Глава 3

   10 ноября 1840 года конвой, состоявший из роты Апшеронского полка, несмотря на возможность нападения со стороны аварцев,
которые доверяли Хаджи- Мурату, выступил вместе с арестантом из Хунзахской цитадели по дороге в Темир –Хан- Шуру.
День только начинался, солнце проступало светлым пятном через плотно затянутое серыми тучами, небо.
Хаджи смотрел на это светлое пятно, оно отвлекало его от тяжелых дум, которыми он терзался все дни и ночи,
проведенные в заточении, в каземате. Теперь он хотел забыть все, подставляя лицо под упрятанное тучами солнце,
хотел вспомнить прошедшее лето, тепло рук красавицы жены, своих детей, свою саклю, своего скакуна.
Дергающие веревки возвращали в позднюю осень. Холодный северный ветер усиливался, обжигал лицо.
Поземка змейками обвивалась вокруг каждого выступа, наметала сугробы. Все труднее было идти, снегопад усиливался.
В этом году осень выдалась снежной, и не то, что пешему, конному пройти было трудно.
Ротный офицер принял решение, что следование окольным путем на аул Буцра,
будет надежнее, хотя и дальше, чем по основному пути.
Двигались медленно, конвой с винтовками наперевес, с пристегнутыми штыками, окружал арестанта со всех сторон.
Многие конвоиры смотрели по сторонам, все ждали нападения, засады.
Прошло около пяти часов пути, солнце практически не было видно, снегопад стал стихать, но усилился ветер.
Тучи метались, летели так низко, что казалось, будто их клочья, цепляясь за вершины гор,
пытаются ухватиться и найти покой от этого безумного ветра.
  
    Дорога вела вверх, миновали Буцру, начинался подъем на Арактау.
Короткая передышка, все труднее становилось дышать, пот заливал лицо, попадал в глаза.
Солдаты часто утирались рукавом. Густые, черные брови Мурата защищали глаза, пот стекал по спинке носа,
падал каплями, иногда он сдувал очередную каплю и брызги, разлетаясь, падали на усы и бороду, застывали мелкой водяной пылью.
Тропа, ведущая к вершине хребта, сужалась, конвой растянулся по тропе и, теперь, двигался один за другим.
Арестованный оказался в центре. Конвоиры крепко держали концы веревок, натягивали их,
и это заставляло Хаджи разворачиваться полубоком. За его спиной находилась стена скалы, а справа,
почти спереди, в двух небольших шагах, край обрыва, вдоль которого они шли уже не менее часа.
Он часто бывал в этих местах, знал, что там, на глубине не менее пятидесяти саженей, лежит глубокий снег...
 
  Утомительно долго и трудно давался подъем. Солдаты тяжело дышали, роптали, просили о передышке.
Метель набирала силу, видимость стала резко ухудшаться. Ротный, шедший впереди, остановился, скомандовал: « Стой!».
Команду стали с радостью передавать по растянувшейся цепи. Солдаты садились на тропу,
спинами прижимаясь к скале, ставили винтовки, зажимая их, между колен. Говорили мало, сопели, кто-то закуривал, кто-то доставал фляги с водой.
Хаджи - Мурат стоял между двух солдат, которые зорко следили за ним, их винтовки были за спинами.
Веревки, которыми были привязаны запястья, ослабили, он мог опустить связанные руки.
Солдаты, намотав на руку веревки, пили воду большими глотками, с жадностью лили ее в рот, не касаясь фляг губами, боясь приморозить их.
Хаджи стоял, прислонившись плечом к выступу, снежинки падали на воспаленные губы, он слизывал их языком, мучила жажда.
Обращаясь к солдату, который шел сзади, попросил: « Дай воды».
Солдат в это время закончил пить и засовывал флягу в карман из ремешков, висевший на поясе.
Подняв глаза на Хаджи - Мурата, замер, лицо растягивалось в улыбке, но в глазах читалась злоба.
Теперь он ухмылялся: «Воды, говоришь... Что ж, это можно!». Глаза его бегали то в одну, то в другую сторону.
Улыбаясь, он подошел ближе, конвоиры натянули веревки...
 
  – Воды хочешь... Вот тебе водичка, - и он стал мочиться на полу его чухи. Хаджи заорал, он кричал, ругался на аварском.
Солдат отскочил, отвернулся, застегивая штаны, засмеялся, пытаясь получить поддержку других, но те, кто видел это, молча отводили глаза.
По цепи прошла команда встать и продолжить путь. В душе Хаджи - Мурата бурлила, кипела злость, теперь он походил на котел,
готовый взорваться, дергал веревки резкими движениями плеч то влево, то вправо.
Конвоиры нервничали, орали, ругались, сильнее тянули веревки. Мурат сделал шаг вправо, ближе к обрыву, остановился.
Идущий впереди конвоир натянул веревку, задний приблизился на два шага ближе, веревка ослабла,
Хаджи стал тянуть переднего к себе, отступая и приближаясь к конвоиру, стоящему сзади.
Сильно толкнув последнего, сбил с ног, покатился по склону обрыва, увлекая конвоира за собой.
Первый отпустил конец веревки. Теперь они катились вниз, кувыркаясь друг через друга, спутанные веревками, бились о выступы.
Склон обрывался и, саженей двадцать – двадцать пять, они свободно падали в пропасть.
Конвой спереди и сзади еще не знал, что произошло. Из центра раздавались крики, разносились по цепи...
Ротный, с широко раскрытыми от изумления глазами, вглядывался вниз. Метель скрывала все, мало что было видно уже через пять сажень,
только белая пелена.
- Все, убились, - ротный повернулся к стоящему рядом солдату, который отпустил второй конец веревки, долго смотрел на него.
- Да, брат... Повезло тебе! Значит не пришло время тебе умереть здесь...
  
   Верхний слой снега, припорошенный свежими хлопьями, был жестким, напоминал панцирь,
который укрывал, защищал бескрайний силуэт снежной массы. Снег был воином и был он на стороне горцев...
Панцирь, глухо хрустнув, прогнулся, проломился под тяжестью двух упавших, сплетенных тел...
Бедро Хаджи - Мурата лежало поверх головы солдата, от ушедшего глубоко в снег, лица конвоира расширялось красное пятно.
Мурат лежал на спине. От удара трудно было дышать, в голове звенело.
В его открытые глаза сыпал снег, но он не закрывал их, только, прищурившись, смотрел вверх, туда, где только что он был.
Сознание покидало его, в воспаленном мозгу вихрем, круговертью падения, зависла картинка…
  
Темнело. Мерзла голова, папаха слетела во время падения. Лежал на спине.
Медленно приходило сознание, понимание случившегося. Легкая улыбка пробежала по лицу.
Он живой, он свободен! Веревка, обмотанная вокруг лежавшего мертвого тела конвоира, крепко держала закоченевшие, связанные руки.
Пытался встать, резкая боль в ноге заставила замереть, вырвался легкий стон.
Медленно повернулся на правый бок, потянул веревку из-под солдата.
С большим трудом она подалась и удавкой сильнее затянулась на теле убитого.
Дотянул руки до лица и стал грызть узел веревки, который связывал кисти.
Кровь падала каплями вишен на белый снег из разодранных губ и десен.
Руки были свободными, теперь Хаджи развязывал узел веревки, соединяющий с конвоиром.
Сколько прошло времени, он не знал, только метель прекратилась, через разорванные черные тучи то там, то тут видны были звезды.
Звезды на миг выныривали и снова исчезали. Была в этой игре какая-то надежда, надежда на то, что он выберется,
он найдет в себе силы завершить этот немыслимый, дерзкий побег. Хаджи - Мурат стал ползти вдоль хребта назад.
Он знал, что тут, недалеко, должен был быть хутор, там, в теплое время года, жил знакомый пастух.
Он полз, боль в сломанной ноге заставляла часто останавливаться, делать паузу, передышку.
Заметил, что на глубоком вдохе боль, как бы, стихала, притуплялась.
Теперь он набирал полные легкие воздуха, затаивал дыхание и ждал... Это давало силы ползти дальше.
Но со временем усилился отек в месте перелома. Теперь боль была постоянной,
и малейшее движение становилось нестерпимым, казалось, что ногу пронзают тысячи раскаленных металлических прутов.
В очередной раз терял сознание, тошнота захлестывала, перемешивалась с головокружением,
страшно хотелось пить, хватал ртом колючий снег, жевал, растапливал,
но чаще проглатывал кусочек -льдышку, словно спасительную влагу.
Он все полз и полз, уже становилось светлее, рассвет приближался, тускнели и угасали звезды.
Силы покидали Хаджи - Мурата...
  
   Сознание приходило медленно, силился вспомнить, понять, где он находится, что произошло с ним.
Завешанное окно слабо пропускало свет. Серые, сложенные из камня стены, не мазаные глиной,
вызывали неприятные ощущения, но он не мог понять почему, что-то ускользало из его памяти...
Низкий потолок нависал, давил. Он не мог долго смотреть на этот свод, легкое головокружение заставляло отводить взгляд,
и он продолжал осматривать жилище. Справа, в углу, находился небольшой, сложенный из камней очаг.
Плетеная из веток труба, обмазанная глиной, свисала на половину сажени с потолка, сужалась кверху.
Висящий над огнем котел, бурлил, виден был поднимающийся парок.
Напротив, слева, в другом углу, на небольшой лавке, у столика, лежал скатанный войлочный коврик.
На деревянных гвоздях, вбитых в щели между каменной кладки, висела домашняя утварь,
а также множество пучков различных трав. Входной проем плотно заставлен деревянным щитом.
Он сам лежал на толстом войлочном ковре, укрытый своей буркой. Хотелось повернуться на бок, но боль в ноге заставила оставить эту затею.
Закрыл глаза, ощутил легкое головокружение, замелькали странные видения, он стал проваливаться в сон...
Вот он летит! Это ощущение полета, такое сладостное ощущение свободного полета!
Он судорожно дернулся во сне и боль вернула его память, он простонал, наступило окончательное отрезвление от этого странного опьянения. Он вспомнил все: путь по узкой, заснеженной, горной тропе, оскорбление, отчаянный прыжок с кручи,
падение, мертвого солдата, как грыз веревки и как полз. Вспомнил ночь, ее звезды, вспомнил замерзшие,
изодранные в кровь пальцы и снег, кругом холодный снег...
Что же было с ним потом?
  
   - Кунак, кунак, - тихо позвал Хаджи - Мурат. В голове снова все завертелось...
Кто-то прикладывал холодную, влажную тряпку ко лбу. Хаджи открыл глаза.
Старик вытирал пот с его лица, это было приятно, в голове шумело, и это походило на шум водопада.
Старик улыбался, его глаза говорили о его добром сердце.
Мурат высвободил свою, укрытую буркой, левую руку, коснулся руки старика,
тот пристально стал смотреть на Хаджи, они оба молчали.
   Старик- пастух часто приходил сюда, он жил, чуть ниже, в ауле, примерно в пяти верстах.
В теплое время он пригонял сюда баранов и пас их, а сейчас, зимой, приходил, осматривал хутор, что-то подправлял.
   - Метель, которая была три дня назад, не позволила вернуться мне в аул, решил переждать.
Благо кизяк, заготовленный в прошлом году, лежал сухим. Рано утром, когда светало, разжёг очаг,
в котле закипал травяной чай, и вдруг мой Верный, стал принюхиваться, подошел к притвору, стал лаять.
Накинул бурку, вышел. Ветер сшибал с ног, колючая снежная пурга не давала смотреть.
Верный залаял, стал оглядываться в мою сторону, звал, я шел следом.
Ты лежал, уткнувшись бородой в сугроб, тебя заносило снегом.
  
   Старик говорил медленно. Хаджи - Мурат слушал его, смотрел на свои изуродованные руки.
Старик продолжал: « Гаджи, он знал его давно и звал Гаджи, скажи, что ты и вправду решил уйти к Шамилю?
Что так взъелся на тебя Ахмет - хан?». Старик знал все, давно люди говорили,
что генерал хочет прибрать Ханство, знал и то, что Гаджи ему в этом очень мешал,
потому что все считали, что только он достоин быть наместником, так говорили в народе...
  
   Мурат глубоко вздохнул: « Спасибо тебе аксакал! Ты же знаешь, с того дня, как убили Гамзат - Бека, так все и началось...».
Помолчав, Мурат продолжал: «Враждовали... Генерал считал меня виновным в том,
что ханша Паху – Бике не выдала за его сына свою дочь Султанет.
Ну, а после того, как мы убили этого шайтана Гамзата, он совсем взбесился.
С тех пор я вместе с оружием носил саван за плечами, все смерти коварной ждал.
Только смерть обходила меня, рано было мне умирать... Знаешь, сколько он подсылал ко мне убийц, да только сгинули все...
Я написал потом Мехтулинскому: «Если ты достоин носить папаху, не нанимай за деньги слабых душой.
Приди сам. Лишь скрестив клинки, мы оценим силу друг друга. Не ответил, избегал прямой встречи...
Возненавидел он меня, все считал, что я виноват во всех его бедах».
- Знаю, знаю... Ну, а, что на счет Шамиля?
- А как ты сам считаешь - то, что я должен делать? Он, собака, травит меня, хочет на каторгу упечь, как я могу вернуться в Хунзах? Сколько я писал в Темир - Хан Шуру, генералу Клюгенау... Он не верит мне, доверяет лжецу Ахмету.

     Хаджи - Мурат сжал кулаки, напряг все тело, боль в ноге заставила застонать.
Из угла, поднявшись, подошел Верный. Мурат только сейчас его заметил, своего спасителя, этого пса огромного роста.
Лохматая кавказская овчарка умными глазами смотрела на лежащего человека,
затем ткнулась своим влажным черным носом в его руку и легла рядом, у ног хозяина.
Мурату показалось, что пес слушал их разговор и когда он сравнил Мехтулинского с собакой, то это его задело, обидело...
Старик снял укрывающую Гаджи бурку, стал ощупывать ногу.
   - Она у тебя сломанная, пока ты был вне себя, я поправил ее, теперь прямая. Ты лежи, не дергай ногой-то, заживет быстрее.
Так прошло еще два дня... Али, так звали старика, поил беглеца травами, варил кукурузную кашу.
Пурга стихла. - Ты знаешь, Гаджи, меня будут скоро искать. Я говорил, что если будет плохая погода, то останусь тут, пересижу.
Думаю, что тебя надо переправить в аул, хаким должен осмотреть.
Старик замолчал. Хаджи - Мурат с вопросом посмотрел на Али: « Что, что - то не так, с ногой?».
Али молчал некоторое время, потом, почесав голову, сказал: «Понимаешь, нога твоя страшная, разбухла, синяя, холодная...
боюсь я за нее». Мурат постарался улыбнуться, пытаясь, тем самым, успокоить старика.
   - Все будет хорошо, на мне все заживает, как на собаке.

   При этом он покосился на лежавшего пса. Верный встал, медленно отошел и лег у камина. - А то, что тебя искать будут, ты прав... Мне не хотелось бы, чтобы обо мне сейчас узнали,- вздохнул и продолжал: « Эмен, мог бы ты меня отвезти в Гоцатль?»
Почему в Гоцатль, почему не в Целмес?Нет, сейчас там опасно, туда приеду я позднее, пусть только нога заживет.
И, в Хунзах я еще вернусь, остались там долги...

   Продолжение следует.