2. Мрачные 1880. Ноющий герой. Роман или Рассказ?

Век девятнадцатый, железный,
Воистину жестокий век!
Тобою в мрак ночной, беззвездный
Беспечный брошен человек!
В ночь умозрительных понятий,
Матерьялистских малых дел,
Бессильных жалоб и проклятий
Бескровных душ и слабых тел!
С тобой пришли чуме на смену
Нейрастения, скука, сплин,
Век расшибанья лбов о стену...

И малодейственных умов...
Век буржуазного богатства
(Растущего незримо зла!).
Под знаком равенства и братства
Здесь зрели темные дела...
А человек? — Он жил безвольно:
Не он — машины, города,
«Жизнь» так бескровно и безбольно
Пытала дух, как никогда...  -  Из поэмы Александра Блока «Возмездие».
     ************

МРАЧНОЕ  ВРЕМЯ 1880-х.  НОЮЩИЙ ГЕРОЙ  И «СВОЛОЧНОЙ ДУХ».  После в печати дебюта  Антоши Чехонте забавным рассказиком «Письмо к учёному соседу» (1879) пройдёт 6 лет и явится «Драма на хоте. Истинное происшествие» (1884-1885) – произведение этапное - прорыв в будущего Чехова, ибо после «Драмы на охоте» в недалёком времени последуют  шедевры: «Степь» (1988), «Скучная история» (1889). Это уже будет не забавная игра словами вроде – «Проезжая мимо станции, с меня слетела шляпа...»! 

 Начало «Драмы на охоте»  намеренно будто «вырвано» из повседневной жизни: «В один из апрельских полудней 1880 года в мой кабинет вошел сторож Андрей и таинственно доложил мне, что в редакцию явился какой-то господин и убедительно просит свидания с редактором...»

Господин принёс в редакцию рукопись,  действие которой происходит на восемь лет раньше: то есть около 1872 года. Две даты явно указаны автором, третья дата – время публикации в газете сама бросается в глаза. С 1872 по 1884 произошло немало событий. И время около 1884-го было мрачноватое: обилие беллетристики с уголовным сюжетом было только следствием прочих бурных и печальных событий. Но сначала разберёмся со временем действия «Драмы на охоте» – до 1872.

Герой «Драмы на охоте», дабы оправдать свои не слишком высоко морального уровня устремления,  сам себе - любимому посочувствует: «М о л о д о й  ч е л о в е к, полный жизни, сил и желаний, заброшенный волею судеб в деревенские дебри, был охвачен чувством тоски, одиночества...»  А что это за таинственная «воля судеб» такая?! Почему, как выяснится в дальнейшем, имеющий достаточные средства вести в столице праздную жизнь – насчёт своей бедности привирающий с университетским образованием Камышев вдруг оказался в деревне судебным следователем?

Отменившая в России крепостное право крестьянская реформа 1861 года неизбежно диктовала обновление управленческого аппарата. Были созданы выборные органы местного самоуправления — Земства или земские управы — (1864—1817 года). Срочно требовались новые – местная администрация и суд. Желающие служить юристы были востребованы. Значительная часть интеллигенции была вдохновлена идеалом служения новой России.

С другой стороны было верно и поэтическое утверждение Некрасова: «Порвалась цепь великая, Порвалась — расскочилася  Одним концом по барину,  Другим по мужику!..» (Из поэмы Н.А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо», 1877). Половинчатость реформы 1861-го, обманув либеральные ожидания, вызвала резкую критику и подтолкнула интеллигенцию к попыткам сближения с народом – к попыткам его просвещения. Это движение назвали – народничеством.

Как общественное явление возникшее в 1860-х, народничество свою культурно просветительскую программу к 1880-м исчерпала: народ и его добровольные просветители плохо понимали друг друга. Видный «народник» Вера Засулич признавала: «В с ё,  ч т о   н а р о д н и ч е с т в о  могло сказать, было уже оказано лет десять тому назад, и теперь у него нет больше, сил уже даже на то, чтобы сделать “усилия”, — всё ограничивается одними и теми же фразами». (Переписка Маркса и Энгельса с русскими полит. деятелями. М., 1951,  с. 308.)

Конст. Дмитр. Кавелин (1818—1885) в  80-е констатировал «п о л н о е  о т с у т с т в и е  руководящих... идей и мнений» и «хаотическое состояние умов»: «Все разбрелись... Каждый изловчается по-своему, как умеет и может, утишать свои внутренние муки». (Кавелин К. Д. Собр. соч. Спб., 1899. Т. 3. С. 951; 901-902, 953-954, 1073)
 
Чехов: «О б щ е с т в е н н о й   д е я т е л ь н о с т и  в земстве он очень сочувствовал, но считал её мало возможной по "независящим обстоятельствам"... Действительно, то было в этой области мрачное и тяжелое время, при одной мысли о котором я теперь содрогаюсь  (В.Н. Ладыженский: 1859—1932; прозаик, педагог, с 1995 член земской управы – «В сумерки. Дорогой памяти Чехова»). Угасающую народническую деятельность будет критиковать и герой чеховского рассказа  «Дом с мезонином» (1896).

В.В. Вересаев в повести «Без дороги» (1895) от лица впавшего в пессимизм героя даст и вовсе трагическую картину безвременья: « "З а ч е м  я  о т   в р е м е н и  з а в и с е т ь  б у д у? Пускай же лучше оно зависит от меня". Мне часто вспоминаются эти гордые слова Базарова. Вот были люди! Как они верили в себя! <<Речь как раз о шестидесятниках!>> А я... в одно только и верю — это именно в неодолимую силу времени... Оно... незаметно захватывает тебя и ведет, куда хочет... Время тяжелое, глухое и сумрачное со всех сторон охватывало меня, и я со страхом видел, что оно посягает на самое для меня дорогое, посягает... на всю мою душевную жизнь... <…> Тяжело жить так».

Немало народников - шестидесятников к 1880-м пало духом и «опустилось».  О так называемой эпохе «безвременья» конца XIX века — времени реакции и духовного упадка молодой – в шестидесятых только родившийся поэт крайне несчастливой судьбы Семён Надсон воскликнул:

Я разве жил?.. Не так живут!
Я спал, и все позорно спали...
Что мы свершили, где наш труд?
Какое слово мы сказали?..
Нет, не зови ты нас вперед.
Назад!.. Там жизнь полней кипела,
Там роковых сомнений гнет
Не отравлял святого дела...   —  «О, неужели будет миг...», 1885
     *   *   *
При таком пессимистическом состоянии образованного слоя русского общества что  удивительного, когда Камышев, — моложе шестидесятников и старше поэта Надсона,— периодами пьёт, добиваясь «поэтического» забвения?! Камышев про себя довольно скупо скажет: «Б ы л,  з н а е т е ли, судебным следователем в  С—м уезде, прослужил пять с лишком лет, но ни капитала не нажил, ни невинности не сохранил...»

Взамен выдохшегося мирного просветительского народничества в России к 1880-м начали особенно бурно возникать различные тайные общества с требованиями свержения самодержавия и казни  инакомыслящих, начиная с царской фамилии. Таких настроений кульминацией и явится убийство Александра II — 1 (13) марта 1881 года. До этого события за год — в «один из апрельских дней 1980» Камышев и приносит в редакцию рукопись о произошедших около 8 лет назад событиях: как раз после иссякшего народнического просветительства перед новым кровавым этапом. И Камышев для себя облегчает утрату прежних целей поэзией и вином.

Или вот ещё приятель Камышева: «Г р а ф <Карнеев>... с т а л  м о л о т ь пьяным, путающимся языком какую-то чушь, которая, в переводе на трезвый язык, должна была бы означать: “О положении женщин в России”». Похоже, что за спиной своих героев Чехов-то смеётся над «великими» социальными теориями и над их «деятелями».

На некие былые народнические настроения могут указывать и слова самого Камышева: «Д е р е в е н с к и е  п р и л и ч и я  или, вернее, деревенская порядочность строго преследует всякое поползновение к нарушению в церкви благоговейной тишины. Мне всегда становилось совестно, когда меня вынуждало что-нибудь улыбаться в церкви или разговаривать.

К  н е с ч а с т ь ю, в редких только случаях я не встречал в церкви своих знакомых, которых у меня, к сожалению, было очень много; обыкновенно же, чуть только, бывало, входил я в церковь, как ко мне тотчас же подходил какой-нибудь “интеллигент” и после длинных предисловий о погоде начинал разговор о своих грошовых делах...»

Беспрестанно язвящий по адресу местной знати - бомонда и холуёв - барских лакеев, Камышев о народе вообще говорит с почтением, хотя своего слугу обзывает «цивилизованным дураком»: вполне барское отношение. В конце повести выясняется, что наш герой не прочь бы снова потолковать «о религии, урожае, народном образовании». И по иронии судьбы  его будущая возлюбленная  «девушка в красном» – новая Ольга Ларина будет от народа стремится в общество «чистых и прилично одетых», болтающих в церкви о пустяках.

 Так что до начала действия повести - за текстом - наш герой вполне мог «играть» роль Чацкого: «Служить бы рад, прислуживаться тошно»; «Кто путешествует, в деревне кто живет... <…> Кто служит делу, а не лицам...». На что Фамусов ужасе восклицал: «Строжайше б запретил я этим господам <<так мыслящим!>> На выстрел подъезжать к столицам».

Чего стоит одна филиппика Камышева относительно вырождающегося барства и рабского подневольного труда! Он возмущён когда на свадьбе Урбенина и Оленьки Скворцовой в усадьбе графа «т о л п а <<гости - местный бомонд>>, с  с у е т н ы м  л ю б о п ы т с т с т в о м  рассматривает гниющее богатство графов Карнеевых. Мозаиковые стены... роскошные персидские ковры и мебель в стиле рококо вызывали восторг и изумление.

У с а т а я   ф и з и о н о м и я  графа, не переставая, осклаблялась самодовольной улыбкой... Восторженную лесть своих гостей принимал он, как нечто заслуженное, хотя в сущности он нимало не был повинен в богатстве и роскоши своего брошенного им гнезда, а, напротив, заслуживал самых горьких упреков и даже презрения за свой варварски тупой индифферентизм по отношению к добру, собранному его отцом и дедами, собранному не днями, а десятками лет! Только душевно слепой и нищий духом на каждой посеревшей мраморной плите, в каждой картине, в каждом темном уголке графского сада не видел пота, слёз и мозолей людей, дети которых ютились теперь в избенках графской деревеньки...

И з  б о л ь ш о г о  ч и с л а  л ю д е й, сидевших за свадебным столом, людей богатых, независимых, которым ничто не мешало говорить даже самую резкую правду, не нашлось ни одного человека, который сказал бы графу, что его самодовольная улыбка глупа и неуместна... Каждый находил нужным льстиво улыбаться и курить грошовый фимиам! Если это была “простая” вежливость (у нас любят многое сваливать на вежливость и приличия), то я <<Камышев>> этим франтам предпочёл бы невеж, едящих руками, берущих хлеб с чужого куверта и сморкающихся посредством двух пальцев...»

После «Драмы на охоте» через четыре года в драме «Иванов» (1888) устами своего героя Чехов выскажет ещё более жестокий приговор сошедшим со сцены «героям» своего времени. «И в а н о в. ...кто я — честен или подл, здоров или психопат... Был я молодым, горячим, искренним, неглупым; любил, ненавидел и верил не так, как все, работал и надеялся за десятерых, сражался с мельницами, бился лбом об стены; не соразмерив своих сил, не рассуждая, не зная жизни, я взвалил на себя ношу, от которой сразу захрустела спина и потянулись жилы; я спешил расходовать себя на одну только молодость, пьянел, возбуждался, работал; не знал меры. И скажи: можно ли было иначе? Ведь нас мало, а работы много, много! Боже, как много!

 И  в о т  к а к  ж е с т о к о  мстит мне жизнь, с которою я боролся! Надорвался я! В тридцать лет уже похмелье, я стар, я уже надел халат. С тяжелою головой, с ленивою душой, утомленный, надорванный, надломленный, без веры, без любви, без цели, как тень, слоняюсь я среди людей и не знаю: кто я, зачем живу, чего хочу? И мне уже кажется, что любовь — вздор, ласки приторны, что в труде нет смысла, что песня и горячие речи пошлы и стары. И всюду я вношу с собою тоску...  холодную скуку, недовольство, отвращение к жизни... Погиб безвозвратно!

...Ч е л о в е к, в тридцать пять лет уже утомленный, разочарованный, раздавленный своими ничтожными подвигами; он сгорает со стыда, издевается над своею слабостью… О, как возмущается во мне гордость, какое душит меня бешенство! <…> Постой, я сейчас все это кончу! <…> Долго катил вниз по наклону, теперь стой! Пора и честь знать! <…>  (Отбегает в сторону и застреливается.)  З а н а в е с».

Вышеизложенное ещё до «Иванова» Камышев выразил более поэтически возвышенно: «С а м о у б и й ц е й  н а з ы в а е т с я  т о т, кто, под влиянием психической боли или угнетаемый невыносимым страданием, пускает себе пулю в лоб; для тех же, кто дает волю своим жалким, опошляющим душу страстям в святые дни весны и молодости, нет названия на человеческом языке. За пулей следует могильный покой, за погубленной молодостью следуют годы скорби и мучительных воспоминаний. Кто профанировал свою весну, тот понимает теперешнее состояние моей души. Я ещё не стар, не сед, но я уже не живу. Психиатры рассказывают, что один солдат, раненный при Ватерлоо, сошел с ума и впоследствии уверял всех и сам в то верил, что он убит при Ватерлоо, а что то, что теперь считают за него, есть только его тень, отражение прошлого. Нечто похожее на эту полусмерть переживаю теперь и я…»;  «Силы мои оставляют меня постепенно… <…> Жизнь прошла…»

Всё приведённые выше финальные речи есть как бы из «Героя нашего времени» Лермонтова продолженный в новом времени монолог нового Печорина, без всякой цели уезжающего в несколько в данном случае мифическую Персию, а на самом деле – умирать в дороге, поскольку делать ему в жизни больше нечего. (Что за пределами авантюрного романа делать в Персии такому Печорину, каким он показан в «Герое нашего времени»?!)

 Финал «Иванова» для Камышева в будущем не заказан. Застрелится и ещё молодой Человек – начинающий писатель Треплев в «Чайке» (1896). Так выходит, что литературным от одного автора родоначальником всех заблудившихся в дебрях жизни героев у Чехова по времени преемственности  оказывается – Камышев из «Драмы на охоте».

Проблема здесь в том, что Чехов понимал: всё в прошлом прогрессивное когда-нибудь исчерпывается. Здесь трагедия личности, тогда как время продолжает двигаться далее и требует для отображения новых форм искусства.
___________________________________________________________

БЕЗЫДЕЙНЫЙ  ПИСАТЕЛЬ  ЧЕХОВ.   «КУЦЫЙ»  РАССКАЗ  ПРОТИВ  РОМАНА.

С р е д и  п и с а т е л ь с к и х  з а в е т о в  Чехова восьмидесятых годов неизменным было предостережение против тенденциозности писаний... Чехов был страшным врагом тенденциозности и возвращался к этому вопросу с каким-то постоянным и странным упорством… каждый раз наш разговор на эту тему заканчивался фразой Чехова:
 – И  ч т о  б ы  т а м  н и  б о л т а л и,  а ведь вечно лишь то, что художественно! – А.С. Лазарев–Грузинский  «А.П. Чехов» (Из воспоминаний)   

Теперь вернёмся к году, когда герой «Драмы на охоте» принёс свою повесть в редакцию. Это одновременно и начало творческого пути Чехова – писателя. Чехов начал публиковаться в весьма неблагоприятное для культуры время.  (Бывает ли для культуры время благоприятное?!) 

Если в 1880 герою «Драмы на охоте» Ивану Петровичу Камышеву около 40 лет, значит он около 1840 года рождения: на 20 лет – на поколение старше 1860 г.р. Чехова, вероятно,  подводящего итоги деятельности предыдущего поколения, на народнических идеях и на либерального толка романах в том числе и на романах Тургенева воспитанных. А что было далее: до чего в «Драме на охоте» не дожил Камышев? И какие проблемы и задачи встали на пути Чехова?

9 февраля 1881 умрёт  великий русский писатель Ф.М. Достоевский – глашатай человечности. Последовавшее через месяц убийство Александра II вызвало реакцию – усиление полицейского режима: чего же иного можно было ожидать после убийства царя?!

Всё это привело к общественной растерянности, неясно называемой в учебниках - духовным застоем: результату как  ограничений от властей, так и исчерпанием прошлых ориентиров культурного развития. Согласно мрачноватому времени упадочнические процессы в 1880-х не минули и литературу: «Р а з г о в о р ы,  разговоры о великом призвании и поисках новых путей» (В.В. Вересаев).

С уходом поколения больших писателей литература оказывается на перепутье. Через два года после Достоевского в 1883-м, в далёкой Франции умрёт Иван Тургенев, и власти сделают всё, дабы помещать публичным похоронам в России: привезённый из Франции гроб на кладбище сопровождался  полицией. Эти и последующие смерти поэта Алексея Плещеева, композитора П.И. Чайковского и других представителей  «старой гвардии» не могли способствовать оптимизму на литературном и общекультурном фронте. Публицистика и беллетристика в 1880-х заметно клонились к  рыночному  –  «деляческому»  направлению, угождающему не самым высоким читательским вкусам.

Так в рассказе Чехова «Корреспондент» (1882) от имени действующего лица произнесён почти приговор  русской печати 80-х годов, под давлением обстоятельств забывающей благородные идеалы предшествующих десятилетий:

 «П р е ж д е, что ни писака был, то и богатырь, рыцарь без страха и упрека, мученик, страдалец и правдивый человек. А теперь? Взгляни, русская земля, на пишущих сынов твоих и устыдися! Где вы, истинные писатели, публицисты и другие ратоборцы и труженики на поприще... эк... эк... гм... гласности? Нигде!!!  <..>  Кто из прежних удальцов и молодцов жив остался, и тот теперь обнищал духом да зарапортовался. Прежде гнались за правдой, а нонче пошла погоня за словцом красным да за копейкой, чтоб ей пусто было! Дух странный повеял!»

 В начале 1889 Чехов заявит: «Я  с  б о л ь ш и м  б ы  у д о в о л ь с т в и е м  прочитал в Литературном обществе реферат о том, откуда мне пришла мысль написать “Иванова”. Я бы публично покаялся. Я лелеял дерзкую мечту суммировать всё то, что доселе писалось о ноющих и тоскующих людях, и своим “Ивановым” положить предел этим писаньям. Мне казалось, что всеми русскими беллетристами и драматургами чувствовалась потребность рисовать унылого человека и что все они писали инстинктивно, не имея определенных образов и взгляда на дело». (А.П. Чехов -А. С. Суворину от 7 января 1889 г.)

За 35 лет до блоковской поэмы «Возмездие»(1917—1922) Чехов ставил своему времени диагноз: измельчание личности, не способной к действию, не то, что к борьбе за высокие идеалы. В результате чего остаётся – словоблудие.  Когда же личность способна на поступок, то ради своего блага, ибо нет идеалов. В мае 1889 покинет этот мир один из бесстрашных борцов с серой действительностью сатирик –  М.Е. Салтыков - Щедрин. И Чехов  резко и с убийственной краткостью скажет:

«Т о т  с в о л о ч н ы й  д у х, который живет в мелком, измошенничавшемся душевно русском интеллигенте среднего пошиба, потерял в нём своего самого упрямого и назойливого врага. Обличать умеет каждый газетчик, издеваться умеет и Буренин, но открыто презирать умел один только Салтыков. Две трети читателей не любили его, но верили ему все. Никто не сомневался в искренности его презрения». (А. П. Чехов – Письмо А. Н. Плещееву от 14 мая 1889  г.)

Писатель и врач Викентий Вересаев (1867–1945) от имени своего героя, как и его автор -  врача, в 1895 выдаст уже совсем мрачный «диагноз»: «К а к и м  ч у д о м  м о г л о  с л у ч и т ь с я, что в такой короткий срок всё так изменилось? Самые светлые имена вдруг потускнели, слова самые великие стали пошлыми и смешными… В литературе... ренегатство общее, массовое и, что всего ужаснее, бессознательное. Литература... с мёртвым сердцем, без огня и без веры, говорила она что-то, чему никто не верил...» (повесть «Без дороги»)

С Вересаевым согласен знаменитый режиссёр К.С. Станиславский: «Н а д о е л и  о б щ и е   м е с т а, избитые слова, надоели штампованные мысли, куцая идейность. И противно было, что часто за этими ярлыками "светлая личность", "борец за свободу" прятались бездарность, хитрец... <…> Не шутя говорили, что для успеха необходимо пострадать, быть сосланным хоть на несколько лет. <…>.

С т и х о т в о р н а я  ф о р м а  п р е з и р а л а с ь. Остались только: "Сейте разумное, доброе" или "Вперед, без страха и сомненья", что и цитировалось до приторности. Пушкин и Лермонтов покрылись на полках пылью». Станиславский утверждает, что «с р е д и полной безнадежности восьмидесятых и девяностых годов»  мини-рассказики Чехонте были подобны светлым искрам». (К.С. Станиславский  А.П. Чехов в Художественном Театре»)

И вот в указанное мрачное время: «Ч е х о в... п и ш е т  бесконечное количество рассказов, маленьких, часто крошечных, преимущественно в юмористических журналах и в громадном большинстве за подписью "А. Чехонте". Сколько их он написал? Много лет спустя, когда Чехов продал все свои сочинения и отбирал, что стоит издавать, и что нет, я спросил его, – он сказал: "О к о л о  т ы с я ч и". – Всё это были анекдоты с великолепной выдумкой, остроумной, меткой, характерной». (Вл. Ив. Немирович-Данченко «Чехов»)

Внешне похожие на анекдоты рассказы не нравились либерального толка критикам, призывавшим к охранению пошатнувшихся идеалов. Что требуется от новых писателей?! У них должно быть определённое направление —  указующая путь прогрессивная идея творчества! Владевший умами тогдашней молодежи теоретик народничества Н.К. Михайловский (публицист, социолог; 1842–1904) будет указывать, что Чехов – писатель безыдейный и, уже поэтому, вредный. «Чехов — талант, но без всякого направления!» – утверждал тоже критик народнического направления А.М. Скабичевский, пророчествуя, что без «божьей искры» талант сопьётся и умрёт под забором.

 «Н а с, к а к  в  б у р с е, критики драли за малейшую провинность. Мне один критик пророчил, что я умру под забором: я представлялся ему молодым человеком, выгнанным из гимназии за пьянство…» – позже смеялся Чехов (И. Бунин) Претензии к идейному содержанию либеральная критика не отделяла с претензиями к форме: идейными могут быть только роман или большая повесть.
_________________________________________________________

– По-моему, написав рассказ, следует вычёркивать его начало и конец. Тут мы, беллетристы, больше всего врём...  И короче, как можно короче надо писать.   –  говорил Чехов (Иван Бунин «Чехов»)               
                _________________________________________


ИДЕЙНЫЕ ТРЕБОВАНИЯ  К БЕЛЛЕТРИСТУ.  РОМАН  ПРОТИВ РАССКАЗА.  Реакция – реакцией и смерти смертями, но, невзирая на мрачное время и смерти, в 80-е годы славу русской литературы всё равно определяли бессмертные как творцы – Ф. Достоевский, И. Тургенев, М. Салтыков-Щедрин, Л.Н. Толстой. Отсюда полезным – не фиглярским  серьёзным жанром считался роман или повесть. Достоевский и Тургенев ведь писали романы – это верное «направление», потому как успеешь и идеи осветить, и выводы сделать!

Салтыков – Щедрин не одни сатирические сказки писал: роман У С-ва-Щедрина имеется, так что продолжайте традицию, господа беллетристы! Чехонте - Чехов подвергаться злым критическим нападкам и за безыдейность, и за форму: что можно сказать в куцем рассказе – анекдоте?! Без выводов и направления это ерунда - однодневка, читают которую отсталые граждане без всякого вкуса: дескать, можно успеть прочитать такой рассказик даже ковыряя в зубах после обеда!

По этому поводу Чехов сетовал в письме к издателю и критику Алексею Суворину (1834–1912) что один знакомый: «с т а в и т  м н е  в  в и н у, что я кончил рассказ <<Огни>> фразой: “Н и ч е г о  н е  р а з б е р ё ш ь  на этом свете!”  По его мнению, художник-психолог  д о л ж е н  разобрать, на то он психолог. Но я с ним не согласен. 

П и ш у щ и м  л ю д я м... п о р а  у ж е  с о з н а т ь с я, что на этом свете ничего не разберёшь...  Толпа думает, что она всё знает и всё понимает; и чем она глупее, тем кажется шире её кругозор. Если же художник, которому толпа верит, решится заявить, что он ничего не понимает из того, что видит, то уж это одно составит большое знание в области мысли и большой шаг вперёд» (А.П. Чехов – А.С. Суворину от 30 мая 1988).

Вышеприведённый отрывок чеховского письма к Суворину за пределами прямого текста говорит, что Чехову всегда будет тесно в рамках любого уже существующего жанра: в каком бы жанре он ни работал, - переделает его по себя. Для этой операции коротенький рассказ подходил более всего. И ещё: если бы писатель всё понимал, то был бы он уже и не писатель, а вроде как Господь бог. То чего желал бы понять Чехов было несравненно выше того, что имели в виду критики: Чехов желал бы понять сразу Всё - в том числе непонятое предыдущими гениями.

Уже начинающий беллетрист Чехов умел не рабски копировать форму произведений предшественников – русских писателей, но у них учиться и представлять возможное развитие их сюжетов в новом времени, умел и спорить: стоило спорить с критикой, когда есть и более серьёзные оппоненты! А ведь спорить, например, с Тургеневым и Достоевским нелегко! Но Чехов был другой – новый писатель иного времени, а истина рождается в спорах.

Даже если бы критики были лояльны к коротеньким рассказам, с романом у Чехова были сложные отношения. В журналах той поры  печаталось много переводных романов невысокого качества дабы заполнить объём. Переводили что подвернётся и абы как лишь бы заработать: «п е р е в о д я т  чисто случайные вещи. А перевод сам в огромном большинстве  – жеваная бумага. Вот в старые годы, в период... усадьбы, – тогда перевод не был ещё ремесленным...  А теперь переводы поставляют голодные курсистки, закабаленные каким-нибудь шустрым подрядчиком, имеющим связи с редакторами да издателями».

Относительно самих толстых журналов Чехов рисует не менее ехидную сценку: «Д а, т о л с т ы й  ж у р н а л...  А х, к а к  м и л о! Ах, как хорошо! <...> Но это продукт старой России. Той России, когда, знаете ли, ещё дворянские усадьбы процветали и когда культурный владелец одной из оных, вспоминая о тоскливых зимних вечерах, осенью, продав урожай или заложив липовую рощу в Дворянском банке, выписывал сразу три или четыре журнала...

 З и м о ю,  з н а е т е, г у д и т  в ь ю г а. Всё снегом занесено. А какой-нибудь Никифор или Пантелей со станции прёт в мешке ворох "Нового времени" да две, а то и три кирпичины - свежие книжки толстых журналов. И в семье идет даже ссора из-за того, кому первому проглядывать журналы... "Вестник Европы". Там  –  переводной роман этакого, знаете ли, Гэмфри Уорда*, что ли! Герцог, член палаты пэров, графиня, неземная красавица, ну, и еще артист-итальянец и непременно англиканский пастор... ( *Томас Хамфри Уорд: 1845 – 1926; английский журналист и его жена – писательница Мэри Августа Уорд, публиковалась под именем  – миссис Хамфри Уорд.)

Н о,  г о с п о д а, ведь усадьба-то стерта с лица земли! Ведь этот потребитель журналов умер. Ведь кто в усадьбе и читал, тот сбежал в город, а в городе библиотека, клуб, общественное собрание. И книжку можно достать "почитать". Её выписывать не стоит». (M.К. Первухин "Из воспоминаний о Чехове")

Или вот ещё чеховская ирония - критика содержания переводных романов: «В е л и к о л е п н ы й,  н е с р а в н е н н ы й   р о м а н! Во всех двенадцати книжках... рассказ о том, как некий мистер Уильям или Джерэмия, – прыщавая такая жалкая фигурка, писец, или, по-английски, извините, клерк... просыпается в воскресенье, съедает свой завтрак – лэнч, извините, – причем, помню, фигурирует ещё сваренное вкрутую яйцо и посеребренная ложечка, которой мистер Уильям или Джерэмия выковыривает оное яйцо из скорлупы...

П о т о м... г е р о й, облачается в праздничный костюм, собственноручно вычистив сапоги, и отправляется прогуливаться по Лондону, старательно высунув из кармана жакета кончик старенького голубого шелкового платочка... <...>  Словом, в первой книжке герой... успел только... встретиться с парою знакомых, выпить стакан пива, вернуться домой. А тут его, знаете ли, застает письмо... и в письме намекается на то, что в судьбе героя может произойти некая перемена. Читатель страшно заинтересован и, сгорая от  нетерпения узнать, в чем дело, – ждет следующей книжки. Через месяц, знаете!

 Я  э т о т   р о м а н  ч и т а л  на вакациях <<каникулы – не учебное  и нерабочее время>>.  Стал читать – ... нету сил.  Бросил! Изголодался без чтения, снова пытался одолеть. Не мог. Бросил. И так до пяти раз. А потом как-то на самого себя рассердился, засел, вернее сказать, залег, –  и всё прочитал...  Сначала, знаете, герой оказался имеющим запутанные, но законные права на какое-то большое наследство.

П о м е с т ь е  в английском стиле, знаете ли, ну, там – аллея из двухсотлетних вязов, что ли, и старый дом, и пруды, по которым лебеди плавают... Прелесть, прелесть... Но поместьем владеет благороднейшая личность - эсквайр. И у него прелестная дочь. И им этот новый наследник –  как снег на голову... Кой чёрт, снег?! Как дубина на голову обрушивается! Всё благосостояние, вся идиллия – пошла к черту! И читатель волнуется: – Бедный эсквайр! Несчастная Нэлли!»

 Не переводной, но бездарно ненужный  роман будет безжалостно спародирован Чеховым в рассказе «Ионыч» (1898). Там эмансипированная светская дама мучает гостей чтением вслух ею сочинённым романом по образцу переводных, только с народническими тенденциями:

 «О н а   н а ч а л а  т а к:  “М о р о з   к р е п ч а л...” <…> В летний вечер, когда долетали с улицы голоса, смех и потягивало со двора сиренью, трудно было понять, как это крепчал мороз и как заходившее солнце освещало своими холодными лучами снежную равнину и путника, одиноко шедшего по дороге;  Вера Иосифовна читала о том, как молодая, красивая графиня устраивала у себя в деревне школы, больницы, библиотеки и как она полюбила странствующего художника, — читала о том, чего никогда не бывает в жизни, и всё-таки слушать было приятно, удобно... <…>

П р о ш ё л  ч а с,  д р у г о й. В городском саду по соседству играл оркестр и пел хор песенников. Когда Вера Иосифовна закрыла свою тетрадь, то минут пять молчали и слушали “Лучинушку”,  которую пел хор, и эта песня передавала то, чего не было в романе и что бывает в жизни».  Нетрудно заметить, что  «ч е г о  н е    б ы в а е т  в  ж и з н и»  —  а что бывает? Бывает как в «Лучинушке» - несчастная судьба: «Ночь темна-темнёхонька, всюду — тишина...  Плачет неустанная буря за окном...» 

Какое отношение подобные вещи имели к текущей жизни, кроме от неё отвлечения?! Что, по мнению Чехова было бесполезнее: уголовное чтиво или романы про поместья с лебедями и любовь прекрасных графинь к бедным художникам?! Всё было плохо, что не толкало к немедленной работе над самим собой. Короткий рассказ обладал большей мобильностью: мог быстро реагировать на текущие события русской жизни. Изменилась жизнь – должна была измениться реакция беллетристики.

Чехов считал, что: «Н а  в с ё   н а д о  о т з ы в а т ь с я  по горячему следу. В литературе – следить за каждым новым течением. Отрешиться от олимпийства, от академизма». (M.К. Первухин "Из воспоминаний о Чехове") А быстрый отзыв на текущие события в форме даже блестящего  романа был немыслим: роман за неделю не напишешь. Своё право на короткий якобы «безыдейный» рассказ Чехову, образно говоря, пришлось защищать на турнире с оружием в руках: как выступавший под девизом «Лишённый наследства»  рыцарь Айвенго новый рыцарь короткого рассказа боролся, получал раны, победил. Через два десятилетия уже признанный мастер Чехов усмехнётся:

«Э т о  я  о т к р ы л   п у т ь  для авторов мелких рассказов. Прежде, бывало, принесёшь в редакцию рукопись, так её даже читать не хотят. Только посмотрят с пренебрежением. "Ч т о?  Э т о  н а з ы в а е т с я  –  п р о и з в е д е н и е м? Да ведь это короче воробьиного носа. Нет, нам таких штучек не надо".  А я вот добился и другим указал дорогу. Да это ещё что, так ли со мной обращались! Имя моё сделали нарицательным. Так и острили, бывало:  "Э х  в ы,  Ч е-х о-в ы!" Должно быть, это было смешно...». (А. Куприн «Памяти Чехова») Никакое давление критики не могло сбить Чехова с собственной позиции.

Александр Куприн и  Иван Бунин оба вспоминают слова Чехова: «В а м  х о р о ш о   т е п е р ь  п и с а т ь  р а с с к а з ы,  все к этому привыкли, а это я пробил дорогу к маленькому рассказу, меня ещё как за это ругали... Требовали, чтобы я писал роман, иначе и писателем нельзя называться...» (Иван Бунин — О Чехове) Чехов и желал бы написать нового типа роман, да мешали материальные обстоятельства и плохое состояние здоровья: роман – дело долгое, а жить во время творческих исканий на что?!

Чехов, возможно, и желал бы написать нового типа роман, да мешали материальные обстоятельства и проблемы со здоровьем: роман – дело не быстрое и нелёгкое. Верно, и суть чеховского таланта тоже роману противоречила.  «П о к а  н е  р е ш у с ь  на серьезный шаг, т.е. не напишу романа, буду держать себя в стороне тихо и скромно, писать мелкие рассказы без претензий, мелкие пьесы, не лезть в гору и не падать вниз, а работать ровно...» (Чехов – А.С. Суворину от 13 окт. 1988 г.) .

Чехов – А.С. Суворину от 27 окт. 1988 г .: «Н а ч и н а ю  я  р а с с к а з  10 сент<ября> с мыслью, что я обязан кончить его к 5 октября — крайний срок; если просрочу, то обману и останусь без денег. Начало пишу покойно, не стесняя себя, но в средине я уж начинаю робеть и бояться, чтобы рассказ мой не вышел длинен… Начало выходит у меня всегда многообещающее, точно я роман начал; середина скомканная, робкая, а конец, как в маленьком рассказе, фейерверочный. <…>

У  м е н я  в  г о л о в е   т о м я т с я  с ю ж е т ы  для пяти повестей и двух романов. Один из романов задуман уже давно, так что некоторые из действующих лиц уже устарели, не успев быть написаны. В голове у меня целая армия людей, просящихся наружу и ждущих команды. Всё, что я писал до сих пор, ерунда в сравнении с тем, что я хотел бы написать и что писал бы с восторгом».

Через год тому же адресату: «Я  р а д,  ч т о  2—3 года тому назад я не слушался Григоровича и не писал романа! Воображаю, сколько бы добра я напортил, если бы послушался. Он говорит: «Т а л а н т  и  с в е ж е с т ь  всё одолеют». Талант и свежесть многое испортить могут — это вернее. Кроме изобилия материала и таланта, нужно еще кое-что, не менее важное. Нужна возмужалость — это раз; во-вторых, необходимо чувство личной свободы, а это чувство стало разгораться во мне только недавно. Раньше его у меня не было; его заменяли с успехом мое легкомыслие, небрежность и неуважение к делу». (А.П. Чехов – А.С. Суворину от 7 января 1889  г.)
____________________________

 «ДРАМА  НА  ОХОТЕ» - РОМАН  ИЛИ  ПОВЕСТЬ? Особенностью литературы конца XIX века – в том числе усилиями Чехова – станет сценичность: сокращение описаний и  вместо представления героев с детальным прояснением характера от автора мгновенное введение их в действие. Автор с его в прошлом неизменной чёткой позицией как бы встанет в тень кулис: автор наденет маску якобы бесстрастного зрителя или хроникёра, а моральные «уроки» будут внушаться новыми путями. Какая польза быть вторым Достоевским или Тургеневым! То есть польза от добросовестных последователей гениев для культуры есть, но Чехов искал свой путь.

У Чехова это проявилось в использовании подтекста и символики, в открытых якобы незавершённых финалах, что создавало впечатление как бы выхваченного «живого» куска жизни и в финале  «выплёскивания» текста обратно в жизнь: что взял, то и возвращаю, господа читатели, а рецептов «ч т о  д е л а т ь?» – от меня не дождётесь! Так можно бы прокомментировать. Впрочем, был один общий в частном письме высказанный рецепт, часто цитированный после того, как Чехов стал классиком, а письма его посмертно были опубликованы.

«Ч т о  п и с а т е л и – д в о р я н е  брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости. Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, — напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая...» (А.П. Чехов – А.С. Суворину от 7 января 1889 г.) Это программа объёмного романа, для которого старая романная форма не годится!

Фразу «Ч т о  п и с а т е л и – д в о р я н е брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости...» - можно понять так, что образованные писатели - дворяне мыслили по типу романа: писали о том, что их окружало, что они хорошо знали. А разночинцу надо сначала всё недочитанное в тяжёлом детстве дочитать и осмыслить, да потом ещё приспособить к новому материалу.

Объём будет Чеховым заменён новаторскими приёмами. У молодого Чехова чрезмерная  переполненность реминисценциями, мерцающими аналогиями и символикой, пожалуй, является недостатком в сравнении с его зрелым творчеством, где символичность вводится скупее, зато «убийственнее». Но надо же было молодому писателю заменить чем-то недостаток литературного опыта?!
         

 «ГДЕ ОН <<А.П.Ч.>> ЧЕРПАЛ  СВОИ  ОБРАЗЫ? Где он находил свои наблюдения и сравнения? Где он выковывал свой великолепный, единственный в русской литературе язык? Он никому не поверял и не обнаруживал своих творческих путей...»  –  А. Куприн «Памяти Чехова».

 Образы свои Чехов «черпал», конечно, из переосмысления окружающего в свете русской классической прозы и лирики и обратный процесс: переосмысленная в свете нового времени проза и лирика. А вехой на пути к этому переосмыслению вместо полновесного  романа явится повесть «Драма на охоте. Истинное происшествие», где тема «что такое роман?» рассматривается на трёх уровнях и серьезно, и пародийно:

1. Р о м а н  - жанровый термин: беллетристическое произведение более или менее определённых - формы и объёма.
2. Р  о м а н – любовная история;
3. В повседневных разговорах «р о м а н» нередко означает некое интересное происшествие из ряда вон с повседневностью.

В юмористических рассказах Чехова в речи персонажей «р о м а н» чаще всего означает не жанр, но как раз №3 – не вписывающееся в повседневность событие. Вот в «Шведской спичке»: «Дело ведь какое! Дело-то! Р о м а н, а  н е  д е л о! На всю Россию слава пойдет!» Выражаясь фигурально, «дело» оказывается не стоящим выеденного яйца, а с точки зрения жанра детектив с убийством оборачивается водевилем.

В «Драме на охоте» слуга Камышева - Поликарп обожает читать в смысле жанра «кровавые» романы, на которые первоначально и была задумана пародия. Пока развивается не как в романе «живое» действие, Поликарп читает Александра Дюма «графа Монте-Кристова». В чём – в чём, а уж в плохом построении романов Дюма - отца никак нельзя упрекнуть: есть чему поучиться!

 Получается, что действие широко известного читателю романа «Граф Монте-Кристо» есть как бы задник сцены, где происходит на «версию» Дюма совершенно непохожее действие «Драмы на охоте».  Совмещение этих действий в уме сообразительного читателя должно бы производить юмористический эффект: оставшийся от первоначально задуманной пародии элемент.

Кроме Поликарпа прочие персонажи «Драмы на охоте» чуть ли не все – и более всех Камышев – регулярно поминают романы: «всё это на  р о м а н  похоже», «знай я тогда, что мне придется писать  р о м а н...», «мужья убивают жён только в   р о м а н а х»;

«Жизнь Ольги в последнее время состояла из сплошного  р о м а н а.  Р о м а н  этот был такого сорта...» – «Если прекрасная героиня такого  р о м а н а  у б и т а, то не ищите воров и мошенников, а поисследуйте героев  р о м а н а». «Э т о  неожиданное вторжение одноглазого Кузьмы в почти уже законченный  р о м а н  произвело неосветимую путаницу...»  –  в последнем случае совмещаются все три значения: любовь – рукопись романа – происшествие/расследование убийства.

Как впоследствии в «Ионыче» герои «Драмы на охоте» будут закрывать от себя совсем не романную нелепую действительность красивыми романными фразами. Тем не менее, страсти в этой не романной действительности будут кипеть такие, что не всякий романист измыслит.
               
Авторская игра оттенками термина «роман» способствует восприятию не  объёмной повести «Драма на охоте» как полновесного романа, как бы сжатого в пружину. «Р о м а н  —  э т о  ц е л ы й   д в о р е ц, и надо, чтобы читатель чувствовал себя в нём свободно...» — Чехову это вполне удаётся. В письмах он упорно именует свою «Драму на охоте» романом, зная, что по объёму на роман она «не тянет». Но ведь и Пушкина «Капитанская дочка» в 1836  году в сравнении с тогдашними романами тома в два – три тоже не вполне могла считаться романом. Почему бы через 40 лет и «Драме на охоте» не назваться романом?!