Три баллады о взгляде в профиль с иллюстрацией

                Первая  баллада  о  взгляде  в  профиль 


                1.


     Когда фонари между деревьев напоминают старинные лампы с абажурами, –
     когда даже безоблачное небо кажется ближе, чем то же небо в облаках и тучах, но весной или летом, –
     когда стволы деревьев черны от сырости, а листья перед тем, как сморщиться и упасть, обретают удивительную красоту и трогательность, и падение одинокого заскорузлого листа слышно, кажется, даже в соседней улице, –
     да, в такие волшебные вечера пейзаж с деревьями вдоль дороги и фонарем напоминает декорацию камина, –
     и вся природа, а с нею и весь мир, быть может, впервые становятся по-настоящему интимными и домашними.


                2.


     И тогда сравнение себя с деревом в главном срезе человеческого бытия – в том смысле, что дерево, судя по всему, не чувствует боли, когда теряет листья, и даже не испытывает трагедию, если ему отрезают ветви, так почему же мы так переживаем за болезнь отдельного органа, хотя без сожаления расстаемся с собственными ногтями и волосами, –
     оно, это сравнение после внимательного созерцания осеннего ландшафта раз и навсегда входит в наше сознание, укрепляется в нем и растет дальше, подобно юным побегам : но куда? в каком направлении, – 
     очевидно, в том единственном, потому что логически вытекающем из всего вышесказанного, направлении, которое заключается в признании существования в человеке некоего тайного ствола, который никоим образом не идентичен с его телом, –
     а быть может даже и с тем, что принято понимать под его душой.


                3.


     Так что когда видимые проявления того и другой под воздействием времени начнут сморщиваться и осыпаться, как осенние листья, для самого по себе ствола это не имеет абсолютно никакого значения, –
     и более того, сей естественный процесс как раз и является, пожалуй, самым надежным залогом предстоящего неизбежного радикального обновления как древесного ствола, так и любого человека, –
     действительно, кто не обращал внимание : лишь конкретные выражения тех или иных неприятных черт характера человека в поступках и словах оказывают на нас решающее эмоциональное воздействие, –
     тогда как сами черты характера, будучи первопричиной этих слов и поступков, не только не вызывают нашего прямого отторжения, но и – правда, при условии шекспировской широты взгляда на жизнь – нами принимаются и оправдываются, –
     то есть когда нам говорят, что такой-то человек скуп, ревнив, завистлив или злобен, мы понимающе киваем головой и даже обращаемся к нему с новым и особым любопытством, –
     и лишь когда нам вплотную приходится столкнуться с теми или иными красочными проявлениями скупости, ревности, зависти и злобы, мы с сожалением от них отворачиваемся.


                4.


     Сходным образом с гербарийным неистребимым интересом склонны мы засматриваться  на высохшие ветви и сучья еще живого растения, но мертвые листья на тех же ветвях и сучьях вызывают в нас уже некоторое тонкое и необъяснимое раздражение, –
     и мы инстинктивно тянемся оборвать их, чтобы продолжить как ни в чем ни бывало любоваться профильной оголенностью безжизненных ветвей без листьев, –
     почему? быть может, потому, что последние напоминают чем-то рассказ о человеке вместо самого человека, и потому только нам особенно близки, –
     да, только в рассказе о человеке есть неиссякаемый источник поэзии как таковой, тогда как человек помимо рассказа он нем – это уже нечто совершенно другое, –
     быть может даже гораздо более важное, –
     но не обязательно более поэтическое, –
     вот взгляд человека в профиль есть как бы его собственная иллюстрация к первому своему аспекту, а тот же взгляд анфас – ко второму.



                Вторая  баллада  о  взгляде  в  профиль

         
                Когда мы в зеркале подчас свой видим профиль,
                соблазн в нас тонкий подымает круговерть,
                и гордость шепчет в сердце, точно Мефистофель :
                «Смотри так на себя и – победишь ты смерть!»

                и точно – в выгодном всегда представит свете
                все наши мысли и поступки взгляд косой,
                так что по воздуху придется на рассвете
                махать когда-нибудь той Женщине с Косой :

                в том смысле, что бессмертно наше отношенье,
                но смертны – как его участники – все мы,
                и профиль – отношенья как бы выраженье – 
                сквозь стены, может быть, пройдет земной тюрьмы, –

                но если обратим в себя мы взор анфасный :
                так в подсудимого вонзает взгляд судья –
                прямой, суровый и отнюдь не беспристрастный –
                то в нем любое человеческое Я,

                кривляясь в пламени, мучительно сгорает,
                и оправданье ищет, как в избе иглу,               
                и лучшие частицы жизни собирает,
                но видит в них одну истлевшую золу.
 



                Третья  баллада  о  взгляде  в  профиль


                1.


     Когда мы смотрим на медали и монеты римских императоров, то их профили как-то особенно легко и незаметно позволяют нам скользить по времени их правления, точно по гребню волн, –
     раздвигая мыслью и воображением известные нам факты эпохи, мы скользим в узкой лодчонке нашего индивидуального сознания по морям и океанам минувшей жизни, –
     и, кажется, любой анфасный лик в качестве компаса задержал бы наше плавание, заставил бы остановиться на каких-то отдельных чертах характера правителя или его эпохи, но профиль... по профилю можно скользить без препятствий и сколько угодно, –
     и в самом образе скольжения мы всегда безошибочно узнаем почерк бытия, которое, как последний иерархический чин, скрепляет своей подписью любое событие текущей под его невидимым присмотром жизни.


                2.


     Вот почему все в мире движется в едином направлении, но бесконечная прямая, куда бы она ни отправлялась, рано или поздно замыкается на саму себя, –
     таким образом описывается виртуальная окружность, которую мы никогда вполне физически не ощущаем, но в которую, на фоне всех прочих моделей Вселенной, мы склонны скорее всего поверить, – 
     в самом деле, и небесные тела и само мироздание в целом мы не можем помыслить иначе, как по образу и подобию шара : тем самым вполне удовлетворительно решается знаменитая антиномия конечности — бесконечности Универсума, –
     ведь сколько бы ни скользить — уже мыслью, но никак не космическим кораблем — по краю космоса, никогда не натолкнешься на какой-нибудь предел, но само скольжение Мысли или Духа будет совершаться по какой-то окружности, означающей предел нашего мышления и знания на данный момент, –
     диаметр гигантского шара, в котором мироздание и мысль человека о нем слились воедино, будет, очевидно, непрестанно увеличиваться, но принцип вряд ли изменится.


                3.


     Точно так же мы уезжаем, чтобы возвратиться домой : так Гете сказал насчет отпусков, –
     перефразируя его мысль, можно заключить, что мы рождаемся, чтобы умереть, однако, строго говоря, мир, из которого вышел младенец, ничего общего не имеет с тем миром, куда по всей вероятности войдет старец, –
     и если бы речь шла о чистом и последовательном возвращении к первоисточнику, то мы должны были бы, достигнув определенного возраста, возвращаться назад, как в известном романе Скотта Фицджеральда, то есть от старости в зрелость, оттуда в юность, дальше в детство, из детства в младенчество, и наконец в зародышевую клетку, а затем в чистое ничто, – 
     но мы все-таки уходим в старость и разве что, проделывая этот тысячу раз пройденный путь, обнаруживаем, что все, что мы осуществили в жизни, было не столько свободным творческим созиданием, сколько высвобождением того, что было заложено в нас с детства, как семя в растении, –
     а это как раз и значит, что, уходя в старость, мы в каком-то очень глубоком и подспудном смысле возвращаемся в детство.


                4.


     Так что в итоге, родившись мы двигаемся во времени к расцвету жизни и далее к ее концу, то есть мы с каждым шагом приближаетесь и к жизни и к смерти, –
     казалось бы, взаимоисключающие координаты и разные пути, но нет — это именно один и тот же путь, потому что приходится допустить, что, идя к смерти, мы одновременно идем и к нашему следующему рождению и путь жизни уподобляется кривой, замыкающейся на себя и вырисовывающей, –
     что? разумеется, всего лишь наш собственный профиль и ничего больше, –
     но могло ли быть иначе?


                5.


     Ведь как художник в дневниковых записях и черновых вариантах набрасывает пунктиром характеры персонажей, разрабатывает сюжетные перипетии, меняет местами сцены, сдвигает и снова раздвигает время действия, –
     так точно мы живем и движемся в повседневной жизни, но стоит нам внимательно взглянуть на себя со стороны, задуматься, почему наша жизнь так сложилась, как она сложилась, припомнить основные фазы биографии, вспомнить мнения о нас, людей нас знающих и любящих, а также критически к нам относящихся, представить себе иное течение жизни и скоро его отвергнуть как надуманное и несущественное, —
     итак, стоит нам проделать этот болезненный, но невероятно полезный для души эксперимент, как тотчас из расползающихся во все стороны черновых биографических зарисовок выступит более-менее ясная сюжетно-образная канва.

 
                6.


     Ситуация коренным образом меняется, когда тот или иной отрезок жизни заканчивается и замыкается на самого себя, становясь по субстанции уже фазой бытия, –
     но и тогда остается некоторая стилистическая незаконченность, которая оставляет на языке привкус эстетической неудовлетворенности, –
     последняя исчезает вполне лишь тогда, когда заканчивается вся наша жизнь, –
     да, только полный и необратимый финал расставляет здесь окончательные акценты.


                7.


     Вот почему смерть, являясь антиподом жизни, выступает одновременно главным творческим инструментом бытия, –
     она для него как слова для поэта, как краски для живописца, как звуки для композитора, как мрамор для ваятеля, – 
     великим таинством смерти бытие запечатывает жизнь, придавая ей раз и навсегда тот высший и глубоко художественный смысл, который равно далек как от теологического оправдания жизни, так и от полного нигилизма, -
     смысл этот тем более заслуживает внимания, что как-то сразу и насквозь пронизывает нас — от кожных рецепторов до самых субтильных и одухотворенных глубин нашего существа, –
     и вот оптическим аналогом человеческого бытия в целом и является как раз тот самый взгляд в профиль, с которого мы начали наши размышления вслух.