Глава 2

   

   ...Осман!.. Осман!...
Была ночь. В бойнице виднелась, мерцающая голубым светом, холодная звезда, а рядом, совсем маленькая, вторая. Холод, этот мучитель холод! Стало приходить понимание, что кричал во сне, звал брата. Как давно это было! А он помнил все. Тогда, 19 сентября 1834, в его неполные восемнадцать лет, жизнь разделились на «до» и «после»...
  
   Шли четвертые сутки… Собаки брезгливо обнюхивали и, ковыляя, отходили, останавливались, поворачивали морды в сторону лежащего, скулили, не понимая, почему этот человек лежит на земле, не встает. Мухи ползали по лицу, с жужжанием подскакивали и снова садились, застревали в бороде, залезали в полуоткрытый рот.
  
   Четверо крепких мужчин укладывали труп на две продольно положенные жерди. Хунзахцы решили захоронить смердящее тело Имама Гамзат-Бека, которое оскверняло место возле мечети. Вместе с ним они хоронили еще и то, что было им ненавистно, казалось диким, чуждым, далеким от их веры - мирюдизм. Хоронили и, казалось, ставили последнюю точку в истории Аварского ханства, потому что хоронили убийцу ханши Паху-Бике, последней его правительницы и ее сыновей: наследников Абу - Нуцал - Хана, Умма - Хана, а также двоюродного брата последнего хана, Сурхай-Хана. Кровь, везде кровь…
  
   Мулла оповещал о начале пятничной, праздничной службы. Верные стекались к мечети, разувались и, к своему удивлению, узнавали, что бурки надо снимать и складывать в угол. Это вызывало раздражение, в воздухе витало предчувствие недоброго, народ роптал, но повиновался. Гамзат стоял в центре, окруженный мюридами, которые были в бурках, при саблях. Лицо Хана было спокойным, но когда вошли Осман, Хаджи - Мурат и еще несколько человек в бурках, он стал пятиться и отходить. Вперед выступила охрана, его нукеры. Осман дерзко смотрел на Гамзат - Бека, потом медленно, следя за Ханом, сказал, чтобы правоверные встали и поприветствовали такого важного мусульманина. Оглушительный выстрел Османа потряс стены старой мечети. Гамзат качнулся, схватился рукой за сердце, и тут прогремели еще несколько выстрелов. Хан упал замертво. Люди, в изумлении от неожиданности происходящего, какое - то время были в оцепенении, и только сверкнувшая сабля мюрида, рубившая Османа, привела все в движение. Народ понял свершившееся, понял, что Осман застрелил ненавистного им убийцу. Крики заглушали звон сабель, стоны раненых тонули в крови. Кровь, кровь везде...
Осман!.. Осман!..
  
   Хаджи - Мурат на руках вынес изрубленное тело брата из мечети, нес среди расступавшихся односельчан, встречал глаза, которые выражали и скорбь, и любовь одновременно. Он видел в этих глазах преданность, веру и надежду. Это был их герой, заступник, который выполнил свой долг чести и справедливости. Кровь за кровь!
  
   Он помнил тот день и сейчас, и как тогда, безнадежно звал брата в своем полусне. Но темнота ночи, каземата, заполненная отчаянным криком - зовом, поглощала и растворяла в себе память, картины из прошлого, только звон кандалов возвращал к настоящему. Что - то жгучее резало глаза, но слез не было, только стон вырывался из груди и тонул в темноте.

   Светало. Начинались третьи сутки его заточения. Все те же две мыши выскочили из угла, но теперь они остановились недалеко от него, смотрели своими маленькими черными глазками и не боялись, возможно, понимали, что он не опасен. Хаджи - Мурат усмехнулся и только сейчас, впервые, так остро ощутил боль, боль от того, что он скован кандалами и не может, как эти мыши, бежать и радоваться свободе, свободе движения, свободе жизни.
Солнце поднималось все выше, он смотрел на него и видел лицо той, которая была так мила и люба его сердцу. Как хорошо запомнил он тот душный вечер...
Его конь несся в бешеном галопе. Налет на Кахетию был удачным. Спереди, перед седлом, связанная, с заткнутым ртом, тряслась от бешеной скачки и от страха красавица, за которой он так давно охотился. Сердце билось от дикого счастья, от обладания этой прекрасной добычей, которую он вез к себе домой. Так делали все, делали веками, и это считалось удалью. Он понимал, что ему будут завидовать, считать счастливчиком, настоящим джигитом. Еще бы! Он украл невесту, именно невесту, он не продаст ее ни за что, не обменяет на выкуп. Он давно следил за ней, за этой грузинкой.
  
   Его Дарижа, как он был счастлив с нею! Он вспомнил тот миг, когда она, его красавица, родила ему первенца, сына Гуллу. На празднике все приглашенные желали мира и покоя, а старый дед Осман-Илязул Гаджиев, отец отца дал его сыну имя Гулла, что означало - пуля.
  
   Он смотрел на солнце, он не закрывал глаза и то, что оно его слепило, в эти минуты было приятным, теплом растекалось по телу, грело сердце.
Продолжая смотреть на солнце, поднял связанные руки к лицу, провел ими сверху вниз, огладил бороду, замер в молитве, молился о Дариже и сыне. Он знал, как тяжело им сейчас без его защиты, они, оскорбленные, униженные, страдали из-за него. Пусть он прав, но его оболгали, и он знает это, а его семья? Они страдают сейчас из-за него. Ему тяжело здесь в кандалах, но им, там, на свободе, тяжелее, чем ему. Боль раскаленной стрелой пронзила сердце, жгла грудь, трудно было дышать.
  
   ...ля илляха иль Алла... Только закончил последние слова молитвы, как заскрипела дверь и вошли трое солдат. Один из них лихо, хотел, видимо, выказать свое дружелюбие, сказал: "Салам алейкум! Но тут же смутился и пробурчал: "Черт их поймет. Всегда забываю, может наоборот, алейкум салам?». Хаджи - Мурат повернулся в их сторону, выдавил: "Алейкум салам". Двое стали смеяться над третьим, приседали от смеха, хлопали себя по бедрам. Вдруг один уставился на миску, стал приглядываться, согнулся: "Ты чего? Не жрал, что ли? Смотри, так быстро загнешься. Ты думаешь, зачем мы трое-то пришли? Похоже зря...». Хаджи - Мурат понял, на что они намекают. В голове промелькнула дерзкая мысль, пусть только выведут... Хотел сказать, но из пересохшего горла вырвался хрип: "Вывэды".
  
   Ему развязали руки, но предварительно привязали две веревки в области запястья и теперь держали его, растягивая концы веревок. Третий раскрыл замок и отстегнул кандалы от колеса пушки, замотал цепь на среднюю часть кандалов. Медленно двинулись к выходу.
Ослепительный солнечный день, все покрыто белым снегом. Орел, парящий над ними в голубом небе, высматривал добычу. Величественные горы, укрытые голубыми снегами, искрились, и только он, в черном, черный от горя, стоял среди этого великолепия в окружении таких же черных людей. Это было чудовищно, непостижимо...
  
   Его дернули за веревку, повели внутрь каземата. Он понял, что бежать нет никакой возможности. Пока завязывали руки и пристегивали кандалы к пушке, кто-то принес миску с кашей, и тот же кувшин с водой. Захлопнулась дверь.Он опустился на колени, о чем-то долго думал, сделал жест омовения лица, подвинул миску к себе, стал есть густую кукурузную кашу руками. В голове зрела мысль о побеге. Ему нужны силы, он должен бежать, если не бежать, то участь его известна: каторга или смерть. Выпив воду, не отбросил, как в прошлый раз, а опустил кувшин, все так же продолжая стоять на коленях. Мысли о побеге давились, толкались, выжигали мозг, безумные планы захлестывали друг друга, но пока…Веревка давила запястья, кандалы накрепко держали его пристегнутым к проклятой пушке. Усталость наливала свинцом, стоявшее на коленях тело. Опустился на правый бок, долго, пристально всматривался в тот угол, куда убегали свободные мыши. Ему захотелось видеть их снова, ему хотелось говорить с ними, он знал, что они его поймут, в нем росло жгучее желание рассказать им все... Стало совсем невыносимо, и он закричал. Но в ответ только тишина, которая взорвалась, отдаваясь легким эхом от стен и свода, и медленно затихла, сникла, угасла. О чудо! Перепуганная мышь выскочила из своего угла, промчалась пулей мимо него и скрылась в куче соломы в противоположном углу. Хаджи-Мурат вскочил на ноги, он понимал, что это хороший знак. Дыхание его было учащенным, сердце билось, как будто его опалил огонь, он почувствовал себя сейчас этой свободной мышью. Он убежит, он обязательно убежит! Но почему мышь была одна?
  
   Присев на колесо пушки, старался успокоиться, заставил умерить бег своего сердца, глубоко дышал, с шумом втягивая воздух. Проходило, приступом возникшее, чувство возбуждения, в висках стучали молоточки. Инстинктивно дернул ногой, цепь глухо звякнула, стесняющее кольцо напомнило о себе болью, вернуло в жестокую действительность. Голова упала на грудь, чувство усталости, после возбуждения, делало свое дело. Хотелось пить, рядом стоял пустой кувшин, его медные бока тускло блестели, высокое, расширенное вверху горло, зияло черной дырой. Это сбивало с мыслей, которые сулили свободу, давали надежду. Хаджи - Мурат пнул легонько кувшин, тот перевернулся, покатился, описав дугу, вокруг своего горла-глаза, потом остановился напротив, уставившись на него, как бы с укором, и зло смотрел своей дырой, своим черным глазом. Так они долго еще смотрели друг другу в глаза. Кувшин, вернее его глаз, стал расплавляться от пышущего жарким злом сурового взгляда Хаджи, превращался медленно в золотистое пятно. Тяжелое забытье навалилось, понесло. Теперь пригрезился, вместо золотого пятна кувшина, ковер, он разворачивался, но почему - то на нем плясали злые, медного цвета, языки пламени, пламени- памяти...
-Кхэ! Эх, генерал, генерал Клюген... Ты далеко, не знаешь... Почему поверил этому шакалу Ахмет-хану? Что я сделал плохого русским? Я сошелся с Шамилем, не разрешал заготавливать дрова… в чем меня обвинил?
  
   Мысли, одна горше другой, катились раскаленным валом, языки пламени поднимали наверх, выталкивали и сжигали обрывки событий последних дней. Сколько же их было? Хаджи - Мурат сжимал кулаки, веревка впивалась, давила мертвой хваткой затекшие кисти. Теперь он смотрел на связанные, синюшные руки, медленно разжал пальцы, закрыл глаза и с новой силой ощутил всю несправедливость случившегося.
Как он бахвалился перед ним своим письмом, тряс им перед носом, как он смаковал, когда читал ему это письмо! Знал, предвидел все, все предусмотрел, чтобы стать полным хозяином в Хунзахе... Он открыто, с насмешкой в лицо читал: « Я, генерал-майор, Ахмет-хан Мехтулинский, сообщаю Вам, командующему войсками в северном Дагестане генерал - майору Клюки фон Клюгенау, что в последних сборищах, проходивших в разных дагестанских обществах для совещаний о неприязненных действиях против нас, старшины, давшие обещание друг другу быть единодушными, положили, чтобы будущим летом предложить русскому начальству и ему, Ахмет-хану, вывести гарнизоны наши из Хунзахского укрепления, после чего они будут повиноваться ему более, нежели предки их повиновались знаменитому в Дагестане Аварскому Ума-хану, в противном же случае они будут сражаться с войсками нашими. Кроме того, Тиндское общество посылало нарочного к Шамилю для приглашения его прибыть в аул Тинды, и что к нему приезжали для переговоров андийские и гумбетовские мюриды... А еще, в чем лично удостоверился и подтверждаю, несколько человек, главных зачинщиков, распространяют между жителями враждебные против нас замыслы, причем неприязненные намерения свои говорят уже открыто. Одним из них, которого слушают все, является, Вам известный прапорщик, Хаджи - Мурат. Он подстрекает народ к саботажу и всяким нам противным действиям, все чаще замечен в сношениях с Шамилем.»
   
   Хаджи - Мурат помнил каждую строчку этого письма. Да, генерал Розен присвоил ему офицерский чин прапорщика и назначил правителем Аварского ханства, но это временно, до того, как подрастет истинный наследник... А этот донгуз Мехтулинский спит и видит себя правителем. Какой я ему соперник? Все хочет прибрать к своим рукам. Пусть он из тухума, пусть он из родственников, женат на аварской дочери наследных ханов, но он чужой, он из Кумыкского ханства, из Темир-Хан Шуры. Он никогда не будет своим. К горлу снова полынью подкатил горький ком, той дикой полынью, как в далеком детстве, когда он впервые испытал её горький вкус. Тогда, давно, с ним сыграли злую шутку, сказав, что эта трава очень приятная на вкус. Он помнит всю жизнь этот вкус полыни, только давно ушло детство и шутки теперь другие... Он с трудом проглотил, казавшуюся горькой, слюну. Он не мог ее выплюнуть на землю. Грех плевать на землю...
  
   Что же произошло с ним, с его землей, его народом? Почему все изменилось? Хаджи - Мурат знал, что обладание властью, борьба за нее, всегда не дает покоя людям, он и сам был причастен к этому. Да, так было всегда. Он понимал и то, что с приходом русских все изменилось, теперь борьба превратилась в войну, войну, противную его сердцу, непонятную, когда стало примешиваться чужеродное, насильственное, вынуждающее быть не самим собой на своей земле. Он знал прежние адаты-законы, по которым жили предки, а сейчас все смешалось, и какая- то сила диктовала другое, дикое для его души. Он боялся за семью, знал, что предательство из выгоды, толкало людей на подлость. И, сама вера стала раздором, камнем преткновения. Он понимал и то, что не все изменилось с приходом русских, и не все от русских, что - то изменилось и в них самих... Он размышлял, брошенный в каземат, связанный, прикованный к пушке. Приходили и уходили солдаты, приносили воду и кашу, терялся счет дням. Дни, такие же темные, как и ночи, сменяли друг друга.
   Он слушал себя... Это был не сон, слушал свой голос, только хриплый, казавшийся чужим, со стороны. Он пел и одновременно думал о том, что породило эту песню. Этот хрипящий голос усилился к концу песни, теперь он стал походить больше на стон...


- Горе нам! Фези к нам с войском стремится,
Где бы нам, как бы нам, братцы, укрыться.
Мы в горы, мы в леса - всюду он за нами,
Ай, дай - далаллай! Ай, дай - далаллай!
Бьет нас и рубит нас, колет штыками...
В плен берет, скот гонит, палит селенья.
От него плач, стон - нету спасенья.
Ай, дай - далаллай! Ай, дай - далаллай!
Прежде - ж, как Фези к нам сам не являлся,
В лес придти, нас найти - русский боялся.
В лес пришла, нас нашла грозная сила,
От нее может укрыть нас одна лишь могила.
Ай, дай - далаллай! Ай, дай - далаллай!


   Голос затих, последний припев он прокричал. Кончилась песня... Сколько раз доводилось ему слышать, как эту песню пели другие. Тогда воспринимал он ее совсем иначе, а сегодня она пробудила в нем нечто, что перевернуло его представления... Он хотел жить, он со многим смирился, старался все понять и принять. Нужна ли была лишняя кровь?
  
   Заскрипевшая, открывающаяся дверь вывела Хаджи - Мурата из оцепенения. Поднявшись с земли, он с безразличием рассматривал входящих. С гоготом в каземат шумно ввалились пятеро солдат, все были вооружены ружьями и саблями. Это насторожило Хаджи. Солдаты приставили ружья к стене, пристегнутые штыки тускло блестели на свету, который врывался в оставленную, открытую дверь. Легкий ветерок гнал поземку, и теперь снег залетал через дверь, белым пятном расстилался у порога, он не таял, только расширялся, напоминал язык, язык зимы. Хаджи ощутил всем своим существом холод, не тот холод зимы, холод стужи, от которого он страдал все эти дни и ночи, он ощутил холод штыка, он чувствовал холод свинца, пули и холод удара шашки. Ему не было страшно, к нему приходило полное понимание того, что ожидало его... Он не мог себе представить, не мог допустить того, чтобы над ним, свободным и гордым горцем, издевались, чтобы его, оболгав, унижали, оскорбляли, незаслуженно травили. Его этим русским предали "свои». Он гордо поднял голову, зло сверкая глазами, смотрел то на одного, то на другого солдата, сжимал и разжимал кулаки.
  
   Солдаты о чем-то говорили, они сбились в кучу, шептались. Хаджи - Мурат не мог понять, о чем они говорят. Один подошел ближе, видимо старший, стал рассматривать прикованного, заходил слева, потом справа, присел, рассматривая кандалы, подняв голову, сказал: « Что, время пришло, сейчас пойдем. Приказ у нас, поведем тебя в Темир - хан Шуру, генерал Клюгенау тебя ждет. Судить тебя будет, а по мне так, что тебя туда вести. Прихлопнуть тебя тут, да и делу конец. Ты, вот что, не дури, у нас приказ, если что, то стрелять или штыком. В кандалах ты далеко не уйдешь, мы их снимем, а вот веревки на руках оставим, ты, уж, не шали, а то сам понимаешь, кому хочется с тобой возиться, приколем».
  
   Хаджи смотрел на старшего, в нем все кипело, он знал, что значат эти слова, понимал, что для них ничего не стоит одна маленькая жизнь. Теперь он, в их глазах, только враг и по законам войны может быть раздавлен, как что-то мешающее, назойливое. Как стало жгуче понятно сейчас, что в этой «большой игрушке» - войне, отдельно взятая жизнь ничего не стоит, его жизнь или жизнь вот этого солдата, похожа на недолгий полет комара...
- Кому дано, кто и зачем получил это право или просто присвоил, украл его у Того... Аллах, ответь мне? Что же ты допускаешь эту несправедливость, среди живущих на земле. Или, караешь меня за мои грехи и отступничество? Только ли я один грешен? Грешен весь мир. Ты допускаешь до греха и потом караешь нас! Где же здесь Твоя мудрость?
  
   Хаджи - Мурат хотел сделать жест омовения лица, стал медленно поднимать руки, но стоявший рядом солдат расценил это движение по - своему, подскочил и ударил Мурата в бок. Хаджи захохотал, ему было смешно от понимания того, какие они разные и все одинаковые, мелкие и жалкие перед Аллахом, перед тем, который играет ими и, может даже, получает от этого удовольствие. Он хохотал, смотрел на этих солдатиков, этих глупых взрослых - детей, этих пешек, которыми кто - то зло играет, ему было их жалко. Жалко было и себя за то, что он, понимая это, участвует невольно в этой игре... Резкая боль в груди оборвала смех. Хаджи замер. Он усомнился в Боге!
  
   - Микола, привяжи две веревки к рукам, по сажени каждая.
Хаджи прервал свои рассуждения, теперь он видел суетящихся вокруг него солдат. Кто - то снимал кандалы, двое держали на растяжку веревки, тянули так, что, казалось, вырвут руки из суставов. Веревка, связывающая кисти, стала еще сильнее впиваться в руки.
- Что танэш так? Рукы оторвош.
- Поговори еще, - Микола резко дернул за веревку.
- Пошли!- скомандовал старший.

    Продолжение следует.