3. Драма на охоте-Символика текста. Герои-Двойники

ИЛЛЮСТРАЦИЯ: герой "Драмы на охоте" Иван Петрович Камышев в кабинете у Редактора

— До чего мы ленивый народ. Даже природу заразили ленью. Вы поглядите только на эту речку, до чего же ей лень двигаться! Вон она какие колена загибает, а всё от лени. И вся наша пресловутая "психология", вся эта достоевщина тоже ведь от этого. Лень работать, ну вот и выдумывают... — А.П. Чехов (Иван Бунин — «О Чехове»)               
                _____________________________________________


Местоненаписанного романа в чеховском творчестве заняли повести в нескольких главках: получались романы не по форме, но по содержанию.  А так сказать, не романная короткость формы заменил символизм, позволяющий избежать описаний, выявлений характеров и т.п. Можно сказать, что в «Драме на охоте» игра символами двигает сюжет еще до каких-либо действий героев.

В одном из писем Чехов практически даст схему – «шаблон» старинного романа из русской жизни на лоне природы: «П р и р о д а  и   ж и з н ь  п о с т р о е н ы  по тому шаблону, который теперь так устарел и бракуется в редакциях, не говоря уж о соловьях, которые поют день и ночь, о лае собак, который слышится издали, о старых запущенных садах, о забитых наглухо очень поэтичных и грустных усадьбах, в которых живут души красивых женщин, не говоря уж о старых, дышащих на ладан лакеях-крепостниках, о девицах, жаждущих самой шаблонной любви... <…>  Всё, что я теперь вижу и слышу, мне кажется давно уже знакомо по старинным повестям и сказкам» (А.П. Чехов – А.С. Суворину от 30 мая 1888 г.).

Найдутся в «Драме на охоте» и «шаблонные» соловьи, и по романтическому шаблону запущенный сад, и лакеи-крепостники, и хотя и не забитая наглухо, но духовно мёртвая графская усадьба. Вот только описаны шаблоны не шаблонно, и действие тоже иное, чем в романах с опорой на романтические или демократические  «шаблоны».

 СИМВОЛ  —  ОЗЕРО.  Топография повести «Драма на охоте» наполнена сгущающейся как грозовая туча одновременно и шаблонной, и обновлённой символичностью. Так после пробуждения от одуряющего дневного сна Камышев получает от своего приятеля – университетского однокурсника графа Алексея Карнеева письмо с пламенным призывом в графскую усадьбу: прибывший после двухлетнего отсутствия граф без своего дорогого друга Лекока – прозвище Камышева  –  умирает-де со скуки!

И Камышев, поколебавшись (о причинах поговорим позже!), едет верхом к графу: «Д о р о г а   м о я   л е ж а л а  по берегу громаднейшего   о з е р а... Справа видел я водную массу, слева ласкала мой взгляд молодая, весенняя листва дубового леса, а между тем мои щёки переживали Сахару.  “Б ы т ь  г р о з е!” — подумал я, мечтая о хорошем, холодном ливне...

О з е р о  т и х о  с п а л о... Солнце гляделось в него, как в большое зеркало, и заливало всю его ширь от моей дороги до далекого берега ослепительным светом. Ослепленным глазам казалось, что не от солнца, а  от   о з е р а  берёт свой свет природа. Зной вогнал в дремоту и жизнь, которою так богато  о з е р о  и его зеленые берега... Попрятались птицы, не плескалась рыба... Кругом была пустыня...

Я  е х а л  не по прямой линии, а по окружности, какою представлялись берега круглого  о з е р а.  Ехать по прямой линии можно было только на лодке, ездящие же сухим путем делают большой круг и проигрывают около восьми вёрст. Во всё время пути я, глядя на  о з е р о,  видел противоположный глинистый берег, над которым белела полоса цветшего черешневого сада... и белела маленькая колокольня графской церкви...»
_______________________
 
Физические перемещения Камышева в большинстве будут происходить вокруг озера: когда он и остальные персонажи ведут себя более или менее «примерно», озеро  спокойно. В противоположном случае  озеро бесится, и на сцену являются – проливной дождь или гроза, и озеро бурлящее – как зверь разъярённое.

«Ж и з н ь   б е ш е н а я,   б е с п у т н а я    и беспокойная, как озеро в августовскую ночь... Много жертв скрылось навсегда под её тёмными волнами... На дне лежит тяжелый осадок...» Озеро – как глаз природы или даже центр вселенной; озеро как копилка людских страстей. В другом случае: «О з е р о  сердито бурлило и, казалось, гневалось» на «грешное дело»: «К а з а л о с ь, что ревело невидимое чудовище, ревела сама... тьма».

Озеро в повести «Драма на охоте» есть как бы полноправное действующее лицо - символ жизни. Здесь выход на происходящую в усадьбе у озера будущую драму Чехова «Чайка», где сквозная эстрада летнего театра устроена на берегу так, что при открытии занавеса вместо задника сцены видно озеро.


ДОМ – ЖИЛИЩЕ  ИЛИ  СКЛЕП  В «ДРАМЕ  НА  ОХОТЕ»  А.П. ЧЕХОВА.  БЕЗДОМНЫЙ ГЕРОЙ.  Итак, в начале «Драмы...» прелестным майским днём по весьма поэтично описанной дороге вокруг озера Камышев скачет в роскошную – усилиями поколений наполненную произведениями искусства усадьбу своего приятеля графа. Но роскошь эта запущенная, разрушающаяся, как разрушаются забытые памятники на кладбище. Слуги в усадьбе - в гибнущем «дворянском гнезде» – развращённые воры. «Э т о  н е х о р о ш о. Графский дом, а воруют как в трактире...» – скажет простая цыганка из хора. Но дома-то как духовной основы бытия как раз и нет.

 После реформы 1861-го «дворянские гнёзда» - усадьбы разорялись и исчезали, это неоднократно отражено в прозе, в поэзии, в публицистике. Чехов считал, что «дворянские гнёзда» и должны были погибнуть: хватит описывать их со слезами печали и поэтичной ностальгией! Потому что старые, всё лучшее уже явившие формы жизни сдерживают развитие.

Дом графов Карнеевых при последнем алкоголике – владельце похож на склеп. Умирает и некогда дивный графский сад: «Р е д к а я   р о с к о ш ь, собранная руками дедов и отцов, это богатство больших, полных роз, поэтических гротов и бесконечных аллей было варварски заброшено и отдано во власть сорным травам, воровскому топору и галкам, бесцеремонно вившим свои уродливые гнезда на редких деревьях! Законный владелец этого добра шёл рядом со мной, и ни один мускул его испитого и сытого лица не дрогнул при виде запущенности и кричащей человеческой неряшливости, словно не он был хозяином сада...»

Хозяин умирающей роскоши граф Карнеев – вырожденец: безвольный пьяница, сластолюбец и циник. При этом нельзя его назвать негодяем: он как бы ничего не ведает о нормальной морали. Что же это за общество, где подобные люди считаются чем-то обыкновенным и в ладу с законом?!

Д о м – нормальное жилище  или отсутствие дома – в художественных текстах издавна утвердившийся важный символ. Д о м  – это как в «Капитанской дочке» род и родовая мораль, семейные традиции, связь поколений и т.п. В этом смысле Камышев ехидно определит графу Карнееву сущность его «дома» как  антидома:

«В о о б щ е  н е  с о л ж ё ш ь, если на воротах своей усадьбы повесишь вывеску: “Сумасшедший дом”... У тебя здесь настоящий Бедлам! Лесничий этот  <<в прямом смысле сумасшедший>>, Сычиха <<старуха-нянька графа, воровка>>, Франц <<садовник и картёжник>>, влюбленный старик <<управляющий Урбенин>>,  экзальтированная девушка <<героиня повести Оленька Скворцова>>, спившийся граф... чего лучше?»

Камышев продолжает критиковать: «Ч т о б ы   и з л и т ь  ж е л ч ь  на все беспорядки и безобразия, имевшие место в графской усадьбе, не хватило бы целой ночи. Деморализованная бездельем и безначалием прислуга была отвратительна. Не было того лакея, который не мог бы служить типом зажившегося и зажиревшего человека...»
____________________

В литературе герой бездомный – частенько с «сумашедшинкой». Что в будущем блестяще обыграет в своём последнем романе «Мастер и Маргарита» Михаил Булгаков: «Говорит поэт Иван Бездомный из сумасшедшего дома!». Герой бездомный, оторванный от традиционного уклада жизни, так или иначе, опасен непредсказуемостью. (Кому опасен, – другой вопрос!) Скромное жилище самого Камышева по символике описания тоже походит на  запущенный кладбищенский склеп: мнимое не настоящее пристанище духовно бездомного.

Свой сельский «домишко» Камышев купил у матери своего  «п р е д ш е с т в е н н и к а, судебного следователя Поспелова, умершего незадолго перед моим назначением. Я купил его вместе со старинною дубовою мебелью, кухонным хламом и всем вообще хозяйством, оставшимся после покойника... Над моею кроватью всё ещё висит <<не менее трёх лет!>> портрет самого хозяина.

П о к о й н и к,  худощавый, жилистый человек с рыжими усами и большой нижней губой, сидит, выпучив глаза, в полинялой ореховой раме и не отрывает от меня глаз всё время, пока я лежу на его кровати... Я не снял со стен ни одной карточки, короче говоря — я оставил квартиру такой же, какою и принял. Я слишком ленив для того, чтобы заниматься собственным комфортом, и не мешаю висеть на моих стенах не только покойникам, но даже и живым, если последние того пожелают...»*
____________
 
К этому выше описанию прилагается внизу страницы примечание Редактора «А.Ч»: «*П р о ш у  у  ч и т а т е л я  и з в и н е н и я  за подобные выражения. Ими богата повесть несчастного Камышева, и если я их не вычеркнул, то только потому, что счел нужным, в интересах характеристики автора, печатать его повесть  in toto <<без пропусков — лат.>>.  —  А. Ч.»

Позже героиня, посетив своего возлюбленного, тоже оценит обстановку:
« — К а к,  о д н а к о,  у  т е б я  з д е с ь  н е х о р о ш о! — проговорила она, окидывая взглядом мой кабинет.  —  Богатый человек, жалованье большое получаешь, а как... просто живешь!»

Прекрасная дама увидит только ветхость и не ухоженность – не шикарность. Но Чехов отталкивается опять от «Преступления и наказания»: тесная каморка - комната Раскольникова сравнивалась автором с гробом. Если же по стенам ещё и висят фотографии чужих покойников, — это уже без прямых сравнений напоминает склеп или целое кладбище: в данном случае кладбище былых идеалов и стремлений.

 В описании первого явления Камышева в редакцию есть аналогии с первым явлением  Свидригайлова к Раскольникову. От Достоевского символ внутренней сущности Свидригайлова: грязноватая банька с паутиной и пауками по углам. Аналогия эта – далеко за текстом, но для любознательного читателя небезынтересна.(Попугай Камышева всё время кричит: «М у ж  у б и л  с в о ю  ж е н у!». И Свидригайлов тоже убил - отравил свою жену.)

После убийства своей неверной возлюбленной Камышеву в состоянии аффекта и при свете грозовых молний за окном покажется, что портрет портрет покойного хозяина домика оживает: сцена словно "вырванная" из готической прозы ужасов с потусторонними явлениями! Но совесть у ужас перед содеянным могут быть источником ещё и не таких видений типа галлюцинации!

Всё это случится через три  месяца, а пока Камышев после двухлетнего перерыва на трезвую жизнь скачет из одного пристанища — из своего нероскошного склепа к графу в склеп роскошный, дабы нарушить  «м ё р т в у ю   т и ш и н у  з а б ы т о й  у с а д ь б ы» — эдакого запущенного при смерти «дворянского гнезда».

У ворот графской усадьбы кобыла Камышева спотыкается: «Я,  п о т е р я в  с т р е м я,  чуть было не свалился на землю.
 — Х у д о й   з н а к, б а р и н! — крикнул мне какой-то мужик...»
         ____________________

Барин в приметы не верит, но в текстах Чехова лишних слов нет: примета - своего рода символ сработает. «В п о с л е д с т в и и  я <Камышев> д у м а л  н е  р а з: сколько несчастий не пришлось бы мне перенести на своих плечах и сколько добра принёс бы я своим ближним, если бы в этот вечер у меня хватило решимости поворотить назад, если бы моя Зорька взбесилась и унесла меня подальше от этого страшного большого озера! Сколько мучительных воспоминаний не давили бы теперь моего мозга и не заставляли бы мою руку то и дело оставлять перо и хвататься за голову!»

И животные, и кладбищенские, и бездомные аналогии сходятся в рассуждениях нашего героя о гостях на свадьбе Оленьки Скворцовой и «влюблённого старика» управляющего графа — Урбенина.

 «К т о  п р и в ы к  к  п а у т и н е,  п л е с е н и  и цыганскому гиканью графских апартаментов (опять вспоминается банька с пауками Свидригайлова!), тому странно было глядеть на эту будничную, прозаическую толпу, нарушавшую своей обыденной болтовней тишину ветхих, оставленных покоев. Эта пёстрая, шумная толпа походила на стаю скворцов <<опять скворцы!>>, мимолетом опустившуюся отдохнуть на заброшенное кладбище, или — да простит мне это сравнение благородная птица! — на стаю аистов, опустившихся в одни из сумерек перелётных дней на развалины заброшенного замка...».

Имеется в виду, что романисты прошлых дней любили описывать некие картинно  увитые плющом или поросшие диким терновником развалины замков, с каких описаний нередко начиналось действие – путешествие в романтическое прошлое этих замков. Здесь насмешку Камышева можно считать насмешкой самого Чехова: кто может его упрекнуть, что романный шаблон формально не выдержан?!

НАИВЫСШАЯ  И СИМВОЛИЧЕСКАЯ, И  ТОПОГРАФИЧЕСКАЯ  ТОЧКА  ПОВЕСТИ  «ДРАМА НА ОХОТЕ» — КАМЕННАЯ   МОГИЛА. 

Важная в топографии повести символичная достопримечательность – называемая Каменной могилой гора, с которой обозревается  сцена и декорации будущей драмы: «В з о б р а в ш и с ь  н а  н е ё <<на гору>>, мы увидели всё озеро во всей его пленительной шири и не поддающейся описанию красоте. Солнце уже не отражалось в нём; оно зашло и оставило после себя широкую багровую полосу, окрасившую окрестности в приятный, розовато-жёлтый цвет.

У  н а ш и х  н о г  расстилалась графская усадьба с её д о м о м, церковью и   с а д о м, а вдали, по ту сторону  о з е р а, серела деревенька, в которой волею судеб я имел свою резиденцию. Поверхность о з е р а  была по-прежнему неподвижна... У подножия Могилы шла дорога, по бокам которой высились старики-тополи. Дорога эта вела к графскому  л е с у, тянувшемуся до самого горизонта...» В этом отрывке собраны воедино почти все топографические символы  (выделены нами курсивом). Перед читателем как бы кладут карту местности. И что же эта карта проясняет?

Выходит так, что духовно бездомные люди живут по форме в домах, а по сути, живут – в склепах. И над этим «кладбищенским» пейзажем возвышается курган якобы татарского хана – «похожая на опрокинутый колпак»  Каменная могила, на вершине которой, как на первом плане сцены либо в эпилоге старинного романа, согласна от молнии красиво умереть героиня повести: это ей кажется эффектно романтичным. Здесь опять авторская язвительность на прививаемый романами тип мышления.

Александр Куприн вспоминает слова Чехова: «О н  т р е б о в а л  от писателей обыкновенных, житейских сюжетов, простоты изложения и отсутствия эффектных коленец.  "З а ч е м   э т о  п и с а т ь, – недоумевал он, – что кто-то сел на подводную лодку и поехал к Северному полюсу искать какого-то примирения с людьми, а в это время его возлюбленная с драматическим воплем бросается с колокольни? Всё это неправда, и в действительности этого не бывает. Надо писать просто: о том, как Петр Семенович женился на Марье Ивановне. Вот и всё». (А. Куприн – "О Чехове") Но разве во внешне «простой» - обыденно житейской ситуации не могут вспыхнуть страсти шекспировских героев?!

Героиня «Драмы на охоте» Оленька Скворцова не умрёт так эффектно сценически, как мечтала на вершине Каменной могилы в роскошном платье умереть от удара молнии. И никто из персонажей повести наяву более не поднимется на Каменную могилу: она нужна именно как символ некоей в жизни червоточины. То же будет, например,  и в пьесе «Вишнёвый сад» (1904).

Вот авторская ремарка - декорации ко  второму действию «Вишнёвого сада»: «С т а р а я, покривившаяся, давно заброшенная часовенка... большие камни, бывшие, по-видимому, могильными плитами, и старая скамья... В стороне, возвышаясь, темнеют тополи: там начинается вишневый сад. Вдали ряд телеграфных столбов, и далеко-далеко на горизонте неясно обозначается большой город...» – описание вполне сходное с «топографической картой» «Драмы на охоте».

Большинство пространственно-временных исходных топографических деталей ремарки к «Вишнёвому саду» далее не будут использованы в действии или отражены в репликах персонажей. Никто не будет рыдать у могильных плит: никто к ним не придёт. Всё старое плюс «могильные плиты» – это для читателя предназначенный символ умирания старого мира. Так и в «Драме на охоте» читателю как бы предлагается с Каменной могилы обозреть место действия: когда кругом вместо людских жилищ   склепы, да «могилы», можно ли ждать благополучной развязки?!


ВАЖНЕЙШИЙ  В  «ДРАМЕ  НА ОХОТЕ»  СИМВОЛ – Л*Е*С, из которого, по словам графа Карнеева как «наяда»  явится, и в котором погибнет – будет убита новым «героем нашего времени» героиня повести Оленька Скворцова - Урбенина.

Лес подступает к некогда замечательному, а ныне запущенному и дичающему графскому саду. Лес сурово подступается к как-то не так - неправильно живущим людям. Здесь ауканье с известной драмой Островского «Лес» (1871). Лес в этой пьесе Островского – символ духовной глухоты: люди живут как звери: хуже зверей. Люди странно – аморально пользуются дарованным им разумом и свободой выбора.

Однако с природной стороны лес – источник не иссякающей жизни и ежегодного возрождения. Кровавая борьба животных за существование не аморальна: так суждено природой. Свободы выбора у животных нет. Но перенесённое в человечье общество звериное начало "зуб за зуб" становится аморальным. Вот и будут «бороться» в повести эти два символических аспекта: «лес» – источник жизненных сил и из него перенесённая в человеческое общество безжалостная борьба за лучшее место под солнцем. И наоборот: отчего люди не живут в лесу на лоне природы, которой чужды моральные безобразия?!

В лучшую минуту своей жизни трезвый Камышев восторгается: «Л е с, окутанный утренним светом, был тих и неподвижен, словно прислушивался к моим шагам и чириканью птичьей братии, встречавшей меня выражениями недоверия и испуга...

В о з д у х  был пропитан испарениями весенней зелени и своею нежностью ласкал мои здоровые лёгкие. Я дышал им и, окидывая восторженными глазами простор, чувствовал весну, молодость, и мне казалось, что молодые берёзки, придорожная травка и гудевшие без умолку майские жуки разделяли это моё чувство». Почти как в стихах Афанасия Фета: «Как дышит грудь свежо и ёмко — Слова не выразят ничьи!» (1854) Или:

Солнце нижет лучами в отвес,
И дрожат испарений струи
У окраины ярких небес;
Распахни мне объятья твои,
Густолистый, развесистый лес!
 
Чтоб в лицо и в горячую грудь
Хлынул вздох твой студеной волной,
Чтоб и мне было сладко вздохнуть;
Дай устами и взором прильнуть
У корней мне к воде ключевой!
 
Чтоб и я в этом море исчез,
Потонул в той душистой тени,
Что раскинул твой пышный навес;
Распахни мне объятья твои,
Густолистый, развесистый лес. (1863)
 


СИМВОЛ – САДОВАЯ КАЛИТКА. Камышев с иронией указывает на ещё один романный символ: «Мы направились к садовой  к а л и т к е» – «В   р е д к о м   р о м а н е  не играет солидной роли  с а д о в а я  к а л и  т к а...  М о й  р о м а н  тоже не избавлен от  к а л и т к и.  Но  к а л и т к а разнится от других тем, что моему перу придется провести сквозь неё много несчастных и почти ни одного счастливого, что бывает в других  р о м а н а х  только в обратном порядке. И, что хуже всего, эту  к а л и т к у  мне приходилось уже раз описывать, но не как  р о м а н и с т у, а как судебному следователю... У меня проведёт она сквозь себя более преступников, чем влюбленных».

Обещанное не сбудется: подобно тому, как на Каменную могилу более никто не поднимется, так и калитка окажется только символом – декорацией как бы за пределами данного текста - в его предыстории. Потому как калитка многократно фигурирует и во многих романах, и в русской лирике. Вот, например, опять у Афанасия Фета:

...Мы с тобой отворили калитку
И по тёмной аллее пошли.

Шли мы розно. Прохлада ночная
Широко между нами плыла.
Я боялся, чтоб в помысле смелом
Ты меня упрекнуть не могла... (1856).
      *    *    *
В лирике Фета (1820–1892) садовая калитка символична как выход в  Мир Красоты, любви, гармонии. Из калитки граф и Камышев один раз выходят в лес, и там, за калиткой Камышев  встретит  лесную наяду - свою Прекрасную Даму: устоявшаяся литературная символика формально не будет нарушена. Но вышедшая из леса – как сошедшая со строк фетовской лирики очаровательная «девушка в красном» окажется неидеальной, и встреча с ней – путём к преступлению.

И после многообещающего описания декорации «калитка», о ней Камышев в своей повести более ни разу не упомянет: не будет описано, кто в калитку вошёл или вышел! А где же обещанная «солидная роль»?! Разгадка может быть в том, что Камышев начинает писать свою повесть по романным шаблонам и над ними с издёвкой, но плана не выдерживает: былую страсть и нынешнюю горечь не удаётся «загнать» в романно романтический шаблон. Кроме того, редактор «А.Ч.» сократил камышевский текст. Но сам популярный шаблон «калитка» взят верно.

Через 4 года после «Драмы на охоте», в 1898-м, А.Н. Будищевым (1864–1916) написанное стихотворение - популярный романс «Калитка (Лишь только вечер затеплится синий...)» подтвердит не иссякнувшую популярность темы:

...Отвори потихоньку калитку
И войди в тихий садик как тень
Не забудь потемнее накидку,
Кружева на головку надень.


К а т е р и н а (с ужасом).  Г р о з а! Побежим домой! Поскорее! <…>
В а р в а р а. Я и не знала, что ты так грозы боишься. Я вот не боюсь.

К а т е р и н а. Как, девушка, не бояться! Всякий должен бояться. Не то страшно, что убьет тебя, а то, что смерть тебя вдруг застанет, как ты есть, со всеми твоими грехами, со всеми помыслами лукавыми. Мне умереть не страшно, а как я подумаю, что вот вдруг я явлюсь перед богом такая, какая я здесь… вот что страшно. Что у меня на уме-то! Какой грех-то! страшно вымолвить!  –  Г р о м.  –  Ах!  («Гроза»   А.Н. Островского. Действие 2)
                _____________________________________________               

 СИМВОЛЫ – ГРОЗА,  ЖАРА, ДУХОТА  и подчёркнуто резкие запахи. Драму «Гроза» (1859) Островского Чехов очень ценил. Как и в пьесе Островского в «Драме на охоте» предчувствуемая всеми гроза тоже символ: будет в повести Чехова гроза и природная, и гроза как убийство героини. Гроза может быть освежающей или убийственной, но она всегда привносит перемены.

Героиню своего романа Камышев встретит во время грозы. Вызванному в качестве следователя к умирающей – убитой Ольге ему придётся ехать под проливным грозовым дождём: «Т о  и  д е л о  в с п ы х и в а л а  ослепительная молния». Последнюю убийственную грозу по ходу действия будут предвещать различные «мелкие» зловещие приметы: по всем правилам детектива Чехов держит читателя в напряжении.

В рассказах Антоши Чехонте действие нередко разворачивается на фоне жары – как начала всякой – простите! – ерунды от одурения, от скуки и т.п., что вполне согласно с такой же символикой жары у Достоевского. «В  н а ч а л е  июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер...» – первые строки «Преступления и наказания».

Далее в романе сообщается, что: «Н а  у л и ц е  ж а р а  стояла страшная, к тому же  д у х о т а, толкотня, всюду... пыль и та особенная летняя вонь <<от отсутствия канализации>>, столь известная каждому петербуржцу... всё это разом неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши <<Раскольникова>>».  В такой вот бредовой «душной» обстановке замышляется бредовое убийство старухи-процентщицы.

В «Драме на охоте» жара и духота  – явные символы духоты моральной. Рукопись Камышева с ходу начинается с того, что он просыпается после дневного сна от жары «облитый потом». По усыпившей - разленившей даже природу жаре герой скачет в усадьбу графа Карнеева – в моральный «свинюшник», где граф "умирает" от жары. «Духота» в доме  «подкрепляется» резкими запахами.

Так в комнатах усадьбы графа – «в  в о з д у х е  с т о я л  тяжёлый, странный з а п а х. То была смесь  з а п а х а  ветхих, заброшенных покоев с приятным, но едким, наркотическим  з а п а х о м  тепличных растений, недавно принесенных из оранжереи в комнаты». «Н а  к р у г л о м  с т о л е  я <Камышев> увидел стакан с несколькими каплями жидкости, распространявшей  з а п а х  крепкого рижского бальзама. Всё это говорило за то,  что дом обитаем, но я, обойдя все одиннадцать комнат, не встретил ни одной живой души. В доме царила такая же пустыня, как и вокруг озера...; <…>  М н е  с т а л о   ж у т к о,  д у ш н о... Мне вдруг захотелось оставить эту грязную атмосферу...»

ДУХОТА  не только в умирающей усадьбе. Так же и в церкви, где люди не молятся, а болтают «ужасная духота». Принарядившийся и по случаю трезвый граф Карнеев «и с п у с к а е т  и з  с е б я  наркотический, удушливый запах духов», что, надо думать, символизирует моральную атмосферу, отравляющую сознание лесной «наяды» – Оленьки Скворцовой. Когда та, в ужасе от своего поступка – вышла замуж за нелюбимого старого Урбенина! – убегает из-за свадебного стола, Камышев объясняет скандальное бегство невесты головной болью от духоты.

Когда неожиданно является тайная супруга графа Карнеева: «з а п а х  вечерней сырости и пролитого коньяка уступил свое место  п р о н з и т е л ь н о м у   з а п а х у  каких-то духов». У разнервничавшегося графа голова будет «повязана  белым носовым платком, от которого на всю комнату  р а з и л о острым уксусом».

ДУХОТА, как символ затхлости жизни или между людьми напряжённых отношений пройдёт через всё творчество Чехова. В «Дяде Ване» доктор Астров скажет: «В  в а ш е м  д о м е  я  не выжил бы одного месяца,  з а д о х н у л с я   б ы   в  э  т о м  в о з д у х е...» – речь не о в прямом смысле воздухе, а об отношениях между людьми.

Наконец в завершении повести – после отказа Камышева признаться в убийстве Ольги:
— Вам, я вижу, со мной  д у ш н о, — сказал он <<редактору>> <…>
 Камышев кивнул головой и быстро вышел. Я <<редактор газеты и первый читатель повести К. — «маска» автора Чехова>> сел за стол и предался горьким думам.  М н е  б ы л о  д у ш н о». — Последние слова повести.


ГРОЗА – КАК  РАССЕИВАНИЕ  МОРАЛЬНОЙ  ДУХОТЫ.  Помнится, в «Преступлении и наказании» «двойник» Раскольникова – Аркадий Свидригайлов восклицает: «В с е м  ч е л о в е к а м  надобно воздуху, воздуху, воздуху-с... Прежде всего!» — под воздухом Свидригайлов цинично подразумевает вседозволенность. В «Драме на охоте» духота моральная так сгущена, что как тут не случится грозе, неизбежность которой символично и планомерно нагнетается порциями «духоты» по ходу развития действия повести?!

Когда учесть, что гроза в повести приходит как нечто неизбежное, дабы очистить морально душную «грязную атмосферу», то неизбежной должна бы представиться читателю и за пределами данного художественного текста очередная возможная в общественной русской жизни гроза.

 Гроза как обновление – этот символ проникает всё творчество Чехова. В «Драме на охоте» гроза описана довольно кратко, потому как описания природных явлений должны не перекрывать, а подчёркивать повороты сюжета. А вот в «Степи» (1888) будет уже развёрнутая  картина:

 «К а к  б у д т о  кто чиркнул по небу спичкой, мелькнула бледная, фосфорическая полоска и потухла. Послышалось, как где-то очень далеко кто-то прошёлся по железной крыше. Вероятно, по крыше шли босиком, потому что железо проворчало глухо. <…>

М е ж д у  д а л ь ю  и правым горизонтом мигнула молния и так ярко, что осветила часть степи и место, где ясное небо граничило с чернотой. Страшная туча надвигалась не спеша, сплошной массой; на ее краю висели большие, чёрные лохмотья; точно такие же лохмотья, давя друг друга, громоздились на правом и на левом горизонте. Этот оборванный, разлохмаченный вид тучи придавал ей какое-то пьяное, озорническое выражение. Явственно и не глухо проворчал гром.  <…>

В е т е р  со свистом понёсся по степи, беспорядочно закружился и поднял с травою такой шум, что из-за него не было слышно ни грома, ни скрипа колес. Он дул с чёрной тучи, неся с собой облака пыли и запах дождя и мокрой земли. Лунный свет затуманился, стал как будто грязнее, звезды ещё больше нахмурились, и видно было, как по краю дороги спешили куда-то назад облака пыли и их тени...
 
В и х р и,  к р у ж а с ь  и увлекая с земли пыль, сухую траву и перья, поднимались под самое небо; вероятно, около самой черной тучи летали перекати-поле, и как, должно быть, им было страшно! Но сквозь пыль, залеплявшую глаза, не было видно ничего, кроме блеска молний.

З а г р е м е л  с е р д и т о  г р о м, покатился по небу справа налево, потом назад и замер... <…> Чернота на небе раскрыла рот и дыхнула белым огнём; тотчас же опять загремел гром; едва он умолк, как молния блеснула... Чёрные лохмотья слева уже поднимались кверху и одно из них, грубое, неуклюжее, похожее на лапу с пальцами, тянулось к луне...»
                ________________________________________________________               
               

СПИРАЛЬ ДЕЙСТВИЯ.  ДОЛЖЕН ЖЕ  КОГДА - НИБУДЬ УДАРИТЬ ГРОМ?! По ходу действия «Драмы на охоте» её герой – в недалёком будущем убийца Камышев будет неоднократно скакать  вокруг то мёртво по жаре замершего, то бурного озера по окружности туда-сюда: из своего дома в усадьбу графа и обратно по жаркой духоте или под грозой. Так и вся повесть как бы опишет окружность с выходом на спираль: начавшаяся с упоминания духоты физической рукопись Камышева через неоднократные в действии упоминания всех видов духоты закончится словами редактора о духоте явно не физической. Подобная композиция в лирике называется  — к о л ь ц е в о й   к о м п о з и ц и е й. 

В поэзии кольцевая композиция нередка. А вот в объёмной прозе - особенно в больших романах - кольцевая композиция с опорой на одно слово трудно вероятна, так как ОДНО слово - символ теряется в массиве текста. А вот Чехову этот приём  в не такой уж короткой повести удастся благодаря лирической сжатости текста и бесконечному варьированию «духоты» с остальными символами. И ещё потому, что и вся «Драма на охоте» есть повесть в повести: повесть из рукописи Камышева замкнута в предисловие и концовку о лица редактора. И всё действие «Драмы на охоте» подобно тугой стремительно раскручивающейся спирали.

На фоне духоты действие повести пропитано ожиданием грозы, как средства избавиться от духоты во всех аспектах: физическом и моральном. Гроза будет как отражением человеческих поступков, так и против них  бунтом природы. Перед убийством героини повести Ольги на графской охоте Камышев мыслит:

«Д о л ж е н  ж е  был когда-нибудь у д а р и т ь  г р о м  и брызнуть дождь, чтоб освежить  д у ш н у ю   а т м о с ф е р у!  Перед грозой, когда на небе надвигаются тёмные, свинцовые тучи, бывает душно, а  н р а в с т в е н н а я   д у х о т а  уже сидела в нас. Она сказывалась во всем: в наших движениях, улыбках, речах...»

Героиня повести Оленька Скворцова расскажет: «Г р о з а  у б и л а  у меня мою мать... В газетах даже писали об этом... Моя мать шла по полю и плакала... Ей очень горько жилось на этом свете... Бог сжалился над ней и убил со своим небесным электричеством. <…> Убитые грозой и на войне и умершие от тяжелых родов попадают в рай... Этого нигде не написано в книгах, но это верно. Мать моя теперь в раю. Мне кажется, что и меня убьет гроза когда-нибудь, и что и я буду в раю...» «Гроза» над героиней разразится в виде ею же разъярённого Камышева.
___________________________________

ТРОЙНОЙ  СИМВОЛ: ОЗЕРО – ГРОЗА  И  БУРЯ – ЛЕС.  ОЧНАЯ  СТАВКА  ГЕРОЯ  С  ПРИРОДОЙ.  После убийства «воспитанной лесом и сердитым озером» Оленьки   Камышев окажется сразу как бы во власти трёх символов: озеро –  гроза  и буря – лес. «Д о р о г а  м о я   л е ж а л а  по берегу  о з е р а. Водяное чудовище уже начинало реветь свою вечернюю песню. Высокие волны с белыми гребнями покрывали всю громадную поверхность. В воздухе стояли гул и рокот. Холодный, сырой ветер пронизывал меня до костей.

Слева было сердитое  о з е р о,  а справа несся монотонный шум сурового  л е с а. Я чувствовал себя с природой один на один, как на очной ставке. Казалось, весь её гнев, весь этот шум и рёв были для одной только моей головы. При других обстоятельствах я, быть может, ощутил бы робость, но теперь я едва замечал окружавших меня великанов. Что гнев природы был в сравнении с той бурей, которая кипела во мне?»

Герой пытается им совершённое убийство представить как нечто природно закономерное, в его действии воплотившееся. С туманно красивой                поэтичностью он резюмирует: «О н а <Ольга> дала  б у р е  поцелуй, и буря сломала цветок у самого корня...»

ПЕРСОНАЖИ – АНТИПОДЫ  И ДВОЙНИКИ  ОДНОВРЕМЕННО. Перевёртыш поведения личности – двойственность натуры – неоднократно отражена уже в ранних в рассказах Чехова: «Двое в одном», «Торжество победителя», «Хамелеон», «Толстый и тонкий» (1883). Эти чеховские рассказы аукаются с фантастической повестью Достоевского «Двойник» (1846), где сходящий с ума – впадающий в раздвоение сознания неудачливый персонаж – «маленький человек» встречает как бы самого себя удачливого – первого уничтожающего. У Чехова разработка темы иная: как врач по профессии и писатель по призванию, он не верил в неизменное единство личности И откровенной фантастике предпочитал психологический анализ.

В ракурсе парной роли как в «Толстом и тонком» следует рассматривать в «Драме на охоте» «красавца и силача» (мнение графа) Камышева и хилого вырожденца графа Карнеева (мнение Камышева). Только в «Драме...» всё сложнее – всё перемешано во множестве и мнений общества и в само рефлексии героя. Истинный автор повести словно нарочно мешает составить о своём главном персонаже единое мнение.

Камышев и граф Карнеев – как бы двойники – перевёртыши: силач и красавец и спившийся хилый тип.  Камышев размышляет: «Я   д у м а л   о  с в о и х   с т р а н н ы х  отношениях к графу. Интересно мне было дать себе в них отчет, регулировать их, но — увы! — этот отчет оказался непосильной задачей. Сколько я ни думал, ни решал... пришлось остановиться на заключении, что я плохой знаток самого себя и вообще человека…». Попытаемся проанализировать эти «таинственные» отношения за героя, язвящего:

 «У з к и е  л б ы... л ю б я т   у т в е р ж д а т ь, что знатный граф видел в “бедном и незнатном” судебном следователе хорошего прихвостня-собутыльника. Я… по их разумению, ползал и пресмыкался у графского стола ради крох и огрызков! По их мнению, знатный богач, пугало и зависть всего С—го уезда, был очень умён и либерален; иначе тогда непонятно было бы милостивое снисхождение до дружбы с неимущим следователем и тот сущий либерализм, который сделал графа нечувствительным к моему “ты”.

Л ю д и  ж е  п о у м н е е  объясняют наши близкие отношения общностью “духовных интересов”. Я и граф — сверстники. Оба мы кончили курс в одном и том же университете, оба мы юристы и оба очень мало знаем: я знаю кое-что, граф же забыл и утопил в алкоголе всё, что знал когда-нибудь. Оба мы гордецы и, в силу каких-то одним только нам известных причин, как дикари, чуждаемся общества. Оба мы не стесняемся мнением света (т. е. С—го уезда), оба безнравственны и оба плохо кончим.

 Т а к о в ы   с в я з у ю щ и е   н а с  “духовные интересы”. Более этого ничего не могут сказать о наших отношениях знавшие нас люди. Они, конечно, сказали бы более, если бы знали, как слаба, мягка и податлива натура друга моего графа и как силен и крепок я. Они многое сказали бы, если бы знали, как любил меня этот тщедушный человек и как я его не любил!

О н  п е р в ы й  п р е д л о ж и л  мне свою дружбу... я же, охваченный однажды чувством презрения, брезгливости, сказал ему:
— Полно тебе молоть чепуху!
И это “т ы” он принял как выражение дружбы и стал носить его, платя мне честным, братским “т ы”... Да, лучше и честнее я сделал бы, если бы повернул свою Зорьку и поехал назад к Поликарпу и Ивану Демьянычу». - Но ведь он не повернул же?!

Понятно, зачем графу нужна дружба Камышева: тень его красоты и силы как бы падает на Карнеева. А Камышеву, выходит, граф нужен только для того, чтобы графскими желаниями оправдать свои некоторые не очень нравственные побуждения?!

 Волею автора Камышев проговаривается - уравнивает себя с графом: «К о г д а   МЫ кутим, МЫ  не стесняем себя пространством, не ограничиваемся одной только столовой, а берём весь дом и часто даже всю усадьбу...» – параллелизм этих двух персонажей неоднократно подчёркивается в тексте повести.

 Например, Камышев говорит Ольге Урбениной: «К а к а я  т ы  х о р о ш е н ь к а я  сегодня!» И после явившийся граф те же слова практически дублирует - в иной тональности превращает в сальную пошлость: «Сейчас я, брат, встретился с Олей... Чудо женщина! <…> Ч е р т о в с к и   х о р о ш е н ь к а я! <…> Т а к а я  д у ш о н к а... гм... просто шик, братец! Пальчики оближешь!»

 С точки зрения сцены «выходы» графа и его приятеля всегда параллельны:  слова и выходки графа принижают лирические излияния Камышева или наоборот, — граф выглядит пошлее?! И то и другое вместе. Граф одновременно косноязычен и болтлив, бесхозяйственен и мелочен. Управляющий Урбенин так говорит:

«Л у ч ш е... л и ц е м е р и т ь  и пить тайком, чем пить при графе. Вы знаете, у графа странный характер... Украдь я у него заведомо двадцать тысяч, он ничего, по своей беспечности, не скажет, а забудь я дать ему отчет в потраченном гривеннике или выпей при нем водки, он начнет плакаться, что у него разбойник-управляющий. Вы его хорошо знаете».

В конце повести вдруг выяснится, что у графа в тайне есть супруга, которая вместе со своим братцем в недалёком будущем (за прямым по сюжету действием) оберёт мужа: «Г р а ф  Карнеев, не перестававший питать ко мне самую искреннюю дружбу, уже окончательно спился... Он теперь беден и живет на мой <Камышева> счёт…» — таков эпилог «Драмы на охоте». По прежнему «отвратительного» графа Камышев не прогоняет. Конечно! Как можно прогнать от самого себя – часть себя?!

«Мораль» ещё богатого графа ярко явлена в его словах. Оказывая девушке знаки внимания, он говорит об её отце: «Х а – х а! Дуралей подозревает во мне честные намерения!  ...Е с л и  ч е с т н о  р а с с у ж д а т ь, то для меня лично честнее обольстить девушку, чем жениться на ней... Вечная жизнь с пьяным, кашляющим полустариком — бррр! Жена моя зачахла бы или убежала бы на другой день...» Но выяснится, что спьяну женившись, он сам убежал от жены!

По ходу действия граф мечтает соблазнить сразу двух дам, которых называет «зайцами»: «И я <<Камышев>>... н а б л ю д а л   п о г о н ю  за этими зайцами. Погоня была глупа и смешна, как хорошая карикатура. Глядя на неё, можно было только смеяться или возмущаться пошлостью графа; но никто бы не мог подумать, что эта мальчишеская погоня кончится нравственным падением одних, гибелью других и преступлением третьих!»

Так выходит, что слабый Карнеев, подобно пауку в паутине, есть как бы центр всех безобразий. Простой человек – старый рыбак скажет:
« — З д р а в с т в у й,  хороший  барин! — сказал он, неумело подавая мне <<Камышеву>> руку.  —  Что опять заскакал <<вокруг озера>>? Аль тот лодырь  <<граф>> приехал?
— Приехал.
— То-то... по лику вижу... А я стою вот тут и гляжу... Мир и есть мир. Суета сует...»
_______________

Кроме слуги Поликарпа и графа Карнеева двойником – положительным антиподом Камышева является и доктор Воскресенский: как бы извне прилагаемая совесть героя.  Оленьке Скворцовой – новой Ольге Лариной будет противопоставлена  – новая Татьяна и к этому ещё «тургеневская девушка» Наденька Калинина. Дамы будут бороться за сердце Камышева, и Оленька на свою беду победит. На противопоставлениях и двойничестве сюжетном и наследственно литературном построена вся «Драма на охоте».
           ______________

ЕХАТЬ — НЕ ЕХАТЬ?! ПОРТРЕТ  ГЕРОЯ. Откликнуться на призыв — ехать к графу  значит  «е щ ё  р а з  окунуться в жизнь, которую» слуга Камышева Поликарп  «в е л и ч а л  с в и н ю ш н и к о м  и которая два года тому назад, во всё время до отъезда графа в Петербург, расшатывала моё крепкое здоровье и сушила мой мозг. Эта беспутная, необычная жизнь, полная эффектов и пьяного бешенства, не успела подорвать мой организм, но зато сделала меня известным всей губернии... Я популярен...» Здесь читателям должна бы припомнится характеристика Евгения Онегина в мнении уездного общества:

«Сосед наш неуч; сумасбродит;
Он фармазон; он пьет одно
Стаканом красное вино;
Он дамам к ручке не подходит;
Всё  “д  а”  да  “н е т”; не скажет  “д а – с”
Иль  “н е т – с”». Таков был общий глас
        *    *    *

ГОСПОДИН  И  СЛУГА.  САВЕЛЬИЧ – ПЕТРУШКА – ПОЛИКАРП.  Склонный к отыгрыванию литературно известных эффектных поз Камышев кокетничает не столько перед возможным читателем, сколько перед самим собой: принимает этакую позу Евгения Онегина или Печорина, или Чацкого. Но со слов другого заслуживающего доверия персонажа выясняется, что это даже преуменьшенная правда: пьяный Камышев склонен к сильно экстраординарным выходкам и к драчливому бешенству: прямой путь к убийству в состоянии аффекта.

Слуга Поликарп описывает эти выходки господина комично: «О п я т ь  с р а м у   н е  о б е р ё ш ь с я. <…> Опять будете от него <<от графа>> в пьяном безобразии приезжать и в озере купаться, как есть, во всем костюме... Чисть потом!»

Поликарп – классический комедийный резонёр с супер-символичной от автора литературной родословной: с одной стороны  Поликарп «потомок» гоголевского Петрушки - лакея Чичикова. Петрушка «и м е л  д а ж е  б л а г о р о д н о е   п о б у ж д е н и е  к просвещению, т.е. к чтению книг, содержанием которых не затруднялся: ему было совершенно всё равно, похождение ли влюбленного героя, просто букварь или молитвенник, — он всё читал с равным вниманием».

Петрушке «н р а в и л о с ь  не то, о чем читал он, но... процесс самого чтения, что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз чорт знает что и значит. Это чтение совершалось более в лежачем положении в передней, на кровати и на тюфяке...»

Поликарп уже более серьёзный — запоем «глотающий» романы с определённым ему нравящимся содержанием чтец. С явным памятованием о гоголевском из «Мёртвых душ» Петрушке в «Драме на охоте» «барин» о слуге ехидно и не совсем справедливо скажет: «Н а  б о л ь ш о м  к р а с н о м  с у н д у к е, валялся мой Поликарп и, по обыкновению, читал какую-то книгу. Впившись своими сонными, никогда не моргающими глазами в книгу, он шевелил губами и хмурился».

И далее господин по-барски высокомерно о слуге: «М о й  ц и в и л и з о в а н н ы й  д у р а к  читает всё, начиная с вывесок питейных домов и кончая Огюстом Контом, лежащим у меня в сундуке вместе с другими мною не читаемыми, заброшенными книгами; но из всей массы печатного и писанного он признает одни только страшные, сильно действующие романы с знатными “господами”,  ядами и подземными ходами, остальное же он окрестил “чепухой”...».

С другой стороны Поликарп по типу Санчо Панса тот самый верный слуга, так сказать, будничной прозой трезво оценивающий бурные «романтические» выходки господина. Его житейскую мораль не испортили «сильнодействующие» кровавые романы. Поликарповы смешные изречения, как и изречения дядьки Петруши Гринёва - Савельича являются прописной истиной, зато искренни и моральны: «Поликарп, плюя по сторонам и бормоча ругательства, доложил мне <<Камышеву>> о приезде  “т о в о... э н т о г о,  ч т о б  е г о”  <<графа Карнеева>>». 

Припомним поучения Савельича его выпившему лишнее воспитаннику  Петруше Гринёву: «"А  к т о  в с е м у   в и н о в а т?  проклятый мусье... Нечего сказать: добру наставил, собачий сын. И нужно было нанимать в дядьки басурмана..." Мне было стыдно... Но Савельича мудрено было унять, когда бывало примется за проповедь. "Вот видишь ли, Петр Андреич, каково подгуливать. И головке-то тяжело, и кушать-то не хочется. Человек пьющий ни на что не годен...»

Когда поссорившийся с графом и решивший не продолжать аморальную связь с Ольгой - с чужой женой  Камышев у себя дома, наконец, садится за письменный стол работать умилённый  слуга пытается «воспитывать» - укрепить господина в положительном поведении. Поликарп: «т и х о  п о д о ш ё л   с з а д и  ко мне и поцеловал меня в плечо...

— В о т  э т а к  л у ч ш е... — забормотал он. — Наплюйте на того белобрысого чёрт <<на графа Карнеева>>, а, чтоб ему... Статочное ли дело при вашем высоком понятии и при вашей образованности малодушием заниматься? Ваше дело благородное...

 Н а д о, чтобы все вас уважали, боялись, а ежели будете с тем чёртом людям головы проламывать да в озере в одеже купаться, то всякий скажет: “Н и к а к о г о  у м а! П у с т я к о в ы й  ч е л о в е к!” И пойдет тогда по миру слава! Удаль купцу к лицу, а не благородному... Благородному наука требуется, служба... <…>  Не путайтесь с графом, Сергей Петрович!

 И с к р е н н о с т ь  Поликарпа меня растеплила... Мне захотелось сказать ему ласковое слово...
— Ты какой роман теперь читаешь?
— Графа Монте-Кристова. Вот граф! Так это настоящий граф! Непохож на вашего замазуру  <<неряха, мошенник, плут, бродяга>>!» Что называется, – отбрил барина слуга!

Выходит, что Поликарп по методу из «Преступления и наказания» тоже «двойник» своего господина: лучшая, но отставленная в сторону и умалённая до слуги часть натуры. С этой точки зрения двойником графа Карнеева оказывается одноглазый лакей Кузьма, подыскивающий развращённому господину хорошеньких «девочек».
 
В контраст с поведением Кузьмы после явления уже вышедшей замуж за Урбенина Ольги в доме Камышева: Поликарп «с т о я л  посреди комнаты, сурово глядел на меня <<на Камышева>> и презрительно покачивал головой...
— Чтобы в другой раз у меня этого не было, Сергей Петрович! — сказал он тоном строгого родителя. — Я этого не желаю...<…>  Чтоб она не смела сюда ходить! Нечего тут шуры-муры заводить! На это другие места есть...»

И у самого Камышева «к р а с к а  с т ы д а  за былое <<за пьяные кутёжи в обществе графа за два года до начала действия повести>> разливалась по моему лицу, сердце сжималось от страха при одной мысли, что у меня не хватит мужества отказаться от новой поездки к графу...» (С чего и началась повесть!)

Он было уж совсем отказывается от первой в начале повести поездки, но: «К о г д а  с моего языка готово уже было сорваться решительное “н е т”, мною вдруг овладело тяжелое чувство... Молодой человек, полный жизни, сил и желаний, заброшенный волею судеб в деревенские дебри, был охвачен чувством тоски, одиночества...»  И молодым автором Антошей Чехонте составленный из знаменитых в русской литературе портретов «лишних людей» герой поскакал  в усадьбу своего Карнеева. Из этой поездки проистекло всё действие «Драмы на охоте». Насчёт воли судеб мы уже разобрались. Разберёмся теперь с портретом героя и будущего убийцы – Ивана Петровича Камышева.

«ДРАМА НА ОХОТЕ».  МОЗАИЧНЫЙ  ПОРТЕТ  ГЕРОЯ: ЧАЦКИЙ, ОНЕГИН, ПЕЧОРИН,  РАСКОЛЬНИКОВ, СВИДРИГАЙЛОВ  —  КАМЫШЕВ.

Чехов «ч а с т о  в о с х и щ а л с я  Мопассаном, Толстым. Особенно часто он говорил именно о них да ещё о "Тамани"  Лермонтова.
     – Не могу понять, – говорил он, – как мог он, будучи мальчиком, сделать это! Вот бы написать такую вещь да ещё водевиль хороший, тогда бы и умереть можно!» (Иван Бунин)

Как раз в согласии с изложенной Лермонтовым в предисловии к «Герою нашего  времени» «программой» и создана «Драма на охоте». Камышев, как и его слуга – фигура литературно супер-символичная. При первом явлении литературного героя его словесный портрет всегда важен. Один из наиболее длинных словесных портретов  – портрет Печорина в любимом Чеховым «Герое нашего времени» (глава «Максим Максимыч»).

Мемуарист приводит слова Чехова: «Я  н е  з н а ю  я з ы к а  л у ч ш е, чем у Лермонтова... Я бы так сделал: взял его рассказ и разбирал бы, как разбирают в школах, – по предложениям, по частям предложения... Так бы и учился писать». (С.Н. Щукин. Из воспоминаний об А. П. Чехове) Создавая портрет Камышева, Чехов учился сразу и у Лермонтова, и у Достоевского.

Портрет Родиона Раскольникова даётся Достоевским с изумительной краткостью! Юноша с тонкими чертами лица: «О н  б ы л  з а м е ч а т е л ь н о  х о р о ш    с о б о ю, с прекрасными тёмными глазами, тёмно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен. <…> Он был до того худо одет, что иной, даже и привычный человек, посовестился бы днем выходить в таких лохмотьях на улицу...»

Портрет одного из «двойников» Раскольникова по идее – Аркадия Свидригайлова детальнее и не вызывает симпатии, хотя ничего прямо негативного нет. Свидригалов: «б ы л  ч е л о в е к  лет пятидесяти, росту повыше среднего, дородный, с широкими и крутыми плечами, что придавало ему несколько сутуловатый вид. Был он щёгольски и комфортно одет и смотрел осанистым барином. В руках его была красивая трость, которою он постукивал, с каждым шагом, по тротуару, а руки были в свежих перчатках.

 Ш и р о к о е,  с к у л и с т о е  л и ц о  его было довольно приятно, и цвет лица был свежий, не петербургский. Волосы его, очень ещё густые, были совсем белокурые и чуть-чуть разве с проседью, а широкая, густая борода, спускавшаяся лопатой, была ещё светлее головных волос. Глаза его были голубые и смотрели холодно, пристально и вдумчиво; губы алые. Вообще это был отлично сохранившийся человек и казавшийся гораздо моложе своих лет...»  Алые губы – один из фольклорных признаков вампира: такой символикой Достоевский намекает на скрытую суть убийцы.

Знакомые с романами Достоевского могут заметить, что первое явление Камышева напоминает убийце Родиону Раскольникову первое явление тоже убийцы Аркадия Свидригайлова. (И после этого можно утверждать, что Чехов не читал «Преступления и наказания»?!) Свидригайлов – сокрывший своё преступление убийца – играет роль одного из моральных «двойников» Раскольникова.

В контрасте с портретом Раскольникова и в некотором соответствии с портретом Свидригайлова в «Драме на охоте» портрет главного действующего лица подаётся с особой излишне навязчивой детальной тщательностью: и красив герой отличной от Раскольникова красотой, и одет отлично как Свидригайлов. 

А между тем Чехов как-то сказал одному начинающему беллетристу: «В  п е р в о й   г л а в е  Вы заняты описанием наружностей опять-таки по старинке, описанием, без которого можно обойтись...» (А. И. Куприн – «Памяти Чехова») Сам Чехов в большинстве случаев внешность персонажей являл несколькими штрихами. Значит, в данном случае без детального описания внешности принёсшего в редакцию рукопись господина нельзя было обойтись: важно было! Вот в чеховской повести Редактор описывает его поразившего посетителя Ивана Петровича Камышева:

«Ч е л о в е к, т а к  д о б и в а в ш и й с я  свидания со мной, играет в моей повести очень видную роль. Необходимо описать его наружность. Он... высок, широкоплеч и плотен, как хорошая рабочая лошадь. Всё его тело дышит здоровьем и силой. Лицо розовое, руки велики, грудь широкая, мускулистая, волосы густы, как у здорового мальчика. Ему под сорок.

О д е т  о н  с о  в к у с о м  и по последней моде... На груди большая золотая цепь с брелоками, на мизинце мелькает крошечными яркими звездочками бриллиантовый перстень. Но, что главнее всего и что так немаловажно для всякого мало-мальски порядочного героя романа или повести, — он чрезвычайно красив.

Я  н е  ж е н щ и н а  и  н е  х у д о ж н и к. Мало я смыслю в мужской красоте, но господин с кокардой своею наружностью произвел на меня впечатление. Его большое мускулистое лицо осталось навсегда в моей памяти. На этом лице вы увидите настоящий греческий нос с горбинкой, тонкие губы и хорошие голубые глаза, в которых светятся доброта и ещё что-то, чему трудно подобрать подходящее название. Это “ч т о – т о” можно подметить в глазах маленьких животных, когда они тоскуют или когда им больно. Что-то умоляющее, детское, безропотно терпящее... У хитрых и очень умных людей не бывает таких глаз.

О т  в с е г о  л и ц а так и веет простотой, широкой, простецкой натурой, правдой... Если не ложь, что лицо есть зеркало души, то в первый день свидания с господином с кокардой я мог бы дать честное слово, что он не умеет лгать. Я мог бы даже держать пари. Проиграл бы я пари или нет — читатель увидит далее...»

Помнится, в улыбке Печорина «б ы л о  ч т о–т о  д е т с к о е.  Его кожа имела какую-то женскую нежность...» – характер  персонажа был весьма противоречив, каким явится и характер Камышева, Про которого в конце повести Редактор отметит: «В голубых глазах его светилось по-прежнему что-то детское, бесконечно добродушное...» И это про убийцу?!
      ______________________

РЕДАКТОР – РАССКАЗЧИК  ПАРИ  ОДНОВРЕМЕННО И ПРОИГРАЛ БЫ, И НЕТ!! Собственно врать по мелочам явившийся начинает сразу: что ему якобы, «есть почти нечего» потому и вздумал публиковаться ради заработка:

— Я  п р и т а щ и л  к  в а м   м а л е н ь к у ю   п о в е с т ь, которую мне хотелось бы напечатать в вашей газете. Я вам откровенно скажу, г. редактор: написал я свою повесть не для авторской славы и не для  з в у к о в   с л а д к и х...*  Для этих хороших вещей я уже постарел. Вступаю же на путь авторский просто из меркантильных побуждений... Заработать хочется... Я теперь решительно никаких не имею занятий. Был, знаете ли, судебным следователем в  С — м уезде, прослужил пять с лишком лет, но ни капитала не нажил, ни невинности не сохранил...»
______________
* «Д л я  з в у к о в  с л а д к и х...» — цитата из последних строк стихотворения Пушкина «Поэт и толпа» (1829), но имеет и отношение и к стихотворению Лермонтова «Звуки»:

Что за звуки! Неподвижен, внемлю
Сладким звукам я...
<…>
И в душе опять они рождают
Сны веселых лет
И в одежду жизни одевают
Всё, чего уж нет.
Принимают образ эти звуки,
Образ, милый мне.
 Мнится, слышу тихий плач разлуки,
И душа в огне.
И опять безумно упиваюсь
Ядом прежних дней... (1831)
      *    *    *
Вообще очень непростой человек - гость редактора господин Камышев прекрасно начитан, а русскую лирику так знает отменно – цитатно.
______________

«”Л ж ё ш ь”! — п о д у м а л  я  <<Редактор насчёт бедности просителя>>. Брелоки и перстень на мизинце плохо вязались с письмом ради куска хлеба, да и по лицу Камышева пробежала чуть заметная, уловимая опытным глазом тучка, которую можно видеть на лицах только редко лгущих людей». Подобную мелкую ложь с точки зрения редактора можно было извинить смущением: нужда, дескать, а не писательский зуд, как-то неприличный для солидного человека.

«Господин с кокардой» — Иван Петрович Камышев и далее  будет врать, но врать художественно: частью для редактора, но в большинстве для самого себя, в свою литературную ложь как бы веруя. По ходу действия своей повести насчёт лжи  Камышев, будучи не совсем трезв, будет издеваться над собутыльниками:

« — Ч т о  ж е  в ы  м о л ч и т е? — начал я  <<Камышев>>. — Г о в о р и т е,  я слушаю вас! Ха-ха! Я ужасно люблю, когда люди с серьезными, солидными физиономиями говорят детскую чушь!.. Это такая насмешка, такая насмешка над человечьими мозгами!.. Лица не соответствуют мозгам! Чтобы не лгать, надо иметь идиотскую физиономию, а у вас лица греческих мудрецов!» То есть лгут – вынуждены в имеющемся обществе лгать все не дураки.

 Внешность Камышева с долей фельетонной издёвки являет смесь излюбленных авторами средней руки типажных черт положительных и отрицательных романно детективных персонажей: не герой, а просто ходячая мозаика черт какая-то!

Описание внешне респектабельного и вполне симпатичного Свидригайлова – его первое в «Преступлении и наказании» явление производит тревожное, а потом и неприятное - отталкивающее впечатление. Описание Камышева не отталкивает, но явно не обещает гармоничного характера. Когда слишком много внешней гармонии и мягкости, не маска ли это?! Как сказано про характер Евгения Онегина:

Чем ныне явится? Мельмотом,
Космополитом, патриотом,
Гарольдом, квакером, ханжой,
Иль маской щегольнет иной…
       *   *   *
Камышев по роду занятий бывший судебный следователь, а по аналогии с «Преступлением и наказанием» как бы сам себе Раскольников (убийца по «высокой» идее), Свидригайлов (убийца по извращённой натуре) и маленький Наполеон – властолюбивый следователь Порфирий Петрович в одном лице! Плюс к этому Камышев ещё в одном лице сам себе Чацкий, Печорин, Онегин и Ленский: «варианты» Ольги и Татьяны Лариных тоже присутствуют в повести.

Онегин - Камышев по положению в сюжете, а Ленский по страсти к Ольге нового времени и потому, что в свои лучшие минуты склонен к поэтическому мышлению, что «выскакивает» в изумительных описаниях природы от лица самого Камышева. Ещё плюс к этому он и сам себе Чацкий и Печорин: на них герой мысленно оглядывается, что прорывается фразами в его что-либо осуждающих писательских монологах – как бы лирических отступлениях. 

И наконец, человек с университетским образованием – кандидат прав Камышев самого себя с неким отчаянным кокетством пытается анализировать по методу Достоевского, что неизбежно выпало – «не влезло» в по повести Чехова односерийный фильм Эмиля Лотяну «Мой ласковый и нежный зверь».

Интересно ещё, что внешность своего «мозаичного» персонажа молодой Чехов  мог описывать, глядя на себя в зеркало. По школьным учебникам мы привыкли к поздним фотографиям Чехова как устало выглядящего, ссутуленного, очень худощавого человека, в пенснет. А вот художник Константин Коровин совсем иным видел Чехова в 1883-м – около времени создания «Драмы на охоте»:

 «О н  б ы л  к р а с а в е ц: у него было большое открытое лицо с добрыми смеющимися глазами. Беседуя с кем-либо, он иногда пристально вглядывался в говорящего, но тотчас же вслед опускал голову и улыбался какой-то особенной, кроткой улыбкой. Вся его фигура, открытое лицо, широкая грудь внушали особенное к нему доверие...» (Коровин К.А. — Из моих встреч с А. П. Чеховым).

По должности читающий предлагаемые к публикации уголовные романы  Редактор «А.Ч.» тщательно старается передать своё сложное впечатление, отличное от шаблонно – романных, являющих преступную натуру портретов преступников. У Камышева:

«К а ш т а н о в ы е  в о л о с ы  и борода густы и мягки, как шёлк. Говорят, что мягкие волосы служат признаком мягкой, нежной, “шёлковой” души...» Преступники и злые, упрямые характеры имеют, в большинстве случаев, жёсткие волосы. <<Явная издёвка над портретами преступных типажей из «кровавых» детективов!!>>  Правда это или нет — читатель опять-таки увидит далее...

Н и  в ы р а ж е н и е  л и ц а, ни борода — ничто так не мягко и не нежно в господине с кокардой, как движения его большого, тяжелого тела. В этих движениях сквозят воспитанность, легкость, грация и даже — простите за выражение — некоторая женственность.

 Н е  м н о г о  н у ж н о  у с и л и й  м о е м у  г е р о ю, чтобы согнуть подкову... а между тем ни одно его движение не выдает в нем физически сильного. За дверную ручку или за шляпу он берется, как за бабочку: нежно, осторожно, слегка касаясь пальцами. Шаги его бесшумны, рукопожатия слабы... Глядя на его легкие движения, не верится, что он силен и тяжёл... Войдя ко мне в кабинет, он сконфузился. Его нежную, чуткую натуру, вероятно, шокировал мой нахмуренный, недовольный вид...»

Речь посетителя тоже мягка, вежлива, полна извинений: «К а к, о д н а к о, он  м н о г о  г о в о р и т!» – думает утомлённый редактор. И во всём описании «господина с кокардой» сквозит двойственность – изломанность натуры, а прикрываемая грацией сила предполагает в любой момент «взрыв».

О  ЗАБРОШЕННЫХ  КНИГАХ  И  ДЕСПОТИЗМЕ.  К началу  своего романа (Камышев упорно называет свою рукопись романом!)  в прежних идеалах уже разочарованный Камышев ранее,  мог явиться судебным следователем в деревне по своей воле на основе вынесенных из университета с оттенком народничества идей. Но остатки народнической патетики в монологах героя снижена упоминанием изрядного количества поглощаемых  горячительных напитков. И у Камышева, как у скупого рыцаря, есть сундук, только не с золотом, а с заброшенными, не читаемыми книгами. Так же забросивший чтение Онегин, всё-таки имел несколько любимых книг:

Хотя мы знаем, что Евгений
Издавна чтенье разлюбил,
Однако ж несколько творений
 Он из опалы исключил:
Певца Гяура и Жуана <Байрона<>>
Да с ним еще два-три романа,
В которых отразился век
И современный человек
Изображен довольно верно…
      *   *   *
Что «исключил из опалы» Камышев, точно не известно, но можно предполагать, что это томики русской лирики: Лермонтов, Тютчев, Фет, Полонский, Плещеев. Между прочим «заброшенный» героем французский социолог и философ Исидор Конт (1798—1857) — основоположник науки социологии на мистической подкладке и позитивной религий, включающей культ – само обожествления человечества и отсюда организацию общества на основах всеобщей нравственной солидарности. В чём Камышев явно уже успел разочароваться.

 Измысленный Контом — Позитивный культ предписывает почитать Великое Существо (Бога) в наших близких: в матери человек почитает нравственный или идеальный смысл своего прошлого; в жене – высший смысл своего настоящего. Всему этому являет противоположную картину и повесть Камышева, и повесть Чехова в целом (повесть в повести!)

В целом философия Конта граничит с оправданным деспотизмом личной власти: предложенное им звание «Первосвященника  человечества», возможно, послужило одним из источников создания образа Великого инквизитора в «Братьях Карамазовых». Конт был склонен к мистицизму с оттенком мании величия и  подвержен если не припадкам сумасшествия, то близким к ним состояниям яростного аффекта.

Чехов всегда старался быть в курсе прошлых и новых философских и психологических исследований. Надо думать, что Конт упомянут не просто как крайне неподходящее для слуги Поликарпа чтение. От личности Конта падает некая полутень и на Камышева, периодами впадающего в удалой пьяный разгул: «заброшенный» Конт - былое увлечение не обещает ровности характера героя. Ибо – повторимся! – уже у молодого Чехова – у Антоши Чехонте каждое слово и каждый намёк – работают. Ведь мог же Камышев, подобно Онегину, «забросить» сочинения Гомера или Адама Смита, или даже Достоевского, но «забросил» именно Конта.

 Однако весь этот небезынтересный для создания более детального портрета героя материал остаётся за текстом повести: читатель должен потрудиться домыслить сам. В то от настоящего уже двухвековой давности время отсутствия телефона и интернета художественный текст был одним из главных форм пространственного культурного общения. Поэтому русские читатели любили домысливать и  умели видеть за художественным текстом аналогии с происходящим в стране!

 Писатели русские полагались, что их читатели домыслят недозволенное цензурой. А сам Чехов более занят анализом разнородности - непредсказуемости - алогичности человеческой натуры. Чехова не авантюрно уголовный сюжет интересует: его интересует противоречие – борьба культурных начал и совести с духовным лесом: почему «лес» большинстве случаев побеждает?..  Вопрос для Эмиля Габорио немыслимый! Вопрос, доставший молодому автору в наследство от всей русской литературы.