Shalfey северный роман. Глава 6. Монах

Глава 6
Монах

Настроение: Asgeir «Going Home»

  В минуту, когда на землю опускается предзакатная тишина, когда огненный эллипс, стремительно скатившийся к западному горизонту, почти касается его своим краем, когда сердце наполняется покоем, и замолкают даже мысли — лес справа от нас снова сменился полем, в конце которого гаснущим силуэтом высился храм.

  Почти два десятка лет я собирался сюда заехать, но каждый раз либо проскакивал поворот и не хотел возвращаться, либо ехал слишком поздно, или же просто куда-то спешил. Но сегодня, ослепленные солнцем звезды сошлись так, что незримая их сила заставила меня предложить сыну заехать в церковь на экскурсию, а заодно и размять ноги. Дзен согласился. Я к этому времени уже сменил его за рулем, успел притормозить и, вовремя свернув, съехал на узкий извилистый проселок.

  Каждый раз, проезжая мимо, я обращал особенное внимание на эту церковь. Но в первые годы интересуясь лишь редким для наших мест архитектурным устройством храма, лет десять назад появилась у меня еще одна причина, другой интерес, заложил в мою голову который один из родственников бывшей моей супруги, вернее сказать, родственница.

  То мартовское утро выдалось по-зимнему морозным. Я со всем своим небольшим семейством гостил в это время у тещи — мы остановились на ночлег после традиционного семейного торжества, дня рождения, проходившего в одной из близлежащих деревень, куда ежегодно съезжались почти все родственники клана жены, чтобы поздравить своего матриарха, прабабушку моего сына.

  Когда в единственную комнату нашей квартиры начало заглядывать ослепительно-яркое зимнее солнце и стало делать это по-весеннему назойливо, нам пришлось оторвать свои тела от стареньких, но уютных диванов, заняться делами, и только маленький Дзен, который тоже успел проснуться, продолжал нежиться в постели, включил телевизор и выискивал какой-нибудь сносный утренний мульт. Женщины хлопотали по дому, я напился чаю с медом, застегнулся поплотней и вышел во двор прогреть машину, готовясь к приятному двухчасовому переезду среди белоснежных полей, лесов и ярких солнечных бликов. Мы возвращались домой.

  Несмотря на солнце и календарную весну, датчик машины показывал минус пятнадцать. Усмехнувшись, я покачал головой; двигатель предсказуемо не завелся. Этот паршивец все годы жизни со мной, с первых дней, отказывался запускаться на морозе ниже десяти. Все сервисмены, которых я просил помочь, ковырялись в нем, разводили руками и говорили, что «паршивец здоров». И вот, в результате, я застрял под окнами тещи уже второй раз, не считая всех тех, что случались дома, в Смоленске. Снова бегать по безлюдному городу в поисках буксира совсем не мечталось: в прошлый раз я потратил не менее часа, прежде чем нашел подходящий транспорт, с водителем и свободным временем, способный без ущерба для себя сдернуть с места две тонны моего замерзшего железа, протащить сотню метров и выяснить, наконец, поедет оно дальше своим ходом или же, дернувшись для приличия, наглухо встанет, ожидая комфортной температуры в исходной мертвой точке. Тут, как говорится, «пятьдесят на пятьдесят», минус несколько сотен рублей, плюс возможная металлическая стружка в топливном насосе и забитые форсунки со всеми вытекающими: формула моего несчастья.

  Этот турбодизельный агрегат, несмотря на все дорогостоящие ремонты, сохранил настолько капризный характер, что никаких гарантий стабильной работы для него не существовало в принципе. А я, утратив последние иллюзии, давно с этим смирился, ни на что уже не надеялся, поэтому сразу плюнул и вернулся в уютное тепло маленькой тещиной кухни.

  Домой решили возвращаться с родственниками жены, у которых на наше счастье нашлось свободное заднее сиденье. За паршивцем я планировал вернуться когда-нибудь потом, когда спадут морозы, когда паршивец перестанет капризить, а я перестану на него злиться и, может быть, даже успею по нему соскучиться. У кого-то в жизни была любимая «Ласточка», кто-то материл осточертевшее «ведро с болтами», в моей жизни заметный след оставил этот «паршивец», которого я любя называл «Тараканом».

  Дорога шумела под колесами уже более часа, леса сменялись полями, искрились снега, солнце светило нам в спину, а мы продолжали монотонно вспарывать заснеженное пространство внутри отечественного, не самого быстроходного кузова, крейсерская скорость которого не превышала сотню. Сто километров в час и заднее сиденье… Это было непривычно. И вот, мы дружно проводили взглядами красные стены храма на фоне белых снегов, выстроенного в стиле Спаса на Крови, что в северной нашей столице, но уменьшенного его подобия. Храм остался позади, родственница, повернувшись к нам с переднего пассажирского, сделала серьезное, почти торжественное лицо, подчеркнуто-уважительное, я бы даже сказал «таинственное», и поведала нам некоторый знаменательный факт, а именно, что при церкви этой живет и в ней же служит личность, судя по тону, в высшей степени незаурядная, именуется которая — «черный монах».

  Родственница, местная чиновница немалого ранга, всю жизнь находилась при власти, или рядом с ней, обладала рассудительностью, кругозором и немалыми знаниями в различных областях повседневности, но главное, она обладала абсолютной в своих знаниях уверенностью, что позволяло ей внушать эту уверенность и другим, пусть даже те не очень того желают. При этом, как и все, она могла ошибаться или пребывать в некотором временном заблуждении, но доказать ей это обычно не представлялось возможным, поскольку из «родственницы» она быстро превращалась в чиновницу, ставила перед собой стену, позволяя биться об эту стену не более двух-трех профилактических раз, после чего ты либо сам понимал, что бессмысленно, либо до тебя это вежливо доносили непререкаемым голосом, который, становясь каменным, приобретал для верности еще и металлические оттенки, свойственные авторитарной русской демократии.

  Мы же продолжали молча вслушиваться в шум колес нашей Нивы, пытаясь сообразить, нужно ли услышанную информацию комментировать и — если нужно — то как? Я помалкивал, дабы не ляпнуть лишнего. Но чтобы рассказчицу поддержать, выражал молчаливое свое согласие одобрительными кивками, изображая некоторую в вопросе осведомленность и отчаянно пытаясь вспомнить, чем же монахи черные отличаются от монахов белых? Не так давно я что-то читал об этом, но теперь никак не мог ничего припомнить, потому что из головы совершенно вылетело. К тому же, очень мне не хотелось начинать дискуссию о том, могут ли монахи и монахи черные в частности, быть настоятелями простых приходских церквей? То есть, могут ли они жить и служить вне монастырей? В этом я почему-то сомневался. Однако помалкивал, помня о невозможности родственнице что-либо доказать и твердо зная, что после очередного интеллектуального фиаско опять буду чувствовать себя неловко, как это бывало уже не раз. В общем, лучше мне было промолчать, чтобы снова не чувствовать себя дураком. В задумчивости я опять кивнул, сняв этим все насущные вопросы монашества, сохранив лицо и всеобщее настроение. Родственницу я искренне уважал и не сомневался в ее познаниях, не имел также и чрезмерной уверенности в себе, поэтому вместо уточняющих вопросов, которые могли бы испортить атмосферу совместного путешествия, предпочел тихо отсиживаться и собирался прояснить вопрос по приезде домой.

  Благополучно добравшись до квартиры, я сел за компьютер; сомнения мои подтвердились: выяснилось, что белое духовенство — это вовсе и не монахи, а обычные священники, живущие, как миряне, с женами и детьми, и называть их «монахами» — не уместно в принципе, тогда как черное духовенство — и есть настоящие монахи, являющиеся единственными представителями вида, но зачем же их еще дополнительно окрашивать в черное я так и не понял, не понимаю и до сих пор. Это все равно как, скажем, молоку добавлять очевидную цветность, называя его молоком белым: дело пустое. Думаю, виноват во всем уважаемый Антон Палыч и его «Черный монах». Писатель, к слову, чиновников, кажется, недолюбливал.

  На протяжении следующего, почти целого десятка лет, проезжая мимо этого храма, я вспоминал родственницу, с ней и монаха, и каждый раз испытывал желание к этому человеку заехать, пообщаться с ним. Представлялся мне одинокий аскет-молитвенник, старец, не древних лет, умудренный жизненным опытом, суровый небесный воин, изживший все свои страсти и пороки, проживающий уединенно среди немногочисленной паствы в не-забытой богом небольшой смоленской деревне. Хотелось познакомиться с этим человеком, поговорить, быть может, узнать что-то необходимое. Что такое это «необходимое» я представлял смутно, может поэтому так до сих пор к нему и не заехал. Скажу больше: я даже побаивался этой встречи, казалось, в человеке этом я могу увидеть себя — себя таким, каким мог бы я быть, каким быть должен, сложись моя жизнь немного иначе, будь я честен с самим собой не только в мыслях своих, но и в своих поступках.

  Итак, этим вечером конца августа, когда на землю опускалась предзакатная тишина, когда огненный эллипс стремительно скатившийся к западному горизонту, почти касался его своим краем, когда сердце наполнялось покоем и замолкали даже мысли, мы с сыном, вовремя затормозив, свернули на узкий извилистый проселок, ведущий к обители.

  Время приближалось к восьми. И если храм еще открыт — наверняка его закрывают не раньше этого часа, веровал я. Подъехав почти к самым дверям, я вышел из машины и встал у входа, дожидаясь отрока: двери храма были не заперты. Недалеко от церкви, в огороде небольшого деревенского дома, шла духовная дискуссия. «Впрочем, — подумал я, — дискуссия эта может быть как проповедью во спасение, так и беседой о домашних котлетах». Откуда взялось противоположное такое впечатление, объясню.

  Стоя в палисаднике, беседовали двое: разговорчивый был облачен в черный подрясник, второй — имел облик простого деревенского мужичка, склонного злоупотреблять и выслушивать. Очевидно, на моих глазах настоятель храма исполнял прямые свои обязанности, вразумляя народ. Похоже, это и был тот самый «черный монах», ради которого я сюда приехал. Однако монах этот был необычный, потому как выглядел он не совсем так, как я себе это представлял. Не соответствовал он моим ожиданиям. В неопределенно средних летах, внушительный, осанистый, грузный, каким-то чудом удерживал он пред собой необъятный свой торс, напоминавший, бог меня простит, колокол весьма солидных размеров.

  Монах, меня приметив, перехватил мой взгляд и испытующе удерживал его некоторое время. От неожиданности я даже позабыл кивнуть. Тоже не изобразив ничего приветственного, монах отвернулся и продолжил прерванный разговор. Мы вошли в храм. Храм был необычен не только снаружи. Но если архитектурные особенности русского стиля я наблюдал не впервые, то внутренний антураж церкви немало меня удивил: потолок храма настойчиво голубел бирюзой, сферическим крестом опадая в междурядья окон по округлым беленым стенам, многочисленные коврики и дорожки на полу, рушники на иконах, огромное количество неживых цветов и других всевозможных затей создавали впечатление, будто попал ты в домашнюю церковь дореволюционной крестьянской семьи — но семьи контрреволюционной, потому как семьи зажиточной.

  Заходя в церковь, я хотел было по обыкновению присесть где-нибудь в углу, посидеть на скамейке, погрузиться в молчание храма, в молитвенную его тишину, в его историю, остановить мысли, прочитать молитву, подумать о высоком, духовном, не мирском. Но здесь размышлять о духовном было как-то даже не к месту — слишком много к этому храму было приложено души, и душа эта очень любила украшать. Стало даже, скажу прямо, как-то душновато. Подобное можно испытать летом, в знойный полдень, приехав к горному озеру освежиться, раздеться на тенистом берегу, в предвкушении, затаив дыхание нырнуть, и — очутиться в горячей воде. Что тогда захочется сделать? Захочется быстрее из воды выбраться.

  От ожидаемого мной аскетизма храм был очень далек, так же как и его, по всей видимости, настоятель. Но дело было начато и надо было как-то его кончить, раз уж попал я в такое неожиданное место. Желая осмотреться и узнать что-нибудь о черном монахе, в котором я немало уже сомневался, я подошел к прилавку, собираясь ознакомиться для начала с книжным рядом, представленном на витрине. Но сразу попал в цепкие руки хозяйки всего этого домашнего уюта — женщины неопределенно-преклонных лет, как это принято почти повсеместно, находящейся в активной фазе своего пенсионного бодрствования.

  Храм стоял в стороне от дороги, и большинство путешественников, не замечая его, проскакивали мимо на скорости. Деревня была невелика, город далеко, поэтому большую часть времени матушка, судя по всему, скучала, изнывая от одиночества и перманентной невостребованности. Понять это можно было тотчас, поступив в ее распоряжение. Завидев нас, женщина встрепенулась и тут же вошла в режим бурной самореализации.

  Не хочется пересказывать содержательную часть нашего с ней общения, меня оно утомило тогда, воспоминание утомляет и до сих пор, но если описать событие в общих чертах, выглядело это так…

  Как только я начал изучать книжные обложки, выставленные на прилавке, ко мне приступили с азартом, настойчиво предоставляя информационно-экскурсионные услуги, чуть не за руку увлекая под своды храма, ведя строго по периметру, как это обычно бывает в музеях, чтобы не нарушить годами сложившихся алгоритмов. В преддверии неожиданного этого путешествия по местным святыням, мне показали несколько фотоснимков: на фоне иссиня-голубых небес на фотокарточках были изображены купола храма и белесые облака чуть поодаль и утверждалось, что в облака эти воплотились ангелы, несколько лет тому посетившие здешние места, и некоему счастливцу удалось сих ангелов запечатлеть. В неясных облачных силуэтах я должен был распознать антропоморфные образы с характерными крыльями. Фотографии имели вид востребованный, за несколько лет изрядно поизносившийся, может поэтому мне и не удалось разглядеть не только личности ангелов, но и само их на снимках присутствие. Внимательно всматривался я в перистые чудеса на потертом глянце, но вежливо молчал.

  В подтверждение ангельского на снимках присутствия мне поведали, что сам Макарский, посетив эти места, снимками проникся. О Макарском я, конечно, слыхал, и поет он неплохо, да и храмов объездил немало, и в Макарского я поверил, но не так, чтобы верить и во все остальное, с его именем связанное.

  После этого-то мистического вступления матушка и увлекла нас в экскурс по храму, рассказывая о местных реликвиях, о силе их исцелять, избавлять от недугов, помогать и в мирских делах, будь то быт, бизнес или даже любовные коллизии. Наличие сверхъестественной силы подтверждалось реальными историями исцеления и случаями благоприятного завершения деловых и не очень деловых проектов. Универсальность святынь подчеркивалась особо.

  — …О здоровье, о удаче, о успехе молимся Великомученику Георгию Победоносцу, — возвещала она. — …Чтоб дети продвигались по должности, архиерею Божью, святителю Спиридонию Чудотворец молюся… Помолитеся Николаю, Пантелимону Целителю о здоровье, помолитесь Серафим Соровский, чтоб ручшки-ножки не болеть, Святитель Лука, чтоб хорошо прошла операция, удачно прошли роды. Божья Матерь Всех Скорбящих Радость, у этой Божьей Матери у кого бессонница, плохой аппетит молимся. …Чтоб не попасть в плохую компанию, чтоб ваши дети не попали в плохую компанию, Божья матерь Троеручица от всех неизлечимых болезней и от рака. А в верху Тихвинская Божья Матерь — этой Божьей Матери молимся особенно благополучной жизни детей, особенно здоровью детей. Эту иконочку ложут деткам под подушечку, когда болеют детки. Нам эту икону привез кинорежиссер, он ездит в Москва-Минск, евонной прабабушке подарили икону, когда она заканчивала гимназию. Женщина прожила 102 года, семь ейных сыновей прошли весь фронт и ни один из них не был поранен. Один из сыновей рассказал следушчую историю: в Чехословакии они подъехали к костелу, он предложил: давайте зайдем в костел, помолимся, посмотрим, Бог один. С ним согласился только один солдат. Двери костела закрываются… падает бомба. Все остальные погибают. Спаслись только двое. Я эту историю знала, когда привезли иконы, мне ж рассказали много историй. А в 17-ом году к нам заехала женщина из Житомира, мы с ней разговорились, было 11 часов вечера, женщина далеко ехала. И вот сказываю эту историю, она достает ма-аленькую иконочку металлическую, пробитую гвоздиком, и говорит: «Вторым солдатом был мой папа! С этой иконой не расстаюсь я теперь. Тихвинская Божья Матерь». И видно Сталин сказал, чтоб Тихвинской Божьей Матерью обносили Москву и Ленинград во время блокады, потому что он отлично знал, что этой Божьей Матери молются особенно благополучной жизни детей, особенно о здоровье детей. У человека очшень болела дочечшка, два года она задыхалась, ему сказали: молись Тихвинской Божьей Матери, ты только смотри на Нее, и Она тебе будет по-мо-гать. Тихвинская Божья Матерь. Вот он и стал ездить по храмам искать Тихвинскую Божью Матерь, нашел! Стал молиться, стал читать акафист. В двадцать восемь лет дочка вышла замуж, и ни разу не болела, подсказали ей в шахту… очень рано, и денег, говорит, хватило на шахту и на дорогу оплатить, вот, дочка родила внука, а я, говорит, акафист Тихвинской Божьей Матери выучил как таблицу умноже-ни-я. Вот так. Казанская и Спаситель, и Николай Угодник обязательно должны быть дома. Казанская — хранительница семьи, домашнего очага, о здоровье, чтоб хорошо видеть, чтоб хорошо слышать, и когда наши дети вступают в брак, родители должны благословлять их Казанской Божьей Матерью. Спаситель на все случаи жизни. Николай Угодник — без него вообшще никак нельзя! Вот. Он скорый помощник во всех наших делах. Вот когда там бура, вью-ю, когда мужик раскричался, когда дети не слухают — всегда надо к Николаю обрашщаться. Так. Божья Матерь Семистрельная. О добывании мира, разрешения конфликтов, о давании любви к ближнему. Божья Матерь Всецарица! От колдовства и рака. Владимирская Божья Матерь от бур, стихий, опасностей, путешественники молются о благополучном путешествии, о укреплении православной веры просим Владимирскую Божью Матерь. Святая Мученица Варвара, чтоб хорошо все было в дороге, о здоровье нашем, о здоровье наших детей, дабы не умереть без причастия молимся Святой Мученице Вар-варе. Людмила, Раиса, Ирина — покровительница. Нина, Галина, Марина и очшень редкая Богородица со слезой — Корсунская Божья Матерь. Такую икону вы не увидите нигде. Икона прославилась особой благодатью, чудесами исцелений, душевных, телесных, благодатных доуш… в скорбях, бедах и болезнях. Здесь молются и просят всё. Здесь молились артисты Макарские, они сочинили про наш храм песню «Церковь при дороге» и клип. Такую икону нигде не увидите, Богородица плачущая за нас грешных. Ефрасинья Полоцкая выкупила икону у греческих монахов. Александра выходила замуж за Александра Невского по благословенью Корсунской Божьей Матерью. Корсунской Божьей Матерью благословляли и Кутузова, когда он шел в бой. Эту икону маленькая девочка вынесла из огня в 30-ые годы, когда жгли иконы храма, родственник продал икону в одну благочестивую семью в Смоленск, но сказал, что икона с этого храма. До двухтысячного года в семье все было хорошо, с двухтысячного года начались неприятности… И тогда они решили возвратить икону в храм. Сюда батюшка весил Иверскую Божью Матерь, она упала. Смоленская Божья Матерь висела наперекосок. А когда повесили Корсунскую Божью Матерь, она прамо вписалась сюда. Здесь молились артисты Макарские, они сочинили про наш храм песню «Церковь при дороге» и клип…

  Рассказывала матушка неплохо, без запинок выговаривая нужное, однако рассчитано было на публику несколько иную, нежели мы: слова отскакивали от нас, словно горох от стены, так как было совсем невовремя. Дзен заметно затосковал. Я тоже был не в восторге, большую часть услышанного пропуская мимо ушей, намеками пытаясь от матушки избавиться. Но это не помогало. Намеков моих не замечая, неудовольствие наше в увлечении своем матушка тоже определить не могла, и тогда пришлось увеличить экспрессию осторожных моих слов, но и это ни к чему не привело. В удивлении мы переглядывались и уже начинали по этому поводу шутить. Но женщина все равно упрямо гнула свое, без устали воспроизводя заученное.

  Когда же стало совсем невмоготу и терпение мое закончилось, я описал происходящее прямым текстом, вежливо попросив предоставить нам услугу тишины. Монолог мой оказался для матушки новостью неожиданной и неприятной; экскурсия на том завершилась. Поникнув, женщина заметно обиделась, оставила нас в покое и вернулась, наконец, к своему прилавку. Мы же продолжили идти вдоль стен, рассматривая иконы, но надолго нас не хватило: окончательно испортилось все, включая наше настроение. Не хотелось уже даже ни сидеть, ни молчать. Быстро проскочили мы оставшиеся печальные лики, вернулись к церковной лавке, и я извинился. Объясняя, зачем прихожу в церковь, заметил, что навязчивое экскурсионное сопровождение в храме приемлемо далеко не для всех. Купил несколько брошюр (так как свечи обычно не покупаю) и, поощрив тем за усилия, вернул расположение хозяйки. Повеселев и расслабившись, она рассказала нам о купели, что была в некотором удалении от храма, и, вручив ключи, настрого наказала не увозить их с собой (как это сделал один забывчивый дальнобойщик, вернувший ключи только следующим рейсом, а ключи те единственные и других таких нет!) Решив, что ключи, верно, такие же уникальные, как и облака на снимках, которые нам давеча показали, я взял реликвии с осторожностью.

  Сумерки обнимали церковь, укрывая деревню, перелески и поля, разбросанные повсюду огороды и старую полуразвалившуюся ферму, поросшую высокими зарослями борщевика, и медленно сползали вслед за нами в овраг, прорезанный небольшим ручьем. Мы вышли к озеру и невысокой земляной дамбе, с другой стороны которой, в избушке, была устроена купель. Сруб был почти новый, внутри по-домашнему светло и уютно, но вода из-за редких в этом году дождей застоялась, пахло тиной. Искупавшись и пропитавшись запахом несвежей воды, я прилично озяб. Почти бегом бежал я в сумерках наверх, к церкви, отмахиваясь от полчищ надоедливых комаров, еле поспевая вслед за сыном, чтобы, поблагодарив нашу хозяйку, отдать ключи, распрощаться и, выскочив обратно на воздух, запрыгнуть поскорей в машину, чтобы опять что-нибудь не затянулось.

  — …я с Макарскими не общаюсь, они общаются с батюшком. Ну а я что? Я Бога открыла, свешки продала, рассказала что знаю, и ладно. Заезжайте, всегда рада видеть, всех люблю, всех встречаю как могу, если что не так извините, — слышал я вослед.

  Вернувшись в холостяцкий уют нашего авто, мы с облегчением выдохнули и переглянулись. Дзен по обыкновению своему не обронил ни слова, но по лицу его было видно, что, как и я, он вряд ли захочет когда-нибудь сюда вернуться, чтобы повторить этот удивительный вечер, так восхитительно начинавшийся предзакатной тишиной и огненным эллипсом, стремительно скатившимся к западному горизонту.

  С черным монахом мы так и не познакомились. Да и не очень уже хотелось. Я ведь расспросил матушку о нем. Оказалось, «монах» этот вовсе и не монах, а обычный священник, который служит в храме много лет, имеет жену, детей, любит их и, по всей видимости, любит много чего еще. О батюшке матушка отзывалась уважительно, хвалила и главной заслугой считала начало работ по восстановлению росписи верхнего храма, который в тот год был закрыт. Ни о каких других монахах она слыхом не слыхивала, хотя и работала там очень давно. И очень странно, что наша родственница так в монахе ошиблась.

  Домой вернулись мы поздно, порядком уставшие и несколько разочарованные. По крайней мере, я. Дзен как обычно был непроницаем и эмоции свои не проявлял. Спустя несколько дней мы вновь укатили в Москву на очередной ежемесячный вегетарианский маркет, чтобы в этот раз точно уж «развеяться».

  Недели две спустя я по-прежнему слушал Аишины песни, смотрел ее видео с концерта и, сказать по правде, все также ею любовался, вновь размышляя о призрачной вероятности нашего с ней обоюдного общения. Для выполнения дела, о котором я уже говорил, упоминая о нем в самом начале книги, мне нужна была особенная женщина — и Аиша мне подходила, являясь, сказать откровенно, единственным кандидатом.

  Спустя две недели сомнений, размышлений и любований, я понял, что должен снова попробовать войти с Аишей в эпистолярный контакт и вообразил себе следующий план. Зная о деятельности Аиши в качестве преподавателя по вокалу и сценической речи, я решил обратиться к ней за профессиональной помощью в осуществлении некоего творческого проекта, а заодно и предложить поработать над моим речевым аппаратом.

  В начале сентября, окончательно решившись, я написал Аише еще одно «первое письмо».