4. Портрет Героя. Скука, Пошлость и Пьяные кутежи

 СКУКА - ПОШЛОСТЬ И  МИР  "ОДУРЯЮЩЕЙ  ПРЕЛЕСТИ".  А.А. ФЕТ - А.П. ЧЕХОВ - ИВАН БУНИН.  СИМВОЛ  ИЗМЕНЧИВОЙ  ЖИЗНИ  —  К*А*Ч*Е*Л*И.

В портрет одновременно и времени действия повести и характера героя - повествователя «Драмы на охоте» Ивана Петровича Камышева входят и пьяные кутежи. В начале своей рукописи Камышев  – сложный, сознательно – по воле истинного автора повести пропитанный литературными образами герой, как велит ему лучшая часть натуры,  решает не ехать «кутить» к графу Карнееву. И тут память играет с Камышевым злую шутку:

 «В с п о м н и л с я  м н е  графский сад с роскошью его прохладных оранжерей и полумраком узких, заброшенных аллей... Эти аллеи, защищенные от солнца сводом из зелёных, сплетающихся ветвей старушек-лип, знают меня... Знают они и женщин, которые искали моей любви и полумрака...» Волею Чехова персонаж его повести Камышев обожает выражаться с элементами рифмы и  чуть не строками лирики Афанасия Фета:

Приветствую тебя, мой добрый, старый сад,
Цветущих лет цветущее наследство!
С улыбкой горькою я пью твой аромат,
Которым некогда мое дышало детство.
 
Густые липы те ж, но заросли слова,
Которые в тени я вырезал искусно,
Хватает за ноги заглохшая трава,
И чувствую, что там, в лесу, мне будет грустно.
 
Как будто с трепетом здесь каждого листа
Моя пробудится и затрепещет совесть,
И станут лепетать знакомые места
Давно забытую, оплаканную повесть.

 И скажут: «Помним мы, как ты играл и рос,
Мы помним, как потом, в последний час разлуки,
Венком из молодых и благовонных роз
Тебя здесь нежные благословляли руки…  (1854)
            ***********

Вот только продолжение камышевского монолога – его «оплаканная повесть» совершенно не высоко морально фетовская: «В с п о м н и л а с ь   м н е   роскошная гостиная, с сладкою ленью её бархатных диванов, тяжелых портьер и ковров, мягких, как пух, с ленью, которую так любят молодые, здоровые животные...

П р и ш л а  м н е  н а  п а м я т ь  моя пьяная удаль, не знающая границ в своей шири, сатанинской гордости и презрении к жизни. И моё большое тело, утомленное сном, вновь захотело движений...
— С к а ж и, ч т о  я  б у д у!»
__________________________
 
Выходит, что с  явлением на сцену графа личность героя – будущего убийцы как бы двоится: он не управляет собственными поступками. Считает себя сильным, издевается – язвит над графом, и в то же время сам находится под влиянием «пигмея».

  Граф Карнеев есть  двойник – худшая часть натуры Камышева. Подобно тому, как Достоевский, развенчивая теорию сверх личности Раскольникова, его сталкивал с цепочкой неприглядных носителей вариантов этой идеи.  Так же и в «Драме на охоте» господином Камышевым себе приписываемая «сатанинская гордость» тут же будет сопоставлена с её истинным «размером» в виде описания внешности графа Карнеева

«М а л е н ь к о е худое тело, жидкое и дряблое, как тело коростеля. Те же узкие чахоточные плечи с маленькой рыженькой головкой. Носик по-прежнему розов, щеки, как и два года тому назад, отвисают тряпочками. На лице ничего смелого, сильного, мужественного...
В с ё  с л а б о, а п а т и ч н о  и  в я л о. <<И пропитано алкоголем!>>. Внушительны одни только большие, отвисающие вниз усы…». 
_________________

Со своей стороны граф - «пигмей» вынужден сносить буйные пьяные выходки экспансивного силача и красавца приятеля: «О н <<граф>> т р у с  и боится “крупных” разговоров... Меня же <<Камышева>>, когда я бывал пьян, тешили недоразумения и неудовольствия...» На первый взгляд просто русский богатырь!

С п р о с и м: всё-таки зачем щедро одарённый природой, красивый, считающий себя натурой сильной человек едет к тому, кого презирает – к «пигмею»?! За героя  можно ответить: ему скучно!

В изображаемое в повести время скука была – нечто вроде общественной болезни. «Л ю д и  чрезвычайно изобретательны на удовольствия и развлечения, а между тем скучают...» –  писал в 1884 году видный шестидесятник Конст. Дмитр. Кавелин (1818—1885), позднее упомянутый Чеховым в «Скучной истории»: «С к у к а – б о л е з н ь идейного распутья, на котором оказался «современный мыслящий человек».

Скука – социальным и всяческим прогрессивным теориям неподвластна. Евгению Онегину скучно было от ничего не деланья. Камышеву скучно, уже поделавши и приевшись в работе неизбежной рутиной. По взрывной натуре ему нужен быстрый результат. К тому же он «хороший барин», а не «трудяга». (Сопоставление с персонажем – «трудягой» доктором Воскресенским в тексте повести имеется.)

 Местное высшее общество Камышеву приелось узостью интересов. Хотя это «узколобое», чванливое общество читатель видит с описания только Камышева, по примеру Онегина «чертящего карикатуры всех гостей» — весьма язвительно злые. Против всего этого пьянство в обществе графа шикарные кутежи – своеобразный, но не нашим героем изобретённый – и не поражающий новизной формы протест.

Чехов мастерски рисует царящую в усадьбе моральную грязь и пошлость: граф с одним из лакеев цинично обсуждают могущих удовлетворить хозяйские запросы местных красоток: «М н е <Камышеву> с т а л о  ж у т к о, д у ш н о... М н е  вдруг захотелось оставить эту грязную атмосферу, предварительно открыв графу глаза на всю мою к нему безграничную антипатию... Был момент, когда я готов уже был подняться и уйти... Но я не ушёл... Мне помешала (стыдно сознаться!) простая физическая лень...
— Д а й  и  м н е  в о д к и! — сказал я Илье».

 «П о с л е  д в у х л е т н е г о  т р е з в о г о   ж и т ь я  рюмка водки подействовала на меня слегка опьяняюще. В мозгу и по всему телу моему разлилось чувство лёгкости, удовольствия...»

«В а м  х о ч е т с я  к у т н у т ь? А мне ужасно хочется. Тянет к морю адски... <…>  Свободы хочется и денег. Сидеть бы на палубе, трескать вино и беседовать о литературе, а вечером дамы...» (А.П. Чехов – А.С. Суворину от 28 июля 1893).               
                _____________________________________________

«ИНОГО РОДА  “ПОЭЗИЯ”» – ПЬЯНАЯ. В начале лета первая гроза в начале «Драмы на охоте» будет предупредительно освежительной: самой природой героям как бы дан шанс явить лучшие стороны. Первая гроза на время разгонит моральную духоту:

«Г р о м о в а я  т у ч а,  молниями и издавая сердитый ропот, спешила на северо-восток, всё более и более открывая голубое, звёздное небо. Казалось, тяжело вооруженная сила, произведя опустошения и взявши страшную дань, стремилась к новым победам... Отставшие тучки гнались за ней и спешили, словно боялись не догнать...

П р и р о д а  получала обратно свой мир... И этот мир чудился в тихом ароматном воздухе, полном неги и соловьиных мелодий, в молчании спящего сада, в ласкающем свете поднимающейся луны... О з е р о проснулось после дневного сна и легким ворчаньем давало знать о себе человеческому слуху... В такое время хорошо кататься по полю в покойной коляске или работать на озере веслами... Но мы пошли в дом... Там нас ожидала иного рода  “п о э з и я”...» — выписанный из города цыганский хор и вино - вино - вино.
_________________________

 Чехов в молодые годы (как раз время создания «Драмы на охоте») был отнюдь не против хорошего застолья и цыганского хора, не против «кутежа», как вспоминал Иван Бунин. Но одно дело – хороший дружеский обед с вином, и совсем другое  –  дебоширство после чрезмерной выпивки. Надо думать, что русская жизнь вообще давала писателю в отношении кутежей весьма обильный материал. Вопрос здесь в том, что называть более или менее приличным «кутежом»: дело в мере и в последствиях.

Граф Карнеев пьёт постоянно. А его красавец-приятель для оправдания некоторых своих наклонностей откровенно использует Карнеева, на его инициативу всё «сваливая». Пьяный же Камышев склонен «язвить», придираться к людям: «нарываться» на скандал. Кутежи, застолья и скандалы в немалой степени  «двигают» сюжет повести:

«М ы <<Камышев, граф и его знакомый>> о т п р а в и л и с ь  в  с т о л о в у ю. Тут, на сервированном столе, уже “к и п е л а  ж и з н ь”. Бутылки всех цветов и всевозможного роста стояли рядами, как на полках в театральных буфетах, и, отражая в себе ламповый свет, ждали нашего внимания. Соленая, маринованная и всякая другая закуска стояла на другом столе с графином водки и английской горькой. Около же винных бутылок стояли два блюда: одно с поросенком, другое с холодной осетриной...»
__________________

«К и п е л а  ж и з н ь»  — расхожий фразеологический оборот в чеховском тексте взят в кавычки,  — т.е. это цитата из-за краткости трудно вычисляемая. Скорее всего, цитата взята из эпилога «Дворянского гнезда» И.С. Тургенева: «д о м <<Калитиных>>... как будто помолодел... из... окон неслись на улицу радостные, лёгкие звуки... беспрерывного смеха;  в е с ь   д о м,  казалось,   к и п е л  ж и з н ь ю  и переливался весельем через край...»  «“Д в о р я н с к о е  г н е з д о” слабее “Отцов и детей”, но финал тоже похож на чудо» (А.П. Чехов- А.С. Суворину от 24 февраля 1893). У Чехова вообще много тургеневского, как далее будет видно.

Тургенева Камышев, без сомнения, читал, но от общения с бутылками получился только пьяный суррогат «кипения жизни». У героя явное несоответствие между культурной начитанностью и этого к жизни приложением.

«П о л у ч и л о с ь  о п ь я н е н и е, какого я <<Камышев>> именно и хотел, когда ехал к графу. Я стал чрезмерно бодр душою, подвижен, необычайно весел. Мне захотелось подвига неестественного, смешного, пускающего пыль в глаза... В эти минуты, мне казалось, я мог бы переплыть всё озеро, открыть самое запутанное дело, победить любую женщину... Мир с его жизнями приводил меня в восторг, я любил его, но в то же время хотелось придираться, жечь ядовитыми остротами, издеваться...» 

«Подвиг» получится такой, что герой наш на озере избил гребца и поранил ему веслом голову, чего решительно не помнит... или делает вид, что не помнит?! Все подобные сцены описаны не ради красочности, но подводят действие «Драмы на охоте» к развязке – к убийству в состоянии аффекта. Так же интересно  картинку с «бутылками всех цветов» сравнить и с гоголевским описанием обеда у губернатора в «Мёртвых душах». 

У  ГОГОЛЯ В «МЁРТВЫХ ДУШАХ»  ЧИНОВНИКИ: «В н о в ь  п е р е ч о к а л и с ь; потом полезли в третий раз чокаться... В непродолжительное время всем сделалось весело необыкновенно. Председатель, который был премилый человек, когда развеселялся, обнимал несколько раз Чичикова, произнеся в излиянии сердечном: "Душа ты моя! маменька моя!", и даже, щёлкнув пальцами, пошёл приплясывать вокруг него, припевая известную песню: "Ах, ты такой и эдакой камаринский мужик".

П о с л е   ш а м п а н с к о г о  раскупорили венгерское, которое придало ещё более духу и развеселило общество... спорили, кричали, говорили обо всём, об политике, об военном даже деле, излагали вольные мысли, за которые в другое время сами бы высекли своих детей. Решили тут же множество самых затруднительных вопросов...» Известна пословица,  –  пьяному  море по колено. В этом смысле у Чехова картина кутежа жёстче, чем у Гоголя в «Мёртвых душах». Ведь Чичиков не впадал в состояние аффекта и никого в прямом смысле не убивал.
________________________

Между тем по сюжету перед тем, как начать лечиться от пьянства, граф Карнеев решает последний раз  «как следует кутнуть»: из Москвы выписывают цыганский хор Карпова. Отсюда «И н о г о  р о д а  “п о э з и я”» получается такая:

«П о э т и ч е с к и й  п о л у м р а к, чёрные косы, сочные губы, шёпот...»;  «Граф сидел верхом на стуле и отбивал руками такт... <…> Я <<Камышев>> вырвал из рук Карпова его балалайку, махнул рукой и затянул...

Вниз по ма-а-атушке... па-а-а Во-о-о...
Па-а В-о-о-о-лге... — подхватил хор...

                <<Продолжение песни за чеховским текстом:
                Вниз по матушке по Во... по Волге,
                По широкому раздо... раздолью
                Поднималась непогода...>>



Ай, жги, говори... говори...
               
                <<Песня «Метелица» за чеховским текстом:
                Вдоль по улице метелица метёт,
                Скоро все она дороги заметёт.
                Ой, жги-жги, жги-говори,
                Скоро все она дороги заметёт.
                Запряжём-ка мы в сани лошадей,
                В лес поедем за дровами поскорей.
                Ой, жги-жги, жги-говори...
                Топорами мы ударим дружно в лад,
                Только щепочки по лесу полетят...
                А из лесу мы тихонечко пойдем
                А руками-то прихлопывать начнём...>>
                _________________

Я <<Камышев>>  махнул рукой, и мгновенно, с быстротой молнии наступил новый переход...

Ночи безумные, ночи  в е с ё л ы е...

Н и ч т о  т а к  р а з д р а ж а ю щ е  и щекочуще не действует на мои нервы, как подобные резкие переходы. Я задрожал от восторга... махая в воздухе балалайкой, допел до конца “Ночи безумные”... Балалайка с треском ударилась о пол и разлетелась на мелкие щепки...
— В и н а!»
_______________

Издателю А.С. Суворину Чехов напишет: «В ч е р а  н о ч ь ю  ездил за город и слушал цыганок. Хорошо поют эти дикие бестии. Их пение похоже на крушение поезда с высокой насыпи во время сильной метели: много вихря, визга и стука...» (1889 от 5 марта) По всей вероятности, слушал он цыган не в первый раз.

Куприн вспоминает, что Чехов: «л ю б и л, когда у него оставались обедать, и умел угощать... Бывало, скажет кому-нибудь, остановившись у него за стулом:
 — П о с л у ш а й т е, выпейте водки. Я, когда был молодой и здоровый, любил. Собираешь целое утро грибы, устанешь, едва домой дойдешь, а перед обедом выпьешь рюмки две или три. Чудесно!..» (А. Куприн – О Чехове)

 Тут всё дело в мере: конечно, балалайки писатель об пол не бил. К тому же в угощении приятелей находится некий подвох. Знакомым случалось не всегда без возмущения узнавать свои черты в чеховских персонажах: в пылу брошенные словечки или поступки обретали литературное бытие. По мемуарам о писателе выходит, что он любил заниматься режиссурой в жизни: как бы ставить друзей приятелей в определённое положение. А итоги - в записную книжечку. Потом в обобщённом варианте "раздавал" записанное персонажам.
_________________________

«Н*О*Ч*И   Б*Е*З*У*М*Н*Ы*Е...»  Интересно привести и весь спетый Камышевым не совсем верно романс на стихи одного из любимых поэтов Чехова - Алексея Николаевича Апухтина (1840—1893) «Ночи безумные...»:

Ночи безумные, ночи  б е с с о н н ы е,
Речи несвязные, взоры усталые...
Ночи, последним огнем озаренные,
Осени мёртвой цветы запоздалые!

Пусть даже время рукой беспощадною
Мне указало, что было в вас ложного,
Всё же лечу я к вам памятью жадною
В прошлом ответа ищу невозможного.

Вкрадчивым шепотом вы заглушаете
Звуки дневные, несносные, шумные...
В тихую ночь вы мой сон отгоняете,
Ночи бессонные, ночи безумные! (1876)
        *    *    *
Если «ночи бессонные» заменить на «ночи весёлые» — тогда больше подходит для удалого разгула, а в первозданном виде этот романс печален. «Цветы запоздалые» (1882) – позаимствованное из этого стихотворения называние более ранней повести А. Чехонте тоже о несчастной любви. Романс на стихи Апухтина, видимо, бередил душу Чехова некоей психологической верностью: «к а к а я  н е ж н а я  л ю б о в н  а я  л и р и к а!» Чехов вообще любил и знал романсы: на чеховской даче в Мелихово часто коллективно музицировали, и Чехов «заказывал» исполнить тот или другой романс и сам подпевал, строками из романсов пронизано всё его творчество.

Романс на стихи Апухтина и дальнейшее действие «Драмы на охоте» говорят, что герою есть, что пытаться забыть: у нового Онегина до встречи с Ольгой была «Татьяна» (скоро появится в действии), с которой он обошёлся не очень-то красиво и даже жестоко. И вот он забывается вином и цыганами, а потом задним числом анализирует со своим участием пьяную оргию:

 «Д а л е е  мои воспоминания приближаются к хаосу... Всё перемешалось, спуталось, всё мутно, неясно... << «Всё смешалось в доме Облонских...» – Л. Толстой, “Анна Каренина”>>  Помню я серое небо раннего утра...* Мы едем на лодках...

О з е р о  с л е г к а  в о л н у е т с я  и словно ворчит, глядя на наши дебоширства... Я стою посредине лодки и качаюсь... <…> громко изъявляю сожаление, что на озере нет таких высоких волн, как Каменная Могила... Далее следует длинный жаркий день с... пуншами, дебошем...»
_____________________

*Здесь будет к месту припомнить известное стихотворение Ивана Сергеевича Тургенева «Утро туманное, утро седое...» (1843), неоднократно  переложенное на музыку и  исполняемое как романс. На это стихотворение самый известный романс (1897) на музыку Эраста Абаза, но трудно представить, что не имелись и другие более ранние  любительские не дошедшие до нас версии этого популярного романса.
________________________________________________
 
СИМВОЛ  ИЗМЕНЧИВОЙ  ЖИЗНИ — К*А*Ч*Е*Л*И.  ЧЕХОВ — ЛИРИКА АФАНАСИЯ ФЕТА.

  Протрезвев после «кутежа», Камышев пытается припомнить «длинный жаркий день с... пуншами, дебошем...»: «И з  э т о г о  д н я  я  п о м н ю  только несколько моментов... Я помню себя качающимся с Тиной <цыганка из хора, любовница К.> в саду на качелях. Я стою на одном конце доски, она на другом. Я работаю всем своим туловищем с ожесточением, насколько хватает у меня сил <<помним: герой очень силён!>>, и сам не знаю, что именно мне нужно: чтобы Тина сорвалась с качелей и убилась или же чтоб она взлетела под самые облака? Мы взлетаем всё выше и выше и... не помню, чем кончилось. <…>

З а  в е ч е р о м  с л е д у е т  та же буйная ночь, с музыкой, залихватским пением, с щекочущими нервы переходами... и ни одной минуты сна!
 — Э т о  с а м о и с т р е б л е н и е! — шепнул мне Урбенин, зашедший на минутку послушать наше пение... — Он, конечно, прав».

________________

Когда некто «застаёт сам себя», это уже излишняя степень опьянения, какое описание, вероятно, сможет вполне оценить только в подобном состоянии бывавший. А качели – на них дикое раскачивание — символ жажды изменить что-то в жизни, привести в движение застойное.

В Ялте, на даче Чехова в саду: «п о с р е д и н е  е г о  стояли качели и деревянная скамейка. И то, и другое осталось от "Дяди Вани", с которым Художественный театр приезжал в Ялту».(А. Куприн – «О Чехове»)

 Ремарка к первому действию «Дяди Вани» (1896):  «С а д... На аллее под старым тополем стол, сервированный для чая. Скамьи, стулья; на одной из скамей лежит гитара. Недалеко от стола качели. Третий час дня. Пасмурно». Здесь, как в «Драме...»  Каменная Могила и калитка, качели - не использованный в видимом действии символ: в дальнейшем на гитаре играют, но никто на качелях не качается: жизнь замерла. 

Тема качелей как жизненных перепадов особенно широко развернётся уже после «Драмы на охоте». В 1890 убелённый сединами Афанасий Фет (1820–1892) будто проиллюстрирует стихами в «Драме на охоте» эпизод с качелями.:

И опять в полусвете ночном
Средь веревок, натянутых туго,
На доске этой шаткой вдвоем,
Мы стоим и бросаем друг друга.

И, чем ближе к вершине лесной,
Чем страшнее стоять и держаться,
Тем отрадней взлетать над землей
И одним к небесам приближаться.

Правда, это игра, и притом
Может выйти игра роковая,
Но и жизнью играть нам вдвоем –
Это счастье, моя дорогая!
      *   *   *
Невозможно предположить, чтобы всегда при собственном непреклонном мнении старый Фет следовал за неким молодым беллетристом Чехонте! Нет свидетельств, что он вообще читал что-либо из Чехонте. И принято считать, что Чехов относился к творчеству Фета исключительно негативно.

В московских кружках, с которыми соприкасался молодой Чехов-Чехонте, при преклонении перед сатириком Салтыковым-Щедриным господствовало пренебрежительное отношение к «чистому художеству» и всяким далёким от насущных социальных проблем «мирам красоты». Но капризная дама судьба своею волею неожиданно сближает двух, казалось бы, разных, но одинаково упрямых творцов!

 Демократическая критика обожала до оскорблений издеваться над якобы безыдейностью и бесполезностью лирики Фета – жреца чистого искусства для искусства, тогда как требовалось решать насущные социальные проблемы. Фет ехидно отвечал, что в России всегда масса насущных проблем и година бедствий народных не кончается, что же теперь, и стихи о любви не писать?! Подобных «демократических» упрёков не избежал и Чехов, сходно Фету и ответивший. Вот что говорит мемуарист:

«В  ж у р н а л ь н ы х  с т а т ь я х  не раз упрекали Чехова в индифферентизме. После народнической, иногда будировавшей литературы появление Чехова производило впечатление жреца искусства для искусства. С самого начала в этом было уже крупное недоразумение: статьи проглядели в рассказах молодого писателя ту художественную правду русской действительности... которая с такой силой появлялась в первый раз после Гоголя. А такая правда для имеющих очи, чтобы видеть, стоила... больше поучающего тона либеральной беллетристики.

 "Н е  н а д о  с о ч  и н я т ь  нарочно стихов о плохом городовом",   –   говорил мне когда-то Чехов, и теперь он повторял приблизительно то же самое о плохих беллетристических вещах...» (И.Н. Потапенко – Несколько лет с А.П. Чеховым). Фет ещё ехиднее выразился, что красть носовые платки, безусловно,  нехорошо и требует порицания, но это не тема для лирики!

Кляните нас: нам дорога свобода,
И буйствует не разум в нас, а кровь,
В нас вопиет всесильная природа,
И прославлять мы будем век любовь...  — Афанасий Фет, 1891


МИР "ОДУРЯЮЩЕЙ  ПРЕЛЕСТИ".  А.А. ФЕТ - А.П. ЧЕХОВ. За что далеко уже не дети иногда так любят (любили в прошлом?) качели?! За опьяняющее ощущение риска? Буйное застолье тоже любят, в том числе, за отрыв от утомившей действительности. Вот Камышев живописует:

 «П о л у ч и л о с ь  опьянение, какого я именно и хотел, когда ехал к графу. Я стал чрезмерно бодр душою, подвижен, необычайно весел. Мне захотелось подвига неестественного, смешного, пускающего пыль в глаза... В эти минуты, мне казалось, я мог бы переплыть всё озеро, открыть самое запутанное дело, победить любую женщину... Мир с его жизнями приводил меня в восторг, я любил его, но в то же время хотелось придираться, жечь ядовитыми остротами, издеваться...  <…>

 М н е  н у ж н а  б ы л а  з а л а, полная людей, блестящих женщин, тысячи огней... <…> Я  <…> отдал себя во власть фантазий и воздушных замков. Мечты пьяные, но одна другой грандиознее и безграничнее, охватили мой молодой мозг...

 П о л у ч и л с я  н о в ы й  м и р, полный о д у р я ю щ е й  п р е л е с т и   и  не поддающихся описанию красот. Недоставало только, чтоб я заговорил рифмами и стал видеть галлюцинации...».  «Мир «одуряющей прелести» находится, так исказать, на морально эстетической и этической грани между плюсом и минусом: пожалуй, легче упасть, чем взлететь?..

У Чехова «мир одуряющей прелести» не пародия на фетовский Мир Красоты, но, скорее, горькое признание, что постижение созданного искусством Мира Красоты требует недюжинного эстетического напряжения, иначе «одуряющая прелесть» может обернуться не самое худшее - пьяной оргией. Это в образе персонажа повести упрёк не чеховским-ли современникам?!.

И далее полупьяный Камышев продолжает грезить о мире одуряющей прелести: «Б ы л   я  в  к а к о м-т о  з а б ы т ь и, полудремоте, чувствуя только яркий свет ламп и весёлое, покойное настроение... Образ девушки в красном, склонившей головку на плечо, с глазами, полными ужаса перед эффектною смертью, постоял передо мной и тихо погрозил мне маленьким пальцем...»

В рассказе «Дама с собачкой» (1899) будет ясно сказано, от чего – от какой серой повседневности убегают в «мир одуряющей прелести: «К а к и е   д и к и е   н р а в ы, какие лица! Что за бестолковые ночи, какие неинтересные, незаметные дни! Неистовая игра в карты, обжорство, пьянство, постоянные разговоры всё об одном. Ненужные дела и разговоры всё об одном отхватывают на свою долю лучшую часть времени, лучшие силы, и в конце концов, остается какая-то куцая, бескрылая жизнь, какая-то чепуха, и уйти и бежать нельзя, точно сидишь в сумасшедшем доме или в арестантских ротах!» Остаётся только добавить слова Гоголя: «С к у ч н о   н а  э т о м  с в е т е, господа!» (Миргород)

И тут возникают вопросы: двухдневный кутёж графа Карнеева с Камышевым разве не пожирающее лучшие силы пьянство, только более неприкрытом и слегка романтизированном виде?!

Но зачем Чехову непременно нужно «доводить» героя до такого экстраординарного нетрезвого состояния?! Неужели только для нагнетания склонности к пресловутому состоянию аффекта?.. А может быть, в том числе для того чтобы после выдать от имени героя изумительное описание утра, по контрасту красотой перекрывающее  «одуряющую прелесть»:

 «Н е б о уже бело, и на верхушке самого высокого дерева уже начинают золотиться лучи восходящего солнца. Кругом возня воробьев, пенье скворцов, шелест, хлопанье отяжелевших за ночь крыльев... Слышно мычанье стада и крики пастухов…» Припомним, что Лев Толстой назвал Чехова «Пушкиным в прозе». Припомним созвучное вышеприведённому отрывку в «Евгении Онегине» описание утреннего Петербурга:

Встает купец, идет разносчик,
На биржу тянется извозчик,
С кувшином охтенка спешит,
Под ней снег утренний хрустит.
Проснулся утра шум приятный...
     *   *   *
Пушкинское начало пробуждает от «одуряющей прелести». Напоследок новый Онегин желает разделить плату цыганскому хору напополам с графом, тот не хочет брать с друга: он-де богат, а друг не слишком. Тогда Камышев зажигает кредитные билеты. Едва ли после «Идиота» (1868) Достоевского этот жест не приобрёл некую литературную символичность, вот только сцена совсем другая!

Буйный герой резюмирует: «В о т  в с ё  т о,  ч т о  о с т а л о с ь  в моей памяти после двух диких ночей, остальное же не удержалось в пьяных мозгах или же неудобно для описания... Но довольно и этого!.. Никогда в другое время Зорька не несла меня с таким усердием...<…> Ей тоже хотелось домой... Озеро тихо катило свои пенящиеся волны и, отражая в себе поднимающееся солнце, готовилось к дневному сну... Леса и прибрежные ивы стояли недвижимы, словно на утренней молитве... Трудно описать тогдашнее состояние моей души...

С к а ж у  т о л ь к о, что я несказанно обрадовался и в то же время чуть не сгорел со стыда, когда при повороте от графской усадьбы увидел на берегу старое, изможденное честным трудом и болезнями, святое лицо старика Михея... Михей своею наружностью напоминает библейских рыболовов... Он сед, как лунь, бородат и созерцательно глядит на небо... Когда он стоит неподвижно на берегу и следит взором за бегущими облаками, то можно подумать, что он видит в небе ангелов... Я люблю такие лица...»

После описания разгульных дней пошла библейская тематика: верх – вниз – вверх…  – качели повествования падают и взлетают в бешеном темпе!

КАЧЕЛИ: АНТОН ЧЕХОВ - АФАНАСИЙ ФЕТ - ИВАН БУНИН. История с чеховскими и фетовскими качелями неожиданно продолжится через 55 лет. В 1945-м уже в эмиграции младший друг Чехова – Иван Бунин создаст свой рассказ «Качели» об одном только из прошлого вечере в дворянской усадьбе в далёкой ещё дореволюционной России:

«В  с у м е р к и,  п е р е д  у ж и н о м, когда в поварской жарили пахучие битки с луком и в росистом парке свежело, носились, стоя друг против друга, на качелях в конце аллеи, визжа кольцами, дуя ветром, развевавшим её подол. Он, натягивая веревки и поддавая взмах доски, делал страшные глаза, она, раскрасневшись, смотрела пристально, бессмысленно и радостно.
— Ау! А вон первая звезда и молодой месяц, и небо над озером зелёное-зелёное… Месяц, месяц, золотые рога... Ой, мы сорвёмся!»
______________

Битки с луком (блюдо из мяса в виде небольших рубленых котлет) в поэтическом описании – совмещение вполне чеховское. Далее в рассказе Бунина «Она» велит «Ему» не просить её руки: «П у с т ь  б у д е т  т о л ь к о  т о, ч т о  е с т ь... Лучше уж не будет». Это полное пресечение возможной будущей и личной драмы, и как бы неминуемой исторической в 1917-м. Счастье есть краткий момент взлёта, – не это ли Бунин хочет сказать?! Так же и образ Оленьки Мещерской из рассказа Бунина «Лёгкое дыхание» (1917) есть продление образа Оленьки Скворцовой.
_________________________________

Действие «Драмы  на  охоте» идёт как бы  по принципу маятника или качелей: вверх–вниз–вверх–вниз / духота – освежение – моральна духота – от неё разрядка в кутеже и т.д., и т.п. Постепенно освежительные интервалы между перемежаемой кутежами духотой сокращаются и исчезают совсем. Вот тогда-то в конце лета последняя по сюжету гроза грянет уже убийственно. А пока волею истинного автора Чехова герой - повествователь пробуждается после описанного кутежа с цыганами.

В о т   м е н я   ч а с т о  у п р е к а ю т...  что я пишу о мелочах, что нет у меня положительных героев: революционеров, Александров Македонских или хотя бы, как у Лескова, просто честных исправников... А где их взять? Я бы и рад... Жизнь у нас провинциальная, города немощеные, деревни бедные, народ поношенный...  Все мы в молодости восторженно чирикаем, как воробьи на дерьме, а к сорока годам уже старики и начинаем думать о смерти... Какие мы герои!  слова  А. Чехова (А. Серебро (Тихонов) – «О Чехове»).               
                ___________________________________________


КАКОЙ ЭТО  ЗВЕРЬ?.. РАЗРУШЕНИЕ  ЛИТЕРАТУРНЫХ  ТИПАЖЕЙ.  Совсем запутал читателя Чехонте - Чехов: у героя его повести - драмы столько аналогий с различными литературными персонажами, да ещё плюс  «выскакивает» библейская тематика! Ничего целого! Кто же он на самом деле — центральный персонаж и подставной автор повести - убийца Камышев?

Камышев – после Печорина герой ещё более нового времени. А какой он?! Как на качелях постоянно кидающийся вверх - вниз от всего убегающий? Как камыш на ветру?! Такой же, как и все существа вида хомо сапиенс: как все существа мыслящие и зависящие от сшибок своего разума с подсознанием?..  Помним: А.П. Чехов по профессии врач, склонный к психиатрии! Вот и приятель Камышева доктор Павел Иванович Воскресенский скажет в «обвинительной речи» в адрес Камышева:

«Л ю б л ю  я  в а с,  г о л у б ч и к, — вздохнул Павел Иванович, — но не верю вам... Не нужно мне ни ваших оправданий, ни отговорок... К чему они, если в них так мало правды? Вы славный, хороший человек, но в вашем больном мозгу есть, торчит гвоздем маленький кусочек, который, простите, способен на всякую пакость... <…>

Д а й   б о г,  ч т о б   я  з а б л у ж д а л с я, но мне кажется, что вы немножко психопат  <<на слова врача по профессии следует обратить внимание!>>.  У вас иногда, вопреки воле и направлению вашей хорошей натуры, вырываются такие желания и поступки, что все знающие вас за порядочного человека становятся в тупик...

Д и в у  д а ё ш ь с я, как это ваши высоконравственные принципы, которые я имею честь знать, могут уживаться с теми вашими внезапными побуждениями, которые в исходе дают кричащую мерзость!

— К а к о й  э т о  з в е р ь?  —  обратился вдруг Павел Иванович к торговцу, переменив тон и поднося к глазам деревянного зверя  <детскую ярмарочную игрушку>  с человеческим носом, гривой и серыми полосами на спине.
— Лев, — зевнул продавец. — А може, и другая какая тварь. Шут их разберет!»

Возвращаясь к «звериной» символике повести, спросим: так какой же «зверь» Камышев?! Да «шут его разберёт»! — «Так нас природа сотворила,  К противуречию склонна...» (Из «Евг. Онегина»). Чехов продолжает разрушать устоявшиеся литературные типажи, уже изрядно замусоленные последователями гениев.

И что же в результате такого «разрушения» получается?! В Онегина, Печорина, в  и даже в Свидригайлова  можно было «поиграть», а в Камышева играть невозможно: придётся играть в самоё себя с фантазиями и фокусами натуры играющего. Причём не факт, что он эти фантазии сможет заранее предугадать.