчине всегда говорят руки. Смотрела на то, как сидит, ходит, говорит, на малейшие движения и жесты. Всегда думала: а нужен он ей, такой? Только если с ним придёт много денег. Деньги ценила. Они – энергия. Вот только муж её их не любил… Как же она сразу не поняла, кто он?! Полюбила. Единственный раз в жизни. Проклятая слабость, которая обошлась дорого.
   Знала про себя, что способна подчинить своей воле кого угодно. Не может подойти только к тому, кто её вообще не воспринимает. Не видит. Не замечает. Кто глух к ней. А так она лазейку к человеку всегда найдёт. Обхождением, мягкостью, разговором. А уж как открылся он ей навстречу – тут всё, он – в её власти. Эту власть она больше всего и любила в жизни. Из неё черпала силу. Тёмную, как её глаза-вишни. Конечно, рома – из Индии. Иначе откуда у них такое знание людской натуры? Тонкое, незаметное, врождённое.
   Елей и мёд – уста её. А внутри – жало.
   Вида не подала, но была в бешенстве, что дочь окрестилась. Сильная, но силу подчинила Богу. Глупая.
   Пожала плечами: не её это дочь. Русская порода.

«Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небесного водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси, и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него.
Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна, плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его.
 Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы, летящия во дни, от вещи во тме преходящия, от сряща, и беса полуденнаго.
 Падет от страны твоея тысяща, и тма одесную тебе, к тебе же не приближится, обаче очима твоими смотриши и воздаяние грешников узриши.
 Яко Ты, Господи, упование мое, Вышняго положил еси прибежище твое.
Не придет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелам Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих. На руках возьмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия.
 Яко на Мя упова, и избавлю и: покрыю и, яко позна имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его и прославлю его, долготою дний исполню его и явлю ему спасение Мое.

Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его. Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением, и в веселии глаголющих: радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень, прогоняй бесы силою на тебе пропятого Господа нашего Иисуса Христа, во ад сшедшего и поправшего силу диаволю, и даровавшаго нам тебе Крест Свой Честный на прогнание всякого супостата. О, Пречестный и Животворящий Кресте Господень! Помогай ми со Святою Госпожею Девою Богородицею и со всеми святыми во веки. Аминь».