1. А. Чехов и Уголовный - Детективный Роман

— Paul! – закричала графиня из-за ширмов, – пришли мне какой-нибудь новый роман, только, пожалуйста, не из нынешних... То есть такой роман, где бы герой не давил ни отца, ни матери и где бы не было утопленных тел. Я ужасно боюсь утопленников!
– Таких романов нынче нет. Не хотите ли разве русских?
– А разве есть русские романы?.. Пришли, батюшка, пожалуйста, пришли! <…>

— (Старая графиня – своей компаньонке) <…> Раскрой-ка первый том; читай вслух...
  <…> Лизавета Ивановна прочла... две страницы. Графиня зевнула.
— Брось эту книгу, — сказала она, — что за вздор! Отошли это князю Павлу, и вели благодарить...  —   А.С. Пушкин «Пиковая дама», 1833               
                __________________________________________________________
               

МОДНЫЙ  УГОЛОВНЫЙ  ИНАЧЕ – ПОЛИЦЕЙСКИЙ  РОМАН.  Когда молодой врач Антон Чехов (1860–1904) начинал своё писательское поприще как юморист – фельетонист, в 1870–1880-е годы в России как раз вошёл в моду – пользовался читательским спросом своеобразный  «уголовный» жанр: с авантюрно уголовным сюжетом переводные и отечественные – роман - повесть - рассказ.

Значительную долю на уголовную тему произведений тех лет назвать классическим детективом будет натяжкой. Такие корифеи детективного жанра как, например, в недалёком будущем Конан Дойл (начал публиковаться параллельно с Чеховым) и позже Агата Кристи авантюрный сюжет использовали не ради карусели убийств, а само уголовное событие (убийство, кража, ограбление и т.п.) служило для исследования характера и судьбы своих персонажей и для оценки морального состояния общества. Хотя Конан Дойл, на наш взгляд, в своих рассказах о Шерлоке Холмсе никак не мог избежать убийств, но то было требование жанра: без убийств, ограблений и тому подобного уголовный роман перестал бы быть уголовным. Что касается в этом  жанре произведений низшего художественного уровня, то их иногда трудно описать без смеха или слёз.

 К несчастью, огромную популярность имели и ныне имеют авторы, занятые, так сказать, описанием занятной технологии убийства и эффектными драками. Таких авторов особенно не заботит восстановление справедливости и выяснение приведших к преступлению причин. Преступник и детектив в этого сорта произведениях отличаются только формальной профессией - ролью. Вот такая рассчитанная на непритязательного читателя выходящая многосерийными выпусками - дешёвенькими брошюрками либо печатаемая из номера в номер в газетах уголовная бульварная литература и сделалась весьма популярной и в России около 1870-х.

Косвенно популярность уголовной темы была связана с тем, что освободившая крестьян без земли и оставившая многих мелких помещиков без средств к существованию реформа 1861-го года «выплеснула» в города множество неприкаянных безденежных личностей, что значительно увеличило процент уголовщины. А общество, так сказать, интересовалось своими занимательно описанными «язвами». Что греха таить: от природы таящаяся в человеческой натуре странноватая страсть к противозаконному и жуткому – «выскакивает» по моде того или иного времени. Была и ещё причина популярности уголовной, иначе – «полицейской прозы.

После убийства Александра II свирепствовавшей цензуре «опасные тенденции» мерещились даже в невинных вещах. Недостаток свободы возмещался многочисленными печатными изданиями развлекательного характера: так сказать обо всём фельетонно и водевильно легко с забавной насмешкой. Иначе газета или журнал могли быть закрыты властями: и немало их было закрыто.

 Уголовная тема не считалась опасно тенденциозной: пусть обыватель развлекается; пусть он осознаёт, что власти защищают его от разбоя! (Реакционная политика всяких мастей властей во все времена на удивление сходна!) А жаждущий популярности беллетрист среднего уровня (не все ведь гении!) вынужден считаться с полицейскими запретами и спросом публики. Отдельные беллетристы, впрочем, пытались бороться.

Александр Андреевич Шкляревский (1837—1883) по профессии педагог, стремился использовать моду - приспособить уголовный жанр к моральному воспитанию. Среди его произведений: «Принциписты-самоубийцы» (М.,1880), «Нераскрытое преступление» (М., 1878), «Убийство без следов» (СПб,1878), «Современные преступники» (М., 1880), «Две преступницы» (М., 1880), «Как люди погибают» (1880) и т.п. Хороши или нет были эти романы для воспитания юношества, однако прочих авторов мораль и вообще заботила менее красочности изложения, если вообще заботила.

Плодовит был беллетрист  «В. Риваль»  он же «Злой дух» — псевдонимы В. А. Прохорова (1858—1897): «Загадочное самоубийство, или "Дело" Базарова» (явный плагиат имени из «Отцов и детей!»); «Любовник-отравитель», «Любовь и преступление. Детективный метод»,  «Отцеубийца» (1884) и от этого автора другие подобные творения. Своего знакомого В.А. Прохорова Чехов причислял к «бумагопожирателям» и «маралам». (Прохоров не иначе как литературно бульварный «предок» Дарьи Донцовой!)

 В качестве модного отдыха обыватели «глотали»: за подписью «Б—зе Влад.» (В.И. Блезе: 1856–1882) – «Гордиев узел: Рассказ из уголовной хроники» (1879). Под псевдонимом «Старый знакомый» явился Н.И. Пастухова —  «Разбойник Чуркин»  (1882). П.И. Телепнев поведал про «Убийство в Пузырёвских банях: Рассказ из уголовной летописи» (1879). 

Из переведённых иностранцев пользовался успехом неостановимо плодовитый Теодор Лабурье (1824—?): «Записки шпиона. Тайны империи» (1873), «Драмы в серале. Убийства в Болгарии» (1877), «Чёрная  банда» (1884). Картинки у Лабулье мелькают с ужасающей быстротой: кражи, убийства и самоубийства, побеги и погони – о морали просто нет времени помыслить! Стремясь перещеголять Лабулье, некий маркиз Тужур-Парту (псевдоним А.Л. Гиллина; 1848;—1901); одарил публику «Братоубийцей» (1884), успеху которого, надо думать, способствовал оригинальный псевдоним.

Некий Н.П. Тимофеев, не отвлекаясь на изобретение броских псевдонимов, выдал — «Записки следователя» (1872), «Из воспоминаний судебного следователя: Очерки и рассказы» (1878), «Из уголовной хроники (Повести)» (1879): страниц по 300 каждая книжечка. И так далее, и в том же духе от того же автора ещё многое, многое!  Проза Тимофеева перегружена псевдонародной "простецкой" речью и псевдоблатным жаргоном: подделки до того неудачны, что тяжело продираться сквозь язык, которым никто не говорил и говорить не будет. Однако если такие объёмные книги одного автора регулярно печатались, значит, читатели - любители находились?! Не стали бы, ведь, книгопродавцы работать себе в убыток?!
_______________________

Выше были перечислены ещё не худшие авторы. В  московской газете «Новости дня», где с 1883 сотрудничал  Чехов,  регулярно печатались уголовные романы типа: «Кровь за кровь. (Повесть из уголовной хроники)»  А. Чумака; «Восковая женщина. (Из воспоминаний сыщика)» – анонимно без подписи; «Современная драма» за подписью «Синее Домино» (псевдоним Александры  Ив. Соколовой; 1833—1914).  Переполненные убийственными - щекочущими нервы подробностями такие повествования «подогревали» спрос на газету невзыскательной публики, но могли ли служить образцами хорошего вкуса?! За подобные «страшилки» Чехов газету «Новости дня» обзовёт «Пакостями дня». (Какой эпитет замечательно подходит к немалому проценту средств современной информации!) Тем не менее Чехов активно печатался в «Новости дня»: именно здесь в 1884-1885 отдельными кусочками - главками будет опубликована «Драма на охоте».

___________________

«НАШИ  ГАЗЕТЫ  р а з д е л я ю т с я  н а  д в а  л а г е р я:  один из них пугают публику передовыми статьями, другие — романами. Если и были на этом свете страшные штуки, начиная с Полифема и кончая либеральным околоточным, но таких страшилищ (я говорю о романах, какими угощают теперь публику наши московские бумагопожиратели вроде Злых духов. Домино всех цветов и проч.) ещё никогда не было. Читаешь, и оторопь берёт.

 С т р а ш н о  д е л а е т с я, что есть такие страшные мозги, из которых могут выползать такие страшные “Отцеубийцы”, “Драмы” и проч.  Убийства, людоедства, миллионные проигрыши, привидения, лжеграфы, развалины замков, совы, скелеты, сомнамбулы и... чёрт знает, чего только нет в этих раздражениях пленной и хмельной мысли! У одного автора... “подмосковное” озеро с москитами, альбатросами, бешеными всадниками и тропической жарой, у третьего герой принимает по утрам горячие ванны из крови невинных девушек, но потом исправляется и женится без приданого...» – опубликовано под одним из забавных псевдонимов — Антоша Чехонте  «Осколки московской жизни» Ч.5. (1883–1884).

 «Г л у б о ч а й ш и е  о в р а г и, лунные ночи, трели соловья, воющие собаки, дохлые лошади, паровозы, водопады... всё это давно уже... пустяки, которые нипочем даже сызранским и чухломским бутафорам и декораторам, не говоря уж о столичных... Герои и героини бросаются в пропасти, топятся, стреляются, вешаются, заболевают водобоязнью… Умирают они обыкновенно от таких ужасных болезней, каких нет даже в самых полных медицинских учебниках».  –  Чехов, «Модный эффект» (1886)

Автор фельетонов не зря – не на пустом месте бьёт тревогу: совершённые очень молодыми людьми непрофессиональные – спонтанные убийства были тогда не единичным явлением. Антоша Чехонте предугадал недалёкое будущее! На тот момент ещё не созданный анонимным немецким автором в начале XX века популярный герой - «король сыщиков» Нат Пинкертон даст название своеобразному лёгкому литературному направлению «пинкертоновщина». Позже Корней Чуковский на эту тему опубликует статью «Нат Пинкертон и современная литература» (1908), где постоянного потребителя подобных книг сравнит с дикарём.    
ЖЕРТВЫ   ПИНКЕРТОНА.   Речь пойдёт совсем не о пойманных знаменитым сыщиком Натом Пинкертоном гражданах антисоциального поведения. Речь о том, что на лихую уголовную «произведения» могли толкать и на преступление, о чём оставил свидетельство весьма авторитетный в данной области профессионал.

В 1926 году в Париже выйдут «Очерки уголовного мира царской России. Воспоминания бывшего начальника сыскной полиции и заведующего всем уголовным розыском империи А.Ф. Кошко».  Аркадий Францевич Кошко; (1867—1928) — известный криминалист и сыщик, начальник Московской сыскной полиции, позднее делопроизводитель Департамента полиции Российской империи, в эмиграции писатель-мемуарист.

В воспоминаниях Кошко есть забавный рассказик «Жертва Пинкертона». (Воспоминания Кошко изданы: Русский детектив. Выпуск 1. Иркутск, 1992). В полицию пришёл перепуганный купец, получивший письмо с требованием доставить в указанное место изрядную сумму денег: «В н и з у   л и с т о ч к а  нарисован страшный шкилет, тут же чёрный гроб и три свечи». Подписано сиё послание было – «Чёрный ворон».

В итоге сыщики поймали автора письма «Чёрного ворона» — мальчишку лет 14  и «п р и  н ё м  три лубочных раскрашенных экземпляра из “пинкертоновской” серии... Один из них был озаглавлен “Чёрный ворон”, и тут же на обложке виднелись череп, скрещенные кости, чёрный гроб и три свечи». Мальчишка оказался сыном вполне почтенных родителей, которым и отдали сына обратно на перевоспитание. Так что в литературе  «уголовная» тематика (какой теперь изобилует нашего времени бульварщина и кинопромышленность!) морально не так уж безопасна.

Дабы понять разницу между беллетристикой "уголовно" и социально психологической удобно сопоставить востребованную бульварную уголовную беллетристику с известнейшим романом Достоевского «Преступление и наказание» (1866). С формальной точки зрения в «ПиН» есть все внешние признаки детектива или в русском переводе «полицейского» романа: есть преступление, следователь, «закрученный» сюжет и т.д. Но разве можно без натяжек назвать это психологическое исследование полицейским романом?! Достоевский и его наиболее талантливые последователи исследовали социальную среду, в глубине душевного бытия находили истоки безнравственного или антисоциального поведения.

В читаемых Татьяной Лариной старинных романах герои рассуждали о совести и чести либо об их отсутствии. Сочинители таких «старинных» романов, худо-бедно были озабочены моральными примерами – разграничением добра и зла, подлости и благородства, совести и чести. Но все эти понятия оставались за пределами уголовного романа, как чтива в массовом варианте. Уголовный роман негативно влиял на эпоху, либо эпоха отражала подгнившее общественное сознание в уголовном романе? Скорее, и то, и другое вместе.

Это была, так сказать, к теме присказка, но нужно же знать влияние определённого литературного жанра на серую действительность! Например, бурно приключенческие с громким звоном шпаг романы Александра Дюма - отца в своё время не имели на публику такого негативного влияния как уголовный жанр. Кто-нибудь, вооружившись шпагой,  мог вообразить себя мушкетёром или графом Монте-Кристо: был бы единичный вариант, –  не более. Чехонте, конечно, не в силах был пресечь растущую популярность легкого «жёлтого» жанра - уголовной прозы, но на  этот счёт своё мнение в пародиях выразил ясно.

 
«ШВЕДСКАЯ  СПИЧКА.  Уголовный рассказ» и  «ДРАМА  НА ОХОТЕ.  Истинное происшествие»  —  ПАРОДИИ  НА  МОДНЫЙ   УГОЛОВНЫЙ  ИНАЧЕ – ПОЛИЦЕЙСКИЙ  РОМАН. 

Словечко «у г о л о в н ы й» с упрямым постоянством встречается в заголовках 1880-1990-х годов. К уже приведённому списку можно прибавить: «Б—зе Влад.» (псевдоним - Блезе В.И.) «Гордиев узел: Рассказ из уголовной хроники» (1879);  Арлекин (А.В. Эвальд) — «Из-за наследства: Уголовный роман»; (1887).  Н. Макашовский вообще выдал уникальный средневековый заголовок  — «Измена графини, или Самоубийство из мести: Уголовный роман», (1887). С.М.  Нестеров —  «Под ярмом миллионов: Роман из уголовных хроник» (1888) и  т.д., и т.п.

 Подвергая критике плохие уголовные романы, Чехонте не обошёл – использовал популярную тему.  В 1883 являются три рассказа –  серьёзные «Вор» и «Верба» (1883), и «Случай из судебной практики. Уголовный рассказ» — сатира. В 1884 -1885 Чехов публикует ещё два уголовных рассказа: «Н е д а в н о  я  и с к у с и л с я.  Получил я приглашение… написать что-нибудь в “Альманах Стрекозы”… Я искусился и написал огромнейший рассказ в печатный лист. Рассказ пойдёт. Название его “Шведская спичка”, а суть — пародия на уголовные рассказы. Вышел смешной рассказ». (А.П.Ч. — Н.А. Лейкину от 19 сентября 1883 г.)
________________________

СЮЖЕТ  «ШВЕДСКОЙ  СПИЧКИ».  Таинственно пропал некто Кляузов, отставной корнет и ныне не бедный помещик, легкомысленного образа жизни. В саду, под окном комнаты пропавшего — кровь.  В самой комнате на полу — обгорелая шведская спичка. А мёртвого тела нет... Значит убийцы тело спрятали?! Городок взбудоражен страшной новостью.

Помощник следователя Дюковский пытается применить к делу русскую литературу в постижении психологических мотивов: «П р о ч и т а й т е - к а  Достоевского! А что, пишут Лесков, Печерский!». Пинкертон тогда ещё не «родился». Знания  как нужно вести следствие знания почерпнуты новым детективом из модных романов французского писателя, одного из основателей детективного жанра — Эмиля Габорио; (1832—1873). Двусторонне вооружённый такими ценными знаниями (психологическая русская проза плюс уголовные романы Габорио), Дюковский чувствует себя гением!

Самое забавное, что новоявленный русский сыщик Лекок или Шерлок Холмс внешне достигает полного успеха: по методу дедукции «разматывая» дело от найденной шведской спички, он находит... только не мёртвое тело, а живого пропавшего в постели у любовницы. То есть у неё муж дома, а любовник на полном обеспечении тайно живёт во дворе в баньке. Очень удобно! А откуда же взялась кровь под окном?! Да недорезанная курица у слуги убежала.

 «Шведскую спичку» можно назвать комедией положений и несоответствий ожидаемого с действительностью: так сказать, на уголовную тему масло масляное и маслом политое. Выходит очень забавно! Интересно, что у семьи Чеховых был знакомый инспектор московского Мещанского училища — М.М. Дюковский (1860—1902). Смеялся ли он по прочтении «Шведской спички»?! —  неизвестно. Бывало, на Чехова и серьёзно обижались.


ПАРОДИИ  –  ШКОЛА  БЕЛЛЕТРИСТА.  А.С. Пушкин считал пародии хорошей,  открывающей возможности родного языка школой. «В   м о л о д о с т и   Чехов был пародист блестящий, а подражал с таким совершенством, что копия легко могла сойти за оригинал». (А. В. Амфитеатров. Славные мертвецы. М., 1912) Антон Чехов с гимназических лет любил пародировать и, подрабатывая фельетонистом, писал быстро: по его собственным словам, вечером «нацарапал», утром – послал в редакцию. Во время обучения на медицинском факультете литературу он ещё рассматривал как средство заработка, поэтому хватался за  любые подвернувшиеся сюжеты, в том числе «аукающиеся»  с известными произведениями.

На романы Жюль Верна есть не слишком удачная пародия Чехонте – «Летающие острова» (1882), на рождественские мистические рассказы с привидениями удачная – очень смешная пародия – «Страшная ночь» (1884) и т.д. и т.п. Различных достоинств получались пока ещё не слишком ярко блещущие гением тексты у начинающего беллетриста. Это ошибка, думать, что гению не надо учиться! И Чехонте, как говорится, учился на ходу.

Надо сказать, что не только уголовное чтиво, но на него пародии  нравились читателям: и уголовный сюжет и на него пародии были своеобразным средством отдыха от «серого» быта.  (Все ли разбирались: где оригинал, а где пародия? – не берёмся судить!) Уже привычного искрометного пародийного юмора от фельетониста Чехонте логично было ожидать и от следующей его повести «Драма на охоте. Истинное происшествие» (печаталось в газете – «Новости дня» с августа 1884 по апрель 1885).

Первые читатели «Драмы на охоте» должны  были бы видеть пародийные аналогии с модными повествованиями - однодневками (зри названия выше!), ныне забытыми и канувшими в безызвестность. Время сделало эти аналогии не особенно актуальными. Зато «выскакивают» другие доселе важные аналогии: вместо откровенной пародии читатели неожиданно получили повесть, аукающуюся с «Преступлением и наказанием». Казалось бы: начинающий беллетрист наконец встал на пусть истинный – бросил фокусы и работает в серьёзном жанре?..

 Вот только больно необычно была построена повесть, да и с точки зрения явления положительных и отрицательных персонажей всё было туманно: где же мораль?! Где воспитание общественности?! Вдобавок аналогия с «Преступлением и наказанием» тоже выходила какая-то странноватая! Как скажет Максим Горький: «В с ю   ж и з н ь  А. Чехов прожил на средства своей души, всегда он был самим собой, был внутренне свободен и никогда не считался с тем, чего одни — ожидали от Антона Чехова, другие, более грубые, —  требовали…»
             
               

«СЮЖЕТ  НЕ НОВЫЙ...  ЛЮБОВЬ,  УБИЙСТВО».  «З а ч е м   э т и  п о д з а г о л о в к и:  психический этюд, жанр, новелла?  Все это одни претензии. Поставьте заглавие попроще,  –  всё равно, какое придет в голову, – и больше ничего…». – А.П. Чехов. (А. Куприн  –  «О Чехове») С этой точки зрения «Истинное происшествие»  и есть заглавие «попроще» – читателю уже привычное.

 К созданию «Преступления и наказания» Достоевского подтолкнула в газетах судебная хроника и разлом между вопросами политики и морали. Надо полагать, что подрабатывающего судебным репортёром Чехонте на сюжет повести «Драма на охоте. Истинное происшествие» подтолкнуло е присутствие его на судебных заседаниях, и газетная хроника, и модные уголовные романы, и собственно роман «Преступление и наказание».

И в «Преступлении и наказании» повествование идёт от третьего лица – от автора. Чехонте же по моде времени  создаст повесть от первого лица: вроде бы олитературенные истинные мемуары – случай из практики следователя Ивана Петровича Камышева,  упорно именующего свою по объёму повесть – романом и не забывшего поехидничать насчёт ожиданий читателя. Камышев заявляет:

«М о й  р о м а н  в  заголовке назван  “у г о л о в н ы м”…  Открытие преступника и мотивов преступления составляет широкое поле для проявления остроумия и мозговой гибкости. Тут злая воля и хитрость ведут войну с знанием, войну интересную во всех своих проявлениях... Ч и т а т е л ь  в  п р а в е  о ж и д а т ь  о т   м е н я...  следовательских тонкостей, которыми так блещут романы Габорио и нашего Шкляревского...» — ничего этого в «Драме на охоте» не будет. Точнее, на всё на это в конце «Драмы...» уголовное следствие явится пародией. А «злая» воля будет  растворена в обществе и даже в природе, следователь же будет занят сокрытием виновного – самоё себя.

 Задумал ли так Чехонте изначально или нет, да только на сей раз талант увёл 24-летнего автора так далеко за пределы пародии, что получился шедевр - психологическое исследование, самим автором, кажется не слишком ценимое: он ни разу не переиздал «Драму...» – не включил ни в один из прижизненных сборников, может быть из-за критики?

Не разобравшись как следует, критика мимоходом оценила произведение как действительно на уголовную тему с определёнными достоинствами и недостатками. Но можно ли причислить к уголовному жанру повесть, где убийство происходит в самом конце, а смехотворно поданное автором расследование, по формальной должности следователя производимое самим преступником, являет собой сокрытие личности убийцы, на чём действие благополучно и завершается?!
             
   
ПОВЕСТЬ   ПО   ШАБЛОНУ   СУДЕБНЫХ   СЛЕДОВАТЕЛЕЙ.    «Драма на охоте» имеет сложную сюжетную организацию: редактору газеты – «А.Ч.» главный герой повести, бывший судебный следователь Камышев приносит для публикации в газете свою первую пробу пера – «толстую, исписанную мелким почерком тетрадь»:
« — К а к о й  с ю ж е т  в а ш е й  п о в е с т и?  —  спросил я <<Редактор>>.
 
— С ю ж е т... Как бы вам сказать? Сюжет не новый... Любовь, убийство... Да вы прочтете, увидите... “Из записок судебного следователя”...
Я  <<Редактор>>, вероятно, поморщился...»

 Пытаясь использовать модную тему, новоявленный автор чуть не получил, что называется, от ворот поворот.  Явно сторонник идейной литературы господин редактор имел все основания поморщиться: в печати записок якобы следователей или сыщиков являлось немеряно: Панов С.А. — «Убийство в Мухтоловой роще: Рассказ судебного следователя» (1876), «Три суда, или Убийство во время бала: Рассказ судебного следователя» (1876). К. Попов — «Виноватые и правые: Рассказы судебного следователя» (800 страниц и явная попытка созвучия с Достоевским!) (1871).  Б—зе Влад. (Блезе В.И.) — «Масленичное чучело: (Из записок судебного следователя)» (1879);   Н. Кочановский — «Дело Докса: Из воспоминаний следователя» (1880) и т.д. и т.п.

Итак, услышав примелькавшееся название, редактор поморщился, на что посетитель: «Камышев сконфуженно замигал глазами, встрепенулся и проговорил быстро:
 — П о в е с т ь   м о я   н а п и с а н а  по шаблону бывших судебных следователей, но... в ней вы найдете быль, правду... Всё, что в ней изображено, всё от крышки до крышки происходило на моих глазах... Я был и очевидцем и даже действующим лицом.

— Дело не в правде... Не нужно непременно видеть, чтоб описать... Это не важно. Дело в том, что наша бедная публика давно уже набила оскомину на Габорио и Шкляревском. Ей надоели все эти таинственные убийства, хитросплетения сыщиков и необыкновенная находчивость допрашивающих следователей. Публика, конечно, разная бывает, но я говорю о той публике, которая читает мою газету. Как называется ваша повесть?
— “Д р а м а  н а   о х о т е” 
— Гм... Несерьезно, знаете ли...» — но повесть у настойчивого просителя редактор всё-таки взял для прочтения. На наш взгляд, убийство на охоте ничем не легкомысленнее убийств — в бане, в поезде, в глухом переулке, на балу и даже на свадьбе!

СТРАШНАЯ   ТАЙНА   ОДНОГО  ЧЕЛОВЕКА  ИЛИ  ЧТО  СКРЫЛ  АВТОР «ДРАМЫ  НА  ОХОТЕ»?   Оставленная на суд редактора газеты бывшего судебного следователя Камышева рукопись «Драма на охоте»  рассказывает о зверском убийстве (модная востребованная в то время тема!) молодой женщины. Против своего ожидания увлечённый на его суд оставленной рукописью Редактор (он останется безымянным под титлом профессии) строит догадки о том, что же произошло на самом деле: что скрыл автор?!

То есть у редактора не возникает сомнений в истинности – невыдуманности самого убийства, хотя большинство публикуемых «записок следователей» были плодами исключительно литературного творчества. Редакторские догадки даны в виде подстраничных примечаний, играющих в повести роль как бы второго «подводного» действия.

 В хорошем уголовном повествовании вдобавок к захватывающе закрученному действию непременно должна иметься какая-либо занимательная тайна: эффектнее всего – страшная тайна! Это читатель любит. На обложке такой интригующий псевдоним как «Синее Домино» и крадущаяся фигура в маске уже  претендуют на тайну: занятный псевдоним – элемент рекламной игры с читателем. Над подобными завлекающими читателя тайнами Чехов в недалёком будущем посмеётся, – так сказать, вернёт их в бытовое состояние в рассказе «Дама с собачкой». Будучи уже не слишком молод, герой рассказа Дмитрий Гуров   переоценивает свою жизнь:

 «П о   к а к о м у - т о   с т р а н н о м у   с т е ч е н и ю   о б с т о я т е л ь с т в...  всё, что было для него важно, интересно, необходимо, в чём он был искренен... происходило тайно от других, всё же, что было его ложью, его оболочкой, в которую он прятался, чтобы скрыть правду, как, например, его служба в банке, споры в клубе...  — всё это было явно.

 И  п о  с е б е  о н  с у д и л  о  д р у г и х... и всегда предполагал, что у каждого человека под покровом тайны, как под покровом ночи, проходит его настоящая, самая интересная жизнь. Каждое личное существование держится на тайне, и, быть может быть... поэтому культурный человек так нервно хлопочет о том, чтобы уважалась личная тайна».

Речь идёт о том, что общество живёт по мёртвым законам,  уничтожающим искренность. Однако люди приспосабливаются и дают выход страстям тайно, что едва ли способствует здоровой общественной морали и уменьшает процент преступлений. Писатель тоже есть частное лицо со своими личными тайнами, обычно остающимися за пределами его творений. А в «Драме на охоте» создана ситуация, когда раскрывается тайна, не раскрытая в рукописи Камышева – якобы реального автора. То есть и сюжет «закручен», и организация текста повести сложная – тоже детективно «закрученная».

В «Драме на охоте» Редактор газеты поражён мыслью: «М н е  к а з а л о с ь, что я, не судебный следователь и ещё того менее не присяжный психолог, открыл  с т р а ш н у ю  т а й н у  одного человека, тайну, до которой мне не было никакого дела... Я ходил по террасе и убеждал себя не верить своему открытию...»

 Какая мысль поразила редактора, читатель узнает после прочтения повести, коли по ходу действия сам не догадается. Такая композиция называется «роман в романе», в нашем случае – «повесть в повести». Первая повесть это как бы рамка – явление Камышева в редакцию со своей рукописью – второй повестью:

                ДРАМА  НА  ОХОТЕ
                (Из записок судебного следователя)».

 Когда читатель любого времени завершит чтение рекомендуемой ему редактором «А.Ч.» повести, её автор Иван Петрович Камышев вторично явится в редакцию, и тут-то Редактор явившемуся автору и заодно читателям наконец-то откроет его поразившую мысль – подозрение о преступной тайне. Редактор скажет Камышеву:

« — В а ш а  п о в е с т ь  м н е  н р а в и т с я: она лучше и интереснее очень многих уголовных романов... Только нам с вами, по взаимному соглашению, придется произвести в ней кое-какие весьма существенные изменения. Как в уголовном романе, всё есть: преступление, улики, следствие, даже пятнадцатилетняя каторга на закуску, но нет самого существенного...  Н е т   н а с т о я щ е г о  в и н о в н и к а...»

Получается, что «Истинное происшествие» – это собственно явление автора в редакцию с повестью «Драма на охоте. Из записок…» и разговоры редактора с автором через 8 лет после событий в рукописи. А страшная тайна – настоящий убийца будет открыт от «столкновения» двух действий: в редакции и за 8 лет до  того. Настоящим убийцей окажется не таковым в повести Камышева судом признанный, а её автор.

СТРАСТИ  ПО  ФЁДОРУ  ДОСТОЕВСКОМУ  И  РОДИОНУ  РАСКОЛЬНИКОВУ.  На фоне модных полицейских - уголовных романов «Преступление и наказание» ретроспективно приобретает некоторые внешние черты серьезной как бы  – «зеркальной» пародии.  Как будут  изощряться из бульварного чтива преступники в методах убийства: яды, заговоры, ловушки, отрубание головы, подмены тела и т.п. А вот Раскольников убивает таким не эстетичным вульгарным способом – у дворника ворованным топором. Этому подобно и в «Драме на охоте» убийство будет совершено кинжалом, причём случайно попавшимся под руку  кинжалом почти бутафорским – дамским и тупым: смехотворно и пародийно по сравнению даже с заслуженным «рабочим» топором.

Чехов – младший современник Достоевского: ещё до завершения  «Братьев Карамазовых» в печати уже мелькали искорки забавных рассказиков Антоши Чехонте. Принято считать, что молодому Чехову творчество Достоевского было чуждо хотя бы потому, что для строптивого юноши моральные выводы Достоевского были всё той же им нелюбимой тенденциозностью – указанием для всех обязательного пути. Но «творчество этого писателя мне чуждо» – у добросовестного человека непременно означает: «я прочитал и не согласен»  –  с идеями, с манерой письма, формой и т.д.

Уже в рассказе Чехова «Сложная натура» (1883) видно  текстуальное знание «ПиН». И пародируется в «Сложной натуре» совсем не роман Достоевского, как иногда утверждают, а из его произведений спекуляции: так легко было казаться идейным, выдавая фразы из Достоевского – жонглируя его идеями! Нам сейчас трудно представить в каких размерах идеи Достоевского подвергались тогда расхожей спекуляции! Не было, пожалуй,  известного судебного дела об убийстве, где обвинитель либо защитник не помянули бы Родиона Раскольникова.

Чехов судебными разбирательствами об убийствах интересовался. Например, уже в 1894 он интересовался «делом Тальма»: громким судебным процессом об убийстве в Пензе новоявленной старухи-процентщицы её незаконным внуком – Александром Тальма. Естественно при осуждении несчастного на каторгу помянули Раскольникова.

Когда через 4 года обстоятельства заставили признаться настоящего убийцу, опять не обошлось без памятования Раскольникова. Известный юрист - присяжный поверенный  В. И. Добровольский произнёс блестящую по литературным аналогиям речь, в которой заявил, что «роль <<идейного убийцы>> Раскольникова» обвиняемому «не по плечу», поэтому молодому человеку возможно оказать снисхождение (убийце было 17 лет.). Речь имела успех: Тальма был освобождён, а настоящий убийца наказан довольно легко. И до этого случая, и после было немало судебных дел с памятованием о «Преступлении и наказании».

 Образно выражаясь, Родион Раскольников заочно чуть ли не присутствовал в русских судах тех лет то в ролях то обвинителя, то защитника. Так что для в университетские годы подрабатывавшего судебным репортёром Чехонте весьма трудно было оставаться в неведении о содержании романа «Преступление и наказание»! Чехову перед созданием серьёзной с убийством повести «Драма на охоте» непременно пришлось бы прочесть «Преступление и наказание» ещё и потому, что среди серой массы уголовных романов это было произведение выдающееся: не с третьестепенными же писаниями спорить?!

В финале чеховской повести «Драма на охоте» редактор «А.Ч.» прямо обвинит бывшего следователя в убийстве и сокрытии своей вины – сознательном возложении вины на невиновного. Произойдёт как из «Преступления и наказания» диалог о необходимости покаяния и наказания в содеянном преступлении. Вот только  диалог прямо как из «Преступления и наказания» происходит в  чеховской повести как бы в  обратном зеркальном  – образно говоря – в антидостоевском отражении.

В «Преступлении и наказании» следователь Порфирий Петрович уверен, что убийц старухи-процентщицы - Раскольников, но доказательств у следователя нет. И он с психологически "давит" на Раскольникова, чтобы тот признался:    

«Р а с к о л ь н и к о в  з а д р о ж а л  как будто пронзённый.
– Так... кто же... убил?.. – спросил он, не выдержав, задыхающимся голосом. Порфирий Петрович даже отшатнулся на спинку стула, точно уж так неожиданно и он был изумлен вопросом.
– Как кто убил?..  – переговорил он, точно не веря ушам своим, – да вы убили, Родион Романыч! Вы и убили-с  –  прибавил он почти шепотом, совершенно убежденным голосом.
 
Раскольников вскочил с дивана... Мелкие конвульсии вдруг прошли по всему его лицу…
– Это не я убил  – прошептал было Раскольников, точно испуганные маленькие дети, когда их захватывают на месте преступления.
– Нет, это вы-с, Родион Романыч, вы-с, и некому больше-с, – строго и убежденно прошептал Порфирий».
                ..........................................................

В  «ДРАМЕ НА ОХОТЕ» прочитавший повесть Камышева Редактор газеты (он так и останется под титлом профессии без имени)  обвинит её автора:

« — <..>  Не Урбенин ведь убил! <..>
 — Простите, я вас опять не понимаю, — усмехнулся Камышев, — <..> По вашему мнению, кто убил?
— Вы!!
Камышев поглядел на меня с удивлением, почти с ужасом, покраснел и сделал шаг назад. Затем он отвернулся, отошел к окну и засмеялся.
 — Вот так клюква — пробормотал он, дыша на окно и нервно рисуя на нём вензель<..>

 Мысль, что я вижу перед собой убийцу, наполняла мою душу непривычным чувством ужаса и страха... не за себя — нет! — а за него, за этого красивого и грациозного великана... вообще за человека...
— Вы убили! — повторил я.
— Если не шутите, то поздравляю вас с открытием, — засмеялся Камышев, всё ещё не глядя на меня. — Впрочем, судя по дрожи вашего голоса и по вашей бледности, трудно допустить, что вы шутите. Экий вы нервный!»
_____________________

 Сюжетное сходство двух выше приведённых отрывков трудно отрицать! На внешней ситуации  не кончаются. В «ПиН» следователь Порфирий Петровича  — эдакий постаревший Лекок. Идеи высшего человеколюбия мало волнуют Порфирия: он хитроумно внушает Раскольникову признаться в убийствеся за «скидочку» — ради облегчение наказания. Соня Мармеладова призывала Родиона Раскольникова на площади встать на колени и покаяться перед людьми и Богом в совершённом убийстве, что во многом выражает и авторскую позицию Достоевского. Несколько другой подтекст в «Драме на охоте»:

« — А Урбенин <<признанный следствием виновным в убийстве>> там, на каторге? — спросил я  <<Редактор — настоящего убийцу>>  тихо.
— Да... Говорят, что умер на дороге, но это ещё неизвестно... А что?
— А что... Невинно страдает человек, а вы спрашиваете: “А что?”
— А что же мне делать? Идти да сознаваться?
— Полагаю.
— Ну, это положим!.. Я не прочь сменить Урбенина, но без борьбы я не отдамся... Пусть берут, если хотят, но сам я к ним не пойду...»
                ..................................................


За ответом Камышева Редактору — подтекст эпохи: «б р а т ь» убийцу по совести некому. Потому как обвиняющий должен бы быть в общекультурном и моральном плане выше обвиняющего. Эту идею через несколько лет Чехов отработает в рассказе  «В суде»  (1887),  где  обвиняемого в убийстве мужика судят равнодушные к истине судьи: «в с ё... б ы л о  п р о п и т а н о  канцелярским равнодушием и дышало холодом, точно... судили его не живые люди, а какая-то невидимая, бог знает кем заведенная машинка...»

Судьям скучно. Товарищ прокурора вместо слушания дела «с жадным вниманием» читает «байроновского “Каина”». Т.е. судят хорошо образованные граждане: и каков же результат?! Когда суд не желает видеть в подсудимом человека, то перед кем каяться?! Герой «Драмы на охоте» Камышев профессиональный юрист: ему ли было не знать язвы судебной «машины»?!

Первый, казалось бы, напрашивающийся из рассказа вывод:  в судах заседают сплошь недобросовестные и чёрствые граждане. На фоне же общей обрисовки эпохи вывод иной: люди разуверились в самой сути существующего государства и во всех его общественных формах: в законах, профессиях и т.д. Такая ситуация в частном варианте  –  крах имеющей профессию личности; в целом же это – крах государственности. Вот что можно явить в «куцем» рассказике без нравоучений прямых выводов и «спрятать» в повести за, казалось бы, частным разговором двух лиц.

Местное светское общество в «Драме на охоте» явлено в таком не слишком морально приглядном свете, что не этому  обществу кого-то обвинять и не перед ним каяться. Наказывать, так уж всех – всё виноватое в язвах быта общество?! Ответ остаётся за читателем: так называемый – открытый конец. 

Чехова  интересовало не столько справедливое или несправедливое наказание преступника по закону, и нехристианское покаяние: Чехов а  по фразе Достоевского как достучаться до совести человека – как найти «в человеке человека»? И с кого следует начинать искать «в человеке человека»: с подсудимого или судьям с самих себя?! Это вполне согласно с идеями Достоевского, хотя ракурс другой.
. 
МЕЖДУ  ЭМИЛЕМ  ГАБОРИО  – Ф.М.  ДОСТОЕВСКИМ  И   ГРАФОМ  МОНТЕ-КРИСТО.  Один из основателей детективного жанра Эмиль Габорио  (1832—1873) регулярно поминается в рассказах Чехова 1880-х:  в «Шведской спичке», где помощник следователя Дюковский «начитался Габорио».  Это и понятно:  слава пережила ещё недавно почившего Габорио, и публика  зачитывалась его творениями, в немалой степени являющимися «переводом» в уголовный жанр романов Эжена Сю и Александра Дюма – отца.  Что касается сюжета, то он у Габорио, пожалуй,  излишне «закручен» и местами переносится в отдалённое прошлое: требуется некоторое усилие, дабы не забыть начало расследуемого дела.

В детективных романах Габорио один из центральных персонажей – первоначально младший «на подхвате» офицер полиции сыщик Лекок, ведущий расследование не совсем традиционными – нередко «театральными» методами. Считается, что главным прототипом Лекока послужил Эжен Франсуа Видок — создатель французской уголовной полиции, а в первой половине жизни – ловкий преступник.

Лекок превосходный актёр, умеющий до неузнаваемости изменить свой внешний вид и голос.  Лекок наблюдателен, ловок,  супер энергичен,  способен проникнуть в психологию преступника. А ещё Лекок – абсолютно беспринципен и даже бесчеловечен! Помнится, у Конан Дойля его воображением созданный  знаменитый сыщик Шерлок Холмс говорил, что иногда преступник вызывает большее сочувствие, чем заслужившая свою участь жертва, поэтому он не всех преступников отдаёт в руки закона, что для Лекока немыслимо. Для этого типа сыщика его профессия – азартная игра, в которой он никому не уступит своей роли победителя вроде Наполеона.

Есть мнение, что Дойль во многом отталкивался от пионера детективного жанра – Габорио.  В этом случае личная заслуга Дойля кроме таланта ещё и в том, что о в рассказах о Шерлоке понятие о законе не противоречит милосердию: Шерлок Холмс – отнюдь не Лекок!


В начале «Драмы на охоте» Редактор газеты с досадой скажет, что  «н а ш а  б е д н а я  п у б л и к а  давно уже набила оскомину на Габорио и Шкляревском. Ей надоели все эти таинственные убийства, хитросплетения сыщиков и необыкновенная находчивость допрашивающих следователей».  Автор рукописи «Драма на охоте. (Из записок судебного следователя)» Камышев будет насмехаться над подобного типа романами, а между тем его приятель граф Карнеев начинает своё письмо к Камышеву так:  «Милый мой Лекок! Если ты ещё жив, здравствуешь …» Вопрос: «Лекок» – обращение по профессии или по свойствам характера?! В последнем случае твёрдых принципов от нового Лекока ждать не приходится.

 В дальнейшем следователь Камышев как бы и окажется в роли Лекока для самого себя, вынужденный употребить свой следовательский опыт и талант для сокрытия собственного преступления: он убьёт героиню своего романа и свою любовницу – Оленьку Скворцову, в замужестве –Урбенину.
Рассказывая об этом уже 8 лет назад совершённом преступлении, Камышев будет иронично называть свою повесть романом надо думать, в двух планах сразу: любовный роман с закрученным сюжетом, а после роман в стиле Габорио.  Камышев совершенно верно определит точку единения этих двух романов:

«Ж и з н ь  Ольги в последнее время состояла из сплошного романа. Роман этот был такого сорта, что обыкновенно оканчиваются уголовщиной. Старый, любящий муж, измена, ревность, побои, бегство к любовнику-графу через месяц-два после свадьбы… Если прекрасная героиня такого романа убита, то не ищите воров и мошенников, а поисследуйте героев романа….»  – всё, как полагается у Габорио и в других детективах. Вот только настоящий сыщик Лекок всё-таки не убивал своей любовницы.

Но есть ещё и третий от автора Чехонте пародийный уровень романа.  как бы на заднем плане повествования слуга Камышева – Поликарп будет «глотать» романы.

Господин по-барски высокомерно о слуге: «М о й   ц и в и л и з о в а н н ы й   д у р а к  читает всё, начиная с вывесок питейных домов и кончая Огюстом Контом, лежащим у меня в сундуке вместе с другими мною не читаемыми, заброшенными книгами; но из всей массы печатного и писанного он признает одни только страшные, сильно действующие романы со знатными “господами”,  ядами и подземными ходами, остальное же он окрестил “чепухой”...».

В самую трагическую  кульминацию действия повести Поликарп читает «графа Монте - Кристова».  Вот и выходит как в «Горе от ума» Грибоедова: Софья предпочла Чацкому – Молчалина, тому нравится горничная барышни – Лиза, которая  влюблена в буфетчика Петрушу. В пародийном смысле выходит, что Чацкому предпочли буфетчика Петрушу.

Похожий расклад и в «Драме на охоте»: Камышев пользуется репутацией бонвиана и любителя «покутить» не всегда без пьяного скандала.  Пока происходит трагическое действие написанной Камышевым повести его слуга Поликарп, обожающий «кровавые» романы, конкретно читает роман об эффектной мести «Граф Монте – Кристо» А. Дюма.  Совмещение означенных занятных планов оставлено на фантазию читателя: Чехов без юмора  – немыслим!  Но Чехов немыслим и без сатирико трагической оценки происходящей некрасивой «чепухи» вместо жизни.  Поэтому сатира и юмор как бы на фоне или  «в рамке» полемики  Чехова с «Преступлением и наказанием»,  как уже было отчасти показано.

Подставной автор «Драмы на охоте» Иван Петрович Камышев вообще очень сложная – литературно супер сборная фигура нового «лишнего человека» времени уже Чехова. По ходу действия образованный (юридический факультет!) и начитанный господин Камышев будет и автором сравниваться, и сам будет принимать  позы – Чацкого, Онегина, Печорина  («Герой нашего времени»!)  и даже, отчасти,  позу печального принца Гамлета!

И к выше перечисленному вдобавок уже только от настоящего автора  тройное сравнение:  Камышев есть как бы смесь Родиона Раскольникова и его самого опасного по сюжету романа  «двойника» по бесчеловечной идее – Аркадия Свидригайлова. Плюс – психологически черты следователя Порфирия Петровича: этакого обожающего власть нал преступником маленького Наполеона. 

Один из персонажей «Драмы на охоте» доктор Воскресенский скажет о своём приятеле: «Мне кажется, что вы немножко психопат… У вас иногда, вопреки воле и направлению вашей хорошей натуры, вырываются такие желания и поступки, что все знающие вас за порядочного человека становятся в тупик...»

 Самое удивительное, что при всей этой смеси – из-за склонности к поступкам в состоянии аффекта  Камышев видится живым человеком  - сложной личностью: с ним в сравнении у Габорио - Лекок (вот уж кто не психопат!) – рекламирующий детективный метод ходячий манекен. Надо думать, недостаток человечности у Лекока понял и Конан Дойль, когда сделал своего Холмса кокаинистом и наградил талантом замечательно играть на скрипке плюс увлечение химическими опытами: эти «мелочи» очень очеловечивают героя. Как ни странно, но и Камышева очеловечивает до психопатии  нелогичность собранных черт.

По сути, Чехов в «Драме на охоте» создаёт яркий антитипаж преступника в уголовных романах. Из «Драмы на охоте» будто нечаянно «выскакивает вывод: «подгнило что-то в датском королевстве» –  во время, когда рушатся прежние моральные устои  преступником может стать – любой. 

Расхожий в уголовной прозе типаж преступника Чехов позже нарисует в рассказе «Припадок» (1988):

«В  о д н о м  и з  д о м о в  <<в публичном доме>> <...> был лакей маленький, тщедушный, сухой, с цепочкой на жилетке... Поглядев на его лицо, Васильев почему-то подумал, что человек с таким лицом может и украсть, и убить, и дать ложную клятву. А лицо в самом деле было интересное: большой лоб, серые глаза, приплюснутый носик, мелкие, стиснутые губы, а выражение тупое и в то же время наглое, как у молодой гончей собаки, когда она догоняет зайца. Васильев подумал, что хорошо бы потрогать этого лакея за волосы: жесткие они или мягкие? Должно быть, жёсткие, как у собаки…».  Вот только преступный типаж этот незначительный, на фоне того, что государство допускает существование публичных домов, которые посещают в том числе граждане с приличной общественной репутацией.
                _________________________________________

АНТИТИПАЖ  ПРЕСТУПНИКА.  Описанный выше – схожий с собакой лакей не совершит ничего противозаконного: так, сказать, само его существование – преступление против природы и морали. А «шёлковый» красавец Камышев преступление – убийство совершит. И это убийство как бы теряет в значимости, в сравнении с существованием улицы публичных домов в «Припадке». Надо думать, что отношение автора рассказа к живущему по таким странным античеловечным законам обществу ясно.

Но вернёмся к нашему герою –  к Ивану Петровичу Камышеву.  По должности читающий предлагаемые к публикации уголовные романы и с ними в соответствии Редактор «А.Ч.» тщательно старается передать своё сложное впечатление от внешности Камышева.  В контрасте с "преступными" типажами У Камышева:

«К а ш т а н о в ы е  в о л о с ы  и  борода густы и мягки, как шёлк. Говорят, что мягкие волосы служат признаком мягкой, нежной, “шёлковой” души... Преступники и злые, упрямые характеры имеют, в большинстве случаев, жёсткие волосы. <<Явная издёвка над портретами преступных типажей из «кровавых» детективов!!>>  Правда это или нет — читатель опять-таки увидит далее...

Н и  в ы р а ж е н и е  л и ц а, ни  борода — ничто так не мягко и не нежно в господине с кокардой, как движения его большого, тяжелого тела. В этих движениях сквозят воспитанность, легкость, грация и даже — простите за выражение — некоторая женственность.

 Н е  м н о г о  н у ж н о  у с и л и й   м о е м у  г е р о ю, чтобы согнуть подкову… а между тем ни одно его движение не выдает в нем физически сильного. За дверную ручку или за шляпу он берется, как за бабочку: нежно, осторожно, слегка касаясь пальцами. Шаги его бесшумны, рукопожатия слабы... Глядя на его легкие движения, не верится, что он силен и тяжёл... Войдя ко мне в кабинет, он сконфузился. Его нежную, чуткую натуру, вероятно, шокировал мой нахмуренный, недовольный вид...»

Речь посетителя тоже мягка, вежлива, полна извинений: «К а к,  о д н а к о, он  м н о г о  г о в о р и т!» – думает утомлённый редактор. И во всём описании «господина с кокардой» сквозит двойственность – изломанность натуры, а прикрываемая грацией сила предполагает в любой момент «взрыв».

 Портрет Камышева можно считать частью бунта автора «Драмы на охоте» против существующих законов: натура человеческая от природы противоречива, но нередко именно законы толкают человека на преступление. 
_______________________________________________________

ПОРТРЕТ   ГЕРОИНИ   ПОВЕСТИ.  Надо сказать пару слов и о погибшей от руки Камышева героине  – Оленьке Скворцовой, по сборности черт достойной Камышева. Оленька – есть реминисцентно продолженный типаж Ольги Лариной, которая, в свою очередь есть собрание черт романных героинь:

Как жизнь поэта простодушна,
Как поцелуй любви мила;
Глаза, как небо, голубые,
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голос, легкий стан,
Всё в Ольге... но любой роман
Возьмите и найдете верно
Её портрет: он очень мил… – «Евгений Онегин» Глава II -XXIII
     ************
Всё очень логично: «сборные» и герой, и героиня: «поэтическая девушка в красном» появляется перед героем под грозовые раскаты и описывается с реминисценциями из гениальных лириков – Тютчева и Афанасия Фета. В «образовательном  цензе» героини вместо романов Эмиля Габорио числится уже упомянутый основоположник жанра русского «уголовного романа» (детектива) А.А. Шкляревский и Георг Борн – псевдоним немецкого писателя — Карла-Георга Фюльборна (1837–1902), автора серии авантюрно-исторических романов.

 И окажется, что очаровавшая героя поэтическая внешность и милая природная непосредственность героини сочетается с изрядной долей авантюризма, суетностью и весьма слабым понятием о морали, как у Манон Леско. Влюбится новый Онегин – Камышев в новую Ольгу Ларину как в чудесное природное явление. А убьёт ОленькуУрбенину в состоянии подогретого вином аффекта, когда несоответствие между поэтическим восприятием внешнего образа героини и её поведением достигнет кульминации: «Ранее знавал я продажных женщин, покупал их, изучал, но у тех не было невинного румянца и искренних голубых глаз…» ;

 «И  я  в и ж у  её с её невинно-детским, наивным, добрым личиком и любящими глазами. Мне хочется бросить перо и разорвать, сжечь то, что уже написано. К чему трогать память этого молодого, безгрешного существа?
Но тут же, около моей чернильницы, стоит её фотографический портрет. Здесь белокурая головка представлена во всем суетном величии глубоко павшей красивой женщины. Глаза, утомленные, но гордые развратом, неподвижны…» Портрет преступной героини дан по всем правилам детективного жанра. Вот только кроме измены мужу и первому любовнику другого преступления она не совершит.

Зададимся вопросом: какова могла бы быть дальнейшая жизнь Оленьки, останься она в живых?  Репутация её опорочена. Неуёмная активность не позволит жить в тихо, занимаясь покаянием. В случае  смерти старого мужа жизнь с Камышевым едва-ли возможна: любовь-ненависть предполагает трагический конец. Так что судьба дорогой кокотки или Манон Леско вполне возможна.
_________________________________________________

ТОНКОСТИ  ГАБОРИО  И  ШКЛЯРЕВСКОГО.  СУДЕБНОЕ  СЛЕДСТВИЕ.  В начале «Драмы на охоте» прочитавший повесть Камышева Редактор газеты будет рассуждать: «Редактор «А.Ч.» рассуждает далее: «Э т а  п о в е с т ь  не выделяется из ряда вон <<из уголовных иначе - из полицейских романов>>. В ней много длиннот, немало шероховатостей... Автор питает слабость к эффектам и сильным фразам... Видно, что он пишет первый раз в жизни, рукой непривычной, невоспитанной... Но всё-таки повесть его читается легко. Фабула*  есть, смысл тоже, и, что важнее всего, она оригинальна… Есть в ней и кое-какие литературные достоинства.  П р о ч е с т ь  е ё  с т о и т... В о т  о н а...»

В конце своей повести <которую Редактор советовал прочитать> Камышев заявит: «М о й  р о м а н  в заголовке назван “уголовным”…  Открытие преступника и мотивов преступления составляет широкое поле для проявления остроумия и мозговой гибкости. Тут злая воля и хитрость ведут войну с знанием, войну интересную во всех своих проявлениях…

Я  в ё л  в о й н у , и читатель вправе ожидать от меня описания средств, которые дали мне победу, и он, наверное, ждет следовательских тонкостей, которыми так блещут романы Габорио и нашего Шкляревского; и я готов оправдать ожидания читателя, но…» – он отстранён от дела за различные упущения – неграмотное, халатное ведение следствия по делу об убийстве Ольги Урбениной, как обвиняет Камышева Редактор.

А вот современный юрист Александр Маслов,  рассматривая следствие в «Драме на охоте» с профессиональной точки зрения, считает что Камышев – опытный не низкого профессионального уровня  следователь.  (Маслов, А. Третья профессия Антоши Чехонте/А. Маслов // Милиция.  –  1993. – № 1. – С. 38–40.)  Но Камышеву нужно не найти, а скрыть убийцу – себя. Поэтому Камышев ведёт следствие так артистично якобы неграмотно, что на него – истинного убийцу не падает  подозрение. Им в следствии сделанные упущения  были необходимы для сокрытия улик и заведомо были легко объяснимы непрофессионализмом или халатностью. Господин следователь все мелочи предусмотрел: лучше лишиться должности, чем быть осуждённым на каторгу.

 В рукописи Камышева вина за им совершенное  убийство переложена на другого, но Редактор догадывается, обвиняя своего посетителя в убийстве.  Камышев сознаётся, а заодно объясняет и цель создания своей повести:

« — ...В о с е м ь  л е т  носил я в себе тайну. Но тайна и живая кровь в организме несовместимы; нельзя безнаказанно знать то, чего не знает остальное человечество. Все восемь лет я чувствовал себя мучеником. Не совесть меня мучила, нет! Совесть — само собой… да и я не обращаю на нее внимания: она прекрасно заглушается рассуждениями на тему о ее растяжимости. Когда рассудок не работает, я заглушаю ее вином и женщинами…

М у ч и л о  ж е  м е н я   д р у г о е: всё время мне казалось странным, что люди глядят на меня, как на обыкновенного человека; ни одна живая душа ни разу за все восемь лет пытливо не взглянула на меня; мне казалось странным, что мне не нужно прятаться; во мне сидит страшная тайна, и вдруг я хожу по улицам, бываю на обедах, любезничаю с женщинами! Для человека преступного такое положение неестественно и мучительно. Я не мучился бы, если бы мне приходилось прятаться и скрытничать.

П с и х о з,  б а т е н ь к а! В конце концов на меня напал какой-то задор… Мне вдруг захотелось излиться чем-нибудь: начхать всем на головы, выпалить во всех своей тайной… сделать что-нибудь этакое… особенное… И я написал эту повесть — акт, по которому только недалекий затруднится узнать во мне человека с тайной… Что ни страница, то ключ к разгадке… Не правда ли? Вы, небось, сразу поняли… Когда я писал, я брал в соображение уровень среднего читателя…»

Речь эта есть как бы пародия на теорию Раскольникова о высших людях, которым дозволено через кровь переступить. Кроме того речь эта похожа и на обращённые к Раскольникову речи Свидригайлова – тоже нераскрытого  убийцы. Признаваться в содеянном на публике и обелять подставленного на место убийцы Камышев отказывается:

« — Вы мне гадки, — сказал я <Редактор>.
  — Это естественно… И сам я себе гадок…<…>.
Камышев взялся за шляпу.
 — Вам, я вижу, со мной душно,  —  сказал он... <…> ...кивнул головой и быстро вышел. Я сел за стол и предался горьким думам. Мне было душно».

Редактору душно от присутствия Камышева или от всего человечества?! Тот же Редактор ранее говорит «несчастный Камышев».  В любом случае начата повесть якобы по Габорио, а закончена вполне в духе Достоевского, только без прямых моральных «рецептов», которых строптивый Антоша Чехонте и сам не любил, и другим не предлагал.  «Драма на охоте» — это как бы психологически ужатый до средней повести роман Достоевского и, заодно, все романы Габорио, из которых выкинули, по мнению Чехова, все ненужные сюжетные хитросплетения и подробности.

 Чехов как-то сказал, что русская литература слишком длинна: он бы её «ужал»…  Пример этому дал Александр Пушкин, в своё время «ужавший» два объёмные романа сэра Вальтера Скотта («Роб Рой» и «Эдинбургская темница») до очень краткого романа или большой повести — «Капитанская дочка».  В случае Чехова речь, конечно, не идёт о брошюрках с кратко убогим изложением сюжетов русской литературы, как ныне модно.

Речь идёт о новом психологическом подходе, когда краткость насыщенного узнаваемыми аналогиями художественного текста как «истинного происшествия» заставляет читателя активно включаться в мысленное «проигрывания» и домысливание сюжета.  Журнал можно закрыть,  газету – в раздражении  отбросить, но прочитанное не отпустит – «вцепится» в сознание слишком яркой недосказанностью.

Когда Антон Чехов продолжал бы опыты в стиле «Драмы на охоте», он мог бы стать одним из всемирно известных мастеров детективно психологического жанра как Конан Дойль или Агата Кристи. Но Чехов пошёл иным путём, на котором «Драма на охоте» явилась как бы перевалочным пунктом – опробыванием нового использования уже не очень новых литературных приёмов.