Осколки Закатных Аккордов.
Альтернативное название:
Зола Опавших Альварских Роз (ЗОАР).
Аннотация к книге:
О. З. А. – тяжёлый роман о изнанке нашего мира. О страданиях и несправедливости, которые меньше всего замечают. О незаживающих ранах на душе человечества. Это роман в иной шкале нравственности – нравственности истинной, которая в силах потушить пожар насилия и эгоизма. Это роман о истинной природе сострадания и любви, боли и счастья, страха и храбрости… Роман о жизни и смерти с потаённых, скрываемых граней. Тех граней, которые подобно бессознательному задают видимый мир.
На страницах романа оживает многое – любовь и предательство, рыцари и демоны, красота и романтика, астрология и магия… Место действия разворачивается в вымышленной стране Эспенлянд, напоминающей гротескный синтез Старой Европы с альтернативной Россией «нулевых».
Главный посыл книги – ВОЗЛЮБИ БЛИЖНЕГО СВОЕГО, КАК САМОГО СЕБЯ.
Автор: Рахим Волков. Ray.
Жанр: драма, ужасы, тёмное фэнтези, стимпанк, готик.
В книге присутствуют описания насилия, суицида; так же дишизмы на тему астрологии, конспирологии, германской и семитской мифологии. 18+
Аудитория, кому может «зайти»:
- Люди с тяжёлой и одинокой судьбой. Озлобленные на мир, потерянные.
- Думающая интеллигенция, не чуждая темы конспирологии, либертарианства, черносотенства, духовности, философии.
- Последователи вегетарианства, луддизма.
- Тёмные романтики, эстеты апокалипсиса и декаданса.
Содержание:
Глава 1. Осень. (Евангелие от Ловисы) ………………………………………………………….. стр
Глава 2. Сломанные игрушки. (Ферма дураков. Часть 1) …………………………. стр
Глава 3. (Дракон расправляет крылья) ………………………………………………………….. стр
Глава 4. Сломанные игрушки. (Девочка, которая хотела счастья. Часть 1) …… стр
Глава 5. Осень. (У счастливых последней умирает улыбка) ………………………… стр
Глава 6. Сломанные игрушки. (Ферма дураков. Часть 2) ……………………………. стр
Глава 7. Осень. (И лавр зацвёл) ………………………………………………………………… стр
Глава 8. Сломанные игрушки. (Рассказ Глафиры: Роза на снегу. Часть 1) …. стр
Глава 9. Осень. (Дикие цветы) ……………………………………………………………………… стр
Глава 10. Сломанные игрушки. (Варфоломей. Часть 1) ………………………………. стр
Глава 11. Осень. (Альмагарден) …………………………………………………………………… стр
Глава 12. Сломанные игрушки. (Рассказ Глафиры: Роза на снегу. Часть 2) … стр
Глава 13. Осень. (Чёрный донжон) ………………………………………………………………. стр
Глава 14. Сломанные игрушки. (Варфоломей. Часть 2) ……………………………… стр
Глава 15. Осень. (Красавица и Чудовище) ………………………………………………… стр
Глава 16. Сломанные игрушки. (Рассказ Глафиры: Роза на снегу. Часть 3) .. стр
Глава 17. Осень. (Жак) …………………………………………………………………………………… стр
Глава 18. Сломанные игрушки. (Варфоломей. Ларри. Козёл отпущения) … стр
Глава 19. Осень. (Сир Секар) ………………………………………………………………………… стр
Глава 20. Сломанные игрушки. (Жертва Эсфирь. Часть 1) ……………………… стр
Глава 21. Осень. (Новая беда) …………………………………………………………………… стр
Глава 22. Сломанные игрушки. (Траумштадтская сказка) ………………………… стр
Глава 23. Осень. (Акко против Бека) ………………………………………………………… стр
Глава 24. Сломанные игрушки. (Девочка, которая хотела счастья. Часть 2) … стр
Глава 25. Осень. (Это наша страна!) …………………………………………………………… стр
Глава 26. Сломанные игрушки. (Скучающие Погонщики Ослов) …………… стр
Глава 27. Осень. (Вильгельм) ……………………………………………………………………… стр
Глава 28. Сломанные игрушки. (Жертва Эсфирь. Часть 2) ………………………… стр
Глава 29. Осень. (Тихий праздник) …………………………………………………………… стр
Глава 30. Сломанные игрушки. (Навоз и кровь) ……………………………………… стр
Глава 31. Осень. (Реквием Альварской Розы) ……………………………………………… стр
Глава 32. Сломанные игрушки. (Шафрановое небо) ………………………………… стр
Глава 33. Осень. (Засыпай…) ……………………………………………………………………… стр
Глава 34. Сломанные игрушки. (Девочка, которая хотела счастья… Часть 3) .. стр
Глава 35. Зима. (Инсайд) …………………………………………………………………………… стр
Эпилог. Периферия Вселенной ………………………………………………………………… стр
Осколки закатных аккордов.
В царстве снегов, на голых камнях,
Один на один со звездою жестокой,
Ты тянешься в свету с вершины высокой,
И грезишь о сказочных теплых краях…
(Otto Dix: «Эдельвейс»)
В Свете есть зёрнышко Тьмы, а во Тьме – искра Света…
Всевышний сотворил Ангелов по своему образу и подобию. Но был среди них тот, кто отверг Всевышнего, и решил в насмешку создать СВОЁ творение. Отвергший Всевышнего был эон Сатанаэль – сила поглощения, дробления и манифестация «Я». Имел он три лика - Herrschsucht (Властолюбие), Wellust (Сладострастие), и Selbstsucht (Эгоизм). И создал Сатанаэль по своему демоническому образу и подобию Адам Ришон – Единую Душу, Семя Жизни, которая разветвилась на всех тварей земных, включая человека и дэвов...
******
В ночь перед воскресеньем, пятнадцатого апреля 2991 года После Великого Огня, над заснувшим Городом пролетала комета. Александр Грау сжимал в яростно-судорожных объятьях черноволосую Майю. Под половицей с ума сходили мыши, и мистический ужас заставлял их кружиться в колдовском танце. Но пронзительные голоса их тонули в схватках болезненной человеческой любви. Александр – Сатурн, жертва ошибок и рока, раб злобы и одиночества. Майя – Траурная Венера, дитя слабости и воспоминаний.
Цепь роковых свершений двигали навстречу друг другу две боли, два страха, две ошибки.
Он, содрогаясь в нелепых толчках, вспоминал ужас тюрьмы и инцеста, ужас тех вечных мгновений, когда его сущность разбивалась вдребезги. Она – млела в грёзах счастливого детства, но чёрной, липкой, как детский кошмар вязью, её и сейчас держали пальцы насильника.
Траум спал. В зеркалах искажался мир. Мутное пламя билось в лампадке, отбрасывая блики на обнажённые тела. Призрачный перламутр Лилит настойчиво стучался в задёрнутые шторы… Александр зарычал. Наверно думая, что рычит как тигр. Он очень любил это животное. Но получилось страшно и нелепо. Майя похолодела от ужаса, её живот скрутило тугими узлами и корни боли проросли до сердца. Она молчала.
А рядом незримо стояли Они… И когтями распутывали гордиевы узы хитросплетений ДНК, на их несуществующих лицах блуждала улыбка.
Застыло мгновенье. И полное страха, невыразимой боли, загнанного одиночества семя упало на жирную землю. На землю, в которой похоронены, но никак не могли разложиться пронзительные и смешные, светлые и обманутые, ложные и безвольные чаяния маленькой девочки...
В клубке страха и похоти сплелись два тщательно подобранных материала, и жуткие когти Незримых тронули крохотный росток.
Мыши бесновались под раздолбанным старым паркетом. А комета, сокрытая для окутанных дурными, парализующими снами жителей Города, вычерчивала своим хвостом непонятные огненные знаки. Звезды опрокинулись вниз. А на небе в эту ночь тихо плакали ангелы.
Глава 1. Осень. «Евангелие от Ловисы».
По ту сторону деревни стоит шарманщик, и замёрзшими пальцами крутит, как может, свою шарманку. Босиком на холоде, он качается туда-назад, и его маленькая талерка пуста. Никто не хочет его слушать, никто не остановится рядом с ним, и собаки рычат, окружив старика. Но он спокоен. И шарманка его звучит во мгле. Чудной старик! Хочешь, я пойду с тобой, и вместе мы будем крутить шарманку, танцуя босиком на снегу?
(Шуберт «Шарманщик». Из цикла «Зимний путь»). Вольный перевод.
В августе небо выше, и синева желтее. Во дворах уже жгут листья. Пыль и пепел кружат вальсы под бездонным небом, обнажая скелет выцветшего города.
В эти дни пахнет степями - сухими оврагами и березовыми рощами, что от города к югу. И говорят где-то там, за тысячами лиг пили и гарей, находится дом Солнца, где круглый год лето и цветы размером с ложе. Там плещется океан, нет больших городов и нет войны.
Раймонда тянуло вдаль, туда, где поднималось солнце над буйными травами и августовским шелестом.
Раймонд жил на последнем этаже потрепанной ветрами восьмиэтажки. Дом его также имел номер 8. И ночами Луна заглядывал в большое окно, ведь она была хозяйкой зловещего восьмого дома в судьбе юноши, выпивая ночами удачу и счастье… Окно комнаты Раймонда выходило на юго-восток, там кончался город и синели окраины. Под окном раскинулся сонный дворик; летом, по выходным, хлопало на перекладинах бельё, ночами пели сверчки и бездомные кошки заводили свои концерты. За домом рыжел ковыль и сыпала полынь семенами. Высокая, белесая, и дурманно-горькая. В детстве Раймонд любил просыпаться перед рассветом, идти на кухню пока все спят, наливать из графина прохладной воды, и, вернувшись в спальню - смотреть, как над горизонтом рождалось солнце. Сперва светлеет узкая полоска, но город ещё хранит сумрак ночи; и, распахнув окно, Раймонд вдыхает росистую прохладу, принесшую с сонных полей запах земли и чертополоха… Кричат галки, срываясь с деревьев и городских крыш. И наконец, в газовой короне прохладных лучей, огненный шар торжественно восстаёт над Миром.
Раймонду 22. Он живёт вместе с родителями, занимая самую маленькую комнату в просторной четырехкомнатной квартире. В его комнате старое расстроенное пианино, готические канделябры со свечами (давным-давно подаренные ему дедом на день рождения), много книг, и огромное окно, всё то же, что в детстве. Выходящее на юго-восток славного города Траумштадта, где за узким заросшим двориком, утопая в осиновом мелколесье раскинулись бескрайние просторы Юшлорской низменности. Ветер звенел старинной рамой, и небо глядело прямо в комнату.
Раймонд одинокий юноша. Он красив и высок, носит бороду и в меру длинные волосы, у него светлая кожа и серые глаза. Его лицо хранит печать печали – какой-то неземной печали, которая была бы прекрасной, но… Впрочем, если бы вы спросили у окружения Раймонда, вряд ли кто-нибудь назовёт его прекрасным. Скорее назовут «мутным» и высокомерным, непонятным и замкнутым. Люди не любили Раймонда, и он платил людям той же монетой.
На дворе конец августа. В Траумштадт пришла небывалая засуха. Горят торфяники, пыльный смог застилает небо, пахнет гарью и землей. Две недели подряд дует южный ветер, озорник-суховей, прилетевший из Фаркачарских степей. Озера Хальмар и Криводолье почти пересохли, и теперь горы зловонного мусора обнажились над солоноватой тиной, и стаи чаек, оглашая сонную округу дурацким хохотом, носятся над равниной.
Завтра воскресенье. Родители, должно быть, будут дома, и Раймонду следовало бы провести весь день подальше от их глаз. В семье давно царит раздор, и, рано или поздно он во что-нибудь выльется. Ведь вечно существовать этот клубок ядовитых гадюк, закус лжи, ненависти и кривотолков - не может, не принося кровавой жертвы... Отец Раймонда – угрюмый, вспыльчивый мужчина 50-и лет, со свинченной психикой и «тяжелой рукой» - на протяжении всей жизни бил своего единственного ребенка, да как бил… Пытался лишь не оставлять явных увечий и следов на лице, когда ребёнок извивался от боли и ужаса, и обделывался в его руках… Чаще всего отец любил использовать многожильный медный кабель, и хлестал, хлестал сына по спине, пока место кожи не оставалось кровавое месиво, а сознание от боли не улетало в чертоги безвременья. При этом Александр Грау приговаривал самые злые слова, которые лютому врагу не каждый сказал бы. Раймонд долгие годы терпел и боялся отца. Терпел, потому что не знал лучшей жизни; он, как «дикое» дитя, выросшее в одиночестве и изоляции, считал такую жизнь единственно возможной… Вот уж вправду, раб, не знающий вкуса свободы, самый удобный раб… А боялся, потому что отец имел репутацию отчаянного вояки, хоть по совместительству и труса-живодёра; одним ударом он мог сломать сыну хребет, (да что уж сыну – хоть быку), если тот осмелится восстать против изверга. Впрочем, последние четыре года отец почти не бил Раймонда. Возможно, Александр стал понимать, что взрослый юноша, пускай не отличавшийся храбростью и силой, и не знающий приёмы армейского Блицкампфа, всё же может дать отпор. Отчаяние – страшная штука… Порой унижение и страх делает даже робких рабов безстрашными мстителями. Тут и кастрюлю кипятка ночью могут вылить на голову, и всадить нож поглубже в шею… Когда мучитель и жертва живут под одной крышей, это небезопасно для мучителя… Рано или поздно бунт неизбежен, от него не скрыться, если только жертва не убеждённая «вонючка» со стокгольмским синдромом. Не даром, наверно, с некоторых пор отец стал спать только закрывшись на щеколду в своей комнате, а может с тех пор, как нашел у сына под подушкой топор.
Мать Раймонда - черноволосая женщина сорока четырех лет. В молодые годы она слыла редкой красавицей – карие глаза, слегка вздернутый нос, выразительная фигура. У ней было много поклонников, и лишь чёрт знает, почему среди числа прочих – детского врача, добряка-альтруиста, путешественника-палаточника, бардовского музыканта – что настойчиво искали её руки и сердца, она выбрала угрюмого вояку с исковерканной судьбой. Но не принёс брак ей счастья – она стала гаснуть. Из цветущей и пышущей красотой молодой женщины превратилась в старуху с серым лицом. Нет, муж не бил её, тут было другое. Она, словно корова, посаженная в клетку рядом с хищником, заболела и осунулась. И никак не могла разорвать порочную связь, даже когда муж избивал её дитя у ней на глазах – она только рыдала, закрыв глаза. Она убегала в другую комнату, и клялась себе, что ничего этого не было. Потом она кричала на сына; кричала, что он снова вызвал гнев отца, кричала что он виноват, виноват. Наконец, она сама поверила, что Раймонд был виноват. Был виноват всегда. И когда его хлестали до рубленых ран железной линейкой, похожей на меч, за первую тройку. И когда били пряжкой солдатского ремня, что восьмилетний мальчик мочился и какался в штаны, и когда давали оплеуху рукой, что сын год ходил заторможенный с сотрясением, и всю жизнь – пришибленный, неуклюжий и зашуганный – был виноват он, Он, ОН!!! Виноват тем, что родился.
Часы показывали четыре утра. Ещё темно, ветер с полей свеж и радостен. Интересное время суток: перед рассветом всё кажется куда счастливее, чем есть на самом деле. Родные очертания старинного города напоминают детство – чистое и счастливое детство. Не перманентное, нет, но в виде отдельных кадров. Они тоже были… Улыбка бабушки, первый звонок, старый тополь в снегу… Грибной дождик над Альмагарденом…
Раймонд накинул ветровку, и, стараясь не шуметь, вышел на улицу.
Во сне юноша часто видел одну и ту же картину. Будто он сидит совсем один в темной комнате, на улице сумерки. Призрачные такие сумерки, кажется, что это сумерки на какой-то другой, бесконечно далекой планете. Далекой от солнца, от людей, жизни. И даже наверно не сумерки это, а день, самый яркий, какой там возможен. И сидит Раймонд в этой комнате, точнее даже не сидит, а присутствует. Комната выглядит зловеще – полуподвальная, с сырыми стенами и потолком. Свисают какие-то лохмотья, на полу слизь и мусор. И только окно. Это большое, торжественное и страшное окно, за которым призрачные сумерки, и никого. И так проходит вечность. Вечный февраль в одиночной камере - так Раймонд шутил про свою жизнь. Про странное предчувствие, что вот – чуть-чуть ещё, и наступит весна. Но весна никогда не наступала, а холодный февраль с щемящим предчувствием надежды был закольцован в вечном дне сурка. «Не убоится дом мой снега, в моей груди тепло, о сердце опадающей розы…» - шептал во сне юноша. Раймонду хорошо в этой комнате. Он спит, сидя в просторном кресле. Перед его взором распахнутое окно, в котором рождается Вселенная. И Раймонд в ней творец, и он счастлив. Он бесконечно одинок и бесконечно счастлив. И жаль лишь, что только во сне Раймонд может снова оказаться в этой комнате. И ждать сна, как другие ждут пробуждения.
Трамвай, позванивая на ходу, промчался по Лорьянштрассе. Старенький, облупленный, желто-красный трамвай. В освещенном салоне отчетливо видно только кондуктора и сгорбившуюся бабушку.
И в дождь, и в метель, Траумштадтский трамвай выходит на маршрут в 4.30 утра и колесит по кривым улочкам и широким проспектам самого депрессивного города королевства Эспенлянд. Площадь Восстания, Озеро Слёз, Улица Героев Труда – такие названия объявляет машинист, почти всегда – пожилая женщина. И трамвайчик медленно, звеня и поскрипывая, едет меж угрюмых домов. Во многих место окон видны черные провалы, зловеще зияют дыры в крышах. Стены обшарпаны – зеленоватая и телесного цвета штукатурка сходит, будто струпья. Заросли осокоря и осины захватывают обезлюдевшие дворы, буйство степных трав пробивают асфальт. А Траумштадтский трамвай всё так же, как и век назад, выходит на маршрут в 4.30.
Раймонд знал в городе одно место. Вернее, не место даже – это место было неразрывно связано с одним человеком.
Старый, покосившийся от времени дом, где в подъезде пахнет хлоркой и ржавчиной. Это был дом под номером 12 на улице Лорьянштрассе. В тёмном окне на подоконнике герань за кружевной тюлью. Большая старушка-ива с замшелой бугристой корой отбрасывает тень. И иногда старушка Ванда кличет бездомных кошек… В этом трехэтажном доме из замшелого силикатного кирпича, за толстыми занавесками, живёт странная девочка-затворница. Ловиса. Раймонд слышал о ней урывками из разговоров одноклассников, ещё когда учился в школе. Поговаривали, мол, она сумасшедшая. Приехала то ли с Пармы, то ли с Асмара. Ещё и наполовину ильшеманка. Вечно ходит под ручку с мамой – такой странной «нафталиновой» женщиной, даже в жару застёгнутой на все пуговицы в старомодном пальто и покрывающей волосы тёмной шляпкой. И дочка ей под стать, только пугливая. Раймонд слышал о Ловисе на каком-то конкурсе по самодеятельности среди учеников старших классов, там Ловиса играла на фортепиано. Впрочем, школу Ловиса никогда не посещала, она училась на дому, и о её судьбе, образе жизни почти никто не знал. Иногда Ловиса выходила из дому, пару раз Раймонд пересекался с ней на Готфридштрассе и у Хальмарского озера. Девушка часто посещала знаменитую на весь Эспенлянд старинную музыкальную школу при дворце культуры Дункель Амадеус. Ловисе, вроде бы, 25 лет. Она довольно высокая для девушки, хотя на голову ниже Раймонда. У Ловисы смуглая кожа, чёрно-карие глаза, вытянутое, немного угловатое лицо, прямые черные волосы. И тяжёлый, угрюмый взгляд изподлобья. Не злой, нет. Скорее уставший, вдумчивый, настороженный. Ловиса стройна, но немного нескладна. Она сутулится, часто смотрит в пол. Вокруг этой девушки ореол грусти и тайны. Она кажется гостьей не из этого мира. А из какого-то далекого, сумрачного… Из того мира, на который смотрит окно темной комнаты из снов Раймонда. – Юноша поймал себя на этой мысли.
- А, впрочем, разве я когда-нибудь подойду к ней… - Думал иногда парень, в те нечастые моменты, когда мысли о Ловисе занимали его сознание. – Увы, у меня своя жизнь, и, скорее всего, она не будет долгой. А об этой девушке я ничего не знаю, чтобы делать какие-то выводы о её характере. Вполне возможно, она самая обыкновенная. Как и всё девушки, которые никогда не были добры ко мне. Да, грустно осознавать, но я никогда не создам семью... – Так рассуждал парень, а рассвет уже вовсю вставал над городом. Мощеная шлаком дорожка вела мимо заброшенного костёла Святой Селестины к бабушкиному дому. В жизни Раймонда Бабушка была единственной отрадой. Совсем старая, больная женщина, впавшая в детство. Но в её доме парень находил пристанище и защиту. Бабушка стала для него единственной матерью, подарившей те крохи любви одинокой детской душе, без которых трудно выжить. Правда теперь, когда разум почти покинул её - и этот светлый, милый сердцу дом, подернулся тоской. За бабушкой присматривал дядя, её сын, иногда навещали другие родственники. Раймонд мало общался с ними, да и они не горели особым желанием его знать. Рэй был чем-то вроде «урода семьи», чуланного чудовища, которого старались скрывать, как скелет в шкафу.
Дин-Дон! Дин-Дон – переливался звонок.
- Кто там? Рэй, ты?
Бабушка открыла обшарпанную дверь. – Здравствуй, как поживаешь?
У юноши потеплело на душе. Бабушка в «просветлении». Обычно она уже с трудом узнаёт родных, забываясь в бреду о своей далёкой молодости, но не помня и не видя ничего вокруг себя. Лишь изредка у ней случаются непродолжительные периоды, когда она вновь соображает и говорит, почти как раньше…
- Здравствуй! Да ничего вроде, спасибо… А у тебя гости?
Рэй услышал знакомые голоса за стеной и звон посуды.
- Гости… Сынок приехал навестить, с женой и дочуркой. Проходи, не стесняйся!
Раймонд повесил ветровку на крюк. Впрочем, в ней уже пропала необходимость. Солнце взошло высоко над зубчатой линией Города и шпарило нещадно.
Честно признаться, внезапная весть о застолье расстроила юношу. Он то хотел убить день в просторной и тихой квартире в обществе бабушки, чтобы не видеть родителей. А теперь придётся просто шататься по городу до глубокой ночи. Ну, и посидеть с полчаса для приличия в кругу родни.
- Хэй, как жизнь!? – Воскликнул дядя Фариборц, уплетая кусок жареного мяса.
- Да ничего… Вот, отдыхаю. Завтра снова работать.
- Молодец! Как, не женился ещё? Ха-ха-ха!!!
Раймонд покраснел.
- Нет, как-то… Нет рядом подходящего человека.
- Ммм… – Жеманно протянул дядя. – Итак, на чём я остановился…
Далее продолжался оживлённый разговор, в который Раймонд не особо вслушивался. Он хотел дождаться, когда бабушка уйдёт к себе в комнату, чтобы сказать ей одну вещь… Выдёргивать из-за стола было неприлично.
Атмосфера давила и становилась откровенно неприятной. Нет, Раймонд не был высокомерным человеком и не питал ненависти к родне. Просто, между ними была пропасть. Чудовищная пропасть. Наверно, между жителями разных галактик эта пропасть меньше.
На столе лежал запечённый младенец. Трёхлетний молочный ребенок УРБа – «унтерменша розово-белого» - особой породы низшего вида людей, которых успешно разводят на мясо в Эспенлянде.
Так же на столе красовался кремовыми розочками и зажжёнными свечами сочившийся сливками торт, всевозможные салаты и тройка бутылок столичного шнапса. Праздновали день рождения двоюродной сестры Раймонда. Леди Лэйла – как её в шутку иногда называли. Семнадцатилетняя девица, учится на переводчика в Фойербруке. Приехала на лето в старый добрый Траум, преодолев поездом 7000 км. Себе на уме. Смотрит на Рэя с нескрываемым равнодушием. Как, впрочем, и он на неё.
Вот и день испорчен – думал с досадой юноша. - Ладно, надо как-нибудь выйти из-за стола, будто ненадолго отлучусь, и уйти. Бабушка, похоже, не расположена отлучаться от застолья, а я свихнусь в этой компании.
В небе плавилось солнце, ветер гнал пыль и листья, белые пакеты шуршали и парили в синеве подобно призракам. Кто-то в соседнем дворе запускал воздушного змея: тот тревожно хлопал одиноким крылом-парусом, натянув веревку как струну рояля. Августовская метель играла листами, иссушенными, бумажными, и затворнику Мартину как никогда хотелось сжечь письма Анны, но он каждый раз складывал их в выдвижной шкаф, зашвыривал на буфет огниво и засыпал у окна…
Раймонд шел мимо дома Ловисы, и, шагая по знакомой дорожке увидел эту странную девочку, одновременно взрослую, и одновременно совсем дитя… Она сидела на скамейке возле подъезда. Одна, задумчивая, она сидела, болтая ногой, в её руках был блекло-розовый ранец, на голове нелепо сидела старомодная кружевная шляпка.
Неожиданно девушка посмотрела прямо в глаза Раймонду и тихо сказала:
- Привет.
В этом «Привет», сказанном очень тихо, вдруг взорвалась неведомая грандиозная сила. Будто треснул пространственно-временной континиум, и вселенная сошла со своих рельс. Нечто древнее, реминисцентное, евангелическое, из глубины веков, снов, темноты вдруг повеяло весенним ветром. Что-то тяжелое и доброе одновременно.
Внутри Раймонда всё похолодело. Ноги сделались ватными. Слишком неожиданный ход давали события.
- Здравствуй.
Юноша посмотрел на Ловису. Та глядела ему в глаза, не отрываясь. Тяжёлый, пронизывающий взгляд. Взгляд со старой иконы. Девушка казалась сгустком тьмы, который был лишь чернее в торжественный августовский зной.
- Хочешь, я поиграю тебе? – Она улыбнулась. Улыбнулась неожиданно мило. – Пойдём, - Не дожидаясь ответа, сказала она. Раймонд последовал за ней. Признаться, в этот момент, уже стряхнув опасные чары, он думал, что его разводят, что это такой дурацкий розыгрыш.
Дверь Ловисы на втором этаже – старинная, будто из сказки, как и сам дом. Юноша вдохнул новые запахи – каждый подъезд пахнет по-своему, но здесь запах был особый. Так пахла старость и… сны.
Ловиса повернула ключ, и они вошли. Их встретила белая кошка: она снисходительно смерила гостя взглядом синих породистых глаз и горделиво двинулась в комнату. Парень и девушка проследовали за ней. Приглушённый свет падал аккуратными прямоугольниками на пол, обводя на нём сиреневые скальпы герани в горшочках. Комната очень чистая и уютная, напоминала склад музея – в ней старинные буфеты в выцветшей краске, и фарфоровые сервизы, расписанные ярко-голубым а-ля гжель; вешалки, и куча платьев, длинных и старомодных, какие Раймонд видел в книгах, что в детстве читал на ночь. И очень много книг. Толстых, тонких, в ярких и строгих обложках, пахнущих прогорклой типографической краской и вековой пылью…
Ловиса тронула юношу за плечо.
- Пошли? – сказала она.
- Пошли. – согласился он.
И они проследовали в следующую комнату, где стояло пианино.
- Мама заставляет играть целыми днями. Мне нравится, но мою музыку никто не слышит. Ты знаешь, я бы очень хотела играть для кого-то, но не для кого. Давай, я буду иногда играть для тебя?
Юноша кивнул. – Да, я буду рад послушать.
В детские годы Раймонд отучился два года по специальности «фортепиано», но из-за проблем в семье и в общей школе, знаний, кроме пары «гитарных» аккордов и простых этюдов, он не получил.
- Слушай. Это я сочинила сама.
Ловиса коснулась клавиш, Раймонд пристроился в кресле, посадив на колени белую кошку.
Соль минор – и с неба хлынул дождь, разбиваясь о мостовую ёлочными игрушками… Фа – трубач на башне возвестил о коронации принца-звездочёта. До – и грозные часы пробили тринадцать…
Ловиса вошла в транс, и буря нарастала – вот уже шторм срывает флюгер – Раз! Взметнулось пламя до звезд, и Дрезден щерится обнаженными ребрами – Два! Убийца склонился над Ландышем, не смея дрогнуть… - Восемь!
Тем временем вечерело. Сумрак закрался в комнату, тени от герани приобрели причудливый вид и растянулись по полу. Ловиса едва касалась клавиш, и где-то над Вифлеемом зажглась звезда, дрогнул ловец снов и любящие губы прошептали: «спокойной ночи…»
Последним аккордом стала тишина, окутавшая комнату махровой вуалью. Звездные переливы ещё дрожали в воздухе, перед глазами плыли картины от которых наворачивались слезы. Тёплые слезы радости.
Раймонд тихо проговорил: - Это удивительно… Я никогда не слышал подобного.
- Правда?
- Да…
-Ты придёшь завтра?
Парень задумался. Ему было неловко, сегодняшняя встреча походила скорее на сон, но Рэй точно понимал, что это всё наяву. Ловиса пугала, как, впрочем, любая девушка пугала бы скромного парня, который всю свою жизнь прожил в одиночестве и лишениях. К тому же, завтра снова выходить на работу – мести пыльные улицы Траумштадта, чтоб заработать свои собственные, хоть и копейки, и побыстрее съехать от родителей. Раймонд обустраивал старенький бабушкин садовый домик, в котором два года как никто не живёт. Бабушка стала совсем больной, а больше никому крохотный щитовой домик в тридцати километрах от Старого Траума не нужен. Рэй же хотел утеплить его, чтобы жить там зимой – страшными Юшлорскими зимами, но подальше от семьи. Собственно, на все эти хлопоты уходило время.
- Я приду. Вечером. – Юноша посмотрел на Ловису, выдержал и её взгляд. Неподвижные тёмные глаза, узкие бесчувственные губы, медлительная мимика. Прядь волос, похожих на конский хвост, ниспадает на смуглый лоб. Нет, Ловиса не красива, как девушки с обложек журналов или актрисы театра. Красота Ловисы другая, которую трудней понять, и трудней забыть.
- Спокойной ночи! – Неуклюже улыбнулась девушка.
- До завтра. – Юноша улыбнулся в ответ, мягко снял задремавшую Мари со своих коленей и направился к выходу.
Вечерняя прохлада щекотала лицо. Сердце стало большим и тёплым. Слишком быстро всё это случилось – думал парень. Несколько лет я лишь изредка думал о этой странной девушке, ещё реже встречал её на улице, в основном в компании мамы. Казалось, что она тоже, как и я, с другой планеты. Но с трудом верилось, что это правда, а не фантазии поэтичного израненного сердца. Раймонд скривил губы саркастической улыбкой. Он знал, хорошо знал, что в этом холодном чужом мире слишком легко быть обманутым и преданным. Но что-то подсказывало ему, что Ловиса – настоящая. Возможно, единственный настоящий человек в царстве теней-марионеток…
Погрузившись в свои мысли Рэй брёл по ночному городу. Одинокий, худой, сутулый. Издали можно было принять его за старика. Старик ходит согнувшись, будто потерял и ищет потерянное – потерянное счастье, потерянную мудрость, потерянную силу… Потерянную вечность назад любовь. Вот только Раймонд ничего этого и не имел, а оттого бремя ещё сильней ложилось на его плечи. За потертую ветровку, старые рабочие штаны, большие ботинки юношу можно было принять и за бездомного. Длинные золотистые волосы и борода придавали ему сходство с Христом – но печальным и уставшим Христом. Возможно таким, как в ночь перед распятием.
А над городом повисла странная тревога. Предчувствие чего-то грандиозного и злого.
Большое окно глядело на юго-восток. Шелестел осинник, вдали лаяли собаки. Раймонд долго сидел у окна, представляя себя в потусторонней сумрачной комнате, где ему было уютно и покойно. Только казалось, теперь далекий красивый голос зовёт его через бесконечность. А вечный февраль вдруг потёк мартовскими слезами… Рэй уснул.
Глава 2. Сломанные игрушки. «Ферма дураков».
Наивным взглядом, не видящим зла, не жизнью, а сказкой живём мы.
Где надо смотреть – закрываем глаза, рисуя в сознании те образа,
Что нами чуть больше подъемны… (с)
Любая твоя мысль (даже если она посетила во сне) – как на ладони. Твоими глазами видят, твоими ушами слышат, твоими нервами осязают. Приватности нет нигде, все фибры каждой твой клетки прощупаны и измерены. Они могут читать мысли человека, вкладывать ему нужные, редактировать и стирать нежелательные. Могут подавать голос в голову, и притворяться кем угодно – ангелами, умершими родственниками, дьяволом, богом. Они смотрят твои сны, и показывают тебе их.
Они могут управлять функциями твоего организма – могут вызвать судороги и паралич, могут посадить на унитаз на пару часов и спровоцировать неожиданную яркую поллюцию. Могут вызывать дистанционные ожоги, самовоспламенение, внутренние разрезы, могут без внешних повреждений изъять любой орган или поразить его. Они могут закодировать тебя дистанционно на любое деяние – заставить сказать нужное, или промолчать, спровоцировать на конфликт, принудить совершить теракт, либо стать жертвой. В такие минуты ты лишь чувствуешь тяжёлый рок, неминуемый поток событий. Либо вовсе не осознаёшь ничего… Подумай хорошенько, все ли твои мысли, твои деяния – на самом деле твои. Подумай, и ужаснись. Если ещё есть, чем думать… Не приведи глупость обратиться к врачам – гарантирована изоляция и карательное лечение, после которого к привычной жизни ты уже не вернёшься.
Случайность и совпадение. Эти два слова придумали, чтобы скрыть не выявленную умышленно закономерность. Шизофрения и паранойя. Эти два диагноза придумали, чтобы обезвредить тех, кто слишком близко подобрался к Истине. Ибо высмеяны те Истины, до которых докопался Параноик и Шизофреник. А высмеянная Истина - безобидней Истины за девятью замками.
В пассивной стадии происходит непрерывное изучение тебя, мелкие провокации, развёрнутый анализ и обработка данных. После определения твоего психотипа, в тонкие тела встраивается вирусная программа, и начинается активная стадия эксперимента. От уровня пиковых показателей эмоций (преимущественно негативных) обуславливается форма и степень пыток. Они предпочитают пожирать тех, кто склонен испытывать страх, боль, изоляцию, похоть, стыд – в самой интенсивной и гипертрофированной форме. Они питаются негативной энергией, как жирные ненасытные пиявки, что требуют: «Давай! Давай!», но нутро их бездна, и никогда не насытится. И горе тем, кто обескровленный наполняется вновь.
Как правило, человек-мишень выдёргивается из социума, ведь рассказать такое никому нельзя: жертву ещё сильнее добьет осуждение и настороженность людей вокруг. Смерть – дело одинокое, ещё более одинокое дело – заклание. Одиночество, изоляция, массированный перманентный гингсталкинг со стороны социума прописываются в программе созревающей Жертвы… Жертва повсеместно сталкивается с непониманием и агрессией, а роковые совпадения в её жизни и собственные догадки только сильнее отчуждают от мира. Темнота питает страхи. Именно в темноте, изоляции, зреет самый большой ненасытный ужас. Окружи одинокого темнотой, он сам взрастит страхи, не в силах с ними бороться, и жирные клипы-пиявки растерзают его… Вокруг нашей планеты есть огромный океан. Мутный, бездонный океан с плавающими в нём чудовищами и гниющими трупами. Это информационный океан. Все страхи, вся боль, всё подавленное и исковерканное плавает в этом океане, как гниющие трупы. Там ничего не видно, а отчаянье и тоска нестерпимы. И каждый день, каждую минуту люди сваливают в этот океан всё новые изуродованные трупы – которые никуда оттуда не исчезают… Любая грязная мысль, тайное или явное зло, любое вытесненное в бессознательное – навеки оседает в этом океане. Люди страшатся его, ограждаются от его бездны, не говорят о ней в «приличном обществе». И только «двенадцатидомники» плавают в этом океане и каждый день вступают в схватку с Ужасом-Апопом. За право жить. За право увидеть робкий рассвет. Кто-то сказал: «параноик догадывается, как на самом деле всё устроено, а псих – уже догадался». Ими всё устроено так, чтобы догадывающиеся никогда не могли встретиться и объединиться, если только это не является частью сценария. Они давно проникли во все государственные структуры по всему миру, Они ходят среди нас и внешне неотличимы от нас. Вся властная верхушка Эспенлядна после Майского Переворота; бесчисленная сеть агентуры, «кровавой гэбни» – полностью подконтрольна Им. В Империи Дракона пситеррор укоренился ещё более широко и крепко, за Уршурумским Перевалом Они уже перестали скрываться. В некогда святом Эспенлянде Они утвердились после Переворота и свержения династии Эйхенкройцев. Это под Их кураторством горели храмы, горели нравы и добрые традиции, а цвет вековой аристократии королевства Эспен физически вырезался.
Под Их протекцией повсеместно строились урбокомплексы, и там на живой человеческой плоти непрерывно велись самые чёрные оккультные эксперименты, загримированные под медицину и генную инженерию. Современная наука о ДНК-резонансах позволяет выделять из толпы любого точечно, и поражать всех неугодных, опасных для Нового Порядка, избавлять планету от непреклонных и гордых. Отправлять их в плавание в бездонный мутный океан генетического и информационного «мусора». В наше время у Них неограниченная (надгосударственная) власть, длинные руки по всему земному шару. Бегство, переезд бесполезны.
Те, кто оккупировал нашу планету, очень давно ведут свои эксперименты. Причём ведут их на определённых родах. Чаще всего такие эксперименты связаны с оплодотворением, зачатием и т.п. Используют и мужчин и женщин. У людей это, как правило, если и остаётся в памяти, то в виде странных снов и чувств. И ещё реже – непонятных шрамов. Всё, что может отличить обычный сон от этого воспоминания – сильные чувства. И как правило страх перед экспериментаторами.
Мы многого не знаем о своём теле. Ими была навязана система материалистических взглядов, культивация гедонизма и невежества. Нам внушили, что без пищи мы не можем жить, на прилавках как никогда великое изобилие, но вы даже не поймёте, что из чего сделано. Нас приучили к чувственности, приучили бояться боли и смерти. Научили зависеть от всего. На самом деле мы можем многое, но это самая страшная тайна, которую решили не столько скрывать, сколько искажать и подсовывать ложь за правду. Коды заблокированы страхом, безверием, внутренней грязью. Люди спят тяжёлым сном, я бы даже сказал – пребывают в состоянии сонного паралича. Но им внушили, что они счастливы, и больше всего они не хотят просыпаться. А в океан страхов и боли сваливаются всё новые гниющие трупы, и жуткие чудища пожирают их, вот только боли и страха не становится меньше…
Из мужчин в наш век воспитывают рабов и куколдов. Вспомните, что у нас говорят юноше, который носит в кармане нож и говорит, что готов его применить для самозащиты. «Ты не сможешь, тебе его в зад засунут, ты потеряешь сознание от вида крови, а если вдруг применишь – тебя ждёт тюрьма, а там сломают так, что забудешь всю свою гордость и ориентацию». И зашуганный юноша, воспитанный в робком атомизированном обществе, без поддержки от Рода, предпочтёт сразу и без боя забыть свою гордость и ориентацию. В то время как жители диких, и пока ещё условно свободных традиционных южных стран, воспитываются совсем в других реалиях. Там каждый юноша носит нож, и случись что – применяет. Быстро и просто. А от тюрьмы и прочих жизненных штормов его надёжно хранит Род, который исчисляется десятками и сотнями скреплённых воедино кровными узами людей. Стая, община, клан. Я думаю, рассказывать притчу про веник и прутик излишне, её все знают, а толку...
Разделяй и властвуй. Именно поэтому первые ласточки беды – разбитые Рода, забытые традиции…
Неудивительно, что сейчас южане настолько сильнее нас, и любое противостояние с ними заканчивается плачевно для нас на нашей же (или нет?) земле. Наше общество раньше было таким же. И что бы там не говорили просвещённые адепты пацифизма, равноправия и толерантности, но более жизнеспособной и справедливой системы, чем старый добрый консервативный патриархальный строй, основанный на мудрости и единстве – не придумал никто. Поэтому его так жестоко искореняют на нашей (или нет?) земле. Притом искореняют, крича о «скрепах» и «традиционных ценностях», вот только всё это фальшь, картонные деревни, а за ними вырождение и загубленные души… А истина лишь в одном: «Возлюби ближнего, как самого себя». Только любовь, мудрость, единство; только искоренение эгоизма и невежества выведут к Свету. А потому – всё делается наоборот.
Только глупый не знает, что лучший способ сломить и подчинить, как отдельного человека, так и целые народы – это не грубо бить в лоб, а, придумав благой предлог – нежно, но мёртвой хваткой взять за яйца. Если в первом случае вы столкнётесь с яростным противодействием, то во втором, чередуя то нежный массаж, то волчью хватку – взрастите верных рабов. Это приём прекрасно знают манипуляторы всех мастей - психологи, политики, завоеватели, которые не истребляют покорённый народ подчистую, ибо это невыгодно и затратно, но опутывают своими тенкалями все органы власти и плавно переписывают коды покорённых, смещая, как сами пожелают окно Овертона. На диких животных можно охотиться, рискуя и затрачивая силы. А можно приручить их ярмом и пищей, заставить подчиняться тебе, преданно заглядывать в твои глаза, давая тебе своих детей, своё молоко и своё мясо. И поколение за поколением получать скот всё более послушный, робкий и тучный.
Всё начинается с детства. Или ещё раньше. Они – обуздали самый главный (как сами они провозгласили) половой инстинкт. Этим инстинктом теперь обуславливают всё – от творчества до религиозного экстаза, от нежной любви до боевой ярости. Всё самое прекрасное, что есть в мире и было создано людьми – теперь приписывается только игре гормонов. Они культивируют в людях низменные потуги, и берут эти потуги под контроль. Дух, душа, мораль, честность, бескорыстие – высмеяны и сделаны прерогативой отщепенцев, этаких неудовлетворённых (в том числе сексуально) девиантов общества. Самый верный способ вырастить слабых мужчин – вырастить развратных женщин. Недаром говорят, что за каждым великим мужчиной стоит мудрая женщина. Хотя, для истинно свободного духовного человека любые «плюшки» прикармливающие Эго, в том числе любовь и внимание противоположного пола уже не требуются, но большинству «обыкновенных» людей признание и статус важны как воздух. И эта природная слабость очень удачно культивируется. Они внушили женщинам, что целомудрие и скромность – порок, а развратность и погоня за выгодой – норма жизни. Они наделили женщин правами, ещё большими, чем у мужчин, но не наградили равными обязанностями и равным интеллектом. Оттого в современном обществе возник огромный перекос в пользу женщин, а мужчины (двигатели почти всего хорошего и плохого в мире) – унижены и осмеяны.
Мужчина, как и раньше, первым гибнет на войне, на опасном для здоровья и жизни производстве, в уличной драке, защищая детей и женщин. Мужчину, за равное преступление, всегда ждёт более тяжкое наказание, нежели женщину; половые желания мужчины по умолчанию рассматриваются как преступление, в то время к женские – как награда и товар. Мужчина не плачет, не просит, не жалуется. В то же время он всем оказывается должен, и с детства живёт под социальным гнётом двойных стандартов. Кто-то их переносит легко, кого-то они ломают. Мужчина не в праве ударить женщину, ребёнка, старуху, даже если те будут не только оскорблять, но и физически причинять вред ему.
Раньше говорили так: «когда сильный притесняет слабого – это несправедливость; но когда слабый притесняет сильного – это несправедливость, да ещё и бесчестие». Мужчина стал согбенным под стрессом параноиком, в то же время – склонным срывать накопившеюся агрессию на более слабых представителях своего (и не только) пола. Мужчина давно перестал быть уважаемым, любимым и нужным. Перестал быть Творцом и Воином.
Общество становится всё более разобщённым и атомизированным, социальное напряжение в нём растёт, но в то же время держится под жестким контролем. Людьми легко манипулируют за ниточки страха, вожделения, культа еды, социального статуса. Нынче внушается повышенная стоимость жизни. О бесценности человеческой жизни (особенно жизни детей) слышно из каждого утюга. Повсюду вводится щадящая медицина, использующая даже для малейших вмешательств общий наркоз. Но не спешите с обнадёживающими выводами. Культ бесценности человеческой жизни вводится для того, чтобы гипертрофировать страх смерти, и управлять через него, а страх перед малейшей болью – чтоб человек до ужаса боялся любых физических вмешательств. «Жизнь дороже свободы» – вот лозунг Их рабской системы. Им нужно, чтоб люди боялись смерти, боялись боли, боялись голода и лишений; Они внушают, что жизнь дикого зверя хуже, чем жизнь скота в загоне, вскармливаемого на убой.
В мужчинах холят и взращивают невыразимый страх перед насилием, особенно насилием с сексуальным подтекстом. Внушается и всюду множится мысль, что изнасилованный мужчина – становится оплёванным униженным изгоем, кастрированный мужчина – жирным безвольным куколдом, скулящим фальцетом. Такой мужчина априори будет лишён общества женщин и брошен на самое дно социальной и половой иерархии. И этот ужас перед «опущением» намертво держит большинство мужчин на коротком поводке.
Идея же, что все человеческие эгоистические эмоции – от Лукавого, а плоть – лишь горстка праха, лишь временный сосуд Духа, и никакие разрушения и «унижения» этого сосуда не способны настоящий Дух сломить – вытравливаются из умов и хоронятся под тоннами похоти и грязи. Сатана прочно захватил этот мир, и усыпив Дух, сделал телесную оболочку человека едва ли не идеальной тюрьмой, прочно оградив эгоистическим «клипот» от света Истины. Более того, уже внушив, что эгоистическое клипот – эдакая ненасытная всепожирающая пиявка-потребитель, созданная по образу и подобию Нечистого, и есть Человек...
В материальном мире, который изначально был тяжёл, но нейтрален, рождается и крепнет чудовищное, мерзкое для самой Вселенной зло.
Биологически человек – вегетарианец. Так как человек сложная система из греховных оболочек, как покрывала наброшенных на Божественную Искру, его эволюция проходила при «перетягивании каната» Светом и Тьмой. Но процесс и результат эволюции был таков, что биологически человек был и остаётся вегетарианцем. Более того, человек вообще может жить без еды, потому что тело следует за Духом, а не наоборот. Но эти коды у большинства безнадёжно заблочены эгоизмом, страхами и безверием. Так вот, для полноценной жизни человеческому телу нужно совсем немного еды, организм сам способен синтезировать большинство веществ и экономно расходовать энергию, оставаясь при этом здоровым и сильным. Растения, травы, плоды – могут давать человеку до 95% всех необходимых для жизни составляющих (в том числе лекарственных). В крайнем случае, в приполярных широтах, допустимо использовать и животную пищу, но животное должно: 1 – быть диким, свободным, здоровым. 2 – забито без излишних мучений, и в строго необходимом количестве. 3 – как бы это смешно не звучало для современных «интеллектуалов» - необходимо попросить у животного прощения, а также поблагодарить его за Вашу спасённую жизнь. Всё это элементарные законы нашей «Чёрно-Белой» Природы, от которых Они так старательно нас отучили. Ты то – что ты ешь. Непреложная истина. Они – подсадили человечество на поедание выращенного в адских условиях скота. Поедая мясо робких, наполненных стрессом и болью рабов – люди сами становятся похожими на них. Наши далёкие предки – рыцари и охотники – были похожи на диких ловких зверей и были куда храбрей и устойчивей психикой. Наши современники, вскормленные на белом гмо-хлебе и жирном гмо-мясе УРБов – тоже стали жирными, трусливыми и мелочными. Вегетарианство едва ли не преследуют, ибо мясные корпорации курируются правительством, а правительство – Ими. Пропаганда вегетарианства приравнена к экстремизму и психическому заболеванию. «Мясоедами» навязывается идея, будто растения тоже чувствуют боль, а потому веганы – лицемерные глупцы. Но позвольте, на выращивание одного УРБа уходят ТОННЫ фуражного зерна. Расчёт примерно такой: для того, чтобы получить 1 кг мяса с УРБа, ему необходимо скормить 20 кг зерна и овощных отбросов. Итого получается, что вегетарианец, поедая 1 кг растений поедает только 1 кг растений. А мясоед, поедая 1 кг мяса УРБа – поедает ещё и 20 кг растений, необходимых чтобы этот килограмм мяса вырастить. Кроме того, растения – не чувствуют боль. Это эволюционно не обоснованно, ибо боль – защитный механизм. Тебе больно – бей или беги. Растения же не могут бить и бежать, и боль для них эволюционно бессмысленна. Но, это не значит, что растения неразумны. Разумны, и ещё как. И к ним необходимо относиться с таким же уважением и любовью, как и ко всему (хорошему) на Земле. Но наш порабощённый век – век двойных стандартов. Люди любят говорить, что любят животных, кормят птичек и белочек в парках, ввели уголовную ответственность за побои собак и кошек. Но при этом то, что творится на УРБо и ското-комплексах, всё то НЕМЫСЛИМОЕ страдание – никого не колышет. О нём даже не хотят слышать. Более того, если ты будешь об этом просвещать – быстро окажешься либо в психбольнице, либо просто в больнице, так как: 1 – ты подрываешь государственный (читай Их строй), 2 – ты грубо сдёргиваешь с глаз людей розовые очки, в которые видно добрую идиллистическую картину мира, где всё правильно и справедливо, а за такое «грубое тормошение спящего» можно здорово схлопотать.
Как и за «еретические» истины о том, что кишечник – едва ли не второй мозг, и то чем ты его набиваешь – прямо влияет на всё-всё, что в тебе есть.
В наше время люди больше заботятся о внешней чистоте, чем о внутренней. Они пользуются каждый день мылом и кремами (сделанными из свиного жира и химии), презирают за грязь бездомных и людей средневековья. Но сами в большинстве своём так грязны внутри, полны каловых камней, отмерших клеток, слизи, жира, имеют рыхлое некрасивое тело, - что их внешняя чистота кажется румянцем на трупе. Люди оттачивают речь и навыки коммуникации, умело улыбаются и жестикулируют, красиво говорят. Но в душе полны невежества, страхов, зависти, похоти, печали. В душе большинство ведомы и глупы. И слабы. Стоит только вырвать их из привычной среды и оставить перед лицом беды по-настоящему одних.
Люди сваливают свои «скелеты» и трупы в тёмные шкафы, в бездонный океан информации. За каждым тянется уродливая вереница грехов и ошибок, сломанных судеб, подавленных Истин; которые никуда не уходят, никуда не исчезают… И в темноте и тайне они гниют, отравляя своими миазмами всё человечество, его настоящее, прошлое и будущее… Но люди боятся прикоснуться к этому Океану. Боятся познать его, вычистить его. Иссушить Ясностью. Люди даже боятся думать о нём, не говорят о Нём в «приличном» обществе. И страхи, уродства, чудовища - лишь множатся в мутной темноте.
Наш зелёный мир, пусть изначально не такой добрый и счастливый, ныне сковало великое зло. И оно – как множащиеся в остром сепсисе бактерии, как злокачественная опухоль – не оставит этот мир, пока в нём жива хотя бы искорка, хотя бы осколок добра и правды. А когда последний голос Истины замолкнет, а последний воин Света будет порабощён или замучен – этот мир ожидает рабство, которого вселенная ещё не знала.
И люди, жестокое стадо, чьё сердце – камень, чья душа – лающая пиявка, чьи дела – мучить и кормить мучителей – будто под волшебную дудочку Крысолова идут на заклание…
Горе тем, кто не сможет покинуть Землю, вырвавшись из Сансары до срока… До срока, пока это ещё возможно.
Ибо Триликй Мастема в своём эксперименте и управляемой эволюции подошёл вплотную к тем Кодам, к той первичной Азбуке, что Ангелы на небесах и сам Бог содрогнулись в тревоге.
К сожалению, я слишком рано понял эти кричащие истины. Но из моих уст они, как бы не были правдивы – звучали бы как безумие, попробуй я с кем-то этим поделиться. Как-то я прочёл такую историю в книге по зоологии. Так вот: если в стае обезьян самая низкоранговая особь сообщит другим какую-либо правдивую и полезную информацию, например, что в соседней роще очень много бананов, то этой особи демонстративно никто не поверит, и никто не последует за ней. Но вожак альфа-самец, не будь он дурак, прислушается к этой информации, сообщённой изгоем, и через какое-то время обнародует её от своего лица, выдав за свою. И конечно, в этом случае вся стая с радостью последует за ним и будет восхвалять его за мудрость и щедрость! А «омега» - как жил в дерьме, так и останется, ему не будет благодарности, да его и не вспомнит никто! И всё что ему остаётся – тоже петь дифирамбы альфа-вожаку и его «мудрой» политике, дабы не навлечь на себя всеобщий гнев.
Так что любая правда, какой бы она не была абсолютной и революционной, из уст изгоя звучит исключительно как анамнез для диагноза. И многих, многих таких прибивали к крестам, сжигали заживо, побивали камнями, гноили в психушках, доводили до самоубийства. А сильным мира сего… Им правда не выгодна. Ведь вся их власть держится на лжи.
******
Я сидел в приёмном отделении регионального Траумштадтского психоневрологического диспансера. Рядом сидела бабушка Амалия. Её мутило. То и дело она закрывала глаза и откидывалась на кушетке.
- Знаешь что… - Сказала она мне тогда. – Я вижу прямо перед глазами сущностей. Они кружат вокруг. Мельтешат перед лицом. Такие полупрозрачные разумные шары. Мне страшно.
Врач – немолодая, но ещё красивая шатенка, её звали Хелена Марбах, пригласила нас двоих в кабинет. Пару часов назад я уже прошёл через не самую приятную процедуру опроса и досмотра, когда пришлось раздеваться догола перед целой комиссией из четырёх врачей. Среди которых была одна женщина. Теперь Хелена задавала вопросы бабушке. Когда у него это началось? Он сталкивался с насилием в детстве? У него есть друзья? Не проявляет ли он агрессии по отношению к вам? Может, ругается и повышает голос? А голоса, что он слышит, он рассказывает вам о них? Когда вы впервые заметили порезы на его руках? Где он раздобыл у вас те таблетки? У него есть девушка? Засматривается ли он на парней?
Бабушка сидела, мотая головой. - Ох, не знаю… - Говорила она. – Он же не живёт с нами. Я не замечала за ним ничего дурного, он мне как сын, но если вы вылечите его, если ему станет лучше…
Я сидел в стороне и ухмылялся, отвернувшись к окну. За толстым, забранным решёткой стеклом прел изумрудом и золотом романтик-май. Тополя уже сыпали пух, в небе сновали ласточки. Лес за пятиметровой бетонной стеной, ощетинившейся егозой и рабицей, шелестел под тёплым ветром, и сквозь рассохшуюся раму доносил пьянящие запахи весны.
- У вас – непростой случай. – Улыбнулась Хелена. – Рэй нуждается в серьёзном лечении. Но я уверена, новые методики и препараты сумеют вернуть его в общество. В противном случае… Но, об этом не будем! Вот. С графиком посещений вы ознакомились, теперь прошу освободить кабинет.
Хелена нажала на кнопку сбоку стола. В комнату вошёл угрюмый накачанный санитар, и жестом указал Амалии на выход. Бабушка поднялась с места. На последок наши взгляды встретились.
- Не грусти, внучек! Мы будем тебя навещать раз в три недели, как сказала врач. С богом, родной…
Бабушка тихо расплакалась. Я молча смотрел в пол. В голове сделалось пусто.
Закрылась бронированная дверь 7-ого отделения 9-корпуса Региональной Юшлорской Психушки, в народе называемой «Ферма дураков». Мне выдали хлопковую пижаму и хлопковые штаны, великоватые по размеру, угрюмый накачанный санитар проводил меня в палату.
Глава 3. Осень. «Дракон расправляет крылья».
Пела ночью мышка в норке: спи, мышонок, замолчи.
Дам тебе я хлебной корки, и огарочек свечи.
Отвечает ей Мышонок: голосок твой слишком тонок!
Лучше мама не пищи, ты мне няньку поищи.
…
Стала петь мышонку кошка: мяу-мяу, спи мой крошка…
Мяу-мяу, ляжем спать… мяу-мяу, на кровать…
Глупый маленький мышонок отвечает ей спросонок:
- Голосок твой так хорош! Очень сладко ты поёшь!
Прибежала мышка-мать, поглядела на кровать,
Ищет глупого мышонка, а мышонка не видать…
(С. Маршак. Глупый маленький мышонок)
Мама дёрнула за плечо.
- Вставай.
Тревожный гул отдавал в ушах. Раймонд проснулся. На главной площади бил набат. Бим-бом, бим-бом, гумм-гумм…
Война.
Это страшное слово прогнало сон.
- Война?
- Да. На юге Рамаллона и на подступах к Монтебло уже идёт война. Ночью прибыл поезд из Барнштайна. Я надеюсь это какая-то ошибка… Пишут, что началась война с империей Син. Не с Урманчестаном, не с Рэндляндом и даже не с Грандвестом… С Син, понимаешь?? Пишут, что их войска уже перекинуты через хребты Карнах и Лаймунь. Перебита застава на Уршурумском перевале. Синцы уже захватили Рамину и Фэрли и стремительно наступают по плато Аманслу. Всех мужчин забирают на фронт. Отец получил повестку.
Эта новость стала разорвавшейся бомбой. Почти сто лет они привыкли думать, что великая империя Красного Дракона – их партнёр и союзник. Точней, так привыкли думать «квасные патриоты» и апологеты Красного Союза. Так внушали всем нам… Внушали, и лишь немногие видели, что там, за Небесными Горами строится Новый Вавилон. Жители Эспенлянда стали словно слепые, закрываясь от Грандвеста, ведя преступные братоубийственные войны на границах Рэндлянда и Эстборга, попирая историю и культуру своих предков, забывая Корни в интернациональном угаре, и вступая в противоестественный союз с Драконом... Будто забыли (и вправду забыли), великую войну Святого Максимилиана Штернбреннера, Уршурумский Договор и строительство Великой Заставы.
- Я тоже отправляюсь? – Спросил маму я. Я надеялся на это… Хотя было страшно и… как-то пусто. Даже не сама война пугала, но необходимость вырваться из привычной среды, ехать поездом куда-то с незнакомыми мужиками, спать и есть у всех на виду, поддерживать общение… К тому же с едой возникнут проблемы – ведь юноша с детства вегетарианец. И снова он станет изгоем (почти наверняка), станет врагом своим же, ещё не доехав до фронта... Ведь Раймонд обладал удивительным талантом – вызывать к себе отвращение и ненависть, едва люди узнавали его… Впрочем, сама война не вызывала цепенящего страха. Пусть случится ужасный конец, чем ужас тянется без конца. И пусть лучше этот ужасный конец ожидает многих, косит как серп колосья, чем выбирает точечно изгоев на заклание… Пусть встряхнёт прогнившую сытую мирную жизнь, закисшую в гедонизме и потреблении! Когда становится плохо всем - несчастные и изгои чувствуют облегчение. И где-то в глубине души старик мечтал, что мир – неласковая мачеха, скоро встретит свой жестокий Закат.
- Ты же знаешь, Раймонд… С твоим диагнозом в армию не берут, но я не знаю, изменится ли что-то в ближайшие дни. Я всё же надеюсь, что это какая-то ошибка. Ну какая война с Син, а? – Мама попыталась улыбнуться. Но Рэй видел, что это получалось противоестественно и жутко. Ужас застыл в её глазах, горящих на побелевшем лице.
Весть о войне с тяжёлым гулом набата ворвалась в город как огненный смерч. Люди сновали туда-сюда, передавая друг другу газеты и не уставая причитать. Войны с империей Син никто не ждал. Но со вторым поездом, прибывшим из района почти оккупированного Аленкирка, и битком набитого беженцами (исключительно детьми и беременными женщинами, ведь, как известно, они ценнее прочих), стало ясно, что всё это не дурная шутка… И даже не страшный сон. По городу поползли слухи, будто правительство и генералитет кидают только что мобилизованных солдат на убой – с саблями и винтовками под танки и гаубицы. Будто сдают страну без боя, утилизируя, как в инфернальной мясорубке, всех боеспособных мужчин… Каждый более-менее разумный человек понимал, что Смерть постучалась в двери.
Вопрос только в сроках…
Раймонд был странно спокоен. Слово «война» зажгло его сердце ровным сильным огнём, который начал пожирать сонную беспросветность былой жизни. Вечером вернулся отец. Всю ночь он не спал, собирая походный мешок и разговаривая с мамой за стенкой. Окна соседнего дома горели, и кажется, в эту ночь не спал никто.
Под утро отец Рэя, свежий и решительный после бессонной ночи, закинул на спину вещмешок, ружьё и мессер, и они втроём вышли из дома.
Полдень. На вокзале не протолкнуться, гремит военный марш, и голос из громкоговорителя объявляет о скором отправлении поезда. На перроне толпятся женщины и дети, кто-то провожает мужей, сыновей и отцов объятьями полными любви и отчаяния. Раймонду в этот момент подумалось, как, должно быть, легко умереть в бою, когда тебя по-настоящему любят и ждут. Ведь если ты познал счастье, смысл жизни ты выполнил. А мужчины, облачённые в серые шинели, входили в поезд. Их лица были сосредоточенны и суровы. Наверно, многие в этот момент продолжали надеяться, что случилась какая-то ошибка, и война закончится, не успев начаться. Но правда была в другом. Правда не принимала надежд. И каждый, кто умел думать, понимал, что дни королевства Эспена теперь сочтены. А вместе с тем, дни их самих.
Поезд тронулся, лязгнули колёса, клубы пара рассыпались над перроном.
Через пять минут хвост набирающего скорость состава скрылся за крышами домов и иссушёнными солнцем деревьями. Люди стали расходиться.
В вечер город стал пустынным. Жестокое солнце августа лишь придавало ему сиротливости. В тот день, когда Раймонд и мама провожали отца на фронт, был кровавый закат. Только солнце начало клониться за горизонт, небо вдруг стало красным, будто по нему разлилось целое море крови в бардовых сгустках. Редкие облака повисли над степью. Был штиль. Раскалённая земля отдавала своё тепло, и от жары кружилась голова.
Прошло три дня. Жизнь в городе изменилась. Чувство тревоги повисло повсюду. С фронта ждали известий, но ничего нового и обнадёживающего не приносили почтальоны в своих потёртых сумках. Людей давила неизвестность. Сюда, на край света, любые новости приходят с опозданием. Приходят не быстрее старинных паровозов, что тянут свои составы через тысячи километров диких пустошей, через тайгу Мермаунта и Пармы, через Юшлорские озера, что затопляют рельсы своими солёными водами, через провалы и меловые скалы, обрамлённые дрожащим осиновым мелколесьем… Три состава ушло до развязки в Бриш, и далее через Вальдаштадт и Линдешалль в сторону фронта. И ни один не вернулся. Город ждал известий, затаив дыхание. Но ждать было нечего. Других путей в Траумштадт, кроме старого, времён кайзера Готифрида Ланца железнодорожного тракта, не было. Только местные газеты, отталкиваясь от последних новостей, уже не пытались обнадёжить и утешить. Как в разрез это шло с агрессивной пропагандой последних лет, взращивающей ненависть к Грандвесту и воспевающей величие родной страны. Вот только величие это было дутым. Дутым было и «родство», которое интервенты во власти пытались неуклюже внушить эспенцам, скрепив оскотинившийся народ ненавистью и трусливой ксенофобией... Пропаганда десятилетиями скармливалась народу, как фураж свиньям, приготовленным на убой. Они ожидали великой войны с Грандвестом, а беда подошла с другой стороны… Схватила за брюхо гигантское королевство Эспенлянд, что своей оскаленной мордой целое столетие было развёрнуто на Запад… Кто видел это и пытался говорить – тех безжалостно затыкали, утилизировали в тюремных застенках и подвальных лабораториях психбольниц. Вот только каждый независимо думающий житель Эспенлянда понимал, что его страна, как гигантская гниющая туша, обколотая опиатами – с помпой и фанаберией катится в пропасть. Каждый думающий понимал, кто истинный Враг, и если начнётся война с империей Син, королевству придёт конец… Отсталые, малонаселённые земли с мутной, антинародной верхушкой власти; пассивные, изнеженные, и в то же время озлобленные разобщённые люди, доедающие былое величие Вильгельма и Эспена Ллойда. Старый, уже не добрый; прогнивший Эспенлянд, застрявший в прошлом веке ничего не мог противопоставить яростной мощи империи Син. Как умирающий старый волк, к тому же бездарный, неласковый к своим, и много раз промахнувшийся на большой охоте, он непременно будет свергнут молодым, зубастым, полным сил хищником. И когти этого хищника уже давно протянулись в замок Эйхгоф. Протянулись уже тогда, когда был зверски убит Последний Истинный Король.
Да, граница далеко. И здесь не слышен гром артиллерийских орудий, не висит в воздухе запах крови и горелой земли. Но и сюда придёт огонь разрушений, если ничего не встанет у него на пути; сюда, в город, в котором не было войны со дня его основания.
Опять чинили котельную. Листьев во дворах становилось всё больше. Раймонд с метлой и большим холщёвым мешком всё так же ходил по дворам, как отживший свой век старик. Нужно было навестить бабушку, и добраться как-нибудь в милый сердцу садовый домик, затерянный в зарослях боярышника и дикой вишни. Но на душе была горечь. Тяжелая, невнятная горечь. Раймонд почти забыл о обещании, которое он дал Ловисе. Прийти к ней в гости, послушать её неземную игру на фортепиано... Его жизнь проходила словно в коконе – днём скучная, неспешная работа. Вечерами одиночество и полная опустошённость. Приходилось жить под одной крышей с родителями, чтобы каждый день выходить на работу в соседнем квартале. Раймонд хотел побыстрее заработать денег на утепление домика в Альмагардене. Жизнь с родителями – тяжкие периоды. Уже с шестнадцати лет Раймонд большую часть жизни проводил в скитаниях. С апреля и до первых снегов, юноша жил как бездомный то в степях и лесах, то в летнем домике в Альмагардене. Природа была его домом, его любящей древней матерью… Грибы, ягоды, овощи и фрукты, взращенные им в саду, рыба окрестных озёр, и даже насекомые – были его пищей. И конечно крупа. Её было легче всего запасти впрок, взяв с собой хоть в Акелдамскую Пустошь. Особенно Рэй ценил гречку, ведь её можно даже не варить – достаточно залить на ночь чистой водой. Порой Раймонд думал, что было бы здорово навсегда уйти в леса, тем более крохотная пенсия по инвалидности позволяла хотя бы что-то покупать, из одежды или инструмента, не работая в городе. И это было бы возможно. Но только не здесь. Не в Юшлорской низменности, где находится зимний полюс холода всего Эспенлянда.
Предчувствие осени и великой беды накрыло юношу не отчаянием, но оцепенением. Страшись тайных желаний своих, - как-то в детстве говорила ему мама. - Они могут сбыться. - Бойся своих проклятий, кто знает, может где-то на земле, одна отчаявшаяся душа сдвинет целый мир в пропасть… Кто знает, какая сила сокрыта в «пульса дэ-нура», рождённом в ледяном сердце опадающей Розы. Ведь не любовь, но ненависть и немой крик боли – самая сильная эмоция в мире. И порою те, кому недоступно земное счастье, уползают в тайные воды Океана Желаний, и от тоски и отчуждённости дёргают Матрицу мироздания. Ведь там куда меньше конкуренции, вот он – рядом, Океан Желаний, и струны, влияющие на Великие процессы – всегда под рукой. Взаправду, таким людям куда проще сокрушить весь мир, чем изменить судьбу себя самого. - Эти мысли старик додумывал сам, и даже на миг казалось ему, что это его отчаяние и сокрытая ненависть сдвинула Мир. Впрочем, конечно, считать так было глупостью и эгоизмом. Старик быстро одёрнул себя. И грустно улыбнулся, зажмурившись в лучах стареющего солнца.
С отвращением Раймонд проходил мимо фермы. Огромной, обнесённой бетонным забором территории, с которой доносились чудовищные запахи. Там, сокрытые от глаз добропорядочных граждан, прижавшись друг к другу в тесных загонах, обмазанные собственными экскрементами копошились УРБы. Раймонд видел их пару раз, и впервые в детстве. Тогда один «мясо-шпиковый» УРБ вырвался через приоткрытые ворота, сметя охранника, и ломанулся в город.
Очень грузный, бледный ч е л о в е к, с широким неестественно оттопыренным задом, залысинами на голове и глуповатым, немного детским лицом.
Вокруг поднялась паника, женщины подхватывали детей и убегали. А маленький Раймонд стоял с широко открытым от изумления ртом. Он видел большого, до жалости безобразного голого дядю, который как безумный метался по улице, снося витрины и издавая гортанный рёв. Но вокруг быстро собралась толпа мужчин, и один, в длинном чёрном пальто, попытался взять под руку маленького Рэя и увести. Но мальчик вырвался, он отбежал вверх по бульвару и оттуда видел, как прибывшие на место жандармы расстреливают УРБа из ружей. Тот страшно кричал, прямо как человек, которому очень больно, и всё не падал, хотя на бледном обнажённом теле уже зияли жуткие раны, кровь лилась на мостовую. Наконец он упал. А что было дальше – Раймонд не мог вообразить. Жандармы и несколько человек в обычной одежде достали ножи, и принялись тут же, на месте, разделывать УРБа. Отделили руки, ноги, голову. Вспороли живот и внутренности выпустили в большой полиэтиленовый мешок. Огромное, жирное тело втроём погрузили на прицеп автомобиля и увезли. Потом пришли дворники и долго замывали мостовую. А спустя примерно двадцать минут, всё вернулось на круги своя. Прохожие спешили куда-то, стуча башмаками по бульвару, девочка громко плакала: «купи, ну купи мороженное!!!». Попыхивая чёрным дымом проехал автомобиль. А маленький Раймонд всё так же стоял, прислонившись к бугристой коре вяза, и смотрел на то место, где совсем недавно корчилось огромное бледное тело…
Небо хмурилось. Впервые за целый месяц. Насыщенные влагой облака из далёкого, почти нереального Паласского моря дотянулись-таки сюда, в бессточную сухую равнину. Облака не предвещали дождя, а только волнистой чередой проплывали над черепичными крышами старых кварталов. Раймонд захотел перекусить. Он сложил метелку и холщёвый мешок в кладовку у входа в подъезд, и, помыв руки, отправился пешком по Лорьянштрассе.
- Привет! – Вдруг окликнул его знакомый, немного дрожащий голос. – А я жду тебя девять дней. Переживала, что ты думать обо мне не хочешь. И, похоже, не ошиблась.
Ловиса стояла в пяти метрах от Раймонда и пристально на него смотрела. В её взгляде читался немой укор.
- Знаешь, - строго сказала девушка. – Я испугалась за тебя, когда началась мобилизация. Разыскивала тебя. Я рада, что тебя пока не увезли…
- Прости... – Сухо вымолвил старик. Ему вдруг показалось странным и даже подозрительным, что девушка, с которой он знаком лишь пару часов чистого времени вдруг интересуется его судьбой и переживает. Ещё и кольнула мнительность, будто Ловиса издевается, думает, что он трус, и потому не отправился на фронт. - Честно сказать, нехорошо на душе. – Немного манерно отвечал Рэй. - Да ещё в городе паника… Последнее время совсем нет сил, полная акедия… Я подумал, что буду навязываться тебе, если приду. Ведь наверно ты пошутила в прошлый раз, когда сказала, что хочешь встретиться. И да. Думай, что хочешь. Я не боюсь войны, но пока не попал под мобилизацию. Инвалидность, типа. Призовут – поеду.
Впрочем, юноша чувствовал сердцем, что девушка не шутила и не издевалась. Но в это было трудно до конца поверить.
- Я никогда не шучу. – Строго сказала Ловиса. – Я вообще, жуть какая серьёзная. И я правда, очень рада, что ты не поедешь на войну…
Они шли рядом по пустынной улице прочь из города. В степь, где скоро упадёт роса и будут до утра ворковать цикады. Дома становились ниже, улочка шире, и вот последний домик с черепичной крышей остался позади, распахнув пред ними бескрайнее пространство. В лицо ударил свежий прохладный ветер, несущий запах полыни и солончака.
- Знаешь, – Сказала Ловиса. – Я всегда хотела уехать из города далеко-далеко на юг. Мама много делилась со мною тем, что ей рассказывала бабушка. Мою бабушку звали Линора-Ситара Химару. Возможно, ты даже слышал о ней… Линора была известной путешественницей. В те далёкие годы, когда меня не было и в проекте, она с экспедицией самого градоначальника Эске Андлау по следу Вильгельма искала выход к морю за Фаркачарами. Но увы, выход к морю они так же не нашли, вернувшись восемь лет спустя… Впрочем, рассказов хватило бы на всю жизнь. Я ни разу не видела бабушки... Ситара умерла за год до моего рождения. Но мама говорила, что она была удивительным человеком! Всю жизнь Ситара искала храм Истиной веры и пыталась понять, как устроен мир. Занималась науками и изучением мистических учений древности… Всегда помогала попавшим в беду. Была вегетарианкой, возглавляла целое движение в защиту УРБов… Но… с её смертью закончились все её начинания… Да, вот так всё было! Расскажи ты о своей семье?
- Ну… - Раймонд на пару секунд замялся. - Мою маму звать Майя. Она работает на электроцентрали… Признаться, я даже не знаю, кем. А папа… Он слесарь на Траумштадтском кузнечно-прессовом. Отставной солдат, ветеран Лаймуньского конфликта, участвовал в битве за западный Урманчестан. Впрочем, мы не очень близки. Ещё у меня есть бабушка. Она всю жизнь проработала преподавателем в институте паровых машин. Теперь она совсем пожилая и иногда даже забывает своё имя. Но тем не менее, она была и остаётся самым близким для меня человеком.
- А друзья у тебя есть? – Девушка не отрываясь смотрела на Раймонда, словно пыталась проникнуть взглядом в самую душу.
- Нет. Ну как… Был один друг в средних классах. Вместе гуляли по вечерам. Он тоже любил вырезать по дереву, как и я, правда, у него совсем не получалось. Зато он прекрасно рисовал. Звали его Мэл. Но однажды, когда мы играли в «войнушку», бились на палках а-ля рыцари, пацаны из параллельного класса стали цепляться к нам. Когда один из них ударил меня, Мэл убежал. А мне хорошенько досталось. Да, забавно теперь вспоминать. Мэл после этого сам как-то отдалился от меня. У него другие друзья появились. А я… не жалею. Ведь настоящий друг не бросит, когда пахнет дракой. А лишние люди… пусть уходят. Я никого не держу.
- Понимаю. Знаешь, у меня тоже нет друзей. И не было никогда, ну, чтобы настоящих... Большую часть своей жизни я провела дома, в обществе мамы и кошки Мари. Но я не чувствую себя одинокой. У меня есть музыка. Я построила свой собственный мир, мир без зла и страданий. И пусть я пока в нём одна… Знаешь, может быть ты будешь тем человеком, кому я покажу этот мир, м?
Ловиса умолкла. Позади зажглись огни города. В траве запели первые цикады.
- Ой, что это? – девушка нагнулась.
Юноша подошел поближе, и Ловиса протянула ему ёжика.
- Ух ты, забавный какой!
Ёжик возмущённо фыркал, сверкая любопытными глазками-бусинками из-под своих иголок. Девушка прижала его к груди, и они с Раймондом пошли дальше.
- А ещё, мама много рассказывала про Дом Солнца. Будто есть на земле такое место, где днём и ночью светло, где деревья всегда зелёные и нет городов. И Солнце отдыхает там, когда устаёт светить на нашу землю. Там есть храм высотой до неба с янтарными стёклами. Он возвышается над морем, и солнце видит в 50 золотых зеркалах отраженье всего мира, даже то, что объято ночью.
- А нас учили, что Солнце – звезда, и находится оно за 280 000 000 км. И что вокруг Солнца вращается множество планет, наша только одна из них. Вообще, знаешь, я очень любил астрономию. У меня даже был свой телескоп.
- Ух ты! Я бы хотела посмотреть в него. На звезды, на луны. Может быть, даже на солнце... Вот можно пофантазировать, что солнце, это как бы добро, Бог. Что свет, который оно даёт – это свет Истины, без которой мир погружается во тьму. Тогда получается, что сейчас в нашем мире зима… Очень холодная и долгая до бесконечности. Хотя, конечно, то с о л н ц е, о котором я сказала, не увидишь в телескоп. Да и ошибочным кажется всегда сравнивать свет с добром, а темноту со злобой. Я вот, например, люблю темноту. Люблю прохладу и дождь. А тот Свет, свет Всевышнего, он совсем не обжигающий и яркий, он… ласковый. Прости, наверно, я выражаюсь туманно и глупо...
- Нет-нет. Ты красиво говоришь. Мне тоже кажется, что на мир нашла ложь, омерзение. Мне тошно смотреть на людей. Чем больше я узнаю их, тем сильней отвращение. Я – закоренелый мизантроп. Более того, я считаю, что хороший человек априори будет мизантропом, и будет мечтать о гибели человечества, ибо исправить наш мир, не уничтожив нашу цивилизацию, невозможно. Люди глупы и ведомы, они как будто спят, не видят правды, не видят всей дряни, которую сами творят. Мерзко от их жестокости и лицемерия… Я никогда их не пойму. Они трясутся на приёме у стоматолога от плёвой боли, впадают в делирий, если поранится их дитятко, но сами запекают младенцев других, таких же чувствующих л ю д е й в духовке! Шьют сумки и одежду из человеческой кожи, делают косметику и мыло из жира «унтерменшей», которыми потом натирают своё нежное лицо и любуются отражением в зеркале. Люди считают себя венцом творения, а порабощённую ими Природу – расходным материалом. Люди плодятся и множатся, считают победами победу над Планетой, их породившей. Семимильными шагами осваивают технологии, и уже зашли слишком далеко… Но перед тем, как овладеть сверхтехнологиями и сверхспособностями, перестаньте сперва быть обезьянами! Эгоистичными и похотливыми обезьянами, которые могут только жрать, размножаться и гадить. Для этого вам нужны технологии? Чтобы размножаться, жрать и гадить в тучу раз сильнее? Я бы очень хотел, чтобы земля очистилась от этой грязи. Смела, выжгла огнём всю человеческую мерзость! – Раймонд повысил голос, глаза его сверкали. – Ха-ха!
Он продолжал.
- Люди любят тех, кто и так счастлив. Знаешь, восхищаются успешными и удачливыми, даже теми, кому вся их удача досталась даром! А тех, чья жизнь похожа на ад – «унтерменшей», бездомных, изгоев, покалеченных, оболганных – их добивают! Даже девушки никогда не посмотрят на нищего калеку, на того, кого другие люди не любят и презирают. Тем паче, если калека будет не «няшкой из фильма», а настоящим уродом со сломанной оплёванной душой. Девушки сохнут по знаменитостям и ярким проходимцам. Это как будто, если сидят двое попрошаек, у одного талерка трещит от купюр, а у другого там плевок и жалкий грошик, и люди будут один за другим кидать подачки первому. А второго ещё пнут, раз он и так неудачник. Вот так вот. Да, понесло меня, ха-ха. Ну это я правильно. Ты теперь развернёшься и уйдешь, и не будем тратить время. А у меня свой путь, далёкий и светлый (ага), и ты со мной туда не пойдешь. – Юноша рассмеялся Мефистофельским смехом. Руки Рэя слегка дрожали. Не от страха: от ночного холода и негодования. Он был зол на себя, что наговорил столько личного, но именно Ловисе ему почему-то захотелось сказать то, чего он не говорил ни одному существу. Хотя юноша знал, что девушка, которая сумела слегка подтопить его оледеневшее сердце, уйдёт.
Но Ловиса не ушла.
Она всё так же шагала рядом, но тут остановилась, и крепко-крепко сжала руку Раймонда. В глазах девушки играли отсветы далеких городских огней. Лицо было неподвижно как у мраморной Галатеи.
- А я думала, я единственная, кто с малых лет не пробовал мяса. – Девушка грустно улыбнулась. Во влажных глазах отражались лучи далёкой Андлауштрассе. - Знаешь, я всегда мечтала усыновить, или удочерить дитя УРБа. Чтобы хоть одному безгранично несчастному существу подарить любовь. Я уверена, если дитя «недочеловека» окружить любовью и заботой, если его обучать, разговаривать с ним, умывать и целовать его, как «венцы творения» делают это со своими детьми… Из УРБа получился бы такой же точно человек. Красивый и стройный, если его не откармливать насильно, не пичкать гормонами и стимуляторами… Просто ребенок, просто человек… Такой же, как мы с тобой.
Ловиса говорила совсем тихо, её голос слегка дрожал. Казалось, она сейчас заплачет. Но девушка не заплакала. Она взяла себя в руки. А сердце Раймонда, ледяное, как у сказочного Кая, в этот момент обдалось горячей кровью. Да так, что старик чуть не застонал от боли...
- А своих детей я не хочу иметь. – Уже ровным голосом сказала девушка. - Если мой ребенок унаследует мой характер, он будет несчастным. Я бы не хотела этого. Родить - большая ответственность за всю его жизнь. Он может сказать однажды: «Мама! Лучше бы я никогда не рождался!» Как не раз говорила я… Мы будто выпадаем на Землю из «небытия», и здесь плохо, Господи, здесь так плохо! Лучше уж пребывать где-то Там... В неосуществлённости. В состоянии Великой Идеи.
- Я бы тоже не хотел своего ребёнка. Не только по этой причине. Ведь мой ребёнок мог бы унаследовать гены моего отца, или матери. Я бы не хотел размножить таких людей. - Раймонд язвительно хэкнул.
А Ловиса шла рядом с ним в темноте, сжимала его ладонь. На девушке было длинное истёртое пальто и чёрные джинсы. Вместо странной широкополой шляпы с розочкой, в которые рядила её мама, будто куклу, голову покрывал капюшон. Но длинные и прямые чёрные волосы, скромно прикрытые, выбивались непослушно из-под капюшона, падая на лицо. Ни капли моды, ни капли лоска. Она походила на нищенку, на странницу, на девушку-дервиша. Или даже на печальную собаку-бродяжку с мудрыми грустными глазами; без тени женского кокетства, жеманства: только искренность – смешная и святая. От которой хотелось плакать.
«Анима». – Почему-то это слово звучало в голове Раймонда. – «Анима Сола».
- Мама часто называла меня ежонком. – Улыбнулась девушка. – За то, что была такой же колючей, и не давала себя погладить. А я не знаю, почему так получалось. Почему мне всегда хотелось вырваться, но в то же время очень хотелось, чтобы мама обняла крепко-крепко.
- У меня так же. – Ответил Раймонд. - Только никто и не пытался меня обнять.
- Это очень грустно…
И тут, девушка развернулась как в вальсе на 180 градусов, и неуклюже обняла худого угловатого Раймонда.
- За твою доброту. – Коротко сказала она.
Парень опешил, немного поднял руки, сделав робкое движение, чтобы обнять девушку в ответ, но не коснулся её. Просто стоял, «руки по швам»…
А звезды бесконечными гирляндами опутывали небо, и на юго-востоке, в зеленоватой дымке, восходила перламутровая красавица Фата – печальный спутник Луны…
На утро Раймонд проснулся от стука в дверь. Мама уже не спала и открыла. На пороге стоял Альбрехт Хенце – хромой старый почтальон, который каждое утро, прямо как траумштадтский желто-красный трамвай, выходил на работу; и в дождь, и в метель, на своём старом верном скрипучем велосипеде.
- Получите и распишитесь. – Хенце передал маме тонкий треугольный конверт. – Всего хорошего, прощайте.
Старик закрыл за собой дверь. Мама развернула конверт, и лицо её сделалось бледным.
Раймонд догадался, что было сказано в письме. В тот день, многие в городе получили сероватый треугольный конверт, пропахший порохом и креозотом. Это были «похоронки» - с сухими соболезнованиями якобы самого кайзера. Все мужчины, отправившиеся из Траумштадта на войну с империей Син убиты, либо пропали без вести. Всё произошло вмиг. Девять суток назад они отправились на фронт, и учитывая, что даже до Аленкирка отсюда четверо суток пути… И столько же назад, чтобы доставить «похоронки»… Что произошло с двенадцатью тысячами мужчин, отправившимся на Юг в тот прОклятый день?? Подробности не сообщались. Правительство всегда напускает тайны. Дабы не поднимать паники. Но только дурак не понимает, что неизвестность страшнее всего. Так же ясно, что никто не привезёт тела павших воинов «двухсотыми», и не увидит их больше родная земля. С недавних пор всех погибших постановили утилизировать в крематориях после изъятия здоровых органов. Наверно кто-то теперь набьёт холодильники…
Мама молча опустилась в кресло. Раймонд развернулся и ушёл к себе. Юноша не испытывал особой радости, что отец, истязавший и унижавший сына всю жизнь, погиб на войне. Раймонд вообще ничего не испытывал. Уже несколько лет, как он словно умер, истлел внутри. Превратился в лёгкий белёсый пепел. В такой пепел, в который превращается хорошо сожжённый труп. Нет больше смрада и бурлящих жидкостей, нет смерти и ужаса, нет уродства и боли. Так и душа Раймонда стала блёклой, невесомой пылью. Ни страдание, ни страсть, ни зависть, ни похоть, ни злоба уже не могли пустить корни в его разуме. И теперь, узнав о гибели человека, который на протяжении двадцати двух лет истязал родного единственного сына; бил и оскорблял его, ломал, позорил, оклеветывал, смешивал с грязью - Раймонд ощущал только пустоту.
А мать, не говоря ни слова, отправилась в зал, и, сев напротив зеркала, стала завивать плойкой волосы, собираясь идти на работу.
За окном было пасмурно. Впервые, за последний месяц. Дул ветер и слегка звенел оконными рамами. Небо хмурилось в серых разводах, по-осеннему дышало холодом, и листва вовсю кружилась по дворам. Раймонд сидел у окна и смотрел, как поднимается солнце. Но солнца в этот день не было. Только на миг показалось оно в просвете облаков призрачным бледным шаром.
Мама ушла на работу. Звякнул замок.
Раймонд в этот день всё никак не мог сосредоточиться на работе.
Вообще, юноша по-своему любил работать дворником. В его компетенции были четыре двора и участок проулка между Лорьянштрассе и Площадью Реппель. Два дворика уютно расположились между старых трёхэтажек архитектуры «неоклассицизм», утопающих в зарослях осокоря. Два других двора были крепости-колодцы, со всех сторон закрытые серой стеной силикатного кирпича «новых» домов, возведённых больше полувека назад. Здесь тоже хватало зарослей и заброшенных нехоженых участков. Траумштадт безлюден. В столице его даже называют городом-призраком. И в общем, побродив по районам Занарье, Старый Траум, Ллойдовы Свечи и Зальцен – и вправду кажется, что прошёл мор. В былые времена в самом восточном городе Эспенлянда проживало полтора миллиона человек, теперь осталось меньше пятисот тысяч. Деревья и вездесущая горькая полынь все сильней отвоёвывают места, где ранее была брусчатка и асфальт. Не так часто прохожие ходят по улицам Траума, ещё реже можно встретить автомобиль. Да и автомобили не особо нужны в Траумштадте: при всём желании на авто не покинешь город.
А Раймонд, как грустный призрак из городских легенд, в длинном сером пальто и низком цилиндре, работал своей метлой, убирая целые горы листвы и бытового мусора. В этом дворе хотя бы никто не беспокоил его. Редкие прохожие проходили мимо и не сверлили взглядом. Все привыкли к угрюмому неразговорчивому юноше, который так походил на старика… Совсем иначе было в прошлом месте, на Рёммельштрассе, ближе к Ауфштандплац. Тогда, год назад, Рэю попался какой-то криминализированный двор, со «смотрящими», пацанчиками, живущими «по понятиям», и вездесущими мамочками (читай – пацанчиковыми жёнами), с колясками и вечными придирками, которые были понаглее самих «пацанчиков». Тогда дело чуть не закончилось плохо. До сих пор Рёммельштрассе бурлит ненавистью, сплетнями и кривотолками по парню, который даже не знает, в чём вообще причина… Астрология утверждает, что люди, рождённые с планетами в 12-ом доме часто вызывают «бурление говн» вокруг себя, находят, не ища, тайных и явных влиятельных врагов, и ужасы, неудачи, и одиночество как стая инфернальных волков кружит стаей вокруг них, сокрытые в темноте. И терзают, терзают, невидимые и всесильные. И вот Раймонда угораздило родиться под столь несчастливыми звёздами… Но Траум, к счастью, большой. Не по населению, так по территории. И злые слухи вязнут в его пространстве, в спасительном равнодушии вымирающих белых людей. Траум ленив и пассивен. И дворники в нём – пока нужны.
Впрочем, сегодня на душе было так пусто, что работа валилась из рук…
- Привет.
Сердце Раймонда замерло, буря радости и досады ворвалась в пустоту. Раймонд узнал знакомый голос. Почему ОНА его так тревожит? Уж не влюбился ли он? Хех, это вряд ли… - Юноша быстро погасил огонь вспыхнувший в его мёртвой душе.
Девушка улыбалась.
- Я здесь гуляю частенько, могу навещать тебя. – Ловиса подняла с земли метёлку. Грязную ивовую метлу, стёртую до древка. Линн Авербах, начальник ЖКХ, не любил выдавать новый инструмент. Даже перчаток и мешков для мусора – было не допроситься. Ловиса сегодня выглядела иначе. Вместо бесформенного пальто с капюшоном - коричневый жакет, вместо поношенных джинсов - изящная юбка цвета лаванды; она доходила до колен, открывая изящные ножки в матовых колготках. Смущённая улыбка на восковом лице довершала образ, и делала его прекрасным. Во всяком случае, Раймонду так казалось.
- Мамы снова нет дома. – Сказала девушка. - Она всё время на работе… А я играю. Мама хочет, чтобы я стала музыкантом.
- А ты хочешь?
- Не знаю. Мне нравится играть. Но это занятие мне кажется бессмысленным. Я бы хотела, как бабушка – быть путешественницей и помогать попавшим в беду. Наивно, да.
Ну… Пойдём?
- Пошли. Мне не работается сегодня. Знаешь… - Юноша сделал долгую паузу. – Сегодня нам пришло письмо с фронта. Похоронка. Мой отец погиб на фронте.
- Тебя это опечалило?
- Нет. Просто его смерть натолкнула меня на мысль: а вот что чувствуют люди, прошедшие войну, и снова вернувшиеся к мирной жизни? Вот представь себе. Воевал ты, защищал страну. Кайзера, жителей, да что угодно… Видел смерть товарищей, видел пытки и голод, всё нутро твоё выжег страх. Ведь большинство людей в мирной жизни не представляют, каково это, когда твоя шкура в опасности каждый миг. Ты научился не горбясь ходить под шквальным огнём, ты стрелял из винтовки; видел, как картечь превращает живую плоть в фарш. В рукопашной рубил лопаткой или саблей. Ты видел оторванные руки и ноги, развороченные челюсти, слышал дикие крики солдат, умирающих от боли. И вот тебя ранили самого. Оторвало ноги, допустим. Оторвало причиндалы, выбило глаза. И вот ты вернулся живой. Люди, видевшие кровь только в кабинете анализов, шарахаются от тебя. Женщины смотрят с жалостью. Нет, не со страданием, а с жалостью и страхом. Жена давно ушла к другому, зачем ей увечный обрубок? Никто бы не понял тебя, тебе бы не с кем было поговорить. Товарищи, прошедшие такую же мясорубку, полегли на чужой земле. А ты выжил, но такая жизнь хуже смерти… А потом бы война забылась. Стала бы чем-то, что изучают в учебниках по истории. А ты бы жил, никак не находя покой и смерть. Уродливый, одинокий обрубок. Чья жизнь по сути была принесена в жертву, чтобы эти сытые, напыщенные, нежные люди; их чужие тебе жёны и дети - никогда не кричали от боли и ужаса. А потом, помнишь, как после Великой Рэндляндской Войны, когда инвалиды-ветераны исчислялись миллионами, Железный Гофман постановил убрать их с городских улиц, дабы не портить облик городов страны-победителя? Сколько невыразимого отчаяния познали те дни! Когда ветеранов, чтобы они не трясли своими культяпками, пугая новые поколения, миллионами селили в удалённых концлагерях, где утилизировали как биоотходы… И находятся моральные уроды, что возносят Кровавого Гофмана и его эпоху?? Но «порядочным» людям, пока целым, ценимым, этого знать не положено… И ты, вернувшись убогим обрубком, любил бы этих людей? О нет. И вот знаешь, я думаю, мой отец отделался очень неплохо. Особенно если разметало в жижу – чтобы эскулапы в органах не копались. Уж лучше удобрить чернозёмы где-то под Аманслу или в Дождевом Пределе…
- Знаешь, я тоже думала об этом... Поэтому мне бы хотелось, чтобы война пришла в город. Пусть все почувствуют. Пусть все станут равны. Мне не жалко людей.
- Да уж… Справедливость вынуждает к жестокости…
- Своего папу я потеряла ещё в детстве. Он был кровельщиком. Я совсем не помню его, только с рассказов мамы. Она рассказывала, что он сорвался с обледенелой крыши, и хоронили его всем городом. А после мама никого так и не нашла; всю жизнь говорит, что любит папу, и хранит его фотографии. Однажды мы ходили вдвоём на крышу, где он погиб. Летом. Там очень красиво… У второго подъезда дома висит табличка с его именем.
- Вот как… А ты любишь его?.. Сейчас.
- Нет. Я не помню его. Мама говорит, что он был добрый и сильный, и очень любил её. А я, наверно… Не смогла бы полюбить. Видишь ли… Судя по рассказам мамы, у меня с моим отцом не так много общего. Он любимец женщин и душа компании, а я - гадкий утёнок, полный тьмы. Я уверена, что мы подружились бы с ним. Но не уверена, что смогла бы его полюбить. Кстати, ты знаешь трамвайное кольцо за шлакоотвалом? Мы могли бы сходить на крышу дома, где погиб папа.
- Да. Кирпичная многоэтажка с ротондой, что напротив интерната?
- Верно. Гофманская высотка. Двадцатиэтажка. Это третье по высоте сооружение в городе. После Ратуши и Свечи Святого Ллойда. Давай пойдём туда в среду, днём?
- Хорошо.
- Вот мы и пришли… - Ловиса отворила дверь своего подъезда.
Глава 4. Сломанные игрушки. «Девочка, которая хотела счастья». Часть 1.
Стояла девушка на крыше.
Ей дул в лицо бродяга-ветер.
Он тщетно рвался к звёздам, выше -
Слеза блестела в жёлтом свете.
Она стояла на шиферной крыше.
Смотрела с улыбкой на город.
Она, казалось, немножко выше,
Чем плакал мартовский холод.
В глазах её - презренье и насмешка
В душе – невозможность смириться.
Но казалось бы, радуге вешней
Рады даже продрогшие птицы.
Вечер глядел ясным взглядом на небо.
Жмурилось солнце сырыми лучами.
Звенела капель, будто лаской согрета –
Плакала светлой печалью.
Она стояла на шиферной крыше
Шагнула вперёд. Так просто, спокойно.
Она, казалось, намного выше…
Так странно, легко, хорошо и не больно.
Плакало небо, звенело капелью.
А солнце в ответ, как всегда улыбалось.
Хоть жизнь и была чумовой каруселью,
Но всё-таки рано она оборвалась.
Дождь стучал по шиферной крыше.
Серый вечер спустился на город.
Но звёзды были намного выше –
Снегом выпал мартовский холод…
На похороны Ульриха собрался, казалось, весь город. А мама Флора напротив, то ли ревновала уже погибшего мужа к толпе, то ли просто не выносила шума – рано ушла домой. Она была возбуждена и собирала вещи. «Гори-гори, прошла жизнь» – причитала она. Маленькая Ловиса сидела в кроватке, и казалось, всё понимала.
Уже через три дня Флора, взяв единственное своё сокровище – маленькую Акко, села на ночной экспресс Траумштадт-Бриш.
Зимний ветер кричал им вслед, провода гудели в сиреневой мгле, а Юшлорская низина раскинула свой ненасытный зёв. Поезд мчался на запад, оставляя позади километры низменной степи, скованной морозом. В Брише их никто не ждал, разве только съёмная квартира, совсем маленькая, в одну комнату. Флора была замечательным фельдшером, и в провинциальном Брише её по объявлению взяли на работу.
До десяти лет Ловиса провела в этом забытом Богом посёлке на границе Юшлории и Пармы. Бриш – мрачное место, ныне – практически посёлок-призрак. На тот момент, в 90-ые годы прошлого века, в Брише проживало 15-20 тысяч жителей. Там почти отсутствовали многоквартирные дома, посёлок состоял сплошь из частного сектора: его нищие ободранные домки из силикатного кирпича да бревна - раскинулись на многие километры, растянувшись среди чернозёмных полей Западной Юшлории. На въезде в городок высился огромный элеватор, эдакая городская доминанта, как суровый страж, нависший над мещанским, прогнившим насквозь мирком. Бришский район - край сельского хозяйства – уже не такой солёный и безводный, как Заюшлорье и Траумштадт, но ещё более гнилой и обветшалый. Край разваленных ферм, грязных заброшек, разбираемых местными ушлыми жителями на б.у. стройматериал; край навоза и мяса, край беспробудного пьянства, распутства, невежества и сплетен.
Напротив панельной пятиэтажки, где жила Ловиса, за пустырём с дикой свалкой, располагалась Бришская Штора. Одна из самых страшных тюрем Эспенлянда. Там, за пятиметровым бетонным забором, в приземистых корпусах-бараках, больше похожих на ферму, отбывали срок, зачастую пожизненный, короли и серые кардиналы преступного мира. Впервые, когда маленькая Акко увидела это место, ей сделалось плохо, и она потеряла сознание. Настолько страшная энергетика исходила из тёмных приземистых бараков, опутанных колючей проволокой… С пятого этажа можно было увидеть территорию. Огромные штабеля брёвен, трубу котельной, пилорамный цех, десятиметровые вышки охраны по периметру, собственную небольшую УРБоферму, где для совершивших преступления сидельцев, растят и убивают сидельцев безвинных.
Уже лет в семь маленькая Акко стала задумываться над всеми этими вещами. Над вещами, о которых мало кто из взрослых имел представление. Девочка уже тогда понимала, что тюрьма – гнусное зло, которое никогда не являлось справедливым наказанием. Тюрьма – это такое место, где палач и мерзавец чувствует себя всегда неплохо, окружённый единомышленниками и друзьями; он «на короткой ноге» даже с конвоем. И даже оттуда они вершат свои тёмные дела «на воле»; их грязные щупальца куда длиннее, чем считают «порядочные овцы». А вот человек робкий, пусть даже и совершивший преступление, но готовый раскаяться, готовый никогда больше не преступать закон – в тюрьме будет убит или сломлен. Тюрьма никогда никого не перевоспитывала, не исправляла. Она всегда делала плохих – ещё хуже, а несчастных – ещё несчастнее. Сколько судеб там сломано, – и без того трагичных судеб…
Ловиса украдкой вглядывалась в непроницаемые, забранные решёткой окна, и словно видела за ними Ужас. Она чувствовала тяжёлые, медленные; липкие, как инфразвук, вибрации ужаса, безумия, похоти, боли, несправедливости… Всё это было далеко, не в её мире, но она не могла не вглядываться в бездну, а бездна начала вглядываться в неё.
Ловиса не любила Бриш. Маленькая черноволосая девочка постоянно одна убегала в окрестные поля. Мама страшно беспокоилась о ней, но ничего не могла поделать. Акко была предоставлена сама себе, и целыми днями, покуда мама спасала жизни, дочка бесцельно гуляла одна по покосам и перелескам, изучала деревья и травы, читала книги, и тихо-тихо про себя пела. Девочка научилась скрытности, как никто другой. Она умудрялась уходить из дома незамеченной, и возвращаться, не привлекая к себе прилипчивых взглядов. Уже тогда она поняла, что родилась дитём природы, дикой принцессой Юшлорских степей.
Но, впрочем, не для всех её жизнь в Брише осталась незамеченной.
Когда девочке было уже десять лет, поздней весною, мама снова вынуждена была сменить место жительства. Её назначили лечащим врачом в областную онкологическую больницу в соседнем регионе: Липовой Парме – в её столичном городе Вальдштадте.
Поезд увозил девочку ещё дальше на запад, и маленькая Акко впервые увидела смену природных зон. Равнинную лесостепь с её колками и болотцами плавно сменяли зелёные холмы, поросшие смешанным лесом; и гривы, ощетинившиеся молодым сосняком и украшенные иван-чаем… Впереди, подпирая небо, синей громадой маячили восточные отроги Мермаунта. То и дело железная дорога вилась змеёй, огибая всё набирающие высоту пригорки, и ныряла в ущелья из отвесных скал, продолбленных в массиве камня; или взлетала на мост, и взору открывались нереальные панорамы каньонов и рек… Вскоре взору открылась Тайга – зелёное тернистое море, и маленькая Акко глядела в окно как завороженная, любуясь ожившей сказкой. Лес казался таким живым, таким родным и древним; знакомым тысячи лет, как самый старый друг, почти как небо, почти как звёзды… Девочка так любила природу, что тихий восторг переполнял её, и слёзы наворачивались на глазах, а в животе шевелилось тепло. Всё это поминалось смутно, ярко, как кадры из старого фильма. И поезд, прибывающий в Вальдштадт, его высотные дома и заводские строения, его проспекты и скверы, его футуристический лоск и шарм Восточной Столицы…
- Ну вот наша новая родина. Ты довольна, Виса?
Мама, такая юная и красивая, улыбалась открыто и тепло. Как много, много лет назад.
Маленькая Акко помахала рукой в окно, приветствуя новый город. Озорник-май, играя нежными лучами в изумрудных кронах, приветствовал светлую девочку. И сердце в груди стучало трепетно и быстро.
- Мама, здесь так красиво… - Ловиса прилипла к окну. Состав замедляли тормоза – глубокий рокот из недр, из сердца машины, из железной груди механического зверя; что замедлялся, запыхавшись, после галопа. Что это? Небо расчертил самолёт, а голос громкоговорителя возвестил: «Скоростной поезд Бриш - Вальдштадт пребывает на пятый путь». Открыли окно. Ветер встречных потоков, замедлившись и укротившись, ворвался в купе пьянящими запахами. Запахами новой жизни. Девушка видела большие красивые дома, с башенками и галереями, с балконами и лесом антенн на крышах. Дома утопали в зелени, и тополиный пух уже начинал кружиться по бульварам, как майский снегопад, как шутка разомлевшей благословляющей Весны.
Ловиса шагнула на мостовую, вымощенную красным гранитом. Солнце нагрело камень, и даже через подошву туфелек девочка ощущало тепло, восходящий ток энергии этой новой земли, что приветствовала её, и хотела согреть её трепетное сердце. Мама взяла Ловису за руку. Она тоже улыбалась. Девочке так нравилось, когда мама улыбается… И счастье захватывало её, поднимаясь тёплыми волнами восторга от сердца к лицу. Которое вспыхивало краской. И девочка застенчиво отводила глаза.
Их новая квартира, уже выделенная НИИ Траумштадтского филиала Фойербрукской Академии «Мизерифорд», располагалась на двенадцатом этаже двадцатиэтажного здания в одном из спальных районов Залоквинских Новосёлок. Хотя, по правде, эти дома отнюдь не были новыми, они, как и большинство монументальных творений Новой эпохи, были воздвигнуты во времена Теодриха Овербека.
******
Ловиса сидела на крыше двадцатиэтажки. Тёплый ветер робко гладил её волосы, шелестя прохладой. Далеко внизу; крохотный, как змейка из спичечных коробков, звенел трамвай. Послеполуденное солнце ласкало кожу. Девочка закрыла глаза. Тепло целовало веки.
- Раз, два, три! – прошептала Акко.
И стая голубей взметнулась с карниза, хлопая крыльями в переливающихся лучах.
Она была сосем одна. Девочка-невидимка, придумавшая собственный мир. Слезинка упала на разопревшую толь. Слезинка, которую никто не видел.
- Это наша с тобой тайна, Небо. – Прошептала Акко, улыбнувшись в бездонную синеву.
Облака, кучевые барашки, такие летние и такие одинокие; глядя на них хотелось выть – приняли тайну. И прошлое – как надзвёздная песня, как Евангелие небесных струн, согрело маленькое сердце. И сосновый лес внизу, раскинувшийся до самых излучин Локвы; до затонов и омутов нижней Плаквы; сосновый лес – древний, как печаль людская, как заветы Святого, как сама любовь – закачал головами-кронами, млеющими под солнцем, источающими амбру живой смолы, тёплой хвои, свежих восходящих ветров. Прохлада коснулась лица. Молодые ветра тянули с юга марево полей, поросших иван-чаем и чертополохом, и рассветы вращали мир, и кукушка пророчила счастье.
Кашемировая кофта, и свободная юбка до колен. Чёрно-розовые кеды. Ветер в волосах. Улыбка дикого цветка, и глаза волчицы. Она сидела на самом краю. Свесив ноги в бездну. Она любила ветер. Солнце грело чёрные волосы.
Ах, если бы этот мир придумал плеер! В Вальдштадте Ловиса узнала, что такое телефон, телеграф, самолёты и радио; чёрно-белый телевизор и проспекты, замирающие от пробок. Это было какое-то футуристическое, дурманящее будущее, рядом с которым жила святая древность, и впитывалась в сердце, которое было счастливо.
Родной, давным-давно покинутый Траумштадт, казался чем-то призрачным, затерянным в бездне времён и пространств. В Трауме не было ни телефона, ни радио, ни телевизоров, и самолёты не чертили небо; а машины были более редкими нарушителями тишины, чем лошади, отбивающие такт по каменной мостовой «Города-Мечты»…
«Ну да, ну да… Об этом знает каждый школьник. В Траумштадте, как и во всей Зверринии – сплошные аномалии. Аномалии электро-магнитного поля, аномалии климата, аномалии атмосферы, аномалии геологии – вечно тонущей, вечно ограждающей, вечно несущей забвение и смерть. Город из прошлого, город без будущего. Мрачный край степей и соли. Что я помню о тебе? Родной Траум. Разве то, что мой папа сорвался с крыши, а я – так легко и так радостно подхожу и сажусь у края. И ветер треплет юбку, и дыхание замирает от восторга, и смерть – она так близко, но знаю, что сейчас – я не умру. И радостно от этого, и грустно. А что там впереди? Что ждёт меня дальше? Ах жизнь. Ты казалась как прогулка по крыше в одиночестве, и уже тогда я знала, что нет тех рук, что подхватят меня, сорвись я в бездну».
Смешно и глупо, как бы многие сказали, но Ловиса – прожигала молодость. Когда другие учились в школах, корпели над домашним заданием, влюблялись и встречались вечерами – тёмная Акко провожала закаты на крыше, гуляла в одиночестве по безлюдным излучинам Вальдштадских улиц. Но девушка не хуже других познавала жизнь, она была невидимкой – духом и сердцем сокровенных слёз, благословеньем и шёпотом одиночества. Она много-много читала. Всего больше любила книги далёкого-далёкого писателя, не из нашей страны. Он писал о одиночестве, затерянном в далёких горах, и о зиме, что спускалась с северных хребтов; он писал о призраках, что приходили во снах к тем, кого любили, и о тени, что следовала неотступно. Он писал о дожде, что смывает слёзы, и о старых расстроенных патефонах. И о музыке, что заставляет смеяться и танцевать посреди автострады, и о падающих звёздах, предвещающих рождение Вестника. Он писал о семечках травы, прилипших к стопам любимого, и о соломенной хижине на берегу тропического моря. И о зеркальных лабиринтах, в которых обитают чудовища, и о скрипучей шлюпке, что потерялась в океане…
«Библиотека располагалась в тихом закутке Нижнего Города. Не знаю, почему я облюбовала именно эту библиотеку. Не те, отнюдь, что находились ближе. И не областную, где можно было отыскать всё, что угодно. А эту. Одноэтажное здание из силикатного кирпича. Сырой фундамент местами покрывает мох. Когда солнце замирает в зените, оно греет фундамент, и из трещин и густой травы на потрескавшийся бетон выползают жуки-пожарники. Пахнет карбидом и толью. Щебечут птицы в густых кронах тополей, и летний снег их – воздушный поцелуй Короля Оранжевого Лета – метёт на порог, и старый библиотекарь – Глафира Гилева – улыбнувшись и охнув, берёт в руки швабру, и выметает пух прочь, но я вижу: она любит его, этот пух, она улыбается Королю Оранжевого Лета, как и я, и подставляет ладони солнцу.
Я познакомилась с Глафирой случайно. Я же совсем необщительная. Как-то раз я нашла на полках книгу, которая называлась «Пересечения Дорог Умерших Дней». Автор, его имя было написано мелким-мелким шрифтом, едва различимым, был Густав Гилев. Я впервые слышала о нём, но название – такое длинное и загадочное – меня заинтересовало.
Она сидела за стойкой. Я наблюдала её из глубины зала. Отчего-то не решаясь задать вопрос, и стесняясь взять на дом эту книгу. Странное чувство. Раньше его не возникало. Она была в длинном светло-сером кашемировом платье, в больших очках с круглыми стёклами. Волосы убраны в пучок. Строгая, взрослая, совсем бледная, будто кожа её не видела солнца. Но я ощущала в ней свет. Такой уютный, родной. Я робко наблюдала за ней из глубины зала.
И она позвала меня:
- Эй, хороший выбор!
Я вздрогнула… И робко вышла из темноты зала, сжимая в обеих руках толстый томик «Пересечения Дорог Умерших Дней».
- Я бы могла рассказать тебе о этой книге. – Глафира улыбнулась. Под толстыми стёклами очков я видела её лучистые, но мудрые и немного грустные глаза. Будто озорная девчонка взглянула на меня изнутри этой строгой чопорной женщины. Моя ровесница, право слово!
- Эм… Ну… - Я вдруг страшно засмущалась. Прижав к груди толстый фолиант в матерчатом переплёте, я смотрела на неё не отрываясь, забыв все слова.
- Эту книгу написал мой папа. – Просто и без обиняков начала свой рассказ Глафира.
А я была очень рада. Я хотела, чтобы она рассказала о ней. И она поняла без слов.
- Так вот. – Библиотекарша жестом пригласила меня сесть за читальный столик напротив. – Мы тогда жили в Траумштадте, что далеко на востоке, за две тысячи километров отсюда. Траум это такой город-дыра, будто фактория на краю земли, или вовсе на иной планете.
Я улыбнулась. Я ещё помнила, хотя и очень смутно, свой родной Траум.
Глафира продолжала:
Но этот город, как и любой другой - любим теми, кто был там счастлив и живёт ностальгией. Была ли счастлива там я? Не знаю. Но я до сих пор тоскую по Трауму. Мой папа говорил, и даже был уверен, что вернётся туда… Но он похоронен здесь.
Глафира вздохнула. Она рассказала Ловисе, что папа её был шахтёром, и случился обвал, и Густава навек приковало к коляске, и он не жил, а спал наяву, и единственной радостью его было нажимать на клавиши печатной машинки. Он писал тексты, будто сошедшие с других миров, бессмысленные; и в то же время - раскрывающие всю Вселенную, подобно цветку. О чём они? Что слышал он, что видел? Взор его был обращён туда, где мы видели лишь темноту.
«Странный-странный, все его боятся.
Не ты ли ночами садишься на грудь?
Старый-старый… Всяко может статься.
Нам проще без сновидений уснуть…
Король, что за печкой, порою
Сильней королей во дворцах.
Себастиан лапкой-рукою
Играл на вселенских струнАх.
Король коронованный зубом –
Ты музыку в буквы сплетал.
И улыбка тронула губы,
И Ангел на флейте играл…»
Глафира рассказала тёмной девочке про Маму-дворничеху, про бедную собаку Розетту, про злого Грисгейма, про Мышиного короля и его дирижёра Себастиана; и про ночной Дэнс, когда лунный свет сплетался в строки, а во рту пропадали зубы.
После ночного Дэнса мы с радостью и ужасом обнаружили, что отец абсолютно здоров. Он, стройный как юноша, помолодевший лет на двадцать, сидел у окна и мечтательно глядел на подымающееся солнце. Я ворвалась в комнату как ураган, не веря своим глазам. А Густав, как десять лет назад вдруг подхватил меня на руки, и как закружит по комнате! Он в восторге шептал: «Моя малышка! Как я люблю тебя, люблю, кукушонок подкинутый звездой…»
Я крепко-крепко обняла его за шею. Вошла мама. Она упала в обморок. Она не приняла отца, она говорила – нечистый, ночные крылья даровал тебе Дьявол. Она заболела… - Глафира на секунду умолкла.
Акко осторожно положила книгу на стол перед собой, ей уже не терпелось впиться в первые строки…
- Пересечения Дорог Умерших Дней быстро стал бестселлером. Издательства сами звонили к отцу, а магазины били рекорды продаж. Никто кроме нас не знал, как родилась эта книга… Вот только она отмывала грязь с человеческих сердец, и к ней приходили снова и снова, будто алкая свежего воздуха среди миазмов современной жизни. Я много раз читала книгу своего отца, и каждый раз находила в ней что-то новое. Как папа сам сказал однажды – он написал свою книгу на Языке Ветвей. Это откровение, словно дарованное свыше. Понять её – сотворённую в одну ночь – не хватит и жизни. Каждая фраза в ней, обыкновенная на первый взгляд, умещает в себе целый мир. Недавно я открыла, что книгу можно читать по вертикали и диагонали, и находить в ней подсказки, ключи к пониманию Мира. Вот так вот…
Но отец не любил этой книги. Он говорил, что Ночные Экскурсоводы открыли ему такое, что невозможно выразить словами. Он всегда говорил примерно так: «Слова – сковывают информацию. Мысль же - как Высший Свет, прямой путь сквозь вечность, быстрый и лёгкий; он всё способен охватить, всюду проникать; и умеет творить, сплетая основы основ как нити в ткань… Слова – как материя, тяжёлая и ограниченная. Слова опошляют истину. Как свет, когда он сплетется в пространство, а пространство загустевает до состояния материи – становится медленным и тяжёлым. Ограниченным в своём выражении. Так и Истина, обличённая в слова несовершенных людских языков, становится бедна и душна. Мысль придумал Бог, а слова – человек. И человек заключил Мысль в слова… Точнее… Ему старательно помогли это сделать, дабы ограничить и лишить умения Творить… Выразить словами Мысль – как продавить океан через шприц. Но иначе – люди не способны обмениваться мыслями. Даже с Всевышним. Разучились. А точнее – их намеренно разучили».
Мой отец очень мало говорил. После чудесного исцеления я вообще не могла его узнать. Что это за был инопланетянин. Он говорил такие вещи, что мне (а уж тем более Грете) делалось жутко. Но я безумно рада была вновь наблюдать папу здоровым, и наша маленькая Г-семья снова выглядела полноценной. За книгу стабильно начисляли гонорар. Но мы – люди несведущие в мирских делах. Я по крайней мере точно знала, что получаем мы гораздо меньше, чем могли бы. Что многие не очень честные работнички среди рекламщиков и издателей беззастенчиво наживаются на книге, написанной Мышиным Народом, и что большая часть денег уходит не нам, не мышам, а совершенно «левым» персонам. Как всегда – хитрецы первые у кормушки. Но мы не лезли в эти вопросы. Пусть подавятся. В конце концов, нам - хватало на жизнь. А нужно ли что-то ещё?
Вот только наша идиллия длилась недолго. Отец становился всё более нелюдимым. Он мало двигался, подолгу спал. Он продолжал печатать на своей машинке, он говорил, что Ночные Экскурсоводы так многое хотят ему рассказать, но выбрали они не того. Он устал. Он говорил, что это тяжёлое бремя, и ему не следовало вообще выходит из безумия. Отец стал усыхать. Он перестал есть. Через месяц, когда он сделался совсем худым, перестал пить. Он только лежал, и даже не пытался ворочаться.
Однажды, когда я стояла у его изголовья, он сказал: «Я – дерево». Впал в паралич и усох. Он пролежал так ещё месяц. Не жив, ни мёртв. Его тело не усыхало более, пульс почти не прощупывался, дыхание было едва заметно. Но он не умирал. Не гнил. У него не было выделений мочи и кала. Мама не находила себе места. Она обращалась ко многим врачам, но те разводили руками. Удивляясь лишь, а порой не верили, как отец без воды и еды мог сохранять в теле жизнь и не меняться. У нас хватало денег. И вскоре созрело решение перебраться нам всей семьёй в другой город. Нас, по сути, в Трауме ничего не держало. Да и я мечтала путешествовать, видеть новое… Мы перебрались сюда, в Вальдаштадт. Мама поначалу хотела в Фойербрук, но потом, подумав, решила, что пока поживём здесь. И здесь мы и остались. В Вальдштадте самая лучшая и доступная медицина во всём Эспенлянде, приятный климат, да и вообще после провинциальной бездны Траума – здесь словно земля обетованная… Но и врачи Вальдштадта оказались бессильны что-либо сделать с отцом. Все их приборы лишь фиксировали состояние анабиоза, невозможное для человеческого организма.
Но вскоре случилось то, что стало причиной смерти моей мамы, Греты. Мой папа не с того ни с сего сгорел.
Он лежал, как и всегда, на кровати; вдруг вспыхнул изнутри, и сгорел в считанные секунды. Мама находилась в этот момент в комнате, она видела всё. Она выбежала прочь из квартиры, успела вызвать пожарную службу... Но сердце её не выдержало мистического потрясения. Слишком много их выпало на нашу долю… Мама всегда была «земным» человеком. Она умерла. И в тот же день я потеряла Розетту, свою собаку. Она погибла в огне и дыму того пожара. Завялилась, как копчёный окорок. Как сейчас помню её оскаленную пасть, и розовое тело с облезшей кожей… Ах, если бы я была тогда дома…
Ловиса не заметила, как стало темнеть. Свежесть майских сумерек ворвалась в окно, зашелестев страницами книги, раскрытой на столе. Отчётливо слышалось, как лаяли собаки. Дети о чём-то кричали в соседнем дворе. Зажглись фонари. Тучи собирались на небе, и свежесть возвещала о скором дожде.
Глафира сидела напротив. Высокая, белокожая, в круглых забавных очках. На ней было кружевное старомодное платье кремового цвета, а на руках - перчатки из тонкого шёлка. От Глафиры приятно пахло. Пахло осенью, закатом и добротой, а ещё – детством и домом.
«Я тоже из Траумштадта, мы встретились не случайно, сестра.» - Подумала маленькая Акко.
По стеклу забарабанили первые капли. Рабочий день давно закончился. А Глафира всё не включала свет, и тени кружились по читальному залу, шелестя открытыми книгами… Дождь становился сильнее. И вот ливень пролился над городом… Люди бежали, раскрыв зонты. Перепрыгивая через пенящиеся лужи. Огни искрились в мириадах брызг. Крики детей смолкали, смолкал лай собак. Только дождь, только дождь… Деревья качались в ночи. Их тени скользили по стене, заглядывая в окна, растянувшись по полу...
«Я отчего-то заплакала. Глафира положила свою руку мне на плечо. Её рука была совсем холодная. Ледяная. И дело даже не в шёлковой перчатке. «У людей с холодными руками горячее сердце». Вспомнила я эту фразу, и улыбнулась. Глафира казалась такой родной… Роднее мамы.
Так я повстречала свою Звёздную Сестру.
Ночевать мы остались вдвоём в библиотеке. Глафира тоже не спешила домой. Хотя, как призналась она, там её ждала единственная подруга. Собака по кличке Медведка. Забавная такая – смеялась Глафира, рассказывая Акко о ней».
Сёстры включили свет, вскипятили чай, а дождь укрывал мир своим благословением. Будущее казалось таким большим, таким загадочным, таким прекрасным… Медведка – говорила Глафира, родилась у сторожевой парии на территории лакокрасочного завода. Одна из пяти щенков. Мне привезли её, когда ей было всего полтора месяца. Рыжий дрожащий комочек. Она отказывалась есть, с первых дней у меня стала худеть на глазах. Я обратилась к ветеринару. Там работала тётя Амаранта, хорошая женщина, не из «мясников». Она сделала Медведке УЗИ, и определила, что у ней парвавирусный энтерит, осложнённый сепсисом. Страшное заболевание, поражающее кишечник. Ей сделали операцию, очистили кишечник от застоявшегося гноя, выписали лекарства. Я кормила Медведку только кашей и рыбкой, готовила всё очень аккуратно, удаляя кости, добавляя чуть-чуть льняного масла… Моя Медведочка была на грани жизни и смерти, но выкарабкалась. Она стала кушать хорошо, я бы даже сказала - очень! Мы с нею много гуляли, разведали маршруты вдоль Плаквы, до самых Ивовых Плёсов, где безлюдно и тихо. Медведка не любила людей, она не агрилась на них, но пугалась. Мы гуляли только там, где никто не беспокоил её. Но вскоре Медведка опять заболела. Я не могла понять, что с ней случилось. Она таяла на глазах, буквально за сутки усохла и готова была вот-вот умереть. А мы как назло находились в Вёнтском Пороге, гостили у Хильди, моей хорошей знакомой. И как назло велись путевые работы, и на трое суток мы оказались отрезаны от города, электрички не ходили, автодороги туда тоже нет. Это был кошмар… Но Медведку надо было спасать. Я пешком пошла в город вдоль железной дороги, неся Медведку в сумочке. Она была совсем лёгкой, крохотной, усохшей как мумия… Три килограмма, как потом показали весы. Мы прошли так с нею пятьдесят километров, по шпалам и крутой насыпи, глубокой ночью добравшись до Вальдштадта. Я чудом нашла круглосуточную ветклинику. У Медведки сразу взяли кровь на анализ, и определили, что у ней пироплазмоз. Это смертельная болезнь, поражающая кровь, которую разносят луговые клещи. Медведку решено было оставить в клинике на сутки. Там ей делали инъекции, ставили капельницу… Но когда я забрала её снова домой – через час началась страшная стенокардия, прерывалось дыхание, пульс то пропадал, то был жутко быстрым и слабым… Она не пила, не ела, писила чёрно-красной, как марганцовка, мочой. Это был сущий ад… Я снова понесла её на руках в ветклинику, уже к знакомой тёте Амаранте… Ей снова делали капельницу, поставили укол от интоксикации… Отказывали почки, печень… Я тогда совсем потеряла сон, не знала, что так привязалась к этой собачке, к этой уродочке… Я поняла тогда, что самая благородная и важная профессия в мире – это лекарь. Настоящий, добрый врач, который избавляет от боли, спасает жизни… Пашиво, что я не такая, и ни черта по-настоящему важного не умею. Вот, сижу как дура в библиотеке, книжки выдаю людям. Бесполезное ничтожество. В общем, Медведка выжила… Мы боролись за её жизнь. Тётя Амаранта делала всё возможное, и я – помогала своей любовью… Только через неделю начала есть. Худая, как смерть была. Крохотный хрупкий скелетик. Вот… Ты познакомишься с ней, завтра... Вот удивишься! Знаешь, я так люблю её... Она единственное существо, кто остался со мной теперь. Она не похожа на мою Розетту, но я полюбила её не меньше.
«Я было подумала тогда. А как же, раз ты её любишь, она будет у тебя целые сутки одна в квартире, без туалета?
Но Глафира, будто угадала мои мысли. - Я даже разрешаю Медведочке ходить в туалет прямо в квартире. - Сказала она. - В зале я постелила влагонепроницаемый линолеум, и как только мой пухлик захочет сходит в туалет – делает это. А я вытираю тряпочкой. Ведь это глупость и насилие – как делают другие – лишь два раза в сутки позволяют собаке справить нужду. Как бы им самим понравилось, а? Я и рыбки ей оставила, и воды само собой… Медведка у меня, как и я. Кушаем только овощи, кашу и дикую рыбку. А ещё яблочки! И ты увидишь её. Увидишь, какая она стала сильная и здоровая!
Я уснула, постелив старую куртку прямо на читальный стол. Ливень стучал по карнизу, на асфальте пенились лужи, а где-то на крыше сидел призрак девочки-невидимки, и улыбаясь, подставлял ладони дождю…»
«Первую декаду разменял июнь. И тополиный пух засыпал город, расслабленный летним маревом. Мама подарила мне синтезатор. Это такое маленькое пианино, которое работает от электрического тока. В Траумштадте и не слышали о таком чуде! Я, порою, целыми днями разучивала мелодии, и иногда, когда никто не слышал, пыталась играть что-то своё.
Глафира познакомила меня с Медведкой. Она привела её прямо в библиотеку, и целый день, пока сестра обслуживала читателей, я пыталась с нею играть. Правда, признаться, ничего у меня не вышло! Медведка, как только Глафира выходила из комнаты, и она оставалась со мною наедине – пряталась под софу, и ни за что не желала оттуда вылезать. Глафира, приходя в полдень на перерыв, смеялась, добродушно подзывая собачку. Медведка нехотя выползала. Такая забавная!»
Ловиса чуть не плакала от умиления. Медведка формально являлась метисом Линдешалльской овчарки – поджарой, грациозной «рабочей» собаки с кровью и немного внешностью волка. Но Глафирина «уродочка» была большой, широкой, с крепким квадратным задом и длиннющими «росомашьими» когтями на лапах. Цвета она рыже-бурого, с длинной слегка вьющейся шерстью. У «уродочки» непропорционально большая голова с вмятиной посередине лба, отчего голова немного напоминала голову рыбы-молота. Глаза расставлены широко-широко, почти как у голубя, сместившись к вискам. Ещё у Медведки длиннющий заострённый нос, который напоминал хоботок тапира. Хобот забавно вздымался, когда «пухлик» дышала или нюхала, и забавно трясся, подпрыгивая, когда она бежала и прыгала. Из-за мягкого мясистого хобота собачка с трудом могла есть из миски, ведь хобот сильно выпирал над челюстями, и упирался в дно миски, тогда как пасть хватала воздух.
Больше всего на свете Медведка обожала мёд – за это Глафира и дала ей такое имя (впрочем, за некоторое сходство с одноимённым насекомым - тоже).
Медведке два года, она стерильна. Глафира долго не решалась обратиться к врачу, вносить изменения в живой организм против его воли, его естества – она считала грехом. Но не меньшим грехом было бы, родись у «уродочки» щенки – какая судьба сложилась бы у них в мире, где бездомных собак прагматично переводят на мыло и удобрение? Смогла бы Глафира всех щенят пристроить? Нет. Это и в теории невозможно… Весь мир не сделаешь добрым и справедливым, не будучи Богом или хотя бы Машиахом… Один маленький человечек не может спасти мир, но может спасти одну-две души, которые станут для него целым миром... Закрытым миром. Но не стоит сыпать семена на голые камни и мёртвый песок… Тем паче, в маленьком уродливом ангеле были гены болезни и вырождения…
Медведка часто ходила под себя: Глафира специально предусмотрела на этот случай пластиковые санки, похожие на удлинённый тазик. Она называла их «ссанки» - и стелила в них мягкую мешковину, а собачка спала в них, и если мочилась во сне, то достаточно было застирать мешковину, и сполоснуть санки-тазик. Медведка была очень медлительная, заторможенная, с трудом запоминала команды, но больше всего она любила (чтобы сделать приятное Глафире), перевернуться на спину и вывалить своё могучее пузо, подставляя под руки хозяйки.
Но когда я попыталась погладить – Медведка тут же вскочила на лапы и зарычала, поджав хвост и ощетинившись, будто дикобраз! Глафира добродушно рассмеялась.
- Пугливая она! Не любит чужих. Да вообще, всех пугается… Только мы с ней и нашли общий язык… Здорово, что мы встретились. Она… Уродка для всех прочих. Она бы гарантированно погибла.
- Большой ребёёёночек, иди ко мне! – И Медведка, забавно сопя и двигая хоботом, подползала к Глафире, тут же бухнувшись на спину, выставив своё большущее тёплое пузо, и вывалив язык. Она сопела и хрюкала, пока хозяйка чесала ей живот, и целовала во влажный хобот.
Я тогда тоже захотела завести собаку…
Время шло. Я была счастлива. Я сумела построить свой мирок, закрывшись от людей. Только Глафира и Медведка имели туда доступ. Но и мама. Но мама… Она бы всё равно не согласилась открыть для себя и исследовать мой мир, пусть даже я сама звала её туда… К августу мы почти подружились с Медведкой. Хотя она, до сих пор, относилась ко мне настороженно, но хотя бы не боялась больше и не пыталась облаять. Мы часто гуляли с нею, пока Глафира работала в библиотеке. Медведка оказалась очень храброй, когда речь заходила не о людях, а о, например, большой высоте.
Я называла себя «Хозяйка крыш». Я совсем не боялась высоты, и в городе тогда никому не приходило в голову запирать все чердаки на замок и бороться с романтиками… Я не училась в школе, мама приносила мне учебники по математике и физике, природоведению и чтению, технике и психологии. Но я читала их без особого интереса. В общем, всё, что было написано в учебниках физики и географии, психологии и социологии – я как-то знала сама. Пускай в общих чертах, но к чему мне вся эта углублённость в конкретику? Это была явно не моя стезя, и я, честно, не особо понимала, зачем вообще дети в школах учат предметы, которые вряд ли когда пригодятся в жизни. Для общего развития мозгов, скажете вы? И ошибётесь. Без искреннего интереса к предмету не будет никакого развития мозгов, скорее будет их бессмысленная перегрузка и засорение лишним. Тем паче все эти учебники и науки показывали мир с такой скучной и узкой стороны, как будто бы если ползать с лупой и изучать песчинки, вместо того чтобы понять глаза выше и увидеть весь мир, и научиться жить в нём. Научиться хранить и уважать природу, научиться выживать в её среде, научиться любить ближнего своего и сохранять семью, научиться противостоять невзгодам, научиться видеть подлых и злых людей и уметь поставить их на место.
Жаль, все эти истины люди понимают либо поздно, либо никогда».
Акко была мудра не по годам, но мудрость её была неотделима от наивности и юродства. Маленькая, грустная девочка с глазами волчицы и душой Ангела.
Наступил сентябрь. В Вальдштадт пришли затяжные дожди. Тучи без конца и края надвигались с запада, ветер приносил едва различимый аромат хвои с хребта Оттёр-Мор. Где-то там, в сырой тенистой тайге, созрела черника и шикша, и реки замерли в предвкушении снега, и золотом оделся святой лес. Золотом оделся и Вальдштадт. Он стал родным домом для Ловисы. Девочка почти не сохранила в сердце тёплых чувств к родному Траумштадту… А Глафира - эта ночная девушка с лицом старушки, но совсем не взрослая, как казалось на первый взгляд, и совсем не земная – стала для Акко и подругой, и сестрой, и немного мамой.
Ловиса прочитала «Пересечения Дорог Умерших Дней».
Книга начиналась так:
«У СУДЬБЫ ЕСТЬ ЧЕТЫРЕ ОСНОВЫ.
1 – КАРМА. ЭТО ТО, КАК ВЫ ЗАТРАГИВАЛИ И ЗАПУТЫВАЛИСЬ В СТРУНАХ МИРА. В ПРОШЛОМ, НАСТОЯЩЕМ И НЕСОВЕРШЁННОМ.
2 – ПОМОЩЬ ВЫСШИХ. ТЁМНОГО КЕСАРЯ, ДОБРОГО БОГА, ЭГРЕГОРОВ, ВЕРШИТЕЛЕЙ, КУРАТОРОВ. СТОИТ ПОМНИТЬ, ЧТО НА ЗЕМЛЕ ПОМОЩЬ ТЬМЫ ОЩУТИМЕЙ.
3 – ГЕНЫ. ФИЗИОЛОГИЧЕСКАЯ ПРОГРАММА РОДА; А ТАК ЖЕ ТО, ЧЕГО БЕССОЗНАТЕЛЬНО БОЯЛИСЬ И ЖЕЛАЛИ ВАШИ РОДИТЕЛИ.
4 – ВАША СОБСТВЕННАЯ ВОЛЯ ВСЁ ИЗМЕНИТЬ.»
Вся книга состояла из сотен историй, мистическим образом переплетённых судеб людей, существ из иных миров; Ангелов - обитателей космической бездны.
Эти тысячи голосов кричали в книге, заявляя о себе. Стучась «оттуда», с той стороны строк, как будто рвались на свободу; и каждый раз, прочитывая и представляя их образы, девочка о с в о б о ж д а л а Их. Ловиса читала книгу, и рыдала. Вокруг тёмной Акко кружились тени, они шептали о чём-то, их голоса становились всё громче и непонятней; счастливей. И уносились куда-то ввысь. И каждая тень забирала с собою частичку силы и радости Акко... За место неё вплетая в душу скорбь и усталость… Но Ловиса читала, как заклинания, порою вслух, когда её никто не слышал. Часто девочка уходила с книгой на крышу; особенно она любила проводить там время на рассвете, и на закате дня. Даже в дождь маленькая тёмная девочка садилась на карниз, болтая ногами, свешенными в пропасть, поставив рядом с собою зонт. А молнии, словно повинуясь призракам, оживающими в книге, рисовали в небе символы и строки, и белые мерцающие шары водили вокруг маленькой жрицы хороводы…
«Утонувшие корабли бороздили небо...
Струны мира, что скомканы и порваны, играли Интенцию Смерти...
В алертности новых рождений расправлялись улыбки...
Строкою песни на стекле всё таял горизонт… Мы влюблёнными детьми убегали в лавандовые поля… Зеркала разбивались в янтарном замке, 49 зеркал золотых и одно чёрное зеркало… Гори, Свеча, в каждом каменном сердце; пёс окровавленный, холода сын, пройдёт по Мосту. Мы так спешили во след за Звездой, на край… Гори, свеча, в моём каменном сердце, мой пёс окровавленный, мой Вестник Зимы...
Зеркала разбивались в янтарном замке. 50 золотых зеркал. А Большая Медведица всё говорила Несмышлёнышу, что созвездия – это Ловцы Снов. Только очень большие Ловцы. И они ничего не забывают…»
Когда сентябрь был уже на исходе, а деревья сбрасывали последнюю листву; и серые, будто выточенные из неподъёмного гранита тучи надвигались с северо-запада – Ловиса прочитала книгу. Девочка без сил опустилась на кровать и спала без перерыва пять суток. Ей было необходимо переварить ту Бесконечность, к которой она прикоснулась, и которую пропустила сквозь себя. Глафира, когда Акко по какой-то причине не могла посетить библиотеку, навещала маленькую подругу. Мама Флора относилась к Глафире прохладно, с неким высокомерием, хотя и уважала, видя в ней умную и сильную женщину.
В эти пятеро суток сна сестра Глафира не навещала Ловису. Девочка плохо себя чувствовала. У неё на теле открылись непонятные раны, они кровоточили и источали странный запах – будто какие благовония. «Это стигматы» - позже скажет Глафира. Пока девочка лежала на кровати, мама работала в районной онкологической больнице – она спасала жизни, исправляла судьбы… Акко очень уважала свою мать. Не столько любила, сколько восхищалась ею.
Девочка, уже с детства, тоже мечтала стать врачом. Но лечить не людей, а животных. Стать как тётя Амаранта из рассказа Глафиры – доброй и самоотверженной. Но Виса понимала, что такие, как Амаранта – Лекари от Бога – встречаются нечасто. И к сожалению, врачи и ветврачи часто бывают корыстными и жестокими. Особенно те ветеринары – коновалы и мясники, которые специализируются на «лечении» УРБов и прочего скота на фермах. Хорошие люди вряд ли идут по такой специальности… Точнее будет сказать – хорошие люди вообще не участвуют в животноводстве в любой роли – хоть доярки, хоть забойщика, хоть ветврача, хоть потребителя… Вся эта отрасль индустрии и экономики пропитана зашкаливающим лицемерием и жестокостью. Девочка не знала, чем могла бы помочь самым несчастным существам в мире… Но она хотела хотя бы собак и кошек лечить по-доброму, спасая, исцеляя; не давая почувствовать боли. Девочка даже размышляла, что если бы устроилась работать ветврачом на ферму – а Акко задумывалась и над таким вариантом - она бы на свои деньги, себе в убыток, лечила УРБов только с анестезией. Как бы это жутко не звучало – она бы сама стерилизовала их, раз для обречённых не существует выбора, и всех их ждёт эта операция, покуда живёт человечество. Но Акко делала бы это с качественной блокадой нервов, и плевать, что правилами предусмотрено резать на живую, ибо анестезия для «мяса» дорогое удовольствие. А ещё лучше – девушка давала бы общий наркоз. Чтобы эти бесконечно несчастные существа не видели её; не видели её ласки и слёз... Быть обезличенной тенью, безстрастной Мизерикордией – Кинжалом Милосердия. Не даром мизерикордией в старые времена называли длинный гранёный кинжал, который вонзали в сердце израненным и мучавшимся от невыносимой боли солдатам. Лучшая анестезия, лучшая эвтаназия, когда иные способы спасти – безнадёжны. Девушка даже думала, что в какой-то параллельной реальности она могла бы работать и на бойне – только для того, чтобы убивать профессионально, быстро, благословив на счастье в ином мире... Жестоко, да? Маньячка? Многие изнеженные праведники-белоручки скажут так… Вот только закланных всё равно забьют. Только сделают это другие - мучительно, грязно, с проклятьем. Но белоручки этого не увидят, для них в магазинах уже готовое «обезличенное» мясо, просто бездушный продукт, и белоручки за него заплатят. Так что есть добро?? Какие формы способно принимать оно, и где та грань, что отличит Добро от Зла?
В аду – не место бессильному состраданию. Не можешь спасти – не жалей. Жалея, ты размягчишь омертвевшую израненную душу, сделаешь чувственным тело. И сделаешь только хуже. В истинной беде не место сентиментальности. В аду вступает в силу последний защитный механизм Закланных – апатия, обречённость. На их ноте легче выносить боль… Но когда появится надежда… боль станет невыносимой. И «доброта» белоручек здесь хуже всего, она здесь ни к месту… Вот такие мысли приходили в голову одиннадцатилетней девочки. И бремя мира ложилось на её хрупкие плечи…
Да, она бы сама платила, пусть даже на общую анестезию уходит вся зарплата… Разве стоят деньги страданий безвинных?? Она бы избавила их хотя бы от части боли… Таким чудовищным способом, самой окунувшись в гнойную изнанку цивилизованного мира, и всеми силами светлой души вычищать эту изнанку… Ведь это правильней, чем сидеть в «чистоте» и возвышенно взирать на звёзды, рассуждая о вселенской Мудрости и Любви…
Маленькая Акко была умна не по годам. И девочка совсем не боялась крови. Она - почти ничего не боялась. Кроме разве что… Сексуального насилия. Его девочка страшилась по-настоящему, и страх уже в детстве шевелился внутри, как пресловутое «жало плоти».
Любой страх – жало плоти. Вырвать его дано не всем, не сразу, не всегда.
Акко понимала, чувствовала нутром – что семя насильника не смоешь никакими средствами, оно навсегда проникнет в организм; как резцом по камню впишет в нём свою историю, до самой смерти. Лишь идиоты отрицают телегонию, наивные овечки с «острова дураков»…
Девочка же желала хранить себя в чистоте и непорочности, пока в её жизнь не придёт тот самый… Тот самый, бесконечно любимый, до боли родной, уже повенчанный с нею на небесах, обручённый вечностью… Впрочем, Ловиса вообще не особо думала о сексе как таковом. Он казался лишь чем-то побочным, некоей «обязаловкой» физического мира. Но девочка уже ненавидела эту «обязаловку», и думала, что лучше бы никакого секса, а вместе с ним – и риска насилия – не было бы вовсе. Чтобы была лишь одна «Платоническая» Любовь – верность, единство, полёт, романтика… Только что-то нехорошее всё равно шевелилось внутри, что-то чужое, как маленькое скользкое чудовище, живущее внизу живота. Владыка Подземного Мира дремал на пороге восьмого дома – жестокий Сфинкс, хранитель тайн, страстей и погибели. Но он был чужим. Чужим, и отвратительным, как растущий внутри паразит. Девочка относительно рано «созрела». Не только духовно, но и физически. Ей ещё не исполнилось одиннадцать, но даже внешне Ловисе можно было дать лет шестнадцать. Она была довольно высокой, очень стройной – совсем худощавой, с необычно смуглой кожей и прямыми чёрными волосами. Лицо девочки казалось ещё старше – узкие губы, медлительная мимика, глубокий взгляд…
Тёмная Акко снова сидела на крыше. Внизу шумел проспект, выдался столь редкий солнечный день в середине октября. День клонился к закату. На западе и севере, в прозрачном кристальном воздухе, под лиловым фантасмагорическим небом показались хребты Оттёр-Мор и Мерхольм, уже одетые с ног до головы в белую фату зимнего царства. Столь необычно было видеть это зрелище – позолоченные предзакатным припекающим солнцем крыши города, космически-сиреневое небо, ярко-жёлтую листву, жёлто-красные трамваи… И серо-голубовато-белёсые хребты на западе; древние, как сама зима, как сам космический холод… «Когда-нибудь, вот так же, с тревогой, и вместе с тем, с успокоением, настанет Фимбульвинтер, и Великий Волк поглотит остывшее солнце… Как бы мне хотелось до этого срока хотя бы день, хотя бы час – быть по-настоящему Счастливой…» - Вздохнув, прошептала девушка. А холод навис над миром. Каждый раз, такой зловещий, будто в последний раз… «Вечный октябрь в одиночной камере… И дом мой на береге мёртвых, с дверью на север, далёкий от солнца и от людей.» - Грустные слова сорвались с её губ. Но мир, знай себе, всё дальше вращал свою шарманку, а с севера наползала зима. Девочка думала о любви. В такие минуты сердце особенно щемило одиночеством. Она представляла Е г о таким высоким и бледным, с золотистой бородкой и аристократическими чертами лица… О н был спокойный, грустный, романтичный, немного женственный, но не похожий на девушку – скорее сентиментальный, мягкий, ненавязчивый. Он, наверное, был очень несчастным и одиноким. Девушка так хотела спасти такого… Протянуть ему, тонущему в водовороте одиночества и душевной жажды, свою руку. Хотела спасти Его, и быть спасённой Им…
Когда первые дни разменял ноябрь, а снег всё никак не желал укрыть собою промозглый, зябкий, оголившийся Вальдштадт – Тёмная Акко опять решила заночевать у Глафиры. Медведка тоже была здесь. Хозяйка уже давно припасла в библиотеке лежанку из мешковины и две чашки – одну под воду, другую под еду. В этот раз Глафира наложила «уродочке» слегка отваренную салаку с капустными листьями. Стемнело совсем рано. В читальном зале зажёгся мягкий свет. Город снаружи тонул во мгле. В лужах похрустывал молодой ледок, и редкие прохожие спешили по домам, уткнув взгляды в землю. В небе клубились тяжёлые сырые тучи, но никак не решались разразиться дождём, либо снегом…
- Знаешь, - Сказала Глафира притихшей Акко. А Медведка гремела за стеллажами чашкой, уже доедая добрые два кило салаки. – Ты прочитала книгу моего отца. Спасибо тебе за это… Но я хотела тебе рассказать ещё одну историю. Она – тоже случилась на-самом-деле. Случилась с одним удивительным человеком… С моей одноклассницей. Да, представь себе, я тоже училась в школе. Правда – лишь последние четыре класса. Восьмой, девятый и десятый я закончила в Трауме, в 68-ой школе района Шодуар-Гоф. Когда мы перебрались в Вальдштадт, я поступила на обучение в одиннадцатый – в 132-ю школу в районе Новая Гремяча. Там, в параллельном классе училась одна девушка. Сейчас, конечно, прошло много лет… Но я хочу поведать тебе её историю. О н а – хочет, чтобы я её поведала тебе.
- Итак… - Глафира раскрыла свой аккуратный дневник.
– С тех далёких лет… Итак, слушай:
Глава 5. Осень. «У счастливых последней умирает улыбка».
Мы ходим по той же земле, что и вы.
Но земли не касаемся...
Наши губы уродуют грубые швы -
Вы нас бьёте, а мы - улыбаемся.
(Otto Dix «Индиго»)
В комнате сумрачно, Раймонд отодвинул толстую тюль. За окном такое же серое небо и ветер срывает листья. На покрывале дремлет Мари – старая белая кошка.
Ловиса открыла крышку пианино и провела по клавишам.
Было похоже, словно серебряный звон первого снега мягко упал на землю и всё вокруг стало невесомым… Минорные аккорды, сменяя друг друга, сливались в единое н е ч т о, раскачивающее мир. И вот дождевые капли потекли по стеклу. Такие же серебряные и звенящие, как музыка. Юноша сел у окна и смотрел, как серость повисла над городом. Вот ещё день назад раскалённая земля стала другой. Вода пузырилась в лужах. Старая ива рвалась под ветром и роняла листья на теплотрассу. Кошки попрятались по подвалам… И люди ушли с улиц. Осень дышала повсюду. Раймонд отворил окно, и стылый холод ворвался в комнату. Ветер закружил нотные листы. Ловиса продолжала играть. Её тонкие пальцы твёрдо касались клавиш, губы сомкнуты. Казалось, она вся превратилась в музыку и стала невидимой в тёмной комнате. Музыка набирала силу; в ней стали появляться странные неземные звуки, прекрасные и страшные; они как проволокой вытягивали жилы, они словно проводили глиссандо по нервам… Стало ещё темнее и от холода застучали зубы. Дождь за окном обернулся снегом. Редким и мелким. Ветер стих, музыка стала тише. Город за окном был серый, как железобетон, а в комнате кружились тени. Ловиса взяла последний аккорд…
- Это невероятно… Почему у тебя такая грустная музыка?
- Грустная? Не знаю. Я играю всякое. То, что задают в консерватории и то, что приносит мама. Но когда сочиняю сама – сочиняю в минорных тонах. Мне так нравится. Знаешь… Я словно свою душу превращаю в звук. В Осколки Закатных Аккордов. Посмотри!
Ловиса подбежала к окну.
– Снег пошёл…
Осень пришла в город рано. В один миг закончился зной, и на смену ему воцарилось ледяное оцепенение. Под утро лужи покрывались белёсой коркой, и трава щетинилась инеем. Три дня солнце не выходило из-за туч и ночью звезды не мерцали на небосклоне. Затем, наступило морозное утро. Такое морозное, что ледяные стрелы поползли по стеклу. Было тридцатое августа.
Известия с фронта больше не приходили. Кто-то не хотел, чтобы люди знали о подробностях
войны. Газеты, словно намеренно, теперь не касались этой темы, а городская Ратуша высилась зловещей крепостью, чёрной, непреступной. В бойницах её стен можно разглядеть пулемётные дула. Власти больше ничего не говорили про мобилизацию, не выходили с жителями на связь. Из здоровых мужчин в городе остались в основном полицейские и жандармы, которых стало необычно много. Или так просто теперь казалось… Они оцепили территорию вокруг Ратуши, оружейных складов, башни архивов. Последний поезд, прибывший из Бриша, отогнали в депо, а вокзал обнесли колючей проволокой. Безмолвные рельсы покрывались ржавчиной под колкими каплями дождя.
Последнюю похоронку – зловещий тонкий конверт получили соседи. Полная рыжеволосая Эльза упала в обморок, а её дочь Флиса долго плакала. На следующий день они обе облачились в траур. В траур облачился почти весь город.
Чинили котельную, и скоро тёплую воду пустят по трубам. Кошки снова смогут греться у теплотрассы.
На следующий день постучали в дверь к Мартину и передали в руки письмо. На лице затворника можно было прочесть недоумение – никто из его родных не ушёл на фронт. И не было никого из родных. И никого из друзей тоже не было. Свои письма он получал лишь однажды. Давным-давно, от возлюбленной своей Анны, а теперь она перестала писать. Он не знал, что с ней, и не верил, что она забыла его. Но потом вдруг верил, и хотел сжечь её письма дотла; но всегда опускал руки, долго плакал и засыпал, сжимая в руках истрёпанные конверты. А проснувшись – не верил снова.
- Это вам, распишитесь. – Сказал почтальон дежурную фразу. – Всего хорошего.
Холодом потянуло по спине Мартина, он разорвал конверт.
Это письмо от Анны. Она писала, что устала от их писем, и решила сделать перерыв. А потом - повстречала мужчину своей мечты – красавца Дейла Шифельбайна; писала, что он высокий блондин, и работает в Фойербруке помощником начальника ДПЖД, а живёт в Элесине – небольшом городке-спутнике столицы. Писала, что Дейл обманул её, сыграл с её чувствами в злую игру. И она, Анна, опять одна, и очень желает видеть Мартина. Что он ей дорог, как самый старый и милый сердцу друг. А ещё, в Дождевом Пределе голод, смута и гражданская война - всё на фоне надвигающейся с юга Беды. Рамаллон, Монтебло, Линдешалль – уже захвачены, и красное знамя Дракона развевается на шпилях соборов и ратуш. Элесин и Фойербрук фактически в блокаде, на подступах идут тяжёлые бои, каждый день слышны артобстрелы. Эспенляндские танки и пехота отступают, несут страшные потери. С врагом теперь сражаются только батальоны бывших радикальных националистов – Эйнхерии – так они назвали свой Орден. Эйнхерии не подчиняются приказам правительства, и только они встали на пути синских орд. Только они сохраняют боеспособность, но их очень мало… Десятки же тысяч мобилизованных кайзерской армии бросили в пекло в первые дни. С ружьями на танки, просто вывели в поле, как живую плоть… Это похоже на массовое жертвоприношение… Кругом обман, предательство, страх… Многие города сдаются без боя. Похоже, что правительство бросило всех нас, продало врагу наш Эспенлянд… В Элесине стреляют, люди убивают друг друга, те, кто хочет сдаться, и те, кто решил биться до последнего… Эйнхерии и повстанцы теперь «вне закона», они сражаются и с врагом, и со «своими», ставшими врагами… Жертвы только в Элесине исчисляются тысячами, трупы некуда девать… Анна писала, что ещё не видела синских солдат в живую, но поговаривают, что у них желтые лица, раскосые глаза и жёсткие поджарые тела. И они жестоки, безжалостны… Они относятся к нам, как к УРБам! – Восклицала в письме Анна. Пленных не берут - закатывают танками, рубят на куски широкими кривыми мечами «дадао». Некоторых подолгу истязают – режут живьём по кусочкам, сдирают кожу. Мучают медленно, смакуя, будто питаются болью, им чуждо милосердие и честь… Они называют нас «белыми свиньями», презирают нас. Говорят, что у нашей нации нет достойных воинов. Анна много говорила. А Мартин читал, и плакал… В конце Анна писала, что она уезжает из Элесина. Далеко. На восток. В тот город, где живёт Мартин. Последним; наверное, последним в нашу эпоху скорым поездом Фойербрук - Феллин. Только благодаря связям родных Дэйла, которые отнеслись к ней с добром, ей удалось взять билет! Тридцатого августа она должна добраться до Пармского хаба вблизи Вальдштадта, а оттуда через Грюнгоф и Бриш на перекладных в Траумштадт. Ах, если только всё получится; ах, если не разрушат железную дорогу; ах, если только её не убьют… По срокам Анна уже должна быть в Траумштадте, но почему, почему она сама не пришла навестить Мартина? Это была последняя мысль старика.
Мартин рухнул в кресло и закрыл глаза, сжимая конверт. На этот раз, закрыл насовсем. Слишком слабое сердце.
Среда ознаменовалась потеплением. Иней таял, с крыш по-весеннему текло.
Климат Траумштадта и всей Юшлорской Низменности – сплошной экстрим, сплошные аномалии и температурные качели. Во всём Эспенлянде, даже в диких Фаркачарах; и на крайнем Юге – в прибрежных районах Дафни; в котловинах гор Шафран и Монтебло - не бывает такого жаркого иссушающего лета. Равным счётом, как нигде, даже на побережье моря Ллойда, в устье Мары; на острове Миир, который сплошь покрыт тундрой; ни в самом северном городе мира – Фросгарде - не бывает таких чудовищных, ветреных и морозных зим, как в Траумштадте. Траумштадт, находящийся даже южней Фойербрука, считается полюсом холода и точкой жары всего Эспенлянда. В королевстве эти географические факты известны каждому школьнику. Весна и осень в Юшлорской Низменности – это шквалистые ветра, затяжные дожди, пыльные бури, и тридцатиградусные морозы; и ранняя жара, и грозы, и засуха, и потопы. В этих безлюдных, суровых краях, среди ковыльных степей и осиновых колок; где только красная глина, известняк, и соль, не растёт ничего, кроме дрянного картофеля, капусты и брюквы. Да и то - лишь в районе Грив и Альмахаймского Плато. Почти вся еда привозная.
Разве что мясо, мясо УРБов, которых кормят отходами сельхозпроизводства, как свиней, всегда «под рукой». Жители суровых северных степей издавна слыли «мясоедами». Мясо и тесто – привычный рацион «порядочных людей». Мясо на завтрак – бутерброд или бургер, мясо на обед – котлеты или наваристый суп. Мясо на ужин – пельмени или бекон. Мясо, мясо, мясо. Даже когда тысячи раз излишне, тысячи раз во вред. Впрочем, УРБы тоже не всегда выдерживают жестокий климат Юшлории – замерзают. Или ещё страшней – заболевают какой-нибудь заразной хворью. И тогда сотни жирных, бледных, обезумевших от ужаса «недолюдей» пускают под нож. А порой, когда тяжелых хворых тел слишком много, и мясники устают работать ножами - выкапывают котлован. Метров десять глубиной. Бесформенную массу визжащих тучных тел давят бульдозером, сталкивая в этот котлован, сверху поливают бензином. Живые, парализованные от боли и страха «недолюди» вспыхивают жарким огнём. Горит жир, горит, издавая чудовищный смрад, их пропитанная адреналином плоть. УРБы шевелятся на дне ямы, как комок жирных бледных червей на раскалённой сковороде. От их крика можно оглохнуть; от миазмов горящего мяса, испражнений, чудовищных выбросов кортизола и адреналина, можно заболеть и даже погибнуть. Но сюда не идут «неженки», неженкам такое знать не положено. Работники пользуются бирушами, респираторами и защитными костюмами. Работники уверенны, что не совершают зла. Они делают полезную для социума работу, они даже не садисты, просто зарплата невысокая, а дома ждут. Нужно заканчивать побыстрее, заровнять площадку, замыть бульдозер... Какая анестезия перед утилизацией, о чём вы?? Скоро детишек в школу собирать, уголь заготавливать на зиму… Быстрей бы закончить и принять душ.
Когда кипящая, почерневшая кровь гасит остатки огня, и мясо, частично «приготовленное», в ожогах всех степеней, порой ещё живое, перестаёт активно трепыхаться, яму засыпают землёй.
Визг, отчаяние и неземные страдания навсегда проклинают эту землю.
И дожди, и жару, и метели, всё так же приносят пустынные дали. Могилы покрываются травою.
Что не сделаешь, чтобы прокормить миллионы добропорядочных «высших» людей. Им и их детишкам нужно только безопасное, сертифицированное мясо, прошедшее ветконтроль. Не дай «бог», в слабо прожаренной «урбятине» окажется какой цепень или язва.
Солнце проглядывало неохотно. Оно катилось по небу то и дело пропадающим бледным пятном. Ловиса и Раймонд стояли возле подъезда большого дома напротив интерната для детей-инвалидов. В стороне звенел трамвай, и люди сходили с помоста. Неподалеку высились серые громады шлакоотвалов. Пахло чем-то едким.
- Ждём. – Сказала Ловиса.
Прождали минут пятнадцать, прежде чем дверь подъезда отворилась и вышла старушка. Девушка придержала дверь, и они вдвоём с Раймондом вошли в подъезд. Здесь, как в любом подъезде города, пахло хлоркой и сыростью, кошачьей мочой и тушеной капустой, известью и карбидом. Было темно, маленькие окошки под потолком почти не пропускали свет. Ступени, большие и гулкие, круто уводили наверх. Казалось, что витые чёрные перила слегка качаются, и чем выше двое поднимались в темноте, тем сильнее они качались. Последний этаж. Уже тут слышно, как завывает ветер на крыше.
- Здорово! Чердак открыт. – Девушка улыбнулась, и встала на шаткую лестницу, ведущую к люку в потолке. Юноша последовал за ней.
- Как же здесь круто!.. У меня захватывает дух!
Ловиса и Раймонд стояли вдвоём на крыше, плечами прижавшись друг к другу.
Мимо, почти касаясь их, проносились облака. Рваные клочья причудливых форм проплывали на фоне дымки, почти в зените мерцало солнце, больше похожее на луну. Мёртвая желтизна его то разливалась по крыше, то уходила в тень, и всё вмиг становилось тёмно-серым... Ветер так шумел в ушах, что слов было не разобрать. Город лежал как на ладони. Вот и здание мэрии с его гранитными колоннами и двумя огромными флигелями; а вот - Вильгельм-Первопроходец верхом на бронзовом коне; школа, где учился Раймонд, и Свеча Святого Ллойда – заброшенная и ржавая буровая вышка, которая пыталась догрызться до центра Земли… А там вдалеке – в желто-серо-синей дымке кончается город и лежит бескрайняя равнина. Только тёмные конусы террикоников, да зубчатые гребни невысоких соляных холмов прерывают слегка вогнутую линию горизонта... И чем дальше, тем бледнее, и золотистее к югу. Пятна осиновых колок, бурая патина камышовых болот, в призрачной осенней дымке едва золотятся под стареющим солнцем.
Где-то там, за тысячи миль отсюда плещется океан. И быть может, парит над небом сказочный храм с янтарными окнами…
- С этого уступа сорвался папа! – Прокричала по ветру Ловиса.
Крыша круто обрывалась к карнизу. Ограды не было. Ржавая жесть провисала над бездной.
Раймонд вгляделся вниз. По тротуару шли люди и стояли вдоль фонари, редкие деревья торчали ввысь, каких-то пятнадцать этажей не дотягивая до крыши. Отсюда он упал. Отец Ловисы. Людей внизу в тот раз не оказалось. Было очень холодно. Снега выпало так много, что из-за него провалились железные листы. А крутой спуск карниза покрывала ледяная корка.
- Как думаешь, красивая смерть? – Девушка повернулась к Рэю лицом, сохраняя равновесие совсем рядом с краем.
- Будь выбор, я бы предпочёл что-то другое.
- Тоже так думаю. Когда папа упал, он умер сразу, только его внутренности раскидало на несколько метров вокруг, их отскабливали с асфальта, примерзшие и пропитавшие лёд. Он сломал обе ноги, так что острые обломки костей выстрелили наружу, вспоров плоть… От головы почти ничего не осталось. Разбилась как переспелый арбуз… Его бы ни за что не опознали, если б опознавали только по останкам. Но все ведь точно знали, что это он, мой папа… Что это он полез чинить крышу в лютый мороз, рискуя жизнью. А он и не ценил её, свою жизнь. Он был счастлив, а счастливым, говорят, легко умирать. У счастливых последней умирает улыбка. Хотя я бы могла поспорить насчёт 100% взаимосвязи внутренней удовлетворённости и лёгкой кончины… Но одно знаю точно: счастливым, чья душа легка и светла – умирать действительно не страшно. А вот счастливым, но полным грязи и злобы… не знаю.
- Откуда ты знаешь все подробности, ведь ты была совсем малышкой?
- Мама рассказывала. Много раз. И показывала фотографии его смерти. Она до сих пор их хранит. Рядом с «живыми» и смотрит на них. Кстати. Давно хотела тебя спросить. Расскажи мне о своих родителях? Ну, более подробно, если можешь. И о своём детстве… Вообще, расскажи, пожалуйста, всё, что ты мог бы мне рассказать. Прошу. Только не скрывай ничего. Я никогда тебя не обижу. Клянусь.
Раймонд на десять секунд задумался.
- Ну… Я не могу сказать, что счастлив в семье. Я не похож на своих родителей, у нас нет близких отношений. Я рассказал уже, что отец мой - военный по профессии, но работал на кузнечно-прессовом. Мама… Она работает на ТЭЦ, увлекается живописью. Сколько себя помню, я боялся отца. Он бил, по каждому поводу и без повода. Кричал, оскорблял. Стыдно и мерзко, но я так и не сумел защитить себя. Отец физически очень сильный, знал боевые приёмы Блицкампфа. Ему ничего не стоило переломать человеку кости. Я терпел его издевательства. Я знал, что если посмею оскорбить его, остаток жизни проведу в инвалидном кресле. Никто не поможет и не защитит. Я никогда не уважал отца. Он ничего не мог и не умел, кроме как стоять за станком и бить грушу. Пытался вести огород – но даже растения не хотели расти посаженные его руками. Отца не любили другие люди. Он отнюдь не был «альфа-самцом», оседлавшим фортуну. Так, тихий домашний садист… И жену свою он нашёл с большим трудом. В своё время он долго бегал за ней, унижался, чтобы быть вместе. Бабушка рассказывала – Александр был страшно навязчивым, а глаза его мутнели от похоти. Мама как-то поделилась, по секрету, нарушив «клятву», (а она никогда не держала клятвы), что у отца было тяжелое, очень тяжёлое детство. Его насиловал отчим, а в армии его нещадно били, опустили почки и повредили по «мужской части». Видимо поэтому, он отыгрывался на мне. Я вот, тоже получается предаю его тайну… Но был бы он человеком, а не мразью, я бы никогда не предал его, а так… Впрочем, я не чувствую к нему злобы. Он умер, но я не радуюсь. Хотя, конечно, и не жалею… А вот мама… Ты знаешь, она никогда, ни разу, даже не пыталась меня защитить от отца. Она только кричала «Саша, не надо!» - и убегала в другую комнату. А отец зверел, слёзы и бессилье матери ещё сильнее распаляли его. В моём детстве было мало радости. Я всегда чувствовал страх. Эту агрессию отца, которая в любой момент могла закончиться фатально. Только у бабушки я ощущал себя в безопасности. Мы много путешествовали. Даже, как-то, она возила меня на поезде через пол Эспенлянда, на море Дафни. Это были самые светлые моменты… Мы с бабушкой жили на съемной квартире, каждый день ходили на пляж купаться. Как меня впечатляла Большая Вода! Я даже помню шторм, волны с двухэтажный дом… И там… На юге, в Рамаллоне и Монтебло, всё по-другому. Там растут пальмы и кипарисы, персики и виноград можно срывать и есть прямо во дворах. Там живут чуть более добрые и беззаботные люди… Ну, или мне так казалось. Мы много гуляли с бабушкой. Были в Шафрановых Горах, посетили крепость Эхсан… Знаешь, это было самое счастливое время в моей жизни… Что ещё рассказать о себе. Ах-ах. Про школу? Ну, ты уже слышала про друга Мэла, и про то, как мы расстались… Проклятье «мальчика для битья» не ограничивалось семьёй - в школе я постоянно дрался. Даже не дрался – тупо был битым. Нападали не равные по силе, о нет! У меня талант – находить всегда сильных, могущественных врагов. Нападали толпой, в основном старшеклассники и даже взрослые. Били сильно, но пока как-то обошлось, руки-ноги целы, голова соображает. А так сотрясения, синяки, фингалы, выбитые пальцы – обычное дело. Но это проходит… Друзей у меня не было. Ну разве… Если дружбой считать наши временные взаимоотношения с Мэлом… А так… Мало хорошего. Забавно, что учителя в школе всегда вставали на сторону тех, кто «буллил». Мне ещё и от учителей доставалось. Ну там… Устраивали выволочки, ставили двойки за поведение. За них потом от ещё отца доставалось. Знаешь, «козла отпущения» всегда проще обвинить, свалив все грехи на него, чем докапываться до истины. Весёлое детство, что сказать…
- А ты любил когда-нибудь, Раймонд… - Ловиса говорила очень тихо. В уголках её глаз стояли слёзы. – Я имею в виду, любил ли ты когда-нибудь девушку?
- Наверно нет. Знаешь… Ещё в детском саду, мне запомнилось почему-то, как я вместе с одногруппницей Геллой катался с ледовой горки. Мы смеялись тогда, было очень весело. Скоро Рождество. Казалось – вот она, дружба. Мне тогда было шесть лет. А теперь даже не знаю, что стало с этой Геллой, где она живёт и вообще… Но конечно, это не любовь. Просто, наверное, она единственная девушка, кого бы я вообще мог вспомнить. Яркое воспоминание из раннего детства. Ещё, вот, в колледже была девушка Аннабель. Нет, не подумай, не моя девушка, и чувств я не испытывал. Просто, она единственная, кто отнёсся по-доброму. Но она даже ничего толком не знала обо мне, да и я… вспомнил о ней, потому что ты спросила, а так не вспоминал с того самого колледжа. Эх, зря я эту чушь тебе рассказываю. А ты… любила когда-нибудь? – Признаться, задавая этот вопрос, Раймонд почувствовал странный неприятный холодок. В глубине души он искренне боялся, что Ловиса даст положительный ответ.
- Нет. – Девушка ответила сразу. Я никогда никого не любила. Я не любила и не люблю даже свою маму. Мне стыдно в этом признаться… Но это так. Я не училась в школе, не была никогда в обществе молодых людей, тем паче не вступала в «отношения». Сколько себя помню, я всегда была одна. Но я не считаю одиночество унизительным. Знаешь… Один мудрый человек сказал: «лучше голодать, чем что попало есть, и лучше быть одной, чем вместе с кем попало». Одиночество - это не позор. Позор… это биться в закрытые двери, навязываться людям, бояться их, превозносить их, подстраиваться под них. Но для меня люди – не более, чем двигающаяся условно-разумная форма фекалей. Не я виновата, что люди такие. Не я виновата, что мне не о чем с ними говорить. Но, раз всё так… Я лучше буду одна. Чем стану якшаться с этими ходячими сгустками смрада. Я, кстати, тоже не была любимым ребёнком. Мама всегда давила на меня, пыталась сделать великим музыкантом. Но… не любила. Я хорошо определяю любовь. Мама меня не любила. Если она и любила кого, так это папу… Это да. Единственное. Что я хочу сказать… Я никогда бы не позволила унижать себя. Никогда, слышишь! Я бы горло перегрызла любому. Кто осмелился тронуть меня! И неважно, пусть меня ломают, режут на куски или жгут живьём! Однажды я перестала бояться, пусть даже дорогой ценой.
- А ты когда-нибудь сталкивалась с насилием? Тебя когда-нибудь били, могли убить или покалечить?
По лицу девушки скользнула недобрая тень. Её лицо едва заметно побледнело.
- Нет. – После недолгой паузы, произнесла Ловиса.
- Тогда прости… Но ты не можешь ничего знать о насилии. Легко ничего не бояться, когда бояться нечего.
Девушка на пару секунд зажмурилась. Она провела ладонями по глазам, выдохнула, и ответила:
- Возможно, ты прав. Я бы даже сказала просто – ты прав. Но… Я хочу, чтобы с этого момента ты, Раймонд, добрый и честный человек. Чтобы ты ничего не боялся. Это не справедливо, когда добрые боятся, а мерзавцы бесстрашны! Никогда, слышишь, никогда! Не позволял унижать себя. Праведный человек не должен «кормить» своей праведностью да благородством злодеев. Не будь, слышишь! Не будь навозом, который удобряет цветы зла! Не будь удобным для них, иначе ты сам станешь злом… Ты должен научиться защищать себя, отстаивать личные границы! Если не станешь для цветов зла серпом и огнём, то хотя бы не будь удобрением… Будь для них бесплодной солёной пустыней… Пусть засохнут, не получив ничего! Слышишь меня, Рэй?!
- Спасибо. – Раймонд буркнул, отвернувшись по ветру. Было одновременно и обидно, и окрыляюще радостно слышать эти слова от Ловисы. - Спасибо, правда… - Повторил он. - Ты удивительная девушка. Я согласен с тобой. Да, я часто был тряпкой. Но последнее время я и сам пришёл к тому, что ты сказала… Пусть и слишком поздно.
- Как и я... Зачастую, мы становимся сильнее там, где жестоко ломаемся. Смотри! Опять пошёл снег…
И вправду, снежинки медленно падали из белёсой дымки, а ложась на крышу, таяли. Ветер стих, и стало слышно, как работает экскаватор на отвалах, и как на городской свалке лают собаки. Этот город разрывает между зноем и стужей, между сентиментальностью и жестокостью, между смертью и жизнью…
Ловиса, ты очень странная. Я имею в виду, в хорошем смысле.
- И в чём же?
- Ты совсем… взрослая. Даже нет. Мне порой кажется, что твоей душе тысячи лет, и я знал тебя когда-то раньше…
- Говорят, все мы родом из детства... Вот только я – родом из Ночи. Ну, в 25 лет наверно пора стать взрослой! А по правде… Я как-то не задумывалась над своим возрастом. Такие люди, как мы – старик и дитя заодно. Я ощущаю себя на «вечные 16», и в то же время - на 80. Хотя нет… Наверно, ещё старше. Как ты и сказал – на тысячи лет… Только была я не человеком. А просто сторонним наблюдателем, искрой Воли в темноте... Я смотрела на мир, видела каждую его составляющую, могла читать мысли людей и животных… Я словно была и деревом, и горькой полынью, и водой, проливающейся с небес, и лучом, ласкающим кожу… Я была, как бы наполняя их, проходя сквозь них, сквозь весь мир. И всё, что знавала Земля – давно знакомо. Так давно и так ярко, что становится не по себе... А вот теперь, я, будто в наказание, заточена в это тело, и позабыла про тысячи лет, привязалась нервами к страхам и немощью к тяжёлой Планете. Эх, не подумай только – я не шучу, не пытаюсь «в сарказм». Ты – не тот случай. Я всё это абсолютно серьёзно.
Раймонд, сам того стыдясь и не признавая, засмотрелся на девушку. Ловиса, несмотря на сутулость и едва заметную медлительность в движениях, стройная и складная. Она высокая, но только для девушки; у Ловисы небольшая, но красивая юная и упругая грудь, которую не скроешь мешковатой ветровкой; и чёрные прямые волосы, жёсткие и блестящие. Ловиса сильная, это видно в её движениях, фигуре. Она не «сахарная дева», боящаяся любой физической нагрузки. У Ловисы смуглая кожа, а лицо в основном неподвижное – почти восковое. Только глаза – всегда влажные. Не очень большие, тёмно-карие, глубокие. Очень добрые и грустные. Внешне Ловиса мало похожа на жителей Траумштадта и вообще Эспенлянда. Эспенлянд – едва ли не последнее в мире государство-заповедник Белой Расы. Эспенцы в основном бледнокожие, с соломенными или рыжими волосами, а глаза большинства жителей «королевства» серые, или голубые.
У Ловисы тихий, робкий и неуверенный голос. Но иногда в нём проскакивают стальные и властные нотки. Всё чаще Раймонд их отмечает в её речах рядом с собой. Ловиса не похожа на других девушек – легкомысленных и ведомых. Она какая-то… Древняя… Другое слово трудно подобрать. Древняя, как соляные горы, как красная глина с отпечатками доисторических морских существ. Древняя, как нефть и как луна. Как великая Шакти – женское начало Вселенной. Рядом с Ловисой уютно. Как с мамой – такой красивой и в то же время сильной, какой её видит ребёнок. Настоящей, любящей мамой. Эти мысли лезли в голову старика поверх сознания, как не пытался он отсекать их, стыдясь.
- Я бы тоже хотел играть на фортепиано… - Нарушил тишину Рэй. – Играть, как ты. Только мои навыки на этом поприще, достойны лишь залпа тухлых помидор… - Старик кисло улыбнулся.
- Я хочу стать твоим учителем. Правда. – Ловиса легонько пожала руку Раймонда. – Мне есть, чему тебя научить. И я этому очень рада.
Он и она спускались по крутой лестнице. Лишь пять часов вечера на часах, но тучи снова сгустились над городом, рваные и грязно-серые. В окнах домов кое-где зажгли свет. И звуки разносились далеко, как бывает летом в ясный вечер. Люди шли по улицам и были понуры. Среди них почти не встречалось мужчин, только женщины и старики. Дети уже сидели по домам и готовились к началу учебного года. Скоро прозвенит первый звонок, для кого-то он и вправду станет первым, но скорее всего – и последним тоже.
Раймонд и Ловиса распрощались у подъезда. В окне Висы горел свет, а горшки с геранью казались чьими-то лохматыми головами, выглядывающими в окно. Мама девушки – Флора, тихая престарелая женщина, всё ещё очень красивая, несмотря на проседь в волосах и лучики морщинок, расходившихся от глаз и из уголков рта; такая же кареглазая и смуглая, как её дочь, уже была дома; и наверно, в духовке томился медовый пирог, распространяя по всему подъезду запах сладкой сдобы, и чайник закипал на плите.
Когда Раймонд подходил к своему дому, пошёл тихий дождь. Печальный и долгий. Такие дожди случаются в городе только в сентябре и мае, и то не каждый год… Но если случаются, идут несколько дней напролёт. Стихает ветер, в воздухе пахнет свежестью и прелыми листьями, голоса птиц разносятся далеко среди тишины, вечерами особенно, как в лесу. Кора деревьев становится чёрной от сырости, и свет в окнах зажигают даже днём. Когда-то раньше, в городе праздновали дождь, но те времена давно прошли.
Раймонд смотрел в небо, подставляя лицо холодным каплям. И жалел, что распрощался с Ловисой. Что в эту минуту нет её рядом, и они не могут насладиться праздником вдвоём.
Наверно стыдно признаться, но Раймонд прикипел к этой странной, тёмной, одинокой девушке. Она единственная, кто за много лет сумел слегка растопить его замёрзшее сердце. Раймонд знал, что встретится с этой странной девушкой завтра, и завтра будет такой же дождь. Ловиса никогда не причиняла боли. Она не пыталась ускользать, мучить, проверять на прочность, как любят делать другие девушки, купающиеся в лучах мужской любви. Ловиса девочка из другого мира. Из другой шкалы морали и ценностей… Вся мерзость женоненавистничества, которая сожрала сердце юноши, в пух и прах разбивалась о светлый образ Ловисы. Раймонд представлял, что сейчас, должно быть, его подруга сидит у окна, напротив старого пианино, смотрит на капли, сбегающие по стеклу и пьёт горячий со смородиновым вареньем чай. А может, не пьёт, а тихо водит руками по клавишам, в такт каплям, и когда её музыка станет громче, вдоль улиц зажгут фонари. Он ощущал покой, как будто само небо накрыло его своим одеялом, мир стал тихим и уютным, каким он бывает в самом раннем детстве. И словно не было войны. И не было боли. И не было ничего вообще.
Придя домой, Раймонд увидел маму плачущей. В комнате одиноко и холодно, посуда не мыта с утра.
- Что с тобой? Почему ты плачешь? – спросил сын.
Но мама не хотела говорить. Она умела, как никто другой, напустить флёр страдания. И сыну только оставалось догадываться, что же стало причиной маминых слёз. Впрочем, юноша не особо думал на эту тему.
Ночью Раймонду снились странные сны. Сперва – узкая тропинка, идущая куда-то вдаль, по краям её шелестел камыш. Была весна. Солнце. Уже сошёл снег и иссохли ручьи. В воздухе висел запах гари, и дышащее жизнью увяданье, какое бывает за дни до того, как пробьётся первая зелёная травка, и повсюду вылезут одуванчики… Раймонд шёл по дороге с мамой. Он здесь совсем маленький, в детстве его волосы были светлыми, а глаза голубыми. И когда улыбался, он немного походил на девочку. Он шёл с мамой за руку, и вдруг, с края от дороги потянулась толстая и длинная труба теплотрассы. Из-под неё дышало гнилью, теплом и сыростью. Стекловата сходила влажными струпьями, обнажая ржавчину. И из этой трубы к нему с шипением тянулись длинные кошачьи лапы. Раймонд спросил у мамы «что это»? Но та пожала плечами. Дальше они шли вдвоём, а труба всё не кончалась. Белые кошачьи лапы всё так же продолжали тянуться к нему, злые и когтистые, но не могли достать. Потом мама села на скамейку, и Раймонд вместе с ней. Они оба сидели и смотрели на злые лапы. Но мама смотрела куда-то поверх них. Потом подошла подруга мамы. Рэй любил её, это была высокая женщина с серыми глазами и строгим лицом, в ней ощущалось что-то чопорное и аристократическое. Она села рядом с мамой и взглянула на лапы. Рэю показалось, что она тоже видит их, но она не задержала взгляд и подняла глаза выше. «Какое ясное небо!» - сказала она. И Раймонд видел, что она очень рада весне. Но несмотря на ясное небо, она держала в руках зонт.
«Это – мои крылья!» - ответила на немой вопрос она.
Потом она с мамой сидели и разговаривали. И Раймонд знал, что говорят они на его родном языке, но не мог понять ни слова. Он сидел в одиночестве рядом с ними, и смотрел на лапы. С яростью тянулись они к нему. Белые и бело-пятнистые, с острыми цепкими когтями, и шипели, шипели… Рэю становилось страшно. Невыносимо страшно. И вдруг, он оказался совсем в другом месте и тут же забыл о лапах. Он здесь рядом с дядей. Это маленькая комната, точнее сарай. Пахнет навозом и сеном. Очень грязно. Сверху горит единственная тусклая лампа. Раймонд знает, что на улице ночь. «Посмотри, у меня для тебя подарок» - и дядя толкает Рэя вперёд. Раймонд видит перед собой двух маленьких бледных младенцев. И оборачивается на дядю, но его рядом нет. Только дверь в комьях грязи. Она заперта. Раймонд наклоняется к младенцам и видит, что у них вполне человеческие глаза. Человеческие и мёртвые, с неподвижным зрачком. Но сами младенцы живые. И вдруг начинают страшно визжать. Раймонд шагает в темноту, но шагать некуда. Лампочка под потолком начинает раскачиваться… И в качающемся тусклом свете маленький Рэй видит, что у младенцев страшные зубы и острые языки вываливаются из пасти…
Раймонд проснулся перед рассветом. Мама ещё спала. А он долго сидел на кухне, согреваясь у плиты. Слушал, как закипает чайник, и наблюдал за пауком, что вил в углу хитросплетения своих сетей. Вот только были бесполезны его ловушки. Мухи и комары пропали внезапно, как первые холода ворвались в Город.
Раймонд задумался, чем питаются домовые пауки, если в доме, кроме них, совсем не остаётся другой живности…
А спустя час проснулась мама. Она, как и всегда, была не особо разговорчива с сыном, а теперь и ему не хотелось разговаривать с ней. Он вспомнил её ночь назад, такую заплаканную и разбитую. А перед глазами стоял тот момент, когда она получила известие о смерти папы. Как она завивала волосы и крутилась перед зеркалом в то утро. А впрочем, и не это событие так сильно поменяло его отношение… Теперь Раймонд остро ощутил ледяную пропасть, разделявшую его с этой женщиной. С этой постоянно усталой, красивой, немного полной темноволосой кудрявой женщиной, с её вечно влажными глазами и осунувшимися плечами. Он до кома в горле любил маму в детстве и плакал ночами. Плакал, когда она была в больнице или командировке; и у подруги, когда они сильно поругались с папой; или просто в соседней комнате, а ночь случалась слишком долгой. Он знал тогда: случись что с мамой, он этого не переживёт. А вот теперь, в это утро, он не ощущал ничего. Это была ледяная пустота, вакуум, в котором мутными всполохами появлялось и исчезало чувство жалости. Острей, чем когда-либо, Раймонд почувствовал одиночество. Сиротское одиночество. И холод его словно воплотился в тихом и зябком дожде, что так же падал на землю, как и вчера…
Глава 6. Сломанные игрушки. «Ферма дураков». Часть 2.
Под ударами, в темницах, в изгнаниях; в трудах, в бдениях, в постах; в чистоте, в благоразумии, в великодушии; в благости, в Духе Святом, в нелицемерной любви; в слове Истины, в силе Божьей, с оружием правды в правой и левой руке; в чести и бесчестии, при порицании и похвалах: нас порицают обманщиками, но мы верны; мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот, мы живы; нас наказывают, но мы не умираем; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем. (Новый Завет, «2-ое Послание Апостола Павла к коринфянам»)
За пару месяцев до «лечения», я чуть не сорвался в школе. Это произошло аккурат, когда Эсфирь пропала без вести. После избиения в сентябре, я уже наивно полагал, что смогу доучиться год без эксцессов... Но не тут то было.
Девятого апреля, в субботу, к одному из одноклассников – Аскару Фоксу, прямо в школу завалился его старший брат; он был на днях демобилизован со срочки и не просыхал, празднуя сие событие. Была большая перемена. Пьяный дембель в компании брата и его друзей стояли неподалёку. Они уже заметили меня. Ситуация близилась к драке. Я был рослый и привлекал внимание. Они стали цепляться именно ко мне, угрюмому неопрятному старшекласснику, стоящему поодаль от всех и задумавшемуся о чём-то своём.
- Слышь, братишка, ты боец, а?
- Нет. – Я попытался примиряюще улыбнуться. Трое парней окружили меня, прижав к подоконнику.
- Чо? Любитель подержаться за древо, типа?
Дембель как стоял надо мной, зарядил пощёчину. Я не успел опомниться, как второй из компании со всей силы врезал мне в солнечное сплетение. Перехватило дыхание, я стал глотать воздух, но лёгкие будто слиплись. Весь класс дружно заржал.
- Падали кусок ваш боец… Лепёха слоновья! – Аскар Фокс сплюнул мне на штанину. Друзья, удовлетворившись, развернулись и отошли к соседнему окну.
Через несколько секунд я сделал вдох. Чуть-чуть, едва. Знатно «пробили фанеру». Хорошо, что не в нос, хорошо, что не в пах… Трусливые мысли шелестели как осины листы, не на кого было опереться, неоткуда взять сил и опоры... Неприкаянное одиночество, раздирающий холод и жестокость от людей… На глаза наворачивались слёзы, но не боли – а невыносимой тоски. «Если бы возрос на груди у друзей – разил бы ты рьяно, но в страхе взращённый, стал ты рабом, и робеешь, как раб…» Я с трудом взял себя в руки. В голове стучала бессильная ярость.
«Я. Не потерплю. Преступного. Ущемления. Своих. Прав.» - Процедил я сквозь зубы, но голос предательски дрожал.
Сердце бешено колотилось, адреналин захлестнул. Наверно, я был смешон. Все снова засмеялись, окружив меня. Должно быть, я выглядел для них, как рассвирепевший бык на корриде. Нестрашная, забавная, одинокая жертва, что покажет наконец представление. Финал предрешён, но зрелище на сотню эспенмарок.
Всё происходило быстро. Я бросился на своего обидчика, но тут же получил сокрушительный удар в нос. Из глаз градом полились слёзы и посыпались искры. Боль… Воля. Я не сдался, кинулся снова. Я уже ничего не видел от слёз и крови, заливавшей глаза, продолжал месить кулаками пустоту перед собой. Недолго. Кто-то огрел меня сзади стулом по голове, наверно, «болельщики» притащили его из класса...
В зале было полно народу - в том числе девушек. Офэль Ву стояла совсем рядом, облокотившись о соседний подоконник. Когда я лежал в пыли и крови на полу, она брезгливо отошла подальше. Одноклассники окружили побоище, как зрители на трибунах Колизея, смеялись и кричали: «Бей, бей его, ломай сопатку, выбей клавиши!» Сопротивляться я больше не мог…
Когда из кабинета напротив вышла завуч – совсем молодая ещё женщина, опрятная и стройная Дана Файнблюм, она не кинулась оттаскивать пинавших и пачкавших «поплывшего» меня, а лишь прикрикнула на драчунов: «Прекратите! Вы ж убьете его!» - И пошла дальше по своим делам.
Прозвенел звонок. Все разошлись по классам, а я лежал на пыльном полу. Портфель мой выпотрошили; тетради и ручки, затоптанные и грязные, валялись по всему коридору. Из разбитых губ и носа струйкой лилась кровь. Один зуб был сколот, лицо напоминало разбухшую грелку, заплывало буквально на глазах. Точнее, на глаза, и левым я совсем перестал видеть. В мозгах стучала бессильная ярость. Я ненавидел выродка Аскара, ненавидел Пауля и Дэна, которые участвовали в том избиении в сентябре, и пообещали моим родителям, что «больше такого не повторится». Каждый из подонков по отдельности был сильней меня, быстрей и подвижней, но всё равно избегали драки «один-на-один», нападая все разом, чтобы «наверняка».
Но больше обидчиков я ненавидел и х – равнодушных, жестоких; тех, кто смотрел и смеялся, забавляясь издевательством над одиноким озлобленным чудовищем, которым я осознавал себя всю жизнь.
В этот день я твёрдо решил для себя. Больше, я не позволю ни одной мрази прикоснуться к себе безнаказанно.
Я не собрал затоптанных учебников, а пошёл домой. Отец и мать были на работе, и я умылся. Смыл с лица и ладоней всю скверну, принял прохладный душ; улыбнулся в зеркало распухшей фиолетово-малиновой физиономии, с одним узким, как у синца, глазом; переоделся в чистую спортивную одежду. Потом взял из ящика инструментов отцовский топорик – эдакий лёгкий подвижный томагавк с острым плотницким лезвием. Лезвие я дополнительно довёл на ремне с алмазной пастой; старательно повязал на рукоятку петлю-темляк, чтобы не выронить на адреналине. Известно, что в стрессе ухудшается мелкая моторика пальцев, зато возрастает сила и притупляется боль. В конце концов, надо научиться использовать свой адреналин правильно… Я положил топорик в чёрный пакет-авоську, надев на бритвенно-острое лезвие картонный чехол, и быстрым шагом направился к школе.
Я всё рассчитал. Вторая смена у старших классов заканчивается в 17.30. Не знаю, как Пауль; но Дэн и Аскар пойдут по своим домам вместе через школьный двор, а потом свернут через пустырь вдоль гаражей и заброшенной насосной станции, где даже в вечерний час безлюдно.
Там то, в узком проходе между рядами железных гаражей я и подкараулю их. Сердце в груди ухало. Но не от страха. Ярость и ненависть к людям, а вернее - равнодушие и ненависть людей ко мне, сжимали его тисками; до боли, до желания умереть. Я сжал рукоять топорика обеими руками, я был готов к убийству. Был готов быть убитым. Темляк заранее надел на запястье, я думал бить с двух рук, наверняка, сзади. Горизонтально по шее, а дальше куда придётся. Я понял, что адреналин пробуждает странный кайф, болезненный и рвущийся, и его хотелось напоить кровью.
Но… Я прождал в тот вечер до шести. Уже потом я узнал, (ведь я всегда узнавал всё последним), что у старших классов в тот день была экскурсия с трудовиком на мебельный завод, их увезли на автобусе ещё в три дня, как раз пока я отмывал распухшее лицо. Из-за частых пропусков и обстановки бойкота я совсем не жил жизнью класса…
Вечер растягивал тени, заметно похолодало. За пустырём, где низинные, полные мусора и болотистой грязи ольховые рощи переходят в Нарское озеро – завыли собаки. В окнах высоток зажёгся свет. И, когда я, терзаемый отчаянием, уже собирался уходить - я увидел одинокую стройную фигуру, которая быстрым шагом двигалась по направлению ко мне. Когда нас разделял десяток шагов, я вдруг понял, что это – Дана Файнблюм.
«ПОПРОБУЙ ИЗВИНИТЬСЯ ЗА ТО, ЧТО ТЫ СПРОВОЦИРОВАЛ КОНФЛИКТЫ И НЕЗДОРОВУЮ ОБСТАНОВКУ В КЛАССЕ! ИЩИ ПРИЧИНУ КОНФЛИКТОВ В СЕБЕ, ВЕДЬ МИР ДАЁТ ТЕБЕ ТО, ЧТО ТЫ САМ ЗАСЛУЖИВАЕШЬ!»
- С этими словами, сказанными мне Даной после «дебютной» драки в сентябре, я взмахнул топором.
Женщина, дико завопив, упала на колени. В её округлённых ужасом глазах я впервые увидел тень у в а ж е н и я, смешенного со страхом. И тогда понял, какие они, эти люди, а женщины – в особенности.
Для того, чтобы они уважали тебя, ты должен вызывать в них страх. Будь робким и порядочным – тебя затопчут и не вспомнят. ТЫ ТО, ЧТО МОЖЕШЬ ЗАЯВИТЬ О СЕБЕ. Умей постоять за себя – расквась нос врагу, отшиби его поганые яйца, выкрути руку, воткни в глаз карандаш – и тебя зауважают. Хотя, скорее всего, перед этим (но уж после этого – точно) убьют. Но хотя бы будут вспоминать, как ЧЕЛОВЕКА. А не как очередной съеденный и высранный в канализацию кусок скотины.
Но в тот вечер я не убил Дану. Нет, не из-за страха перед наказанием. В тот момент было на всё наплевать, и с жизнью я тогда простился… Я до сих пор не знаю, что остановило мою руку. Я схватил её за волосы, и, глядя в глаза, смачно плюнул в перекошенное ужасом лицо.
Вот так меня впервые и поставили на учёт. Хотя, конечно, этот случай имел ещё много последствий. В основном плохих. Впрочем, в тот май прогремело на весь город и одно событие, которое можно представить, как «Роковую Справедливость». Но о нём поведаю позже. А в ту школу, которая оказалась намного хуже предыдущей, я больше не вернулся.
******
Я прибыл в тихий час. Палата была большой – но ещё больше в ней было психов. Кровати стояли едва ли не впритык друг к дружке. Я оглядел этих таких разных людей, собранных здесь со всей Юшлории. Все они спали. Уже потом я понял, отчего они спали так крепко. Буквально через пятнадцать минут ко мне подошла жирная медсестра в обществе двух крепких молодцов-санитаров. Сестра приказала приспустить штаны и сделала укол. Что это был за укол! Почти сразу меня вывернуло в обратную сторону, позвоночник хрустел, и простреливающая боль парализовала дыхание. Я выгнулся аки йог, изображающий змею; моя голова почти коснулась затылком поясницы. Я не мог двинуть ни рукой, ни ногой, только сердце бешено колотилось. А потом – я неминуемо стал проваливаться в сон. Но сон был не успокаивающий, а жуткий, напоминающий падение в тёмную холодную пропасть на острые камни, мозжащие позвоночник. Последнее, что я запомнил – мучительное и унизительное бессилье.
******
Однажды осенью, когда мне было двадцать, и я уже был бородат, Элиша предложила мне яблоко. Сочное, бледно-зелёное, очень сладкое. Я такие любил. Каждую осень Альфред и Элиша привозили целый багажник таких яблок, они делились ими с моими родителями. Мы хоть и не дружили семействами, но Александр и Майя по возможности общались с соседями по площадке. И я, каждый год, наверное, лет с четырнадцати, брал и ел эти яблоки из рук Элиши. На запястье молодой женщины неизменно была повязана ярко-красная нить… А руки её приятно пахли. Но в этот раз – я отказался. Я вдруг понял (это было, как озарение), что всегда – совершал страшную ошибку. Приступ тошноты подступил к моему горлу… Но Элиша всё равно сунула мне в руку сочное тяжёлое яблоко. Я принял его, холодно улыбнувшись.
А потом – когда никто не видел – выбросил яблоко в окно.
******
Прохожие, или случайные люди, которые никак не могли знать меня, часто обращались ко мне по имени. Иногда, как бы вскользь, говорили те вещи, которые кроме меня никто ведать не мог. О моих мыслях, моей судьбе. Или о чём-то ещё.
Я всегда ощущал, что меня кто-то ведёт, неотступно следит за мной. Это были, если угодно, сущности. Бесконечно-могущественные и враждебные. Каждый мой шаг, каждая мысль – видимы им. Чувство, будто сидишь в прозрачной стеклянной комнате. Внутри комнаты яркий свет, а снаружи – тьма. И я ничего не вижу снаружи, во тьме, воображение дорисовывает кошмары, медленно сводя с ума. Хотя, быть может, никакое воображение не ведало, насколько страшные силы скрывались в темноте. Тьма эта видела меня, как размазанного в пол-атома на стекле микроскопа. Препарировала каждую клетку. Она безмолвно вглядывалась в самое сердце.
Изредка, урывками, вспышками, в детстве - я чувствовал прекрасный до боли шлейф какого-то другого мира; мира надзвёздного и божественного; и чьи-то любящие глаза приглядывали за мной. Кто-то там, бесконечно далеко, плакал и грустил вместе со мной; кто-то ждал, кто-то звал к себе… Это было в детстве… Да и то – очень редко. И весь этот светлый флёр был почти бессилен. Он был далёк, как звезды; чей столь великий свет здесь, на земле, слабей огня от спички. Да и был ли он?
Куда сильнее я ощущал пристальный взор зла. Оно, с самого момента рождения, (или даже зачатия) - окружало меня. Что значит «рождение», почему такую силу в судьбе имеет оно? С самим рождением и преднатальным периодом связаны были тёмные истории. В двадцать лет я увлёкся астрологией, составил свою натальную карту. Недоброй была она, даже на взгляд начинающего, мало сведущего человека… Уже позже, постепенно, я расшифровал её. В то холодное январское утро был парад планет, коридор затмений, в ночь зачатия и ночь перед рождением на городом пролетала комета… Планеты, будто тёмные стражи, разместились стеллумом в зловещих 8 и 12 доме. Доме страха, одиночества, травм, безумия… Злой рок пристально вёл шаг за шагом, создавал непреодолимые преграды, непроницаемую стенку между мной и счастьем. Но, вот что странно, (и я чувствовал это); Зло – такое абсолютное и всесильное – не могло меня просто взять и уничтожить. Пожрать открыто, как пожрало тысячи людей до меня… Тысячи, среди которых были и более храбрые, и более праведные… Возможно, Оно лишь игралось, как кошка с мышкой, как лев на жертвеннике ждало день подношения. Но была и какая-то сила во мне – робкая, смешная, что вставала пред сокрытыми демонами. То была
ПРАВДА, которая жила в моём сердце, СВЕТ – тот истинный свет далёких звёзд – не позволяли злу пожрать меня. ОНИ – как жалкий круг, начерченный мелом, не давали Дмамэ переступить черту; и за незримой стеной ИСТИНЫ стояло жуткое воинство, и скребли в невидимую преграду.
И ждали, когда в ней откроется брешь. Ждали дня заклания. Их когти протягивались так близко, чуточку заходя за черту, что касались меня; и дрожали, в искушении растерзать…
Я часто сталкивался с чем-то трансцендентным. Например, однажды со мной случилось вот что. Я гулял где-то в степях за Занарскими Лабдами, в полстах километрах к северо-востоку от Траумштадта. Эти края (о том я узнал чуть позже) – облюбовал кто-то из тёмных хранителей Эспенлянда. Там было Их охотничье угодье, в угрюмых безлюдных урочищах, в чертогах низинных болот и осиновых перелесков. Тот обширный край (об этом я тоже догадался чуть позже) – был пронизан незримыми путами, и Они через эти путы могли слышать и видеть всё, что происходило там.
В тот день я заблудился в тех краях, угодил в трясину; ободрал лицо и одежду о сухие коряги на гиблых топях. И я, утопая в зловонной жиже под смеркавшимся июльским небом, съедаемый комарами и мошкой, в полусотне километров от города – проклял Их. Я так и кричал в недвижные массивы зелёных осин, в антрацитово-серое небо, в котором кричали чайки; в Их раскинутые повсюду путы... И Они услышали меня. Я ощутил на себе Их пристальный взор...
Спустя несколько дней, мне нужно было попасть на приём в МФЦ, по вопросам пенсии по инвалидности. Нужно было предоставить некоторые документы. В тот день, с самого утра, я ощутил Их взгляд, пристальный, непрерывный. Всё валилось из рук. Гнетущий ужас навязчиво постучался за мой «начерченный мелом круг»; он навалился сверху, неподъёмный, дурманящий. Как часто бывает в такие дни – я «плыл», с трудом держась за реальность.
У входа в МФЦ, который располагался рядом с большим продуктовым гипермаркетом, ко мне подбежала некрупная чёрная собачка. Кобелёк. Весёлый такой. Он прыгал и ласкался ко мне. Я тогда ещё удивился – отчего же из всей толпы он выбрал именно меня? Что во мне его заинтересовало? Ведь он так и порывался прямо запрыгнуть мне на руки, дрожал всем телом и вилял хвостом-морковкой… Он немного оживил меня, и поднял настроение. Но в МФЦ с собаками не пускают, и я, погладив его, потрепав за ухом, один прошёл в зал.
На приёме, в окошке, у меня случился нехороший конфликт с сотрудницей, которая принимала документы. Она отчего-то сразу начала хамить, повышать голос, унижать. Она была совсем молодая, и я бы сказал красивая, хотя не в моём вкусе. Девушка-полукровка, в ней явно ощущалась синская кровь. Она вела себя дерзко и отвратительно, будто хозяйка этой земли и положения. В ней ощущалось что-то странное, а я тонко ощущаю это. Она была не так проста, как могло бы показаться… Это было что-то вроде провокации, испытания. Я тоже нахамил ей, поставил её на место. Удивительно, но это подействовало. Она приняла все документы на рассмотрение и потом, всё с пенсией получилось, как нужно. Но странно в этот день было другое.
Когда я выходил из МФЦ, рядом, под кустом, в десятке метров от автобусной остановки, я увидел его. Того чёрного кобелька, который так ластился ко мне, хотел, чтобы я взял его с собой. Он лежал на подстриженной травке, его глазные яблоки были выдавлены и болтались на пучках обнажённых нервов и мышц. Он был мёртв. А на теле, за исключением выдавленных глаз и жутко перекошенной оскаленной морды – никаких следов повреждений. Я думал было, что несчастного раздавила машина, но нет. Его тело, его череп – были абсолютно целы. Вокруг трупика повисло что-то страшное… Я не знаю, как передать, но это похоже на взгляд Зверя из темноты. Когда ты в ночном лесу, ты не видишь его, но он – видит тебя. Он смотрит на тебя пристально, не отрываясь. Но с небес светило солнце, люди проходили мимо, много людей. Была суббота. Все брезгливо отворачивались, а на выдавленные глаза начали слетаться мухи.
Буквально на следующий день, случилось ещё одно странное событие. Я снова гулял в степи далеко за городом, на этот раз – к югу, где были соляные гривы и местность плавно понималась к Фаркачарам. На моей груди, как и всегда, висел талисман – Альварский крест. Я сам сделал себе его, из пластинки нержавеющей стали. Это было напоминание о светлом, прекрасном, что существовало в этом мире... И вдруг, идя вдоль берега Горького озера, я почувствовал, что на груди пусто, и прочная шёлковая верёвка больше не ощущается на шее. Я проверил рукой – и правда. Талисман бесследно пропал с шеи. Кто-то скажет – ты просто потерял его. Но нет, не говорите глупости. Мой талисман висел на шее прочно, на толстой (на которой при желании можно и повеситься) верёвке, которая с трудом налезала на голову. И не свалилась бы, даже если б я висел вниз головой. Узлы – морские, которые и шилом то сразу не распутаешь, не могли развязаться тем паче. Это был случай дематериализации предметов. Впрочем, не первый, и не последний в моей жизни. А уж как это происходит…. Над этим бы ломать голову не психиатрам, а учёным-физикам. К слову, есть такая занятная теория, что вся материя в нашем мире – лишь полотно из «узелков» реальности. Узелки создают многомерные «частицы», а те складывают нашу трёхмерную реальность. «Реальность» разглаженная, без «узелков» - есть суперпозиция реальности, что несёт в себе всё возможное и не возможное, всё о прошедшем и несвершившимся. Как белый лист бумаги, на котором можно написать любой текст. Но именно тогда, когда реальность сворачивается в частицы-узелки, создаются структуры, ограничения. Создаётся само пространство и время. Как буквы, которые уже написаны на листке, складываются в определённый текст, и другим его так сразу не подменишь… Всё вокруг, лишь такие «узелки», которыми написана Книга Вселенной. Для обычных людей, таких, как я – эта реальность кажется прочной, стабильной. Но фокус в том, что реальность – самопишущаяся книга, самонастраивающаяся гармония, и импульсы воли, в том числе мысли людей – прямо влияют на неё. Ведь воля человека – часть от части воли Творца, как и любая воля. В мире «разглаженной» реальности, суперпозиции – есть только импульсы воли, что включает в себя бесконечность и стремление к осуществлению. Но искры огня забывают, как были пламенем. Люди, веря в «законы физики», сами охраняют их нерушимость. Массовая вера в одно и то же и создаёт привычный нам мир. Но когда человек перестаёт верить в нерушимость структур – он сбрасывает ограничения своей воли, распутывает её «узелок», и тогда возможна любая магия… Иногда, в изменённых состояниях люди сами творят эту магию. Но чаще, когда всё возвращается на круги своя, включаются защитные механизмы мышления. Оно вытесняет, стирает травмирующие воспоминания. Людям проще, комфортней видеть реальность твёрдой, стабильной. И мне в том числе… Но я уже знаю, что это не так.
Ещё один интересный случай столкновения с Читерами Реальности и Инженерами Страха произошёл со мной в юности, в электропоезде Траумштадт – Юшлорские Гривы. В Гривах, в паре километров от изрезанного заливами и заболоченного восточного берега Юшлорского озера, в «нулевые» располагались самые дальние от Траума дачи. Ныне они полностью заброшены, упразднено правление, срезана ЛЭП, разобран переезд через ЖД пути. Но в те годы в Гривах ещё останавливались электрички, хотя почти не приезжало людей; я изредка ездил туда, чтобы поесть в степях дикой клубники, да ирги с малиной в заброшенных садах. А иногда, летом, порыбачить и искупаться в самом большом озере-море Зверринии. Электричка шла около двух часов, за окном проплывали однообразные равнины: болота да осиновые колки, гари и солонцеватые степи. В вагоне в понедельник сидели только мы одни. Я, и моя ныне покойная собака, красавица Юкка. И тут, к нам подошёл человек. Странный такой, одетый как бродяга, он явно прикидывался юродивым. Он заговорил с нами, шутил о чём-то, говорил иносказательно. Порывался погладить Юкку, но та рычала и отстранялась.
Человек пару раз сказал одну и ту же фразу: «В тебе много страха, была паука паутинка, станет оглоблей скотинки. Не везёт тебе в жизни, серая масть, недоброго жди, горше будет твой жребий».
Человек, деланно поклонившись и похлопав меня по плечу, ушёл прочь по направлению хода поезда. После себя он оставлял чёрный пульсирующий шлейф. Мы облегчённо вздохнули, думали, больше его не увидим. Не люблю таких навязчивых типов. Но спустя десять минут, он же, язвительно улыбаясь, снова прошёл по вагону по ходу поезда. А потом ещё и ещё. Каждый раз он смотрел на нас и смеялся, как сумасшедший. Поезд, на минуточку, ни разу за это время не останавливался. А человек всё проходил и проходил наш вагон, скрываясь в тамбуре и снова возвращаясь с противоположного конца состава. Он открыто показывал нам, что он умеет. Открыто насмехался над законами официальной физики. А потом, подъезжая к Юшлорским Гривам, спросил нас, знаем ли мы здесь некую Марию Катберт. Юкка сдержано зарычала и прижалась к сидению. Я пожал плечами. А незнакомец, не переставая смеяться и вращать безумными глазами, вышел на глухой безлюдной станции на подъезде к озеру. Мы посмотрели на него в окно. А он, помахав нам мозолистой узловатой рукой, резво припустил в осиновую рощу.
- Тук-тук! – Бесцеремонно постучались в мою голову. - Я стегаю ленивых Ослов, таких как ты! – раздался голос зловещего незнакомца в моей черепной коробке, так громко и чётко, что я замер от дурной неожиданности. Поезд тронулся, и кто-то будто пальцем почесал изнутри мой череп. Неприятное ощущение… – Я веду Ослов на жертвенник… - Добавил голос Куратора намного тише… - Хотэ! Хотэ! Сдвинься, мёртвая…
На моей даче в Альмагардене, после того, как бабушка из-за проблем со здоровьем перестала там появляться, стали происходить непонятные вещи. Нередко кто-то перемещал предметы в доме. Хотя я всегда запирал двери на довольно хитрый и крепкий замок, который оставался не тронут. Потом, я даже стал вдевать в проушины замка верёвку с пластилиновой пломбой, и сделал оригинальную печать. В общем, в дом невозможно было проникнуть не сломав дверь, крышу или оконную решётку; либо не нарушив физические законы. Однако кто-то проникал, открыто насмехаясь над моим бессильем. То картину перевесят на противоположную стену, что закладку в книге переложат меж других страниц, причём с каким-то намёком; то пропадёт что-нибудь... То непонятным образом скиснет и помутнеет брага в одной таре, когда в другой её ровесница стоит месяцами прозрачной, будто в «отмеченную» бутыль нассали либо проделали что-то ещё… В общем, в основном шалили «по мелочи», желая не обокрасть или разрушить, что обычно делают мародёры с оставленными домами; Они будто стремились потихоньку расшатать психику и свести с ума. Однажды (осенью 3010 года) на ножке деревянного стола, который был у нас всю жизнь, и я знал каждую его царапинку, появились непонятные пропилы. Два параллельных глубоких разреза, глубиной четыре сантиметра, и девять разрезов чуть мельче и ближе друг к другу. Мало того, что дом был закрыт и опломбирован, сами разрезы были сделаны неизвестным мне инструментом. Чем-то очень тонким, куда тоньше полотна для лобзика. В разрез невозможно даже просунуть лист бумаги, будто его нанесли каким лазером. Позже я нашёл ещё несколько плеяд «пропилов» в доме – в доске половицы, на люке чердака и металлическом уголке старого холодильника. Что было ещё более странным и недобрым – количество порезов, если посчитать количество в каждой отдельной «плеяде», по старшинству обнаружения (или появления) – складывались в дату моего рождения. А годом ранее – кто-то не менее непонятный и враждебный, сильно изранил мой тополь – старика Густава, растущего на участке. Притом, рядом с Густавом даже не были примяты заросли малины: они, как и всегда, плотной колючей стеной обступали дерево-великан… Но на его толстом стволе некто оставил чудовищные отметины, как будто от когтей инфернального зверя… Только чьи когти могли разорвать, как плоть, древесину поперёк волокон на глубину двадцати сантиметров… Раны, страшные раны эти даже рядом не являлись пресловутыми морозобоинами или иными естественными трещинами. Кто-то именно несколько раз пропахал могучий ствол, будто плуг - рыхлую почву, оставив после себя взлохмаченные, как мочалку, древесные волокна, из которых слезами сочился тополиный сок…
******
В психушке я оказался в параллельной реальности. Это была изнанка, одна из многих, которую не показывают «приличным членам общества».
Здесь были такие же, как я, хотя столь непохожие друг на друга несчастные. Чудовища зыкрытых шкафов, что вражды меж собой не таят, вырастая в холодной пустыне. Я познакомился с настоящим убийцей – Седым, который собственноручно заколол и разделал свою бабушку, за то, что называла комиксы, что любил он, сатанинскими псалмами. Здесь был Туз; он считал всех людей лишь персонажами карточной колоды, а он, безусловно, являлся Бубновым Тузом. И был здесь Ландыш – местный нацик и качок, что гордился родством с аристократией Фааларны. Он мог отжаться от пола три тысячи раз – мы быстрей уставали считать, чем он отжиматься. А ещё был Снеговик – толстый болезненный аутист, что вечно плакал, и тряс верёвочкой с куском пластилина на её конце. Всю палату развлекал Пуп – пухлый, конопатый кругляш, что всех просил показать пупок; а увидев его, принимался страстно мастурбировать. Над ним смеялись все – а он, будто получая от этого удовольствие, забрызгивал своей спермой всю палату. В комнате туалета постоянно запирался Мадагараш – щуплый социофоб из квазигосударства Северия. Он вечно плакал и звал маму. Его, спустя два месяца, перевели в девятый корпус, откуда, говорят, никто не возвращается...
Вообще, в психушке существовала целая сеть мониторинга за судьбами и перспективами пациентов. Самым «цимесом» для Системы считались те, у кого не оказывалось родственников и близких друзей. Таковых многократно прогоняли по базам, а затем, убедившись в их беззащитности, на них «ставили крест», как говорили у нас. Одного такого – депрессивного крепыша Юргена Фабера, три недели непрерывно кололи снотворным. Он, просыпаясь среди ночи, плакал и просил о помощи. А мы – зажатые в своём страхе, сами под действием парализующих и седативов, трусливо отворачивались к стене. Он кричал, плакал, бился об стену головой. И приходила медсестра. В сопровождении накачанных санитаров, на поясе которых висели электрошокеры и тяжёлые пластиковые дубинки. Она вводила каждый раз Юргену какое-то вещество, и он более чем на сутки проваливался в сон.
Потом, его перевели в другу палату. Как у нас «в шутку» говорили – в «палату 101». Хотя никто не знал, какой был номер у этой палаты, и где она вообще находилась… Предполагали, что в «девятом» корпусе, в его глубокой и обширной подземной части… Там у пациентов, на которых официально «поставили крест», изымали органы для последующей трансплантологии представителям номенклатуры и прочим «небожителям». А так же всем, кто готов платить хорошие деньги за продление срока годности своей шкуры. А так же, конечно же, для опытов, для обучения студентов и т.д. Торговля человеческими запчастями - прибыльный бизнес. Да и остальное – не пропадает. У отверженных одиночек, за кого некому заступиться, органы изымают по умолчанию, и тела таких бесследно пропадают.
Не все знают, что органы изымают только у живых, вводя парализующее и обездвиживающее, но не давая наркоз. Наркоз снижает качество потенциальных запчастей, да и стоит дороже. И одиночки, на которых «поставлен крест», чувствуют вивисекцию в полной мере, но не могут пошевелиться и позвать на помощь. Их боль – не стоит ни гроша. Это люди, которые уже «ничтожны» перед законом. Как свиньи, как УРБы. Ведь вы чего-то стоите, только покуда есть, кому вас защитить; будь то родные или общественное мнение. Если ваш собственный голос, ваша харизма – хоть что-то значит. Но когда все связи рвутся, когда нет защитников, свидетелей, а собственная воля угнетена - вы сталкиваетесь с совсем иной реальностью.
Чаще всего «изымают» кровь, почки, лёгкие, сердце, ткани печени, кожи, стволовые клетки и костный мозг. Нередко берут тестикулы и мозг (пересадку которого, впрочем, в официальных источникак проводить пока не научились). Самых бросовых и бесправных «разбирают» целиком, таким ни гроб ни похороны ни к чему... Недаром заведующая отделением едва не каждый день опрашивала пациентов, интересовалась, у кого и где есть родственники, кто они по профессии, и как влиятельны. Так же все больные регулярно сдавали анализы, проходили полные медосмотры, и только врачам понятные странные процедуры.
Региональная психбольница – не так проста, как может показаться «фраеру» на первый взгляд. Это не столько больница, призванная лечить людей, сколько вечная тюрьма и опытный полигон для особо опасных «социапатов»; и мясокомбинат для «социофобов», кто полностью потерял поддержку и заступничество. Это многоуровневое место, разветвлённая Система, где есть всё: есть приличная обложка, открытая миру, есть светлые просторные палаты, психотерапия и вкусная еда для платёжеспособных амбулаторников; а есть чудовищная изнанка, охраняемые Тайным Комитетом Безопасности закрытые отделения и корпуса, подземные бункеры, карцеры и лаборатории…
Мы ничего не могли поделать, когда Юргена Фабера кололи седативами, когда его под предлогом ухудшения здоровья перевели в девятый корпус. А потом он пропал. Пропал бесследно.
«Юргена выписали» - так сказала нам медсестра. Но все мы знали, что никто его не выписывал...
Говорят, тёмные Кураторы, Инженеры страха, Псиопы, захватившие мир, и транслирующие ночному городу сны - питаются гаввахом, энергией страдания. Они вкушают нашу боль, наш ужас, и тучнеют ими, как пиявка кровью. Только эти пиявки ненасытные, и чем больше пьют с возложенных на жертвенник, тем сильней их жадность. Они бы весь мир поглотили, высосали небо и бездну – но покуда есть и робкое свечения добра на нашей земле, «пиявки» терзают избранных. Тех, кто отколот от Рода, кого отколят от Веры, хотя при желании могут любого утащить – Они огромная сила, которая крепнет… Утаскивают одиноких и лишённых заступника, податливых на чувствительность, страхи и глубокое сокровенное. Но порой именно за такие души ведётся самая страшная борьба, ибо тот, кто ничтожен и слаб здесь, на земле, и не имеет заступника, именно он как свеча Доброго Творца освещает Вселенную, и силы Вышних незримым милосердием хранят робкую свечу…
Тёмные кураторы Земли не могут жить без наших чувств, фобий, боли, зависимости. А мы, отверженные, часто продолжаем кормить Их, становясь словно тучный навоз, гниющая туша - добровольно становимся субстратом и питанием Нечистых… Как часто слабость и доброта повинны в торжестве зла и кривды! Корни Клипот-дэ-Мекабциэль, рождённой из болезни и гнили Иггдрасиля, как омела дают всё новые всходы и семена. Плоды ветвей их – демоны, что требуют «ещё и ещё». Эта сила возгордились построить новый Миропорядок, где и плоть и душа будут продаваться и покупаться; где чувства и мысли будут измерены до монад и перекроены по Их усмотрению.
Меня вызвали на приём к врачу. В кресле напротив сидела уже знакомая Хелена Марбах.
- Доброе утро! – Улыбнулась она. Её лицо сияло, как начищенный мельхиоровый поднос. – Как спалось?
- Нормально.
- Я рада! Ну, как проходит лечение? Всё так же веришь в Бога и всяких-там сущностей?
- От ваших уколов я сплю всё время… Я бы хотел, чтобы мне назначили другое лечение.
- Ты не ответил на вопрос.
- О Боге?
- Да. И о сущностях, голосах, что ты слышишь.
«Вопрос из серии инквизитора» – Подумал я. – «Отрекись, и ты наполовину уже оправдан! Ведь для Вас говорящие правду опасней любых маньяков и бабах-террористов. Только вы правду знаете не хуже нас».
- А что плохого в вере в Бога? – Уже вслух продолжил я. - Вы хотите назвать шизофрениками всех великих Пророков, Апостолов, просветлённых, йогинов, монахов, развивших сверхспособности? А целители, шаманы, мастера белой магии? Или для вас шизофреники тысячи гениев, учёных, музыкантов и писателей, что слышали голоса, общались с потусторонними силами, подключались к «единому информационному полю», видели вещие сны?
Я всегда ненавидел любые меры, направленные на то, чтобы подчинить меня, заставить, выдрессировать, и всё ради «моего же блага». Я понимал, что «не отрёкся», а вступил в неравный бой. Ничего. Звёздные Дети не отрекались, даже когда шли на костёр.
Хелена сделала жест «рука-лицо».
- Рэй, вера в Бога – это самогипноз. Внушение себе представления о выдуманном друге, который всегда заступится; не здесь, так на «том свете». Вы, верующие, как мамонтёнок на льдине. Пусть мама услышит! Пусть мама придёт! Пусть мама меня непременно найдё-ёт! Ведь так не быва-а-а-ет на све-ете… Чтоб были поте-е-е-ряны дети! Отщепенцы вроде тебя ищут в боге мамкиной сиськи и папкиной защиты. Но не особо находят, правда? Ну, подумай хорошенько. Почему раз ты такой весь из себя праведный и близкий твоему богу, почему ты так паршиво живёшь? Не тяжело плыть против течения? Не проще признать, что никакого бога нет, а есть только Законы, которые движут миром? И главный Закон звучит так: кто победил, того и Правда! Мы сами создаём себе богов, малыш. И если какой «бог» и решает, то «бог» тех, в чьих руках Власть, ибо бог есть ничто иное, как коллективная воля людей, творящих мир на наших глазах. А твой бог, мой наивный Рэй, не подпитан силой Общества; он лишь порождение твоего больного богатого воображения, а потому его – не существует… Или, быть может, ты докажешь мне обратное, раз уж сам заговорил о йогинах и сверхспособностях?? Открой глаза, мой маленький друг, ты – в Жопе! И выбраться из этой жопы тебе могут помочь только люди, если ты перестанешь дичиться аки волчонок, забудешь свой гонор и параноидальный бред и попытаешься влиться в социум. А сделать это тебе поможет наше лечение, ну и твоё желание, разумеется…
Раймонд грустно улыбнулся.
- Вы сами неплохо осведомлены, как устроен мир, и о месте Бога в нём. А если не вы, то те, на кого вы работаете. И вы правы, я - в Жопе. Только выбраться из этой «жопы» такой ценой, отказавшись от себя, от всего, что я люблю, что дорого мне… От того, что я считаю Правдой, и храню в своём сердце… Извините, я лучше погибну, но не предам свою волю и свою Истину.
- Ох, Раймонд, тяжело тебе будет в жизни! Но я тебя «извиняю»… – Хелена рассмеялась. – Лечение оставим то же. На выход!
Я шёл по коридору в сопровождении спортивного санитара с непроницаемым лицом, закрытым медицинской маской. Мы шли по крытому переходу, и я снова обратил внимание на антенны, которыми усеяна вся крыша. Загадочные, непонятного назначения тарелки и сетки, с датчиками и множеством проводов. Интересно, зачем же нужны антенны, где нет ни радио, ни телевидения? Давно известно, что над всей Юшлорией из-за электро-магнитных и климатических аномалий отсутствует привычная на «Западе» цивилизация. «Через антенны на крыше транслируют сны» - Говорил Ландыш. «А самым чувствительным и внушаемым – и мысли при бодрствовании».
Честно говоря, я не знал, что меня ожидает в дальнейшем. Карцер? Кабинет «101»? Признаться, отчего-то я в это не верил. То ли предчувствие, то ли уверенность, что пока «на воле», остаются бабушка, отец и мать, и дядя, какие бы они не были… Мне вряд ли что-то по-настоящему угрожает. Зло – не любит свидетелей.
- Ну как? – Спросил Ландыш. Как я понял, из всей палаты он наиболее адекватный. Настоящий аристократ, хоть и нацик. Юный рыцарь, сильный и дерзкий; неизвестно, зачем попавший сюда…
Я, признаться, еле стоял на ногах. Голова кружилась, тошнило. Таблетки делали своё дело.
- Говорили с Хеленой про Бога и сущностей… Я сказал, что глупо отрицать то, что есть. Пусть даже я для них шизик.
Ландыш покачал головой:
- Ну ты и апологет инсайдерских интенций… Шизиками называют тех, у кого «третий глаз» недооткрылся. – Говорил Ландыш. – Неполная дефлорация сознания, понимаешь ли... Шишечка чует, да не видит. Сифонит из хроник Акаши, а что именно– не разберёшь. Все мы смотрим на жизнь, как на театр кукол. «Нормальные» пиплы видят только самих кукол; «шизики догадываются, что у кукол в жопе рука кукловода, а «просветлённый» видит насквозь и кукловодов, и их замыслы - только они его уже не колышут... Так что мы, психи, эволюционно выше «правильных хомячков» - мы уже начали просыпаться, и если не скурвимся в «нормальность», то скоро проснёмся.
Слушай, на воле, как откинешься, дам тебе один совет, только не смейся. Сделай себе шапочку из фольги, надевай ночью. А ещё лучше – помещение из жести. Типа вагончика-бытовки. Реально – помогает.
- Ты серьёзно?? – Я уставился на визави.
- Да нет, шучу я. – Отмахнулся он. Знаешь, шапочка по идее должна помогать сокрыть то, что в твоих мыслях, от волновых воздействий. Но есть ещё квантовая спутанность. От неё – ничем не укроешься. А там… - Ландыш многозначительно возвёл палец вверх. – Во власти – сплошь мастера инвольтации. Они как кукловоды, а мы все – куклы. И их нитки всегда в нас, потянет – запляшешь. Расстояния, шапочки, бункеры – всё бесполезно.
- Давно ты здесь? – Спросил я.
- А что? – Ландыш потянулся, как большой кот. Под клетчатой пижамой хрустнули суставы твёрдого, как сухая деревяшка, тела. – Я, - пропустив свой риторический вопрос, продолжил говорить он. – Чуть больше года. Я здесь на принудиловке. Ты хочешь спросить, за что?
Я кивнул.
- Ахахахаха!!! – Мой собеседник дико рассмеялся. – Я отрезал младшему брату уши. Но он сам виноват. Нечего было доносить на меня мамке!
- Жестоко.
- Да ты ещё не знаешь, что такое жестоко! Вот прикинь, всех, у кого на «воле» никого не осталось, даже если выписывают – принудительно стерилизуют! А у меня никого нет. Мама и братишка погибли в автокатастрофе под Бришем…
- Я слышал… Это ужасно. А что происходит с теми, кто попадает в «кабинет 101»?
- … Раньше стерилизовали прямо скальпелем, вынимали яйца, и хорошо если обезболят нормально… - Будто не расслышав моего вопроса, продолжил Ландыш. – А сейчас – вводят препарат, и писька вялая на всю жизнь! И спермы здоровой не будет, говорят, зачать невозможно даже при помощи шприца и инструктора по вязке. Хе-хе. Но я всё равно не дрочу. Дрочить – вредно.
Ландыш на целую минуту замолчал.
- Знаешь, - Продолжил он. – Из «Кабинета 101» никто не возвращается. По слухам, но подчеркну, ПО СЛУХАМ, там людей, на которых «поставлен крест», подвергают самым чудовищным мучениям, какие только возможны. Форма мучений – индивидуальна. Ведь Они – знают всё о наших страхах. В этом кабинете обречённый испытывает нереальные мучения, ужас, высвобождая гигаватты негативной энергии, гавваха. А эта энергия как живительный нектар для тёмных кураторов Эспенлянда… Они высасывают её, как фрэш. А трубочки – тебе не надо объяснять – уже есть в каждом из нас, и расстояние не помеха.
- Я слышал об этом. Тебя тоже могут направить в «этот кабинет»?
- Да. Но не будем о печальном. Как говорится - Смерти не ведает Громкая Слава деяний достойных, и Мечи обнажив, на Диких конях, не знающих сёдел, в Закат мы умчимся… - Ландыш торжественно, но с горькой издёвкой процитировал строки из Винтевандского эпоса. - Вообще, старик, запомни. Оставь свой бисер при себе. Не говори никому о своих проблемах, страданиях. Не корми эту падаль. Падали хватает и в обычной жизни, куда не плюнь – вампир. Только мелкий, как комарик… Но так и рад присосаться и отсосать, ей богу! Порой даже вполне приличных людей застаёшь за этим занятием... В ком увидишь коварство – скрывай свои мысли, коварством отплачивай! – Парень назидательно возвёл кверху указательный палец. - И к чёрту сопливую мораль! Мораль последний бастион для слабаков и трусов; когда в морали нет величия и чести – она противна и смешна…
Красивый оранжевый закат разгорался над соседним корпусом. Сосновый бор шумел за колючей проволокой… Мы замолчали. Снеговик постанывал под одеялом… В восемь вечера медсестра и двое санитаров делали обход, проставляли всем уколы для «спокойного сна». Я уже привык к этой «дистимической» дыбе.
- Ты слышал, как смерть звонит в дверь глубокой ночью? – Меня теребил за рукав Крачка. Грустный молчаливый парень с биполярным расстройством.
- Нет. Но я могу представить, как это…
- Она звонила каждую ночь, в три часа. Я просыпался и шёл открывать. Смотрю в дверной глазок, а там – никого. И так каждую ночь. А через неделю у меня умерла кошка… Во как!
- А я видел сон, будто в нашей палате Зверь появился, он решётки срывал, лапами взмахивал… - тревожно промолвил Затворник-Лука, но его тут же перебил краснолицый очкарик Айзек Пропер.
- Спроси меня, кто мы, а, ну… спроси?? – Приставал ко мне с расспросами Айзек Пропер. Всех остальных он уже изрядно достал, а я был удобным и вежливым собеседником.
- Ну, кто вы? – спрашивал я.
- Мы Мистер-Пропер-Пропердист, Доминатор-И-Садист! – С довольным видом оскандировал Айзек.
- Спроси, спроси ещё!!! – Не отставал он.
- Ну, кто вы? – Снова спрашивал я.
- Мы Ночной-Кошмар и Ночной-Энурез, и нам у тебя нравится! Уахахаха!!!
Снеговик плакал всю ночь. Он жаловался, что ему щекочут сердце. Уже под утро, Ландышу всё это надоело. Он своими сильными и жёсткими пальцами принялся с неистовой силой щекотать Снеговика, тот визжал и плакал, а потом, получив увесистую оплеуху, затих. Часы тихо замерли, они всегда на секунду замирали ровно в три ночи…
- А ведь он – лунатик. – Говорил Ландыш под утро. – Мало того, что аутист, нытик, и чёртов синестопат. Если бы не «дыба», ходил бы тут всю ночь!
«Добрый доктор пришил зайчику лапки. Всё хорошо, все счастливы! Счастлив зайчик, счастливы свидетели. Несчастлив, по-видимому, лишь бывший хозяин лапок. А ещё несчастливым становится моралист-инсайдер, что начал докапываться, а чьи же лапки доктор пришил зайчику… Правильно говорят: будешь много знать, рано состаришься.
Поэтому правду знает только добрый доктор; и ещё тот, чьи лапки он пришил зайчику…
Выжившие и победившие редко знают правду»...
- Не понимаю я людей с эндогенной депрессией. – Как-то пожаловался мне Ландыш. – Ну что это за типы, скажи, а? Живут, как сыр в масле, всё ок: семья есть, пара, друзья – живи и радуйся! Но нет же, выдумывают себе какую-то депрессию, таблетки пьют, на жизнь жалуются. Я бы таких да в трудовые лагеря! Другой вопрос, когда депрессия – реактивная и обоснованная. Тут уж, коли звездец в жизни – только истинный юберменш может быть счастлив! Это сродни тому, как быть спокойным и продолжать функционально жить, когда тебя пилят на части.
- Я Всемогущий и Вездессущий! Уахахаха! – Пропер ходил по палате, растягивая пижаму, как крылья у летучей мыши. – Нагоню тебя! Нападу тебя!! Откушу тебя!!!
- Спроси меня, кто мы. А? Ну спроси, спросии!! – Он снова пристал ко мне.
- Ну кто вы сегодня, чудовище?
- Мы… Алекс-Иксбокс, И Феликс-Чикенчпокс, и мы сегодня знатно кончили! Уахахаха!!
- Нагнись, пожалуйста, я скажу тебе кое-что важное... – Крачка теребил меня за рукав, томным взглядом заглядывая мне в глаза.
- Ну… - Я нагнулся.
- Слоновий сок… - Нежно прошептал Крачка.
Через неделю в палату привели новенького. Это был прыщавый бледнолицый паренёк лет девятнадцати. Его заволокли, и положили на кровать. Из рта капала пена. Он проспал двое суток, а когда проснулся – молча встал, и, разогнавшись изо всех сил – врезался головой в стену. Он умер. Психи молча обступили тело. Ландыш потрогал пульс.
- Вот это воля, ого… - Прошептал он. – Походу, у меня появился новый кумир.
Паренька утащили санитары, а всех по одиночке допрашивали в течении недели в кабинете врача.
Как позже сказал Ландыш (а он, похоже, знал всё) – Паренька привезли прямо со срочной службы в армии. Там над ним издевались в течении полугода, он не выдержал и попытался повеситься на ремне. Но вот беда! Как раз зашёл старшина.
- Да… разбить голову об стену с первого раза – это тебе не повеситься! – Протянул Ландыш. – А до этого его по любому ещё в мягком карцере на «дыбах» промучили с полгода. Мир его душе!
Ночью в стекло стучалась птица. Я тихо проскользнул к окну. Полная луна заливала палату, Снеговик что-то тихо бубнил во сне, а птичка всё билась и билась в стекло головой, будто пытаясь пробить невидимую и непреодолимую преграду…
- Вот оно… безумие. – Прошептал я.
А на утро трое вооружённых санитаров пришли в нашу палату, приказали всем не шевелиться, вкололи «дыбы» Ландышу и вывели его из палаты.
Я никогда не забуду его лицо. Он подмигнул мне, но из его глаз лились слёзы…
Я понял, куда его повели. Все поняли. Но никто ничего не сделал. Все сидели, как овцы. Сидели так же, когда уводили Мадагараша, Юргена… Многих других.
От Ландыша осталась только картонная брошюрка, на которой написаны были 15 заповедей Звёздный Детей.
Вот они:
1. Развивайся. Становись лучше, учись, совершенствуйся, постигай. Жизнь – путь, и наша задача измениться к лучшему, пройдя его.
2. Не причиняй страданий. Мы должны научиться жить так, чтобы вызывать в мире как можно меньше боли. Мы должны быть милосердны и великодушны ко всем созданиям, в особенности – к самым угнетённым.
3. Не иди за толпой, за авторитетами. Этот мир устроен так, что мнение толпы ВСЕГДА ошибочно. А в пастыри её пробиваются не лучшие, а худшие. Будь сам себе путеводной звездой, и она скорее приведёт тебя к Истине. Помни: Истина – уже в тебе. Надо только её обнаружить.
4. Отвечай на добро добром, а на зло – справедливостью. Помни, что зло цветёт, когда добро бездействует, и равнодушный – подлее палача.
5. Ничего не бойся и не дорожи жизнью земной. Она – разменная монета, за которую ты должен купить мудрость. Она – жестокая школа, в которой ты должен сам отыскать правду и свет.
6. Презирай и обезценивай нервы. Всё чувственное – удовольствие от еды и вожделение, боль и ужас – это кнут и пряник сатаны; бандаж, надетый им на ваш Дух. Сорвав его, ты станешь безстрашен и безстрастен.
7. Помни, Всевышний любит тебя. Как бы ни была страшна Тьма, ты сильнее её, пока в тебе живёт Дух Творца. В беде - прояви стойкость и мудрость, удиви врагов своим безстрашием; пусть, когда они будут терзать и резать тебя – им будет больно от твоей храбрости.
8. Боль человека и животного – равнозначны. Уважай всё живое, не причиняй боли, когда есть возможность этого избежать. Никогда не ешь мяса человека, свиньи, и любого существа, взращенного и убитого в неволи и страдании. Помни, спящий - ест плоть, пробуждающийся – древесный плод, проснувшийся – Свет.
9. Люби ближнего своего, как самого себя. Твори в мире Красоту (будь то музыку, живопись, поэзию, красивые поступки…), ибо через красоту мы прикасаемся к Богу. Храни верность в браке. Храни верность в дружбе и добром деле. Будь скромен и вежлив, честен и прям. Пусть в тебе станет прекрасно всё – от помыслов, до поступков. И не привязывайся к материальным вещам: только три ценности есть в мире – Свобода, Любовь и Мудрость.
10. Перенаселение – большое зло, и причина человеческих бедствий. Помни – вожделение и эгоизм – кнут и пряник Сатаны, и через них он принуждает нас создавать новые жизни. Жизнь – это тюрьма и преумноженное страдание. Именно в жизнь мы выпадаем, чтобы страдать и искушаться; а смерть – преддверье Покоя. Поэтому секс и дети – нежелательны. Впрочем, для того, чтобы передавать наше дело последующим поколениям, и укреплять наше место на Земле; но не ради гонки-конкуренции, а ради баланса, уравновешивающего тёмные силы - допустимо рожать одного-двух детей, и вкладывать в них всю любовь и мудрость. Мы должны воспитывать своих детей так, чтобы они стали Людьми с большой буквы.
11. Лжи во благо – не существует. Ложь заметает мусор под ковёр, маскирует гнойный чирей пудрой. Но знайте: мусор должен быть выметен прочь, а чирей – иссечён и выдавлен. Чем раньше, тем лучше. Чтобы исцелить – лекарь порой должен разрезать.
12. Хочешь встретить на земле ангела и пророка – обратись не к лидеру, а к изгою. Истинных пророков и святых ВСЕГДА сжигали, распинали, побивали камнями и насмехались над ними. Но Истина, которую они несли – жива, и продолжает давать всходы на выжженной земле.
13. Помните: на Земле до судного дня – сатана хозяин. Его законы здесь сильней, как жар от костра - жарче света звёзд. Он – вершитель Истории и человеческих судеб. Но власть его ограничена земной юдолью. Без вашего согласия – нет его власти над вашим Духом. Помните: дары сатаны дают удовольствие, но не счастье; власть, но не знание; систему, но не истину. Его дары вкусны, но тленны и ядовиты; его дороги, выстланные коврами, приводят в пекло.
14. Самая большая тайна дьявола в том, что человек наделён огромной силой. И сила его – в Любви и Единстве. Если бы все люди на Земле взялись за руки и возлюбили друг друга, как самого себя, мы бы сокрушили всю дьявольскую систему и стали жить в Раю! Но эта простая задача не выполнима, ибо человек сотворён по образу и подобию Дьявола; Властолюбие, Сладострастие и Эгоизм – грозные стражи этой Тайны. Мы не можем заставить всех исправиться. Но мы можем заставить исправиться себя. Помните – мы должны оседлать властолюбивое, сладострастное эгоистическое животное, живущее в нас, ослабить его, и принести в жертву – пусть свет нашего духа сожжёт его. Это и есть единственное «жертвоприношение», которое приятно Всевышнему и приближает нас к нему.
15. Проповедуйте Истину. Вас будут гнать, а вы улыбайтесь. Вас будут бить – вы улыбайтесь. Вас будут убивать – но вы смейтесь им в лицо. И вы посеете семена Истины, которые переживут вас, дав всходы даже в жёстких сердцах, или затаившись в них до времени…
Я был удивлён, что кто-то в этом мире, помимо меня, читал о Звёздных Детях. И кто? Этот бритоголовый «Зигфрид», презирающий сострадание и мораль? Зачем же, порой, великие души скрываются за гримом суровости? Но чаще бывает наоборот… И неужели вправду, сбывается пророчество Вильяма Шпринга, что «через 700 лет лавр зацветёт вновь»? Я подсчитал в уме: в 3014 году, через пять лет, будет ровно 700 лет с того дня, как Вильям Шпринг – последний епископ Церкви Звёздных Детей - был заживо сожжён на площади Фойербрука. И его предсмертными словами было пророчество: «через 700 лет лавр вновь зацветёт». Согласно символике Звёздных Детей, лавр – волшебное дерево, растущее у врат Рая, и под его кроной мы проходим через «Калинов Мост» - из этого мира в тот, надзвёздный. Лавр – сама Церковь. Истинная, но гонимая всеми и «еретическая» для всех церковь Звёздных Детей…
Накрапывал мелкий дождь. Сокрытое сердце умывалось прохладой, иначе сгорит, иначе нельзя…
- А её, Кровожадную Гадину, ты лопаткой изруби, как говядину! Чтобы Жадный Крокодил долг кровавый воротил! – Вдруг проскандировал мне в самое ухо Крачка. Я обернулся, пристально посмотрев в его водянистые бледно-голубые глаза.
- Хотэ Дакик… - Растерянно прошептал он, положив руку на своё сердце. И похлопал меня по плечу.
Ночью разразилась гроза. Снеговик тихо подвывал, накрывшись с головой одеялом. Я тоже никак не мог заснуть. Я видел огромный костёр до небес, и лицо Ландыша, безумно хохочущее в гудящем пламени.
- Зверь… Зверь… В палате… - Сдавленно бормотал в дремоте Затворник-Лука. А Крачка любовно поглаживал его по обритым пепельно-седым волосам.
Смерть ночью стучалась в окно… На подоконнике снаружи, за стеклом и решёткой, лежала та самая мёртвая птичка.
Глава 7. Осень. «И Лавр Зацвёл».
Мы строили небесные мосты,
К берегам Любви…
Искали чистой красоты,
На Краю Земли.
Я помню Город из Дождя
Как детский сон.
И свет холодного огня,
И звёздный звон…
И где кончается земля –
Туман безбрежный.
И там идут снега, снега.
Всё неизбежно...
Нетленный Город из Дождя,
И Звёзды - свечи.
Завет Минувшего Огня,
Пронзивший Вечность.
Вот и закончилось знойное лето. Улетели на юг его оранжевые напевы, и вечерами небеса всё тревожней дышали прохладой.
Пришёл первый день Сентября. Праздник знаний и начало нового учебного года. Улицы Города немного оживились. Рэй ощущал в этот день странную ностальгию. По запаху парт - запаху лака и старого дерева… По видам из окна его первой школы... По осенним субботникам в тихом дворике; по возвращению домой на закате, когда прохлада и вечерние шелесты наполняли мир, и зажигались первые звёзды... По давно забытым шалостям – по карбиду кальция, брошенному в лужу, по взрывалкам из спичечной серы, по железным косточкам, и ковырянию первого ледка на лужах… И по детской беззаботности. В начальной школе всё было не так уж плохо… Раймонд любил гулять после уроков, пускай чаще один, не желая возвращаться домой. Но в школу - шёл с удовольствием. Поначалу там даже держалось подобие если не дружбы, то товарищества с одноклассниками. А главное – тогда жила Надежда. И мир был таким большим… Ах, посмотреть бы на мир теперь глазами ребёнка! Какой тогда могла быть сильной Любовь, каким прекрасным счастье… И тьма тогда, вроде бы, ещё не окружила страшным кольцом, и ощущал Рэй себя просто ребёнком… Обычным, счастливым, наверное, как и все; ещё не изгоем, не монстром, и не закланной жертвой… Тогда в нём был ещё ресурс жизни и активности, что даётся почти всем от рождения, но одним его в дальнейшем пополняют люди и мир, а у других безжалостно выкачивают… Даже побои отца малыш воспринимал почти «как должное», не держал зла и обиды, а боль и страх быстро проходили. У Раймонда был большой ресурс… Но ещё больше его отнимали, оставляя взамен яд или раны.
Сегодня с утра на улице много народу. Бабушки и мамы провожают детей, дети идут с цветами, а кто-то с гроздью воздушных шаров. Играют старые и милые с детства песни… Но… Это уже другие дети, и это – другая эпоха. Раскрепощённое поколение «зет», в среднем куда более избалованные и сытые, чем детища тревожных «девяностых». Как сменились нравы за эти двадцать лет, как изменились люди. И кто знал, что это поколение гедонистов получит самую страшную войну в истории Мира.
В городе, окутанным зябким дождём, этот праздник кажется странным.
В городе, который дни которого сочтены, этот праздник кажется страшным.
Дождь всё так же моросил. Серая пелена простиралась насколько хватало взгляда. Улицы покрылись лужами; то тут, то там, зажигались окна в домах… От теплотрассы валил пар. Наконец дали отопление, и никто больше не будет мёрзнуть ночами. И кошки скоро соберутся у труб, пугливые, нахохлившиеся. В городе словно всё было по-прежнему. Только людей на улицах стало намного меньше. А на лицах тех, кто остался, можно прочесть глубокий страх. Неясный, тёмный, не вышедший ещё наружу. Гнетущий страх, который сковывает холодными объятьями и оставляет всё меньше свободы. Никто не говорил о нём, да и говорить было решительно не о чем. Каждый в этом городе вдруг прочувствовал себя слабым. Ужас боли и смерти ныне оказался не заперт за семью печатями, за глухими стенами УРБокомплексов и скотобоен; в подвалах тюрем и психбольниц. Он – подкрался ко всем. Страх, животный первобытный, мучительный. Он уравнивал всех. И некогда сытые, довольные хозяева положения, вдруг ощутили себя без кожи. И чёрная меланхолия пожирала чёрные сердца…
Вестей с фронта многие перестали ждать. Одних неизвестность вгоняла в невроз, иных – в апатию. И вроде бы, жизнь в Городе шла как прежде, особенно для тех, кого лично война не коснулась, чьи близкие не сгинули на рубежах. Но даже пропавших многие продолжали ждать, слепо надеяться, что всё закончится. Человеку свойственно надеяться и замещать страшную правду иллюзиями. Почтальоны не приносили больше писем, не теребили сердца матерей и жён «похоронками»; только на улицах стало слишком много жандармов, что казалось, назревает какая-то смута. Никого из «стражей порядка» не отправляли на фронт, а вокзал и локомотивное депо надёжно оцепили. Но с окон на верхних этажах высоток и с крыш можно было разглядеть обстрелянные, заляпанные грязью поезда, что прибыли с фронтов в августе. Люди рассказывали, как последний такой поезд, доехавший только до Старого Города – погнали обратно на запад, в Бриш или куда-то дальше. Кто-то утверждал, что видел в подзорную трубу, что в поезде битком сидели люди, только вагоны были изрешечены осколками и пулями, и якобы даже окна забрызганы кровью. Подробности обрастали всё новыми слухами, никаких вестей об этом событии газеты не освещали...
Из города один путь, по железной дороге. Из города, затерянного среди степей и соляных пустошей; отрезанного от мира Юшлорским рифтовым разломом, великим озером-морем... С первыми дождями придёт большая вода, и Юшлорское бессточное Море всколыхнётся волнами, затопив железную дорогу и миллионы квадратных километров низкой; плоской, как стол, земли. И мутные воды, топкие торфяники, зыбучие трясины ила и сапропеля до зимы закроют путь к Городу-Мечте. И только бушующие ветры, и перелётные птицы, что будут кричать в низких небесах, станут хозяевами этой зыбкой земли. А зимой, как новый страж, такой же суровый – придёт мороз и бураны, и седые фаркачарские вырвы будут сбиваться в стаи, истребляя всё, что встретят на своём пути...
Ловиса ждала Раймонда у подъезда. И не беда, что дождь: она улыбалась, смахивая капали с лица. - Здравствуй. – Девушка коротко смущённо поклонилась.
- Привет. Куда мы пойдём сегодня?
- Давай, в Старый Город. Ты был там?
- Разумеется. Но давно, и не всё обследовал. Каким путём ты бы посоветовала нам идти?
- Вот смотри. Сперва по Элсмирштрассе – до Лакокрасочного. Далее свернуть на Рейхенауштрассе; по задам, (там совсем нет машин и людей), дойдём до железной дороги. Там вроде пока ничего не оцепили, охраны тоже быть не должно. Потом пойдём вдоль железки - в сторону копей. Там, не доходя до закрытой территории «КёхлеТраум», когда увидим первые терриконы, свернём вниз. Там есть дорожка. Это самый короткий путь в Старый Город. В район Алемановских выселок. Там построили первые дома, когда ещё во времена Гофмана-Рудокопа нашли уголь и нефть, в них жили рабочие. В основном то деревянные бараки, реже дома из кирпича и шлакоблока. В аварийных многквартирниках до сих пор живут семьи рабочих, но большинство пустует. И там много-много деревьев. А ещё пруд, на котором, если повезёт, увидим лебедей. Пошли, там красиво!
- Пошли.
В этот вечер Ловиса была радостной. Странно видеть её такой. Раймонд вспоминал эту девушку такой задумчивой и грустной… Как шла она под руку с мамой в старомодном кремовом платьице и бежевой шляпке, с портфелем, в котором неизменно лежали нотные тетради и учебник по сольфеджио. Такая взрослая, но одетая как маленькая девочка. Ловиса тогда смотрела в землю или по сторонам. Когда она поднимала глаза, Раймонд мог мельком увидеть их; её глубокие тёмно-карие глаза казались погасшими. Будто бы, в них застыли тревожные тени одиночества и смерти… И тихий свет милосердия.
Иногда Раймонд засматривался Ловисой, стараясь, чтоб она не видела его взгляда. Ему казалось, что он знаком с этой девочкой много-много лет. Так давно, что, совсем не помнил начала знакомства. Оно казалось таким же далёким и таинственным, как небо. И как небо, казалось вечным. Как небо, под которым рождаются и умирают люди, строят и покидают города, появляются на свет религии и идеи. И всё для неба кажется таким же быстротечным, как облака.
В дождливые дни долгий вечер. Старики девушка шли по мостовой рядом друг к дружке. На улице пусто – словно весь Город был на двоих. И стало тепло; тепло, как редко бывает в сентябре. Ещё не скоро закат, а налитое водой небо уже подсвечивалось нежно-оранжевым. Оно нависло над чёрными готическими силуэтами Траумштадта, как огромный прозрачный опал. Мостовая уводила всё дальше на запад, тесные ряды домиков расступились и пошли городские окраины. Такие печальные и одинокие под дождём. Они напоминали руины; словно город начинал гнить, и его некроз подступал к самым домам. Он надвигался на царство людей серой от грязи полынью, отвалами битого кирпича, шлака, мусора… Здесь сновали бродячие собаки. Подобно теням: тёмные и неуловимые. Дикие, тощие парии, страшные в своей худобе, как само воплощение вендиго. Но редко они могли причинить вред людям; жили парии на окраинах своим отверженным семейством, о котором люди немногое знали. Но ненавидели их, как нечто чуждое, дикое и враждебное цивилизованному миру «добропорядочного» плебса.
Впереди тем временем показалась насыпь железной дороги. Единственный путь из Города в Бриш, и далее - куда угодно... Двести лет назад была проложена дорога Бриш-Траумштадт, «Кровавая Дорога», как назвали её в народе. Она пролегла среди бескрайних степей, среди солёных озер, среди соляных столбов и бездонных провалов. Двести лет назад тысячи заключённых легли костьми, чтобы построить насыпь через Юшлорское озеро, через зыбкие лабды и топи, через тысячу километров совершенно безлюдной равнины. И было время, когда поезда ходили по этой дороге каждый день… Многие из жителей Траума видели другие города, у некоторых на «материке» жили друзья и родные… И Раймонду тоже довелось пару раз ездить по этой дороге, и не только по ней, но и дальше – до сказочного Рамаллона; до сырой и дремучей Пармы… Но это было давно.
Ловиса взобралась на насыпь. Раймонд последовал за ней. Вот и линия… Уходящая за слабо вогнутый горизонт и таящая в мокром небе. Вдоль путей стояли давно забытые строения, и такой же давно забытый элеватор, с крыши которого сорвалась туча воронья, и взметнулась ввысь, каркая, словно проклиная, и людей, и землю, и небо…
Впереди простёрлась степь. Такая же, как на южных окраинах. Только сырая и зябкая. А может, так казалось из-за дождя. Блеснул заблудившийся во тьме луч, и отразился на линии рельсы мечом архангела… В слабой закатной желтизне проступали едва заметные контуры небесных замков. А обернувшись в другую сторону - видно город. Не блёклый, не нежно-опаловый, но чёрный, зловещий, отливающий ржавым металлом...
Под ногами шуршала щебенка. Рельсы начала есть ржавчина. Последний поезд, ушедший в Бриш, уже не вернётся – это понимали все; но казалось, рельсы ещё помнили стук колёс этого состава, и страх набитых в вагоны беженцев, будто закланных во имя Карны.
Теперь, разве что пешком можно сбежать отсюда. Пешком, шагая по шпалам. Тысячу километров. Но путь открыт – вот только… что ждёт там? Что ждёт, соверши этот подвиг, пройдя по тернистому пути – какой будет «награда»? Теперь этот путь напоминал жестокую тропу жизни, в конце которой – трамплин в Неизвестность.
Закончились строения по сторонам, стало больше деревьев. Кривых и старых, почти потерявших листву; они разрослись далеко от линии, и стали приютом собакам. Эти леса не пропускали света, и трудно увидеть что-то за ними. Лишь насыпь возвышалась над землёй, а кругом - простирались низины, плоские и печальные... И когда со всех сторон подступал лес, казалось, что находишься на дне гигантской чаши…
Вот лес закончился, отошёл далеко от насыпи. И в стороне, задевая тучи, высились красно-бурые терриконы. Они подобно идолам торчали в стылое небо; нагнувшись то в право, то влево; неправильных форм и с нависающими вершинами... Кое где на крутых гребнях проступала желтизна молодых берёз и серость облетевших осинок. Вскоре показался глухой кирпичный забор, изъеденный ветром и временем. Вдоль забора от насыпи уходила тропинка, мощённая диким камнем. Ловиса и Раймонд свернули на неё и погрузились в сырую тьму. Высокий забор заслонял полнеба, другую половину закрывал облетевший лес. За забором угольные шахты. Почти выработанные за двести лет; теперь в них добывают уголь лишь чтобы обогреть город… Там, за забором, ещё большая разруха, чем здесь… И лес, и степные травы берут своё, превращая территорию в кладбище былого бума.
Дорожка петляла, огибая овраги и бывшие дренажные каналы. Ивы подступали к самому краю оврагов, пили корнями пресную воду, редкую в этих краях, и вырастали большими, толстыми, с могучей кроной… Их листва всё ещё оставалась зелёной, но уже увядшей от недавних морозов… То здесь, то там, наполовину врастая в землю, лежали ржавые детали горнодобывающих механизмов. Деревья оплели их своими корнями, а коррозия сделала металл таким же чёрно-бурым, как земля, его породившая.
- Как тут здорово! Я даже не знал, что в городе есть такое место… - Тихо воскликнул Раймонд, повернувшись к девушке. – Знаешь, я как-то больше всю жизнь больше гулял за городом, на природе. А здесь… Такая красота и упадок.
- Да, согласна. Я узнала этот проход случайно. Гуляла однажды, когда заболела учительница по муз-ре, и весь день был свободен. Мне не хотелось идти домой, и заниматься до вечера с мамой. В последний год у меня много свободного времени, вот и хожу, куда глаза глядят. Мама не против. Хотя раньше ругалась, а теперь махнула рукой.
- И тебе не страшно ходить одной так далеко?
- Нет. Знаешь… В обществе принято, чтобы девушки боялись ходить в одиночку по безлюдным местам. Но если всегда бояться – некогда будет жить. Я так считаю: чему быть – того не миновать. От нас зависит только то, как мы отнесёмся к ударам или наградам судьбы. Мы можем бояться, страдать, а можем наплевать на всё. В конце концов… это не наш мир, и цена ему – прах. Я научилась, что ко всем страхам и бедам нужно относиться проще… Но научилась не сразу. И да. Я всегда любила и люблю безлюдные локации, в отличии от девушек, которых всякое такое пугает. Я люблю атмосферу упадка и разрушения. Это напоминает мне, что даже в этом мире есть что-то кроме людей. Есть ещё и природа… Есть иная красота, более чистая, более древняя. Вот…
- Здорово… Как же это так получается..? Ты не врёшь мне, только честно? Ты озвучиваешь мне мои мысли. Мне трудно поверить в тебя... Ты – будто Галатея, которую я сам придумал себе во снах. Бред, да? Блин, прости. Я не знаю, как выразить мысль. Я ведь почти всегда молчу, и вовсе разучился разговаривать…
- Я не вру… - Грустно улыбнулась девушка. – Я верю, мы встретились неспроста. Может быть, души всех изгнанников когда-то были единым целым, но разлучились, давно-давно. Произошло что-то страшное… Я будто даже помню, что. И такие разлучники ищут друг друга через вечность, как две параллельные линии, обречённые на одиночество… Но может быть, две недели назад я протянула между двумя разлучниками «мостик через вечность»? Может, уже прошли наши «семьсот лет скитаний», и хватит страдать? Может, новый рассвет взошёл и над нашим миром? Как в той красивой легенде, Лавр зацвёл вновь… А впрочем, что-то меня понесло. Но я правда, правда не вру… Мне ли врать? Я – собака. Дикая нищая пария. Гав! Гав! Я не умею врать!
Девушка замолчала.
А Раймонд невольно вздрогнул, но ничего не сказал в ответ. Он вспомнил вдруг, именно в этот момент, хотя оно и было столь очевидно, вот что. Сейчас – сентябрь 3014 года. И ровно 700 лет назад, в сентябре 2314 года после Великого Огня, Вильям Шпринг – последний епископ церкви Звёздных Детей, сделал своё пророчество, уже сгорая в костре Инквизиции...
- Вот-мы говорим-говорим... – Мягко нарушила паузу Ловиса. – А я слышу, как скрипит зима на пороге, как вражеские танки ползут с юга, подобно лавине; слышу, как замирает сок в чёрных ивах... Я столько всего хотела бы поведать, а некому…
- А мама? – Спросил Раймонд.
- Я, конечно, люблю её. Но мы почти не общаемся. Она вся в себе. Я рада бы, но… Не знаю, в общем. Мы редко с ней говорим по душам. Хотя я чувствую, что она меня понимает и по-своему любит. Она идёт своей дорогой. Как и я. Не знаю, как объяснить. То, что она даёт мне – музыка. Я бы вряд ли научилась играть без неё. А в остальном мы… Просто рядом.
- Понимаю тебя… Любовь нельзя привить насильно. Нельзя научить или заставить. Хотя мне всегда говорили, что надо любить своих родных. Просто по тому, что они - твоя кровь.
- Я не согласна. Есть другое родство, помимо крови. Оно важнее. И людей мы находим сами. Или не находим… Тут как получится. Кому-то может повезти родиться на свет среди родных. По-настоящему родных, а не только по крови. Но чем человек мудрее, тем он более одинок. Знаешь, я всегда считала, что прилетела с другой планеты. Я пыталась отыскать её в звёздном небе, но находила во снах. На моей планете много воды и часто идёт дождь… На моей планете - тысячи лиг первозданных просторов, а отойдя от дома, можно встретить чудеса и чудовищ. На моей планете любят до гроба, и взявшись за руки, летают к звёздам... Там природа – храм, а Бог – состраданье и красота. Там нет скотобоен и тюрем, нет машин и войны. И живут там не люди. А прекрасные полупрозрачные существа, похожие на сказочных эльфов… И мне кажется, я даже уверена, что ты – тоже оттуда.
- Наверное ты права... От бабушки я слышал историю, как мою маму, когда она была беременна мною, преследовал непонятный летающий объект. Вроде снаряда для фрисби, только метров сто в диаметре. Это произошло на территории Траумштадтской ТЭЦ. Со слов мамы, ей было очень страшно, она спряталась в цеху. А объект двигался бесшумно, и так же бесшумно исчез. Смешно, но я правда думаю, они хотели забрать меня к себе... Здесь я родился по ошибке.
- А я озвучиваю мысли вслух, и отчего-то подумалось мне, что в той тарелке скрывалась не дружественная, а зловещая сила, которая пристала к тебе… - Прошептала Ловиса. – Эта сила ведёт тебя, я чувствую её, и она – земная.
- Возможно… Возможно, ты и права.
- Но это не отменяет наличие добрых друзей где-то там… на звёздах. Может, мы встретимся ещё с нашей настоящей Родиной. Где идёт дождь и нет скотобоен...
Раймонд тревожно смотрел на небо. Ловиса шла рядом.
- Знаешь… - Молвил Рэй. - В детстве бабушка рассказывала про старика Мартина, который почти всю жизнь провёл дома. Он не работал, он был инвалидом и очень плохо говорил. У этого старика не было вообще никого. Он не был женат, и никто не видел его с девушками, даже когда он был молодым. Он так и жил в доме, почти не выходя на улицу. Соседи тоже избегали его и даже не здоровались. Я не был с ним знаком. Но после того рассказа бабушки мне стало его жалко. Мне тогда было лет десять… Наверно, Мартин был очень хороший человек, как все одинокие. Он умер совсем недавно, говорят - остановилось сердце. Я случайно услышал разговор мамы с соседкой, та говорила, что старика нашёл почтальон. Тот принёс письмо, а потом поднялся снова – то ли Мартин роспись не там поставил, то ли было предчувствие... Я ходил на кладбище в тот день, когда его хоронили. Старика закапывали двое рабочих, и кроме меня не было никого вокруг. Но потом, когда рабочие ушли, установив на могиле безымянный деревянный крест, я тоже собирался уходить, но тут увидел пожилую женщину в вуали, которая, по-видимому, пряталась за деревьями. Эта женщина подошла к могиле Мартина и положила рядом с крестом маленький букет полевых цветов. Немного постояла, и ушла.
- Это её письмо принёс Мартину почтальон.
- Откуда ты знаешь?
- Не знаю. Просто, так думаю.
- Может быть… Печальная жизнь. Может, мне стоило навещать его, разговаривать с ним. Но я, признаться, до недавнего времени даже не вспоминал о его существовании, хотя он все эти годы жил этажом выше бабушки.
- Я думаю, он умер счастливым.
- Наверное… Знаешь, я бы хотел в это верить. Но только странное счастье - получить посмертно васильковый веник от какой-то старухи. Сомневаюсь, что она любила его.
- Не любила... Но он – любил её. Мне это тоже сложно понять, но бывают люди, способные любить безответно. Я считаю, что у Мартина светлая душа, и раз у него не было родных при жизни, он встретит их на небе.
Ловиса замолкла, и шла немного впереди Раймонда. Отчего-то он почувствовал, что походка девушки стала расслабленной. Она ступала почти бесшумно по мокрой брусчатке. Небо в просветах деревьев было всё таким же нежно-опаловым. Вечер не спешил наступать, дни в сентябре ещё долгие. Наконец, деревья стали редеть, и впереди показались первые огни. Всего несколько тусклых квадратов зажжённых окон. Дорога плавно спускалась вниз. Юноша и девушка шли рядом совсем бесшумно. Где-то в вышине кричали чайки, их не видно за ветвями ив. Позади лаяли собаки, большая стая, иногда срываясь на протяжный вой. Вот позади остался лес, началась открытая местность, напоминающая выровненные бульдозером отвалы грунта, поросшие зарослями полыни. Впереди видны дома. Дома не совсем такие, что в Новом городе. Уже издали Раймонд заметил печальную, по-своему уютную обветшалость.
- Вот и Старый Город – Как бы вздохнула Ловиса. – На самом деле, он довольно большой. Мы можем прогуляться по главной улице Гофманштрассе, обойти сторожевую башню и спуститься к пруду…
- Пошли, конечно… Только тебе не страшно будет по темноте выбираться отсюда? Здесь ногу сломать – раз плюнуть.
- Тебе самому-то не страшно?! – рассмеялась грустная Галатея. - Я тебе не кисейная дева! Я вообще-то старая одиночка-походница, неужто я не возьму с собой минимальный набор выживальщика?! - Девушка достала из своего ранца небольших размеров керосиновую лампу.
Ну, привет, Старый Город. Или старый Траумштадт. Старый Траум, Гофманская Копь – он носил много названий. Старый Траум основал непосредственно Вильгельм-Первопроходец, а Гофман-Рудокоп превратил его в Город. Бездонные заброшенные шахты, где добывали каменный уголь и калийную соль. Провалы, где выщелачивался и оседал грунт; безымянные затопленные карьеры, где добывали красную кирпичную глину; отстойники с желтоватой солёной водой, пропахшие серой и карбидом... Всё это старый Траум. Заброшенный, мрачный и печальный город. Или рабочий ПГТ – как называют Гофманскую Копь последнее время. В его недрах застыли страшные механизмы древности, как черви из мрачных сказок, что пожирают недра. Ныне Старый Город превратился в угрюмый призрак былого величия. Шахты, где некогда добывали уголь, что служил топливом в печах всего Эспенлянда, теперь стали заброшенными катакомбами, территория которых утопала в зарослях осины и в колючей проволоке. Люди почти покинули Старый Город, а недра пожирали его. Отвалы угольных отработок – бурые и сыпучие терриконы, соляные диапиры, прикрытые толщей морёной глины, хранилища калийной соли, размываемой дождями, грязно-желтые барханы сыпучих песков… Всё это надвигалось на старый Траумштадт, подобно медлительному, неотвратимому цунами. Лишь старые жиденькие заросли ив сдерживали ползучие горы песка и соли, но леса бессильны против катастрофических оседаний грунта…
Прямо рядом с провалом детская площадка, двое качелей; карусель, и бетонные фигурки гигантской черепахи и оскаленного леопарда. Всё заросло ковылём, и кажется, детей здесь нет давным-давно. Ловиса присела на качель. Оттолкнулась ногами от земли, и раздался противный скрип: «ляззь…- ляззь….».
Ловиса встала, отряхнула с пальто капли воды, и побрела дальше.
Песчаная улица повернула на девяносто градусов. Сразу за поворотом показались дома. Их было много: они убегали вдаль нестройными рядами, где-то за ними виднелись терриконы и чёрные верхушки деревьев. По улице, наверно, давно не ездили машины. Она была песчаной и рыхлой, по краям её всюду рос пожухлый ковыль.
- Так тихо… Совсем не видно людей. Интересно, сколько тут осталось жителей?
- Немного. – ответила девушка. – Большинство в нулевых переехали в центр. Сюда теперь нет дороги, закрыли школу и скоро закроют больницу. Остались в основном старики – старые рабочие, всю жизнь проработавшие в шахтах. Но из них многие переехали. Уголь доставляют по железной дороге, когда поездами, когда дрезинами. Рабочие приезжают из центра, живут во времянках прямо на копях, и уезжают обратно. Говорят, Старый Город медленно уходит под землю. И дело не только в обрушающихся шурфах выработанных шахт. Сама местность постепенно, но неотвратимо, погружается в недра. Геодезисты лишь отмечают, что высота, равная некогда 480-и метрам ПОД уровнем мирового океана, проседает всё ниже. И вот, уже – 510 метров не предел… Словно земля, разверзнув ненасытную пасть, пожирает Старый Город вместе с Гофманскими копями, вместе с калийными солями, вместе с железистыми красными глинами, вместе с воспоминаниями и надеждами жителей… Находясь здесь, и вправду ощущаешь себя на глубоком дне. Старый Траум и бессточное Юшлорское озеро – самые низкие места во всём Эспенлянде. Дно мира – как называют Юшлорию. Здесь тихо и уютно, но, кажется, даже если будешь кричать, никто не услышит. Даже небо. Посмотри вверх. Оно здесь кажется совсем далёким…
Раймонд поднял глаза к небу. Всё тот же налитый влагой нежно-опаловый купол. Он дышал чистотой и прохладой. Дул лёгкий ветер. Трепетал чёрные волосы Ловисы и шелестел почти облетевшими кронами.
- А что, если нас увидят?
- Не знаю. Нас скорей всего заметили из окна. Ну и чёрт с ними!
Ловиса вгляделась в случайное окно. Старое. С потрескавшейся деревянной рамой. А за пыльным стеклом - тюль. Стекло слабо преломляет серо-оранжевое небо. И ничего. За ним -пустота.
- Кажется, там давно никто не живёт.
- Посмотри на это?
Раймонд повернулся в другую сторону. На той стороне улицы, на третьем этаже отсыревшего кирпичного дома, в маленьком подслеповатом окне горел свет. Он казался очень тёплым и уютным сквозь пелену дождя. За тюлью видна люстра, и стена, покрытая цветными обоями. И, кажется, в шаге от окна стоит чёрное пианино. Виден край его крышки.
- Как думаешь, кто живёт здесь? - Девушка задумчиво улыбнулась.
- Без понятия, правда. Мне весь город кажется очень одиноким. И старым. Совсем старым. Дряхлым. Я думаю, что за тем окном живут старики. Двое. Пожилая пара. И пианино они используют, только как стол. И думаю, что на этом пианино играли раньше. Их дети. Или их внуки. А может даже, их друзья. А потом, они уехали, или их не стало. И кажется, что пианино расстроено. Хозяева в этот момент на кухне. У них закипает чайник, и вертится под ногами кот. Свет в комнате горит просто так… Просто…
Раймонд замолчал.
В просвете окна появилась фигура. Было отчётливо видно, что это полная пожилая женщина…
- Ну вот видишь! – Воскликнула спутница. – Ты прямо умеешь читать по окнам!
- Да ну… Другого просто не дано.
Старик и девушка брели дальше. Старый город безмолвен. Солнце за стеной дождя клонилось к закату и становилось сумрачно. Было тепло. Звуки разносились далеко и гулко. Каждый шаг отдавал эхом от безмолвных и мрачных стен.
- Смотри! – Ловиса резко остановилась. Рэй последовал её примеру. – Это старая городская ратуша. – Девушка указала вдаль, где в конце улицы виднелось обветшалое десятиэтажное здание с башней, на которой остановились гигантские часы…
Подул ветер. Словно по коридору, разгоняясь вдоль стен ветхих домишек.
- Красивое здание! Люблю гофманский ампир. Подойдём ближе?
- Конечно!
Девушка ускорила шаг, и через минуту они были на главной площади Старого Траума.
– Здесь так мрачно… - Раймонд глядел по сторонам, широко раскрыв глаза. – Сколько брожу в окрестностях, ни разу тут не был… Сколько всё-таки потаённых мест в нашем Городе…
- Этой ратуше больше двухсот лет, вся она построена из красного кирпича, добытого здесь же. А шпиль, венчающий почерневшую крышу, доставили сюда из самого Вальдштадта, его сняли с башни сгоревшего костёла Святой Мадлен. Сколько ему лет – даже представить страшно… А вот и Вильгельм, наш старый друг и заступник. Как всегда - на бронзовом коне. – Девушка указала на буро-зелёную бронзовую статую, в середине площади. – Прямо, как на Ауфштандплац.
Раймонд подошёл ближе. Изваяние Вильгельма было вдвое меньше того, что он привык видеть. А сам Вильгельм, всё тот же. Верхом на коне, с суровым и неподвижным лицом. И только в лихо завитых усах его, читалось что-то живое, человеческое. И даже авантюристически- донкихотское. На минуту показалось старику-юноше, что Вильгельм подмигнул правым глазом.
- Знаешь, я всегда задавалась вопросом, почему Вильгельма изображают в доспехах рыцаря. – Сказала Ловиса.
Рэй заметил, что девушка очень любит начинать свою речь со слова «Знаешь». Эта привычка показалась юноше очень милой...
- Знаешь, ведь когда он пришёл сюда и основал Форд Милосердия, - Продолжала подруга. - На Вильгельме не было доспехов. Многие поколения гордились, что на здешнюю землю не упала ни одна капля насильно пролитой крови. И Первопроходец, я уверена, гордился бы этим. Хотя фатерлянд, который он покинул - раздирала чудовищная Революция, братоубийственная война «Брандтовцев - Железных Рукавиц» и предателей «Барнштайнов». Но здесь - была тишина. Именно тишину по-настоящему любил Вильгельм, а не свои доспехи и меч. Ну а ещё – губную гармошку. Ибо какой же линдешаллец в те времена путешествовал без губной гармошки!
В те забытые времена трудно было отыскать страну, где не звенели мечи и не надрывались крики убиваемых. Но и тогда, насилия было не больше, чем сейчас. Ты ведь знаешь… Да, в прошлом люди тоже питались УРБами, но «унтерменшей» не разводили в таком промышленном количестве, не подвергали таким чудовищным опытам и вивисекциям; и держали в больших загонах, а не в ячейках-камерах, где невозможно перевернуться. Вся эта мерзость пришла к нам после Революции… После того, как был принесён в жертву «тайным силам» Расмус, и тёмные Кураторы в шкурах людей сели на Эспенляндский Престол. Ты знаешь, Рэй… Ты всё это слышал сам, не смотря на то, что ныне об этом стало опасно говорить. Сейчас в мире больше зла. Больше, чем когда-либо. Только теперь насилие тщательно спрятано от посторонних глаз. Спрятано за стенами ферм, тюрем, полицейских застенков, психиатрических больниц... Спрятано так, чтобы «добропорядочные граждане» не могли видеть его в обычной жизни. Отсюда столь много малохольных лицемерных людишек, боящихся крови, но с удовольствием поедающих филейные части «недолюдей», сидя в кресле из человеческой кожи, и умываясь мылом из человеческого жира. Наверно, это и называется «цивилизованным обществом»…
- Да…
Раймонд отвернулся, чтобы Виса не видела скупых слёз в его глазах. У старика-юноши застрял в горле ком. За всю жизнь он не встречал человечка, такого искреннего, как Ловиса; озвучивающего ему - его же собственные мысли. Да к тому же – девушку. Обычно люди во всём имели мнение, полностью противоположное мнению Рэя. Люди жестоки, невежественны; они всегда – причиняли боль.
Рэй продолжил:
- Да… Во времена рыцарей жила какая-то романтика. Хотя, наверно, это из избитой «оперы», а-ля «раньше было лучше» и «трава зеленее». Но иногда именно правду люди склонны опошлять, ведь так? В любом случае, раньше было больше загадок и люди были честнее.
В детстве, у меня была красиво иллюстрированная книжка, в которой собраны почти все истории и легенды рыцарей Закатных Земель... Там была и повесть о кольце Эйлуфима; и Фааларнская сказка; и Песнь о слезах Вадгельмира; и сказание о Тилле Клайде... Но больше всего в детстве я любил рассказ о Рыцаре-Лебеде Эльсфлете. Особенно главы, когда Герой пробирался через Лес Журчащих Эманаций, к своей возлюбленной леди Фарнезе; а на пути Эльсфлета возникали все его потаенные страхи, ставшие материальными... И он сражался с ними, пока не победил всех. А потом - как на Калиновом Мосту, что был Уже лезвия бритвы, а перила его – горели разящим огнём, Эльсфлет вступил в битву с самим Триликим… Ещё я любил Песнь о осаде Бен-Мора, или Песнь о Альварском Граале – как ещё называли её. Но, признаться, эта история в детстве мне казалась непонятной, и через чур печальной... Уже позже, я прочёл её другими глазами. – Старик хотел коснуться этой темы, особенно после того, как Виса сама заговорила про Лавр и 700 лет.
- Тебе тоже интересна тема Звёздных Детей?? – Просветлев, как знамение радуги, воскликнула тёмная девушка. – Как радостно, я не ожидала, что встречу в целом мире человека, кто разделит мою веру!! Знаешь, я читала Песнь впервые в десять лет. Я тогда часто посещала библиотеку, и там были книги – любые-любые. Это волшебно, Рэй… Песнь о Альварском Граале – удивительная история. Живая история. Страшно трагичная, правдивая история… А помнишь, как Тристан Блицштайн взобрался по лестнице до самого неба, сохранив в вечности Священный Грааль? Или как Ауринко Эмбер Ру, пусть и не посвящённая графиня Альварского замка, когда рыцари Сандара Гройса уже разрушили стены и ворвались в Альвар, - заколола своих детей, чтоб избавить от неизбежной пытки? А потом - спрыгнула с донжона на пики врагов… И никто, никто из пленённых заступников Альвара не отрёкся от своего Доброго Бога; и все, считая детей, взошли на костёр, когда их предали суду Инквизиции… Я всегда мечтала о возрождении Звёздной Церкви. Я мечтала поднять их упавший флаг; мечтала, что «лавр зацветёт вновь…». И слышишь, Рай: ЛАВР ЗАЦВЁЛ! Пусть даже два маленьких листочка… Но это – СЧИТАЕТСЯ. Считается; и этой истины уже не уничтожат даже легионы Синцев... Шпринг был прав… Да, Рэй. Это удивительно, что мы встретились.
- Nimmer musse Ich esterben, Ich musse um each erwerben, Dass mein end gut werde… - Тихо произнёс Раймонд.
- Und werdest ein kinder der sterne. – Прошептала в ответ девушка, и крепко сжала ладонь старика.
Ветер становился сильнее. С крыши ратуши сорвалась туча воронья, и на мгновение заслонила закатный свет.
- Пойдём дальше? – спросила девушка.
- Пошли.
Площадь осталась позади. Дождь становился сильнее, и его пелена скрыла из виду рыцаря Вильгельма; размыла сырым туманом огромный остановившийся циферблат с романскими цифрами на башне ратуши…
- Ещё Вильгельм знаменит тем, – говорила Ловиса - Что ему дальше всех удалось продвинуться к южным землям тогдашней Юшлорской Республики. К н а ш и м Южным землям. Он искал море на юге; там, за Фаркачарами, за Сиреневыми горами... Хотя Первопроходец и не дошёл до моря, он встретил там массу интересного. Оказывается, за бесплодными солончаками Фаркачаров - лежит прекрасная плодородная земля, покрытая широколиственными лесами. Там очень много воды и цветов, живут райские птицы, чудные животные… Вильгельм так и назвал это место: «Долина Цветов»; хотя те земли были далеко не одной долиной, а простирались необозримо далеко... И были они свободны и безлюдны. Как и вся Зверриния, включая Шаттенвальд, Юшлорию и Фаркачарские степи. Но Вильгельм не захотел там остаться, перенести крохотный тогда Форд Милосердия в Долину Цветов, а остался суровом бесплодном краю Юшлории. Почему, спрашивал каждый? Это тайна до сих пор…
- Ты много знаешь про Вильгельма. С такой стороны нам в школе Историю не преподавали.
- Да, мне интересна история и география. Как наука. Я много читаю, в том числе энциклопедии. А Вильгельм, я уверена, был хорошим человеком. Немногие из великих бывают хорошими.
Сгущались сумерки. У обочин пузырились лужи. От черных стволов деревьев и отсыревших кирпичных стен шёл едва заметный пар. Свет в редких окнах стал ярче.
- Шшш, отойдём. – Девушка вдруг потянула Раймонда за рукав, и они вдвоём спрятались за угол.
- Что стряслось?
- Смотри.
Старик посмотрел на улицу. Спустя минуту он увидел две маленькие фигурки, идущие по направлению к ним. Их шаги громко стукали по мостовой и отдавали эхом от ветхих фасадов. Раймонд увидел двоих детей. Лет восьми. Мальчика и девочку. Они беззаботно шагали по сумеречному городу, тихо болтали и смеялись.
- Чего мы испугались? – Раймонд улыбнулся, обернувшись к спутнице.
- Как чего? Ты же сам не хотел, чтобы нас видели.
- Прости. Я просто так. Я тоже не хочу никого встречать и не хочу ни с кем разговаривать.
Отсюда видно, что дети одеты бедно. И мальчик, и девочка, были очень светлыми; с курчавыми волосами цвета соломы. Их лица светились такой беззаботностью, что трудно поверить, будто в мире есть война и страдания.
- Да уж… Здесь пропадёшь без улыбки. – Раймонд поправил дорожный ранец. Двойняшки скрылись из виду за предпоследним домом.
Закончился город. Последний дом с тёмными окнами остался позади. В стороне, в зарослях тальника, грозно торчала старинная круглая башня из красного кирпича. Её окна забраны решёткой, а двери, казалось, лет сто никто не открывал. За башней начиналась железная ограда из острых заржавленных пик. То тут, то там, в них вплелась молодая поросль; а кое-где, стволы деревьев обтекали металл и принимали его форму, словно жидкие. Под ногами шелестели листья и хрустели палые ветки. Виса и Раймонд шли вдоль забора, пока не обнаружили большую дыру – двухметровый пролёт, с привинченными на крайних столбах навесами. Наверно, раньше здесь были врезаны ворота, а теперь только заросли дикого шиповника преграждали путь.
Под ногами битый кирпич. То тут, то там – ямы и их нужно обходить или перешагивать. Стало совсем темно: лишь узкая полоска оранжевого подсвечивала небо снизу. Ловиса достала из ранца лампу и подожгла фитиль. Весёлый огонёк запрыгал за стеклом.
- Сейчас будет пруд. – Девушка выставила лампу перед собой, всматриваясь в сумрак. – Точно! Вот он.
Двое вышли на небольшую поляну, в центре которой блестело чёрное водное зеркало. Совсем маленькое, примерно десять метров на пять. В него спускались какие-то трубы, мокрые, ржавые, забытые. Ивы подступали прямо к воде, и нависали над ней беспокойными призраками… А на противоположном берегу, в прыгающем свете «летучей мыши», можно разглядеть руины мрачного двухэтажного здания. Его внутреннюю обнажённую стену покрывал грязный кафель…
- Лебединый пруд. – сказала Ловиса. – Жаль, что сейчас нет лебедей.
Раймонд подошёл вплотную к чёрной глади. Он чуть не поскользнулся – влажный грунт скользил под ногами.
- Осторожно! – Девушка схватила спутника за руку.
Старик, впрочем, не потерял равновесия. Но на миг, возможно из-за окрика девушки, он напугался. Виса разжала пальцы и виновато улыбнулась.
- Извини. Тут очень глубоко. Я напугалась, что ты упадёшь… Здесь скользко. Ты знаешь, какой глубины этот пруд? Это и не пруд на самом деле, хотя его так называют. Это - затопленная штольня одной из шахт. Вертикальный колодец глубиной шестьсот метров! Странно, что здесь чистая вода. Наверно, отстоялась за столько лет. А что там внизу, даже жутко вообразить. Иногда, чаще весной и летом, из бездны выходит газ. Поверхность пруда тогда словно кипит. Говорят, вдохнув его можно умереть… Вообще, я почему-то люблю всякие колодцы и провалы. Они такие интересные и загадочные. Они как бы позволяют прикоснуться к чему-то древнему, уютному, как бы к лону матери-земли. А ещё, этот пруд единственный водоём, который не замерзает даже в суровые зимы. Здесь лебеди готовятся к перелёту в тёплые края. Жаль, что мы их не встретили. К концу сентября они наверняка улетят…
- Да… Жаль.
Раймонд присел на бугристый ствол поваленной ивы. Девушка села рядом с ним. Вдвоём они сидели и смотрели на чёрную воду, и на гаснущее, уже совсем тёмное небо, наполненное влагой... Поднялся ветер, легкий и лишь слегка прохладный. Он, подобно волнам, накатывался на рощу и уносился прочь… Вдруг, в тишине наполненной лесным шёпотом, раздался пронзительный крик. Он нисходил с вышины, разносясь тоскливым эхом по низинам…
- Смотри! – Воскликнула Виса.
И вместе они видели, как стая белых лебедей спустилась на пруд и как танцевали они на воде. Сквозь серые тучи на миг показалась луна, и серебряной пылью посыпала мир…
Раймонд почувствовал, что он спит, и всё, что он видит – лишь наваждение. И сквозь это наваждение он слышал странную песню, такую прекрасную, что заплакал…
- Ты чего? – Девушка тормошила его за плечо. На лице Ангела читалось беспокойство.
Парень с трудом пришёл в себя. У него кружилась голова, и отчего-то было невыносимо грустно. Он глянул на воду. Но ничего. Только ивы, как призраки сгрудились у чёрного зеркала, да луна поливает их жидким серебром.
Ловиса рядом. Тёмная и таинственная, будто порождённая этим призрачным царством. По спине тянет морозом. В груди внезапно похолодало. Заледенели пальцы и покалывало щёки.
- Прости, не знаю. Сколько сейчас время?
- Девять сорок. Пойдём домой?
- Да, пожалуй. Всё в порядке. Просто мне не очень хорошо. Это пройдёт, прости. Всё в порядке, но мне совсем тоскливо и хочется спать. – Старик еле ворочал языком, его шатало и знобило.
- Пошли. Пошли быстрее. Прости, что затащила тебя так далеко. Мы выберемся. Дай руку… Вот видишь… Ты можешь идти.
Раймонд не знал, что с ним. Но ему вдруг сделалось совсем паршиво. Будто все силы покинули его разом. Почти невозможно стало противиться наваливающимся, как неподъёмная могильная плита, сну. Старик подал руку Ангелу, и только взяв её прохладную мягкую ладонь почувствовал, что может сражаться со сном.
- Пошли… Пожалуйста, не оставь меня… - Ловиса жалобно всхлипнула, но тут же поменяла голос на спокойный и тихий, и начала монотонно рассказывать.
- Принцесса Мышей говорила, будто души людей, сражавшихся всю жизнь, превращаются в белых лебедей… Свободных, и не знающих больше войны. И они смотрят на мир с недоступной другим высоты и поют свою песню… В ней можно услышать слова сожаления. И слова любви. Они зовут всех, кого потеряли когда-то. И тех, кого никогда не имели… В их голосе звучит правда. Жестокая. Неприкрытая. Слушая их, хочется плакать. Нет. Не просто плакать. Хочется выть по волчьи. Ты стал белым лебедем… И ты кричишь мне с неба. Я слышу тебя, только не понимаю слов…
А мир вокруг сделался тревожным. Снова налетел ветер: ледяной, колючий. Луна на миг вышла из-за облаков, и Раймонду показалось, будто на лунном лице проступил дурной оскал. Холодный пот пробежал по спине; и деревья заскрипели, словно хотели сорваться с места, встать и пойти на своих корявых корнях…
Ловиса продолжала. Её голос начал звенеть, срываясь на неуклюжий плач.
- И мы сражаемся не только на войне! Сражаемся даже за право жить… Каждый день! За право быть счастливым, как другие. Но мы проигрываем в этой войне… Так грустно становится от прощения. От проклятья становится страшно… А от прощения… Хочется выть! Самой хочется проклясть себя! Для меня этот крик как аромат цветка, когда срезаешь его, чтобы поставить в вазу… Никогда не любила умирающих цветов. Их любила Принцесса Мышей… Как эту легенду про лебедей. А я верю! Что наши души никогда не умрут… И что есть ещё более прекрасное, более радостное и вечное, чем стать лебедем и увидеть южное море… Чем летать над крышей Янтарного Дворца, в котором зимой отдыхает солнце, и чем кружиться на бездонном пруду в лунном свете, крича всему миру о любви…
Ловиса тихо плакала. Девушка совсем обмякла, и повисла у Раймонда на плечах.
- Я засыпаю… - Промолвил Ангел, находясь где-то далеко… И, обняв ноги Раймонда, осела на траву.
А юноша вдруг очнулся. Он ощутил яростный прилив сил, подхватил Ловису на руки и, пошатываясь, направился с нею прочь от зловещего пруда. Он шёл. Быстрее. Прижимая к груди обмякшего молчаливого Ангела. Девушка была довольно тяжёлой: её живое тепло не давало парню упасть и умереть. Только о н а – юноша понимал это, заставляла его Жить! Иначе он так легко и радостно отдался смертельному сну… Раймонд вдруг рассмеялся. Ему казалось, что он как сказочный великан несет на своих руках весь мир. Такую теплую, уютную и пока ещё спящую детским сном Вселенную…
Спустя примерно четыре часа Раймонд с Ловисой вышли на насыпь. Только сейчас девушка очнулась. Огонёк подрагивал за стеклом лампы, далеко впереди рассыпались огни Города. Луна смотрела на них сверху. Бледная зеленоватая Фата только вставала над горизонтом… Дождь перестал. Но тучи снова надвигались с запада чёрной беззвездной стеной...
- Спасибо… - Едва слышно промолвила девушка.
- Похоже, это и был выход газа.
Раймонд тоже приходил в себя, но голова ещё сильно кружилась. В ней стоял странный гул, в котором можно было расслышать множество голосов. Казалось, эти голоса выносили кому-то обвинительный приговор, эхом разносясь по белому зданию сената… В лицо дышала ночь. Ладонь его сжимала рука Ловисы…
Уже далеко позади выли собаки. Шпалы считали шаги. Раз, два, три; раз, два, три… И крутой поворот рельс блеснул в свете луны серпом-ятаганом…
Старик и девушка распрощались у перекрёстка под фонарём.
- Ну, тебе туда… - Улыбнулась Виса. – До скорого!
- До свидания…
- Рэй, как же я забыла тебе рассказать! Послезавтра состоится небольшой концерт в честь ставосьмидесятилетия музыкальной школы. И я выступаю на нём. В концертном зале Дункель Амадеус. Приходи туда в восемь вечера. Народу будет немного… Садись обязательно в первом ряду!
- Я приду. – Раймонд растерянно улыбнулся. – Спокойной ночи, Виса.
- Спокойной ночи!
И темная девушка обняла Раймонда дрожащими руками…
Глава 8. Сломанные игрушки. «Рассказ Глафиры: Роза на снегу». Часть 1.
В царстве холода и снега,
Где земля не видит неба,
И богу не видать земли…
Час застыл в начале века,
Словно сердце человека,
Без святой любви…
Голос ангела подскажет,
К крыльям груз грехов привяжет,
Пригвоздит к земле…
Нету сил лететь туда же,
Сердце хрупкое откажет,
В маленькой мечте…
Не судите слишком строго,
Мне видна одна дорога,
Без пути назад.
Подожду теперь немного,
Ограничена свобода,
Путь - из рая в ад...
Не кичись своей ты властью,
Бога - дьявольскую страстью,
Пригвоздил к кресту.
Кто не рад его несчастью,
Хохоча вонючей пастью...
Кланялся Христу.
В царстве холода и снега,
Где земля не видит неба,
И Богу, не достать земли…
Осень. Стемнело очень рано. Облетевшие тополя не скрывали больше одной ничуть не примечательной школы Вальдштадта. Прозвенел последний звонок, и одиннадцатые классы вывалили на улицу через только что открывшийся зимний ход. С другой стороны школы темнел загаженный сквер, он спускался к самой Плакве; за ним, утопая в свалке мусора, таились старые бетонные гаражи – безлюдные, и по большей части заброшенные. Из сквера тянуло гарью, мусор вечно тлел и дымил, и в этом зловонном огне грелись бездомные. С Плаквы несло стылым холодом. Чайки летали над недвижной чёрной водой. Нехорошее место. Пару недель назад оно было оцеплено жанадрмами – в колодце нашли обезглавленную женщину. А побоища местных хулиганов случаются здесь чуть ли не каждый день. И порою плохо кончаются, на окраинах Вальдштадта не принято шутить. Люди пропадают здесь – медленные протухшие воды Плаквы уносят всю грязь далеко на запад, к Ивовым Плёсам. Уносят нечистоты, технические воды, обглоданные сомами и раками трупы «неудачников». Солнце, скрывшись за жуткой трущёбной панелькой, бросило последний луч на стеклоблоки школы. Вечерние тени растянулись по земле и город замер в ожидании.
Ученица одиннадцатого класса Оля Милютина быстрым шагом отправилась домой. Солнце погасло. Фонари ещё не зажглись. Вечерний Вальдштадт распахнул свои объятия скверами, зловонными помойками; заляпанными свастиками и граффити гаражами. К Плакве сбегали крытые овраги, на их дне таились карстовые провалы и тонны преющего мусора. Сладковатый запах резал глаза, смешиваясь с едкими миазмами вездесущей гари. Таким был обычный путь обычной незаметной девушки семнадцати лет из школы домой. Да собственно, и весь район был таким. Нижний Город; или Воронки, как его ещё называют – прямая кишка Вальдштадта; жуткие трущобы, столь не похожие на романтичный культурный центр. Оля миновала ржавую ограду, и быстро пошла по бетонной дорожке, идущей вдоль длинного заброшенного барака; мимо водоочистительной станции... Где-то на черепичной крыше заорала кошка, во тьме раздался звериный хохот и звук бьющегося об асфальт стекла. На территории «объекта» в вечерний час собираются наркоманы. Эти полумёртвые гниющие призраки; слабые, но безумные, готовые на всё в дьявольском помрачении... Заглушая биение сердца, Оля поспешила свернуть во двор, сжимая в кармане баллончик слезоточивого газа. Жизнь научила её уходить в сторону, а на крайний случай – уметь выпускать шипы, ведь иначе просто не выжить в огромном и холодном городе. Они сожрут, сожрут как тёплый кусок парного мяса, если в тебе не будет шипов или яда...
Двор освещён фонарём с разбитым плафоном. Шагов позади не слыхать. Оля облегчённо вздохнула. Пройти ещё один двор – и она дома. Миновав его, девушка подошла к знакомому подъезду, быстро набрала код замка и вошла.
Старая ещё гофманских времён облезлая пятиэтажка была её домом. Хотя домом трудно назвать обшарпанную коммунальную квартиру в три комнаты на три семьи…
Гулкие шаги эхом отдавались от старых кирпичных стен. Квартира Оли была на последнем этаже. За день девушка изрядно устала, но мысль проехать на постоянно застревающем старинном лифте; да к тому же, две недели как без освещения, доверия не вызывала. Вообще странно, зачем в столь многих гофманских пятиэтажках устанавливали лифты. Вряд ли это забота о инвалидах, их жизнь и комфорт всегда не высоко ценились. А теперь, когда большинство лифтов давно заржавели и встали навеки, шахты их используют как мусоропровод. Но дом, в котором жила Оля, был относительно благополучным: по крайней мере, в подъезд не наметало зимой сугробы, а в остальное время не разрасталась чёрная плесень. Вот и последняя лестничная площадка. Девушка встала у двери и задумалась. Ей часто приходилось подолгу стоять у двери, не решаясь, или даже не желая войти. Да и кто бы пожелал на её месте? Да, у неё была семья. Мать и отец. Мать, с утра до ночи работающая уборщицей сразу в трёх районных школах за нестабильные пять тысяч железных эспенмарок, половина которых уходят на оплату коммунальных услуг в этой помойке? Мать, которая поседела ещё в тридцать лет от совершенно безрадостной и тусклой жизни? Мать, которая приходит с работы настолько уставшая, что не может уделить ни минуты времени единственному своему ребёнку? Или отец? (Оля даже не знает, родной ли) – инвалид войны при Уршурумской Заставе, кавалер ордена Чёрного Беркута; опустившийся человек, получающий четырёхтысячное пособие и полностью его пропивающий. Человек без души, без сердца. Грубый изверг, чёрствый и жестокий. Каждый раз, когда он напивался, избивал жену дочь. После очередного избиения Оле было затруднительно дышать, и каждый наклон причинял нестерпимую боль. Девушка полагала, что надломленное ребро царапает об лёгкое, но иди к врачу боялась, так как отец убил бы её. Да и денег на операцию маме не собрать... Бесплатно у вас только изымают органы, а за любое лечение нужно платить. От злых языков девушке постоянно приходилось скрывать разбитое лицо под слоем дешёвой маминой косметики, что, впрочем, было тщетно. К счастью, Олин отец бывал дома не часто. Он предпочитал пропивать пенсию в чужих квартирах, где три года назад пырнул ножом своего собутыльника. Завели уголовное дело, и изверга на два с половиной года посадили в тюрьму. Оля ненавидела его, и боялась. Боялась до обморока. За дверью было тихо, значит, его не было дома, или он, синий от алкоголя и дешевых опиатов спал до следующего вечера.
Девушка несмело повернула ключ. Лязгнул замок, открылась обитая дерматином деревянная дверь. В лицо ударил душный запах табака и пота.
- О, модельку нашу с панельки принесло! – Пошутила длинная, как лошадь, но не по-лошадинному пропахшая никотином соседка Кэти. Оля ничего не ответила. На кухне был слышен трёхэтажный мат – это соседи «резались» в домино. Оля тихо зашла к себе в комнату. Отца действительно дома не было. Мама лежала на кровати под окном. Девушка выключила свет, и не раздеваясь, рухнула на грязную кровать. В горле застрял ком отчаяния и безысходности, на глазах навернулись слёзы, и не в силах больше сдерживать тоску – девушка зарыдала. Слёзы намочили засаленную подушку, горячими каплями стекая по лицу. Вдруг, кто-то нежно обнял Олю тёплой рукой. Она открыла глаза. Мама сидела на её кровати, прижавшись к единственной своей дочке. Её лицо, в сорок два года, смотрелось на семьдесят. Под глазами были серые мешки, а седые волосы свешивались куцыми прядями.
- Мама… - Сбивчиво рыдая, прошептала Оля, и как тогда, семнадцать лет назад, прижалась к груди матери.
- Мама, побудь, побудь со мной… - Срываясь на плач, шептала девушка. Оля чувствовала бьющую кровью в жилах волну неистового отчаяния и любви к единственному близкому человеку.
- Я всегда, всегда буду с тобой… - Тихо прошептала немолодая женщина, поцеловав дочку в лоб. – Всё хорошо… Вот устроюсь я на новую работу, поднакоплю немного денег, и мы уедем с тобой отсюда, навсегда уедем. Купим домик в маленькой деревушке на берегу чистой речки… Солнышко осветит еловые макушки и крышу нашего домика, блики заиграют на прозрачной воде… Мы уедем из этого города, уедем навсегда…
- Мама, ты помнишь… давно-давно, когда я ещё была маленькой, ты пела мне ту колыбельную! Ты помнишь, мама? Ты сама её сочинила…
Тихим голосом женщина пела Оле этот светлый, но отчаянно печальный, прекрасный, берущий за душу мотив. Заслушавшись, девушка уснула.
Разбудил Олю нервозный треск будильника. Мама уже ушла. Она всегда уходит в шесть утра, а сейчас уже половина восьмого. Занятия начнутся через час. Девушка быстро одела свою неновую чёрную кофту и юбку. Завтракать она не стала, а вместо того побыстрее обулась и вышла из квартиры. Никуда идти не хотелось. В школу? Оля ненавидела её. Ежедневные драки, унижения, пошлости… Ей не с кем было там общаться. Уже не один год из-за откровенного нежелания учиться, из-за издевательств со стороны выродков-одноклассников, и из-за непонимания учителей, Оля по большинству предметов еле натягивала на жалкую тройку. Оля не думала ни о каких жизненных перспективах, почти ни на что не надеялась, но, как и большинство девчонок её возраста – много мечтала. Признаться, больше всего одинокая добрая девушка мечтала о любви. Большой и светлой, как в детских «девчоночьих» книгах, про принцесс и рыцарей, про сказочные замки в облаках и торжество справедливости. А ещё девушка – хоть и сама боялась себе в этом признаться, любила одного юношу. Он учился в параллельном классе, но в десятом, он был на год младше Оли. Юношу звали Илларион. Ларри, как называли его все. Он был такой светленький, с заострёнными чертами лица; с пронзительным, и каким-то трагичным взглядом. Он никогда не улыбался. Он, как и Оля – был изгоем; и вечно у Ларри то забирали портфель, то засовывали в унитаз его пиджак; а бывало, что собирались толпой возле школы, и избивали. Оля молча и незаметно наблюдала за ним. Делала это так осторожно, что никто не догадывался. Даже куда более прозорливые глаза и умы, чем у медлительного Иллариона. Что уж говорить о юноше – он будто и не замечал Олю вовсе. Даже ни разу не посмотрел на девушку, хотя она, признаться, в своих самых трепетных фантазиях представляла, как Ларри однажды подойдёт к ней и скажет: «Привет!». Но самой подойти – первой – девушка ни за что не могла решиться.
Оля открыла железную дверь подъезда, и вышла на улицу. В лицо тут же ударил ледяной ветер. От неожиданности она на секунду зажмурилась, а когда открыла глаза – обомлела. Перед ней предстал весь город в пушистом снегу! Сегодня было шестнадцатое октября, вчера на снег не было и намёка, а сегодня… Зимняя сказка. Белые хлопья тихо кружились, бесконечно сыплясь из свинцовой бездны неба, падали на преображённую землю. Оля обожала снег. Эта тишина, этот холод, и пафосная монотонность. Небольшая, лёгкая шутка неба над Землёй, нечаянный каприз природы… Эта, казалось бы, удручающая большинство людей выходка Арктического циклона, несущая с ледяных просторов Винтерванда полные снежных хлопьев тучи, принесла одной девушке странную радость. На какое-то время Оля забыла про всё, а может, просто забылась… Оля легко шла по скрипучему белому ковру, подставляя ладони под падающие снежинки. Первый раз за много лет её лицо осенилось едва заметной улыбкой. Девушка легла на пушистый покров прямо посреди безлюдного сквера. Ей было невероятно хорошо. Она не замечала, как её ресницы уже покрыл иней, а пальцы начали неметь. Оля всё лежала на снегу, и, улыбаясь, глядела в серую высь. Сейчас она сама похожа на лёгкую снежинку, занесённую могучим ветром в чуть раннее время, и готовую в любой момент растаять... Особенно в этот момент Оля была несказанно прекрасна. Её от природы пепельные волосы почти сливались со снегом, на белом, как Ассорский фарфор лице, чёткими линиями обозначены алые губы. Большие и глубокие серые глаза с лёгким раскосом, обычно потухшие и недоверчивые, сейчас стали оживлены. Движения были плавными, в семнадцатилетней девушке ощущалась грация взрослой женщины, но она не придавала значения своей внешности. Наоборот, даже стыдилась врождённой красоты. Стыдилась привлекать на себя взгляды. Стыдилась, и хотела спрятаться, чтобы для всех стать невидимкой.
Оля встала и пошла вперёд, петляя по обезлюдевшим улицам. Уже десять утра. Солнце, там, за свинцовыми облаками, уже давно взошло из-за неровного, ломанного городскими линиями горизонта, но напротив, меркло всё больше, как свеча на ветру, посылая на землю прощальные лучи из-под ледяной толщи зимних туч. Было всё ещё так темно! В заледенелых окнах домов горел свет, образуя в серой снежной дымке будто бы жёлтые пространственные дыры. Снег… Снег…
Однообразные переулки вели Олю всё дальше от дома. За свои семнадцать лет она ни разу не была ни в каком другом городе, да и в Вальдштадте знала лишь свой небольшой район. Примерно через час девушка вышла на узкую аллею, ведущую то ли парк, то ли в пригородный лес. Было очень холодно. Оля чувствовала, как горячая кровь не поступает в замёрзшие пальцы, и пульсирует, медленно остывая. Но ей негде было согреться, и, ускорив шаг, девушка пошла вперёд. Чёрные тополя, сбросившие последнюю листву и смыкаясь корявыми ветвями над головой, образовывали подобие коридора. Девушка мысленно назвала это место Аллей Любви. Она представила, как прозрачным весенним вечером идёт вдоль этой Аллеи за руку с молчаливым Ларри. Далеко уже ушла Оля от дома. Ни разу она не была в этих местах, хотя родилась и выросла так близко от них. Узкая аллея пригородного леса привела девушку к большому гранитному карьеру. Угрюмые тополя и вязы обступали со всех сторон этот огромный серый котлован с отвесными стенами. Вода на дне замёрзла, пушистый снег припорошил грязный лёд, смерзшуюся стоячую жижу, и десятилетиями гниющий мусор. Вокруг не было ни души, но Оле почему-то сейчас казалось, что будто рядом есть кто-то ещё. Кто-то странный, непонятный, словно сам сделанный из сырости и мглы осеннего леса. Оля склонилась над снежным сугробом. Там, застыв в прозрачном льду, стояла увядшая роза. Цветок, распустившийся в мареве осенней оттепели, и так беззащитно склонившийся под напором стужи. Алое на белом. Такая ранимая… Такая прекрасная…
Снег всё сыпался, метель завывала в сухих кронах вязов. Оля встала, и обернулась назад, где на грязно-сером горизонте кончался пригородный лес, и начиналась зловонная, окутанная горелой взвесью городская свалка. Обернувшись, девушка вздрогнула от неожиданности. Примерно в двадцати метрах от неё стоял человек, слабо различимый под раскидистыми деревьями. Отсюда, Оля не видела его лица, но поняла, что он смотрит на неё. Сейчас девушка не испытывала никакого страха, напротив, её охватило чувство покоя. Всё вокруг будто бы замедлилось, и голоса каркающих ворон доносились словно из другого мира. Незнакомец направился в сторону Оли, в его походке было что-то необычное; казалось, он плыл над землёй. Сейчас они почти поравнялись, и девушка разглядела его лицо. Это был молодой мужчина, но выглядел он необычно: на землисто-сером лице застыло выражение покорности и отречения, похожее на плохо сработанную маску. Неподвижные глаза слегка подрагивали, словно это были пульсации неумолимого движения мысли; которая, как лава в недрах земли, бурлила настолько глубоко, что её движения на поверхности едва различимы… Незнакомец был одет в старомодный чёрный фрак, а голову венчал непомерно большой поношенный цилиндр, из-за которого хрупкая фигура его походила на старинный уличный фонарь…
Девушка чувствовала, как снова учащается её пульс, а пространство вокруг загустело до состояния глицерина. Движения становились всё более замедленными, холод проникал в самую глубину мыслей, замораживая дымящиеся раны недавних переживаний. А ветер всё завывал, раскачивая старые деревья и вздымая клубы пушисто-белого снега. Лес качался в серой мгле, будто шептаясь о чём-то своём, лесном. Глаза девушки и незнакомца на секунду встретились, и стало ещё холоднее. Оля не выдержала потусторонней энергии, опустила взгляд в землю, скользнув им по чёрном фраку странного человека, и только в тот момент заметила Альварский крест на его груди.
- Кто вы? – Осмелилась спросить девушка.
- Меня зовут Асманд. – Простодушно сказал незнакомец, и вдруг улыбнулся. В этот миг, ему можно было дать от силы двадцать пять лет. Лицо вдруг просветлело, и приобрело какой-то мальчишеский задор.
- Здесь была часовня, а потом… - Продолжал он. – Я сжёг её, и себя вместе с ней. Всё горело, горело… Они додумались превратить часовню в склады с порохом…
- Кто? – Не поняла Оля.
- Убивцы светлой Лины. Поборники дьявола-Барнштайна. Они называли себя – «Красные», облачившиеся в цвет Дракона. Он – дал им право пытать и убивать, глумиться над трупом Большого Тылля... Они – епли и усекали; они и ныне над всякой плотью... Они любят доминировать, и оставляют знаки своего превосходства в издевательской манере... Они чужие здесь, на Святой Пармской земле… Но ныне весь мир, вся история, вся наша нынешняя к у л ь т у р а переписана Ими, где мы – лесные голозадые клоуны, несознательный скот… И боль Пармы рвётся наружу слезами Доброго Великана, чья кровь породила Плакву… И слёзы Пирет навеки в моём сердце... Они думали, что пламя убьёт нас… Нет; они, как всегда, ошибались… – Незнакомец задумчиво посмотрел вдаль. Там, за бездной гранитного карьера, открывался обширный пустырь. Ветер гнал позёмку по полыневой пустоши, а в низких небесах кружили стаи воронья. Тут Оля заметила в сизых клубах тумана неясные очертания готической часовни. А может… ей просто показалось.
- Знаешь что, приходи туда ночью? – Словно спрашивая, молодой человек обратился к Оле.
- Куда? – Словно не понимая его, спросила девушка; ей было очень холодно.
- В часовню. Правда, пройти туда можно только через огонь. Иначе никак. Но… для многих это был последний оплот. А теперь… и там смерть. Повсюду смерть. В мире уже не осталось любви. – Незнакомец понуро опустил голову, но в его глазах зажглась неистребимая ярость. – И ещё кое что. Возьми уж. – С этими словами он протянул Оле потёртую книгу «Песнь о Альварском Граале», и серебряный нательный крестик.
- Мне они уже не нужны, а тебе, возможно, пригодятся… - Он снова улыбнулся, согнав с лица мутную тень боли и злости. – Ну… Прощай!
С этими словами незнакомец развернулся, и быстро пропал из виду в снежной пелене.
Девушка стояла в оцепенении, но почувствовала, что стало не так холодно. Солнце даже не думало появляться, но в н у т р е н н и й жуткий холод отступил, и пальцы вновь почувствовали мучительную боль обморожения. Оля потёрла ладони, пытаясь согреть их призрачным дыханием. Пар шёл изо рта белыми клубами - настолько было промозгло и сыро. Немного отойдя от оцепенения, девушка наугад раскрыла Книгу, и начала читать вслух:
«… И случилось раз Сурали Утешителю слышать, как люди рассказывали, что вышло из пучины чудовище, и пасть его разверзлась от земли до неба. И пожрало чудовище самых впечатлительных, кто замер от ужаса и не мог убежать. И неземная боль застыла в глазах пожираемых, и последняя молва к тем, кто сумел спастись. Но никто не бросился спасать несчастных. Напротив же – те, кто спаслись, спаслись благодаря братьям и сестрам их, заполнившим Диаволу пасть... И сказал тогда Сурали народу: «Что, как вы думаете, были в чём-то особенно виноваты эти люди? Мы все знаем, что эти люди были ничуть не хуже нас. И то, что случилось с ними, может в любую минуту случиться и с нами. Все мы не нынче, завтра, можем пасть в бездну, и никто не пожелает нам помочь…»
Девушка шла вперёд, порывы ледяного ветра растрепали её волосы, тело пронизывало до костей жутким холодом. Пурга в конце октября бушевала; выла, словно раненный зверь; стонала, запутавшись в ветвях деревьев... Оля читала дальше:
«… Пока живём мы одной плотью и не приносим плода жизни Духа, точит нас червь лжи и соблазна. Мы как бесплодное дерево, все силы устремляем в цветы, и пьют наши корни мёртвые воды, и плод наш – лишь наши страхи и страсти, заключённые в оболочку. Но плох этот плод, и гноем он отравит ваши корни…»
Девушка закрыла книгу. Она не была сильно верующим человеком, а про Звёздных Детей и вовсе слышала лишь пару раз в жизни… Но Оля всегда старалась следовать пусть не божьим заповедям, но законам человеческой морали. В глубине души она была ранимым, жалостливым и чутким человеком. Она была способна любить так сильно, как способны любить немногие, и всю свою любовь Оля отдавала своей матери, которую и видела-то лишь по вечерам, усталую настолько, что не способную даже поговорить с дочкой. Олину душу постоянно истязали неясные страхи и приступы ненависти ко злу, переживания за жизнь матери; вечное, угнетающее и безысходное одиночество, непонимание жестокого мира; жалость ко всем, кому плохо; постоянное желание хоть что-нибудь изменить во всём мире, но ощущение собственной ничтожности… Прибавить сюда извечное самокопание, кучу комплексов, неуверенность в себе… А внешне она была бесстрастна. Холодна, и даже цинична. Никто кроме матери не догадывался о её переживаниях, и многие обходили стороной, чувствуя огромную силу духа, скрывающеюся за болезненной внешностью. Оля нравилась парням; вернее, нравилась её аристократическая внешность, отрешённость, недоступность. Впрочем, она вызывала лишь возбуждение животных инстинктов, которые были ей омерзительны. Грязь и агрессия следовали по пятам за измученной душой, не давая покоя. В их классе было больше девчонок, чем парней, и хотя бы это делало жизнь Оли более спокойной. Она проклинала свою внешность, проклинала свою несовершенную душу. Тёмными вечерами, глядя в окно на городские огни, одинокая девушка мечтала о любви. О большой и чистой любви, о которой, впрочем, не имела ни малейшего представления. Девушка просто представляла себя рядом с молчаливым Ларри, как они вдвоём гули по безлюдным уголкам родного города, и неизменно держались за руки... Оля даже не читала книг, ведь их никто не читал в её окружении. А теперь… Она хотела сама найти работу. Сразу после окончания школы, или даже зимой. Эта мысль была последней её целью, а дальше… она уже ничего не видела.
Оля резко встала. Мучительная боль в правом боку напомнила о недавней пьянке отца. Только сейчас девушка заметила, что уже сильно стемнело. Нужно было идти назад. Или снег отражал фиолетовую даль высоченного неба, или небо отражало в своём зеркале белизну свежего снега, но на улице, несмотря на ночь, было довольно светло. Стало ещё холоднее. Руки и ноги у Оли уже давно окоченели, а изо рта клубами шёл пар, оседая инеем на длинных распущенных волосах и воротнике лёгкой кофты. Девушка брела домой не спеша, не обращая внимание на окутывающий её холод, любуясь лёгкими снежинками, изящно левитирующими в кроне клёна, освещённого фонарём. Как Оле нравился снег! Эти чудесные, не столь частые в году дни, приносили ей сильную, в чём-то непонятную, но чистую и прекрасную радость. В такие моменты одинокая девушка представляла себя вдвоём с молчаливым Ларри, и вместе с ним они гуляли по преображённому Вальдштадту…
Вот и старый подъезд. Оля открыла дверь, и вошла. Стараясь растянуть время она медленно поднималась на этаж. Спасительное тепло подъезда с трудом касалось озябшего тела. Поднявшись, девушка как обычно минут с двадцать постояла на лестничной площадке, прислушиваясь к двери. Наконец она вошла. Как обычно, в лицо ударил душный и спёртый воздух с множеством мерзких запахов: табака, пота, неделю не выбрасываемого мусора, не смытого унитаза… В соседней комнате оглушительно орал телевизор, на кухне раздавался звон кастрюль и шипение горящего масла… На вешалке в коридоре не висело знакомого старенького пальто, и Оля поняла, что мамы ещё нет дома. Она тихо проскользнула к себе в комнату. На диване лежал её отец.
- Чё, стерва, пришла? Где шлялась так долго… сука. Приготовь пожрать.
Девушка чувствовала, что сегодняшняя её ночь в доме не пройдёт без очередных побоев. Её сердце разрывал страх и ненависть, но она, не сказав ни слова, пошла на кухню, и, потеснившись, поставила варить макароны на общую газовую плиту. Через десять минут Оля слила их, наложила в тарелку, и принесла отцу.
- Эти помои ты сама сожрёшь, шалава! Где была, падаль!? Смотри в глаза, когда с тобой отец разговаривает! – Бывший военный встал с кровати, с хрустом сжав кулаки. Под волосатой татуированной кожей всколыхнулись некогда могучие мышцы. – Кому отдалась, свинья!?
- Й-я гуляла в-в парке… - Сбивчиво проговорила Оля. Её уже начал бить нервный тик.
- Не ври, сучара!! Ты как с отцом разговариваешь, тёлка нерезанная!!? – Отец подошёл ближе, и, коротко размахнувшись, ударил девушку по лицу. Удар бывшего разведчика разбил губу и обломил два верхних зуба. От боли и мощи удара Оля упала на пол. Губа сильно кровоточила; боль сломанных зубов простреливала в висках нервными токами.
- Кому отдалась, шалава!? – Рявкнул отец. Его глаза были безумными, и речь напоминала животный рык. Девушка даже не надеялась, что кто-то из соседей поможет ей. Нет, всё было совсем наоборот. Побои девушки были занятным аттракционом, коллективной травлей дикого зверька. Забавной и азартной, а главное – совершенно праведной. Оля всё понимала, она молчала, но сейчас, как никогда, она почувствовала огромный прилив сил и отсутствие всякого страха. Глаза заискрились кошачьей яростью.
- Чё молчишь, сука, керн во рту застрял?
Грубые руки схватили девушку за волосы, рывок огромной силы и резкая боль поставили её на ноги.
- Я задал вопрос… Я тебе и видон товарный испорчу… - Ещё раз отец прямым ударом ткнул девушку. На этот раз, в живот. Та скорчилась без звука и осела на диван, встав перед выродком на колени.
- Ммм… Люблю эту позу. Классная у тебя жопа.
Выродок подошёл ближе к девушке, и, глотнув водки, навалился на дочь всем своим стокилограммовым телом. Вонь, отвращение, отчаяние затмили взор, и казалось, последний хрип вырывался из груди… Бешеная ярость застила несчастной глаза: она, найдя точку опоры, резко оттолкнула пьяного негодяя, и тот, потеряв равновесие, неуклюже рухнул за стол. Суррогатный алкоголь, опиаты, малоподвижность; мусорная жратва на основе УРБятины и свинины – превратили железного героя-разведчика в обрюзгшего похотливого хряка. Он давно растерял былую силу и звериный интеллект стратега. Осталась только агрессия, и теперь, она выражалась по отношению к слабым и беззащитным.
Оля не дала подонку опомниться, в тот же миг, схватив со стола тяжеленную пепельницу, запустила ею в отца. Удар пришёлся удачно, в висок. С тупым звуком впечатавшись в щетинящийся влажными волосками череп. Отец был уже не в силах подняться; но тут словно Архангел вселился в девушку. Она мстила за семнадцать лет побоев и унижений. За мать, за себя, за всё… за всё на свете. Выродок хрипел на полу, даже не пытаясь подняться, а дочь добивала его ногами. Лёгкие кроссовки практически раздавили лицо; девушка похоже, сломала мизинец, но не переставала бить изо всех сил ногами по ненавистной голове. Отец не переставал извиваться, но был не в силах подняться и оказать сопротивление. Он – такой страшный и непобедимый мучитель, был повержен. Оля задыхалась. Перед глазами стояла красная пелена, а грохот сердечных ударов рвал грудную клетку. Девушка взяла со стола кухонный нож, и опустилась на колени. Теперь она приставила остро наточенное лезвие к липкой от крови шее своего отца. Слабый порез рассёк кожу, и в блаженной ярости Оля разглядела глаза своего мучителя, полные животного страха... Дочь отшвырнула в сторону нож, и встала. Её отец затих. Грязный половик был забрызган каплями крови, а под хрипящим телом расплылась большущая зловонная лужа…
Глава 9. Осень. «Дикие цветы».
Начало ночи, конец былого мира.
И звёзды гаснут в синих небесах…
Европа на коленях, закрыв глаза в молитве,
Она взывает к небу на разных голосах…
Другое имя, теперь её Бог носит,
И на его ладонях - нет больше ран…
Европа на коленях, злой рок над ней заносит,
Смуглою рукою лунный ятаган.
Кровь Европы, Боль Европы,
Смерть Европы, плачь царей…
Vae Victis, vae victis…
Vae victis - Горе ей…
(Otto Dix. «1453»)
Домой Рэй вернулся глубокой ночью. Весь город спал, и только редкие фонари мерцали вдоль улиц. Мама не спала и открыла ему.
- Привет, сын. Как ты?
- Я… Да в порядке. Гулял вот в Старом Городе. Ты всё ещё не ложилась?
- Жду тебя. Ты долго сегодня. – Вид мамы был особенно болезненным. Её кудрявые чёрные волосы небрежно торчали в стороны, под глазами синели круги.
- Тепло сейчас… Лучше усну ночью после прогулки. – Раймонд говорил, смущаясь. Он давно не разговаривал с мамой.
- Подойди… - Мама произнесла это почти шёпотом.
Юноша осторожно подошёл. Мама обняла его. Наверно, впервые за десять лет. У парня намокли глаза, он стоял, не шелохнувшись.
- У меня совсем никого не осталось… - Мама словно была не в себе; её странный, и без того болезненный голос, на каждом слове менял тембр. Она целовала сына в мокрые от дождя волосы.
- А как же Ют? – осторожно спросил он. Рэй не знал, как себя вести в этот момент. Юноша смущался, будто говорил с чужим человеком. Но сейчас его сердце оттаяло, наверно, из-за Ловисы… И Раймонд вдруг забыл все обиды и невзгоды; и большая светлая любовь к маме зажглась в его сердце.
- Ют давно не до меня. Мы почти не общаемся последний год… И она ненавидит меня! Только ты у меня остался… Я совсем одна… Боже, я сойду с ума в этом городе. Все ушли на войну, и никто не вернулся. Хотя бы тебя война не отнимет. Ты не оставишь меня? Скажи?? Скажи!!!
- Не оставлю, мама. Расскажи, почему Ют тебя ненавидит?
- Это долгая история… Прости. Тебе не нужно знать. Скорей всего - она потеряет сына.
- Удо? – переспросил Раймонд.
- Да. Он с другом вызвался на разведку по железной дороге. Они вдвоём, Удо и Отто – выехали из города на дрезине. Вчера утром. И я чувствую, что они не вернутся назад. Ют ненавидит меня ещё потому, что не ты, а Удо отправился в путь. И тебя она ненавидит тоже.
«Сколько ненависти…» - С тоской подумал Раймонд. - «Вы ведь даже не предупредили меня, что Удо и Отто отправились в разведку, а теперь предъявляете. За что вы так со мной, за что считаете таким чужим…» - Старик со стыдом и свербящей досадой отвёл глаза. Но вслух он не сказал ничего.
- Я буду с тобой. – Лишь повторил он. И тоже обнял маму.
В этот вечер в доме было тепло. Не только потому, что пустили по трубам горячую воду. В доме стало уютно. Как и должно быть в доме, в котором живёт любовь…
Раймонд долго не мог уснуть. Что-то тёплое, и уже не только жалость, зашевелилось в нём. Он прислушивался к стенке, за которой спала его мама. Совсем тихо. В доме мёртвая тишина. Только ветер слегка звенит рамами… Раймонд думал о Висе. О концерте, на который она пригласила его. И о Старом Городе. О слепых окнах, о беззаботных близняшках, о Вильгельме на бронзовом коне… Образы переплетались в его сознании; голоса, звуки, краски… Почему-то в этот момент он вдруг почувствовал, что счастлив. Совсем солнечным детским счастьем, когда ты знаешь, что тебя любят, и не думаешь, ЗА ЧТО. Раймонд вдруг захотел заботиться о маме, о бабушке, о Ловисе. Делать всегда только добрые дела, быть справедливым и мудрым. Когда ты счастлив, быстро забываешь обиды… Дрёма куражилась, напуская сладкий туман. И Раймонд уснул.
Прошло два дня. Дождь в городе так и не переставал. По улицам разлились лужи, вода начала подтоплять подвалы, с деревьев слетели последние листы. Дождь не был сильным. Он был мелким, прохладным, непрерывным.
Раймонд направлялся в сторону концертного зала Дункель Амадеус.
Дункель Амадеус - высокое помпезное здание с шестью колоннами из белого мрамора. Его крыльцо украшают два бронзовых льва. Дункель Амадеус – неофициальное название, но оно очень давно прижилось в Городе. Так звали великого музыканта позапрошлого века. Именно он, Тёмный Амадей, стал человеком, который превратил маленький городок на краю света в музыкальную столицу Эспенлянда, Рэндлянда, Эстборга и даже Ассории. И так продолжалось почти сорок лет. С гастролями Тёмный Амадей объездил почти весь известный мир, оживляя даже самые чёрствые сердца своей музыкой… Поезда ходили почти каждый день. И почти каждый день можно было встретить в вагоне опрятного человека, а то и группу молодых людей в смокингах и с футлярами. «Смотрите, музыканты едут!» - благоговейно шептались женщины. В те годы быть музыкантом означало престиж и славу. Сам Амадей любил скрипку, он был величайшим виртуозом и Творцом; ходили слухи (а может, это было чистой правдой), будто от его музыки молодели и разгибали спину старики, а цветы распускались даже зимой… Но не его пылающая скрипка, а именно игра на фортепиано принесла ему славу. И фортепианные школы сделали Траум местом, куда приезжали учиться даже за тысячи километров… Но это было давно.
Раймонд много раз видел портрет великого музыканта прошедшей эпохи. Его пронзительный взгляд и растрёпанные волосы; неподвижные, словно восковые губы, на которых не читалось и тени улыбки. Говорили, будто Амадей никогда не улыбался. Лицом. Его лицо всегда оставалось похожим на маску. Улыбаться Амадей умел музыкой. И улыбаться, и тосковать, и любить… А что из всего этого является самым удивительным – Амадей был с рождения абсолютно слеп. За что и получил прозвище – Дункель.
С улицы видно, что внутри здания много народу. Чёрные силуэты людей мелькали через тонкие занавески, внутри горел свет; снаружи дождливый сумрак накрыл город. На часах семь сорок шесть.
Совсем скоро начнётся. Раймонд толком не имел представления, что именно. И отчего-то волновался. Сам он не имел прямого отношения к музыке, да и не умел толком играть ни на чём. В детские год, он брал в руки гитару в гостях у Ют. На гитаре занимался её сын – Удо. Удо на два года старше Раймонда, но, несмотря на дружбу своих матерей, Раймонд с Удо совсем не сдружились. Равно как и Раймонд с гитарой. Потом, уже в десятилетнем возрасте, юный Рэй поступил в музыкальную школу по специальности фортепиано. Но из-за постоянных проблем в семье и конфликтов в школе, быстро её забросил. Юноша раньше знал несколько несложных этюдов и красивое буррэ Джованни Фиоре. Но теперь, игра Ловисы пробудила в сердце Рэя глубокую, почти отчаянную любовь к музыке. Он был настолько поражён её красотой и живостью, что испытывал граничащую с болью тоску, что за свои девятнадцать лет не научился почти ничему.
Юноша отворил тяжёлую дубовую дверь. В лицо ударил свет, тепло и шум. Раймонд прошёл к гардеробной стойке, сдал свой плащ и линялый картуз. Направо и вверх уходила ярко освещённая лестница. Люди поднимались по ней, и парень последовал их примеру.
Вот и концертный зал. Он оказался в нём впервые. Здесь очень светло и жарко; так, что по спине струится пот. Лишь огромные витражные окна пропускают с улицы дождливую синеву. Здесь шумно, но, несмотря на столпотворение в фойе, больше половины мест в зале пусты. На сцене стоит большой чёрный рояль, и свет из-за рампы отражается на его боках подобно солнцу в обсидиане... Часы над входом показывают семь пятьдесят шесть. Раймонд протиснулся к первому ряду, и занял одно из свободных мест. Справа от него расположилась старушка в чёрной широкополой шляпе с вуалью.
Минутная стрелка коснулась двенадцати.
В зале погас свет. На сцену, в мягком приглушённом свете, вышла высокая седовласая женщина лет сорока. Она одета в длинное до пола платье. Люди в зале затихли. Раймонд отчётливо слышал учащённое сердцебиение старушки на соседнем кресле; хотя её профиль в чёрной шляпке был строгим, холодным, спокойным.
Женщина на сцене начала говорить.
- Здравствуйте, все пришедшие сегодня на наш концерт! – Её голос звучал громко и твёрдо, но, слегка подрагивая, казался напряжённым. Люди смотрели на сцену. Очень тихо. Наверно, со сцены можно разглядеть сотни пар блестящих в темноте глаз. Здесь, в зале, были в основном старики и старушки, немного молодых женщин и ещё меньше детей. Здесь всё казалось немного старомодным. И сами люди, оказавшиеся в этом утратившим былую славу храме искусства, выглядели старше.
Женщина продолжала:
- Моя речь не будет долгой. В это тяжёлое для Города время, мы собрались здесь, чтобы ещё раз прикоснуться к прекрасному. Ровно сто восемьдесят лет назад, был заложен первый камень этого здания, прославившего Траумштадт на весь мир. По сей день под его крышей простые мальчишки и девчонки становятся великими музыкантами. И пусть в этот день собрались далеко не все, кто хотел бы быть здесь… Мы всё равно дадим концерт, и пусть Город вспомнит, что на свете есть что-то, кроме войны!
В зале раздались аплодисменты. Раймонд пару раз хлопнул в ладоши. И всё на миг стихло. Рядом так же колотилось сердце старушки. В ритм ему можно было расслышать, как дождь стучит в витражи…
Женщина поклонилась.
- А теперь – она продолжила. – Франц Вельтман. С произведением «Столетний Дождь» Георга Гассена.
Снова раздались аплодисменты. На сцену вышел юноша лет семнадцати, в белой рубашке и чёрном фраке. Он сел за рояль, и в зале повисла тишина. Он взял первый аккорд – и звук громом прокатился по залу. И уже через миг люди замерли, подчинившись воле великой музыки. «Столетний Дождь» - сильное и яркое произведение, написанное Георгом Гассеном (к слову, одним из самых известных композиторов из Мьельмонта, погибшим семьдесят лет назад, и при жизни не раз бывавшим с концертами в Траумштадте). Произведение, написанное после печально известной гражданской войны на востоке Рэндлянда, в которой Георг принимал участие и был тяжело ранен. Но погиб великий композитор лишь спустя полвека после ранения, которые провёл прикованным к инвалидному креслу. Что, впрочем, не помешало великому Гассену четырежды отправиться в мировое турне… Это тяжёлое, почти траурное произведение о войне глазами одного солдата; столь актуальное сегодня, в блокадном городе, мокнущем в библейском дожде... Его можно назвать академическим по степени сложности. Единицы могут разбирать его в музыкальной школе.
Франц вкладывал в игру всю душу, но порой фальшивил, на большой скорости «глотая» ноты и зацепляя рядом стоящие клавиши… Раймонд слушал с удовольствием. Ему нравилась игра Франца, но он с нетерпением ждал, когда на сцену выйдет Ловиса, и волновался всё сильней. На миг ему послышалось, будто старушка рядом с ним тихо плачет… Франц кончил играть. Он встал и поклонился залу. Не меняясь в лице. Строгий и бледный. А Раймонд подумал, что впервые видит такого юношу, будто сошедшего со старинной картины. Франц напоминал Рэю рыцаря из старых сказок. А «Столетний Дождь» всё ещё звенел в зале, отдаваясь эхом от каменных стен.
Зал разразился аплодисментами. Теперь Раймонд видел, что и взаправду многие плакали…
А седовласая женщина, выйдя на сцену, объявила:
- Фиола Рауш. Исполняет вальс «Весенние Миражи» и романс «Над скамейкой в тихом сквере». Авторство Эстрид Краузе.
Все стихли. На сцену вышла толстая нескладная девочка. Ей от силы можно было дать пятнадцать лет. И она была очень бледной, пугливо смотрела в пол, стараясь не глядеть на публику. Она неуклюже села за рояль. Её ноги явно не дотягивали до педалек, а короткие толстые пальцы, казалось, не смогли бы взять даже септаккорд… Но когда Фиола приступила к игре, вся неуклюжесть её исчезла как по «вжуху» волшебной палочки. «Весенние Миражи» закружились в зале лёгким майским ветром; и закрыв глаза, казалось, будто приглушённый свет люстры сделался рассветным солнцем, а бархат ковра молодою травою… Даже Раймонд был очарован этой музыкой, она была такой легкой и такой беспечной, совсем не похожей на игру Ловисы, и на «Столетний Дождь» в исполнении Франца. Но, безусловно, игра Ловисы нравилась Раймонду больше.
Фиола закончила вальс. В зале было тепло. А сентябрьский дождь за окном на секунду стал майским… Не дожидаясь одобрения зала, толстая девочка продолжила игру, взяв аккорд; на этот раз, минорный… И после короткого проигрыша, Фиола запела. Так тихо, что слова едва разобрать. Но голос её был таким нежным и добрым…
Над скамейкой в тихом сквере,
Увядают тополя.
Как заманчивые двери,
Из Божественных поверий,
В неизвестные края.
Под чугунною оградкой,
Без доверия ко всем,
Чётко, смело, но с украдкой,
Позабыв о жизни сладкой,
Распускался хризантем.
Тихо птицы щебетали.
Солнце тихо шло на нет.
Всё, о чём мы так мечтали,
Мы внезапно потеряли,
Не найдя ответ…
Может, время нам подскажет,
Объяснит, что жизнь скучна,
И за жизнью жизнь покажет!
Если Богом даже нашим,
Для чего она дана…
Но ответ мы не узнаем.
Лишь покрывшись сединой,
По пути немой печали,
В неизведанные дали,
Попадём и мы с тобой…
Три аккорда сменили друг друга, закончившись развёрнутой тоникой.
Ветер кронами играет,
Пропал луны печальный свет.
Мы всё на свете потеряли…
Мы тьму, как маму обнимали…
И нашли ответ.
Фиола встала, коротко поклонилась, так же стараясь не смотреть в зал, и выбежала со сцены. Видно, что девочка страшно волновалась. Но её игра, как и её голос, были потрясающи… Раймонд начал волноваться, уже прошло больше часа, стрелки на часах показывали девять ноль семь.
И женщина на сцене снова начала говорить:
- А теперь, выступит последняя наша ученица, представляющая школу на концерте. Последняя, но не по её таланту и перспективам. Итак: Ловиса. Ловиса Воржишек-Химару с произведением Катарины Танцфайер «Сентиментальная Смерть».
Раймонд захлопал первым. К нему присоединился весь зал. Ловиса выбежала на сцену и села за рояль. Она повернулась к залу, и их с Рэем взгляды встретились. Лицо Висы было каким-то серым и неживым. Или так казалось от тусклого освещения… А у Раймонда по спине пробежал холодок: он ещё не видел Ловису настолько красивой. Её чёрные волосы собраны в пучок и заколоты стальной шпилькой, обнажая гибкую шею. Без того тёмные глаза аккуратно подведены, а узкие губы немного дрожат… Ловиса облачена во флисовое белое платье, покрытое сюрреалистическими чёрными узорами. Платье, несмотря на то, что было целомудренно закрыто и застёгнуто под самым горлом, подчёркивало узость талии и изящную грудь девушки. Оно доходило до пола, и лоснилось в свете электрических ламп… Но при всём было видно, как эта девушка неестественно себя ощущала…
Зал затих, Виса провела рукой по клавишам рояля. Раймонд вслушивался в каждый звук. Музыка звучала негромко, за проигрышем пошли несложные аккорды. Минорные тона сменял мажор, переплетаясь в набирающую силу гармонию. Музыка и вправду была сентиментальной и довольно тихой, но Рэй к своему удивлению понял, что наедине Ловиса играла несравненно лучше… И тут, девушка вдруг промахнулась при переходе на октаву вверх, и взяла фальшивый аккорд. Она попыталась исправить положение… Но и на следующем звуке допустила ошибку. И игра её прекратилась. Ловиса сидела, и смотрела на рояль перед собой; а Раймонд отсюда видел, как руки её мелко дрожат. Девушка старалась не смотреть в зал, и к ней подбежала учительница, нагнулась, и прошептала что-то на ухо. Затем, седовласая женщина повернулась к залу.
- Всё в порядке. – Сказала она. – Дитя переволновалось. Ловиса ещё не выступала на публике. Очень легко забыть нотный текст, если ты оступился, потеряв ритм.
Впрочем, в оправданиях женщины не было смысла, ведь почти все люди в зале не чужды музыки, и понимающие закивали головами.
Учительница продолжала:
- Ловиса – особенная ученица. Потому, что очень рано начала сочинять сама. В этом её прирождённый талант, и думаю, из юной Воржишек могла бы получиться вторая Танцфайер или Мийя Шер. Ловиса, если ты не против, - обратилась она к девушке. – Исполни что-нибудь своё.
Девушка кивнула. Но руки её продолжали дрожать. Химару закрыла на пару секунд глаза, и приступила к игре. Раймонд на миг ощутил тот же холод, кольнувший его слух ледяной остротой гармонического минора... Виса взяла пару аккордов, и Рэй видел отсюда, что играет она в основном на чёрных, а не на белых клавишах, как Франц и Фиола. И Ловиса снова ошиблась. И снова попыталась исправить положение, взяв ещё два фальшивых аккорда. Раймонд видел, что дрожь в её руках наконец прекратилась, но он в пяти метрах чувствовал страшное напряжение, в котором пребывает его подруга. Ловиса собралась с мыслями, и сыграла правильно несколько тактов. В них было ещё больше рвущей печали, чем в «Столетнем Дожде», но печаль эта была какой-то болезненной и непонятной. Люди в зале молчали, и никто не плакал. Ловиса снова нажала неверную ноту и начала повторяться. Сыграв перебором всё те же три аккорда, она стихла, взяла тонику, и выбежала из зала.
Раймонд вскочил последовать за ней, но наступил на ногу старушке в чёрной шляпе с вуалью, сидящей справа от него. Он было хотел сказать «извините», но в тусклом освещении увидел, что голова старушки запрокинута назад. Этого не видел никто кроме него и зал был безмолвен. Почему-то совсем никто не захлопал в ладоши, а Раймонд прокричал в тишине:
- Врача, кто-нибудь, эй! Что-то случилось с бабушкой!
Юноша сам растерялся в этот момент. Нужно было помочь Ловисе справиться с ударом подлого зала, который не удостоил девушку даже аплодисментами. Но и оставить в явной беде старуху он тоже не мог.
- К Рэю быстро спустилась учительница со сцены. Она пощупала старушке пульс, и лицо её сделалось белым.
- И сюда пришла смерть… - Тихо сказала она. – Иди. Концерт окончен.
Раймонд выскочил в дверь.
- Концерт окончен! – Объявила всему залу седовласая женщина и люди поднялись со своих мест.
Ловиса и Рэй шли прочь от концертного зала; а дождь не капал с неба, а хлестал, укрыв город плотной стеной… Свет фонарей и редких машин отражался от дождя, и снова падал на мостовую. И вдруг, небо расколола ослепительная вспышка, и над домами прокатились гулкие раскаты.
- Пошли куда-нибудь. Подальше отсюда. – Раймонд посмотрел на Ловису. – Я не хочу спать. Совсем.
- Пошли… - Девушка печально улыбнулась.
Минут десять они шли молча, сторонясь редких прохожих и отчего-то прижимаясь к домам. В этой тишине, среди низвергающихся потоков размытых огней, можно расслышать, как далеко позади завывает сирена скорой помощи. Было тепло, но вода проникала всюду, и казалось, будто город становится морем…
- Не думала, что так опозорюсь. – Девушка попыталась улыбнуться. Она зябко куталась в длинное бесформенное пальто, капюшон скрывал пол-лица.
- Ты что! – Мягко ответил Рэй. Мне понравилась твоя игра. Любой может забыть ноты. Я, например, вообще впадаю в ступор на публике. Даже в школе из-за этого не мог отвечать у доски. Хотя всё знал.
- Всё хорошо… - Девушка смахнула капли с чёлки. – Просто, из-за меня расстроится учительница. Ей очень хотелось, чтобы я хорошо выступила с чем-нибудь своим. Она постоянно сетует, что, мол, в наше время совсем перестали творить, что искусство в упадке. Ей нравится моя игра, она считает меня талантливой. А я её предупреждала, что для обычного человека моя музыка может быть непонятной. Она многих пугает.
- Но не меня. Знаешь… В твоей музыке действительно есть что-то страшное. Это как меланхолия и боль, ставшие звуком. Твоя музыка сверлит и режет, но в ней хочется утонуть. Как-то так. Но люди боятся такой страшной красоты. Хотя уверен, она и их так же трогает, даже самых толстокожих и тупых. Это как правда. Люди боятся правды и яростно её избегают. Потому, что как правило, правда страшна… Лучше жить во лжи и неведении, слушать легкую понятную музыку, грустить над шаблонными книгами, испытывать шаблонные чувства.
Я думаю так же. Свернём на Арбат? – робко спросила Ловиса.
- Пошли.
Некогда оживлённая «пешеходка» теперь почти пустынна. Редкие прохожие кутались в тёмные плащи, спасаясь от низвергающихся потоков. Большинство ларьков и киосков пустовало, только ветер трепал мокрые вывески. И вдруг, свернув за угол, за одним из прилавков Раймонд заметил человека. Человек был странным; он как белое продолговатое пятно выделялся на черно-фиолетовом фоне ночного Траума. Одет чудак в белый плащ и белый высокий цилиндр. Его седые, или даже снежно-белые ухоженные волосы выбивались из-под полей; а глаза за толстыми стёклами округлых очков были весёлыми и голубыми.
Раймонд посмотрел на его прилавок, и увидел десяток лежащих в ряд зонтов. Белых, и чёрных; с резными рукоятками; и строгих, и с цветочным узором… Ловиса поглядывала на прилавок с тихим восторгом.
Ведь в Траумштадте, никто никогда не носил зонта.
Это было древней традицией и благодарностью небу, одаривающему засушливый край живительной влагой. Ещё со времён Вильгельма дождь считался праздником – тихий, затяжной, преображающий мир, укрывающий его серым атласным одеялом… Наполняющий колодцы и хранилища живительной пресной водой. Приносящий дурманящий запах далёкого моря. В Юшлорской низине царство небесного огня, плавящего асфальт, сменял болезненный зимний сон, и барханы сыпучего снега раскрашивали его чёрно-белым. Дожди приходили в межсезонье, но были так редки и непродолжительны, что прятаться от них жители Траума считали кощунством. И зонты юноша видел в основном на картинах, где запечатлена была жизнь в Западных Краях: в городе дождей Фойербруке, на Вардийских шхерах, и в липовых лесах Мермаунта… Ну а ещё – видел однажды в далёком детстве, в тёплой благословенной Рамине. Уже чужой Рамине… Но это было очень давно.
А теперь и Траум стал будто город из сна. И дома, казалось, стоят на палубе исполинского корабля, потерянного в морской пучине. Это был ещё тот же город. Но под каким-то другим, нездешним, и печально-прекрасным небом.
- Возьмём по зонту? – У Висы прямо блестели глаза в этот момент, а по лицу стекали капли дождя, похожие на слёзы. – Только я не взяла с собой денег… Но я обязательно отдам, если нужно. Моя мама пока неплохо зарабатывает, она не расстроится, даже не заметит…
- Боюсь, у меня тоже не хватит денег... – Раймонд пошарил в кармане и вытащил оттуда две железных эспенмарки. – Эх, до получки ещё неделя... Но у тебя и твоей мамы не возьму, даже не выдумывай. Пока обойдёмся без зонта.
- Молодые лютди, ниччего не нушно! – Прервал замешательство двоих сам продавец в белом плаще. Говорил он с забавным акцентом. – Для васс… бессплатно!
- Серьёзно?
Да! Нно… Тоолько один сонт. Вып-бирайте!
И Ловиса тут же взяла с прилавка большой фиолетовый зонтик с остриём и загнутой медной ручкой.
- Спасибо… Немного ошарашенно проговорила она, и раскрыла зонт, который даже в сложенном виде казался непомерно большим. С мягким шелестом, словно летучая мышь, фиолетовый шатёр распахнул крылья.
- Прощщайти! – Кричал продавец им вдогонку. – И не прастудитесь под таким лиффнем!
- Ты видел, да?! – Ловиса светилась тихим восторгом. – Я давным-давно не держала этот предмет… Он напомнил мне о моём детстве… Которое я провела на Липовой Парме. Там часто идут дожди… Люди носят с собой зонты, прорезиненные плащи с капюшоном... Я так соскучилась по затяжному дождю, Рэй… Я – Принцесса Дождей, Девушка-Меланхолия, и Хранительница Всего Тёмного и Мокрого. – Ловиса рассмеялась. Но даже смех её был грустным, и нёс не живой задор, но какую-то чистую прохладу, прохладу не этого мира…
- Да, я впервые в жизни вижу такой долгий дождь… - Раймонд, встал под защиту атласного шатра почти вплотную с подругой. – И мне начинает казаться, что дождь уже не закончится...
- Пусть не кончается… - Девушка мечтательно смотрела в небо, крепко сжимая загнутую медную рукоять. – Пусть этот город смоет вода! Пусть не будет ни войны, ни УРБов, ни этих проклятых людей! Пусть будет везде вода! Три тысячи четырнадцать лет назад людей уничтожил Великий Огонь, а теперь – пусть Вода, Тьма и Холод навеки сотрут с Земли их мерзость!
- Дождь не может идти вечно, Ловиса… Но я бы тоже хотел, чтобы Стихия уничтожился людскую мерзость, ибо зло в этом мире льётся через край… Слушай, тебя не хватятся дома?
- Нет. Мама поймёт. А если не поймёт – не осудит.
- Я впервые узнал твою фамилию, Виса. Если не секрет, почему ты носишь двойную фамилию?
- Я ношу ещё и двойное имя. Ну, ты же знаешь, я не совсем эспенка по крови. По матери я ильшеманка. У ильшеман фамилии передаются по женской линии, поэтому я Химару по матери. А по папе – Воржишек. Так же и с именем… Папа нарёк меня Ловисой. Ещё когда я была совсем маленькой… Ловиса – северное, винтервандское имя. Оно означат «Славная Воительница». А мама нарекла меня Акко. Акко на языке ильшеман «Тёмная Вода». А ещё так звали одну из жриц Янтарного Дворца, где отдыхало Солнце. Но она не человеком была, а как бы Ангелом Милосердия. Вот… Гляди!
Девушка присела наземь рядом с витой чугунной оградой. И, убрав рукой пожухлую траву, оголила жёлтый цветок одуванчика, едва показавшийся из земли.
- Ничего себе! Давно я такого не видел… Этой осенью и вправду что-то не так...
- Да... Нынче всё не так, как всегда… Я уже не удивлюсь, если завтра зацветут деревья…
- История помнит и это. И всегда, когда распускались цветы перед зимой, это означало, что откроются Окна.
Раймонд задумался. Стоя с подругой под атласным зонтом среди бесконечного дождя, он вспоминал неясные и гнетущие кадры из детства… Как отец закрывал оконные проёмы свёрнутыми матрацами и деревянными щитами; как мама о чём-то тревожно говорила ему; как они укладывали его маленького в кровать и накрывали сверху горой ватных одеял… И как топили ночь напролёт чугунную печку; и какой красной она была в темноте, и каким тянущим и страшным был гул в дымоходных трубах.
«Когда откроются Окна на небе, закрывайте окна в домах. Бродяга и путник, где бы ты ни был, ты прочтёшь о беде в осенних цветах».
Ловиса-Акко медленно проговорила известную пословицу.
– Мама рассказывала, что сорок лет назад, когда она была совсем маленькой, одно Окно продержалось шесть дней. За эту неделю в Городе погибло десять тысяч человек… И почти все УРБы погибли в эту неделю… Окно, пожалуй, стало для «унтерменшей» большой радостью... Смерть от холода не так страшна… Как нож мясника и скальпель «ветеринара». А ещё погибли все бродячие собаки и кошки; все бездомные люди-бомжи, которых отказались приютить в своём доме «добропорядочные граждане»... Разорвало все трубы отопления, и единственным способом спастись было топить печки дни и ночи напролёт... Угля не хватало. Сжигали мебель. Кровати. Потом пошли доски от пола. Но бабушка Линора не позволила тронуть ни одной книги. Наверно, она предпочла бы умереть, чем лишиться хотя бы тома из своей библиотеки. А на шестой день холод стал нестерпимый, и когда бабушка думала, что ей и семье конец, Окно закрылось. В сентябре того года, как и сейчас, шесть дней шёл дождь и распустились цветы…
- Мы проходили это событие в школе на ОБЖ. И на «Новейшей истории» проходили. – Раймонд с живостью представил то, о чём говорила Акко. – Но такие катастрофы случаются нечасто. За всю историю Траумштадта, Окна, продолжительнее трех дней подряд, держались только пять раз… Нужно запасаться углем. На всякий случай иметь две печки, лучше одну кирпичную, вторую – толстостенную «буржуйку».
- Нет, я чувствую, этой зимой городу придёт конец. Возможно, само небо пощадит его, избавив от позора и боли, и уничтожит до прихода синских солдат... Знаешь, я хорошо помню ту ночь, что описывал ты. Это произошло двадцать лет назад, в 93-ем. Мы с мамой и папой почти три дня не выходили на улицу и топили буржуйку. А на улице так завывал ветер, что мы не могли уснуть. Наверно, это самое сильное моё воспоминание из детства. И единственное, в котором я чуть-чуть помню папу.
- Тебя страшит приход синцев?
- Да. - Акко грустно посмотрела на юго-запад. - Летом я часто видела сны. Один и тот же сон повторялся, как будто повсюду маленькие жёлтые люди, они как саранча – съедают на своём пути всё. Над головой жёлтое небо, жёлтые реки под ногами, красны только знамя и кровь. Люди берут огнемёты, и весь мир горит... Синцы - народ Дьявола. Они сами называют себя детьми Красного Дракона, и в их жилах течёт голубая кровь… Синцы не знают жалости, им чуждо сострадание и бескорыстность... Весь принцип их цивилизации таков: «Интересы общества превыше интересов личности». Они построили мир антиутопии: мир чудовищного тоталитаризма, абсолютного контроля, всеобъемлющей пропаганды… Инакомыслящие истребляются в зародыше; пропаганда работает так, что оппозиционеры, даже если и есть – никогда не могут объединиться. Власть Дьявола в этой стране стала абсолютной. Они подчинили всё. Подчинили облака и реки, подчинили мечты и страхи людей, подчинили сами инстинкты… Всё исковеркали, сделали уродливым и ядовитым. Их реки давно отравлены, с небес идут кислотные дожди… Люди доносят друг на друга, на родных, на друзей; за малейшее проявление инаковости – пытки, и полное стирание. Но инаковых мало. Они перестали рождаться... Их вытравили из генофонда нации – ведь тёмные Хранители Империи давно изучили, и покорили себе тайну человеческой ДНК… Народ империи Син несколько поколений как искусственный, отредактированный... Синцы похожи один на другого: они никогда не делают ничего бескорыстно, во всём ища лишь выгоду Популяции и одобрение Власти. Синцы очень сплочены, но у них нет сердечных привязанностей, в нашем романтическо-простодушном понимании: у них есть ощущение единства и слаженность действий. Даже семьи – в которых минимум по трое детей – ячейка производства солдат и рабочих; идеологически правильных и преданных Партии Дракона. Вся империя Син похожа на огромный концлагерь, на государство полицейских, солдат и рабочих. И демонических Кураторов, в руках которых безграничная власть; и глаза Красного Дракона неустанно глядят на свою паству, из окон, из стен, с неба, из-под земли, из одинаковых мыслей… Синские солдаты тренируются неустанно, будто заведённые; их рабочие покоряют природу: взрывают горы, выкапывают моря, строят города-ульи… Метафорически они строят новую Вавилонскую Башню, и в прямом смысле возгордились добраться до Бога, и свергнуть его. Синцев очень много; по слухам, их в тридцать раз больше, чем жителей всего Эспенлянда; при том, что территория – меньше втрое. Империя Син страшно перенаселена, но большая часть земли либо отравлена, либо представляет собой высочайшие бесплодные горы. О нет, Рэй… Это не наш Эспенлянд, пусть гнилой и жестокий, но у нас была хоть какая-то свобода, у нас была Святая, почти нетронутая Природа, где можно укрыться от мерзости мира… И эта наша Природа – очень лакомый кусочек для Дракона. Тем более, наше правительство давно им подконтрольно. Ты думаешь, эта война неожиданность и злой Рок? Разве что для нас – простых жителей, которых у ж е принесли в жертву… Но не для правительства. Наше правительство давно заключило союз с Драконом, и управляло нами, подготавливая к неравной дружбе со Зверем. Давно велась эта пропаганда: «эспенец и синец друзья на века, только вместе мы покорим Природу»… У нас Единое Правительство, как головы единого многоликого Демона… Сейчас происходит не война, а только лишь слияние двух зол... И эспенцы теперь – ненужный балласт. Вырожденцы, сами себя предавшие, позволившие Демонам взойти на престол… Сами поправшие идеалы доброты, память предков; сами уничтожавшие наследие Белых Царей, плевавшие на могилу Расмуса, сжигавшие соборы и церкви… Нет греха страшней греха предательства. Предательства самих себя. Эспенцы – превратились в мелочное презренное мясо. Они, избалованные и трусливые – теперь послужат удобрением для нового Рода. Белые люди не окажут сопротивления солдатам Дракона. Даже глупо мечтать… Синцев больше, они лучше вооружены, каждый их солдат стоит пятерых наших. Белые люди выродились. Стали изнеженными и глупыми, смелых и спортивных – единицы. Но эти единицы не следуют добру и справедливости, часто бывают отъявленными подонками и эгоистами. Бандитами, садистами-жандармами, которые притесняют других. Давно забыта главная заповедь – «возлюби ближнего своего, как самого себя». Они ли хорошие воины в битве со злом, эти наглые альфа-самцы?? А простой народ… плебс… отъелись на урбятине и свинине, стали жирными, рыхлыми, безвольными… В них нет ничего общего с рыцарями и первопроходцами былых времён, с монахами и тружениками… Спасение Эспенлянда только в территории. В дремучих лесах и безлюдных равнинах. Но уже поздно. Синцы сделают эспенцев новыми УРБами. И будут разводить на своих фермах. У них, говорят, даже «добропорядочных граждан», которые провинились, пускают на мясо и обувь, на мыло и удобрения. Синцы очень практичны. У них ничего не пропадает. Вот так вот, Рэй. Но ты и сам всё прекрасно понимаешь… Это мы понимаем, а для других до сих пор не дошло. Мы чужие своим, ещё больше чужие – врагу. Для всех мы «экстремисты», плюшевая оппозиция сатанинской власти… Мы лишние здесь, и это – не наша война. Не наш мир.
Ловиса замолчала. Озвучив эти страшные вещи, двое вдруг почувствовали, будто чьи-то незримые глаза уставились на них, и пространство загустело, понижая вибрации. Но Акко и Раймонд не боялись.
- «Конец былого мира, и звезды гаснут в синих небесах…» - Раймонд тихо напел строки из малоизвестной песни… - Но ты права. Это уже не наш мир… Знаешь, моя мама на днях говорила, что сын её подруги отправился в разведку в сторону Бриша. На дрезине-углевозке. Посмотреть, в каком состоянии железная дорога, и возможно ли выбраться из Траума. Знаешь, я так мечтал поехать с ними, а меня даже не предупредили – доверие, называется. Впрочем, я уверен, они не доберутся до Бриша. Болота наверно раздулись и затопили рельсы. Видишь, какие дожди… Наверно, это и к лучшему… До весны в наш город враг не придёт.
Ловису немного знобило. Раймонд чувствовал, как дрожала ручка зонта, которую девушка держала над его и своей головой. И капли разбивались о натянутый парус, стекая почти сплошным потоком... Раймонд мягко обнял подругу одной рукой, сдерживая волнение и неуклюжесть. Акко затихла. Она напоминала Раймонду бездомную собаку. Одичавшую, худую нескладную парию, трусливо поджимающую хвост и скалящую всякому зубы... Дрожь девушки прекратилась. Дыхание сделалось ровным. А в голове у Раймонда всё звучала эхом старая пословица: «Когда откроются Окна на небе, закрывайте окна в домах. Бродяга и путник, где бы ты не был, ты прочтёшь о беде в осенних цветах». И он ещё раз вспомнил ту раскалившуюся докрасна печь, завывание в трубах и заколоченные окна его квартирки на восьмом этаже потрёпанного ветрами дома…
Ночью сны выходили их тёмных комнат и бродили по безлюдным улицам. Этой осенью как никогда хозяйничали они в умирающей городе. Прикрыв глаза, повсюду можно было увидеть образы; тревожные и счастливые, странные, нелепые, страшные… Но попытавшись схватить один из них – сны исчезали.
Раймонд становился другим. Он, вопреки погибающему миру, оживал, и от жгущей в груди радости становилось жутко. Долгие годы Раймонду было нечего терять, и он не ценил свою жизнь. Он даже хотел прекратить её. Уйти далеко в степи, перелески, и без лишних свидетелей повеситься на раскидистом дереве. Но что-то, какая-то тлеющая искра поддерживала его. И заставляла каждый раз откладывать принятое решение. Раймонд точно знал, что больше он не потерпит унижений и несправедливости в свой адрес... Он натерпелся достаточно. Но теперь, когда рядом Акко – смерть страшила его. Страшила, а страх делал слабым. Слабым, и счастливым одновременно. Раймонд не хотел признаться себе, назвать вещи своими именами. Но он - влюбился в Ловису. Полюбил впервые за свои двадцать с лишним лет. И полюбил непомерно. Только глупо было строить планы на жизнь... А Раймонд мог бы! Он мог бы представить, как они с Висой вдвоём жили в его маленьком дачном домике... Растили на грядках капусту и брюкву, занимались гончарным и кузнечным делом, держали пчёл... А в доме непременно стоял бы большой рояль. И они в четыре руки играли на нём вечерами… А потом зажигали свечи, и пили красное вино, разговаривая обо всём, разговаривая бесконечно… А днём бы занимались йогой и танцами, читали книги о телепатии и медицине, астрологии и выходе из тела… И постигали усердно и быстро все тайны вселенной; ведь самая большая её тайна – Любовь, была для них уже открыта. А потом бы они путешествовали. Побывали б на шхерах Паласского моря и острове Миир; на ледяных вершинах гор Ллойда; в девственной заболоченной тайге Шаттенвальда и квазигосударства Северия; и в дождевых лесах близ Шарнуа... Побывали бы снова в Рамине, и в столичном Фойербруке – городе мостов и соборов; городе терпкого кофе и круассанов, любви и молодёжи... И на древнем туманном Дивоне – где под грозовыми небесами блуждают огоньки святого Райнульфа над давно покинутыми башнями Первых Людей… И обязательно отправились в путешествие по океану! Такому таинственному, бескрайнему, манящему; неподвластному человеку… Раймонд мечтал увидеть дождь над океаном. Не с берега, а находясь за тысячу километров от суши… А ещё – мечтал увидеть кита! Прямо как он выныривает из воды, и видна его огромная, будто палуба авианосца спина, и приветственный фонтан воды искрится на солнце, как фонтаны Шер-Репо…
Но ничему этому уже не суждено сбыться. И нет больше Фойербрука, с его круассанами и готическими церквями; нет Шарнуа и Рамины; и наверно даже на берегах Снежного Моря, и на горах Морвен, и на плодородных просторах Дождевого Предела теперь развивается кроваво-красный флаг империи Син...
Фонари, фонари, фонари…Теперь они горели для них двоих. И в этом бессмысленном сне, всё шло к тому, что и солнце станет светить на двоих. А потом не станет и тех двоих, и не станет ничего. А солнце, как и прежде, будет глядеть в огромное зеркало и видеть в нём безупречный мир, улыбающийся его собственным отражением… Только ночной город об этом не знал, и сны всё так же продолжали кружить под фонарями…
Глава 10. Сломанные игрушки. «Варфоломей».
Жизнь земная как вода, что низвергается с неба… (с)
Я много читал о Липовой Парме, путешествовал по её просторам в своём воображении, изучая карту. Липовая Парма, это обширный слабозаселённый регион к западу от Зверринии. Парма заселена гораздо раньше, и гораздо раньше приняла подданство Фойербрукской короны. Столицей липовой Пармы является один из самых крупных городов Эспенлянда – полуторамиллионый Вальдштадт. Липовая Парма считается куда более богатым и процветающим регионом, нежели Юшлория, но плотность населения её выше лишь немногим. Да и то, за исключением большой «столицы». Вся Парма, за исключением южных окраин, представляет собой возвышенное скалистое плато, пересечённое долинами и ущельями горных рек. Это – самый лесистый регион Эспенлянда, сплошь покрытый непроходимыми липовыми, дубовыми, берёзовыми и еловыми лесами. Местность Липовой Пармы практически непроходима: большие перепады высот, ущелья и пропасти, дремучие леса и быстрые реки, бездонные карстовые озёра и заросли ядовитого борщевика...Но есть три веских причины, почему плоские, открытые степи Юшлории - считаются на порядок более дикими и безлюдными, покидаемыми людьми, нежели горная тайга Пармы. Причина первая – климат. Юшлория славна на весь мир ужасающими зимами с Окнами, засушливым летом, дефицитом чистой пресной воды. В то время, в Липовой Парме самые лютые морозы редко перешагивают отметку минус 20 градусов. А вода бесчисленных рек и ручьев – самая чистая в мире. Причина вторая – природные аномалии, из-за которых во всей Зверринии, в Юшлорской её части особенно – невозможны полёты на самолётах, невозможны любые «блага» цивилизации, завязанные на электромагнитных волнах. Ну и третья причина – солёные, болотистые почвы. В Юшлории, за исключением Бришского района, и нескольких небольших плато и грив – нет чернозёмов, и даже просто «условно-плодородных» грунтов. Сплошной просоленный сапропель, пески и мергели, на которых лишь полынь и северный тамариск чувствуют себя комфортно… А чего стоит само Юшлорское озеро-море… Болотистая, бессточная, зловонная лужа, размером 1200 километров на 400, и глубиной до одного километра. И это – отнюдь не чистое внутреннее море; но грязное, топкое полу-болото; страшно солёное, и не пригодное даже для передвижения на лодке. В общем, Юшлорское озеро давно прозвали Дьявольской пастью. Давно прокляли его, особенно строители-заключённые, которые во времена Железного Гофмана прокладывали через это озеро железную дорогу…
Вот поэтому, в сравнении с Юшлорией, Парма – благословенный регион; к тому же полный тайн и позабытых легенд, оживающих в краю дремучих ельников и седых гор…
Я, ещё юное отверженное чудовище, но уже разочаровавшееся в жизни и людях; решил провести остаток своей жизни здесь. В монастыре Кальгорт, у подножия горы Малькырт, на высоте 963 метра над уровнем моря. Мама привезла меня сюда; поездом из Траумштадта, до станции Бриш; потом, с пересадкой до Вальдштадта. Как красив и ярок был этот город! Мы немного прогулялись по набережной в районе Медгородка, проводив закат и перекусив в кафе, а дальше я гулял один светлой северной ночью, пока мама ждала на вокзале. Предрассветным рейсом на дизельном «пригороде», почти сутки среди однообразной совершенно безлюдной тайги, направлением - север, мы добрались до затерянного села-райцентра Кальюрт. Прождав ещё час в сонном селе, далее - тряслись в разбитом автобусе по каменистой грунтовке ещё десять часов; на запад, до полузаброшенной раскольничьей деревни Верхняя Плаква. Мама, похоже, прокляла всё на свете, решившись на эту авантюру… Она, конечно, ходила в молодости в походы, но не вдвоём, и не в такую глушь. В жутковатой таёжной лощине, за деревенькой на два дома, меж великими хребтами Пасик и Помяненный, пролегала тупковая горная тропа до монастыря Кальгорт. По этой тропе я отправился уже в одиночестве. Мне было девятнадцать лет...
Тайга дышала прохладой и сыростью. Там, в первозданных горах, я впервые понял, что такое настоящий лес. Не наши затерянные средь соляных пустошей осиновые колки, да заросли камыша и талы. Здесь тайга укрывала навеки: древняя и седая; а горы - нависали над нею, и зеленоватые россыпи исполинских камней, покрытых лишайником; и отвесные, блестящие от влаги скалы; и безымянные бездны, разинувшие свой зёв под зелёным морем... Тропа шла круто в гору. По обочинам чёрной стеной стоял елово-липовый лес. На многих деревьях были отметины – следы когтей медведей, более многочисленных в этих краях, чем люди. Тогда я впервые поразился их силе – многие стволы придорожных осин и ёлок были буквально разгрызены до сердцевины их зубами, а кора, как мягкая кожа, свисала лохмотьями со стволов, изодранная когтями «лесных хозяев». Возможно, здешние медведи были не так кровожадны, как наши фаркачарские седые волки – «вырвы», но, в отличии от почти истреблённых в окрестностях Траума вырв, здешние медведи людей не боялись…
Лес был бескрайним, дремучим, древним… Он то спускался в сырую тенистую бездну; и здесь сырой зелёный мох, реликтовый хвощ-баюн, да волшебные сон-грибы подстилали полог первозданного храма; то поднимался к самым подоблачным высям Мермаунта, где земля оскалилась острыми камнями, и подгольцевые ельники недовольно скрипели на горном ветру... Здесь небо было так близко, и зловещая жуть благословляла душу… Дорога вилась среди дикой святой тайги. Почти метровые колеи, размытые весенними ручьями, низвергающимися с гор, обнажали под глиной блестящие острые камни – кварциты и диабаз, а также слюду, с вкраплениями алого альмандина... В ветвях вековых деревьев порхали птицы; и филин, хозяин ночи, зловеще ухал, хлопая крыльями в темнеющем небе... Когда настали сумерки – я ощутил странную тоску. Мне хотелось плакать… Но это были не слёзы печали и боли… То были слёзы какой-то первозданной тоски. Грустно-счастливой тоски. Наверно такие чувства испытывал блудный сын, возвратившийся домой, и склонившийся над могилой давно почившего, но любящего, и всегда ждущего отца… Тоска возвращения домой. И лес – дикий святой лес, прорастал в моей плачущей душе…
К воротам монастыря я добрался уже под утро, когда предрассветный час роняет росу, и летний иней сковывает лужи. Залаяли собаки. Ветра, суровые северные ветра, клонящие можжевельник и подгольцевые ёлки, стучали в ворота.
Мне открыл отец Варфоломей, немолодой угрюмый мужчина, с длинной белёсо-чёрной бородой, и белёсо-чёрными волосами, ниспадающими из-под скуфьи. Он, похоже, не спал, или встал в такую рань.
Над горами занималась заря. Красное солнце выкатывалось из-за исполинского, протянувшегося от края до края зеленоватого гребня Пасика. Седые от лишайника скалы торжественно вдыхали утро. Подгольцевые ельники и беспокойное шумное море низинной тайги окрасились багряным. И кристаллы инея на жестяной крыше монастыря закапали чистыми слезами...
- Я вижу, на сердце твоём большая печаль... – Не удивившись, и не приветствуя, молвил отец Варфоломей, любуясь рассветом. Горный ветер развевал его волосы, и трепал длинную рясу из грубой мешковины. Это место напоминало край земли. Монастырь будто парил в небе над миром - суровый чёрный остров, а тучи куда-то стремительно улетали над головой, обнажая в светлеющей дали бледные звёзды…
- Знаете, я хочу уйти из мира. Не смотрите, что мне ещё мало лет. Там… в мире людей меня не ждёт ничего хорошего.
Я скрыл от слуха монаха, что уже делал попытки уйти из мира. Только немного другим образом. Полгода назад, с конца января до начала марта, я прошёл через длительный голод. Точнее по началу, я вовсе не хотел «проходить» его, я хотел «войти» в голод и больше никогда из него не вернуться.
Не думайте, что уйти из жизни посредством длительной голодовки легко. И дело тут не в силе воли... Спустя пару недель совершенно пропадает любое желание прикоснуться к пище. Напротив, она вызывает отвращение. Организм только расходует и теряет – теряет всю мерзость, все многолетние накопления: отходит желчь, слизь; вместе с чистой водой от питья и клизмы отходят каловые камни; и я поражен был тогда, как в юноше, отнюдь не обжоре и не больном, взялось столько нечистот... Они отходили, когда по горсти, когда по крупице, почти до самого завершения голодовки. Но трудно выносить было другое. Непрерывный отток желчи, которая забрасывалась в пустой желудок, разъедала его до неутихающей жгучей боли; поднималась в пищевод и рот, и там, где была нежная слизистая оболочка – образовывались кровоточащие потресканные рубцы, грубые и негнущиеся, оттого было трудно дышать и почти невозможно глотнуть слюну.
Первые три недели я много спал. Почти пятнадцать часов, в остальное время гулял с Юккой, силы вполне были, а также делал работу по дому. В это время я жил у бабушки: она уже тогда стала терять разум, и я легко скрывал от неё голод. Это несложно, в большой трёхкомнатной квартире, где пребывали только я и она… Она особо не интересовалась, как у меня дела.
После тридцатого дня началась лихорадка. Я не мог заснуть и на час; тело, которое отравляли яды распада, корчило судорогой, а желчь превратила пищевод, желудок и рот в сплошной кровоточащий рубец. Желчь я отхаркивал, промывал желудок; но она, откуда только она бралась! Яркая и жёлтая, жгущая, как жидкое пламя, отходила небывалыми порциями.
Потом я не смог пить. Рефлекс рвоты пересилил рефлекс глотания, и вся вода, которую я пытался выпить, тут же выплёскивалась обратно вместе с желчью. Клизмы я перестал ставить, на тридцатые дни накатила апатия и слабость. Я в основном лежал, думал о смерти, и мысленно приближал её. Я стал очень худым. Скелет, обтянутый кожей. Мне даже нравилось, как я выгляжу в зеркале. Не так много будет вони и жижи от трупа.
Так без воды прошла почти неделя, но на голоде организму нужна вода. Она выводит токсины, которых при разрушении мышц и всякой пакости крайне много. Без воды тело погибнет от собственных ядов. Но я уже не думал об этом.
Через неделю пришла сильная интоксикация, стали отказывать почки. Моча (откуда она только бралась!), была абсолютно бесцветной и без запаха. Она уже ничего не выводила. По всем сгибам тела стали проступать мелкие похрустывающие кристаллы. Кожа становилась жёлтой, с белёсым налётом, от неё исходил запах мочи... Был сильный зуд, невозможно было уснуть ни на час. Более десяти дней я провёл совершенно без сна. Хотя мечтал о нём. Организм погибал, хотя происходило это весьма мучительно.
И вот однажды, в полдень, на сороковой день голода я всё-таки смог уснуть.
Я так изголодался по сну, что провалившись в его исцеляющие объятья, испытал неземное блаженство... Я уже стал было считать, что умер, как вдруг увидел Его.
Это был Ангел, он напоминал огромного роста светящуюся фигуру; в этой фигуре угадывалось, что это мужчина в рясе с длинной бородой. Грозный, но добрый одновременно. Возможно, он просто принял форму, на которую с детства натаскала религия… «Архангел Гавриил – посланец Всевышнего», так позже решил я. Но лица его разобрать не мог; вокруг фигуры клубился яркий свет, от него исходила сила! Но это была не сила угрозы, а такая праведная, добрая сила; великая и исцеляющая. Тогда, Ангел мне многое сказал. Он сказал, что я не должен сейчас погибнуть, а также, что я должен перестать питаться страданием. (Да, признаться, я не с рождения стал вегетарианцем, и как бы мерзко это не звучало, раньше я ел – как все. И человечину – тоже). Я, как наивный ребёнок, полагал, что раз не я убиваю, значит – всё норм. Раз убили уже, скушаем, что уж тут… Конечно поэтому, моё тело и было полно слизи и нечистот, и так страдало на этом очищающем голоде... Ещё Ангел вдохнул в меня Свет. Это было… как откровение, как воскрешение. Как Благая Весть откуда-то с древнего Неба… Я прямо подпрыгнул на кровати! Будучи уже готовым умереть, тело и дух переполнились силой и счастьем. Я стал выходить из голода. Мне казалось тогда, что столько хорошего впереди! Так можно будет устроить свою жизнь, принести столько добра! Выходил я долго. Очень долго. Сперва даже овсяный отвар и сок зимних яблок просто выблёвывались. Так что по сути, голод продлился не сорок дней, а минимум в полтора раза дольше. Но… я вышел. Только вот стоило ли выйти… И что я выиграл, за что что выжил тогда…
Этого я так и не понял до встречи с Ней.
- Ты не зря пришёл сюда. – Улыбнувшись, сказал Варфоломей. А солнце уже поднялось над чёрной подёрнутой туманом тайгой, и его негреющие ласковые лучи озарили жестяную крышу монастыря... Вообще, это был не совсем монастырь в понимании типичного эспенца. Тут не было ни красивой церкви, ни огромной территории с сотнями кельей, дворов-клуатров, гостиницы, капитула; ни привычного разделения на должности, вроде келарей и ризничих; не было даже извечного символа – чёрного балочного креста. Кальгорт представлял из себя большое, комнат на десять, бревенчатое здание с пристроями; оно стояло на небольшом участке ровного плато, а над ним терялся в тумане зловещий гребень горы Малькырт, что уходил в небеса на 2396 метров... Там, в клубящейся грозовой бездне, угадывались очертания отвесных скал и языков ледника. Но до вершины не близко; прямо от монастыря на запад местность плавно поднималась к Малькыртским предгорьям, поднималась как бы уступами: сперва пологие гребни с подгольцевым криволесьем, затем голые холмогоры, зеленоватые от лишайника, и только потом – грозные базальтовые пирамиды, чёрно-серые и мертвенно-ледяные... Будто там и сейчас царствовала вечная Зима… Все окрестные леса так же принадлежали монастырю, и были его практически единственным, бесценным материальным богатством…
- Да, красиво здесь… - Тихо ответил я.
- Я вижу, ты не от мира сего. И я вижу, что на твоём сердце великое одиночество и неосвобождённая ярость… - Варфоломей не глядел мне в глаза, что, признаться, мне очень нравилось. Не люблю контакта с людьми. Даже с теми, кто вроде бы вызвал симпатию. Старец смотрел в сторону рассвета. А я совсем позабыл о холоде.
- Послушай меня, отрок. Я оказался здесь после одной невесёлой истории. Как сейчас помню тот день… Я расскажу свою историю тебе.
Глава 11. Осень. «Альмагарден».
Я не знаю, как жить,
Если смерть станет вдруг невозможной...
(ДДТ. «Расстреляли рассветами»)
Распрощавшись с Ловисой, Раймонд решил наведаться к бабушке. Он давно её не видел, и хотел снова оказаться в том месте, где в раннем детстве было так уютно и безопасно…
Вот только детство - давно прошло.
Раймонд всегда считал, что смысл жизни – развитие. Нужно становиться лучше; мудрее, добрее, храбрее; читать книжки, осваивать навыки, делать добрые дела… Всегда сравнивать себя сегодняшнего - с собой вчерашним, и стремиться, чтобы ты Сегодняшний был лучше.
С бабушкой Амалией произошла иная история.
В молодости (которой Раймонд не застал) – бабушка была очень сильной и пробивной женщиной; настоящей карьеристкой. Она много работала; тянула, как вол, всю семью, в том числе и мужа. Купила всё – квартиры, дачи, машину; устроила жизнь себе и детям. Но после шестидесяти семи лет, с бабушкой начали происходить недобрые перемены. Её воля и ум стали стремительно уходить, будто вода из пробитой бочки... На смену им, наружу полезли какие-то уродливые, примитивные черты характера… Бабушка временами становилась капризной, эгоистичной; закатывала истерики, как маленькая девочка; кричала, плакала, звала на помощь… Она совершенно не терпела замечаний, не терпела вопросов; разговоры «по душам» вела только когда пожелает сама, и на малейшее несогласие или тень давления – разжигала скандал. Уже позже Раймонд понял, что то была не только деменция, но и инстинктивная склонность к манипуляциям и энергетическому вампиризму, которая попёрла наружу, как разум ослабил контроль.
Впрочем, иногда, будто возвращалась прежняя бабушка – добрая, умная, любящая… Только эти времена просветлений становились всё реже и непродолжительней, и всё сильней походили на плохую актёрскую игру…
Бабушка, вроде бы, всегда была не против, чтобы Рэй гостил, или даже жил у неё по несколько дней. В четырнадцать лет внук думал переехать к бабушке насовсем, так как жить с отцом стало опасно. Но и этим планам не суждено было сбыться…
Однажды произошёл ужасный случай. Случай, после которого Раймонд понял, что он – совершенно один в мире, и ни на одно существо нельзя положиться; ни одно существо нельзя обнять, и показать свои слёзы…
В тот день всё было как обычно: бабушка гуляла по парку; она очень любила гулять на улице, дышать свежим воздухом. Рэй готовил картошку. Он иногда подметал пол в квартире Амалии, хотя бабушка не отличалась чистоплотностью, и квартира походила на помойку… В тот вечер бабушка, как и всегда, придя с улицы, проследовала в спальню прямо в уличной обуви. Внуку не нравилась эта привычка, так как улицы в Городе грязные, особенно захарканная площадка перед подъездом. В совместной жизни Рэй хотел подружиться, найти компромисс; объяснить, уладить то, что беспокоит; и сам всегда хотел выполнить просьбу, помочь… Но в тот день Рэй допустил «непростительную наглость», и сделал бабушке замечание. Он сказал ей: «Зачем? Зачем ты так всегда делаешь, неужели самой приятно жить в грязи и чужих харчках? Вот же тапки – обувала бы в коридоре, чтоб грязь не разносить…»
Сделать это замечание было ошибкой. У бабушки случилась истерика. Она заревела белугой, да так, что сделалось страшно… Это был бессвязный вой, такой, будто её режут живьём. Он продолжался минут десять. Выплакав все слёзы, бабушка стала тихо плакать, что Рэй не даёт ей жить в собственной квартире, говорила, что уйдёт жить на улицу, а ты «подавись». Потом снова кричала; грозила, что выбросится в окно – и ринулась к подоконнику, но Рэй схватил её за локоть. Амалия вырвалась, и на весь дом выла, срываясь на хрип: «убивают!! Убивают!!!»
Рэй сам мечтал умереть в этот момент... Было бы в миллион раз лучше, если бабушка избила его железным прутом.
Он быстро собрал вещи и ушёл.
А потом, с ним случилось отвратительное продолжение. Через неделю на улице его остановил сосед, что жил снизу бабушкиной квартиры. Молодой и напористый помощник судьи. Он чуть было не избил Рэя, думая, что взаправду, 14-летний юноша издевается над немощной бабушкой. Это была страшная ситуация, пусть даже он и не тронул парня. Страшна своей несправедливостью и отвратительной предвзятостью. После этого случая, Рэй впервые расхотел жить. На следующий день подросток выпил литр отравы для колорадских жуков. Впрочем, он тогда не знал, что эта отрава, разведённая водой, не слишком опасна для человека… Ему было страшно больно. Не физически, нет. Душевная боль была невыносимой, и Раймонд трое суток проплакал, уйдя на заброшенную дачу, но и после этого уже не оправился...
Людям плевать, какая у тебя душа. Насколько ты можешь быть тонким, ранимым человеком. Насколько ИМЕННО ТЫ можешь быть жертвой обстоятельств и травли... Если ты – МУЖЧИНА, или даже парень-подросток; в конфликте с бабушкой, женщиной, стариком, ребёнком… – всегда будешь виноват ТЫ. Не важно, хоть тысячу раз будь прав по совести... Ты виноват уже тем, что родился в теле физически здорового мужчины. «Лба», «лося», «кабана». Солдата, «боевого холопа», работяги-обеспечителя… Тебе отведена незавидная роль конкуренции и борьбы, которую ты должен ЛЮБИТЬ и гордиться ей, иначе ты не мужчина. Иначе ты – побочный продукт эволюции, мусор естественного отбора. Всем плевать на твои переживания, внутреннюю красоту, эмоции, слезы… Ведь всё это исключительно право женщин, старушек, любимых детей… Нередко занимающих откровенно паразитическую позицию в социуме, никчёмных, пустых, бесчувственных – но любимых и оберегаемых. Нет, брат: если ты родился мужчиной, и не под счастливой звездой – этот трюк не прокатит… Важно лишь как ты себя держишь, что умеешь, сколько зарабатываешь, что от тебя можно получить. Ты не декоративная безделушка «для души и красоты». Ты – утилитарный инструмент или расходный материал. Ты – функция (или дисфункция), которая нужна не сама по себе, а лишь как ресурс. Холодильник ценят за мороз, что он вырабатывает, а не за «красоту и душу». Сломавшийся холодильник никакой дурак не станет держать у себя дома… И даже если ты займёшь место на обочине жизни, условно впишешься в категорию «убогих» - монахов и прочих хикки, всё равно ты должен угождать «более слабым», и бояться «более сильных». Иначе – переломают кости.
Беда человеку с тонкой, искренней и справедливой душой – родиться в теле мужчины... Тем паче – мужчины-неудачника; без заступничества, без «няшной» внешности, и с исковерканной с детства судьбой. Старик Рэй давно всё это понимал… Он всегда сожалел, что не родился хрупкой девушкой. Неприметной девушкой-лесби (ведь Рэю самому нравились девушки); скромной и доброй, немного странной… Которую любили бы близкие, оберегали, как драгоценность, только за то, что она СУЩЕСТВУЕТ. И дали наконец жить спокойно и быть собой… Просто тихо жить, без конкуренции, агрессии, и постоянного страха быть униженным и избитым.
Раймонд стал убивать в себе ранимость и нежность. Не загонять вглубь, как делают некоторые, нет… Последнее не эффективно. Паршиво быть мягкотелой черепахой под панцирем – всё равно разобьют, и сварят суп, а уж из девственной нежной плоти, хранимой под панцирем - он будет особенно вкусным... Юноша понимал это, и именно выжигал чувственное нутро: влюбчивость, страхи и инфантильный эгоизм… И жестокий холод мира, ядовитые шипы судьбы – способствовали этому. Романтичный, ранимый и хрупкий парень, как никто другой способный любить и грустить - превращался в апатичную амёбу, в биоробота, мечтающего о смерти. Только внутренне чувство доброты и справедливости всё же теплилось в нём, но уже как тихий блёклый призрак…
С бабушкой Раймонд снова поддерживает отношения. Конечно, уже без особой любви, без веры в неё, без доверия… Ничего этого нет, и не будет. Просто многие обиды если не забылись, то сумели притупиться. Старик-юноша не был особо злопамятным… Он помнил и много хорошего… Те короткие блики счастья в солнечном детстве, в которых рядом была бабушка. Та, настоящая. Добрая Старшая Мама из истлевшего архивного прошлого… И Рэй хранил о ней осторожную память.
На часах три ночи. Дорожка, мощёная окаменелым деревом, петляла вдоль кирпичного забора. Дождь становился тише. Листья осин тревожно трепыхались на ветру, срываясь и падая от порывов. Где-то вдалеке блеснуло Хальмарское озеро. Впереди, мрачным готическим силуэтом возвышался костёл Святой Селестины. На небе странные бледные полосы протянулись от горизонта к зениту. Стало тяжело на душе. Какое-то нехорошее, липкое чувство закралось в душу. Тени скользили по окнам. Причудливо выгибались, и заглядывали в сны. Земля слегка подрагивала и гудела.
Там, вдали от глаз и событий, в её чреве, происходило что-то неведомое.
Вот и бабушкин дом. Высокий, старинный, пятиэтажный. «Гофманский ампир» - как и добрая половина домов в Трауме. Строгие, прямоугольные формы, лепнина на карнизах, высоченные потолки, витая ограда на крышах… Дома эти строились на века, из шлакоблоков и красного кирпича, а стены неизменно покрывали штукатуркой телесного цвета. В подъездах таких домов всегда пахло сыростью. И торчали наружу разные трубы; ржавые, в облупленной краске, с бурыми скользкими натёками… Двери были скрипучими. Оконные рамы – вечно рассохшимися, и дребезжали на ветру… Вот и третий этаж. Тени скользили по гулким ступеням. Чернота ночного неба пристально глядела в окна.
Раймонд осторожно отворил голую деревянную дверь. Бабушка, должно быть, крепко спала, закрывшись в своей комнате. Она всегда засыпала одна, тихо включив патефон. Но сейчас он давно умолк. Завод кончился, пластинка остановилась. Юноша не стал тревожить бабушку, а прошёл в дальнюю комнату. Там на тумбочке стояла человеческая голова. Желтоватый ночной свет скользил по белой коже и каштановым волосам молодой красивой женщины. Её глаза остекленели в нехорошем, полным собачьего обожания взгляде. На лице запечатлелась глуповатая улыбка. Губы выдавались вперёд, будто для поцелуя. Голова была аккуратно отрезана, и пеньком шеи стояла на подносе. Раймонд дотронулся до кожи… Настоящая. Только покрыта каким-то консервирующим лаком, из-за чего кожа на ощупь походила на винил. Глупая улыбка и обожающий взгляд вперились в Раймонда. Юноша накрыл голову покрывалом. Наверное, это дядя. Оставил здесь сувенир. Дядя Раймонда знаменитый в Траумштадте хирург. У него дома много таких «сувениров»…
Раймонд задёрнул шторы и начал погружаться в сон. Дерево скребло по стеклу, его корявые тени плясали в комнате. Как в детстве. Усталый парень вспоминал, как в этой самой тёмной комнате он лежал с бабушкой, и смотрел диафильмы про динозавров. А свет от фар автомобилей скользил по потолку. Одинокий фонарь освещал дерево и канализационный колодец. «Ты сам виноват» - говорила мама, не желая отпускать сына в тот день к бабушке. А малыш лежал в старом скрипучем кресле-раскладушке, и представлял, что «виноват», это такой клубок чёрных ниток.
Сны снились нехорошие. Раймонд опять очутился в сумрачной, грязной полуподвальной комнате с одним большим, расположенным высоко от пола окном. Под ногами сырость и какая-то слизь. Стены покрыты скользким голубым кафелем в бурых разводах... В окно глядела ночь. Среди необычайно больших, близких звёзд, пролетели две кометы. И что-то гулко ударило – «Бом-м-м-м…».
В центре комнаты из земли торчал толстый, как ствол старого тополя, бронзовый стержень. Он уходил куда-то под землю, Раймонд ощущал, что уходил очень далеко. До самого центра земли. Где-то там, под толщей коры, в жаркой недоступной глубине, ворочались неведомые, исполинские механизмы. Как механическое сердце громадного спящего зверя. И толстый, шипастый бур старательно вгрызался в это сердце... Он вращался среди утрамбованных человеческих костей. Кости скрипели, и превращались в прах под зубастой, похожей на рыло чудовища, коронкой…
«Бом-м-м-м… Бом-м-м-м…» - Кто-то зазвонил в Великий Колокол. И густой инфразвук расколол пространство.
«Это бьёт Маятник Земли» - кто-то сказал в голове Раймонда. Бронзовый стержень с жутким рокотом завращался; вместе с ними завращались звёзды на небе, а кометы, теперь их было шесть – завели дурманящий хоровод. Их головы, похожие на мохнатые светящиеся шары, шли ровным кругом, а огненные хвосты выписывали таинственные узоры. Стоны земли поднимались к звёздам…
Мятник раскачивал мир. Словно помехи на телеэкране завибрировало пространство. Стены комнаты таяли, делались полупрозрачными, и всё обнажало свои скелеты…
Раймонд в оцепенении глядел на город. А в нём, как на картине сумасшедшего художника, писавшего картины чёрной тушью, сверкали абсолютной чернотой углы и контуры. В провалах между ними зияла антиматерия, засасывая с утробным чмоканьем ночных мотыльков... Отовсюду, из каждой точки пространства, тянулись тончайшие, но жёсткие графеновые нити; они, как плотная ткань из чёрных ниток, шили пространство… Ещё один удар… И чёрное волокно угрожающе зашевелилось, издавая зловещий металлический шелест.
Страшный механизм вращался в земле, приводя в движение стержень. Раймонд коснулся его. Что с Акко? – вдруг пронеслось в его мыслях. Он бежал по городу, но это был уже не тот город… Чёрные линии разбегались в темноте, и не было ни верха, ни низа; только звезды мерцали со всех сторон. Стёкла домов, пронизанные графеновыми волокнами, тихо осыпались осколками, и будто плакали, поглощаемые чёрной утробой… Клипот-дэ-Мекабциель, Чёрная Омела, открывала Трубу. Зловещие блики отражали звёздное небо и водящие хоровод кометы, и Нечто вбирало в себя слепки мира... Раймонд бежал куда-то. Бежал по гулкой лестнице. Куда-то наверх. Ступени трещали и рушились; они взлетали всё выше и выше, в самое звёздное небо… Вот крыша. Крыша, и вокруг – ничего. Только звезды. Только вечность... И в углу, в зеленоватом свете холодных светил, видна тень. Раймонд подошёл ближе и тронул тёмный плачущий сгусток. Тень обернулась, и сердце юноши упало. Вместо знакомого лица, под капюшоном был холодный белый шар без глаз и носа. С утробным причмоком на шаре открылся большой красный рот, обнажив два ряда острых зубов.
- Я твоя Акко! – Знакомым голосом проскулила красная пасть. И заплакала, закрыв шар-луну бледными ладонями... Акко всхлипывала, съежившись, и поджав под себя колени. Она забилась в угол, и сделалась маленькой; юная девочка, зловещая банши... Раймонд, шепча что-то невнятное, и припадая к полу от инфразвука и вибрации, схватил Ловису за руку, и они бросились бежать прочь по лестнице.
Маленькая банши бежала рядом с долговязым угловатым Чудовищем. С удивлением Рэй увидел, что у него вместо рук – страшные клацающие ножницы, и они до кости изрезали нежную ладонь бледной банши… Прогремело что-то страшное. Антрацитовые стрелы завились в спирали… Где-то в чёрных и жарких недрах заворочался изгнивший Иггдрасиль, отравленный ядом Омелы и израненный страшным буром… Иггдрасиль пускал больные побеги, на которых висели гроздьями уродливые мёртвые головы… Кометы на небе пытались сложиться в какое-то слово. Ступени не кончались. Пролёт сменялся пролётом. А под ногами, сквозь чернильные штрихи лестницы, мерцали звёзды…
По стёклам вдруг кто-то забарабанил. Камнепад? Ещё и ещё. Шелестящая чёрная проволока взбесилась; она извивалась, будто эманации Ярости; пела, словно натянутая пила; разрезала камень, как масло… Что-то сыпалось с неба; роило, как взбесившиеся галки, и стукалось о стёкла. Что-то сухое и тяжёлое.
На лунном лице Акко открылись три глаза. Два непомерно больших и чёрных; а третий, на лбу, был маленьким, голубым, совсем без зрачка. Два больших глаза моргали, из них катились слёзы... Девочка всхлипывала, утираясь рукавом. Из распоротого запястья истекала Любовь, проливаясь Печалью на стальные ножницы...
А по стёклам стучали костяные челюсти. Клац, клац, клац… С сухим щелком они ударялись в стекла. Челюсти летали по улицам, пожирая звезды. Бронзовый Маятник Земли всё сильней раскачивали чудовищные механизмы, скрытые в недрах. На искривлённом изуродованном Иггдрасиле распустились листья. И были они подобны зелёным купюрам. И мёртвые плоды-головы пожирали эти листья беззубыми ртами…
Потом Раймонд видел юношу. Тот просто стоял и улыбался. Необычный. Красивый. Стройный. Высокий, немного рыхлый; у юноши узкие покатые плечи, и немного выпяченный зад, который шире плеч. Фигура мягкая, малость сутулая, слабая. Без острых углов и прочного стержня. Необычное телосложение для мужчины; такими же необычными были черты лица незнакомца. Белое, словно крахмальное лицо, с чёрными выразительными глазами и длинными пушистыми ресницами. Маленький, слегка вздёрнутый нос. Алые, чувственные губы… Юноша облачён в обтягивающий, будто латексный чёрный фрак, и чёрный цилиндр. Он улыбается, но как заворожённый. Раймонд чувствует волны вожделения и ужаса, исходящие от него. Рэй понимает, что случится беда. Но юноша смотрит куда-то вперёд остекленевшим взглядом, и женственное лицо его скривила улыбка… Юноша куда-то идёт. Продирается сквозь густые заросли ольхи и ивы. Сверху светит полуденное солнце. Штиль. В воздухе висят стрекозы. Свет играет изумрудной листвой. Но в воздухе повисло зло. Раймонд ощущает его позвоночником. Он кричит юноши: «Остановись!». «Не иди туда!». Но незнакомец в мучительно-сладком мороке продирается через заросли… Он, точно переспевший плод, истекает грязной любовью, и не замечает клыков оборотней, показавшихся за пленительными улыбками… Юноша неуклюже цепляется длинным, не по погоде одетым фраком, смешно и нелепо виляет широким задом… У него чудовищная эрекция, и чресла дрожат в искушении…
Потом Раймонд видит этого же юношу. Но теперь незнакомец раздет. Его бледное, рыхлое тело кажется ещё более слабым и странным. Плечи его необычайно узки, на них едва уместились бы две головы. Живот слегка выпирает вперёд, крахмально-белый и гладкий. Крестец и бедра широкие, рыхлые; отдающие голубоватым под светом летнего солнца... У юноши разрезы по телу. Глубокие, жуткие борозды тянутся от горла к промежности. Из них выпирает наружу жир. На спине, сразу под лопатками, видны обширные кровоточащие раны. Будто у юноши были крылья, и их отрезали, отделив у самых позвонков. Юноша оскоплён. А на бледном лице его страшными чёрными маслинами застыли глаза. Зрачки залили собою весь белок, будто в глазах разлились чернила... Юноша всё так же улыбается. Но на его шее проступает тонкая красная линия. И вот, линия становится шире, и голова юноши падает в траву.
Раймонд кричит, и просыпается в холодном поту.
Старинные часы под потолком мерно тикают. Бронзовый маятник раскачивается за стеклянной дверцей. Ажурные стрелки показывают десять минут седьмого...
Бледный рассвет ласкает раму, прогоняя ночное наваждение. Голова, приколотая к подносу, дремлет на тумбочке.
«Стрёмный сувенир…» - подумал про себя Раймонд.
И старик, прогоняя остатки страшных снов, пошёл на кухню.
Бабушка ещё спала. Рэй принялся готовить себе и бабушке завтрак.
Раймонд почти вегетарианец. Несколько лет назад он прекратил есть мясо УРБов, а также свинину и говядину; он полностью исключил из своего меню молоко (даваемое самками «недолюдей» или коровами), и мясо фермерской птицы. После большого голода и видения Ангела-Гавриила, Раймонд начал питаться простой и грубой пищей. Овсяной и ячменной кашей, тушеным картофелем и репой, квашеной капустой, лесными ягодами и травами... Изредка, долгими тёмными зимами, Рэй ел рыбу. Которую вылавливали на Хальмарском, Юшлорском и прочих озерах. А временами даже привозили поездами из портовых городов на берегу Паласского моря... Города Йоврик, Сольфьёлль и Брейдаблик знамениты на весь мир своей треской и селёдкой, и зимой по морозам её доставляли в Траумштадт за 8000 километров. Раймонд жалел всех живых существ, и никому из невинных он не хотел причинять боли. Жалел Раймонд и рыбу, но он рассуждал так: рыба плавает в море на свободе, питается тем, что поймает, пучина – её стихия. Рыбу никто не держит в тесных загонах, не кормит всякой дрянью, не подвергает хирургическим операциям без обезболивания, как это делают с УРБами и скотом. Рыба просто живёт. Живёт естественной, природной жизнью. И свободной, погибает. Не велика разница, погибнет она в зубах более крупной рыбы, или её захватит рыболовный трал... Просто смерть – не так плоха. Это часть жизни, никому не удастся её избежать. Что действительно страшно – так это страдать, будучи живым. И умереть, не познав ничего, кроме страданий.
Раймонд благодарил рыбу, перед тем как её съесть. Разговаривал с ней, про себя. Уважительно. «Какая ты красивая, рыба». – Говорил он. – «Ты плавала в пучине Паласского моря, и столько видела… Наверное, видела затонувшие корабли, полные сокровищ, и разноцветные коралловые рифы, и крылья альбатросов, и неведомых морских чудищ… Но ты не попала в пасть к одному из них, а попала ко мне на стол. Спасибо тебе за это, Госпожа Рыба. Твой жир даст мне целительный витамин «Д», который поможет мне легче пережить зиму. Ты, наверняка, бросила много икринок, и теперь тысячи серебристых мальков рассекают волну… И уже скоро, твоя душа снова уйдёт в море…»
А когда случалось покупать или ловить самому живую озёрную рыбу, Раймонд, перед тем как чистить и готовить её, одним движением острого ножа отсекал рыбе голову, и отделял маленькое сердечко. Старик просил прощения у рыбы, но в то же время понимал, что попади она к другим, равнодушным и жестокосердным людям, её бы, вероятно, на живую потрошили, и трепыхающуюся клали на сковородку… Будто это так трудно – сперва отсечь нервы от мозга, чтобы даже маленькое сердечко, даже крохотный разум, но ЖИВОГО существа лишний раз не мучился по вашей воле.
Впрочем, Раймонд говорил и с растениями. Юноша очень любил обнимать деревья. Особенно любил обнимать осину и тополь-осокорь. На его участке в Альмагардене рос большой раскидистый тополь. Старик даже дал ему имя – Густав. «Забери мою печаль» - говорил одинокий парень ему. И старое, рыхлое, зеленовато-серое дерево вбирало душевную боль, как губка…
У Раймонда были и другие друзья-деревья. Вообще, его друзьями являлись все деревья на свете, но были особенные, близкие знакомые, почти как Густав. Например – юная гибкая осина Глафира. Своё имя она сама нашептала ему дрожащими листами; она выросла в прутьях ограды несколько лет назад, зажатая меж стальных конструкций… Сам Раймонд тоже нравился этим деревьям, он здоровался с ними, как со старыми приятелями и родными. Хлопал по шершавой коре, поглаживал ветви...
Раймонд очень любил растения и животных, камни и воду, светила и небо. Только людей Рэй не любил. Ведь люди являлись причиной всего зла, что происходило в мире; и происходило в жизни забитого мизантропа с добрым израненным сердцем...
Первые лучи рассвета заглянули в окно.
Юноша поставил вариться на медленный огонь гречневую кашу со специями, а на другой конфорке принялся обжаривать лук и тушить репную ботву. Мало кто знает, но «вершки» от репы ещё вкуснее и нежнее чем корешок, если их правильно приготовить. А уж если тушить с крапивными семенами, диким клевером и молодой лебедой…
Тем временем проснулась бабушка. Она омывала лицо в ванной комнате.
- Доброй утро! – сказал Раймонд, выглянув из кухни.
- Здравствуй, внучок! – улыбнулась очень старая, низенькая женщина с растрёпанными седыми волосами и гладкой, пятнистой кожей. – Ты к нам надолго?
- Да нет… Вот хочу проведать сад. У тебя как дела?
- О, я так соскучилась по нашему саду… Но наша мама не отведёт туда. Вот я бы сама плюнула на всё и ушла жить!
- Ты не доберёшься до туда, бабушка... Я вижу, дядя заходил недавно?
- Какой дядя?
- Твой сын, Фариборц.
- Какой сын? Ты? Ну оставайся, говорю! Кошку спать уложила; прошу ей, не выходи из комнаты, а она лезет и лезет! Не открывай двери, ладно?
- Фариборц приносит тебе еду, ходит с тобой гулять. Да, я ненадолго…
- Какой Фаборц, я клянусь, я никого не видела! Я твою маму в школу отвела. А ты снова двери расшагакал, и братику в тапок кот наметил; я же говорю, надо двери закрывать! Он из-за полиомиелита не ходил до пяти лет… Прививку поставили, и на тебе!
Раймонд вздохнул. Когда-то давно, его бабушка была строгой, деловой, но доброй с ним женщиной. Тогда… В пыльно-солнечных кадрах из детства. Но даже тогда между ним и ей была дистанция – непреодолимая и колючая. Не было настоящего доверия, тепла, понимания, нежности… Как, наверно, бывает в других семьях. Всю жизнь Амалия проработала преподавателем в Институте Паровых Машин. «Женщина-Технарь» - как шутили знакомые. Бабушка имела кучу грамот. Слыла очень умной, пробивной и образованной женщиной. Пускай даже ригидной, и жёсткой, как иссохшая палка... Вот так она и сломалась. Быстро, безнадёжно. Как ломается всё, что не умеет выходить за рамки и меняться к лучшему.
- Бабушка, угощайся.
Юноша принёс с кухни горячий казанок с разварившейся гречкой, сдобренной перцем, сушеным укропом, клевером, базиликом, и сыродавленным льняным маслом. В сковородке приятно зеленела репная ботва и обжаренный лук.
Бабушка, сев за низенький столик, подозрительно потыкала в казанок ложкой. Амалия никогда не была вегетарианкой. И юноша молча расстраивался, когда она при нём с удовольствием обсасывала ребрышки УРБов, запивая женским молоком. Раймонд пытался приучить бабушку к правильному питанию; полученному не путём страха и боли; и гораздо более полезному -дающему силы и очищающему организм. Но бабушка была упряма. Она быстро дала понять внуку, чтобы не смел учить её жизни. Возможно, невежество в питании и стало одной из причин её пошатнувшегося здоровья, лишнего веса, и мучительных запоров… Юноша опустил руки. Его воззрения в семье не разделял никто. Но так как Рэй вкусно готовил, бабушка иногда с удовольствием кушала его «стряпню». Вот и сейчас, она съела почти всё, и отправилась в спальню, снова тихонько слушать старинный патефон. Раймонд посидел с ней около часа. Солнце ярко светило в окна. В воздухе летала пыль. Говорить было не о чем…
Юноша попрощался, и вышел на улицу.
Рэй хотел навестить подаренный бабушкой сад. Проведать маленький щитовой домик, площадью двенадцать квадратов. И старый-престарый осокорь, разросшийся капами, и зиявший дуплами... Выходить на работу Раймонд не хотел. Он и вовсе думал забросить её. Не видеть больше мерзкого усатого начальника ЖКХ, который и так всегда урезал зарплату и разговаривал по-хамски. Инвалидской пенсии, и накоплений, которые были у Раймонда, хватило бы на скромную жизнь. Ещё в саду в глубоком погребе лежит молодая картошка и брюква, что юноша выращивал в свободное время летом. И яблоки там лежат – приторно сладкий, суховатый сорт, который хранится аж до весны. А дома в сундуке килограмм сорок крупы, заботливо запасённых на чёрный день.
Щебетали птицы. Свет осторожно скользил по крышам и искрился в лужах. От вчерашнего дождя в небе осталась только сырость, которая таяла в синеве...
- Эх, сесть бы сейчас на велосипед… - Думал Раймонд. Дома у него есть старенький, видавший виды велосипед с шестью скоростями. На нём юноша и ездил обычно на дачу. Но сейчас, после такого дождя, велосипед будет только обузой... До Альмагардена – практически заброшенного бывшего садового кооператива, где почти не осталось людей, от дома бабушки ровно сорок километров. Сперва, съехав с Лорьянштрассе на Розенштрассе, нужно ехать по разбитой «бетонке» среди деревянных бараков; потом повернуть на юг, минуя насыпь и поворот на Старый Город. Далее - больше двадцати километров по полевой дороге, вьющейся между осиновых колок и камышовых болот. Эта дорога всегда в плохом состоянии. Красная, липкая глина, размокая от дождя, становилась совсем непроезжей, а камыш и заросли боярышника, в которых тонула обочина, непроходимы. Поэтому Раймонд отправился в долгий путь пешком. Юноша не боялся ходить на большие расстояния. Он был достаточно вынослив, и мог идти пешком непрерывно хоть двадцать часов подряд… Мысли о Ловисе теперь придавали сил. А путь в одиночестве среди природы, с грёзами о любимой девушке, с которой увидишься скоро… Что может быть прекраснее? Раймонд был почти счастлив. Счастлив, как тихий безумец в горящем доме... Вся его искалеченная жизнь осталась в прошлом. В будущем – только смерть. Но в этот призрачный миг, что отделял прошлое от будущего, Рэй был, наверно, и вправду счастлив...
Позади осталась насыпь железной дороги, нырявшей вниз, к Старому Трауму. Путнику открылись величавые просторы родной земли. На городских окраинах; ровные, как великанский стол, раскинулись убранные поля. За ними темнели осиново-берёзовые рощи. В понижениях шелестел камыш; кое-где обнажались проплешины солончаков в обрамлении ярко-красного солероса. На белых, изрытых ласточкиными гнёздами обнажениях мергеля, колыхался на ветру чертополох… «Никто не тронет меня безнаказанно» - шелестел он. И выставлял свои колючки, превентивно грозя невидимому врагу… Но коса и пожар - всегда безнаказанно губили его. А он – вновь давал всходы…
Раймонд вдохнул полной грудью чистый и вольный воздух. «Вот она – моя Родина!» - повторял он в восхищении... В детские годы Рэй часто и надолго уходил в леса в полном одиночестве. Там, вдали от недобрых ушей и глаз, он вслух декламировал стихи собственного сочинения. Да, в детстве Раймонд был поэтом. Он писал о природе и странствиях, о рыцарях и драконах; о одиночестве; писал иносказательные, немного жуткие стихи про далёкий космос; и про тайны вещей, и про первообразы Бога... Ещё Раймонд рисовал картины. Акварелью и масляными красками. В основном пейзажи. Писал как родные просторы; так и моря, и горы; и даже другие, фантазийные миры, в которых он путешествовал своим пылким воображением… Но это был относительно недолгий период… Позднее, когда юноша немного возмужал, а отец совсем озверел; параллельно случилось предательство бабушки, а вскоре - неприятности в школе, Раймонд прекратил творить. Вот так, разом. И нынче, при всём желании, не смог бы сложить в рифму и десятка красивых строк. Сердце его закрылось, а запертые за ледяными дверями остатки - иссохли и выгорели. Даже теперь, когда Ловиса пролила на них живительные слёзы своего сострадания и любви, пустыня в душе Раймонда не зацвела... Она лишь превратилась в мокрую, утолённую от огня и зноя, пустыню. Готовую в любой момент снова иссохнуть и ощетиниться мёртвым колючим песком…
Теперешнее счастье – пусть вроде и яркое, походило на картины. Оно было – искусственным. Нарисованным холодным умом, но не полётом души. Оно было… Мёртвым.
Ничто не способно вернуть ангелу обрезанные крылья, когда раны давным-давно высохли, а сердце давно забыло – что такое полёт… Неужели, счастливы бывают только дети, что не успели вкусить горечи жизни, а затем – приходится всю жизнь счастье тщетно искать?
Даже сейчас Раймонд мечтал о смерти. Он мечтал о вечном покое – о небытии, чтобы больше никогда не думать, не страдать, не просыпаться по утрам с отчаянием и ядовитой усталостью… Старик не знал, что будет по ту сторону… И, как человек переживший много плохого, он не верил в «подачки свыше»; не верил, что Там получит долгожданный покой. Даже встреча с Ловисой оставляла тёмные пятна неизвестности; старик любил девушку, и не верил ей – одновременно. Ведь смерть, известно, дело одинокое. И поможет ли любимая ему там? Бросится ли за ним в Ад? Ха-ха. В это поверить невозможно. Даже в самых светлых сердцах, коль Виса настоящая – есть тень эгоизма. Даже самые милосердные добры до определённой черты, а дальше – преследуют свою выгоду. Поддержать и помочь – возможно. Пойти вместе на казнь? Нуу, не знаю… Отправиться за любимым в Ад, на вечные муки? На это не решится никто, не тешьте себя иллюзиями… Раньше Рэй страшился загробного мира, возможной кары за самоубийство, или просто – за бездарную озлобленную жизнь. Ведь официальная религия, переплетённая с гос-идеологией, обещала за «крамолу» и самовольный уход «вечный огонь». Более «продвинутые» пугали реинкарнацией в теле ещё более несчастного существа… Но теперь - и эти страхи перестали иметь власть над отчаявшейся, израненной и страшно уставшей душой. Порой, усталость бывает так сильна, что любые угрозы и кары перестают иметь власть… Рэй только и хотел шагнуть в новый, по-настоящему неизведанный мир. Ведь что бы там ни было, там будет что-то другое… И старик не станет дожидаться прихода кровожадных синцев, а повесится на раскидистом печальном тополе, вдалеке от людских глаз. И птицы, и дикие звери, и опарыши разберут его плоть на прах. А теперь, юноша хотел, чтобы погибли они вместе с Ловисой. Но пока не решался сказать девушке о своей «мечте», боялся, что получит отказ, что она скажет «делай сам». И он получит ещё один нож в сердце, это будет невыносимо. Не стоит нарываться на такую боль…
Солнце клонится к закату. Тишина. Удивительная прозрачность повисла над миром… Иссохший иван-чай и пожелтевший лабазник едва колышутся на ветру... В небе зажглись первые звезды; а на юго-востоке, опережая луну, мерцала сквозь легкую дымку Фата... Впереди показались домики. Бедные, из кирпича и шлака; из фанерных щитов, заполненных соломой; из шифера и жести... Их островерхие крыши сиротливо возвышались над низеньким лесом одичавших яблонь и боярышника. Вот он – Альмагарден. Ныне заброшенный, заросший, забытый... Раймонд, заметно устав и засыпая на ходу, пересек накренившуюся ограду напротив сгоревшей будки правления. Железобетонные столбики с беспорядочно намотанной ржавой егозой утопали в рыжеющим малиннике… Позади осталась степь, в которой, наверняка, уже шерстили ежи и охотились на них лисицы; да ночные птицы издавали печальный крик, хлопая крыльями в вечернем воздухе… Они здесь хозяева. И Раймонд тихонько поприветствовал их. Вдалеке ухнул Филин – Его Величество Король Ночи...
Слева блеснул ночным серебром Пруд Печали – юноша так назвал его. То небольшой водоём в окружении высоченных, стройных, как мачты фрегата, тополей. Тополя шептались и вздыхали над чёрным зеркалом, их отяжелевшая листва ловила ветра и ночные шорохи… Над Прудом Печали маленький Раймонд с живым и горячим сердцем часто читал свои стихи. И даже писал, прямо на ходу, и они лились, будто песня…
Поросли репьём и крапивою,
Запустели родные поля.
Затуманились думой тоскливою –
Ты моя сторона не моя.
Молча вянут леса запустелые
Тихо листья сырые гниют.
Облака бесконечные-белые,
Над полями-лесами плывут.
Тихо шепчут берёзки опавшие,
Ветер в листьях сухих шелестит.
Осени - серость угасшая,
Над рекой журавлём пролетит.
Я хочу, чтоб печалью осеннею,
От любви наполнялись сердца.
Да, я слышал небесное пение,
Знал объятия Бога-Творца…
А деревья и тихая вода внимали ему... Светлому искреннему отроку, что плакал от переполнявшего его восторга, и в ладонях удерживал Свет…
От пруда берёт начало Аллея Воспоминаний. Устланная вечно опавшей листвой тропинка, ведущая вглубь Альмагардена, сокрытая в коридоре ранеток и диких слив... Ветки их, узловатые и сухие, смыкались над головой. Чуть в сторону начинался старый, таинственный берёзовый лес. Лес, помнивший Вильгельма… Исполинские деревья, сплошь изуродованные свилью и капами, вымахали до невозможных размеров. Нигде больше Раймонд не видел берёз толще метра в диаметре. И нигде не встречал чёрной омелы и «ведьминых мётл»; а здесь, они проросли едва ли не из каждой ветки... Берёзы стояли редко. Меж исполинских стволов раскинулось шагов двадцать пространства; а кроны всё равно смыкались, заслоняя небо даже облетевшими, белёсыми корявыми ветвями. В этом старинном лесу при Гельмуте Четвёртом добывали бурый железняк, а теперь глубокие ямы, устланные ковром листвы и павшими ветками, зияют в земле. Их глубина достигает ста метров, но они не заполнены водой, как большинство заброшенных шахт и карьеров Траума. Альмагарден находится на слегка возвышенном плато, и грунтовые воды глубоки от поверхности. На дне ям снег лежит до июля. А спустившись, можно найти кусочки железной руды. Иногда очень необычной формы. Такие, с натёками, и как бы сосульками, или пузырями. Раймонд в детстве любил камни, минералы. Даже имел небольшую коллекцию, которую собрал сам, здесь, в родной Юшлории; в этой коллекции были сердолик и янтарь, друзы горного хрусталя с маленькими непрозрачными кристаллами, белый кварц, железняк, ракушечник, образцы калийной соли и желваков кальцита…
Закончилась Аллея Воспоминаний. Дорога уходила немного вниз; по сторонам раскинулись рядки маленьких, словно игрушечных, домиков. Некогда все они были выкрашены в голубой. «Цветочная улица», «улица Майская» - вспоминал Раймонд… На всём лежала печать запустения; даже мародёры теперь редко наведывались в Альмагарден, что, конечно, радовало… Раньше они собирали железо, в нулевые годы выдрали весь металлолом, вывезли ценный инструмент и стройматериал... Теперь дорога в Альмагарден стала почти не проезжей, и одичавшие яблони да вишня, слива да терновник, малина да игра – кормили драгоценными плодами поселившихся здесь птиц… Домик Амалии был один из последних, уже на спуске к болоту. Сразу за забором участка в пятнадцать соток шелестел берёзовый лес... Старик осторожно шагал в неспешных осенних сумерках, а призраки воспоминаний выходили ему навстречу и шли рядом с ним… Скрипнула калитка. Подул ветер, словно приветствуя анахорета. Колыхнулась листва. Боярышник улыбнулся, махая лапками-ветвями. Его кислые оранжевые плоды мерцали отражённым сияньем Фаты. «Съешь нас» - кивали они - но Раймонд не очень любил плоды боярышника. А старый-престарый тополь Густав, великан в шесть обхватов! Величаво шелестел сердцами-листами, а ветки его, могучие как руки Энта, оставались недвижны.
Раны, оставленные неведомым злом, давно зажили, покрывшись бугристыми наплывами… Добрый Энт-Густав оправился от той встречи… Ужас присутствия рассосался со временем, был изгнан дождями и ветром…
- Ну здравствуй, дом… - Тихо сказал Раймонд. И повернул ключ.
На горизонте зубчатые горы. Серые, во влажном тумане. Пред ними обширная пустошь. Зелёная, будто май. Клевер и ландыши, трава низенькая... Капельки росы. Туман поднимается к небу. Небо дышит прохладой и свободой.
На башенке стоит рыцарь. Он кутается в белый плащ, зябко стряхнув капли с капюшона. У рыцаря задумчивые глаза. Глаза философа. Рыцарь добрый и красивый, с белоснежной кожей и золотистой бородкой. Он смотрит вдаль, где за влажной прохладной равниной протянулся горный хребет. На поясе рыцаря меч. На щите эмблема – клевер и звёзды.
Зажглись фонари. В окнах замка тёплый свет. Так хочется попасть туда... Где-то вдалеке шумит океан. Его дыхание опять принесло туман и морось. Но его не видно. Просто рыцарь знает, что над океаном идёт дождь. И Великий Кит смотрит из водной бездны на небо... Замок огромен. Он как гора, воспарил над равниной. Башенки его скрыты облаками. Большой, большой и тёплый, тёплый улей. Там ждут. Там… любят.
Раймонд всматривался в картину на стене. Картина была живая. Она приглашала старика в самый прекрасный, самый родной, самый искренний мир... Картина была окном. Из окна дышало тишиной и прохладой, а уютный желтоватый свет в окнах замка ласкал сердце... Раймонд сам нарисовал это окно. А может, он его просто открыл? Может, фантастический мир протянул к юноше таинственный и зовущий тоннель, и сам попросил Рэя нарисовать его? Ведь юный стрик писал свои картины в трансе, словно забытая, безгранично светлая и родная вселенная стучалась к нему через толщу пространства-времени...
«Там для тебя – горит очаг.
Как вечный знак, забытых истин.
И до него – последний шаг.
Но этот шаг, длиннее жизни…»
В лампаде заплясал пугливый огонь. Тени поползли по стене. Иссохший букет душицы стоял на столе. Всё в доме дышало воспоминаниями... Светлыми моментами из детства. Здесь никогда не было отца, и матери тоже не было. Здесь никто не бил, не унижал и не оскорблял Раймонда. Здесь жила любовь. Пускай такая хрупкая и непрочная, прогнившая изнутри, как все в семействе мизантропа… Но так стало сейчас. Сейчас это вышло наружу… Сейчас - неведомым образом в домик пробираются тёмные силы… Но в детстве будто бы этого не было. Здесь жила бабушка Амалия и сказочные герои, которых видел и знал лишь Раймонд... Родная земля укутывала древней материнской любовью. Близкая. Спокойная.
Юноша затопил печку. Маленький домик быстро стал тёплым. Но это пока… Придут холода, придёт страшная Юшлорская зима, и весь Альмагарден станет отрезан от мира. Метели наметут сугробы; страшный холод и пурга утвердятся безраздельными властелинами забытой земли... И бедный, фанерный домик не сможет согреть, даже если в нём будет гореть самый яркий огонь. И самое доброе сердце… Раймонд мечтал перебраться жить сюда насовсем. Но понимал, что выжить здесь… невозможно. Слишком беден был юноша. Он не мог позволить себе построить новый, тёплый и надёжный дом. Он только приносил каждый раз немного картона и опилок на своём горбу, в рюкзачке, и приколачивал картон к рейкам на стенах, засыпая щель опилками, а когда - и просто соломой. Теперь домик и вправду стал чуть теплее, чуть уютнее, и уже осенней ночью, когда на улице температура уходит в минус 10, здесь можно ночевать. Но зимой в Юшлории отнюдь не минус 10…
В домике есть второй этаж. Он ещё меньше, чем первый. На втором этаже можно разве только лежать… Кровать, стоящая там, занимает ровно половину площади. Зато, на втором этаже есть два больших окна. Одно выходит на закат, второе – аккурат на рассвет. Как красиво бывало летом наблюдать солнце, а луну, а фату! Здесь же, на втором этаже, в тумбочке рядом с кроватью лежит телескоп Раймонда. Но юноша давно не смотрел в него… Между кровлей и внутренней обшивкой уютно шуршали воробушки. Два года назад они облюбовали сухое, недоступное для опасности пространство под кровлей, и теперь там жило несколько воробьиных семейств. Они часто громко шуршали, выпархивая через узкую щель между доской и шифером, и снова возвращаясь с добычей к птенцам. И это шевеление успокаивало Раймонда. Маленькие живые души нашли пристанище в одиноком старом доме, как бы хранят его, и пусть будет им здесь уютно…
Клонило ко сну. Всё плохое забылось. И хорошее тоже. Забылась даже Ловиса. Только рыцарь на башне мок под дождём, а океан гнал тучи к горному хребту через бескрайнее клеверное поле…
Глава 12. Сломанные игрушки. «Рассказ Глафиры: Роза на снегу». Часть 2.
Какая глупость, право, верить его словам...
А не поверить – грех.
Тому, который веселее и светлее их всех. Эх!
Она молчит, и улыбается ему, тому,
Который возвращается…
Посреди огней вечерних, и гудков машин,
Мчится тихий огонёк его души…
(Високосный Год «Тихий огонёк моей души»).
Безумство ярости начало стихать. Бешеный пульс постепенно замедлялся, и спустя минуту, Оля пришла в себя. Девушка плохо помнила происходящее, голова невыносимо болела и в мыслях был какой-то чёрный провал. Неясное воспоминание о том, как она пришла домой, как отец набросился на неё… «Всё… Больше ничего не помню…» - Прошептала девушка. «Но что произошло, что??»
Оля с трудом осознавала, что это сделала она. Но ведь она не могла! Отец вдвое тяжелей её и в десяток раз сильнее. Этого зверя уважали и побаивались даже местные «быки» молодёжных группировок, контролировавших Воронки. Олин отец был выродком, получавшим удовольствие от насилия. Из-за своей садистской натуры, когда он жил в деревне, он всегда нанимался забивать скотину и УРБов, и не столько за пару «железных» или пузырь, а в основном «за идею». Но в деле забоя он был отнюдь не профессионал; точнее сказать – он не ставил целью побыстрее и с меньшим визгом убить обречённого. Бывший военный с удовольствием растягивал мучения; «животные» умирали от шока, отравляя и без того скверную плоть флюидами боли и ужаса... Впрочем сейчас, некогда жилистый, крепкий как сталь военный, от своей полускотской жизни, алкоголя, опиатов, дурной пищи – стал обрюзгшим вонючим мужланом; от былой силы и ярости в нём не осталось и десятины. Его судьба оказалась достойна его нрава. Родился он в небольшом селе в тридцати километрах от Бриша; его мать умерла при родах, хотя появления ребёнка никто не желал... Отцом же был одним из мелких криминальных «шестёрок», сам озлобленный на жизнь, и воспитывающий сына в перманентных побоях и в своём уголовном кругу.
В 2944 году, в возрасте четырнадцати лет, Олин отец впервые попал за решётку. Вскоре после освобождения началась служба в армии, и он как раз угодил в горячую точку; в тлеющую вплоть до 80-ых Войну за Западный Урманчестан. Это была локальная, не слишком разглашаемая правительством война. «Тёмная» война, цели которой, если подумать, так и не ясны… Но оттого не легче было молодым парням, которых отправляли в Карнахские горы, как на убой... Там пропадали «бесследно». Пропадали сотни тысяч бойцов. Белых светловолосых сынов Эспенлянда втихую уничтожали на южных границах, будто освобождая Страну Эспена от сильных мужчин, будто подготавливая её для великого страшного завоевания… Но об этом не принято говорить… В войне за Западный Урманчестан было сразу четыре игрока – Эспенлянд, Грандвест и Империя Син. Четвёртым «игроком» и площадкой самой игры была горная дикая страна, лежащая на стыке Империй, и всю свою историю раздираемая войной… Впрочем, как почти все войны Нового Времени, то была лишь тёмная игра Вершителей Мира и Кураторов Судеб. А простые парни гибли на ней... Гибли, как жертвенные агнцы, сами бросаясь в огонь… Кураторы умело подчинили инстинкты конкуренции и «стремления к справедливости»; как псов маня сосиской в бездну живых людей... За высокие цели. За кривую усмешку Вершителей. За их лопающийся кошелёк. За их Сатанинскую Веру, что питалась людским страданием… Ныне, даже память о тех павших бойцах «запретили», а копания в истории объявили «экстремизмом».
Отец Оли прошёл через весь ад этой войны. Вернувшиеся оттуда говорят, что там сложно не повредиться рассудком. Особенно если ты – обычный 20-ти летний молокосос, ничего не знавший о смерти, о пытках, о Смысле жизни, и по-юношески за эту жизнь цеплявшийся…
После семи лет службы (в которой отец Оли лишь чудом уцелел и не стал калекой), начался его второй тюремный срок, и годом возвращения домой стал лишь переломный 2969. Впрочем, в доме его никто не ждал, и там давно жили новые хозяева... Позже, судьба забросила отца в Вальдштадт, и именно в тот дом, в ту квартиру, где жила будущая мама Оли.
Тогда Литта была двадцатишестилетней бездетной красавицей, сиротой, даже не знавшей своих родителей. Беззащитная, робкая девушка. Она приехала в Вальдштадт из небольшой станицы на юге Рамаллона, в тридцати километрах от Рамины. Станица эта раскинулась на северном берегу моря Дафни, прямо у подножия великой Виглы… Юная девушка приехала в мегаполис, поступив в пединститут, и надеялась здесь обрести своё неброское счастье.
Отвоевавший зверь сразу положил глаз на простоватую чистую девушку, но Литта не отвечала ему взаимностью. Немного позднее, всего через пару месяцев соседского сожительства, когда они остались наедине, зверь зажал ей рот полотенцем, и изнасиловал. Тем самым страшным поступком положив начало Олиной жизни. В тот день изверг пригрозил женщине, что если она обратится в полицию, то руками вырвет из неё ребёнка, приказав, чтобы всё выглядело, как гражданский брак.
Безвольная, запуганная женщина, не имеющая порой денег даже на еду, согласилась. Из-за страха за себя и не родившегося ещё ребёнка. А спустя несколько лет, ей даже показалось, что она любит своего «мужа»… Но на самом деле, она была просто сломлена.
Дочь родилась не похожей ни на кого из родителей, даже внешне. Вот она – игра генов, или же задание Всевышнего… Сколь часто Ангелы рождаются в среде грязи, сколь часто воспитываются в хлеву… Простая грубоватая внешность отца и южная смуглость матери не ощущались в светловолосой и бледной девочке, серьёзной и молчаливой, мудрой не по годам… Так же в ней не ощущалось и толики мещанства, грубости, меркантильности. Гнилого филистерства псевдопатриотического быдла, взращиваемого Тёмными Кураторами… Оля была «иной». Не такой, как все. Небесным дитём, обречённым в такой среде на позор и распятие... Она не желала верить, что её отец – родной ей. Хотя мама в своих личных разговорах с дочерью признавалась, что не имела больше мужчин за всю жизнь, кроме «мужа». Но девушка отказывалась верить в такое родство. Жизнь ребёнка была изуродована заранее. Она оказалась обречена плохо кончить… Не выжить во враждебном мире. Ведь светлые люди – как кость в горле у тех, кто вершит Историей и Судьбами, кто властен над этой Землёй… Судьба Оли напоминала узкий коридор, или даже тёмную трубу, и сила Злого Рока толкала её через эту трубу всё вперёд и вперёд, к чему-то страшному… И не было ни малейшей возможности остановиться, повернуть назад, или разнести к чертям эту трубу, сжимавшую её жизнь со всех сторон…
Олин характер отнюдь не напоминал материнский. Девушка была горда, несгибаема, немногословна. Постоянные избиения отца она сносила молча, пусть даже трясясь всем телом и глотая горькие слёзы. А в сердце её крепла ненависть. Оля была не способна смириться с мерзостью и несправедливостью; она не желала своей кровью и болью питать демонов…
Девушка стояла, глядя на отца, лежащего на полу, пребывая в шоке от происходящего. Она думала, что убила его. Но через пару минут выродок слабо захрипел и зашевелился.
Оля опомнилась, и побежала к телефону, вызывать скорую. Никто из соседей, которые были в квартире, даже не заметили произошедшей за стенкой драки, а если и заметили, то им было глубоко наплевать... В соседней комнате невыносимо громко орал телевизор, в кресле сидела долговязая Кэти и разговаривала в трубку с какой-то из своих бесчисленных подружек.
- Мне срочно нужен телефон. Я должна вызвать скорую помощь! – Каким-то не своим голосом проговорила Оля.
- Пшла, пшла отседова, телефон ей надо! Не видишь – занято? – И Кэти снова принялась увлечённо хихикать в трубку, не обращая внимания на девушку. В неистовстве Оля схватила с полки кухонный нож, и с остервенелой силой вонзила в пульт телевизора, который сразу же выключился; и в бешенстве заорала прямо в ухо оцепеневшей от страха и неожиданности Кэт:
- Мне нужно вызвать скорую, дай телефон!!! – И с этими словами вырвала трубку из паучьих рук соседки и быстро набрала «03».
Белый «Бри-Аз» с красным крестом прибыл довольно быстро. Было решено срочно госпитализировать. Оля уговорила врача поехать ей тоже. В больнице девушке сказали, что теперь жизни пациента почти ничего не угрожает, но состояние близко к тяжёлому. Скорее всего, избитый никогда больше не сможет принимать твёрдую пищу. Нижнюю челюсть вряд ли удастся полностью восстановить, собрать воедино множество мельчайших костных обломков. Да и лицо теперь будет изуродовано на всю жизнь, неизвестно, удастся ли спасти раздавленный левый глаз... Мозг, по-видимому, тоже изрядно повреждён, возможны проблемы с речью, скорее всего вестибулярный аппарат тоже будет барахлить… Ну, если дурачком на всю жизнь не останется... Что тоже очень возможно. Любой другой организм вряд ли бы выдержал подобные травмы, но это тело пышет здоровьем…
Выслушивая длинный список повреждений, Оля медленно опускалась на кушетку. Ей было дурно от тех противоречивых чувств, которые можно счесть за раскаяние, жалость; за осознание собственной невменяемости… Но в этот же миг, она презирала себя за минутную слабость. И даже жалела, что не довершила начатое, перерезав глотку родному отцу. Стерев с лица Земли эту мерзкую ядовитую тварь… Девушку снова начал бить нервный тик. Он уже не прекращался несколько месяцев, стоило ей хоть немного переволноваться. А сейчас… Здоровье от нервов совсем расшаталось.
Окончив декларировать список травм, глистообразный доктор словно бы с сарказмом спросил:
- Кто ж его так, а?
Доктор пристально уставился на Олю, буравя её взглядом.
- Я не знаю… - Прошептала девушка.
- Не знаешь? Понятно, понятно… Но мы сообщим куда следует, не переживай, там люди – всё знают… Я вижу, и у тебя лицо разбито. Ну а тебя кто обидел, маленькая? – Врач язвительно хихикнул, не спуская с Оли пронизывающего взгляда. Он пододвинулся чуть ближе, положив руку на кушетку, рядом с Олиной рукой.
Девушка отпрянула.
- Оставьте меня, мне нужно идти. – С этими словами Оля встала, и вышла прочь.
Больница находилась в Черномутинске, далеко от бедных окраинных Воронков, где жила Оля, и идти до дома нужно около двадцати километров. В это время транспорт не ходит, а впрочем, у бедной девушки не было даже трёх «железных» на проезд. Оля пошла пешком, не особо заботясь о правильности направления. Может и в дом… Лишь бы идти. Лишь бы идти…
Снег всё сыпался и сыпался. Три часа ночи. Городские огни с трудом пробивались сквозь снежную дымку, и рассеивались в мокрых от слёз глазах Оли миллионами разноцветных лучиков… Безразличные, холодные и серые громады домов стояла неподвижно, обступая одинокую изгнанницу со всех сторон. Выйдя снова в этот заколдованный рай, девушка почувствовала знакомое безразличие, в которое порою переходит нестерпимая душевная боль, как болевой шок заканчивается потерей сознания, спасая этим организм от смерти. Смерть… Смерть… А ведь это, наверное, так хорошо… Глаза Оли заискрились желтоватым огоньком, отражая текущие в сиреневой мгле огни автомагистрали. Ночь. Холод. Метель. Эта дорога всегда так оживлена. Девушка, словно играя в «Русскую рулетку», встала на высокий заледенелый бордюр у встречной полосы, закрыла глаза и, слегка пританцовывая, пошла вперёд по бетонной полосе, шириной в пять сантиметров. Раз, два, три… Раз, два, три… Оля пробовала кружиться, словно в вальсе. Получалось изящно и красиво. Отрешённость придала её телу особенную лёгкость и очарование. Она смеялась… Снежинка в октябре… Роза на снегу… Раз, два, три; раз, два, три… Раз… шаг вправо, и девушка упала. Резкий гудок, скольжение по заледенелому асфальту… Встречная полоса, жуткий грохот, скрежет искорёженного металла, визг неумолимого мотора, рывок… Бетон. Высота пятнадцать метров. Бензин, искра. Гулкий взрыв под мостом. Свет, треск вздымающегося пламени, клубы огненного дыма… Красивое зрелище. Оля поднялась на ноги. Вот она какая, смерть… Её не сбило. Но почему? Почему водитель свернул, врезавшись во встречную машину на огромной скорости? Он умер на месте. Встречную рикошетом снесло с моста. Взрыв. В машине сидела молодая семья. Мать, отец, и маленькая дочка. Почему не сбило Олю? Зачем он свернул??? Всё могло закончиться гораздо проще, концом одной, никому не нужной жизни… Девушка сошла с шоссе в заснеженную пустоту. Тьма скрыла её своими холодными объятиями. Оля не видела, как вскоре приехала полиция, скорая помощь, в помощи которой уже никто не нуждался, как куски обгоревших тел находили среди скорёженного металла и чёрного от гари снега…
Мороз всё нарастал, ледяной ветер вздымал тучи колючего снега, который искрился в свете ночных огней. Пять часов утра. Девушка подошла к дому. Ей было так холодно, что она уже не могла дрожать, и мысли ворочались в её голове в десятки раз медленнее. У подъезда стоял белый «Бри-Аз» с красным крестом, на снегу лежала алая роза. Завёлся мотор, и скорая помощь через секунду скрылась в снежной пурге. Соседи по лестничной площадке равнодушно посмотрели вслед меркнущих фар, и стали расходиться. Долговязая Кэти, закутанная в шаль, заметила девушку, подошедшую к подъезду, и изо всех сил стараясь ради приличия прикрыть равнодушие наигранной скорбью, всхлипнув в платок, сообщила Оле ужасную весть. Мама мертва. Сердечный приступ. Девушка лишь подняла глаза на Кэт, и молча отвернувшись, пошла прочь. Холод настолько сковал тело и душу Оли, что эти страшные слова даже не дошли до неё сразу. Но голос соседки звучал в ушах всё громче. «Мама мертва. Сердечный приступ. Мертва. Мертва. Мертва…» Тут словно дьявольский трезубец пронзил сердце девушки и безнадёжность сковала железом крылатую душу, пригвоздив к окровавленному кресту. Вся жизнь в сотую долю секунды пронеслась перед глазами. Оля рухнула в беспамятстве в сугроб под заброшенным гаражом. Сознание отключилось, и девушка почувствовала, как Земля под ней разверзлась, и она падает в чёрную пропасть. Полёт. Мрак. Конец.
«Наказание мира нашего было на Нём, и ранами Его мы исцелились. Все мы блуждали, как овцы, совратились каждый на свою погибель, и Господь возложил на Него грехи всех нас…»
Оля открыла глаза. Она лежала на кровати посреди чистой белой комнаты. В голове была пустота. Чистая и белая, как обои этой комнаты. Девушка почувствовала, что у неё есть силы встать, и приподнялась с кровати. Её остановил ласковый голос молодой медсестры, которая вошла в открытую дверь:
- Эй, погоди немного. Период реабилитации ещё не прошёл, у тебя сильные обморожения и общее переохлаждение организма. Жаль, не удалось спасти три пальца на ногах, но мы сделали всё, что смогли, и тебе следует вести себя как можно осторожнее со своим здоровьем. Если всё пойдёт ладно, через неделю тебя выпишут и направят в городской приют. – С этими словами медсестра ласково потрепала Олю по щеке и вышла, прикрыв дверь. Девушка осталась одна. «Городской приют… к чему всё это? Что произошло? Обморожение… Кажется, дорога и… Но зачем я здесь, в больнице?»
В голове неясные размытые обрывки памяти, как набор букв, из которого можно составлять бесконечное количество слов; как слова, из которых можно составить всё на свете… Или как осколки стекла в калейдоскопе; как водоворот далёких галактик… Оля заснула. Всю ночь снилось что-то тревожное и непонятное. Что-то подтачивало душу изнутри, и апатия медленно разжимала свои сонные объятья… Спустя несколько дней память начала возвращаться к девушке. Трудно описать те страшные муки, которые ей пришлось вытерпеть. Оля окончательно осознала, что она одна, совсем одна в этом жестоком и равнодушном мире, что её никто не охранит и не согреет…
Ольга была сильна духом. Всегда она надеялась только на себя, имела силы не придаваться унынию по пустякам, и в одиночку сдерживать все беды, которые обрушивала жизнь на её неокрепшие плечи. Но теперь, последние события сломили её, и всё, всё о чём она мечтала – была смерть. Смерть, которая облегчит страдания, прекратив глупую, пустую, никому не нужную жизнь. Ольга потеряла Альварский крест, даденный незнакомцем в чёрном пальто. Теперь она вспоминала его слова, и почему-то становилось легче… Есть ли покой, что тёмной холодной водой омоет воспалённые раны, даже где-то в ином, не в этом мире… Девушка почти не думала о Молчаливом Ларри. Страдания не располагали к любви, и вся романтика, вся нежность разбилась в прах.
Девушка, в своих редких мыслях вспоминая бледного доброго юношу, ненавидела его и презирала. Презирала за то, что не подошёл к ней за всё время. Что не спас её. Быть может, подойди он, жизнь девушки сложилась бы по-другому… Но и Оля – не подошла к нему. А теперь, та ниточка, что робко тянулась из её и его сердец навстречу друг другу, оборвалась навеки...
Потусторонние силы опутывали своими скользкими щупальцами воспалённый разум. Следующие дни девушка провела в бреду и горячке.
По истечению недели, Ольгу выписали из больницы, и сразу отправили в детский дом. Теперь она тряслась в разбитом автобусе, и глядела в заледенелое окно на проплывающую в стороне угрюмую тайгу... Девушку тошнило, но свежий холод и морозная чистота за окном немного успокоили больной рассудок. Вот и остановка. Накинув чёрное пальто, девушка вышла из автобуса. Её снова начала бить мелкая дрожь, на улице было градусов двадцать мороза. Солнце слепило глаза, и небо было-высоким-высоким, ясным-ясным… На фоне безупречной белизны и изумрудной зелени кедровых крон, грязно-жёлтым пятном высилось старинное здание с девятью колоннами. Ольгу вели по пахнущему хлоркой коридору. Толстая женщина лет сорока подвела девушку к облезлой двери, ведущей в комнату девочек-подростков, и отворила её.
Три десятка любопытных глаз тут же уставились на новоприбывшую.
- Вот новенькая. Оля Милютина. Девочки, покажите ей, где-что, а то мне надо идти… Оля, а ты хоть умеешь улыбаться? Познакомься с группой!
Женщина вышла. Оля, опустив голову, прошла к пустой кровати и, даже не раздеваясь, упала на покрывало, свернувшись калачиком. Тут же раздался грубый окрик:
- Эй, новенькая! Ты познакомиться с группой не хочешь? – Оля подняла глаза. Перед ней стояла коротко подстриженная мужеподобная девчонка лет шестнадцати; от её слов за несколько метров разило табаком. Джинсовая куртка и безобразный ирокез придавали ей сходство с панком. – Я с тобой разговариваю, эй! – Девушка-панк схватила Олю за подбородок, и силой повернула её голову к себе. Ольга резко одёрнула её руку, и зашипела как кошка, злобно озираясь по сторонам. И здесь ей не давали покоя…
- Эй, бабы, вы посмотрите какая тварь борзая попалась? Милая, ты не зазналась часом?! – Детдомовская девчонка как куклу схватила Ольгу за волосы и начала трепать, причиняя боль и унижение. Её крепкие мужские руки волосатыми щупальцами скользнули жертве под кофту, щекоча нежную кожу. Оля чуть не задохнулась от омерзения, она вырвалась и отбежала к стене, встав в углу в неестественную позу: волосы растрепались, глаза стали безумными, дыхание было прерывистым. Притихшая группа детдомовских девчонок с интересом наблюдала, что будет дальше. Тут одна мелкая, чернявая, громко крикнула Олиной сопернице:
- Сашка, да врежь ты ей, врежь, чтобы не зазнавалась!
Саша сжала кулаки; по её массивному телу и уверенной стойке было ясно, что добром дело не кончится. Лесбиянка силой явно не уступала крепкому парню.
Ольга стояла спокойно; она уже перестала дышать так прерывисто, и взяла себя в руки. Жертва обрела решительность. Жертва снова не желала быть жертвой, хотя жизнь так старательно к этому принуждала, ломая и перемалывая нещадно... Вид Ольги был необычен: вся в чёрном, из-под капюшона торчали взлахмоченные пепельные волосы, глаза горели всё тем же желтоватым пламенем; синие от холода губы плотно сжаты. Крики толпы ободрили Сашу, и она, не долго думая, ударила Олю по лицу. Удар был неточный, скорее в нём ощущалась слепая ярость и бравада, а не годы тренировок и боевого опыта. Оля вытерла кровь, и слёзы, выступившие на глазах. Толпа с замиранием ждала продолжения. Саша пришла в бешенство, увидев на лице жертвы кривую ухмылку. Напускная мужеподобность слетела, и лесбиянка превратилась в истеричную девчонку, направо-налево размахивающую кулаками. Они сцепились, под крики разгорячённой толпы, повалившись на пол. В этой суматохе Оля плохо соображала. Её охватила дикая ярость, беспамятство, в котором забываешь всё на свете. Она, изловчившись, ударила Сашу коленом в живот, на мгновение освободив себя от её сильных рук, вцепилась ей в глаза. Та дико закричала, извергая самые грязные ругательства, на которые вообще способен человек. Оля почувствовала, как её сзади схватили за волосы и оттащили от корчащейся на полу Саши. Ей было всё равно… Ольга почти не вырывалась. Но её соперница, не прекращая изрыгать проклятья, поднялась на ноги, сорвала с кровати слабо прикреплённую дужку, и бросилась на Олю. Глаза Саши ничего не видели, в своей ярости мужеподобная девчонка напоминала быка на корриде: она размахнулась металлическим предметом, но чуть было не растянулась на полу, потеряв равновесие. В этот же момент дверь комнаты отворилась, и вошла старшая воспитательница.
В детском доме, как и в тюрьме, непонятая ярость «жертвы» не забывается просто так. Просто так – почти невозможно разом порвать все путы мерзости и несправедливости, и стать героем. К сожалению, такие революционеры-одиночки в этих путах всегда находят свою погибель. Или же мир их ломает, жестоко и навсегда…
Общество обездоленных детей, с малых лет привыкших к жестокости, привыкших выживать, а не жить, не прощает проступков. На этих неукоснительных правилах, на звериной иерархии держится их мирок. Саша была «авторитетом», и за её обиду следовала дорогая расплата. Случилось это неделю спустя.
Глава 13. Осень. «Чёрный Донжон».
Листья жгут – сладкий запах смерти,
Жизни горькая строка.
Листья жгут, и вряд ли кто заметит,
Как сгорает осень, уснувшая у костра…
(Високосный Год: «1637»)
В город Раймонд вернулся к вечеру следующего дня.
Мама встретила его в дверях.
- Не дождалась тебя, сын. – Сказала она. В голосе её звучало напряжение. Вообще, мама почти никогда не говорила Раймонду «сын». Обычно называла его по имени.
Мама стояла рядом в домашнем кремовом платье и шерстяном платке, накинутом на плечи.
- Рада, что с тобой всё в порядке. – Продолжила она. – Я ждала тебя вчера.
- Я проведал дачу. Заночевал там.
- Я так и подумала. – Майя заломила руки. Её лицо выражало крайнюю озабоченность. – Вчера к ночи вернулись Удо и Отто. – Мама сделала паузу, и отрешённо повернулась к окну, теребя подол платья. Этой новости Раймонд по-своему ждал. Хотя ему была безразлична судьба Города, но в старике жило ещё юношеское любопытство.
- Правда? Что они увидели там? Как далеко смогли добраться? - Юноша пытливо посмотрел на маму. Женщина была очень напугана. От неё исходили волны страха, но Майя пыталась держать себя в руках.
- Город отрезан… - Произнесла она. – Как сказал Удо, в пятистах километрах отсюда пути разворочены взрывом. Вокруг – ни души. Дорогу взорвали с помощью товарного состава, начинённого взрывчаткой. Кто это сделал, зачем, не известно… Возможно и наши – чтобы заблокировать доступ в Город… Я теперь даже в такое готова поверить! Похоже, твои конспирологические страхи начинают сбываться…
«Я никогда не говорил, что это – мои страхи» - Мысленно прокомментировал Рэй.
- После недавних дождей Юшлорское озеро вышло из берегов и затопило насыпь. – Майя зябко куталась в платок, нервно ковыряла кутикулы. - Ехать ребятам пришлось по воде... А вода прибывает. Убитых людей не видно – говорили ребята, следов войны, кроме взрыва – тоже. Только сырость и грязь. Насилу вернулись, герои наши. У Отто – сказала Ют – развился ревматизм, из-за холода и согнутых коленей. Знаешь, лучше т е б е стоило взяться за это дельце… Помог бы ребятам. – Снова провела по больному Майя.
«Сами не удосужились предупредить, попросить помочь - это же ниже вашего достоинства – обратиться ко мне, как к родному, держать в курсе событий… Я же для вас чудовище, обо всём узнаю в последнюю очередь. А я бы сам – поехал с удовольствием. Я мечтал об этом». – Так же мысленно ответил старик, снова испытав жгучий стыд.
Мама обречённо посмотрела в окно. Там, на подоконнике, прыгала синица и улыбалось солнце.
- Мне страшно, сын. – Продолжала женщина. – Город отрезан и нам остаётся только ждать. Но ждать слишком страшно. Ты не слышал, что говорят в городе?
-Нет.
- Вчера объявили о закрытии фермы «Мясная Сказка». На УРБов напал какой-то мор, все погибли буквально за ночь… Ах, боже, мы все останемся без мяса! Теперь на Гофманских разломах роют могильник для палых унетерменшей... Тонны мяса! Ют говорила, могильник размером с футбольное поле, и глубиной десять метров… Чем мы питаться будем теперь?? Я боюсь, начнётся голод… А детишкам теперь каково?? Сколько в городе маленьких беззащитных детей?? Будь проклята война и мор! Это ветеринары постановили, что мясо необходимо утилизировать, оно смертельно опасно. За чем они там следят, эти ветеринары, раз допустили такое?? – Женщина брезгливо поморщилась, поправила причёску и присела на диван. – Но настоящая беда в другом. Стали погибать Люди. И даже Дети, слышишь?? Это что-то страшное, и никто не может сказать, что происходит... Помнишь Эйвери Юма?
Раймонд покачал головой. Он мельком слышал о Эйвери – какой-то знакомый мамы по работе. Вроде начальник цеха.
- Так вот. – Продолжала говорить, и всё больше накручивалась Майя. – Вчера Эйвери нашли мёртвым в постели. От чего погиб – непонятно. Весь жёлтый, окоченевший. Глаза ужасные... Словно чёрные маслины вместо глаз, а на теле никаких ран... Приезжала полиция. Труп сразу увезли в морг, приватно провели вскрытие, но после отказались выдавать тело родным. Что они там нашли? Что?? В Старом Городе тоже паника. Ползут слухи - два дня назад в Рудниках погибла некая Орианна Грюн, тоже никаких ран, и лицо с гримасой страха. Говорят, родные сами ощупали и внимательно осмотрели тело, и обнаружили ненормальное. Вроде, исчезли рёбра и внутренние органы, внутри хлюпает жидкость… Так вот, когда приехала полиция, тело Орианны силой забрали и увезли, а родственники через день тоже пропали, и пока не объявились. Это какая-то дьявольщина, Рэй! А что, если маленькие детки начнут умирать?? Безвинные светлые ангелы?? А что… если Я умру!? – Майя вдруг почти закричала, затряслась, и расплакалась…
- Не бойся, мама. Я с тобой. – Рэй сказал на автомате. Он думал о своём, глядя в окно. Истории о таинственных смертях не сильно тронули его. Он это… предчувствовал.
«Я видел сон, будто в нашей палате Зверь появился, он решётки срывал, лапами взмахивал…» - Звучал в голове тревожный шёпот Луки-Затворника из недоброго прошлого… И где-то, глубоко под землёй, шевельнула графеновыми нитями Чёрная Омела Клипот-дэ-Мекабциэль, открывающая Трубу…
Женщина всхлипывала. В ней в этот миг не было спеси. Простой страх – животный, примитивный. Он вышел на поверхность, а вся накипь из пафоса и благого воспитания попросила подождать.
- А ещё… - Майя шептала, глядя сыну прямо в глаза. Шептала в странном помрачении. – Ещё, все говорят, что зимой откроются Окна, и будут такие продолжительные и страшные, каких ещё не бывало... В садах и парках повылазили одуванчики, на Розенштрассе зацвёл терновник. Все соседи запасаются углём... Я хочу, чтобы и ты помог таскать его наверх. Но боюсь, это ни к чему… Мы не переживём зимы.
В комнате, наполненной прохладным и каким-то дряхлым сумраком, мама Рэя выглядела действительно жалко. Она казалась полупрозрачной и невесомой, сгорбленной, почти как старушка, но всё же красивой. Раймонд не находил в своём сердце любви. Но отчётливо понимал, что теперь он единственный мужчина в жизни Майи. Хотя, конечно, есть и Удо, есть дядя Фариборц, есть «Леди Лэйла», что так и осталась в Трауме на «ПМЖ», хоть и не по своему желанию… Есть и её друг Ксавьер, и много кто ещё есть. Но… Раймонд всё равно чувствовал ответственность за свою маму.
- Ты никогда не рассказывала о том, как в детстве мы пережили одну такую зиму, мама... – Раймонд присел рядом на кровать. - Расскажи об этом.
- Что рассказывать… - Майя снова сделала паузу. На сей раз, недолгую. Словно пыталась что-то мучительно вспомнить. – Тебе тогда был всего год. Отца назначили работать на котельную в ночную смену, я была в декрете… Мы с тобой оставались ночами вдвоём. А потом враз стало холодно. Среди ночи. Я проснулась от пробирающего до костей мороза, и подойдя к батарее обнаружила, что она ледяная. Уже позже мы узнали, что разорвало трубы под землёй от такого похолодания… Я посмотрела на термометр, и ужаснулась. Вечером за стеклом было минус 10, теперь он показывал минус 64... Принялась топить печку… Благо, угля было запасено заранее. Ты проснулся и плакал… Я накрыла тебя ещё одним одеялом. В доме от печки стало немного теплее. Минус 5. Ахах. Я хорошо помню эту цифру… Старалась держать её последующие дни. Не греть сильнее, чтоб не расплавить металл печи. Она и так светилась почти оранжевым… Под утро пришёл папа, он был чуть живой, сказал, что всё в руках стихии. В руках Бога. Да, трубы в ту зиму прорвало… Закапывать на три метра помогает пережить только обычные морозы. Но не Окна… Мы остались без воды и отопления на весь февраль-март-апрель, но это разве беда? Когда Окно закрылось, я ревела от счастья. Мы продолжали топить печку, плавили снег. Как и все в городе… Это даже сблизило людей в ту зиму. Окно продержалось три дня. Всего-то, правда! Минус 60, минус 70 градусов при страшном ветре... Но многие не пережили эти три дня, даже ты – чудом выжил. Потом стало потихоньку теплеть. Четвёртым утром мы проснулись от щебета птиц за стеклом, а не от гула ветра... Вслед за Окнами обычно приходит оттепель, а я так удивилась тогда, как смогли выжить они, зверушки и птички, без печки, без одеял? А потом узнала, что птицы и звери, оказываются, роют ямки в сугробах, и там пережидают Окна… Снег для них – единственное спасение. А иногда, его почти не выпадает… Я не рассказывала тебе, но ты страшно заболел после той зимы – отиты, бронхиты, гаймориты – не прекращались. Ты постоянно кричал во сне, видел кошмары, боялся, когда я уходила из дома. Но я ведь не могла не работать и всё время сидеть с тобой…
- Значит, мы переживём и эту зиму. – соврал Раймонд. – Как зверушки и птички, превратим нашу квартиру в тёплый уютный сугроб. - Для себя старик всё давно решил, но он искренне хотел успокоить маму. – Мы натаскаем угля. Утеплим получше оконные проёмы. Закроемся все на кухне, поближе к печке, и переждём. Окна быстро закрываются. Ведь так? Город как-то живёт уже триста лет, и сколько раз сталкивался с Окнами, но ведь всё ещё жив?
- Ахах… Какой ты у меня смелый… - грустно улыбнулась Майя.
- Не шути так, я серьёзно.
Вместо ответа мама обняла сына. Сильно. И поцеловала его в лоб. Но почему-то юноше померещился в этих объятиях холод, и он едва заметно задрожал...
Утро выдалось ясным. Раймонд забылся в квиетической полудрёме. Он лежал на кровати рядом с окном. В комнате летала пыль и прыгали по стене солнечные зайчики. Кусок неба в окне манил бездонно-голубым. Но Раймонду не было до него дела…
Мама тихонько постучалась в спальню сына.
- Ты сегодня никуда не идёшь?
- Нет, мама. Я бросил работу.
Пауза.
- Ладно, это твоё дело. Через час приедет машина, нам нужно натаскать угля. Ты единственный мужчина в доме, помнишь?
- Да. – Кивнул сын. – Я натаскаю.
Мама не сказала больше ничего и ушла в свою комнату. Рэй снова закрыл глаза, но он не давал сну унести его в своё царство. Почти каждую минуту юноша беспокойно размыкал веки и вздрагивал. Он сам не заметил, как провалился в чёрную липкую бездну; погас свет большого окна и исчезли солнечные зайчики на стенах. Падение, падение… И тут хореический ужас охватил его, и Раймонд открыл глаза, содрогнувшись всем телом. Солнечные зайчики так же плясали на стенах, с крыши тихонько капало, солнце клонилось к югу. На улице раздавались гудки грузовой машины.
- Вставай! – Мама вошла в комнату. – Привезли уголь.
Раймонд не ответил ничего. Он поднялся с постели, надел ветровку, и вышел в подъезд.
Яркий свет ударил в глаза. Солнце на миг стало огненным моргенштерном. У парня закружилась голова, он едва не потерял сознание, оглушённый этим моргенштерном, безжалостным и шипастым. В десяти шагах от подъезда стоял обшарпанный, воняющий соляркой грузовик, доверху нагруженный углем. Раймонд поплёлся к нему, и встал сзади, когда его догнала мама и вручила большой тряпичный мешок. Водитель выглянул из кабины и велел парню отойти в сторону. Затем он надавил на рычаг, и многотонный кузов начал со скрежетом подниматься; уголь посыпался из него, как оползень с горных кряжей, и оползень этот грохотом отразился в стёклах домов, подняв облако бурой пыли… Рэй закашлялся. Мама стояла рядом, и закрыла лицо платком. Пыль кружилась в свете солнечных лучей, медленно оседая на мокрый асфальт. Юноша раскрыл мешок, и начал складывать в него уголь кусок за куском. Когда набралось порядка шестидесяти килограмм, он взвалил мешок на плечи, и поплёлся к подъезду. Кружилась голова. Отчего-то вдруг сузилось поле зрения, и парень стал видеть всё вокруг как через узкую длинную трубу… В голове стоял шум. Но, невзирая на всё, Раймонд пошёл вверх по лестнице. В его доме не было лифта. Только ступени. Семнадцать пролётов по двадцать ступеней в каждом.
Рэй шёл наверх, забыв обо всём. Усталость казалась таким же сном; отдалённым, и его не касающимся. На восьмом этаже он вошёл в распахнутую дверь и высыпал содержимое мешка в большой деревянный ларь, что стоял в кухне напротив печки. Уголь лишь слегка прикрыл дно. И бурая пыль его взлетела в воздух, оседая на столе.
Раймонд вышел в подъезд, повесив на плечо пустой мешок. Он почти не слышал собственных шагов. Странное дело... В голове нарастал непонятный гул, на фоне которого явственно слышался шелест. Шелест сухих листьев и бумажных листов. Ещё так иногда шуршит свежее бельё на ветру. Или крылья воздушного змея. Открыв дверь подъезда, в лицо юноши ударил ветер. Он был сухой, ниспадающий с неба. И в то же время, тянул сыростью отовсюду, из разлившихся по улицам луж, из ветхих отсыревших домов. Из облетевших и почерневших от влаги деревьев… Яркое солнце светило в глаза. Людские голоса в стороне… На миг Раймонду показалось, что он вышел из ворот Колизея и солнце, что застыло в небе, он видит последний раз… На улице кто-то - пожилой герр и высокая полная фрау - везли на небольшой тележке два мешка угля в сарай во дворе…
Рэй подошёл к куче, и снова стал укладывать влажные куски в мешок. Водитель скривил лицо и сплюнул. Он грубо произнёс - «обмудок».
«Это что ли мне?» - Вяло шевельнулось в голове у юноши.
Мама подошла сзади и окликнула:
- Не спеши. Впереди целый день.
Сын не ответил ничего. Второй мешок он набрал тяжелее первого. Рэй не чувствовал усталости. Он ничего не чувствовал. Тело стало будто не его. Сознание спало наяву. Старик как бы видел себя откуда-то сверху, и управлять отделившимся телом было всё трудней и труднее… Раймонд поднялся на крыльцо подъезда, и упал. Завалился набок. Мешок скатился вниз, и бурые комки, похожие на грязь, рассыпались по такой же грязной земле…
Юноша был без сознания. Он не видел, как мама подбежала к нему. Как положила руку на лоб. Как пошла за шофёром; как тот сплёвывал и ругался, но потом согласился подхватить обессилившего юношу и донести до квартиры…
Что-то странное произошло сегодня с Раймондом. То ли зловещее Лунное Затмение в Сфинксе, то ли пресловутая «усталость металла», то ли заочное недоброе слово… Или всё разом, упало и стукнуло в голову, как сосулька, что однажды «вовремя» срывается с крыши. Рэй словно отказывался жить. Юноша, хотя он из-за вечной апатии и постоянных проблем не занимался спортом, был довольно крепок. Здесь сыграло роль и здоровое питание, и частые прогулки пешком, и подвижная работа дворника, и чистый крепкий дух… Рэй мог легко прошагать сотню километров, а потом лишь выспавшись, разгружать вагоны или долбить лёд. Но теперь что-то надломилось в нём. Раймонд не хотел жить. Дух его отказывался принимать реальность. А тело лишь послушно следовало за духом, и импульсы его становились всё тише... Но старик вдруг вспомнил о Ловисе. И жизнь тихим огоньком снова зажглась в его груди. «Нет, я хочу снова увидеть Её, и ради этого я сейчас не умру…» - Вспыхнул последний импульс воли, и невидимые ладони Тёмной Воды заботливо укрыли маленькую свечу.
Мама весь вечер просидела на кухне. С ней тоже творилось что-то странное. Она была как никогда беспокойна, руки её тряслись. Она почти не говорила с сыном, распластавшимся на постели.
Рэй заснул крепким сном. Сном, похожим на смерть. Но сердце его, маленькая свеча – тихо горело в груди, ведь ему ещё было ради чего биться. Вот только воли поддерживать горение оставалось немного, совсем немного… Когда старик проснулся, он тихонько позвал к себе маму.
- Мама. – сказал он. – Прости меня. Я не знаю, что со мной случилось, но я обязательно натаскаю уголь. Я только ещё пару часов полежу. У нас много времени, правда? – Юноша стал совсем худым и бледным. Узкое, угловатое лицо его, казалось лицом религиозного фанатика, под копной грязных русых волос, с запавшими огромными глазами и золотистой бородкой... Он смотрел на маму, и в глазах его было прощение, была любовь. Была странная потусторонняя радость.
- Отдыхай, Рэй. – холодно ответила мама. Её руки вдруг перестали трястись, а лицо приобрело металлическую уверенность. Нехорошую уверенность.
Раймонд сник. Он так хотел сказать, и сделать для мамы что-то тёплое. Но она вдруг сделалась холодной и жесткой.
- Прости меня… - Ещё раз проговорил юноша.
- Прощаю. Слушай, нам надо бы разобраться с углём поскорее. Обещают дожди. Выпей-ка.
И женщина дала сыну стакан с желтоватой жидкостью.
- Что это?
- Не бойся. Крови УРБов и других животных там нет. Других их жидкостей тоже. Это лекарство.
Раймонд улыбнулся. И холодными руками взял стакан из рук мамы.
- Пей до дна.
- Странный вкус, мама. Похоже на сахарную брагу… с горечью и привкусом мочи. Но я уверен, это лекарство, и я скоро поправлюсь. Я только ещё чуть-чуть посплю… Юноша выронил стакан из рук, и откинулся к стенке. Он вдруг изогнулся, и страшно захрипел.
- Конечно лекарство, милый Раймонд. Разве мама может тебе желать чего-то плохого? Лицо Майи скривила страшная улыбка. – Материнская Любовь – самая сильная в мире.
И женщина накинула зимнее пальто, взяла большой чемодан, и вышла прочь. Забрав последние ключи, закрыла квартиру снаружи на все замки.
******
В город вновь пришла засуха. Солнце поднялось так высоко, что казалось недосягаемым даже для птиц, даже для ветра, даже для мечтаний… Восточный ветер гнал по улицам иссушенные листья и бумажные пакеты; качал тени деревьев, и срывал истлевшие афиши… И долго кружился по двору чёрно-красный скомканный лист, на котором готическим шрифтом было напечатано: « …любви к ставосьмидесятилетию Дункель Амадеус»… И пожухлая трава зазеленела вновь, и жёлтые одуванчики повылезали всюду: в городских скверах, у отмосток домов, во дворах, в палисадах, на кладбищах… Дети прыгали по гаражам, и голоса людей разносились по вечерам так далеко, как это бывает летом после заката... Только в воздухе сквозила прохлада. Даже в минуты, когда солнце, незадолго как скрыться за чернеющей грядой домов, посылало на Город нежные, и жёлтые, как янтарь, лучи…
******
Мама Раймонда шла по улице к дому своей подруги – Ют. Ютта жила со своим сыном – Удо, в районе Зальцен, на самом северо-востоке Траума. Но жила она не в многоэтажке, а в небольшом особняке за оврагом. Вообще, в Траумштадте мало кто живёт в частных домах; да и во всей Юшлории и Шаттенвальде почти нет деревень – эти земли не располагают к сельскому хозяйству... Соль и холод, засухи и болота; каменистая степь на юге, и топкая тайга на севере – вот она - Зверриния, от Фаркачаров до моря Ллойда, от Бриша до Края Мира… Люди живут в тёплых многоэтажках, поближе друг к другу; жмутся, будто и нет кругом тысяч километров дикой первобытной земли… Жмутся из-за того, что Зверринские зимы холодны, и полны кошмаров...
Напротив дома Ютты заросли сирени и черноплодки. Они спускаются в овраг, куда бросают мусор. В палисаде - три корявых звёздчатых клёна, увешанных скворечниками и кормушками для птиц... Дом Ют не новый, не старый; он ещё крепкий и тёплый, но уже хранит в себе воспоминания трёх поколений. Дому было – чуть больше, чем самой Ют. Пятьдесят пять лет. Дом стоял в стороне от дороги, в тенистом уютном месте. Двор его, и крышу, и голубятню справа – покрывали рыжие от ржавчины металлические листы. Почти десять лет назад Майя с Раймондом вместе нередко навещали Ютту. Маленький Рэй любил сидеть на качелях во дворе, и кормить голубей; а Майя и Ют говорили о своём... Они были школьные подруги, и близко дружили.
Образ маленького золотоволосого Рэя засел в голове Майи, отдавая тупой, но на удивление слабой болью. «Если бы я знала, каким ты вырастешь, Раймонд, каким проблемным и забитым, сколько горя мне принесешь, я бы сделала аборт. И была бы счастлива с Александром. Ты бы не провоцировал его на агрессию, а я не разрывалась бы между вами и Амалией. Ты - проклятое дитя, маленькое чудовище, отрезанный ломоть… Из-за тебя вся моя жизнь насмарку. И как жаль, что я до конца осознала это только теперь… Правильно говорят – больной человек, и жирная корова - приносят пользу только после смерти… Но от тебя пользы, я даже теперь не узнала.»
Майе вдруг сделалось легко. Она расправила плечи, и достала из кармана пальто маленькое зеркальце. «Я - Красивая, Я - Женщина, и Я - достойна лучшего!».
С этими словами Майя промокнула тушь слюной, и немного размазала вокруг глаз, создав видимость недавних слёз. Она подошла к Ютиной двери, и постучала.
Спустя целую минуту, на той стороне двора послышались шаркающие шаги, и калитку открыл Удо.
- Тётя Майя, здравствуйте! – Удо отворил дощатую дверь пошире, и улыбнулся во всё своё веснушчатое лицо.
- Здравствуй. Всё в порядке? Мама дома?
- Да. Всё в полном порядке! Мам? – Удо окликнул свою мать в глубине дома.
- Сейчас иду.
Ют тоже подошла к калитке. Даже в своём дворе она держалась подобно аристократке: строгое чёрное платье с серой каймой, кулон из потемневшего серебра, прямые светлые волосы, пронзительные серые глаза. Всё в её облике выдавало сложную, образованную, и ригидную натуру.
- Добрый день. – Сказала она. – Ты без сына сегодня?
Майя как стояла, так и выронила сумку из рук. Её щёки задёргались, нос сморщился, на глазах выступили слезы. Сперва выступили, как вода из влажной губки, но спустя секунду, Майя заревела навзрыд... Ют обняла её.
- Что с Рэем? – спросила она обеспокоенно.
- Он умер. Сегодня ночью. – Сказав эту фразу, Майя вдруг почувствовала невероятное, граничащее с эйфорией облегчение. Будто гора с плеч свалилась. И слёзы - только отпускали её страдания... Но тут передёрнуло Ют.
- Как? Как это произошло??! – С её лица слетела строгость. На нём вдруг проявились мягкие, почти детские черты, а глаза округлились.
- Я не знаю… - Ответила Майя почти шёпотом. И закрыла глаза. Её губы упирались в кашемировое плечо Ют. Удо скрылся где-то в доме и его не было поблизости.
- Ему вчера вечером было очень плохо… Хотя он последнее время сам не свой, ты же знаешь его… Он всех ненавидит, в нём очень много негатива и желчи, и, наверное, больная печень. А ещё слабое холодное сердце и густая кровь из-за постоянных страхов и стрессов. Может быть, с ним случился инсульт? Он же всегда избегал врачей, ты же знаешь его… Даже не разу не проходил обследование. А я всегда говорила – все болезни от злобы! Он же всегда растравливал себя, искал везде врагов… Может, это и стало причиной? Может Высшие Силы устали от его постоянных жалоб и негатива… я не знаю. Ты ведь слышала про непонятные смерти, про Эйвери, Орианну из Рудников? Может, все они расплачиваются за свои грехи?? Ах, хотелось бы верить, что всё в мире устроено справедливо! Но погиб мой сын, мой родненький… разве это нормально, когда матери теряют своих детей… - Майя тихо всхлипывала. - Давай побыстрее, Ютта. Пожалуйста. Здесь нельзя оставаться. А Раймонда похоронит Фариборц, я попросила его… Мёртвым уже не поможешь.
Ют мягко оттолкнула подругу от себя.
- Пошли в дом. – Предложила она. - Всё готово. Мне очень жаль, что так вышло...
В Ютином доме всё по-прежнему. Только свет казался померкшим. А может, это от немытых окон… Ют заварила чай со зверобоем. Удо развалился в кресле, и крутил в руках отцовское ружьё. Ют отобрала его, и сказала, обращаясь Майе:
- Второй день дует восточный ветер. Мы готовы. Отправиться можем прямо сейчас. Но не надейся, что мы сумеем добраться до цели. Наш перелёт будет игрой в рулетку с шестью патронами, и только чудо может вывезти авантюру. Я беру с собой синско-эспенляндский разговорник. Насколько нам известно, всё, что западнее Бриша, захвачено, либо в блокаде. Если мы сумеем преодолеть тысячу километров по воздуху, что является главной нашей проблемой, «на материке» нам придётся начать совершенно другую жизнь. И жизнь эта будет полностью зависеть от наших врагов. И учти… - Ют пристально смотрела на Майю. – Скорей всего, нам придётся выйти замуж за синских солдат. Ну, или стать их любовницами. Синцы, как и другие солдаты, воспринимают белых женщин как ценный ресурс, а не как врага. Хотя и не считают нас за полноценных людей, но это уже другой вопрос. Главное – у нас есть все шансы влиться в новый мир. А Удо - прекрасный инженер – собранный им с нуля, фактически «из дерьма и палок» дирижабль надёжен и быстр. Мой сын вообще мастер на все руки, а имея доступ к научно-техническими ресурсам Новой Империи, он мог бы развернуться по-настоящему. Будем надеяться и молиться – что мой мальчик сможет неплохо устроиться в Син-Лянде. Он так много умеет… Синцы очень высоко ценят инженеров и технарей. Впрочем, в технических вопросах я не большой знаток. Скоро ты сама всё увидишь, и сама опробуешь. Главное, чтобы не открылись Окна, и мы не попали в одно из них… В этом случае карачун будет быстрым. Мы берём с собой ружья, удочки, и рыбацкие сети. Так же много тёплой одежды, ящик консервов, центнер крупы и сухофрукты. Берём с большим запасом. Скорее всего, нам не раз придётся ночевать в дикой местности. Дирижабль нагружен под завязку.
- А если бы Раймонд был жив… - Майя спросила как-то отстранённо, почти что-то «про себя». Ютта на мгновение послышался в её голосе сарказм. Но она не впустила эту мысль.
- Если бы Раймонд был жив, и захотел полететь, я бы осталась в Трауме! Удо сам умеет всё на свете – и управлять «сарделькой» (Ют, конечно же, имела в виду дирижабль), и выживать на природе. Я уже пожила, а жизнь детей, даже Раймонда, мне намного дороже. Но… - Ютта понизила голос. – Боюсь, твоему Раймонду нечего делать в Новом Мире. Он угрюм и необщителен, а его таланты рисовать картины и вырезать из дерева – вряд ли Теперь пригодятся. Он стал бы нам обузой, и не приведи бог, попал бы под раздачу, и мы заодно с ним... Будем честны, Мэй. Твой сын умер быстро, и наверно, это лучшая для него судьба...
С этими словами Ют перекинула ружьё за плечо, и вышла во двор.
Ветер накатывал на жестяную крышу волнами, и казалось, что каждая последующая волна чуть сильней предыдущей. Флюгер вытягивался в струнку, и стрела его обращена на запад. На заднем дворе дома тихо, только гул ветра, так похожий на шум моря, сливался со скрежетом ржавых листов... За двором высилось что-то наподобие ангара: крытое жестью помещение с высоченным потолком и каркасными стенами, кое-где небрежно покрытыми досками и рубероидом. Внутри стоял полумрак, пахло землёй и мешковиной. А в середине сего помещения, покачиваясь на двух страховочных тросах, зависла под потолком пестрая заплатанная «Сарделька» метров десять длиной. Под ней - закрытая маленькая кабинка, тёплая и крепкая, сколоченная из берёзовых досок, и стянутая стальными полосами. Дирижабль выглядел нелепо и бедно. Но Удо уверил, что это уникальный «воздухоплаватель» и если только не попадёт в «Окно», бояться нечего.
- Конечно, не «Валькиренритт», но вложенных трудов стоит! – Задорно обнадёжил Удо.
- Нужно поторопиться... Восточный ветер ненадёжен. – Ют похлопала Майю по спине, и первая вошла в кабинку.
- От Винта! – Весело крикнул Удо, и включил керосиновый мотор. Двигатель заработал «в холостую», винт пока оставался неподвижен. – Всегда мечтал быть пилотом! – Удо довольно подмигнул. Ангар заполнился жутким механическим треском. Майя закрыла уши.
- Поторопись!
Удо потянул за канат, отодвинув в сторону большой железный лист кровли, находящийся над дирижаблем, и дневной свет ворвался в ангар. Все трое устроились в тесной, два на два метра кабинке. Удо настраивал какие-то таинственные приборы - подкрутил вентиль; заработал воздушный насос, и подогретый воздух стал поступать в чрево «Сардельки». Пёстрый эллипс постепенно вздувался, становясь уже не таким обвислым и нелепым. Он высунулся сперва немного, затем целиком над крышей ангара. Здоровенная сарделька-гондола, сшитая из разноцветных кусков прорезиненной парусины, нелепая, но надёжная. Ещё пять минут, и верёвки, которым кабинка привязана к крюку в полу ангара, натянулись как струны. Ют обвела всех присутствующих взглядом. Удо был спокоен и беспечен. Он добродушен и весел всегда; казалось, никакие заботы и бедствия не выведут его из строя... За Удо Ют была как за каменной стеной, и даром, что муж ушёл от неё сразу после рождения сына. Майя чувствовала себя неважно. Её мутило, а от треска двигателя и запаха топлива подкрадывалась паника. Майя накрылась пуховой курткой и поджала под себя колени.
Удо дважды дёрнул за страховочные канаты, и хитрые узлы развязались; парень поднял верёвки в кабину. А «Сарделька», не слишком быстро, но неотвратимо, пошла вверх…
Сентябрь был в самом разгаре. Тьма и дождь исчезли, будто и не знал их город... Призрак лета вернулся в него, и задремал на пыльном асфальте. Болезненный, мёртвый призрак, чью фальшь обнажали сухие ветви и зябкий пробирающий ветер. И только кошки катались в пыли, и грелись на солнце, и призрак лета им был как друг-апрель...
Ловиса чувствовала себя неважно. После того, как Раймонд не пришёл в обещанный вечер -слабость, и неведомая доселе дикая грусть сдавили её душу, подобно Нюрнбергской деве. Ловиса не знала, что с ней, но все её тревожные мысли крутились вокруг Рэя... У девушки было предчувствие, что что-то случилось, что-то не так. И поделиться своими мыслями было не с кем. Ловиса каждый день утром и вечером выходила бродить по городу; она гуляла там, где Раймонд подметал дворы, с надеждой вглядываясь в лица прохожих. Но не находила знакомых лиц. Ловиса, укутавшись в чёрное пальто, ходила и там, где они гуляли вместе. На Лорьянштрассе и Андлауштрассе, на Хальмарском озере, в парке у костёла Святой Селестины… Девушка всё чаще задумывалась о Боге, слушая церковный колокол. Она спрашивала Его, глядя в синее чистое небо: «увижу ли я Рэя?», и небо отвечало ей: «Да». И лучи солнца весело играли на золочёном церковном кресте… Но девушка впадала в оцепенение. Наступил странный период, когда всё стало бессмысленным и ирреальным. И можно целый день не делать ничего. Любая деятельность была не нужной. Ни ей, ни спящему предсмертным сном городу… Только в один из дней, вместе с мамой, Ловиса помогала ворочать рабочим тяжёлые мешки с углём, которые складывали под черепичный навес во дворе. Герань на подоконнике вдыхала свет. Но цветки казались такими же грустными и фальшивыми, как сам этот свет, наполненный пылью и едким запахом штукатурки...
Днём на Ловису находило странное помрачение. Она могла часами качаться в кресле, жевать и сплёвывать цветки герани, которые так любила… Смотреть в окно, но видеть: мир вокруг – совсем другой. И вот серые стволы ив тянутся к ней подобно щупальцам; последние капли луж, уходящие под землю, пенятся кровью; а железный витиеватый забор – рёбра скелета, прорастающие зелёным пореем... А когда солнце заглядывало в комнату, освещая пылинки, замершие в воздухе, с девушки стряхивалось оцепенение, и на миг охватывал ужас: свет этот казался неземным. Но уже через мгновение всё возвращалось к той же отрешённости... Ловиса выходила на улицу, накладывала прогорклой рыбы бродячим котам, и подогу смотрела на них, присев на качели.
Девушка, как и Раймонд, была вегетарианкой, и питалась только овощами да дикими ягодами. Девушка вообще ела очень мало, а рыбу она покупала только для бродячих животных. Ведь они, в отличии от людей – хищники, и мясо им жизненно необходимо. И намного правильнее, если они будут есть дикую и свободную рыбу, а не человечину. От одной мыли, что все в городе, да и во всём Эспенлянде, кормят своих котиков и собачек мясом УРБов, которые умней и чувствительней любых животных, Ловису охватывала ярость и отвращение. Девушка понимала, как устроен этот мир. Понимала, что в нём неизбежно есть хищники и жертвы, что жизнь – конкуренция и борьба, а к «светлой» цели – идут по головам сражённых. Пламя, чтобы гореть в лампадке – пожирает масло и фитиль, ибо не может гореть само, не съедая «пассивную материю». Так и люди, что «горят и светят», в прямом и переносном смысле питаются павшими, которым уже не доведётся самим стать пламенем… В этом мире никак не взобраться на вершину Пирамиды, кроме как по горам повергнутых трупов, превратив их в топливо для своего «огня». Смерть и боль – бессменная часть падшего Адам-Ришона, что рассыпался на «613» Архетипов и бессчётное множество душ, и никогда не соберётся вновь, ибо никогда не сумеет каждый из осколков «возлюбить ближнего своего, как самого себя». Напротив, Человек старательно тонет в бездне эгоизма и жестокости, разбивая осколки, множа ненависть и вражду… Создавая «жертв», козлов отпущения, отверженных детей, что как проклятый Сет сетуют и проклинают мир, запутываясь в сети сами, запутывая других, а зло усиливает резонанс, что дробит осколки, увлекая всех и каждого в бездну Чёрной Омелы. Ловиса не хотела быть «пламенем», что питается болью и гибелью повергнутых. Даже если бы имела возможность стать САМЫМ БОЛЬШИМ ПОЖАРОМ И САМОЙ ЖИРНОЙ ПИЯВКОЙ, что пожрёт всех и вся, взобравшись на самый верх Пирамиды. Сущность девушки другая… Акко мечтает стать той силой, что помогает несчастным, что даёт Свет и Тепло, для которых не нужно никого сжигать… Она знала, что где-то есть «Золотой Ключик», ведущий к Свободе, он есть в каждом сердце, но другие даже не хотят его отыскать… Хорошо спрятал этот ключик Триликий, и не у каждого найдётся доброе сердце и «острый нос», чтоб проткнуть дырку в Матрице – нарисованном очаге – и увидеть Истину.
В незапамятные времена УРБы являлись обычными людьми, но были завоёваны и порабощены более сильной расой. Десятки поколений селекционеров и генетиков ваяли из УРбов существ идеально удобных, чтобы поиметь с них ВСЁ. УРБы стали громоздкими – теперь средний вес «унтерменша» пятьсот килограмм, но бывают монстры весом две тонны… У них ломкие кости, и нежное, жирное мясо с «красивыми» прожилками. УРБы кротки… Они покорно принимают из рук мучителей пищу и лижут руки... Только старые и не охолощённые самцы способны проявить ярость; но из-за того, что УРБы всю свою жизнь проводят в тесных клетках, где не могут даже встать во весь рост, и ходят под себя, их силы ничтожно малы. Они медлительны, мгновенно выдыхаются, их без того редкая ярость быстро иссякает... Самки УРБов очень плодовиты, разражаются минимум тройней. Только младенцев у них сразу отбирают, чтоб молоко выпили наши дети – Цветы Жизни. Рождаются и живут УРБы в крытых загонах; на больших фермах они вообще никогда не видят солнца. Всю жизнь их усиленно кормят специально разработанными кормами, чтобы существа набирали вес. К пубертанту самцов кастрируют, и выдёргивают зубы. Некоторым подрезают сухожилия на ногах. Это для «безопасности». Передвигаться живому мясу ни к чему, тем более движения сжигают жир, снижают КПД вложений. Детёнышам «недолюдей» полагается быть максимально «удобными» и быстрей набирать вес. Индустрия животноводства направлена на быструю и эффективную прибыль; о пользе такого мяса для «Цветов Жизни», тем более о сострадании к «скоту», речи не идёт. Нужно лишь «топливо», для всепожирающего пламени нашей цивилизации. Эффективное топливо. В последние поколения появились «чудодейственные» гормональные препараты, от которых УРБы чудовищно быстро жиреют, кожа их становится тонкой и бледной, совершенно без волосков… Это выгодно, и очень удобно при забеловке.
Забивают «унтерменшей» по старинке: перерезают горло. Хотя бывают и более зверские случаи. Ведь у УРБов нет никаких прав, и сам процесс забоя никак не регламентирован. Некоторые «хозяева» любят подвергать свой «скот» пыткам. Просто, ради удовольствия и спортивного интереса.
Ловиса слышала рассказы, как живых УРБов рубили мечом, отрабатывая приёмы фехтования; взрывали им в анусе пороховую петарду; отрубали кисти рук и лодыжки, чтобы сделать летом холодец, а туша осталась живой и не сгнила… Правда, как повествовал рассказчик, тогда туша всё равно сгнила, в агонии, от сепсиса и болевого шока. Особым деликатесом считаются только что вынутые семенники «скота»; сразу после кастрации их жарят, а иногда едят сырыми. Считается, что сырые яйца УРБов очень полезны для мужской потенции. Ещё из них производят стероидные гормональные препараты, популярные у культуристов и прочих «водибилдиров». Впрочем, УРБокомплексы и частные фермеры стараются избегать лишних свидетелей. Ведь в мире много мягкосердечных людей с развитой эмпатией... Таких бросает в дрожь от жестокости, потому что они могут представить на месте несчастных себя. Только чаще такое «мягкосердечие» - не милосердие и справедливость, а беспокойная фантазия и слабые нервы. Таких потребителей надо держать в неведении, успокоив их заворочавшуюся во сне Совесть, чтобы и наши нежные эмпатики тоже покупали мясо и молоко, с этикеток которых улыбаются нарисованные жирно-бледные лица, радующиеся одарить «высших людей» своим мясом и сослужить добрую службу…
Страдания скота и рядом не стоят со страданьями дикой лани или зайца, которых, например, поедает волк. Ведь и заяц, и лань, жили ОБЫЧНОЙ жизнью; бегали и спаривались, любили и боялись, кушали и рожали… Знавали небо, зелень свежей травы, лучи весеннего солнца, прохладу родниковых вод… И смерть; в лице волка, в лице болезни, или лесного пожара… Она придёт к каждому. Такова жизнь. Такова жестокая гармония земной Природы, но «цивилизованные люди» поиздевались и над смертью, и над жизнью. Будто сам Сатанаэль; Бог-Враг; не Творец, но Исказитель…
Ловиса думала про всё это, и плакала. А самый облезлый и худой кот мурлыкал, и тёрся о её ногу. Он, как будто, всё понимал; всё на свете; и искал у Акко заботы и защиты… И Виса гладила его – долго-долго, за ушами, и тёплый худой живот; и непременно оставляла ему добрый кусок рыбы, и следила, чтобы «Облезыш» её доел… Ведь иначе здоровые дружные коты отобрали бы у него всё, да ещё надрали уши…
Потом девушка шла домой, и садилась за пианино. Так же раскачиваясь на стуле. Перебирала нехитрые грустные аккорды, иногда вплетая в них ещё более грустный в своей нелепости «мажор»…
Вечером возвращалась мама. Она приносила пакет молока и свежий багет для себя, и черствый ржаной хлеб с «эко» -капустой, выращенной на компосте и грунте, без добавления навоза и костной муки с УРБокомплексов – для дочки. А в сегодняшний вечер она принесла банку душистого гречишного мёда… И вдвоём с Ловисой они сидели ночью на кухне; и пили травяной чай; пока Луна смотрела в окно и колыхала штору; и ночные шорохи ползли по подоконнику, стенам, бледному потолку… В эту ночь Ловиса рассказала маме, что нашла друга, который оказался ей дороже всех. И наверно, за несколько последних лет, сегодня они с мамой общались близко, по-простому. Не только о музыке и домашних делах…
Заснула Ловиса с пустым, уставшим от боли сердцем. И ночью Луна лила серебряный свет на её одеяло, и где-то в сквере то и дело орали кошки...
Ночью Акко видела нелепые сны: вот вышла она из подъезда своего дома, а прямо перед ним тарахтит грузовик. Рабочий в мятой фуражке и с ницшеанскими усами просит подойти к нему. Она подходит, а он указывает ей на странные кульки, расставленные вдоль дороги. Ловиса понимает, что кульки надо собирать и складывать в кузов. Она идёт вдоль поребрика, а в светлом белёсом воздухе летают стрекозы и шелкопряды. Вот первый мешочек, девушка берёт его и видит, что в мешочке засахарившейся мёд. На него уже начинают слетаться мухи. Акко кладёт его в большую заплечную сумку, которая оказалась на её плече. Дорога уходит вдаль, там всё так же светло; большие рыжие светляки и бабочки тутового шелкопряда роят в воздухе, садятся на деревья, касаются лица и рук Ловисы. Вот и второй мешочек, третий, четвёртый… Сумка становится тяжёлой, и начинает резать плечо. Девушка замечает, что вдоль поребрика лежит тополиный пух, и его становится всё больше, чем дальше она идёт вперёд по этой дороге... И Акко видит, что пух под ногами горит. Девушка вздрагивает, но понимает: пламя не обжигает её. Ей становится даже весело; она шагает, ступая прямо в горящий пух, босая; а потом и вовсе начинает мять и пинать его, словно палые листья. В горящем пухе она видит ещё один кулёчек, и берёт его. Чувствует, что пламя лижет ей ладони, тёплое и влажное, как собачий язык. Ловиса вот уже хотела положить мешочек в сумку, но заметила, что он необычно тяжёлый и влажный. Девушка распаковала кулёк и ужаснулась: там вместо мёда лежал кусок мяса в чёрный волосах, из которого торчали кривые зубы. Злобная ухмылка вперилась в Акко, в животе девушки завязались узлы. Ловису скрючило тупой болью, она упала на мостовую. Тело девушки охватило пламя и накрыло с головой. Мокрое, тёплое, липкое пламя… Девушка сквозь боль открыла глаза, и узрела – вокруг неё уже не пламя, а огромные звериные языки, растущие прямо из земли… От ужаса маленькая Акко закрыла глаза руками. Но боль стала настолько нестерпимой, что девушка разжала ладони, и в мерзостном мандраже наблюдала: из её живота растут гибкие зеленоватые побеги с шипами и с чёрными звездчатыми цветами на ветвях…
Боль прошла. Девушка лежит на спине и смотрит вверх. Всё, что она видит – одинокое солнце в блёклой синеве. И к этому солнцу медленно, бесшумно тянутся три чёрно-зелёных ствола, усыпанных шипами. Чёрные шестиконечные цветки на них отрывались и ложились на небосклон. И небо меркло. Девушка стала различать музыку, льющуюся из ниоткуда… И тихий-тихий женский голос, напевающий на печальный и простой мотив… С тоской Акко узнала в этом мотиве, искажённом странными дребезжащими звуками романс «Над скамейкой в тихом сквере».
… Тамас душами играет
Нас предал солнца белый свет.
Мы всё на свете потеряли,
Мы тьму, как маму обнимали…
И нашли ответ.
Слова песни отрывались, как чёрные звёздчатые цветки, и улетали в пропасть. Звуки гасли. Всё срывалось в какой-то чудовищный водоворот, закручивающий мир. Ловиса провалилась в черноту. И в тот момент, когда она коснулась дна, промелькнула мысль: «ах вот ты какая, Смерть…». Дальше ничего не было. И это ничего продолжалось вечность...
Потом Акко видела высокую чёрную башню, крышу которой венчал флюгер, и стрела его обращена на запад. Девушка ощутила на себе бальное платье и неудобные деревянные туфли. Туфли её утопали в густой зелёной траве. Дул пронизывающий ветер, а с неба падал пепел, едва отличимый от снега. Ловиса смахнула с лица белую «снежинку», и пыльный сероватый развод остался на её смуглой руке и чёрных волосах.
Девушка вздрогнула: по небу разнёсся гром. И утих. И снова разнёсся, расколов плиту небосвода надвое. Ловиса вспомнила, что так бьёт набат. А с чёрного леса взметнулась в небо стая огненных петухов, но кричали они подобно воронам... «Форзихт! Форзихт!» - слышалось в их хриплом карканье. Было тринадцать ударов набата. И огненные петухи в небе рассыпались на искрящихся змей, которые прогорали и гасли, обращаясь в пепел. Ловиса шла в сторону Башни. Она чувствовала, что должна идти туда, и ветер гнал её в спину.
Вдруг башня, нависавшая впереди, резко отдалилась, и пропасть с качающимся канатным мостом преградила ей путь. Девушка решимо шагнула. Противно скрипнула пенька и мост, подобно маятнику, начал раскачиваться из стороны в сторону. На дне пропасти утробно чавкнула Таумиэль, и открыла трубу в бездонное. Акко не успела испугаться, как поняла, что держит в руках длинный шест. Она взглянула на него и увидела, - это не шест вовсе, а огромные чашечные весы, на одной чаше которых лежит Зло, а на другой Добро… И чаша с Добром была тяжелее. Она покренила Ловису вправо...
Девушка стиснула зубы, и слёзы выступили у неё на глазах. Она задыхалась под тяжестью Правой Чаши, всем весом своим клонилась влево, выпустив одну руку, и перебросив Весы на плечи. Она ухватилась за пеньку, и содрала ладонь в кровь; и кровь её, алая и липкая, впитывалась в пыльный канат, и не давала соскользнуть. Ловиса шла вперёд. И солнце на миг показалось в небе. И снова спряталось в свой дом. Неудобные туфли застревали в досках. Но Ловиса не могла скинуть их. Она не могла выкинуть и Весы. Девушка понимала, что эти Весы, это и есть она сама. Слёзы катились по лицу девушки, платье изодрано в клочья. И вдруг Ловиса рассмеялась. «Ах это платье…!» - Подумала она. «Можно вообразить, я иду на праздник! Зачем, зачем оно мне… Такая нелепость… И теперь оно разодрано в клочья!» - Девушка так разозлилась, что схватила окровавленной рукой канат и рванула на себя. И ещё, и ещё. Каблуки она вонзала между досками, намертво упираясь на шаткой поверхности, и за каждый рывок продвигаясь на метр вперёд. Снова выглянуло солнце. И солнечный ветер донёсся до девушки, прошептав: «Ты в этом платье самая красивая. Ты… Справишься».
Мост остался позади. Таумиэль тоскливо вздохнула, и небо содрогнулось, как смятый холст… Весы в руках Ловисы исчезли, но их тяжесть налила всё тело девушки. И вместе с тем, утроила её силы. Ловиса улыбнулась и поправила волосы. «Это наша с тобой тайна, Солнце. Но я и вправду… самая красивая».
- И ты идёшь на праздник… - Прошептал вослед ей солнечный ветер.
Башня высилась впереди. Чёрная, неприступная. Тёмная Акко шла к ней через окутанное туманом поле. И тут она услышала разом со всех сторон волчий вой. Девушка улыбалась. Ей ничего не было страшно. Даже когда в тумане промелькнули поджарые волчьи тени. Ловиса шла на праздник. И ничто не могло остановить её. Теперь она знала это. Сзади раздался сотрясающий землю топот. Девушка обернулась. Перед ней стоял Вильгельм-Первопроходец верхом на бронзовом коне.
- Здравствуй, дочь! – Воскликнул Вильгельм, и эхо разнеслось над пустошью.
Ловиса обомлела, но тут вспомнила, что на Празднике возможно всё.
- Здравствуй! Скажи, знаешь ли ты, как попасть в башню? – Девушка крикнула непривычно звонко, и голос её так же разнёсся над туманом, только высокий и острый, как струна рояля.
- Знаю, Дочь. Ведь я основал этот Город! – И рыцарь едва заметно улыбнулся. – Если ты хочешь попасть на праздник… Просто постучи в закрытую дверь! Ведь тебя там – давно ждут.
- Спасибо, спасибо тебе! – Ловиса с восхищением смотрела на Вильгельма. И только сейчас увидела в его лице родные черты. Родные, но совсем на неё не похожие…
- И ещё. – Сказал рыцарь. – Возьми это! Ведь тебе придётся по пути на праздник отбиваться от разбойников. Только Ты сможешь выиграть эту битву, ибо сражаешься за Своё счастье. – И Вильгельм протянул Дочери длинный криг-мессер.
- Благодарю, благодарю тебя! – Девушка взяла из рук Вильгельма изогнутый двуручный меч с блестящим лезвием.
- Прощай!
- Прощай, Папа! – Прокричала по ветру Ловиса, сжав тёплую рукоять.
- Хм… Папа… - На лице Вильгельма блеснула слеза, но он смахнул её на лихие усы, и пришпорил ботфортами без шпор коня.
- Не прощай – Увидимся! – И рыцарь стремглав скрылся в тумане…
Серые тени закружились вокруг. Злобное рычание рождалось, и пропадало в тумане. А Башня всё высилась впереди. И Акко двинулась к ней... Тут прямо из тумана вынырнула оскалившаяся волчья пасть. Карие раскосые глаза злобно вперились в глаза Ловисы, и были совсем человеческие… Но девушка, не задумываясь, рубанула прямо по морде мессером. И неизвестно откуда взялись силы – Ловиса никогда раньше не держала меч – лезвие разрубило морду надвое. Девушка не смотрела на тело, и так же шагала вперёд. Сзади неё раздался яростный рык, от которого передёрнуло сердце. В этом рыке угадывались бранные слова. «Не бойся, это – тупые понты» - мысленно улыбнулась Ловиса. И как только воздух дрогнул за её спиной – развернулась, и рубанула мечом ближе к земле. Волк противно и отчаянно завизжал, завалившись на бок и поджав хвост. Девушка не оборачиваясь шла дальше. Жилистые тени кружили вокруг, но подходить более не решались. В тусклом сером свете отчётливо видны их поджатые хвосты.
Вот и Башня. Клочья тумана стелились понизу, и Ловиса разглядела крышу донжона, на котором торчал всё тот же флюгер. Но теперь стрела его смотрела на север. Ловиса не поняла, почему обратила такое внимание на стрелу флюгера и куда она смотрит, но почему-то ей это показалось важным. Север. И Акко пошла вдоль стены. Вот! Ага… Девушка наткнулась на дверь. Тяжёлую, окованную железом дверь без глазка, без ручки. И тропа к ней давно заросла бурьяном… Ловису затрясло. Она не могла поверить, что эта дверь может открыться. Она казалась неприступной. А сзади кружились волчьи силуэты и их становилось всё больше... От них веяло запахом пота и крови. Девушка стояла в нерешимости под дверью. Но потом собралась с силами и постучала. Просто. Тук-тук.
И… Дверь просто открылась. Тихо, бесшумно. Внутри было светло и тепло... Ловиса сделала нерешительный шаг, сердце билось слишком часто. Девушка перевела дух и двинулась вперёд.
Внутри башни оказались огромные залы. Потолки казались такими высоченными, что напоминали небо в пасмурный вечер. А вдоль стен стояли стеллажи книг. Но всё это в сей час казалось тёмной Акко не важным, и шла она вперёд, и вверх по винтовой лестнице, как велело ей сердце. И вот под самой крышей Башни, где гуляли сквозняки и ветер завывал в трубах, Ловиса нашла маленькую комнату с большим окном и балконом. Прямо напротив окна, на столе, стояла роза в крохотном горшке. И сверху она накрыта стеклянной банкой. «А роза упала на лапу Азора…» - прошептала девушка амбиграмму из любимой старой сказки. И сердце её сжалось, и брызнуло кровью... Акко осторожно взяла розу в руки и увидела, что та почти увяла. Только один лепесток оставался в бутоне – но самый большой и красивый. А шипы были страшно разросшимися, и торчали во все стороны, царапая стекло.
Ловиса заревела навзрыд. В этой розе она увидела своё отражение. Самое родное, что есть на свете. И в исступлении она разбила стекло и пальцами сжала бутон и колючки.
И тут девушка проснулась.
Глава 14. Сломанные игрушки. «Варфоломей». Часть 2.
Ты Бога просил о святом избавленьи.
Но выбиты зубы и сломан хребет.
Ты ласковым зверем плескался в купели,
Не заметив воды мутно-розовый цвет…
Ты в ангелах видел воздушные крылья –
Что были пришиты к тушам свиней.
Ты видел улыбку в приподнятых брылях,
Мнил поцелуем пусканье слюней.
Но что же такое? Мой глупый зверёныш…
Ты, друг, обманулся, виляя хвостом.
Пригрев искру счастья в закрытых ладонях –
Ты вспыхнул, как факел, адским огнём...
И оскалом застыли маски комедий…
И швы разошлись на опухших губах...
Обнажённые души, и железные цепи,
Как нежное сердце, в грубых руках…
Разжались объятья. И высохли слёзы.
Хрипом задёргался дряблый кадык...
Темнота - не давала ответ на вопросы –
Она… неизбежностью рушила их.
И Тьмы протянулись склизлые руки,
Смрадным холодом душу объяв...
Ты дёргался в липких и мерзостных муках,
От горла до чресел, от сердца до гланд…
И ангелы сбросили мёртвые маски –
Сплошь рыла свиные, да зубы в крови.
Мой друг… Ты верил ведь в сказки?
Так знай. В аду… Не бывает любви.
Мне было, примерно, как тебе сейчас. Может, чуть старше. Я был очень пылким, гордым, и как мне казалось – справедливым юношей. Я выступал в защиту УРБов, впрягался за слабых, увлекался наукой и верой в Бога... Я, признаться, любил себя, и не очень любил людей. В тот роковой день, я вместе с одногруппницей по колледжу, а звали её Соломея, устроили пикет в защиту «унтерменшей» на Либенштрассе – главной пешеходной улице Вальдштадта.
Я был так счастлив, предвкушая этот день! Я был влюблён, весь мир казался не таким уж мерзким; и, признаться, даже проблемы УРБов отошли на второй план. Я, наивный юноша, с трудом верил, что в мире, где есть ЛЮБОВЬ, есть место чьим-то страданиям! А Соломею я любил до слёз, до рвущей боли, до шевелений в животе, которые прозвали «бабочками»… И вот, этот пикет, будь он благословлён, который объединял наши устремления и нашу тихую войну за справедливый мир, мог свести нас вместе... Ведь я ни за что бы не решился сам заговорить с Солой в неформальной обстановке… хотя и знал, как она того хотела! Сола была очень скромной, неактивной девушкой, и никогда бы не сделала первый шаг, и признаюсь, меня это тогда так заводило… Так вот, в тот субботний июньский вечер, мы с Соломеей встали с плакатами на Пятачке Шарманщиков. Я был облачён в чёрную студенческую униформу, на шею я повесил фанерную табличку, на которой красовалась надпись: «Милосердие, или экстремизм?!», и руками Солы нарисовано красочное изображение окровавленного унтерменша, подвешенного за крюк. Соломея принесла гитару, и играла для публики церковные песни в современной обработке, положенные на всем понятные несложные мотивы. Вечером в субботу на Либенштрассе очень людно. Народ шёл почти сплошной толпой; тут были и уличные музыканты: клезмеры, да старики-шарманщики, затягивающие свои сентиментальные напевы; были и акробаты, и факиры, и попрошайки, и торговцы сомнительными реликвиями... Влажное солнце припекало голову, и я сел на скамейку. Не снимая с шеи я поставил на колени перед собой большущий фанерный плакат «Милосердие, или экстремизм?!», обличающий, как нам тогда казалось, пропаганду правительства, спонсирующего урбокмплексы и мясокомбинаты по всему Эспенлянду. Плакат, нарисованный Солой, он грел моё сердце. Так вот, я, сморённый влажным июньским маревом, едва не задремал на этой скамейке, когда Соломея, поддавшись магии собственной музыки, отошла в сторону Рильморского Парка. И тут я услышал оклик.
- Слышь, дырявый, ползи отсюда, пока тебя самого не охолостили и не пустили на шашлык.
Я вздрогнул. Я, признаться, ждал от этой прогулки совсем другое. Я уже был настроен на нежность и единение с Соломеей; я, прямо скажу, испытывал томное и сладостное влечение, а перед глазами мелькали прекрасные и романтичные картины родного Вальдштадта весною, и наши с Солой бесконечные прогулки по этому юному и волшебному для влюблённых городу…
Я поднял глаза на своего визави. Предо мной стоял невысокого роста жилистый мужчина с узким «волчьим» лицом. Я сразу понял, что он – из сидельцев. В Липовой Парме, увы, вообще много каторжан; ещё со времён Железного Гофмана здесь расположено большинство «лагерей» Эспенлянда. Сиделец был не один. Рядом с ним смущённо потупилась красивая, я бы даже сказал – мучительно красивая молодая девушка, нежная и светлая, как цветок белой лилии. Девушка держала за руку девочку, лет восьми. Такую же светлую и прекрасную. Они напоминали бесценные бриллианты, на страже которых стояла безжалостная грубая сила. От их вида становилось больно, ведь именно сочетание, союз нежности и жесткости – даёт чудовищную «целостную» энергию, раскалывающую что угодно - как лёд и пламя, меч и роза, ласка и пытка... Именно нежная, женственная девушка может пробудить в яростном и уверенном в себе мужчине ту небывалую жестокость, которой он никогда не достиг бы, будучи одиноким.
В один миг я испытал самую чёрную зависть и самый глубокий ужас, но свой выбор для себя я сделал сразу. Я никогда не был вонючим куколдом и мазохистом, натирающим на чужое счастье, исходящим чёрной желчью и загустевшей спермой на эмоции унижения и страха. Я не собирался терпеть несправедливость, «альфасамцовые» наезды от кого бы то ни было, а тем паче от тех, кто сильнее и счастливей меня. И от кого при этом разило мерзостью... Я в душе всегда был Воином Справедливости! И я ответил ему. Грубо, и не считаясь с осторожностью.
- Пошёл ты на «olo», вонючий зек, я тебя – падаль, не боюсь, и ты, мразь сиделая, можешь хоть сейчас резать меня, я плюю тебе в харю, скотомогильник ходячий, и тёлке своей, и отпрыску несчастному скажи, что не все тебя, мразь, должны бояться.
Я понимал, хотя и смутно, что в тот момент совершаю самоубийство. Само пространство вокруг поменяло структуру и замерло в перезагрузке… Но что-то внутри меня подсказывало: «Ты прав. И неважно, что ты слабее. Не бойся своей правды, неси её гордо, неси её до последнего вздоха».
Зек побледнел, а потом посерел от ярости. Я вряд ли забуду его глаза. Они расширились, будто он испытал чудовищную боль. Наверное, его, авторитета, или пахана – уж не знаю, как правильно их называть – никто за всю жизнь так не оскорблял. А его спутницы – жена и дочь, такие нежные и женственные, вопрошающие уставились на «защитника и пастыря».
Зек, едва сдерживая разрывающую его ярость, достал из-за пояса огромный нож, и кинулся на меня. Но и я не придерживался рабской морали, отнюдь. Той ублюдочной современной морали, по которой, де, современный мужчина никогда не должен носить с собой оружия, надеясь на навыки дипломатии и продажную полицию. Будто защищали когда-нибудь полицаи трусов и куколдов, безответных жертв, и удобное уже готовое мясо... Я, будто ведомый роковой силой свыше, молниеносно извлёк из кармана небольшой, но острый винтервандский нож, и, ринувшись как сумасшедший в атаку, первым поразил сидельца в грудь. А потом, не давая опомниться ни себе, ни ему, бил не переставая, как швейная машинка, схватив того за пиджак; бил в грудь, в живот, в пах, поразив и не раз в самый центр его тестикул, о – я победил как самец! Опустил и морально унизил врага – по их же правилам, в их РЕАЛЬНОСТЬИ, они же это любят… ох как любят унижать других и боятся за себя! Я бил в лицо, пронзил оба глаза; сиделец завалился набок, а я, опьянённый кровью и жаждой справедливости, божественным «джихадом», взял его за волосы, и перерезал ему горло. Отнюдь не одним движением; я упивался, «пиля» шею до самого позвоночника. Как тогда – помню этот момент. Момент триумфа справедливости. Безумной, самоубийственной справедливости. Вонючая кровь подонка фонтаном заливала мостовую. Я не сразу осознал, что вокруг собралась толпа народу. Среди них – была и Соломея…
Не выдержав эмоционального накала, безумного пульса и отчаянного ликования моей «освободившейся» от страха души - что-то перегорело в моём мозгу, и я потерял сознание. Я провалился в чёрную бездну, и как казалось тогда, провёл там долгие годы. Впрочем, как я понял позднее, у меня случилось сильнейшее психическое истощение, и я проспал трое суток подряд…
Проснулся я в больничной палате. В голове была абсолютная пустота. Как оказалось, меня в тот вечер тоже неслабо ранили. Нож «сидельца» оставил на животе широкую рану, которая здорово опухла и сочилась сукровицей из-под тугих швов. Меня спасла табличка, да-да, та самая табличка, нарисованная Соломеей! Которую я повесил на шею и так и не снял... Нож зека вонзился прямо в «сердце» нарисованного УРБба, подвешенного на крюк; и снова, как это символично – племя порабощённых приняло на себя наши страдания, искупив нашу вину и подарив жизнь… Удар сидельца был такой силы, что пробил фанерку насквозь, но растерял на ней всю энергию, войдя в мой живот на каких-то четыре сантиметра.
Я думал, что меня, долечив, посадят. И я уже представлял, как бы убить себя до того, как окажусь в тюрьме, а зная Вальдштадские тюрьмы, смерть была бы самым желанным выходом. Знаешь, я вообще ненавижу культ страха, созданный в нашей стране, особенно для людей и без того робких. Нас везде учат бояться, рисуя страшные картины тюрьмы, войны, жизни и смерти. И мне внушали всю жизнь перманентный страх, но я был уже готов разрубить гордиев узел душащих пут... И первый великий шаг я уже сделал, отступать было некуда... Знаешь, Раймонд. Мой отец как-то рассказывал мне одну притчу, послушай.
Однажды Агруэр XI Асмарский, в народе его величали Кровавый Кайзер - осадил город Лусс, и послал туда гонцов, чтобы взять дань - котёл с золотом. Горожане, боясь гнева Агруэра, выплатили дань, и гонцы вернулись с котлом.
Второй раз Кровавый Кайзер послал гонцов за данью, однако те вернулись с пустыми руками, сказав: «люди в страхе, плачут, клянутся, что у них больше ничего нет».
«Раз боятся и плачут, значит есть, за что трястись!» – ответил Кровавый Кайзер Агруэр, и снова послал гонцов. И действительно, те вернулись с золотом.
В четвёртый раз послал Асмарский Кайзер гонцов, и их сопровождали Красные Всадники, должные внушать жителям ужас, готовые изрубить толпу мечами. Но гонцы вернулись ни с чем...
Кайзер спросил их: «Неужто они страх потеряли, эти жалкие луссцы? Как настроение в городе?»
«Странно всё!» – Ответствовали гонцы. – «Мы врывались в дома, потрошили ларцы и амбары, а нам открыто смеялись в лицо, мы подняли мечи, а люди принялись танцевать и петь песни!»
Тогда жестокий, но мудрый Агруэр сказал: «Оставим Лусс. Вот теперь я вижу, что с них нечего взять».
Помню, как сейчас: Варфоломея я слушал с огромным интересом. Я было подумал тогда, стоя у врат Кальгорского монастыря, что хотел бы иметь такого отца, как он… В его образе, как и в других людях, отмеченных бедою, я видел прекрасное, но и жуткое вместе с тем. То невыразимая тайна, или боль; на месте с кровью вырванных страхов, мучительно отрезанных крыльев и выжженного сердца – зияла стылая пропасть, и из тьмы её поднимались едва различимые облачка колючей гари... Гари, что бывает на пепелищах, и оседает в печах крематория. Выжженный человек. Пустой город, в котором не осталось ни золота, ни жителей, ни самих домов…
- Потерявший всё – безстрашен и лёгок. – Подытожил монах, озвучив мысль, громко стучащую в моей голове. – Но за свободу приходится заплатить болезненную цену… Агруэр не уходит, не забрав перед этим всё. Так вот, неожиданно для себя я понял, что у правосудия не было цели сажать меня в тюрьму вообще. Там сложилось много обстоятельств. И то, что «пахан» ударил ножом первый, и то, что его оружие было вдвое длиннее моего; я же убил его простым рабочим ножиком, каким винтервандские охотники чистят рыбу и строгают дерево... А ещё то, что убитый мною Янкель Кишмет находился в розыске, и был «головной болью» всего Дождевого Предела, откуда приехал скрываться в Парму. Он был тем, кого называют «авторитетом» в преступном мире. Впрочем, эта тема чужда для меня... Я могу понять преступления как таковые, даже от самых страшных деяний человек не застрахован, как и от тюрьмы. Но мне чужда и непонятная вся их субкультура, их чернушная романтика, выросшая в беспросветности лагерей и протянувшая метастазы на волю. Впрочем, любая мерзость - гнилая накипь людских сердец... Лезет она из самих людей, а не из лагерей и зон. Убери, снеси все тюрьмы – люди сами создадут себе ад среди Рая.
По делу я проходил как свидетель, потерпевший и обвиняемый сразу. Но по последнему пункту был полностью оправдан. Случаются такие повороты… Уже сейчас я понимаю, что это отнюдь не из-за справедливости «властьимущих» структур, и не из-за торжества добра и правды. Нет. Просто Янкель по какой-то причине не вписался в Их планы; впал в опалу, если угодно. Так повернулась Фортуна… И я, бросившись в её бурную реку, был чудесным образом «возвращён на берег». Но случись эта же ситуация чуть в другом раскладе, в другое время или с другим «Янкелем», всё проигралось бы по-другому...
Так вот, после суда мой адвокат – почтенных лет мужчина с выправкой военного, увлёк меня в тихий сквер и сказал, что я должен срочно бежать из Вальштадта, и желательно изменить до неузнаваемости внешность. Он сказал мне, что это у «закона» нет претензий ко мне, но люди из тех кругов – ищут меня и найдут, и просто смертью я не отделаюсь. Признаюсь, честно, от его слов мне сделалось страшно. Вообще, страх, он то приходит, то отступает совсем; и момент отступления страха - есть минуты геройства, их надо уметь использовать. Говорят, герой боится после битвы, а трус – во время. Но до этой самой битвы боятся все, только одних страх погружает в оцепенение и ужас, а других - в освобождающую ярость…
Помню тогда я много думал о Соломее. Она ни разу не навестила меня в больнице; я ни разу с того рокового дня не посетил колледж... Оттуда меня благополучно исключили, как только узнали о произошедшим со мной злоключении. События вертелись слишком быстро, и водоворот их увлекал меня куда-то в зловещую бездну. Вечером того дня, возвращаясь после разговора с адвокатом домой, я нашёл в почтовом ящике письмо от Солы. В нём были короткие и сухие строки:
«Я пишу тебе, потому что хочу, чтобы ты знал. Не смей приближаться ко мне. Если ты попробуешь преследовать меня, и даже отправить ответ на это письмо, будешь иметь дело с моим отцом. Мне не нужен друг-убийца. Я видела всё. Ты – сам дьявол. Как ты мог оставить ту женщину и маленькую девочку без отца… Наверно, в тебе совсем нет сердца. Как ты смел защищать УРБов… будь ты проклят. Прощай.»
Признаюсь, письмо Солы сразило меня сильнее страха. Возможно, даже сильнее козней и пыток, что готовил мне «криминальный мир» Пармы. А может быть – именно они в конечном итоге спасли мне жизнь… Потому что я уже на следующий день я уничтожил свой паспорт, сел в поезд, даже не особо выбирая маршрут, сел на первый, что отправлялся от Вальдштадского вокзала. У меня за спиной был лишь маленький рюкзак – тёплая куртка да мешочек сухарей! А ещё – прочная и довольно толстая верёвка, чтоб можно было комфортно повеситься. Судьба это, или нет, но поезд увёз меня в Кальюртский район – былинный край северной Пармы, и шесть дней скитаясь по тайге, я вышел не без помощи добрых людей к воротам этого монастыря…
Я провёл здесь сорок девять лет. Я пережил Отца Серафима, Брата Маркиона и Брата Целестина, что приняли здесь меня. Я схоронил всех их. Я с рождения был проклятым дитём, не знал счастья родной семьи. С юности и до сих пор я не познал отношений с женщиной, радости отцовства. Жалею ли я? И да, и нет. Возможно, отказавшись от самого главного, я обрёл богатство в другой шкале ценностей. Всё моё богатство, которым немногие из людей похвастаться могут – это безстрашие. Я не нашёл и тени счастья, отнюдь... Вокруг меня всегда были боль и сомнения, отчаяние рвалось и рвётся из сердца... Но при этом, я ощущаю покой. Этот покой неколебим, и даже окажись я в лапах мастеров пыточной науки Империи Син, даже окажись в бездне ада… Я буду так же спокоен, но также безмерно печален, как здесь и сейчас, разговаривая с тобой... Верить или не верить моим словам, считать ли их бравадой – решать тебе. Скажу лишь, что и в тебе я вижу искру Света, которая ещё разгорится. А вот, к слову, парень побывал в лапах синцев!
Варфоломей приветливо улыбнулся отворившему калитку светленькому миниатюрному юноше. Издали на вид ему лет двадцать, не больше. Но если приглядеться поближе, с содроганием понимаешь, что он уже старик, и всё лицо его испещрено мелкими морщинами… Я ещё тогда, сразу, заметил, что улыбка на лице старика-юноши неестественна, и похожа на маску.
Так, я познакомился с Улыбчивым Ларри.
Глава 15. Осень. «Красавица и Чудовище».
Тянусь к тебе - зелёными листьями,
Бегу к тебе - солёными слёзами,
К тебе, Тебе - потаёнными мыслями...
Так всё сложно, но проще, не надо…
Не надо!
Не надо, не надо!!! (Дети детей «Тянусь к тебе»)
Дерево скребло по стеклу, Мари дремала в ногах на краю кровати. Акко почувствовала горячее и мокрое под ночнушкой, и вскочила с постели. Всё тело девушки покрывали царапины.
Виса вспомнила кошмары о дьявольских хирургах – которые являются людям во снах и делают с их телами странные и страшные вещи. «Форзихт! Форзихт!» - мерячило сознание тысячами проклятий воронов, что рассыпались на искры. «Ты не верь им – все вокруг спят… Форзихт! Форзихт! Карна-Ваал сокрыт. Форзихт! Форзихт! Все вокруг спят! За жертвенником ждёт ад! Карна-Ваал молчит»… Царапины не слишком глубокие, но многочисленные. На некоторых кожа расползлась на полсантиметра, сочилась кровь, промочив ночную пижаму Ловисы. Мари вальяжно потянулась, выпустив из мягких подушечек маленькие коготки.
Девушка скинула с себя окровавленную ночнушку, и заметила, что на ночнушке нет ни следа от когтей: только тёмные пятна крови. В комнате стоял полумрак. Акко накинула на плечи белую майку, и та мгновенно пропиталась красным. Но боли не было. Было страшное, гнетущее чувство в груди, рвущее на части; пылающее, от которого хотелось разорвать на себе кожу и выброситься в окно... Девушка подошла к окну. И новая болезненная волна, на этот раз – страха, накрыла её. Все цветы на подоконнике уродливым образом изогнулись, иссохлись, и стебли их пошли розовыми бородавками…
Крупная капля крови упала на пол.
Сквозь пелену тумана выглянуло солнце. Оно отбросило на стену тень Ловисы и тень Мари, потянувшейся на подушке.
- Киса, киса… - Девушка села на кровать и принялась гладить свою кошку. Та благодарно замурлыкала, закатив глаза. Повернувшись на спину, подставив руке тёплый живот. Акко провела рукой, и снова гнетущее чувство зашевелилось в груди. На животе Мари девушка нащупала едва шевелящийся бугорок. Она раздвинула шерсть, и под розовой нежной кожей выпирали и прятались несколько конических наростов, твёрдых, как побеги бамбука. А Мари в это время мурчала, как трактор, блаженно развалившись, и принялась играть с рукой Ловисы…
Ещё две крупные капли упали на пол.
Девушка встала. Босыми ногами она прошла по холодному дощатому полу в зал. В зале пусто. Стоит пианино, ветер едва треплет занавески и нотную тетрадь. Мамы нет дома. И какой-то страшной тоской дышит осеннее небо за окном. От белёсого здания напротив поднимается пар, сливаясь с холодной влажностью, и она, казалось, разразится снегом или ледяным дождём, который будет идти вечность…
На пол упал большой полузапёкшийся сгусток. Руки девочки холодели. Она содрала с себя прилипшую майку. Царапины на её теле расползлись вдвое шире. Не кровь, но уже мутная сукровица сочилась из них. А проведя рукой по одному из порезов, Акко нащупала несколько жёстких чёрных волосков. Тем временем ноги её будто кто-то лизнул. Девушка посмотрела на пол. На полу горел огонь. Он едва касался ступней, но касания его напоминали большой и мокрый собачий язык. Огонь горел там, где из ран девушки сочилась жидкость. Ловиса прошла снова в спальню. Но спальня оказалась охвачена пламенем. Бесшумным, холодным, багровым пламенем. Девушка принялась искать Мари, но её нигде не было, а пламя охватило Тёмную Воду с ног до головы. Жуткое, отвратительное пламя. Его сырое, едва тёплое прикосновение страшней настоящего огня. Ловиса в ужасе закрыла глаза и упала на колени, ища спасение под кроватью. Но сквозь закрытые веки она видела точно так же. И в кровавых влажных языках мертвенного огня она узрела лик Зверя. «Так это ты, Карна-Ваал, дьявольский хирург» - пронеслась последняя мысль.
И нечеловеческий крик вырвался из груди девушки.
В комнату вбежала мама. Ловиса лежала на кровати в неестественной позе и дико кричала, срываясь на звериный вой. Одеяло изорвано, в оцепеневшей руке девушка сжимала клок своей ночной рубашки. Флора кинулась к своей дочери. Обняла и трясла за плечи.
- Ловиса, Ловиса, что с тобой!!!
Девушка открыла глаза, её лицо было воскового цвета.
- Что, что случилось??? Ты видела страшный сон? – Флора в ужасе отпрянула. Корни волос Ловисы тронула седина. Зрачки глаз расширились так, что на женщину глядела безмолвная тьма. Девушка села, опершись рукой о спинку кровати и обхватив колени руками. Мама опустилась рядом, гладя дочь по спине. Мари осторожно показала мордочку из-за этажерки: видимо и её сильно напугал крик Ловисы.
- Это только сон… - Девушка произнесла это почти шёпотом и попыталась улыбнуться маме. – Только сон… - Ещё раз повторила она, возможно, чтоб самой убедиться в этом.
Флора ушла на работу. Ловиса долго стояла у окна, провожая взглядом тёмную фигурку, исчезнувшую за деревьями. Девушка постарела в эту ночь. Её лицо, её движения, и без того медлительные и робкие, сделались совсем тяжёлыми, неуклюжими... Но страшный сон неумолимо стирался из памяти. Вглядываясь в туманную даль, девушка осознавала, что состарилась в эту ночь... Мало кто выживал, встретившись с Ними… Словно вдохнув потустороннего яда, - тоски и ужаса, которых не знавали живые. И только образ Розы с одним большим красивым лепестком и жуткими шипами, тщетно скребущими стекло, неумолимо стоял перед Акко.
Ловиса вспомнила о Раймонде. И словно свежий воздух весны погладил её волосы, едва касаясь измятых чёрных прядей, тронутый сединой.
- Где мой друг… Где Рай, с которым я была счастлива… Весь город чужой… Будь он проклят. Будь проклят весь мир… - На лице Тёмной Воды отрешённость, и только тонкие губы едва сказали это вслух: - Я найду тебя.
Ловиса не знала, где живёт Раймонд. Ах, какая оказия! Не знать, где живёт самый твой близкий человечек.
«С любимыми не расставайтесь, всей кровью прирастайте к ним. И каждый раз на век прощайтесь, и каждый раз на век прощайтесь, когда уходите на миг…» - Акко любила эти стихи, и теперь с холодной ненавистью к себе вспоминала, что за всё время так и не спросила, не узнала, где живёт Рэй.
Ловиса вышла из дома. С собой она взяла рюкзак, куда бросила топор, фонарик и компас. Было пустынно. Город словно вымер. Тяжёлые волнистые облака нависли над ним. Жухлая трава клонилась к земле, и только ядовито-жёлтые одуванчики блестели на сером фоне, словно волчьи глаза на косматой и грязной шерсти.
- Здесь мы гуляли с Ним. – Подумала Виса, оглядывая пустынную улицу и рядки грязно-жёлтых бараков. – Ах, можно было бы приставать с расспросами к прохожим, где же живёт угрюмый бородатый парень, что работал дворником в окрестных дворах, а люди, они такие – знают всё, даже то, чего отродясь не бывало. Рэй из тех «люфтменшей», кто будучи одиноким, был всегда «на виду», и сплетни бурлили вокруг «его» персоны. Вот только Акко сразу отринула этот вариант, и слушала своё сердце. Оно приведёт быстрее – знала она. Девушка перешла через теплотрассу. Сердце подсказывало ей, что идти нужно на юго-восток. Но скребло дурное предчувствие... Темнота сгущалась вокруг, вставая на пути, и шептала: «Форзихт! Форзихт!… не ходи… Потеряешь…» Но Акко не боялась; ждать и дальше Раймонда в гости, погружаясь в ночные кошмары, девушка не могла. Нужно было действовать, а не ждать. Акко чувствовала: Раймонд больше не придёт. Она не знала, что с ним. Но оттого лишь хуже: девушка знала точно; Рэй не мог забыть её. С ним что-то случилось… Тем временем, страшные сны последней ночи стали оживать перед глазами. Девушка вышла на безлюдную мостовую. Вдоль неё стояли урны, но ветер выдул часть мусора из них; и белые пакеты, обрывки газет, кружили по аллее вперемежку с листьями… Ловиса нечаянно наступила на один из небольших мешочков, и он мягко продавился под башмаком. Девушка нагнулась и взяла его в руки. В мешочке был кусок медового кекса. И тут Акко заметила едва заметную угольную пыль, втёршуюся в асфальт. Она рыжей дорожкой уводила на юг. Пройдя сотню метров, девушка увидела следы стёртой резины от большого автомобиля. Не зная почему, Ловиса побежала по этим следам.
Низенькие жёлтые бараки закончились, дальше тянулись кварталы высоких хмурых восьмиэтажек. Они смыкались кольцом, образуя колодцы. Сердце девушки забилось быстрее. Ещё немного, и город кончится. Дальше – степь. Вот последний дом. № 8А Шнееглокхенштрассе, пересечение с Розенштрассе; вокруг какие-то заброшенные гаражи и стихийные свалки; в заболоченной степи кричат вороны... Сумрачная громада из отсыревшего силикатного кирпича высится перед Акко, почти как донжон из сна.
В доме шесть подъездов. И дорожка круто поворачивает в обход дома на север. Ловиса почему-то побежала туда, к последнему подъезду, минуя пять. И у последнего подъезда она увидела следы грузовика, оставившие глубокие рытвины на влажной земле: он стоял здесь, почти у подъезда рассыпан уголь и убран небрежно, наверно дворником. Бурая пыль с дождём впиталась в траву, и выглядела как высохшее пятно крови... Ловиса, задыхаясь от бега, отворила двери подъезда. Она бежала по гулкой лестнице. Тёмная девушка, Тёмная Вода, мрачная мизантропка со светлым сердцем… Странное чувство, всё казалось ей знакомым. И даже запах карбида и сырой штукатурки… Восьмой этаж. Три двери, но девушка знает, что ей нужна средняя. Знает, потому что на средней едва заметно нацарапаны мелом рисунки старинного замка, полосатой кошки, длинношеего динозавра из старого диафильма... А чуть ниже – пальма, человек под ней, и неказистый цветок; обшарпанные, отмытые временем и частично прикрытые дерматином детские рисунки, которые кажутся ей такими родными…
Ловиса стучит в дверь. Стучит громко и сильно. Ей никто не открывает. Мерзкий холодок пробежал по коже. Звук от ударов лишь разнёсся эхом по гулкому подъезду. Ловиса достала из рюкзака топор. Она сама не поняла, зачем захватила его, но очень обрадовалась его наличию. Девушка замахнулась, и ударила по двери. Лезвие топора оставило глубокую зияющую рану на поверхности, надвое разрубив изображение неказистого цветка… Акко невольно вспомнила нынешний сон, где с мечом, подаренным Вильгельмом-Первопроходцем, отбивалась от стаи волков. И меч в её руках разил со страшной силой. И сейчас девушка почувствовала какой-то берсеркерский Амок: резкие удары с потягом разносили деревянную дверь в щепки. Страшный грохот разносился по подъезду.
Слева щёлкнул замок, приоткрылась тяжёлая железная дверь 135-ой квартиры. На мгновение Виса увидела в проёме красивую молодую женщину с тёмными волнистыми волосами. На её запястье блеснула в полумраке тонкая красная нить. Акко хотела было спросить, но дверь тут же затворилась. Повисло нехорошее гнетущее чувство. Что-то недоброе, мутное и коварное почудилось Акко в этом образе… Ловису передёрнуло. Девушка перевела дыхание и опустила топор. Сердце бешено колотилось, оно почти выпрыгивало из груди, а ладони – девушка не заметила, как – оказались изранены щепками. За дверью незнакомки различался напряжённый шёпот, доносилось два голоса – женский и детский. Тёмная Вода присела на корточки, думая немного отдышаться, чтобы в случае чего не дрогнула речь и можно было оправдать свой поступок, а заодно позвать помощь.
- Зачем! Зачем!! Я вижу, ты не вор, но… В чём дело, объясни!? – Вдруг с нижней площадки окликнул девушку худой старик с белыми волосами. Одет он в старый военный мундир с кайзерской чёрной короной, вышитой на груди. В лице и голосе старика Ловиса не почувствовала зла. Она немного успокоилась и сбивчиво ответила:
- Там мой друг. Я не знаю, что с ним. Мне нужно туда попасть.
- Это квартира Александра и Майи Грау! Ты ищешь их сына Раймонда? – Голос старика заметно смягчился. Сердце девушки кольнуло, а на глазах навернулись слёзы. Она закрыла лицо рукавом; но всё равно всхлип, почти крик, вырвался из её уст:
- Да! Что с ним??!!
- Я не знаю… - Отвечал старик. Его голос смягчился ещё сильнее. – Александр уехал на фронт с первым поездом, а с Майей мы виделись четыре дня назад. Она была на взводе, но я не спросил, что случилось – вообще мы редко обмолвимся словом: я одинокий человек и со мной всем скучно. - На этом слове старик опустил голову и отвёл глаза. - А Раймонда – продолжал он. – Я давно не видел. Странный парень, правда? Я говорил, ещё когда он не родился – тяжело люфтменшу будет! Под несчастливой звездой родится, сильны противостоящие ему! И лишен защиты Рода; но знаешь, нет Закона, который нельзя отменить, правда? – Старик как-то странно улыбнулся, и подмигнул девушке. В этот момент нехороший холодок пробежал по спине Акко.
- Но я только добра вам желаю! – Будто прочёл мысли старик. - Не бойся, маленькая принцесса. Твоему Рэю столько же лет, сколько моему внуку – Луишке. Бывает же, вот судьба! Своего Луи я видел лишь единожды, двадцать лет назад… Там… - И старик махнул рукой на запад. В сторону невидимой войны, безвозвратно поменявшей Мир.
- Я должна его видеть. – Ловиса сказала спокойно и решительно. – Должна видеть Рэя.
- Не нужно ломать двери: ты переполошишь весь дом. Впрочем, кроме Браммеров тут почти никого не осталось! Погоди немного. У меня есть запасной ключ от их квартиры. – И беловолосый старик порылся в большом кармане мундира. – Вот! Нашёл… А как же… Кто-то должен хранить ключи от всех дверей, правда? Не дожидаясь ответа, старик протянул ключ девушке.
Ловиса поспешно взяла его и вставила в замочную скважину. Только ключ не лез. Акко надавила сильнее, но тщетно.
- Он не подходит. – Тёмная Вода вопросительно обернулась.
- Как? Ну ка, дай сюда. – И старик взял ключ из оцарапанных рук девушки и сам сунул его в крохотное ромбовидное отверстие. – Мда… - Протянул он спустя минуту. – Смотри! - И дед показал на края замочной скважины. Они были исцарапаны чем-то вроде гвоздя или отвёртки. Царапины уходили глубоко внутрь, повреждая запирающий механизм цилиндра.
- Что будем делать? - Спросил седовласый старик. – Может, вызовем МЧС? Тем более всё равно к вечеру прибудет полиция… Элиша-то мигом растрезвонит, куда уж! Как только мы уйдём, и хватит духу показать свой нос, ха! Чем-то ты здорово напугала её, спряталась, как чёрт от ладана…
- Нет. – Ответила Ловиса. – Я сама.
И девушка подняла топор. Странным словам старика она позволила пролететь мимо.
Ловиса стройная, высокая и сильная девушка. Немного медлительная в движениях; но пытливый взгляд сразу бы определил, что у Акко прочные кости и сильные мышцы, крепкое от природы здоровье. Гладкая, плотная кожа, и жесткие, как конский хвост прямые чёрные волосы говорят о здоровых почках и большой выносливости. Несмотря на свои двадцать пять лет, Тёмная Вода кажется большим ребёнком. У неё вытянутое, скуластое, медлительное на мимику, угрюмое, но очень искреннее лицо с большими чёрно-карими глазами. Губы узкие, и кажутся бесчувственными, но верхняя губа слегка вздёрнута. Ловиса худая, сутулая, но её фигура хранит в себе большую природную силу; силу, не свойственную многим современным девушкам. Под смугло-серой кожей у затворницы мышцы дикого зверя, а в душе её – непосредственной и чистой – нет накипи уродства цивилизации... Тёмная Акко похожа на дикарку - она не умет скрывать своих мыслей и чувств, она честная и прямая. И эта дикая природность её гармонично сочетается с незаурядным умом; тонким, изумительным вкусом, глубокой чуткостью и состраданием… Странная девушка, ни на кого не похожая… Она словно родня одичавших парий, или Седовласых Волков, что живут от Юшлории к югу, в великой и безлюдной Фаркачарской степи. Она - как чудной зверёк в цивилизованном мире, где правят фальшь и софистика, конформизм и филистерство, сервильность и хитрость, гедонизм и лживость, прикрытое насилие и покрытый гингсталкинг…
Девушка наносила удар за ударом. За досками, изнутри, дверь оказалась обита толстой фанерой. Она плохо поддавалась топору. Да и лезвие, попадая на гвозди, почти перестало рубить. Ловиса рубила рядом с замком. Фанера мочалилась, отлетала кусками, но держалась.
- Погоди. – Окликнул девушку старик. – Может, это поможет? - И он будто из ниоткуда протянул девушке огромный лом.
Вздрогнув, Ловиса, взяла чернёный стальной прут.
- Откуда вы взяли его? – Тревожно спросила Акко.
- От верблюда. Наподдай-ка! Боюсь, со своим радикулитом я тебе не помощник. Тебя как звать-то?
- Ловиса.
- А меня Жак. Я родился далеко на западе отсюда, в Вест Шоле, в городе Ренн. Поэтому, наверно, и имя моё такое непривычное. Но точно не такое непривычное как у тебя! Итак, наподдай!
Девушка, взявшись обеими руками за тяжёлый прут, как тараном ударила им в область замка. Уже после первого удара раздался хруст. А после третьего дверь отворилась.
Как только белёсый свет ударил в открытый проём, Ловиса бросилась в квартиру, где жили Александр и Майя Грау, и их сын – её друг – Раймонд.
В квартире пусто. Казалось, вещи покрыл едва заметный слой пыли и налёт болезненности, из-за которого любой предмет давил и пугал собою. Так бывает в домах старых, больных и одиноких людей. А так же в домах, которые покинули, или в которые постучалась смерть.
Свет окна, и тени от штор, блуждают по комнатам, кружась в медленно-величавом вальсе; и блуждает ветер-сквозняк, извечный житель последних этажей. Ловиса почти бегом кинулась в дальнюю комнату – и! Она видит своего друга, лежащего навзничь на кровати. Тело его уже тронуло трупное окоченение, в позе читалось страдание и неестественность. Лицо Раймонда мертвенно-белое, как у фарфоровой куклы, его глазницы впали, стали тёмными и глубокими, черты лица заострились.
Звериный, раздирающий болью крик вырвался из груди девушки.
Жак стоял в проёме, не решаясь войти. Он видел, как кричала, в исступлении и неземном страдании Ловиса. Девушка опустилась на колени, рыдание, похожие то на звериный вой, то на дьявольский смех сотрясали согбенную спину.
- Я бы ни за что не подумал, что нелюдимого Раймонда может кто-то так любить… - Едва слышно прошептал старик Жак. – Такая любовь сокрушит всё что угодно... Даже Судьбу.
Ловиса поднялась на ноги. И вдруг, её взгляд упал на противоположную стену. Там, раскрывшись прямо на блёклых обоях, глядел на неё недобрый глаз. Девушка, вытерев рукавом слёзы, подошла поближе. Глаз смотрел не моргая. Он был направлен на окоченевшего Раймонда, и испепелял его труп. Ловиса злобно улыбнулась. «Ах вот ты где, дурной, завистливый глаз! Зачем ты завидуешь ему, зачем ты зла желаешь ему? Он добрый! И он ничего тебе не сделал плохого…»
С этими словами девушка вонзила в глаз кухонный нож, лежащий на столе. Глаз злобно зашипел, из него потекла кровь вперемешку со слезами.
«Будь ты проклят!» - И Акко плеснула в корчащийся окровавленный глаз недопитым ядом, стоящим на столе у изголовья Раймонда. Глаз запузырился, будто от кислоты, и вытек на пол. На месте глаза остались лишь ровные, блёклые обои…
Жак незаметно подошёл сзади, и мягко положил руку на плечо девушки.
- Знаешь, - Говорил он. - В детстве, мама читала мне на ночь сказки. Моей самой любимой была история о прекрасном принце, которого злая колдунья превратила в чудовище. Она заточила его в тёмный замок, где принц должен увядать в одиночестве, пока волшебная роза под стеклянным колпаком не обронит последний лепесток. Тогда принц умрет, так и оставшись в облике чудища... И только Великая Любовь, только удивительная Девушка с сердцем Ангела, что полюбит его в облике урода, сможет спасти его... И в этой истории такая девушка нашлась, но уже после того, как последний лепесток оторвался от стебля, а принц в облике монстра окоченел на холодном полу заколдованного замка... Но Её поцелуй не только вернул мёртвого к жизни, но и снял заклятие. Вот такая вот история… Занятно, да…
Ловиса тихонько всхлипнула, и робко подошла к окоченевшему юноше.
- Я люблю тебя. Слышишь, мой маленький прекрасный принц… Я люблю тебя, вот так вот… Люблю, как никто не любил на этой земле… Я бы с радостью отдала свою жизнь, чтобы вновь увидеть твою улыбку, услышать твой голос… Ты мой ангел, ты израненный, уставший ангел с оборванными крыльями... Я стану твоим крылом – слышишь! Я укрою тебя от всех бед, я усыплю всю твою боль, я выпью её до дна, я унесу тебя далеко-далеко, где океан гонит ветры на клеверное поле, где горят окна волшебного замка. Нашего с тобою замка…
И Акко припала губами к губам Раймонда. Её горячие слезы капали на щёки юноши. Девушка еле слышно рыдала: «прошу тебя… не оставляй меня…прошу…»
И вдруг – бледня тень смерти сошла с лица его. Раймонд вытянул ноги, разогнул окоченевшие руки и открыл глаза.
- Акко?? – Изумлённо спросил он.
Девушка едва не задохнулась от радости, но тут же соскочила с Раймонда. На её лицо было смешно и больно смотреть – сколько в нём было радости, и смущения, и удивления, и страха, что всё это ей лишь мерещится...
- Что случилось, где мама? – Юноша недоумённо смотрел на Ловису, на Жака, на изрубленную в щепки входную дверь.
- Ну, я рад, что всё обошлось! – Почти торжественно констатировал Жак (всё это время он стоял в дверном проёме спальни, не решаясь войти).
Тёмная Вода села на колени рядом с кроватью, и обняла Раймонда.
- Боюсь, вы с мамой больше не увидитесь… Не мне утверждать, но думаю, она желала тебе смерти, дала выпить яду и заперла в квартире, повредив замок. Нам пришлось выломать двери, чтобы попасть к тебе. Мне помог старик Жак. Я боялась, что уже никогда тебя не увижу…
Ловиса, конечно, могла бы и соврать. Не говорить Раймонду о страшном предательстве его родной мамы, тем более, сам юноша смутно помнил последние часы жизни. Но прямота и непосредственность не позволили ей этого сделать. Ловиса ненавидела врать.
А память стала возвращаться к Раймонду сама. Её выдало исказившееся вдруг болью лицо, но юноша промолчал, он ничего не сказал вслух про маму. Только крепко-крепко обнял Ловису, и поцеловал её в широкий лоб.
- Уже вечереет. – Тишину нарушил Жак. – Вы могли бы остаться на ночь у меня, всё равно живу один, напою вас чаем…
Ловиса вопросительно посмотрела на Рэя. Самой ей, признаться, ночевать у незнакомого человека не хотелось. Нет, она не чувствовала страха. Девушка сразу поняла, что Жак не желал им зла. Только Акко не любила общества незнакомых людей. Если, конечно, Жак являлся человеком.
Раймонд встал с кровати. Но пошатнулся, снова сев на край. И, улыбнувшись, тихо сказал девушке:
- Пойдём. Здесь нам заночевать не позволят. А к чаю я захвачу сушеного зверобоя.
Тем временем в квартире юноши становилось темнее. Ловиса подошла к окну. Ей очень понравился вид с восьмого этажа. Она долго не могла оторваться, вглядывалась в грязно-бурые окраины, подёрнутые туманом. С запада ползли тревожные облака, несущие то ли снег, то ли ледяной дождь. Здесь, под самой крышей, почти непрерывно гудел ветер, он то успокаивался, то непонятный страх колыхал на дне души. Девушка обратила внимание, как мало светящихся окон и фонарей вокруг. Словно это и не город вовсе. Тьма властвовала почти безраздельно, и тьма таила в себе угрозу. Отчего-то Акко снова подумала о Окнах…
Изрубленную дверь закрыли на швабру. Удивительно, но полиция до сих пор не приехала – видимо, кроме соседки из 135 квартиры никто не забил тревогу, а сама Элиша так и не решилась выйти. Это хорошо. К чему сейчас разбирательства… Траумштадт молчаливый город – большой, разрозненный, равнодушный. И раньше больше половины квартир пустовало, а теперь, когда все молодые мужчины ушли на смерть… Население города в основном старо, пассивно, трусливо и равнодушно. Живёт в своих пузырях эгоизма – кто семьей, а кто, в одиночестве… И, наверное, это по-своему хорошо. Мизантропам дышится чуть легче в среде декаданса. Квартиру покидать не жалко. Юноша только взял самое необходимое – тёплое пальто и папку со своими стихами… Всё равно сюда нагрянут, и очень скоро. Впрочем, красть в квартире Раймонда особо нечего. Разве только уголь. Родители юноши не были ни богатыми, ни скопидомами… Раймонд хотел было оставить записку, но передумал. Ловиса заботливо перекрыла батареи и стояк в ванной.
Оказалось, что Жак даже не житель первого подъезда. А Раймонд по жизни настолько необщителен и угрюм, что не знал соседей по подъезду. Ну, как не знал… Знал некоторых в лицо, здоровался изредка, но никогда не общался по душам. Разве что в детстве чуть-чуть разговаривал с семьёй Браммеров, с которыми поддерживали прохладную дружбу его родители, но и это закончилось конфликтом… К Раймонду люди относились закономерно с негативом, с самого детства. Это было каким-то проклятием, странным наваждением… Ходили слухи, что юноша занимается чернушным оккультизмом, что он половой извращенец, пассивный гей-мазохист, и в тайне мучает животных. Клеветали, что Рэй высокомерный и подлый, мнительный и грязный, ищет везде чернуху и притягивает несчастья… Так уж устроены жестокие и невежественные люди; любую странность, инаковость, непонятную для них - пытаются заполнить чернотой. Своей собственной чернотой… И делать это особенно легко и сладостно, когда «жертва» одинока и безответна… Только ложью были эти слухи… Капля правды была лишь в том, что Рэй и вправду озлобился и закрылся в себе, но он не первый начал это… Он не родился таким. «Добрые люди» изуродовали его. Дым без огня, порою, бывает, и бывает чёрным и густым. Раймонд с детства рос добрым и праведным человеком... Слишком добрым, до смешного, до патологии и неестественности... Но со временем ожесточился, стал взаимно презирать и ненавидеть людей, много зла принесших ему в ответ на искренность. Но противопоставить людскому невежеству и жестокости одинокий парень ничего не мог... Разве только замкнуться, уйти в себя. Перестать даже здороваться с людьми. Со всеми сразу. И с подлецами, и с вполне порядочными. Ведь он уже перестал различать; кто хороший, кто плохой; стресс и одиночество отупляют, замыкают мысли на своём негативе; люди стали для него просто враждебной безликой массой, как для щенка, выросшего в побоях и издевательствах… Такой щенок никогда не станет ласковым, особенно когда Мир каждый день обновляет его страх и отчаяние новыми пинками. Что остаётся ему, как поджав хвост хорониться по тёмным пустырям, убегая и трусливо скаля зубы… А люди и вовсе стали шарахаться от него, как от прокажённого... И при случае всегда готовы были жёстко и бескомпромиссно уничтожить его, как выползшее из пещеры чудо-чудное диво-дивное…
Старик Жак вёл юношу и девушку вдоль стены восмьиэтажки к чёрному ходу. Это была противоположная часть большого кирпичного дома. Вход рядом с аркой. На улице зябко. Лают собаки, на замусоренной детской площадке выпивает мрачного вида компания молодых мужчин. Раздаётся звериный хохот и звон разлетающегося об асфальт стекла. Раймонд сжал кулаки, Ловиса – сняла с плеч рюкзак с уложенным в него небольшим топором. Вечерний Траумштадт не безопасен. Нынче люди вовсе озверели. Озверели от страха.
В подъезде Жака такой же запах, как и в подъезде Рэя. Только обшарпанные стены и закопчённые потолки имеют заметно более удручающий вид. Жильцы заходят сюда ещё реже, а ночами ютятся бездомные, опиумные нарки, и бог весть кто ещё… На полу следы кровавой рвоты, пустые пузырьки «боярки» и использованные шприцы... На глянцевой зелёной стене некто начертал цифровые коды «гематрии», но Раймонд не мог разобрать зловещий шифр... Только жирная надпись «Форзихт!» с не моргающим глазом без век была понятна каждому и будоражила мрак… Троица поднялась на восьмой этаж. Ловиса обратила внимание, что старик, несмотря на радикулит, о коем сам поведал девушке – взбирается по лестнице едва ли не легче её и Рэя. Жак повернул ключ своей двери – как вдруг заметил белый листок, торчащий из почтового ящика.
- Газета. Я ждал её позавчера… Пройдёмте-с! – И он отворил старинную железную дверь.
В квартире Жака тоже холодно и темно. Белые с вензелями обои на стенах давно пожелтели, и впечатление производили элегичное, напоминая о «золотом» веке Кайзера Гельмута... В пустом зале стоял камин и короб с углём. А напротив, рядом с окном – пианино.
- Вы тоже играете? – спросила девушка незнакомца. Она всё ещё чувствовала себя неловко, но вопрос вырвался сам собой.
- Нет. – ответил Жак. – Жена играла… Покойная жена.
Ловиса ничего не ответила. Она села на широкий старинный диван, и вдвоём с Раймондом смотрели они на догоревший закат... Окна старика выходили на запад; и солнце, уже закатившись за горизонт, раскрасило краешек горизонта в фиолетово-синий цвет. Одинокий фонарь загорелся в сквере. Злой гогот и лай собак отсюда звучали отстранённо, и наполняли прохладную тишину флёром декаданса. Жак негромко гремел посудой на кухне: он готовил чай и разогревал шарлотку.
Ловиса тронула Рэя за плечо:
- Пожалуйста, расскажи, что случилось с тобой в эти дни. Я… о многом догадываюсь. Но, мне очень важно, правда.
- Ну… Я ходил пешком в Альмагарден – навестить бабушкин домик. Знаешь, там здорово. Я уверен, тебе бы очень понравилось это место…
- Мы непременно туда сходим.
- После Альмагардена я помогал маме грузить уголь. Она заказала доставку целого грузовика. Хотелось сразу запастись на зиму, чтоб по морозам не шарахаться. Но что-то случилось со здоровьем, я уже после двух мешков слёг. Стыдно, знаешь, что не сделал работу... Больше ведь не кому. Проспал часов двенадцать, а утром мы говорили с мамой. Я попросил прощения, она сказала, что прощает, и налила в стакан какой-то желтой фигни. Думал лекарство, но вкус странный. Как отпил, почти сразу скрючило. Хочешь, но не можешь управлять телом – мышцы сами сокращаются, да так что хрустит позвоночник. Хех, в психушке нам ставили уколы с похожим эффектом. Мы прозвали их – дыба. Потом, как после «дыбы» - резкая боль и темнота, но глубже, чернее. Это как смерть, наверно. Не было ни чувств, ни времени, ничего. И не было страданий. Знаешь… Я только испугался в последний момент одной мысли. Но стыдно говорить об этом.
- Чего, чего ты испугался, Рэй? Какой мысли?
- Я испугался, что не увижу больше тебя! – Выпалил юноша. - А ещё… Мне было очень тоскливо. Я не верил, что мама могла так поступить со мной…
По щекам Раймонда потекли слёзы. Хмурое, безэмоциональное лицо в обрамлении длинных волос и бороды, вдруг исказилось гримасой страдания, и юноша разрыдался, почти как ребёнок. – Я не верю, не верю, не верю, что она могла так со мной поступить...
Акко горячо обняла мизантропа. Но Рэй успокоился, и взял себя в руки очень быстро.
- Я знала, что ещё увижу тебя. Просто, знала. Пока я жива, ты тоже будешь жить. Дай мне свою ладонь.
Раймонд протянул девушке левую руку. Он левша. Отец всё детство бил Рэя палкой по левой руке, за то, что он писал только ею. Руку покрывали грубые шрамы. Шрамы от порезов.
- У тебя рука Хроноса... – Тихо произнесла Ловиса. – Очень сильна его власть над тобой – пожирателя своих детей... Я вижу, что тебя приносят в жертву… Ведут… Судьба девятки мечей. На ладони твоей одиночество... Много потерь, предательств. Но, ты очень смелый и гордый. Честный, добрый – смотри, сколько чёрточек самаритянина! У тебя скрытый талант к врачеванию… Вот. У тебя тоже огроменный промежуток между линиями жизни и головы – ты себе на уме, как и я. И детей у тебя не будет, как и у меня, а лучи родителей забиты крестами… Сколько знаков, Рэй… На твоей руке написано, что ты проживёшь очень долгую, и очень безрадостную жизнь, в которой не будет любви… Только предательства, потери, боль... Гордое, ледяное одиночество и противостояние миру… Написано, будто ты будешь нищим, а смерть встретишь больным и парализованным... Будет страшная боль, которую не унять… Травма костей случится– позвоночник, скорее всего. Ох, Хронос любит ломать кости своим детям… Ты умрёшь в одиночестве, и никого твоя смерть не ранит… Рука тяжёлого Рока, Рэй, ни туда ни сюда, судьба ведёт как через тоннель. Никакой свободы для манёвра. О да, страшный одинокий Хронос, пожирающий своих детей, жестокий кольценосный Архонт…
Слеза упала на ладонь.
Раймонд мягко отдёрнул руку. – Извини. – молвил он. – Я не хочу это слышать.
Юноша сам увлекался хиромантией, и читал на своих ладонях всё то же самое. Но он отказывался верить. Мириться с такой судьбой. Рэй планировал суицид, ибо такая жизнь была невыносимой.
- Но это всё ложь. – Продолжала, грустно улыбнувшись, Ловиса. – Ложь, потому что я так сказала. И доказательство этой лжи - сидит перед тобой. На твоей руке ничего не сказано про нашу встречу… А она случилась. Судьбе вопреки.
Девушка крепко сжала руку Раймонда.
Рэй тоже крепко сжал прохладную ладонь тёмной Акко.
- Дай и я прочитаю твою судьбу… - Юный старик неловко развернул ладонь девушки, но Акко вдруг в ужасе одёрнула руку, и тут же извинилась кротким взглядом.
Но Раймонд заметил. Такое трудно не заметить… Печать скорой смерти дублировалась в трёх местах. Ярость, кровь, ловушка, вероломство… Всё бешеным ветром пронеслось в голове. Рэй не сказал ничего. Только его сердце упало в пустоту.
- Знаешь… Тихо прошептала Ловиса. – Может быть, я твой Ангел-Хранитель...
Ужас прошедшей ночи почти отступил, лицо девушки снова стало задумчивым и спокойным. Только седина у самых корней волос не делала её прежней. И странным древним страхом; неясным, мучительным, липким… появлялся в мыслях её образ Зверя – Хозяина Судеб, Дьявольского Хирурга... Размытый, искажённый, как дым от костра, но стоило закрыть глаза - ужас обретал лицо.
Ловиса почти растворилась в темноте комнаты. На тёмную куртку она накинула плед, и только лицо и руки казались чуть светлее черноты.
- Однажды мама рассказывала. – Продолжала говорить девушка. – Что всех женщин условно можно поделить на цветы, солнца и ангелов.
Раймонд едва усмехнулся. Девушка тихонько излагала дальше.
- Женщины-цветы ищут садовника. Того, кто будет поливать их, ухаживать, защищать от морозов и тли. А они будут дарить ему свою красоту и аромат, и гордость перед другими, за самый прекрасный цветок… Но такие цветы зачастую заканчивают жизнь в стеклянной вазе. Ещё бывают полевые цветы. Они растут вдали от людей, и лишь солнце да ветер касается их бутонов, цветение их видит только небо… Но по грубости человеческой такие цветы часто бывают раздавлены, срублены слепой косою, или сорваны, и так же поставлены в вазу… Как умирающее напоминание о беззащитной красоте. Это грустно… Но такова участь цветка. Быть любимым только за красоту, ведь больше, цветок ничего не может подарить миру…
Ловиса на минуту замолчала. Тикали старинные часы. Стало совсем темно, и только на кухне горел свет, где Жак то ли готовил что-то изысканное, то ли просто не хотел мешать молодым.
- Бывают женщины-солнца. – Шептала, прикрыв глаза, тёмная Акко. – Они… Ну, как солнце. Несут миру свет и тепло. С ними многим хорошо рядом. Такой была моя бабушка, Линора. Солнца живут идеей светить, и светят радостно они всем, кто встанет под их лучи. Для этого нужно только выйти из тени. Находиться рядом. Но… если ты сам уйдёшь в тень – солнце не последует вслед за тобой. Ведь ему всегда есть, кому светить. Солнце нужно людям, и люди нужны ему. Но солнце целует весь мир целиком, и никогда не будет светить для кого-то одного. Можно стать его другом, но нельзя обладать.
Раймонд был серьёзен. Он, казалось, окончательно приходил в себя. Но эмоций на его лице почти не читалось. И он (это трудно было заметить), избегал Ловису. И вместе с тем (заметить это непроницательному человеку ещё труднее), огромная любовь к этой девушке шевелилась в его душе. Любовь, которую он сам не мог принять. Любовь - это зависимость, и Раймонд ощущал свою всецелую зависимость от Акко. Она как розу в руке держала всю его жизнь – могла в любой момент растерзать, выкинуть прочь – и объятья Хроноса да погибели тут же сцапают его… Но Акко не выкидывала, а оживляла омертвевший безнадёжный колючий цветок… Это казалось унизительным, мерзким, невыносимым, но и таким сладостным одновременно… Противоречивые чувства разрывали Рэя, ведь юный старик всегда сам мечтал быть спасителем! Сам мечтал нянчиться со своей возлюбленной - зависимой, робкой, несчастной и больной; спасать её, заботиться, охранять, исцелять её! Это была его роль – спасителя, но не спасаемого… Только судьба распорядилась иначе: и Раймонд стал слишком изранен, чтобы быть спасателем, прекрасным рыцарем на белом коне… Он превратился в пассивную жертву, плывущую по течению, заточённую в башню. Унизительное зрелище… Унизительная судьба. Не такой роли он желал себе - женской, пассивной; и стыдился, что по сути ничего не мог дать Ловисе, сделать для неё, как настоящий Рыцарь.
- И наконец… Ну, так говорила мама. – Голос Акко стал совсем тихим и печальным. – Есть девушки-ангелы. Их совсем немного. Небо посылает их, чтобы помочь тем, кого жизнь сбила с пути. Им предначертано выбрать только одного человека, особенного, и следовать за ним неотступно. В смысле… Ну, ты понял. Каждый ангел выбирает лишь одного. Не даёт упасть, ведя по хрупкому верёвочному мосту над пропастью.
Девушка ещё сильнее накрылась пледом. На этих словах она вспомнила свой сон, как шла она над пропастью Таумиэль с весами в руках, в чашах которых лежало Добро и Зло…
- Только… - Продолжала Акко. – Всё это рассказы мамы. Её нравоучения. Мне, признаться, не совсем понятна аналогия с ангелами, а ещё несправедливость, что не каждый встречает своего «хранителя». Это жестоко. Мне больше по душе теория о «двух половинках». Равных, и ищущих друг друга в вечности. Просто мама всегда хотела, чтоб я выросла настоящей женщиной – как она говорит. Но, ты знаешь… я поняла, что многим отличаюсь от настоящей, да и вообще от любой женщины. Ну… я инопланетянка, и всё тут. Нету во мне женских «милостей», всех этих феерических эмоций и пиетета пред сильными… Для меня приоритетны сострадание, совесть, разум... Я хорошо вижу мир, с самых его низов, вижу души людей насквозь. Всю их правду, нагую, кричащую... В её ужасе, уродстве; а другого, увы, не дано; и от такой правды хочется кричать! Только никто не услышит... Никто не увидит этой правды так же, как я… Да никому она и не нужна! Как, впрочем, и мне не нужна, но я вынуждена, приговорена смотреть на неё, жить с ней! А у других женщин – у этих тепличных цветков, над разумом преобладают инстинкты. Ты сам это знаешь, Рэй… Будешь теперь знать, что я тоже женоненавистница! Мне противно и скучно общаться с девушками. Как, впрочем, и с парнями… Но парней я понимаю лучше. А ты тоже другой. Ни на кого не похожий. Ты – как я. Ты моё отражение в зеркале, в которое смотрится Солнце. А ещё я считаю, что ты – тоже Ангел. Мой Ангел. Ты не даёшь мне сбиться с пути, и наложить на себя руки…
Слезы скатились по щеке Раймонда. Но в темноте их никто не заметил…
- Ребята, шарлотка готова! – И Жак с гордым видом вошёл в комнату, включив свет. Юноша и Девушка зажмурились.
Ужинали на кухне. Кухня старика-Жака оказалась не такая пустая и холодная, как зал: на стене висели выцветшие, но всё ещё яркие обои, где на фоне небесной синевы изображены белые голуби, золотые лиры и кайзерская корона. «Этим обоям, наверно, лет сто…» - Молча в унисон подумали Рэй и Ловиса. В углу кухни, против окна, стоял простой деревянный стол. В противоположном углу – электрическая плита. Парень и девушка сидели за столом, Жак поставил табурет у окна, рядом.
- Как вам пирог? – Прищурившись, спросил загадочный старик.
- Очень даже! – Ответила Акко. - Я тоже люблю готовить и кушать яблочную шарлотку.
- Отлично! – Подхватил Рэй. Хотя он никогда не ел в гостях, ведь вопрос «чистоты» питания был для него очень важен.
- Всё по вегану! – Кивнул старик. - Не волнуйтесь.
Парень и девушка переглянувшись, улыбнулись.
- Скажите, вы правда не знаете, почему Майя решила бросить сына, и куда она отправилась? С тонущего корабля-то не убежишь. Где сейчас отравительница? – Девушка вопросительно посмотрела на старика. Раймонд молча сидел в тёмном углу, и медленно поедал кусок ароматной шарлотки.
В ответ Жак лишь вздохнул. Он поднялся из-за стола, проследовал в коридор и взял в руки газету. Надвинул очки на глаза и погрузился в чтение. Ловиса в этот момент взяла закипевший чайник, и разлила ароматный настой зверобоя в три кружки.
Волна ветра налетела на дом, и задребезжали стёкла. Гул поднялся над крышей, задрожали шиферные листы и антенны, увитые проводами. Никто не знал, зачем все крыши домов в нулевые опутали проводами и антеннами; в городе, где нет и никогда не было телевидения… Провода заиграли дьявольскую мазурку как на расстроенном контрабасе… Теперь казалось, будто на дом обрушился сильнейший ливень с градом. Но сквозь черноту ни черта было не разглядеть, даже каплей, сбегающий по стеклу...
- Глядите! – Воскликнул Жак.
Парень и девушка присели рядом. Старик указывал на страницу в газете. На ней распечатана фотография пестрого нелепого дирижабля, парящего над степью.
- Читаю!
«Вечером 16 сентября над северо-восточной окраиной Траумштадта замечен дирижабль, который направлялся в сторону юго-запада со скоростью примерно 40км в час. Вероятней всего, на борту аэросудна находились Ютта и Удо Крамеры, пропавшие в тот же день. Во дворе дома, принадлежащего Ютте Крамер, обнаружен ангар и мастерская по нелегальному изготовлению и обслуживанию вело и мототранспорта, а также множество комплектующих деталей для строительства аэростата…
Предполагается, что на дирижабле кустарного производства Ютта, и её сын Удо решили покинуть блокадный город, и перебраться в охваченные войной Западные Земли».
Комментарий редактора ниже:
«В городе очень сложная обстановка, нет известий с «материка». Люди ищут любые пути избавить себя от неизвестности. Обстановку накаляют загадочные смерти, происходящие с жителями города ночью. Администрация Траумштадта пока отказывается комментировать эти события. Так же в городе усилилась криминогенная обстановка. Только за начало месяца произошло более тридцати убийств и около сотни потасовок, закончившихся физическими увечьями. Высок риск большого голода – из-за засухи случился неурожай зерновых, а всех унтерменшей на УРБо-комплексах пришлось утилизировать из-за неизвестной болезни. Зимой прогнозируется кластерное открытие Окон, жителей города настоятельно рекомендуем заранее позаботиться о обогреве жилища. Мы не рекомендуем делать попытки покинуть Траумштадт. За подобные правонарушения будут приниматься суровые меры, вплоть до высшей меры. Приближается зима, дорога может стать смертельно опасной, не говоря о том, что будет ожидать беглецов впереди. Лучше подумать о задаче, как переждать зиму, и от лица редакции мы советуем Траумчанам изучать Синский язык. Сдача города врагу лишь дело времени».
Жак кончил читать. На миг гробовая тишина повисла в воздухе.
- Ютта и Удо Крамер… - Произнёс Раймонд. – В общем, Ют - лучшая подруга моей матери. А Удо её сын… Мы были знакомы с детских лет. - Рэй запнулся.
- Быть может, твоя мама полетела с ними? – Спросил Жак осторожно.
Но Раймонд всё давно понял. Он только искал окончательного подтверждения уже известной раздирающей истине… На безразличном лице на миг проступили звериные морщины, а глаза вспыхнули и погасли мёртвым огнём. За миг мрачный юноша вспомнил всю жизнь с Майей, обнажённую до ужаса в своей жестокой абсурдности. Вспомнил постоянный холод и издёвки, её, любимой, родной! Матери! Как наговаривала на сына гадости знакомым, просто так; подивиться странностям «маленького чудовища», посмеяться над ним вместе! Как не защищала, но жестоко ругала сына за нападки и несправедливость на него в школе и в спортивных секциях… Как наказывала за это, даже била пару раз; как рассказывала все его тайны отцу. Как слезливо науськивала отца на сына, зачем-то преувеличивая или выдумывая провинности ребёнка; и как отец избивал Рэя с непонятной жестокостью… А она, Майя, убегала в другую комнату в фальшивых слезах. «Саша, не надо!» Саша, не надо… «Саша, ты всё сделал правильно…» Вспомнил вероломство и фальшь, высокомерие и пассивность; вспомнил, как мать рассказывала подруге Ютте и всем родным секреты Раймонда, которые он трепетно доверял маме, будто всю свою жизнь... И верил, верил ей, несмотря ни на что. Как до безумия он жалел и любил мать; хотел больше всего на свете исцелить её почки, как переживал, когда однажды узнал её страшную тайну. Тайну о том, что Майю в юности жестоко изнасиловали, многократно кончили в рот, и оставили раздетую на лесной дороге. Они покорёжили, сломали психику девушки, зародив семя ужаса в её душе. И сын оберегал её тайну, и сострадал о матери, прощая ей всё. И даже сделал в детстве булаву-дубинку, чтобы всегда защитить мать от беды! Но мать – предавала его. Ради хайпа вываливала будто на торг самое сокровенное, что знала о сыне, его слабости, его тайны, его страхи, приукрасив и опошлив для эффекта. Всё то, что любая добрая, любящая мать, которой у Раймонда никогда не бывало, охраняла бы, как волчица... И теперь – оставив в сердце сына столько страшных незаживающих ран, добила его смертельным ядом предательства… Принесла в жертву – финальный аккорд, будто козла отпущения, оставив погибать со всеми возложенными на сына бедами и обидами. Всё это пронеслось в голове Раймонда, и невольный тихий стон вырвался из его груди.
- Как думаете, они выживут. – В пустоту спросил юноша. Теперь его лицо выражало лишь тоску и презрение.
- Нет, малыш. Они не выживут… - Тихо мурлыкнул Жак. - Пуста безумная авантюра... Это страх заставил их идти прямо на смерть. Недаром ведь во всей Зверринии запрещены полёты на дирижаблях и аэростатах. Там, откуда я родом, уже сто лет как люди летают по небу. Дирижабли строят огромными – почти с дом величиною, и могут они нести на себе целую сотню пассажиров...
А за окном снежинки шуршали по стеклу. Новые порывы ветра обрушивались на дом, и чудилось, что они раскачивают стены… В свете мерцающей лампы мерещилось - будто комната – каюта на палубе корабля, идущего в ночи через холодное, бушующее море...
Глава 16. Сломанные игрушки. «Рассказ Глафиры: Роза на снегу». Часть 3.
Как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями,
Чтобы взять меня!
Каждый день бывал я с вами в Храме,
И вы не поднимали на меня рук;
Но теперь – ваше время и власть тьмы…
(Евангелие от Луки)
Среди девчонок, как и в своём классе, Оля получила статус изгоя. Она ни разу ни с кем не заговорила за время пребывания в новом месте. Её глаза погасли и впали. Лицо кривила нервная судорога.
Час дня. Прогулка. Выдался пасмурный, но довольно тёплый декабрьский день. Территория, прилегающая к детскому дому, была огромна: вокруг повсюду росли деревья, невдалеке находились развалины военного госпиталя, а дорогу, ведущую к тракту, вчера завалило снегом. В ясную погоду на западе можно было разглядеть угрюмую стену хребта Оттёр-Мор. С него обычно ползли тучи, зловещей тьмою надвигаясь на небо. В ту сторону лежала бескрайняя тайга, и ночами часто было слышно, как за стеной детдома выли волки.
Оля была как тень, как призрак. Не живой, ни мёртвой. Она всё время искала уединения, чтобы остаться лицом к лицу со своими мыслями. Уходила подальше, и молча стояла на открытой местности, глядя в даль, на суровые контуры Оттёр-Мора. Сейчас её мысли были о матери, немного о Молчаливом Ларри… Она, где-то робко, в глубине души, надеялась, что он окажется «рыцарем из сказки» - приедет к ней в детдом, признается в своих чувствах… Или хотя бы пришлёт письмо. Ведь он мог. Мог бы… Он спас бы её. Разрушил все эти путы мерзости и зла… Неужели это так нереально… Реальность перестала существовать для несчастной, и она представляла, что скоро выберется из этого места, и они с Ларри, и с живой мамой будут снова вместе… Что они уедут. Уедут навсегда из этого города. Куда-нибудь, далеко-далеко, в тихую таёжную деревеньку; девушка слышала как-то от мамы о безумно-прекрасном диком месте в Кальюртском районе, где даже воздух святой от чистоты… Там всё, совсем всё по-другому… Там она бы растила овощи, топила печь, а вечерами с Любимым, и мамой, они смотрели бы на звезды, и хотелось бы плакать только от счастья… Сейчас Оля в бездумствии брела по свежему снегу, и не заметила, как к ней подошло семеро накачанных парней. Они окружили девушку. Один, бритоголовый, встал напротив неё.
- Ты почто Сашку, сука… - Лысый смачно сплюнул. – Тебя же по кругу пустят, башку на х… молоком пробьют… Х. ли пятишься! Дим, держи её.
Сзади девушку мёртвой хваткой сжали сильные руки.
- Да не дёргайся ты! Стой смирно, потом добавки захочешь... Зай, да ты, похоже, девочка? Милая моя, иди сюда!
Бритоголовый почти вплотную прижался к Оле, расстёгивая ширинку, и поглаживая потной ладонью по её одеревеневшим щекам. Девушка на мгновенье почувствовала, что сжимающие её руки чуть ослабли, и, воспользовавшись моментом, ударила мерзавца коленом. Тот, охнув, отступил, осыпая всех проклятьями. Сзади сдавили ещё сильнее, выворачивая Оле руки. Послышался хруст сустава, и девушка замерла от невыносимой боли. Глаза застыли в неподвижном выражении, она не могла даже пошевелиться…
Лысый, немного оправившись, подошёл к распятой в железных руках девушке, в ярости приговаривая – Сука! Падаль! Стерва!... – Раз пять ударил Олю. В живот, под дых, снова в живот… Она почувствовала во рту стремительно поднимающуюся через горло кровь. Боль была нестерпимой, где же ты, адреналин… Кульминации долго ждать не пришлось. Вся толпа вступила в дело. Удар шёл за ударом. Девушка обезумела от боли и ярости. Теперь она ничего не видела. Только красную пелену, стоящую перед глазами. Она каталась в снегу, вся в крови, не в силах сопротивляться, когда с неё начали срывать одежду. За малейшее движение били ногами, пока Оля не замерла на земле, раскинув руки и ноги, как морская звезда, выброшенная на берег.
- Хороша, сука… - Протянул бритоголовый, и спустил штаны. Оля чувствовала все движения выродка, режущий удар боли, и горячую волну проклятого гнилого семени, заполнившего лоно.
- Прикинь, Санёк, она целка! – Крикнул лысый. Снова пошла кровь. Олю рвало. Она почти потеряла сознание, но её подхватили под руки, наклонив голову. Рвотные массы, чёрные от крови, размазались по лицу.
- Давай в рот её, в рот! Туда уже стрёмно, фу… она обоссалась!
- Да какой на..х рот, ты хоть блевотину ототри! Вот. Теперь давай.
Изуверы издевались над обессилевшей жертвой минут сорок, пока вся толпа не удовлетворила свою похоть. Окровавленную, почти раздетую, до полусмерти избитую девушку оставили на снегу за территорией детского дома, перетащив через линию теплотрассы и замаскированную дыру в заборе.
Прошло три часа, пока Ольга пришла в себя. Кровь остыла, и превратилась в красноватый лёд. Было темно, снова пошёл снег. Ольга, облокотившись на тёплую трубу, поднялась на ноги. Локтевой сустав был вывихнут, и рука неестественно распухла. Девушка прижала руку к оцарапанной груди, и накинула на голые, синие от холода плечи чёрное пальто. Ольга твёрдым шагом направилась в сторону своего корпуса. Она действовала инстинктивно, будто на автомате.
Во дворе стоял грузовик, в кузове которого несчастная увидела канистру, которая оказалась полна солярки. Девушка осторожно вытащила её, ухватив одной рукой, и, сгибаясь от тяжести, стала подниматься по лестнице. Наверху её ждала блаженная тишина. Время было позднее, и все спали. Прямо по коридору располагалась кухня, где тоже не было никого. Девушка положила в карман пальто коробок спичек и большой нож с жёстким прямым клинком, направившись к уже знакомой двери, за которой провела последнюю неделю…
Её рука не дрожала, когда она осторожно, чтобы никого не разбудить, лила солярку на пустую кровать, на деревянный пол, на тумбочки спящих девчонок… Саша была среди них: её кровать стояла в углу, недалеко от окна. Ольга разлила под ней остатки горючей жидкости, и чиркнула спичкой. Пламя принялось быстро, уже через пару секунд взметнувшись до потолка и обдавая всё вокруг нестерпимым жаром. Ольга вышла из комнаты, закрыв за собою дверь. Как удачно был сделан замок – повернув ручку на 180 градусов, он блокировал двери, и их нельзя было открыть изнутри. Мера безопасности, чтобы ночью никто не покидал спальни… На всякий случай, девушка ещё и припёрла дверь креслом, и села в него. Сзади доносились дикие крики, приглушённые толстой стеной, ощущались тщетные толчки, и уже нарастал гул пламени, похожий на завывание шторма… Дым валил через дверные щели густыми чёрными клубами. Жар становился всё нестерпимее, и дверь тоже охватилась огнём. Ольга отошла от кресла, жадно всматриваясь в образующийся проём, из которого вырвалось пламя… От дыма ничего не было видно, гул бушующего огня заглушал крики несчастных. Эти люди поплатились за своё равнодушие...
Тем временем пожар перекинулся на коридор, он жадно пожирал деревянные перекрытия старого здания. Ольга блаженно опустилась на пол, слабеющей рукой достав из кармана пальто нож. Силы покидали её, а где-то в стороне нарастал рёв пожарной сирены. Мощный вездеход буксовал в недавних снежных завалах, его двигатель ревел глох в унисон неукротимому огню… Девушка принялась судорожно резать запястья распухшей вывернутой руки. Удерживаемый здоровой, но слабеющей рукой нож оставлял неглубокие порезы; Ольга закашлялась. Глаза слезились, и она ничего не могла видеть вокруг себя. Нащупав на шее пульсирующую артерию, девушка полосонула по ней лезвием ножа. И ещё, и ещё… Клинок был плохо заточен. Но девушка почувствовала, что начинает терять сознание от дыма и чудовищной усталости, она уже не могла сделать ни малейшего движения, и затихла. Её сознание остановилось… Она уже не слышала того, как ломали двери, как из брандспойтов заливали обугленные окна, не видела, как на руках выносили обгорелые тела детдомовских девочек... Троим всё же удалось выжить, спрыгнув с четвёртого этажа. Остальных пламя не пощадило, как не щадит оно никого, кто сталкивается с его безумной стихией... Олю нашли самую первую, она лежала посреди коридора недалеко от лестничной клетки. На руках её вынесли на улицу, осторожно, ведь казалось, что она ещё жива…
«… Истреблю с лица Земли всех людей, которых Я сотворил, ибо Я раскаялся, что создал их. Рождённые летать - они ползали в грязи; и тем, кто смотрел в небо, они выкалывали глаза и отрезали крылья…»
Вспышка. Ещё вспышка. Оля открыла глаза. Белая комната. Большое окно пропускает обильные потоки света. Значит, я ещё жива? Это не ад? Девушка поднялась с постели и в истерике засмеялась. Дверь закрыта. На ней – белая пижама. На руках и горле свежие швы, безобразно соединившие распухшую плоть. Минута. Вся жизнь снова пронеслась перед глазами девушки, от никому не нужного рождения до этого момента. Вся жизнь… Но нет! Постойте! Ведь ей ещё только семнадцать, значит, жизнь ещё не окончилась? Смерть… Когда она придёт??! Оля ногтями принялась раздирать свеженаложенные швы на шее. Через пару секунд из разреза пошла кровь; её вялая струйка полилась на белоснежную простыню, намочила пижаму, капала на бетонный пол… В тот же миг дверь поспешно открылась, и в комнату ворвались двое людей в белых халатах и масках. Один скрутил девушке здоровую руку, второй вонзил шприц с прозрачной жидкостью. Олю вывернуло назад. Мышцы тела словно растворялись, пульсировало сердце, боль сдавливала голову, сознание неумолимо отключалось. Пустота…
Вспышка. Оля открыла глаза. Руки были прикованы к кровати. Другая комната. Карцер? Окон нет. Снова этот холод, жуткий холод... На потолке тускло мерцает одна лампочка за броневой пластиной, бликами отражаясь на глянцевой поверхности масляной краски. Вечность… Уж не мертва ли я? Не ад ли это? Нет, Оля. Это не ад. Ты жива. Тебе ещё даже нет восемнадцати. Ты будешь жить доооооолго… Девушка безумно зарыдала; она рвала стальные наручники, билась головой о подушку, молила, молила о смерти. Но смерть не слушала её.
Карцер. Кровать. Год, другой, третий. Время не шло. Оно остановилось здесь, но там, за бетонными стенами, оно шло своим чередом: могила мамы заросла бурьяном, и вот уже трёхметровые берёзки шелестят в ограде… Ларри, пройдя через нескончаемую Уршурумскую мясорубку, как некогда Олин отец, нашёл пристанище в монастыре на Севере; несчастный человек, под стать девушке, которую он, (вот страшная ирония!), любил сильней всего на свете… Ни у кого не хватило храбрости сделать первый шаг, заставить их параллельные прямые встретиться… И тьма пожрала две одиноких жизни... Упадок всё больше опускался на Эспенлянд, люди мельчали и вымирали, а где-то на юго-западе за Великой Стеной крепла Империя Син…
Над Олей проводили странные эксперименты – подключали к голове антенну, и ночами распутывали и сшивали заново её сны, вычищая под ноль самые глубокие закоулки мечтаний и чувств… Ей регулярно вводили какие-то препараты, от которых то разбирал безудержный, безумный смех, то лился поток откровений, то случались блевотные множественные оргазмы, то жуткие и фантасмагорические галлюцинации… Но большую часть времени девушка была заключена в карцере, в мучительном холоде, прикованная по рукам и ногам к жёсткой постели.
Оля была прикована к жизни, обречённая на бессрочные страдания. Это и был ад. Но последнее… Последнее, что с ней произошло, было то, что её выпустили на свободу. Да… Она молила Господа о смерти, и он позволил Оле умереть на свободе…
После процедуры стерилизации и чипирования, по Новым Законам Олю признали «социально-безопасной», и выпустили за глухие стены психиатрической больницы. Где-то в области у неё оставалась двоюродная сестра, которую обязали быть опекуном. И не важно, желала ли сестра этого сама, или к «родству» принуждало Постановление о инвалидах. К чему всё это… Бессмысленно, не правда ли.
Оля стояла на обочине огромной шумной автомагистрали. Мимо на бешеных скоростях проносились безликие железные монстры. Небоскрёбы из стекла и металла крышами касались мглистого неба. В воздухе отвратительно пахло, накрапывал ледяной дождь. У обочин чёрной гарью стаивал снег… Дул ветер. Над дорогой раскачивалось что-то знакомое в этом чуждом мире. Надпись… Что за знакомая надпись… Оля напряглась. Да! С Новым Годом… Но каким? Каким… 3027-ым… Оля неистово рассмеялась, крича изо всех сил:
- Свобода! Вот какая ты, свобода!! Я люблю тебя!!!
Нанороботы впрыснули в кровь «шен-шен чжунши», но в этот раз они опоздали… Безумная радость охватила Олю. Она встала на заледенелый бордюр, закрыла глаза и пошла… Изящно, молодо, как пятьдесят лет назад вальсируя, смеялась над смертью. Раз, два, три… Раз, два, три… Раз… Оля поскользнулась, упав на проезжую полосу. Железный монстр не сбавил скорость. Удар. Фатальный хруст костей, прорывавших плоть... Из смертельной раны хлынула кровь. Она искрилась перламутровым, унося прочь чуждую скверну, унося последние всполохи боли… Кровь растекалась по гладкому асфальту, перемешиваясь с каплями дождя… Движение продолжалось дальше. Нью-Вальдштадту, теперь уже городу Синской провинции Мэй-Го, не было дела до измождённой «пиньфади»... Никто не хотел сбавлять бешеных темпов жизни, стремительных оборотов Новой Цивилизации... Мегаполис шумел, пыльное небо рассекалось равнодушными самолётами, ледяной дождь монотонно сыпался из серого как железобетон неба, и городу не было дела даже до него... Оля лежала, неестественно вывернутая на асфальте, но она не замечала болевой фатальности своей позы, а мечтательно глядела вверх… Холодный дождь превратился в мокрый снег, и расчертил небо нежным узором. Снег кружился, взлетал всё выше, так не желая падать. Но касаясь мокрого асфальта, неизбежно таял, чистыми слезинками растворяясь в грязи. Свобода… Смерть приняла Олю. Глаза несчастной закрылись. В Рай… Белые крылья уносили лёгкую душу светлым облаком в розовую высь. Холодный город увидел Солнце, оно смеялось, искрилось, и снег начал подниматься вверх, выстраиваясь в радужный мост. Воздушные замки тонули в лучах заката, и розовое зарево зажигалось над землёй… Побледневшее лицо тронула едва заметная улыбка. Счастье… Обрела её душа покой. Свобода… Смерть… Вот ты какая…
***
Повисла долгая пауза. У Ловисы застрял ком в горле, на глазах блестели слёзы. На улице тем временем едва заметно стало светлеть. Уже утро? Медведка сопела в своих «ссанках», настенные часы показывали 7.30 утра.
- Но как же так? – Спросила девочка. – Ты говоришь о 3027-ом году, а сейчас идёт лишь 3000-ый. Ты видишь будущее? И Оля сейчас жива и находится в больнице? Или ты выдумала всё это??
Глафира грустно улыбнулась. Она вздохнула, поправив очки. – История про Олю правдива. Но конец этой истории был хуже, чем я написала в своём дневнике. Оля пропала. Пропала без вести на «Ферме Дураков». Я уверена, что её, как и тысячи других одиночек, за кого некому вступиться, замучили насмерть медицинскими экспериментами и разобрали на органы. Её тело вряд ли покидало периметр психбольницы… Но я знаю, что душа её вернулась в Доброму Богу, и счастлива, и улыбается нам, глядя с небес. И её душа во сне меня попросила, чтобы я написала в книге именно такую концовку… Не знаю, право слово, зачем… Может, это связано с человеком из её прошлого? Может быть, она надеется, что Молчаливый Ларри когда-нибудь прочтёт мой дневник и будет искать её, думая, что это будущее ещё не настало, а только может наступить? И он вспомнит о ней; и она будет сверху глядеть на него; и мысли их будут в это время друг о друге… И она навестит его во сне; он будет знать, что рядом она; он обнимет пустоту, и возьмёт пустоту за руку, и никогда не отпустит… Возможно, всё так и есть. Но я не уверенна, что Ларри когда-нибудь прочтёт эту историю.
Ловиса ощутила лёгкое дуновение по волосам, и представила на миг, что это душа Оли Милютиной, став прекрасным Ангелом, погладила девочку по волосам… За окном светлело. От стекла тянуло холодом. Кричали галки, взлетая с раскидистого дерева на крышу десятиэтажки… Лаяли собаки. Медведка заворчала во сне.
Глафира продолжала рассказ:
- Когда мы пересеклись с Олей в школе, я сама была не очень умной девочкой. Шестнадцать лет! Я бы тоже, наверное, могла спасти Олю. Если бы была чуточку умнее, смелее, дальновидней… Возможно, я бы всё-таки подружилась с ней. Если бы мне срочно не пришлось выехать с мамой в Траумштадт и остаться там на долгие три года... В Трауме тяжело заболела моя бабушка – по материнской линии. Рак толстой кишки. Она нуждалась в заботе и в оплате дорогостоящего лечения. Так мы разлучились с Олей… Как сейчас помню – в вечер перед отъездом, когда мы гуляли с мамой по Либенштрассе - там было столпотворение. Кого-то зарезали. На окраинах это обычное дело. Но здесь, на Арбате – большая шумиха. Мне это показалось недобрым предзнаменованием… Три года мы ухаживали за бабушкой, её мучения были чудовищны. Я не понимала, зачем же мы настаивали, чтобы ей продляли жизнь… Разве же это жизнь была?? Она мучилась три года, умоляя о смерти, и наконец, умерла… Отчего-то в эти годы, за которые я повзрослела совсем, я много думала о Оле. Что с ней? Меня точило дурное предчувствие. Мы с Олей не были подругами, и я узнала о ее трагедии, лишь когда стала искать её, приехав с мамой в Вальдик уже насовсем... А Ольги уже не было в живых. Мне поведала про беду её бывшая соседка Кэтти; я наводила справки в школе, детдоме, психушке… Я даже нашла Олину двоюродную сестру - Арину Гайн. Никто из людей, с кем я разговаривала про судьбу Оли, не отзывался о ней с теплотой… Было только злорадство, ненависть, будто коллективная; как если бы все эти люди сговорились между собой, и нашли одного общего врага – израненную несчастную девушку, которая ВИНОВНА лишь тем, что родилась «не такой как все», и ни от кого не знала опеки…
Так у меня опустились руки.
Снова повисла долгая пауза.
- Ты правда видишь такое будущее? – Спросила маленькая Акко. – Ну, про все эти железные монстры, самолёты в небе, небоскрёбы из стекла и металла? И то, что наш Вальдштадт станет частью Империи Син?
- Так будет, если только не произойдёт конец света… Я не раз видела это во сне – видела Великую Войну, в которой падёт Северный и Западный мир... Видела Великое Рабство, когда не останется ничего сокровенного; даже мысли в нашей голове перестанут быть нашими... Видела фермы, на которых Белых будут разводить, как они разводили УРБов… Видела гигантские города, миллиарды одинаковых людей, одинаково думающих, одинаково говорящих; видела небо в железных стрекозах, и никогда не спящие глаза вместо звёзд… Если, подобно Вавилонской, не будет разрушена Синская Башня, она дотянется до неба... И Землю навсегда возьмут в тиски победившей цивилизации… Зелёная трава, пение птиц на рассвете, прелый запах прошлогодней травы, седая сказка таёжного леса… Всё это станет чудом. Чудом, которому уже некому будет радоваться. В том мире, который видела я – исчезнет всё нерациональное и невыгодное. Исчезнет всё прекрасное, бескорыстное, искреннее… Огонёк Бога в сердцах погаснет, и настанет время Безвозмездной Тьмы. Но, надеюсь… Это случится не скоро.
- А я надеюсь, что такого не будет никогда! – Акко смахнула слезинку. – Слушай, а что же всё-таки случилось с Молчаливым Ларри? Почему он за всё время так и не попытался вызволить Олю? Даже не сделал попытки? Неужели он по-прежнему живёт здесь, в Вальде, и пока Оля погибала в психушке, терпела невыразимые муки; неужели он живёт спокойной жизнью, и спокойно спит по ночам?
- Я не знаю… - Протянула Глафира. – Но отчего-то мне кажется, с ним тоже случилась беда. Когда две души, что были назначены друг другу, находятся, но не умеют сохранить связь – они погибают. Может их тело и продолжит жить долгие годы, но они уже мертвы… И ничего не стоит им ждать от жизни хорошего. И ещё, я скажу тебе по секрету: некоторым парням труднее всего на свете признаться в своих искренних чувствах. Их страх быть отвергнутыми и осмеянными так силён, что они предпочтут умереть, или прожить всю жизнь одинокими. Это мало кто знает из нас, женщин. Но я знаю. И сообщаю тебе. Не верь, когда говорят, что парни «заточены» под роль охотника и завоевателя крепости. Парни – такие же живые существа, как и мы. И разными бывают. И больно, и стыдно, и одиноко им бывает так же. А может, даже сильнее... Ведь парням нельзя плакать, и они по факту рождения всем «должны».
А Ловиса в этот момент, поклялась себе, что если когда-нибудь полюбит сильно-сильно, то сама сделает первый шаг.
Глава 17. Осень. «Жак».
Мы стоим с тобой перед белой стеной, перед белой стеной одни.
Белая стена, кричи не кричи, и бей кулаками – не бей, она не расскажет тебе,
Того что там есть за ней. И есть ли хоть что-то, хоть что-то за ней…
(Наутилус. Белая стена)
- Я расскажу вам, то, чего не напишут в газетах. Про войну. –
И Жак сел поудобнее в скрипучий стул; сложа руки в замок он уставил взгляд в черноту стекла, по которому царапали снежинки.
- Ведь я – старый солдат. В семидесятых и восьмидесятых я нёс службу пограничника, защищая Уршурумский проход. Почти двадцать лет сражений, жизни в блиндажах и горном лесу; двадцать лет, которые не высказать, не выплакать за вечность… Ни в каких газетах не писали и не напишут, сколько наших парней полегло в горах Урманчестана, сколько их пропало без вести, сгинуло в плену и сгорело в огне Эсхатонов… Вы знаете, нынче об этой войне не принято говорить; при Солнцеликом Урманчестан и Син стали нашими «лучшими союзниками», а полумиллионные потери – неудобный конфуз, который надо быстрее замять и забыть. Будь проклята та война… Война, в которой мы были преданы… А теперь весь Эспенлянд поплатился за свой Иудин грех. Впрочем, предательство и продажность захлестнуло весь Белый мир намного раньше той войны, намного раньше братоубийственного геноцида в Рэндлянде и Эстборге. Но не будет об этом… В общем, в Траумштадт я приехал только в 2999-ом году.
После войны я искал покоя, искал чего-то нового, дабы забыться… Я хотел побывать в Зверринии: в Шаттенвальде и на реке Мара, в горах Ллойда, в диких Фаркачарах и на Юшлорских озёрах... Потянуло к земле старика, подальше от продажной столицы и бандитских южных окраин… И вот, судьба дала мне шанс связать с Траумштадтом свой закат. Что ещё нужно человеку, которых искал покой и забытье? Наш город, сильно отдалённый от большого мира, окружённый суровой девственной природой, должен стать настоящим ковчегом среди бури. Но теперь, он стал ловушкой.
Многим жителям Траума, здесь родившимся, и прожившим всю жизнь, тяжело представить, как живут люди там. За триста лет со дня основания в нашем городе не было войны, и до эпохи Железного Гофмана – Траумштадт был воистину райским гордом. Конечно, в 2830-ые, когда с приходом к власти Гофмана-Рудокопа начался Век Труда и перекройка заново старой Империи в Гранд-Эспенлянд, Вольный Траум перестал быть «Фордом Милосердия»… Город, основанный Святым Вильгельмом и монахами-пилигримами, наводнили сотни тысяч рабочих и заключённых из Линдешалля, Дождевого Предела, Пармы, Монтебло… Со всех уголков Эспнлянда; ведь «Гофманской» Империи нужны были уголь и нефть, которые нашли здесь в несметных количествах… Тяжёлые это были годы. Впрочем, с приходом к власти Велизария-Людвига Гольдштейна, наступила «великая оттепель», и люди стали жить чуть спокойней. Смогли наконец насладиться результатом нечеловеческого труда и убойных темпов развития… Наступил благословенный Век Искусства – принесший Траумштадту вторую славу – уже не как Городу-Карьеру, а как второй столице музыки всего Эспенлянда. Это был век Амадея Дункельхайта, Фридриха Эрменриха, Катарины Танцфайер, Сисси Алленфельд… Повсюду открывались музыкальные школы: скрипка, фортепиано, орган, клавесин, флейта… Музыкантом был едва ли не каждый второй! В начале 29-ого века почти не случалось войн, мы снова наладили связь с Грандвестом, Ассорией, Мирсином, Дэрлендом. При Гюнтере Гольдштейне население Траумштадта дошло до полутора миллионов, и наш город уже признали самым спокойным и самым романтичным местом в мире... Удивительно! Как называли Форд при Гюнтере – Столица Красоты, Город Молодых, Город Влюблённых. Город-Мечта – Траумштадт. И даже летний зной и зимняя стужа не умаляли очарования мощёных улочек, чистых многоэтажных домов, скверов, цветочных клуб, изящных и величественных школ и соборов… Пришла эпоха благополучия, люди смогли жить «для себя», детей уже растили не как солдат и рабочих, а просто как наследников ещё более лучшего века – о котором так мечтали… Но вот только «лучший век» - запомнился всем как Век Декаданса… Жизнь во всём Эспенлянде, не подстёгиваемая постоянной войной и трудовыми свершениями – начинала гнить. Стали гнить и людские души… Я давно понял, что Империи – это проточная вода. Империи живут в войне, в свершениях, в строительстве «будущей жизни». Живут для чего-то. Как только эти высокие цели оказываются достигнуты либо оставлены – империи начинают гнить, как бессточный водоём. В них заводятся хвори и паразиты, а сами люди, не объединённые общей идеей – начинают искать врагов рядом с собой, начинают ненавидеть друг друга. Растёт паникёрство; народ, веками живущий в войне и открытой угрозе, вдруг обрёл покой и стабильность. Но пуганая ворона куста боится – и не могут люди принять счастье. Так уж устроена их сущность. От счастья люди дуреют, гниют, ищут острых ощущений… Гибнет само понятие дружбы и верности – ведь дружба и верность всегда были «вопреки чему-то», всегда объединяли «против других». А когда не стало явного внешнего врага… Люди стали искать изгоев в собственном мирном обществе. Вот и вы – дети – такие изгои, не вписавшиеся в новый прогнивший мир… Или я ошибаюсь в последнем? Знаете, я всегда любил историю и психологию. В юности, когда я учился в ФГУ – мечтал работать историком-архивариусом… Но как видите, не суждено этому статься, и я ушёл в армию… В 80-ые я много путешествовал по всему Эспенлянду, особенно по Дождевому Пределу и Линдешаллю, там – совсем другая Эпоха. Западные земли населены несравненно гуще, там много городов и деревенек, автомобильных и железных дорог, много церквей, старинных замков, много истории и культуры… Там мягкий климат и мягкие люди. Но эти люди «сгнили» ещё сильнее «зверринцев». Там вы почти не найдёте ныне крепкой любви и крепкой дружбы, отношений, построенных не на выгоде… Людей развратил комфорт и безопасность, внутренняя истеричность и эгоизм. Уже тогда эти люди с трудом могли сдерживать пассионарность и крутой нрав южных диких народов, в том числе урманчей, которые после «воссоединения» массово нахлынули в Эспенляндские города как рабочие и торговцы. Но по факту – как сплочённые волчьи кланы в блеющее стадо разобщённых овец. Я знаю, о чём говорю… Я воевал с этими волками двадцать лет, не допускал их, и Жёлтую Чуму в родную страну… Но теперь, по факту, во всём Эспенлянде уже не осталось солдат и Воинов. Мужчин, готовых защищать свободу и честь Отечества, и Женщин, готовых хранить верность… Да… Эспенцы уже давно не рыцари.
Старик Жак печально вздохнул. Он уставился в одну точку, и свет тусклой лампочки играл тенями на его морщинистом лице.
- Вы не были в Фойербруке, молодежь? – Старик чиркнул огнивом, и закурил резную трубку из юшлорского бриара. Он выпустил пару колец серебристого дыма, быстро тающего в полумраке…
- Нет. Покачали головами Ловиса и Раймонд.
- А мне целый год довелось пожить в Фойербруке. Это очень красивый город; как нигде, в нём много готических соборов и величественных мостов. Фойербрук построен в дельте великой Ёрги-реки, где могучий поток разбивается на сорок четыре рукава, и многие дома там стоят на сваях, а мосты и висячие сады даже сложно сосчитать... Это город острых черепичных крыш и шпилей, мрачной гранитной кладки, ярких витражных окон, ротонд, флюгеров, верфей, парусников… Город искусства и любви. В Фойербрук невозможно не влюбиться...
Голос старика стал тише, и шелест снежинок по стеклу вторил тиканью старых часов. Густой дым заполнял комнату. Ловиса закашлялась.
Жак говорил дальше.
- Фойербрук – Любимый город Вильгельма. Оттуда он и отправился триста лет назад далеко на восток; может, ища приключений, а может, желая доказать возлюбленной своей королеве Жизель, на что способен простой бедный рыцарь… Во всяком случае, к Жизель он более не вернулся, а здесь, спустя годы, возник наш город. В 27-ой век, Век Великих Открытий, изгои и пилигримы заселяли Зверринию, идя по стопам Великого Эспена и Вильгельма; спасаясь от непростой жизни метрополии. Спасаясь от налогов, преступности, постоянных войн.
Жизнь была тяжёлой. Зимы непривычно суровыми и долгими. Но первые жители держались дружно. Помогали друг другу. Вы, конечно, знаете, что до Гофмана наш город носил второе (а точнее первое и основное имя) - Форд Милосердия. Форд рос. И вскоре по факту он стал уже не фордом, а маленьким чистым городком. По факту до Гофмана вся Зверриния лишь формально принадлежала Фойербрукской короне, но города и поселения здесь были вольными, они не платили налог в казну и никак не участвовали в жизни остального Эспнлянда, только принимая на свои просторы фанатиков и изгоев. Да… Всё изменил Железный Гофман и роковые 2830-ые… Когда в Заюшлорье и Акелдамских болотах нашли уголь и нефть, ударными темпами началось строительство Трансюшлорской железной дороги. Сколько человеческих жизней, сколько судеб виновных и безвинных было похоронено под её насыпью… Почти полвека ушло на строительство ТЖД. И около миллиона человеческих жизней… Аббадон-Оливайр Гольдштейн, близкий друг Гофмана и отец Велизария-Людвига, а также штатгальтер Зверринской провинции, тоже не отличался милосердием. Дорогу строили силой каторжников, военнопленных, отловленных бродяг, да и просто руками всех неугодных кайзеру. Он убивал сразу двух зайцев, избавляясь от врагов, и прокладывая путь к великой сокровищнице Зверринии.
В те годы Траум испытал настоящий бум. Да, это стало концом тихой жизни первых поселенцев… Пилигримы, монахи и изгои, основавшие Форд – вынуждены были уходить на юг. Их след, как и след последних кланов ильшеман, давно простыл... А город строился столь быстро, что уже к концу правления Аббадона-Оливайра достиг миллиона жителей! Сюда ехали за большими деньгами. Ведь богатства недр буквально валялись под ногами, и уходили на километры в недра... Не только уголь и нефть, но и железняк, поташ, калийные, натриевые соли, нефть, известь, фосфориты… Всё это было так необходимо Эспенлянду…
- Мяу! – Вдруг раздалось из тёмного коридора, и Жак запнулся на слове. А потом воскликнул:
- Фердинанд!
В комнату вальяжно зашёл опрятный рыжий кот с белым «галстуком» на груди. Он недоверчиво обнюхал Ловису и Раймонда, и проследовал к пустующему креслу в углу. Фердинанд свернулся калачиком, предвещая стужу, и слегка прикрыл глаза, наблюдая за старым солдатом и гостями, и безмолвно слушая их разговор. Жак потерял нить беседы, хотя Ловиса и Рэй знали историю Города. Да и кто не знал… Только молодым отчего-то интересно слушать рассказ старого солдата. В худом и высоком старике было что-то особенное, загадочное. То ли он напоминал породистые лики кайзеров со старинных картин, с их завитыми усами и благородным взглядом, в котором отражались честь, достоинство и тайна... То ли волшебника-сказочника, рисующего в воздухе небесные замки; то ли старый забытый людьми фонарь на окраине парка, в пустом плафоне которого бродяга зажёг свечу, чтоб скоротать под ним ночь... Но Жак был не простой старик. В нём, несмотря на благородство и тихое свечение его души, шевелилось что-то зловещее. Жак был настоящий Воин. Воин, каких почти не осталось в наши дни.
- Так на чём я остановился? - Произнёс он.
- Вы рассказывали про Век Труда и Век Искусства в жизни Траума… - Глухим голосом напомнил Раймонд. Хотя вопрос был явно риторическим.
- Так вот. – Продолжал Жак. – Кайзер Максимилиан даже хотел перенести в наш город столицу из Фойербрука, как в самое безопасное место, которое трудней всего захватить любому врагу. Но к счастью, или нет, этого не случилось. Месторождения угля постепенно истощались, поезда стали ходить в Траум всё реже. Наступал Век Упадка. Всё реже стали приезжать столичные и заграничные музыканты. Город начал возвращаться к той тихой, заповедной жизни, которой он жил в первые годы основания. Только жители его были обычными людьми: музыкантами, рабочими, фермерами, жандармами… А не бродягами и монахами, что шли в след за Вильгельмом. Сменилось десятое поколение. Более миллиона траумчан покинули свой город, уехали на Запад и на Юг, или удобрили родную землю. Траумштадт стал самым бедным и самым депрессивным городом во всём Эспенлянде. Да и на всём Мидлэнде… Большинство жителей не бывали за пределами Юшлорской низины. Ведь до ближайшего крупного города Вальдштадта две тысячи километров, а до Фойербрука – семь. Поезда ходят редко, а билеты столь дорогие, что нужно работать год, чтоб накопить на дорогу в один конец... Я думаю, так сделано специально. Чтобы было трудней покинуть Траум – кому-то выгодно, чтобы здесь находилось подобие чёрной дыры. Автодорогу сюда троить уже не планировалось – слишком большие затраты, да и эпоха уже не та. Негде взять столько безголосой рабсилы, готовой за миску баланды ишачить на этих болотах. Разве что синцы теперь построят, у них с рабсилой и безголосностью проблем нет. Вы знаете, почему у нас нет и никогда не было аэропорта? Почему в Траумштадте под запретом пассажирские термопланы и аэростаты, когда в Фойербруке они обычное дело, и на воздушных шарах летают даже развлечений ради?
- Окна, кто ж не знает… - Ловиса допила травяной чай и тихо сидела в кресле. Она переводила взгляд то на Жака, то на вальяжного Фердинанда, то на Раймонда. Парень молчал и слушал. Он вообще старался пореже говорить. У Раймонда глухая и грубоватая речь, и он всегда стеснялся своего голоса и манеры общения. «Язык Хроноса» - прямой, откровенный и грубоватый, даже неприятный. К тому же Рэй всю жизнь молчал, только с Ловисой он стал немного раскрываться… Да и с ней по неопытности говорил, будто рубил топором. Это выглядело жестковато. Люди понимали такую манеру как невежество и грубость, а девушки, склонные «любить ушами», испытывали отвращение. Ведь цивилизованные люди привыкли пользоваться «культурой речи» и эвфемизмами; где надо - подливать комплиментов; на любую ложь и мерзость они умеют навести лоск. В этом и заключается вежливость и правило «хорошего тона»…
- Да, Окна. – Подтвердил Жак. Первые несколько лет Вильгельм-Основатель и пилигримы о них не подозревали… Пока не наступила страшная зима 2750-ого… Конечно же, в те годы ещё не был открыт Гофманский угольный разрез, и у поселенцев не было топлива кроме дров, чтобы противостоять страшным холодам. Из дерева строили и первые дома. Впрочем, пилигримы пережили ту страшную зиму почти без потерь. Их горящие сердца и вера, любовь и сплочённость, грели не хуже угля.
Как только Окна не пытались назвать… И Зёв Пустоты, и Волчья Пасть, и Ворота Рая, и Перламутровый Глаз Ананки… Но прижилось слово «Окна». Простое, и отражающее их суть. Окна – это разрывы в атмосфере, через которые на землю спускается космический холод и разреженность воздуха. От них всё живое ощущает чудовищную слабость и безволие. Близко к земле Окна открываются только зимой. Но в небе, в километре от земли, а то и меньше, они возникают ежеминутно; как облака сменяя друг друга; исчезая, соединяясь, собираясь в грозные группы… Атмосфера Зверринии, а Юшлорской низины в особенности - похожа на дьявольский калейдоскоп, где осколки тёплого воздуха и смертоносные Окна-пузыри вращаются в каком-то макабрическом танце... С земли это выглядит не так жутко. Небо в такие дни становится ярко синим с перламутровыми разводами. А звёзды ночью видны особенно ярко. Воздушный шар, попадая в Окно просто схлопывается. Не говоря о том, что экипаж погибнет ещё до падения шара на землю. Температура в сердце Окон зашкаливает за минус сто.
- А дирижабль? – Спросил Жака Раймонд. Односложные вопросы у парня получалось задавать относительно «по-людски». Даже незнакомцам.
- Дирижабль… - Отвечал старик. – Теоретически, дирижабль может выжить, если летит совсем близко к земле. У дирижабля преимущество над аэростатами в управляемости. Но Окна не просто встречаются на пути, как гигантский пузырь в атмосфере. Они засасывают в себя со страшной силой. Когда возникает Окно, образовавшийся вакуум тут же начинает втягивать воздух, образуя мощные ветры. Боюсь, даже паровой дирижабль затянет в Окно, как соломинку в водоворот... Впрочем, если лететь у самой земли, то шансы быть засасанным в Окно не стопроцентны. Осенью над Юшлорскими и Вороньгинскими озёрами Окна вряд ли откроются ниже ста метров над землёй. Но такой полёт, даже летом, это игра в рулетку со всеми заряженными в револьвер патронами... Надежда на осечку, надежда на чудо.
Итак… - Продолжал Жак. – Всё это одна из причин, почему в нашем городе никогда не случалось войны. Но… - Старик сделал паузу. – Сейчас настало другое время. Время судного дня. Вы по любому считаете, что войну развязала империя Син. И будто бы для нашего солнцеликого Бертольда это стало неожиданностью. Только думающие люди прекрасно видели, что всю последнюю историю наше правительство искало врагов на западе, вело агрессивную политику, присоединяя исконно белые земли Рэндлянда, Эстборга, Фризмарка и других слабых западных государств. Белые люди воевали против белых, ударными темпами сокращая генофонд и ослабляя экономику. Всех нас держали в страхе, внушая, что настоящий враг, полумифический Тёмный Властелин находится за Паласским океаном, а наши западные соседи - продавшиеся ему марионетки, которых нужно уничтожать... Что, собственно, Эспенцы последние столетия успешно и делали, забыв, впрочем, что сами их далёкие предки пришли с тех Западных земель. А в это самое время, далеко на юге, в тайне от лишних глаз крепла Империя Красного Дракона. О крепнущей империи было принято говорить либо хорошо, либо никак. Эспенцам внушали мысль, что Син – наш друг и большой брат, и что в случае чего поможет нам в борьбе к «прогнившим и продавшимся» Западом. Народ Эспенлянда успешно убаюкивали, кого сладкой ложью, кого жестокой карой, и под шумок продавали весь Эспенлянд за гроши южному «брату». Вывозили бесконечными составами лес и руду, металл и уголь, нефть и золото… Так же «под шумок» отдали Империи Син и немалые приграничные земли к востоку от Уршурумской Заставы, в то же время, с боем и кровью отхватывали клочки болот и тайги у соседей-Эсборгцев на северо-западе… Только мало кто видел правду и всё понимал... А вот сейчас, де, нас всех обманули и предали, правда всплыла на поверхность! Син вдруг из старшего брата сделался врагом и губителем! Бедный Бертольд со своими министрами и генералами обманулся! Конечно же, таков официальный взгляд на вещи… Почти все в этом городе искренне в это верят, и их уже не спасти. На деле же – правительство всех Империй Мира давно находится в крепкой связке. И вроде бы ведёт свою индивидуальную политику, гнёт свою линию, но это всё – лишь рябь на поверхности чёрной бездны, о которой «простые смертные» даже не догадываются… С концом династии Эйхенкройцев, Эспенлянд лишился своей души, если можно так выразиться… Тогда, после Великой Революции и Чёрной Декады всё это началось… Ведь все эти Гольдштейны, Барнштайны, Батчеры, Лямары – даже по национальности не Эспенцы, да и не совсем люди, если быть честным… Понятно, что они просто взяли Эспенляндские фамилии, а многие из них – и внешность. Настоящие до гротеска их имена были бы Кастимон и Африра, Барзаэль и Аводазар, Азаэль и Лилит, Дмама и Неброэль… Суть их – древние духи, жрецы тёмного культа на осколках Хоптской Империи. Они хранители великих знаний и власти, о которой простым смертным не привидится даже в кошмаре. Вся их новая аристократия, курфюрсты и штатгальтеры, ядро духовенства – всё суть оборотни. Только суть сокрыта, за место неё - дешёвая картинка, ширма для быдла, за которой происходят совсем недобрые, и никому не понятные процессы… Для простого народа вся Большая Игра выглядит чем-то далёким и недоступным, даже бредовым. Цель обывателей – устроить свою скромную жизнь, набить брюхо, обезопасить себя и детей; действия правящих им удобней принимать за чистую монету… Так проще жить. Именно такую жизнь им и заготовили, а дотошных и несогласных перерабатывают на гаввах. Власть – это пирамида, где полную картину видно только сверху, а низшие «ступеньки» делают своё маленькое дело, как винтики в системе, и даже думают что творят добро, служа на самом деле мировому злу. Так что с позиции Вершителей и Кураторов, этих тёмных жрецов – нет никакой войны, нет неожиданности и великой трагедии… Происходит лишь перекройка Мира, передел большого пирога, в котором белое население Эспенлянда оказалось отработавшим ненужным ресурсом. На смену им придёт новый народ, который, скажем прямо, гораздо более выгоден и удобен. Синцы меньше едят и больше работают, они лучшие солдаты и инженеры, они беспрекословно подчиняются начальству и среди них почти не встречается инакомыслящих и творцов… Удобно, не правда ли… У нас же много земли, но мало людей. И люди наши – разобщённые потребители, вырожденцы, от которых Новому Вавилону мало прока… Ах, наша «духовность»? Так её уже не осталось за века селекции и репрессий! А оставшихся «выродков» под покровительствам Кольценосного Архонта выжмут до капли и в трубу.
Сами синцы – не совсем люди. Они – наполовину ящеры, в их жилах течёт голубая холодная кровь. Им неведомы многие чувства, они – кирпичики «идеального мира», в котором не будет помех – любви, милосердия, безкорыстия, бунтарства... Они оказались идеальным народом для Древних Жрецов, в Син Тёмные Кураторы проникли очень давно, и успешно вели свои социальные и оккультные эксперименты. Заметно более удачно, чем среди от природы расхлябанных и свободолюбивых белых людей.
Кураторы любят намёки и символы, порою водят правдой по носу, а слепые её не видят. Вот и сейчас на знамёнах, шинелях и танках синских солдат красуются перевёрнутые красные пентаграммы. Пентакль – символ падения в Материю, отречения от духовности… Символы, они повсюду, стоит лишь приглядеться, научиться языку символов и цифр… Кураторы любят оставлять подсказки, ребусы; Они забавляются, это как сафари. Сейчас началось большое сафари… Не позавидую выжившим в боях и без боя – теперь эспенцы по умолчанию «унтерменши». Все последующие поколения материал для селекции: оставят самых талантливых эспенцев – будущих «манкуртов», рабов-механиков, строителей, чернорабочих… а так же женщин с удачным геноматериалом. Женщин используют как инкубатор, хотя и как наложниц тоже… Всех не вписавшихся ждёт самый низкий статус в социальных рейтингах унтерменшей – отбраковка. Таковых утилизируют, разберут на составляющие. На органы и ткани для трансплантологии, на медицинские опыты, на кормовые брикеты, протеиновую пульпу, сырьё для одежды, мыла, удобрений... Инженеры-генетики на основе ДНК эспенцев займутся созданием генномодифицированной породы мясных унтермешей в промышленном масштабе. Такие опыты ведутся давно и успешны. В Син развиты технологии безотходного скотоводства, а тамошние «УРБы», выведенные на генетической основе прото-велов с добавлением «крови» эспенцев и даже урманчей - больше похожи на белково-жировой генератор, начинённый сознанием и нервами. Горе выжившим! Через тройку поколений, полностью оскотившихся правнуков пленённых северян будут подавать на завтрак обед и ужин... Наше правительство всегда это знало, и осознанно вступило в игру… Только дремучие идиоты, коих большинство, верят правительству, считая, что они часть народа, за народ, и их игра честна и открыта. Обман правит миром! Да, я много знаю о этой войне, но я должен молчать. Иначе паника в Трауме станет неуправляемой. Хотя… - Старик вздохнул. – Как по мне - лучше пусть будут массовые самоубийства и побоища, чем город дождётся прихода врага. Только не я решаю… Наш мэр Шауль Манн, к слову – не более чем фронтмен, марионетка, как и его приспешники - разыграли другую карту. Им самим ничего не грозит, в Новом Мире для них забронированы тёплые места…
- Я – Продолжал старик. – Давно знал о угрожающей всему миру беде. Я лично видел гигантские, зловещие заводы, площадью с целый город; города – величиною с кантон; дороги, покрытые сплошным потоком машин... Я видел синских солдат, от рассвета до заката тренирующихся убивать; я видел их женщин, рожающих по ребёнку в год, как УРБоматки; и повсеместные Красные Лагеря, где этих детей с годовалого возраста превращают в солдат и преданных слуг Императора…
- Откуда вы можете всё это знать, если империя Син – самая закрытая в Мире, и находится за хребтами Шафрановых и Небесных гор, которые проходимы лишь в единственном месте – на Уршурумской Заставе, но и она находится на территории Урманчестана? Да, я понимаю, вы охраняли границу и двадцать лет воевали в Шафрановых Горах… Но всё же. Как вы могли заглянуть вглубь Империи Дракона, если она всегда была закрыта для всех? И зачем, простите за дурацкий вопрос, вы участвовали в войнах, если вы сами считаете, что любая война – игра Кураторов? – Спросила тёмная Акко, голос её сбивался и дрожал.
Старик на секунду задумался. Он лукаво подёргал за ус, и подмигнул девушке.
- Ну, скажу так. Своё решение принимал не я, а за выбор не жалею. Должен же кто-то пасти ослов?? Вот-вот. Каждому своё призвание. – Жак рассмеялся недобрым смехом, но неожиданно замолк. - Вы когда-нибудь путешествовали во снах, молодёжь? – С раскованной ухмылкой старик задал вопрос.
Раймонд и Виса осторожно кивнули.
- Так же, как и во сне, путешествовать можно наяву. Куда бы вы не пожелали отправиться. Даже на далёкие звёзды. Я, к примеру, умею превращаться в Электрического Червяка. А мой друг, Пьер из Эшироля – в Огненного Голубя. Но куда бы ты не отправился, знай. Вам придётся либо вернуться назад, либо остаться там навсегда.
- Вы шутите? - Тихо спросила Ловиса.
- Нет. – Ответил Жак. - Поглядите.
И старик поднялся с кресла, направившись в соседнюю комнату. Раймонд и Ловиса проследовали за ним. Девушку била едва заметная дрожь. Когда старый солдат включил лампу, взору предстала большущая карта, занимавшая собою всю боковую стену просторного зала. Раймонд любил изучать карты, но эта была намного красочней и подробней. Юноша долго не мог оторвать от неё взгляда. Траумштадт находился справа. Почти в самом сердце условно изученной части Зверринии. К северу от него буро-зелёным холстом с пятнами болот и озёр простирался Шаттенвальд – низменная, сплошь заболоченная равнина, покрытая дремучими лесами из осины и ели. Эту равнину пересекала Мара – река без течения, соединявшая своими гниющими водами Ледяное Море и озеро Вандор, до которого сумел добраться Эспен Ллойд. От озера Вандор до Траумштадта триста километров на север. Южнее Траума простирались степи: сперва сырые и низменные, с болотами и осиновыми колками; но чем южнее, тем выше и суше; перемежались они каньонами и бурыми невысокими горными хребтами. В степях этих властвовали седые фаркачарские волки – вырвы, так их прозвали за привычку убивать свою жертву, вырвав одним движением громадный кусок плоти… В этих нехоженых суровых краях из цивилизации - только заброшенная фактория Ёшэльбен-Суттарр (Чёрная Звезда на старо-ильшеманском), что основана как выселки во времена Эванса Пфуля, но превращена в факторию-завод при Аббадоне-Оливайре на месторождениях магнетита – кристаллов железной руды, похожих на маленькие чёрные звезды… Бескрайние просторы на восток, на север, на юг совершенно не заселены и не изучены... На карте, по её краям, их лишь обозначал белый холст и надпись «Terra Incognito». Раймонду очень нравилось, что в мире ещё оставались свободные земли. Чистые, неизведанные, таинственные. Не осквернённые человеком. Как удивительно это в мире, который давно поделен и куплен…
К западу же от Траума, почти через метр, где холст покрывали зелёные краски низин и голубые разливы озёр, прямой струной убегала линия Трансюшлорской железной дороги. А за низинами, за рифтовым Юшлорским разломом; после таёжных гор Мермаунта, разделявших регион Липовой Пармы, краски карты сгущались, и пестрили названиями. Флюзенвальд, Остенфельд, Реннен, Руст, Салмон, Лернон, Шелль, Аллер, Этьен, Шарльберри… Раймонд только по карте знал эти названия. И даже представить не мог, что там, в этих городах. А чуть выше, к северу, в дельте великой Ёрги-реки, большим красноватым пятном значился Фойербрук. Столица родной страны. Ещё дальше, на запад, на островных скалистых шхерах, вдающихся в самое Паласское море, раскинулись таинственные города королевств Фризмарк, Виндсваль и Инфинити-Спатья. Дивон, Слиди, Свёлльфар, Арвин… То города из пилигримских грёз, что построены практически на воде, со всех сторон окружённые бесконечным морем… А на юге карты, ближе к полу, за Виноградным Плато Аманслу, за благословенными просторами Рамаллона и Монтебло, за внутренним морем Дафни - высились Шафрановые горы и ещё южнее – Небесные. Их гигантские, практически недоступные хребты и долины населяли варварские желтолицые и черноволосые народы, дальние кровные родственники синцев, но далёкие от них по культуре и образу жизни. А сама Империя Дракона находилась ещё южнее. Север её территории сплошь покрывали отроги Небесных гор, достигавших высоты 11 километров… Совершенно не пригодная для жизни земля, не изученная и не заселённая, которая резко обрывалась к Жёлтой Равнине – тёплой, влажной, тропической местности, сердцу и центру Синской цивилизации. Эта равнина населена ужасающе густо, её города перетекали один в другой, а поля и огороды устраивались на крышах небоскрёбов… Впрочем, о последнем поведал Жак: на карте территории Драконьей Империи обозначены лишь в общих чертах. Ещё дальше, к югу, карта обрывалась в пол. Там были земли, о которых в Эспенлянде не говорили...
Старик провёл рукой по карте, словно смахнув пыль.
- Всё это, - Произнёс он. – Единая Новая Империя. Давняя мечта глобалистов объединить мир и закрыть в скорлупе. Отряды Эйнхерий и Вервольфов их не сдержат! Настала великая тьма… Наш мир - Уроборос, бесконечно пожирающий собственный хвост… Многогрудая свинья, вскармливающая бесов… Теперь он вышел из равновесия. Кураторы любят «число Зверя» - 666. Но мало кто из обывателей знает, что же оно на самом деле означает. Да, кураторы любят загадки, математические и нумерологические коды... Так вот, 666 – это 66,6 %, или 666/1000. У Хоптских жрецов 1000 было «целым числом, числом Мира». Равновесие Добра и Зла, как и любая бинарная система, возможна только в диапазоне от 33,3% до 66,6%. Или от 333/1000 до 666/1000. Когда концентрация Зла, или Добра превышает 66,6%, мир перестаёт быть бинарным, и стремительно движется к Единству. Будь то Единству во Зле, или Добре. К примеру, если бы в мире зла стало меньше 33,3%, оно потеряло бы любую власть, и стремительно таяло, как снег весной, и весь мир вскоре стал бы Единой системой Добра. Но в нашем мире происходит противоположное – долгие годы человечество балансировало на грани 33,3% добра и 66,6% зла. Теперь добавлена последняя капля, пройден «Рубикон» Зверя – 66,6%, и Зло вырвалось из бинарной системы. Теперь оно стремительно поглотит мир, только и всего.
«Иггдрасиль гибнет от гнили, корни его грызёт дракон, на ветвях его плоды – головы демонов; боль текёт по сосудам во чрево земли, и распускается на поверхности цветами греха...» – Жак процитировал Вильяма Шпринга. Рэй и Ловиса вздрогнули…
- Простите меня за эти слова… - Старик смахнул скупую слезу с морщинистой щеки. – Я… не должен этого говорить, нельзя мешать судьбе происходить. Но если у вас ещё будет возможность и желание – бегите. Даже синцам не хватит столетия, чтобы полностью занять и поработить все просторы Зверринии. Уходите на юг. Быть может, хотя шанс ничтожно мал, вам встретятся ильшеманы. Завоевать их будет непросто – ищи ветра в поле, а поле – бескрайне. Они как волки, свободны и скрытны. До поры до времени… Но на ваш век хватит. И если вы встретите их, они вам помогут…
Ловиса и Раймонд молчали. Оба они понимали, что Жак, пожалуй, вовсе и не человек.
- Кто вы? – Тихо спросила Ловиса. – Вы… Вы Добрый, или Злой? Почему вы нам помогаете??
Жак снова улыбнулся лукаво, в глазах мелькнула хищная искра.
- Я – Погонщик Ослов. Кто-то же должен это делать??
Лицо старика на миг будто сменило кожу, или так зловеще падал свет…
- Я, - продолжил Жак, - Не Зло и не Добро. Эти штуки вообще придумали вы, люди – по простому критерию: удовлетворяются ваши хотелки, или нет. Удовлетворяются, значит Добро. А нет – Зло, куда уж… Но вот фокус, у всех разные хотелки! Нет зла и добра, есть только Яхин и Боаз – Инь и Янь, если так понятней: холод и жар, ночь и день, милосердие и строгость, жизнь и смерть… Лепите из них, что душе угодно! Вот вам, люди, всё мироздание в услуженье, но что вылепили вы? Господ себе, войну, жестокость? Мели-мели, мельница Гротти, на жерновах Эгоизма блага не смелешь!
Ну а теперь, отбой! – Кротко улыбнулся старик. – Пойдёмте спать! И не скрипите вы мозгами, у меня, может, деменция да белочка в домино играют, а вы хорьки хвосты поджали, всерьёз всё схавали! Ха-ха-ха!!
И Погонщик Ослов погасил свет в холодной зале, приглашая Акко и Рэя в комнату, где стояли две низенькие кровати. – На них… вряд ли кто-то уже будет спать. Ах, Зизи из Армантьера! Ложитесь, хорьки, здесь. А я лягу на кухне.
И оборотный человек прикрыл дверь.
В спальне тепло и немного пусто. Большое, не зашторенное окно в пол стены, застеклённый буфет, сломанные детские игрушки в углу... Раймонд подошёл к окну и долго вглядывался вдаль. Слабый оранжевый свет уличных фонарей и редких окон отражался от сыплющихся снежинок. Город накрыло белым одеялом. И только узловатые стволы деревьев, да громады соседних домов чернели на беспокойно-призрачном полотне... Словно зима пришла в город. И рано она постучалась в двери. Холод уже притаился у входа, как верный пёс, и тихо-тихо подвывал в проводах… За стенкой тикали старинные часы, отмеряя секунды. Ловиса сидела на кровати, едва различимая в темноте. А Раймонд всё так же стоял у окна. Не с того ни с сего, юноша вспомнил: в этом доме ни у кого нет и не было таких больших панорамных окон. Но выдрессированное безразличие обрубило зашевелившиеся щупальца мистического страха…
Девушка неслышно подошла, и тронула за плечо.
- Пойдём? – Спросила она.
- Куда. – Ответил Раймонд.
- Домой. Не хочется ночевать здесь… – Девушка неуверенно взяла Рэя за руку. Парень хотел было открыть рот, но Акко сказала быстрей:
- Ко мне домой. Не бойся. Тебе там будет лучше.
- Я не знаю... – Уклончиво отвечал юноша. На самом деле, Рэй страшно стеснялся, и вообще не представлял себе, как он будет жить в квартире у Ловисы. Как отнесётся к нему её мама? Как заниматься привычными делами: готовкой, умыванием, справлением нужды в конце концов? Рэй подумал было вернуться в квартиру родителей, жить там в одиночестве, хотя после всего произошедшего туда неприятно возвращаться… Но что-то подсказывало ему, что нужно идти к бабушке. Да, бабушка не особо любила его, особенно с приходом деменции, но Амалии нужен уход, а квартира большая, просторная, и вряд ли бабушка станет выгонять внука… Тем более, если Рэй сможет ей объяснить, что же случилось с мамой, папой, что вообще происходит в Городе…
- Я бы хотел перебраться жить к бабушке. – Сказал вслух Рэй. – У неё просторно, а дядя не всегда может навещать её.
- Где живёт твоя бабушка?
- В самом конце Юльменштрассе, недалеко от Хальмарского озера. Рядом костёл Святой Селестины.
- Это достаточно далеко от меня, но я могу ходить к вам каждый день. Как и ты ко мне. Но всё-таки, я бы очень хотела, чтоб ты пожил у меня. Ну хотя б несколько дней. Пожалуйста, Рэй… А потом уйдёшь к бабушке…
- Хорошо… - Неохотно вымолвил старик-юноша. - Но я не уверен, что твоя мама захочет меня видеть.
- Я поговорю с ней. Она поймёт. Ведь главное, что я – хочу видеть тебя.
- «Ты грустное солнышко…» - Мысленно произнёс Рэй, едва улыбнувшись глазами.
- Я – твой Ангел. - Вслух ответила Тёмная Вода.
И Раймонд едва вздрогнул.
«Загадочный, и, наверное, добрый человек; благодарим вас за чай, шарлотку, и приют. А главное, что вы помогли нам встретиться. Но мы пойдём к себе. Спасибо, удачи вам, Погонщик ослов…
P.S. Ловиса и Раймонд».
Девушка нацарапала записку на листе старой книги и оставила на кровати. И они вдвоём вышли из квартиры Жака, погасив в прихожей свет и бесшумно прикрыв двери…
Милая Герда, снег уже не растает…
Летает над гнездовьем, как перья.
Алые розы всегда прорастают,
Чуть выше, чем простые деревья.
И из окна в окне напротив видно, как я,
Зажатый во льдах, спасаясь,
Поджигаю корабли…
Милая Герда, буквально на днях,
Мне снился край твоей большой земли…
Милая Герда, никто не заметил,
Как быстро улетели птицы...
Время застыло унылым столетьем,
Эпохой, у планеты в спицах.
А из земли, что грела нас,
Как первая книга под детской подушкой,
Растут теперь дороги и дома...
Милая Герда. Ты только послушай,
Как медленно во мне скрипит зима…
Мила Герда, слова застывают,
Внезапно, при попытке ответить…
Битые стёкла всегда попадают,
Случайно – заигравшимся детям.
И где бы я ни жил, всё время падает снег.
Где-то внутри.
Где сердце продолжает свой отчёт…
Милая Герда, поговори… со мной. Как мы любили,
Ни о чём…
Милая Герда, про нас прочитают,
Другие, перед сном, поверь мне...
Алые розы всегда прорастают,
Чуть дальше, чем простые деревья…
(Моя дорогая, «Герда»)
Ветер выл, словно раненный зверь, взметая клубы снега вперемешку с листьями. И не осенняя тоска, но уже зимнее отчаяние висело над Городом. Юноша с девушкой шли по пустынной улице, прижавшись друг к другу. Раймонд теперь смотрел на Траум другими глазами, понимая, что скоро всё закончится, и для него, и для Ловисы, и для всех… И только небо останется неизменным. И не скоро его исчертят стрелы вражеских самолётов. И тот же дождь, и то же палящее солнце августа будут омывать слёзы Города, который Раймонд так любил и так ненавидел...
- Вот мама обрадуется! – Смеялась Ловиса. – Нам всегда было немного одиноко вдвоём. А теперь… Я уж точно научу тебя играть на пианино!
Девушка ещё крепче взяла старика за руку. Теперь руки её были такие тёплые, несмотря на мороз, и Раймонд невольно прижался к подруге, словно отдавая ей свой холод. На парне не было ничего, кроме флисового свитера, осенней ветровки, трико, да поношенных кроссовок. Ловиса одета чуть «лучше» в своём демисезонном пальто и уггах.
- Как рано пришла зима… - Произнёс старик, любуясь снежными хлопьями, освещёнными фонарём.
- Это осень… Снег ещё растает и будет солнце. Вот увидишь! – Смеясь, отвечала девушка. – Просто… Небо сходит с ума. Перед Окнами оно ещё выдаст сюрпризов. Любуйся!
- Мне грустно и спокойно… - Продолжал Раймонд. – И так радостно, так легко в то же время. Ведь мы… - Он сам попробовал улыбнуться. – Больше не увидим лета!
Как ни странно, с Ловисой его речь уже не была топорной и жёсткой; Рэй иногда даже говорил красиво и мелодично…
- Не увидим… - Печально ответила старику Акко. – Но разве ты не рад?
- Чему? – Спросил Рэй.
- Тому, что познакомились мы именно в этот август. В ПОСЛЕДНЕЕ лето нашей жизни. Мы познакомились, и перед смертью урвали у жизни свой кусок счастья.
- Да. Всё решил твой «Привет». У меня самого никогда не хватило бы решительности познакомиться с тобой первым. Даже не решительности… неверно выразился, тут другое. Только, я не уверен, что ты поймёшь...
- Расскажи. Я хочу знать. – Акко слушала очень внимательно.
- Понимаешь, я считаю, что мужчины и так сильно угнетены. - Раймонд решил не таить своих крамольных и непопулярных в обществе мыслей. И говорить всё, как есть.
– Мужчины постоянно сталкиваются с насилием. Именно их нередко бьют, унижают, они гибнут на войне. Не все, конечно, но подавляюще большинство по-настоящему несчастных людей мужского пола. Именно над мужчинами «эволюция» проводит эксперименты, поэтому у мужчин «нескучная» жизнь – сплошная борьба и конкуренция. Парней рождается больше, но много и «выбраковки», много гибнет ещё в детстве и молодости… Мужская жизнь не особенно ценна. Как рабочую единицу парня всегда можно заменить другим… Как носителя генетического материала – тоже, причём именно женщине дарована роль отбраковывать «дефектных» в поиске наиболее выгодного. Мужчины, как известно, не плачут. Держат боль в себе. Все их чувства, радость, переживания, привязанность, душевное тепло – обычно никого не волнуют. Не мужская это компетенция. Мужчина - пол утилитарный. Это женщина – пол сакрально-декоративный, ценный уже только своим присутствием… Впрочем, я не хочу сказать, что все на свете мужчины страдальцы. Исключения есть: те, кто забрались на верх социально-пищевой пирамиды. Всякие мажоры, баловни судьбы, или взаправду прирождённые герои и лидеры… Если последние заслуживают уважения, то проходимцы, кто получает все блага незаслуженно – только ненависть, либо апатию. Судьба вообще злая штука, и почти всегда даёт как благо, так и несчастья незаслуженно. Паршиво быть лузером по жизни. Лузеры бывают и жалкими омежками, и храбрыми благородными сигмами… Молот судьбы ломает любых, на кого обрушивается, это не зависит от силы духа! И чаще он обрушивается на самых чистых, честных, порядочных, делая их озлобленными изгоями и одиночками. Такие мужчины с тонкой и глубокой душой, под жерновами судьбы становятся мрачными и нелюдимыми, не способными наладить контакт с социумом, уже не могут защитить себя. Их надо спасать! По справедливости, так как изгои наиболее обделённые, и больше всего нуждаются в любви и заботе… Но вместо справедливости, на них отыгрываются по полной. Их первые губители - «нормальные» мужчины, которые настолько воинственны, что им необходимо иметь постоянного врага, дабы сплочаться, противостоя ему. Когда нет такого внешнего врага, «врага» ищут среди ближайшего окружения. Им и становится такой вот изгой-одиночка, странный, и никем не защищённый. Вторые их губители – девушки, которые убивают своим равнодушием и жестокостью… И не известно ещё, что страшнее. Все люди объединяются в своей ненависти к изгою. Он становится козлом отпущения. Вбирает всю грязь и ненависть общества. На него вешают все грехи, свои и чужие… Знаешь, как в басне: «ты виноват уже тем, что хочется нам кушать». Изгой, оболганный, оплёванный, избитый - не хочет жить; а люди любят друг друга, и нежат своих детишек. Они победили, их «добро» восторжествовало над «злом»; их «свет» изжёг болезненный мрак мизантропа. Не желая даже думать о том, что сами создали мизантропа, больное чудовище своей жестокостью и равнодушием… Вот так вот бывает, Акко… И к сожалению, то, что я рассказал, это про меня... Я знаю, что моя жизнь не стоит ничего. Знаю, что меня могут оболгать, обидеть, довести до самоубийства, убить… И никто не понесёт наказания. Меня почти всю жизнь унижали и оклеветывали. Но теперь… Я ничего не боюсь. Не из-за тебя вовсе. Я перестал бояться ещё до встречи с тобой. Просто я устал. Устал от жизни, устал от без меры жестокого, несправедливого мира. Я хочу его покинуть.
Раймонд сделал паузу.
– Так вот, Ловиса. Почему я никогда не подошёл бы первым к девушке. Попробую тебе объяснить. Вы, девушки, живёте в другом измерении. О вас заботятся, вас защищают. Вас любят, и редко бьют в семье. А когда вырастаете, мужчины сами добиваются вашего расположения, ухаживают, дарят цветы, поют серенады под окнами… Совершают подвиги во имя вас. А вы – вправе отвергать их. Вправе унижать. И унижаете чаще как раз самых достойных. Таких вот, как я в прошлом… Одиночек и чутких романтиков. Режете по живому... А сердце своё, вы обычно отдаёте успешным подонкам, которые его растопчут. Зачем, вы женщины, творите эту чудовищную несправедливость? Неужели только из-за похоти, из-за полового инстинкта, который говорит вам, что у мерзавца и проходимца хорошие гены, а у романтика-одиночки дефектные? Риторический вопрос, Акко. Я прекрасно знаю на него ответ… Я не верю женщинам. Да и никому не верю… Вообще, говорят, что одиноким по определению бывает только мужчина. Женщина не может быть одинокой, ведь стоит ей «свистнуть» - набежит не один десяток потенциальных партнёров. Даже пословица есть на сей счёт: «у кого есть матка, у того и жизнь гладка».
Ловису передёрнуло. Будто разряд тока пронзил девушку, её ладонь обмякла и задрожала…
- А я вижу всё это. – Продолжал Раймонд. - Я же не в пещере живу… Хоть я и не общаюсь с людьми, я наблюдаю. Думаю. Читаю книги. Я вижу, и понимаю, как устроен мир. К сожалению… И мне это не нравится. Вот скажи мне. Почему я, и без того переживший так много боли, должен добиваться, унижаться и искать внимания какой-либо девушки, самая большая боль которой – двойка по правописанию и сломанный ноготь? Так не пойдёт. Знаешь, это как товарищи на войне. Если один ранен, другой – поможет идти ему. Понесет его на себе, в конце концов. Здоровый - понесёт раненного. А нормы общества принуждают делать наоборот. Чтобы раненный нёс на себе здорового, если в роли раненного - мужчина, а в роли здорового – женщина. Так вот я знаю, понимаю степень своих ран. И отказываюсь тащить на себе здоровых. Пусть это делают мазохисты, рабы, феминизированные куколды… Ну или просто здоровяки с «удачными» генами. Я презираю правила и предписания этого мира, и не собираюсь по ним жить. Я лучше просто уйду в тёмный угол, и буду зализывать раны. Тихо. И умру тоже тихо. В конце концов, я не безмозглое животное с тестикулами вместо мозга, и желание быть с девушкой не настолько сильно, чтобы унижаться, ища её общество... А впрочем. Как сильно бы оно ни было, я не отступлюсь от своих принципов. Для меня превыше всего Высшая Справедливость; по ней я живу, и буду жить.
Тишина повисла в воздухе. Раймонд криво ухмыльнулся. – Теперь – думал он. – Эта Акко точно бросит меня. Одно дело просто помогать забавному бородатому люфтменшу, другое – помогать ему же, когда он брызжет праведным ядом. Ядовитых правдорубов не любит никто. Вот уж, язык Хроноса, сгубивший не одного своего носителя…
Но Акко, сжав ладонь Раймонда ещё сильнее, почти сразу тихо сказала:
– Я всё это знаю и понимаю. Мог бы и не рассказывать, неужели не убедился ещё, что я не совсем дура?? Правда, я и не девушка, видишь ли… Нет, не подумай, я вполне женственна, как там у вас принято считать. Но я же инопланетянка, разве ты забыл?? – Девушка грустно улыбнулась. В уголках её глаз блестели слёзы. – Но знаешь, я только хотела сказать тебе… Ты ошибаешься, очень сильно ошибаешься, если считаешь, что я здорова и не ранена. Возможно, я страдала меньше тебя, не знаю… Но я тоже молила о смерти; я кричала, разрываясь от боли… Я делала попытки закончить эти мучения, эту жизнь, эту пытку... Наверно, я действительно не совсем девушка, ведь мир ко мне никогда не был милосерден. Да и с мужчинами, что уж тут… В моей жизни всё не совсем так, как ты говоришь... Понимаешь, такие, как ты, тоже очень редки. Ты единственный такой парень, инопланетянин… Похожих на тебя я никогда не встречала. Да, наверно, я видела по-настоящему несчастных людей, и все они были мужчинами, почти все – УРБами. Но жизнь как-то не сводила нас. И потом, обоюдная несчастность – не единственный критерий сближения одиноких душ. Несчастным можно быть по-разному… Не факт, что беда другого будет общей для тебя, понятной тебе. Представь себе, некоторые мужчины, кто вроде был несчастлив и одинок, тоже старались обидеть и уязвить побольнее. Но повторюсь, близко я ни с кем не была знакома, ведь и меня судьба старательно ограждала от теоретически подходящих мне людей. Но судьба дала мне шанс, направив в один город с тобой. Да, я нашла в себе силы сделать пресловутый первый шаг. И я готова, говоря твоими словами, понести тебя на себе, раз ты ранен. Только ты тоже должен знать, что и я – далеко не здорова… Но у меня есть силы. Немного, но есть. Если бы ты был здоровым… Мы шли бы вместе, рука-об-руку. А если здоров был бы только ты – то ты нёс бы меня, и ты бы сделал первый шаг. Ведь так?
Окаменевшее сердце старика вдруг раскололось, и брызнуло живой кровью… Слёзы едва не брызнули из глаз. Лицо бородатого парня смешно сморщилось… Старик отвернулся. Он разглядывал огни ночного города, что искрились в его влажных глазах, и слёзы замерзали на ресницах… Ком стоял в горле. Но мизантроп до конца не мог поверить, что всё это правда, а не жестокий циничный обман какого-то дьявольского сверхразума...
- Акко… Скажи, почему именно в тот день, шестого августа 3014 года, ты решила познакомиться со мной? Сказала своё «Привет»? Ведь и раньше мы с тобой пересекались иногда на улицах, но я, право слово, мало о тебе знал…
- Я тоже мало знала о тебе. Хотя и чувствовала. Видела сияние вокруг твоего тела. Сияние, которое должно было быть голубым. Но оно было серым. Всегда серым таким, тусклым, в разрывах… Мне было грустно это видеть. Я знала, что ты раненный. Но тоже боялась подойти. А в тот день… Я слышала, как трое каких-то мужчин говорили о тебе. Говорили всякие гадости. Один подстрекал другого встретить тебя на Дорненштрассе и «забить до кровавого поноса». Меня передёрнуло от этих слов. И я поняла, что ты, как никто другой, нуждаешься в помощи... Но ты не подумай, пожалуйста, что я тебя решила приютить как бездомную собаку. Нет! Возможно, ты помог мне даже сильнее, чем я помогла тебе. Видишь ли… Я же тоже ранена. И ранена смертельно. Может быть, мне легче идти и нести на себе товарища, чем тебе… Наверное легче, раз именно я решилась на это, и ни чуточку не жалею… Вот. Видишь – я будто знала, что ты не сможешь сделать этого шага, а я – могу. Всё по справедливости, как ты говоришь… А в другом, я уверена, ты мне поможешь, в том, в чём ты сильнее… В общем, скажу тебе так: нести раненного на себе – тоже великое счастье. Великое счастье помогать и заботиться о человеке, который дорог… Так что не только я помогла тебе… Мы оба, помогли друг другу. Если бы я не решилась сказать тебе этот «Привет», или ты прошёл бы мимо, или рассмеялся, и не стал со мной говорить… Для меня всё было бы кончено. Я повесилась бы в тот или последующий день...
У парня стоял ком в горле, и слезы блестели на глазах. Он так и шёл, отвернувшись от девушки, разглядывая ночные огни. Только рука его судорожно дрожала, а рука Ловисы была прохладной, спокойной. Она едва заметно поглаживала ладонь старика, будто ладошку родного ребёнка…
- Теперь мы знаем… - Продолжала Ловиса мягким, слегка подрагивающим голосом – Знаем, что осталось немного… Зато, мы можем делать всё, что угодно. Вот я хочу… - И девушка, резко рванув Раймонда на себя, поцеловала его в губы. Неуклюже, по-детски, почти как собака ткнулась мокрым носом.
Старик в ответ крепко обнял тёмную Акко за талию, и тихо сказал:
- Ловиса, я не оставлю тебя... Я сам хочу быть твоим Ангелом. Ты сокрушаешь этот проклятый мир, сокрушаешь его законы, саму судьбу, начертанную на моих ладонях, на небесных скрижалях, живущую в моих генах. Ты-парадокс. Если тебя никогда бы не существовало, тебя бы выдумали, как выдумали Доброго Бога. Как Алгею, как Ниэнну, как музыку. Но и Бог и ты, существуете. Чёрт! Я не понимаю, что говорю… Знаешь, я несколько лет только и приближал смерть, но теперь, я бы хотел, если бы это было возможным, прожить с тобой всю жизнь. Но знаю, это невозможно... Мы умрём, я знаю. Мы не будем дожидаться желтоящеров. Хочешь, я убью тебя, когда придёт время? Убью, как ты сама этого захочешь. Я знаю, самому наложить на себя руки сложнее, и я сделаю для тебя хоть что-то хорошее…
Ловиса плакала. Вцепившись руками в мешковатый анарак Рэя, и положив голову на его грудь. Так и стояли они посреди широкой улицы, а с неба хлопьями падал снег...
- Что это? – тихо спросил Раймонд, проведя рукой по волосам девушки.
Акко вопросительно посмотрела в глаза старику.
- У тебя волосы с проседью. – Тихо ответил он.
- Это просто снег. Просто снег… Видишь, как кружится он, как ложится на наши волосы, на наши плечи…
- Нет… Прошептал Раймонд. – Это не снег.
- Это безумие… - Улыбнувшись, ответила ему Ловиса.
Глава 18. Сломанные игрушки. «Варфоломей, Ларри, Козёл отпущения».
Один солдат на свете жил, красивый и отважный.
Но он игрушкой детской был - ведь был солдат бумажный.
Он переделать мир хотел, чтобы был счастливым каждый.
А сам на ниточке висел - ведь был солдат бумажный.
Он был бы рад, в огонь и дым, за вас погибнуть дважды.
Но потешались вы на ним - ведь был солдат бумажный.
Не доверяли вы ему, своих секретов важных,
А почему? А потому - что был солдат бумажный.
А он, судьбу свою кляня, не тихой жизни жаждал!
И всё просил: Огня! Огня! Забыв, что он бумажный…
Огонь? Ну что ж. Иди! Идёшь? И он шагнул отважно…
И там сгорел он ни за грош - ведь был солдат бумажный...
(Булат Окуджава «Бумажный солдат»).
Монастырь Кальгорт оказался настоящей пустынью, забытой людьми и миром… Этаким осколком древности, когда Парма ещё не принадлежала Эспенлянду, когда в Фойербруке правили Эйхенкройцы; когда свобода и первозданность дремали над краем… Впрочем, и в наш век северный Мермаунт, Плаква в её верхнем течении, Горынь-Плато и Цынгинские болота сохранили в своём тернистом сердце дух былинной древности… А ещё дальше на север отсюда – квазигосударство Северия – практически не обжитой придаток Эспенлянда, граничащий с Винтервандом на западе, и Снежным морем на севере… Край дождевых темнохвойных лесов и ягельных пустошей.
В монастыре ныне обитают только двое монахов: Варфоломей и Илларион. И один послушник – Эттвуд Порко. Монахи по-доброму называли его – Вуди; он был толстый плаксивый пьяница, очень ленивый и жалкий…
Некогда в Кальгортской пустыни обитало до тридцати монахов, но те поколения давно отошли в лучший мир, а современники не спешат посвящать свою жизнь Природе и Богу. Люди боятся одиночества; считают его едва ли не самой унизительной болезнью…
В окрестностях монастыря раскинулась большая окультуренная территория, очищенная от камней и деревьев. Некогда, впрочем, монастырские поля были куда обширнее, а теперь сильно заросли крапивой и иван-чаем. На оставшемся клочке двое братьев-монахов возделывали огород – сажали картофель, капусту, брюкву, рожь на закваску; лук, черемшу, петрушку, фенхель, укроп; по периметру росли кусты черноплодной рябины, калины да малины; рощица полудиких яблонь с кислыми жёсткими плодами; и огромное дерево Эльбасского чёрного ореха, которым Варфоломей очень гордился и всячески за ним ухаживал. Климат на высоте 830 метров едва позволял собирать один скромный урожай, да и то не каждый год; порой затяжные дожди и заморозки губили всё… Зато здесь отлично чувствовали себя пчёлы. При монастыре была большая пасека – два десятка ульев-лежаков, выдолбленных прямо в цельных колодах. Пчёлы в них обитали почти дикие. Ну как, почти… Самые настоящие дикие, только согласившиеся жить рядом с человеком, и отдавать ему небольшую часть своего «сокровища». Я впервые попробовал такой мёд – пахучий до умопомрачения, слегка кисловатый; густой и тёмный на одном участке сот; и соломенно-жёлтый, текучий – в другом.
Кругом монастыря на сотни, тысячи километров простиралась девственная тайга и буйство лесных трав; прямо за оградкой – стена иван-чая и дикой кислицы, а ниже по склону – папоротник и борщевик… И куча других трав, я даже не знал их названий… Здесь, впервые, я и научился ремеслу пасечника и огородника. А так же отчасти – плотника, и даже кузнеца. В монастыре традиционно, как и сто лет назад, делали дубовые бочки. Это был единственный источник заработка. И монахи, чтобы сбыть бочки в Кальюрте, на собственном «горбу», вручную, спускали телегу всего с тремя бочками вниз, к реке; а там их встречал вездеходный трактор с прицепом, и бочки перекладывали на него… Братья-монахи, как я сразу заметил, были очень сильные и жилистые; жизнь на природе в постоянном физическом труде закаляла тело и дух, делая их прочным, как сталь.
Я сам за это лето изрядно подкачался, копая огород, заготавливая дрова – сперва волоча из леса двухметровые сырые брёвна, затем двуручной пилой, а когда и «ножовкой» распиливая их на нужной длины кругляки, а уже потом – это было самым лёгким – разбивая кругляки колуном. Так же я очень любил работать в кузнице – монахи сами делали себе инструмент из отслужившего свой век металлолома; в ручную, молотком на наковальне, вытягивали длинные полосы, загибая и склёпывая их на обручи к бочкам. Я освоил на базовом уроне навыки термиста – придавая живому металлу необходимые свойства – будь то жёсткость или пластичность. Я даже выковал себе нож из обломка старой рессоры: он получился на славу – удобный, твёрдый, прочный. С этим ножом я никогда не расставался, блуждая по лесам…
Стол в монастыре был более чем скромным. Нам, городским жителям, покупающим еду в любом количестве в магазине, трудно понять такую жизнь. И тем не менее, именно такая жизнь – настоящая.
На вырученные с продажи бочек деньги, монахи закупали пшеницу, овёс, соль и сахар. Долгохранящиеся недорогие продукты, которые невозможно раздобыть, вырастить здесь… Мясо «скота» монахи не ели. Но иногда спускались к рекам – к Кольве, Плакве, а порой доходили и до таинственного бездонного озера Чахлый Рёк. Они знали все лесные тропы; знали, как пересечь многокилометровые расстояния, не утонув в топях, не ободравшись в зарослях борщевика и крапивы, не сгинув в расщелинах и курумах… Помню, какой вкусной была щука, которую я впервые поймал на блесну…
Ещё монахи ставили силки. Однажды в проволочную удавку попался заяц. Проволока, затянувшись на лапке, прорезала мясо и сухожилия до самой кости, и обезумевшее от боли животное чуть не оторвало лапу, пытаясь убежать, когда мы вышли к нему. Варфоломей одним ударом ножа убил животное. И тогда он объяснил мне, то, что, впрочем, я уже знал и так…
«Нет греха в убийстве животного, чтобы прокормиться. Это жизнь. Природа. Волк убивает; убивает медведь, щука, ястреб… В этом нет ничего плохого, если убийство – спасёт тебя от голодной смерти. Плохо – другое. Излишество. Человек в тёплом городе, ведя сидячий образ жизни, покупая любую еду на выбор в магазине – не должен обжираться мясом, зная, какой ценой оно досталось. Ведь это – не выживание. Это – излишество, чревоугодие. К тому же, даже те два дня страдания зайца в петле – не сравнить с годами страданий животных и УРБов на фермах; которые всю жизнь проводят в клетке метр на два, которых на живую кастрируют, вырывают зубы и когти, откармливают насильно, и проводят медицинские опыты. Охоту и битву не сравнить с пытками. Вот – Улыбчивый Ларри подтвердит…»
Я был согласен с Варфоломеем… Но всё же того зайца мне было жалко.
Капкан и проволочные силки, это тоже дурная смерть, похуже пули и клыков волка… Но, наверно, всё-таки лучше того, что делают с УРБами на фермах.
Илларион никогда не говорил. Со слов Варфоломея я узнал, что этот миниатюрный беленький мужчина, который выглядел совсем юным, пятнадцать лет назад освободился «по обмену» из плена.
Он, молодой и неопытный, сразу после школы, в какие-то восемнадцать лет был брошен в мясорубку войны за Западный Урманчестан… Там он, и десяток его товарищей, угодили в плен к урманчам, которых курировали военные силы Империи Син. Волосатые дикари, партизаны Шафрановых Предгорий, сами не прочь были «развлечься» с пленниками, но как требовал Закон - передали тех на военную базу Красного Дракона.
Говорили, что Ларри прошёл через «синские пытки». Само выражение – синские пытки – давно стало нарицательным… Все люди знают, какой мучительной может быть физическая боль. Изнеженные жители городов, видящие кровь разве что в кабинете анализов, да в лавке мясника; не могут представить и тысячной части возможных градаций боли... Дыба, выворачивание суставов, сожжение, поджаривание, свежевание (в том числе постепенное – «красный чулок», «перчатка», или сразу «красный тюльпан»); забивание гвоздей в коленные и локтевые суставы, химожоги, порка (банально, но действенно); разные способны «битья шаров» и кастрации (в том числе самый жестокий - «почистить яйцо» - на живую содрать с вылущенных гениталий паренхиму; вытягивание сухожилий; тыканье иглой в зубной (и не только) нерв, «игра» на обнажённых нервах (реальная, а не фразеологическая); выкручивание нервов, в результате чего жертва погибает от шока и собственных судорог… Человек – венец Зла, придумал много способов причинить ближнему своему море боли… Все эти «науки» веками известны по миру, но в Империи Син пошли дальше.
С древних времён там известны «тайные» способы пыток, возведённые в «Искусство», основанное на вековых знаниях акупунктуры, углублённой анатомии, работе с энергетическими каналами и центрами, глубинами подсознания и Индивидуальными Рычагами Управления… К пытке приступают не сразу, сперва исследуется психотип человека, вся его подноготная – считывается аура, печать светил, линии рук и черты лица: о человеке узнают всё, даже то, о чём сам обречённый не догадывается… Сперва мягко прощупываются все страхи и слабые места, и тип пыток подбирается индивидуально. Обречённому не дают впадать в апатию, его очень хорошо кормят, в основном – свининой и мясом УРБов, так как оно повышает либидо и чувствительность к боли, делает человека нервным и «живым». Один из излюбленных приёмов, эффективный для большинства живых существ, использует древнее «искусство любви», которое (вот парадокс, не правда ли?), легло в основу самых жутких, самых ломающих манипуляций с сексуальным подтекстом. Их суть, упрощённо говоря – смешать сильнейшую физическую боль, сильнейшее эмоциональное потрясение, и сильнейший, никогда ранее не испытанный оргазм. Как известно, это три базовых и самых сильных переживания, охватывающих едва ли не всю нервную систему. Эта «система» позволяет прощупать человека до дна, не оставив и клеточки, и закоулка в воспоминаниях, вере его, где бы он мог укрыться от унижения и боли...
Этому «Искусству» не может противостоять ни один человек. Ни один человек, по правде, не выдержит и часа, только речь обычно идёт о месяцах и годах истязания… То, что остаётся после этого – уже вряд ли можно назвать человеком... Противостоять такому кошмару способны разве что «святые», утратившие любой эгоизм, любую человеческую, животную природу… У которых атрофированы нижние чакры-сефиры, и чистое сознание не цепляется за них, находясь в абсолютном покое... Но таковых мало, и таковые вряд ли будут интересны Злу... Как известно, зло цепляется к чувствам, паразитирует на них и питается ими…
Мастера пыток Империи Син не просто грубо ломают своих жертв, но прощупывают все струны души, и пишут, играют на них всё, что угодно им; и те, кто выживает, уже не восстановятся как личность, даже на «том свете». Разве только искра Всевышнего вернётся Домой, но личность как Эго в лучшем случае навсегда распадётся…
Для чего это делают – сложный вопрос. У «нас» в основном пытают, чтобы унизить, сломать, выудить информацию… Там, помимо этих моментов, присутствует оккультный и медицинский (что лишь грани одного целого), интерес. Человека изучают… Его, (не только тело физическое, но и тонкие тела), хотят изучить до кванта, и получить над ним неограниченную власть.
В последний век семимильными шагами развивается фармацевтика – в том числе «боевая фармацевтика»; например препараты, способные заставить человека неделями, месяцами чувствовать всё, и не терять сознание; не погибать, не «уходить в себя»… Искусство пыток развивается столь же быстро, как медицина и дистанционная телепатия. Там, среди «палачей» сплошь талантливые хирурги, мануалы, парапсихологи, генетики, оккультисты с реальными сверхспособностями… Сама тема боли в Империи Дракона не является запретной и «неприличной», нет… Там боли посвящены целые НИИ, где всё то, от чего «белого» человека передёргивает ужас и отвращение – изучается как наука, и оттачивается как Искусство…
У Ларри удалён язык, и лицо его даже во сне кривится неестественной улыбкой. Ещё в его движениях ощущается странная неуклюжесть: он словно деревянная кукла. Эдакий Пиноккио, чьи ноги и руки сгибаются на шарнирах, повинуясь судорожным импульсам нервов. А ещё, Ларри ничего не боится и ничего не чувствует. Я часто слышал, что человек, прошедший через пытки, наоборот, становится гиперчувствительным, и боль его никогда не отпускает. Но, наверно, всё зависит от конкретного человека... Кто-то ломается, подобно стеклу, безвозвратно и навсегда. А кто-то, оказывается гибким и живучим, как вода, которую сколько не толки в ступе – не разобьёшь. Возможно, Ларри пытали лишь «понарошку», ведь его в итоге обменяли на синских пленных; но, из двенадцати попавших в плен из его роты, выжили только трое… Даже если это так, и он познал лишь преддверие Ада, я восхитился силой духа этого Человека... Безстрашного белого Воина, совсем юного хрупкого парня, в 18 лет заслонившего грудью родину… Пускай вся война была лишь игрой Правящих, но глазами простого солдата война была войной... И подвиги их, и чувства – всё было искренним, настоящим.
Помню, когда я впервые встретил Иллариона, меня посетило дурное видение, или галлюцинация. Я видел его светленькое милое лицо, и каким-то «25-ым кадром» видел это же лицо, красное, с выпученными глазами, обезумевшее, испускающее взрывы флюидов боли… Потом это дурное наваждение рассеялось. Я узнал Ларри, как доброго, слегка юродивого человека. Человека без прошлого, без иного будущего, чем этот монастырь на краю земли...
Мы много говорили с Варфоломеем. Он, когда я однажды спросил его о Боге, о вере, о его отношении в «звёздным детям» и падению Альвара, поведал мне такую теорию:
- Я, хоть и монах, но, пожалуй, неверующий. Я служитель не Бога, но добра. - Говорил Варфоломей. Хотя в этом могучем жилистом старце я видел что-то зловещее; видел свет и тьму, переплетённые великим страданием…
- Я, признаться, разочаровался в слепой вере, и ищу, хотя никак не могу найти свою правду. Да, сынок, мне близка вера Звездных Детей, Винтервандских нищих… В своё время меня до слёз тронули их пронзительные заветы и откровения… Мол, есть где-то Истинный Бог, Бог Добра и Справедливости, и каждый должен отыскать в себе его свет, что погребён под тоннами плотской мерзости, заключён в тюрьму, созданную Злым Богом, Диаволом. И в этом возвращении «домой», к Доброму Творцу, и есть смысл жизни, и есть трагичная Свобода выбора... Плотский, диавольский мир, стоит на трёх столпах: страх, агрессия, сексуальное влечение. Через эти плотские позывы он мучает и соблазняет, пытаясь тленным ядом искусить человека, как рыбку червячком, нанизанным на острый и цепкий крючок...
Я всегда задавался вопросом, а правильно ли поступает Бог? Получается, он как безответственный отец, что отпустил несмышлёного своего ребёнка гулять по тёмным подворотням, где за каждым углом его будут подстерегать непристойности и угрозы. И ребёнок, пройдя через годы странствий, через все запретные соблазны, через боль и страх, через «голгофу» и «медные трубы»; возмужав, сможет вернуться к своему Отцу, уже познав все грани чёрно-белого мира, и осознанно выбрав Добро? Интересная теория… Но непонятно здесь то, зачем вообще Бог создавал человека изначально несмышлёным, а не сделал его сразу мудрым и верным? Непонятно и то, в каких отношениях состоят Бог и Дьявол? Воюют? Тогда почему Бог не сражается за угнетённых людей? Не помогает несчастным праведникам, не протягивает руку помощи здесь, на Земле? А только обещает справедливый загробный мир; но вот как быть уверенным, что он вообще будет?? Я вот хотел бы видеть справедливость здесь и сейчас. И многие, уверен, тоже. Но её нет. Или Бог и Дьявол заодно? Дружат, просто сотрудничают? Может, Бог сам даёт Дьяволу указания, как мучить и соблазнять своих «детищ», чтобы быстрей и качественней их вымуштровать? Но тогда это не Добрый Бог, а такое же дерьмо, как Диавол; или, если угодно, Диавол совсем не злодей, а «слуга» Бога, и всё что не происходит- «во благо». Но тогда, какого хрена, скажите мне мудрецы, страдать так плохо??? Мы все здесь, в этом монастыре знаем, что такое – страдание. И как их невесело терпеть. Не зная, к тому же, будет ли какое-то обещанное вознаграждение «на небесах». А если не будет? Если дальше будет всё так же, или хуже? Я не знаю, правда… Не знаю. И как бы безнадёжно это не звучало, более стройной, и похожей на правду, мне видится другая теория...
Вот как ты считаешь, а вдруг, всё устроено совсем наоборот? Что, если сами понятия Добра и Зла, Бога и Дьявола полностью переврали и исказили? Это даже лучше бы объясняло, отчего добро так слабо и неудачливо; почему истинная красота всегда в андеграунде, а свет справедливости гаснет во мраке... Да, от этой идеи, став она верой и правдой, стало бы тоскливо и жутко. Но сила в том, чтобы ЛЮБУЮ страшную истину принять стойко.
Может, Диаволом выставили как раз храброго Прометея, принесшего правду и свет??
Может, как раз всевышний бог-творец, бог-абсолют отнюдь не справедлив и не добр??
Посмотри, как устроена природа, мир всех живых существ, хоть животных, хоть растений. Сильный пожирает слабого; сильный всегда жесток и грешен (грешен по нашим «андеграундным» понятиям; но он удачлив и любим, в том числе женщинами; он унижает и угнетает направо-налево, идёт по головам, а ему всё сходит с рук. Счастливым жил, и умирает с улыбкой на устах. Разве этот мир справедлив и милосерден? С нашей позиции, позиции «несчастных» - нет. Так почему следует верить, что «тот мир», мир небесный – другой? Что другой сам Бог, мир создавший??
Может, Бог вовсе не любящий отец? Может, он – фермер? Может, он взращивает души людей, созданные из его монады, как скот на земной лужайке? Стрижёт с них при жизни энергию и эмоции, а когда они тучнеют, наполняются самыми сильными и вкусными энергиями - пожирает их «духовную плоть»; и это и есть ад? И вся наша Вселенная – суть демоническая утроба, где извечно сильный поедает слабого, а слабый-несчастный ищет себе выдуманных заступников, не здесь, так «там»? И людей сам Бог разделил на «жертв» и «конвоиров»; как на овец и овчарок; и последние – его верные слуги, то бишь «праведники», а жертвы «овцы» – его пища, и оттого они по определению грешны и неудачливы?? Вдруг всё так, сынок??
А вот тот, кого выставили Дьяволом – был Отступник... «Образованный революционер», который сам был несчастным; который на собственной шкуре пережил всю боль, а потому благоволил таким же? И он как бы попытался совершить революцию...
Это как в стае большинства социальных животных – угнетённый, но гордый низкоранговый самец однажды решает свергнуть угнетателя-альфача… Вот и «Дьявол» метил на место вожака всея Вселенной, и хотел организовать эдакий бунт союзников-униженных, эдакое «восстание петухов», как на зоне! Принеся оболваненным скотам-людям часть своих знаний и силы… Вдруг всё именно так?? Ведь «Дьявол» был тоже силен, помнишь... Самым сильный ангелом из воинства «Яхве».
Но, конечно, бунт «люцифера» был жёстко подавлен. Как в той легенде о Прометее, который принёс людям, жившим во тьме и ужасе, божественный Огонь, за что был прикован богами к скале, и целую вечность орёл клевал его печень. А люди его забыли. Ведь кому нужен предводитель-неудачник?? Более того, его – оболгали. Надели на него уродливую личину «чудовища»… Как часто бывает и с праведными людьми. Этот мир противостоит «праведникам».
Не замечал, как праведников, людей справедливых и целомудренных, любят оклеветывать, вечно пытаются обличить в корысти, «пробить на говно»? И стоит признать, порой у них получается… Недаром Диавола так любят изображать в образе козла-отпущения, в образе одинокого озлобленного мизантропа… Но кто делает мизантропа таким, несчастным? Не сами ли «добрые люди»? Может он, этот Мизантроп, когда-то вырвал своё пылающее любовью сердце из собственной груди, чтобы осветить людям дорогу во мгле?? Может раньше он любил их, верил им?? Испытывал эти рецессивные иррациональные чувства… Глупец-революционер. А люди растоптали его сердце. Их скотская, «по образу и подобию» Творца своего натура, отвергла свет Люцифера… И люди великим обманом, с подачи своего Фермера-мясника-бога, в итоге Несущего им Свет Люцифера сделали врагом…
Ведь в стаде животных, тот самец, что осмелился бросить вызов вожаку, но проиграл – если не умерщвляется, то определяется в самый низ иерархии. В нерукопожатные «петухи». Вот так для людей, для этого быдла, Добро обратилось злом, а истина – ложью...
А истина, увы, в нашем мире в том, что справедливость и красота – всегда оклеветаны, обесчещены, высмеяны. Или чудовищно исковерканы, да так, что и мудрец не отличит Правду от лжи и подмены. К подлецам и злодеям наш мир снисходителен, прощает им ошибки, а люди проявляют к ним заботу и благородство… Но к святошам общество безжалостно, будто ждёт момента, когда праведник оступится, и спрашивает с него нещадно… Зато доброта и милосердие добреньких «святош» ценится как грязь. Обычная, не лечебная. Ей пользуются, по ней шагают, и отирают с ног. Этичная справедливость и высокая красота таких «овечек-праведников» – в андеграунде и социальном дне. И только сами несчастные, страждущие, да ищущие утешение – онанируют на свои эскапические фантазии, и плачут от несправедливости реальной... Только это всё их, «овечьи» слёзки, но могут ли они волновать овчарок и фермера??
Счастливым же, «кураторам и конвоирам», в жестокой реальности хорошо. Ведь для них то она не жестока! Для них-то она - благо и изобилие, за которое счастливцы благодарят судьбу и Бога! С верхушки социально-пищевой пирамиды открываются совсем другие виды, чем в её кишащем нуждой и болью основании, так что ж не благодарить Вселенную за такой обзор??
А несчастные… В тайне несчастные тоже хотят подняться на самый верх. Кто-то, возможно, чтобы исправить положение для всех. Впечатлительные альтруисты с расширенной эмпатией, как тот самый Люцифер, и такие страдают сильнее всего! Другие же, дорвавшись до верха, быстро переобуваются из высокоморальных страдальцев в угнетателей и пройдох... Положение последних как правило надёжнее, а судьба счастливей.
Вообще, все живые существа стремятся к одному – насладиться. Различны лишь формы наслаждений и способы их достижения. И гедонизм, и честолюбие, и забота о ближнем, и несчастная любовь, мазохизм и садизм, борьба и благотворительность – всё это лишь способы насытить своё эго, жажда насладиться! Даже аскеза отшельника – стремление к наслаждению, ведь он надеется на награду на небесах… Все желания и цели – лишь страсть к наслаждению! И Люцифер, конечно же, искал своё счастье и мечтал заглушить боль и внутреннюю дисгармонию… Вот так вот, сынок. Лишь различия в форме и чистоте наслаждения отличает одних от других... Аскета-отшельника от разжиревшего обжоры, альтруиста-благотворителя от убийцы... Все рвутся с низов на верхи, только представляют себе эту гонку по-разному, как и саму Пирамиду… Так что, в глубине души «святоши» тоже не добренькие и беззубые; и в них сидит это «дерьмо» - эгоизм, и отчаянная тяга насытить его… Разница лишь в том, что некоторые «умники», типа меня, и Люцифера, помимо своей боли чувствуют боль других. А потому, страдают за всех. Впрочем, любой «святоша» тоже может ожесточиться, когда поймёт, что всем на него насрать, когда люди, кому он якобы бескорыстно помогал, растопчут его сердце, не помогут ему в ответ! Так зачем же он должен переживать за других?? «Вот так круг замкнулся, и Он замкнулся; сначала много-много плакал, а потом стал злым. А вскоре - полюбил зло. И даже впервые стал счастлив…»
Наверно, именно это и случилось с Люцифером после падения… К слову, ты наверняка читал про древнего бога Сета, с ним приключилась очень похожая история, если не хуже. Итак, в древней империи Хоптов правило божественное семейство. Отец – Геб, Мать – Нут. У них было четверо детей – Осирис, Сет, Исида и Нефтида. Поначалу семья была дружной и крепкой, пока не подрос Сет. Сет рос угрюмым и нелюдимым, со странными и непонятными вкусами и увлечениями. Мать была прохладна к Сету, отец – временами жесток. Старший брат Осирис иногда посмеивался над младшим - мрачным и неуклюжим юношей, но не был зол к нему.
Божественное семейство противостояло Вселенскому Хаосу – змею Апопу, и хранило от него Хоптский народ. Нелюдимый Сет проделывал большую часть работы, порою в одиночку сражаясь с Апопом, и самая тёмная сторона Хаоса была обращена к нему. Так могло продолжаться тысячелетия, но в семействе зрел великий Раскол…
Вся любовь родителей доставалась храброму и смышлёному Осирису, а так же двум красавицам-сёстрам, Исиде и Нефтиде. Исида была особенно умна и прекрасна, весела нравом и до забвения привязалась к брату-Осирису. Нефтида же росла вдумчивой, спокойной, но всей душой тянулась к свету и теплу. И только Сет в обителях тайны, сокрытый от славы и почестей, молча противостоял Хаосу...
И вот, по прошествии многих лет, божественные дети выросли и возмужали, и решено было им жениться. Как это принято у Хоптских богов, братья женились на своих сёстрах. Счастливая Исида стала женой солнцеликого Осириса, а Нефтиду выдали за Сета. Осирис с Исидой были счастливы, и вскоре у них родился ребёнок, которого назвали Гор. Отец и мать всячески помогали семье молодых, а про бездетных Сета и Нефтиду вспоминали нечасто. Сет же очень любил свою жену – она была в его жизни единственной драгоценностью, единственной, кто находился рядом и удостаивал мрачное дитя своим обществом. Но Нефтида в тайне любила в Осириса... Противна была ей нелюдимость и мрачность Сета; непонятно его стремление противостоять Вселенскому Злу; а при мысли делить с Сетом супружеское ложе, тошнота подступала к горлу...
Нефтида отчаянно стремилась к своему «солнечному» семейству, которое она покинула, выйдя замуж за замкнутого Сета. Нефтида тайком ходила в гости к родителям, к старшему брату Осирису, тайком нянчила маленького Гора, и полюбила его, как своего ребёнка… А однажды, не выдержав отвращения к Сету, Нефтида обернулась Исидой, и в обличье сестры переспала с Осирисом. Но Сет проведал о измене-предательстве... Трудно передать его боль и отчаяние в тот момент… Сет оставил великую борьбу с Хаосом, позволив Апопу вырваться на свободу. Сет, впустив в своё сердце Гнев, решил отомстить. Он пригласил брата на охоту, чтобы только вдвоём попытать удаль на природе, вдали от посторонних глаз. Осирис в тот день убил трубкозуба, и братья разделили трапезу, зажарив мясо на костре. И Сет, пока Осирис отлучился, добавил в жаркое яд. Осирис умер быстро, а младший брат разрубил его тело на куски и сбросил в реку. Только не принесла месть ему счастья…
Родители отреклись от Сета, а две женщины, любившие Осириса, поклялись отомстить… Вскоре подрос Гор. Вырос он храбрым и воинственным, и мать, Исида, поведала сыну о том, как умер его отец. Разгневанный Гор собрал целое войско, и двинулся к жилищу своего одинокого дяди. Гор вызвал Сета на поединок, и в тяжёлой битве обездвижил и пленил врага. Сета ожидал «суд богов». Суд вынес страшный приговор. Родной племянник Гор оскопил связанного дядю, заклеймил, и живьём содрал с него кожу... Изуродованное тело боги постановили сжечь, а душу поверженного рогоносца проклясть на вечные муки...
Хаос-Апоп торжествовал… Это была его победа.
С тех пор, в стране Хоптов Сет стал местным дьяволом-антагонистом. Его почитали «нечистым», побивали его изображение камнями, сделали мятежным духом пустыни, который в вечных страданиях и одиночестве выл меж барханов... Изуродованным образом Сета пугали детей, рассказывая, что в образе озлобившегося педофила-человеконенавистника он придёт за ними ночью, алкая любви и света, и уведёт в свою нечистую страну тьмы и одиночества. «Добрые люди» молились: «пусть возложатся все наши грехи, и грехи наших детей на нечистого Сета, а его, великого грешника, пусть поглотит бездна».
В страшные сети попал Сет, но сетования на судьбу были бессильны…
Где тут, скажи, сострадание и справедливость, мудрость в конце концов, а, сын мой?? Разве справедливое наказание получил Сет, за то, что отомстил за измену своей шлюхи-жены Нефтиды?? А может, и за нелюбовь, жестокость и холод своей семьи, которая сделала его чудовищем и уродом, выпустив тем на свободу Великий Хаос?? Так и я бы убил на месте Сета! Просто, как говорится, «что позволено Юпитеру, не позволено его быку». Сет не был «уважаемым» и любимым, а потому и не имел права возникать против Семьи, Общества, Системы. Изменила тебе жена – прости и утрись! Недаром праведная «овечка» та, что прощает и любит обидчиков своих, и ударившим подставляет «вторую щёку». На изгоя вешают все беды, ведь людям, такова их скотская природа – всегда нужен объект для ненависти. Иначе они дуреют. И этим объектом сделали, как всегда – самого «не такого как все». Революционера-неудачника… Обиженного оскоплённого рогоносца Сета. На добром сердце которого держался весь мир…
Только счастье «солнечного» семейства тоже было недолгим. Хоптская империя, проклявшая своего бога – часть своей культуры и жизни; часть СВОЕЙ БОЛЬШОЙ СЕМЬИ, вскоре сама перестала существовать. Хаос, порождённый Предательством смёл всё на своём пути. Десять страшных казней обрушилось на империю; вся земля хоптов, которая была прекрасным плодородным оазисом, за пару десятилетий превратилась в гиблую пустыню. Все первенцы хоптов погибли в одну ночь, ночь Сета, а остатки народа были развеяны по свету, гонимые, как песок в пустыне... О старых богах – Гебе, Нут, Осирисе, Исиде – забыли, и стали они мёртвыми идолами... Бессильными противостоять Апопу.
Вот такая вот история, сын мой. По-всякому можно воспринимать её. Я думаю так: пока в нашем мире, кем бы он ни был создан, страдает хоть кто-то, всеобщего счастья не будет... Есть и такая теория устройства мироздания: вселенная – самонастраивающаяся нейросеть. Этакий мозг, в котором каждый миг прорастают новые нейроны, создавая структуру – матрицу. Человек сам в ней Творец! И уже многие поколения по этой матрице проигрывается сценарий отвергнутого дитя – озлобленного чудовища, что страдает, ненавидит и мстит своим «добрым» родственникам, которые и сделали его чудовищем, принесли в жертву, во имя «всего хорошего»! Раз за разом проигрывается этот сценарий, раз за разом небеса слышат проклятья и впитывают боль отчаявшихся. А потом, спустя время, возвращают миру войнами, пандемиями, катастрофами… И дух пустыни временно берёт власть…
И вот кто в этой истории, скажи мне, добро, а кто зло?? Есть ещё одно учение, что, де, человечество произошло из единой души – Адам-Ришона, который в результате грехопадения разбился на миллионы осколков. И счастье для всего мира возможно лишь тогда, когда все осколки соберутся вновь, в единую душу! Когда каждый возлюбит ближнего, как себя, не будет больше между людьми отторжения, соперничества и эгоизма. Не будет ни одного изгоя, жертвы, оболганного рогоносца! Красивая теория, не правда ли… Но человечество не объединится никогда! Всегда, раз за разом, в обществе проигрывается сценарий Осириса и Сета, каждый раз немного по-разному, но суть остаётся прежней. Проигрывается вечная шахматная партия, где белые «солнечные» делают первый ход. И пошло-поехало. Извечная борьба, противостояние «добра и зла», «света и тьмы», солнцеликого счастливого семейства и озлобленного отвергнутого чудовища… Люди сами никогда не закончат эту игру. Сплетают реальность-нейросеть в тугие путы трёх гун, и все попытки вырваться из этой ловушки, запутывают ещё сильнее…
Я, впрочем, как и сказал тебе, не беру на веру никаких теорий. Я не знаю, как устроен этот мир, а только наблюдаю, изучаю его. Но мне кажется вполне очевидным, что пока в мире будет страдать хоть одно существо – мир не будет счастлив, человечество не построит Рай на Земле. Ведь все связаны на духовном уровне в единое целое, информационное поле. Как единый живой организм, все части которого зависимы друг от друга! На жерновах мироздания не смелешь всеобщее счастье и мир, коль молоть его будут и отвергнутые дети, озлобившиеся изгнанники – намелят они вам беды, врагов и страданье, и пустыня придёт в ваш мир!
Вот так вот, сынок… Я не могу верить, просто верить, что самая большая сила во вселенной – добрая. Хотя мне бы этого очень хотелось. Но что, если именно в этом нас обманули? Специально соткали такую матрицу реальности, сделали пешками в игре, чтобы добреньким дуракам, вроде нас, давать надежду, ведь такие как мы - особенно вкусны Великому Управителю?? Давать надежду, чтобы страдали подольше, испуская туда, в его утробу, флюиды отчаяния и боли, гаввах…
А «сатана»; Сет, Люцифер, Локи, Кощей; да каждый опущенный и озлобившийся на мир антагонист-мизантроп – всё суть лики ЕДИНОГО архетипа, одной фигуры на шахматной доске – роль которой - как раз показать людям страшную изнанку мира. Ширму иллюзий, чудовищ за ней, которые отбрасывают красивые искажённые тени, а дураки и рады верить… Показать людям на их СОВЕСТЬ, и что они, «белые фигуры», всегда делают ПЕРВЫЙ ход в великой битве «добра» и «зла». И «Сет» отыграл свою роль, сделал свой ход, создавая основу для последующих раундов Большой Игры…
Может, яблоком с древа познания и являлась его роль; и теперь это «познание», оплёванное и униженное, как жертвенный козёл Азазаль, одиноко бродит в пустыне, вобрав людские грехи и людскую неблагодарность... Может, Правда слишком ужасна, и ОНА, а не зло, была заключена в ящик Пандоры? И горе тем, кто его откроет…
Может, Люцифер тем и возгордился, что взял на себя непосильную ношу – открыть людям истину, скрытую от людей Архитектором Мироздания? А истина была в том, что люди для Архитектора – лишь скот, который, до того, как пожрать, держат в неведеньи, и потихоньку стригут… Может, Люцифер - и есть носитель пресловутого иррационального начала – совести, справедливости, гордости, прямоты? Эдакий джокер в колоде, помеха Системы… То, что мы, изгои, считаем добром, а наши соперники – болезнью и мерзостью? Недаром, имя его – Люцифер, переводится как Несущий Свет - Прометей, что посмел взять божественный огонь, и даром, от большого пылающего бескорыстьем сердца – подарил его людям… За что и был обречён вселенским Архитектором на вечные муки, обречён на поругание и клевету людей – подлых неблагодарных порождений, которых так хотел спасти... И лик его, искажённый и оплёванный, венчает тело козла, на которого живущие во лжи «скоты» возложили свои грехи, как на приносимого в жертву, который всего лишь искал правды и алкал доброты… Vae victus.
Да, сынок. Люди, если быть объективным – мало что знают. Они выдумывают много теорий о Боге, одна другой мерзее. Ведь Бога каждый хочет создать по своему образу и подобию… Сейчас, в эпоху псевдогуманизма и просвещения, популярна теория, что Бог един, и нет никакого Дьявола вообще, и Бог, безусловно, всех любит. Всё есть Любовь, высшая и безусловная; всё есть Свет и Единство. И всё, что творится в мире – всё, естественно, от Его большой Любви. Мерзость вся, невежество, несправедливость, возведённая в абсолют… И если человек страдает, да так, что и десятая доля его страданий испепелила бы тебя вмиг - значит сам дурак; но Бог его всё равно любит, ведь всё в мире есть Свет и Любовь. Просто такой человек – грешник, и находится в «сокрытии» от Божественного лика, в чём, естественно, виноват сам.
Занятная теория, которая и вовсе пытается отвергнуть существование Тёмного начала, чёрных клеток Великой Шахматной Доски, а потому её псевдогуманистическая «мораль» смачно попадает в просак…
Естественно, теория всеобщей Любви популярна у тех, кто сам стрижёт и режет. Но не у тех, кого режут и стригут. Говоря о «стрижёт и режет», конечно, я не обязательно имею в виду прямой смысл. Например, некая нежная красивая девушка, любимая всеми, имеющая право разбивать сердца, идти по жизни смеясь, разрушать судьбы одним своим отказом, да ещё и обожающая котлетки из УРБятины; чем она не верх пищевой пирамиды?? Она берёт от Мира всё! Более того, она даже не собственными силами на верх влезла, а сам Мир своей «Любовью» воздвиг её туда.
Вот и живут такие в «Любви», и пытаются другим навязать своё видение... Незаслуженно заняли в жизни высокое положение, и гадят сверху на других, сами того не ощущая. Их дерьмо, плевки и обиды падают вниз, на «обиженных жизнью»; в то время, как «сибариты» могут мечтательно глядеть на небо, не видя в нём своих нечистот.
Им легче забыть «архетипичных Сетов», как неудавшихся уродцев – была бы чёрная бездонная труба – смыть туда на веки вечные, с глаз долой, и с сердца вон! Так, например, после Великой Войны убрали с улиц фронтовых инвалидов – в утиль! Чтоб картину страны-победителя не портили…
Для победителей по жизни, живущих в «Любви», мир кажется справедливым; себя они считают высокодуховными и праведными. Эгоизм их пышет и здравствует! И втрое забавно, когда такие начинают рассуждать о «умалении грязного Эго и слиянии со Светом», советуя преодолеть свои проблемы менее удачливым визави. О да, у псевдо-праведников сего мира, даже «милосердие» натянуто на кровожадность! Порой пообщаешься с таким «вселюбящим мудрецом», смотришь – вроде умный. Но приглядишься – обычный альфа-самец. Поднявшееся животное. Пахан. И пытается тебя виртуозно «опустить», привлекая якобы «волю Бога, Любовь, и гармонию Вселенной». Но суть такого «мудреца» - Поднявшаяся Обезьяна, выучившая модные и в меру умные термины. Обезьяна- потребитель, обезьяна-эгоист, обезьяна с социальной позицией идти по головам; есть, наслаждаться, трахаться. Но и обезьяны любят порой смотреть на звёзды; рассуждая о гармоничности и справедливости мира, если вдоволь бананов и самок; или вопрошая с ненавистью и слезами – если бедному Эго твоему любви и бананов вселенная недодала.
Иногда, впрочем, бывает, что некий уникум из кучи помоев будет благодарить Всевышнего за Любовь и Справедливость, но тут клинический случай – мазохизм; внушаемость, на грани потери личности… Только, как ты помнишь, и мазохизм – лишь извращённая форма тяги к наслаждению.
В общем, люди любят рядить свои зловонные туши в шелка и золото, но никакими блёстками и тряпками вонь не скроешь…
Вся суть в том, что человек – животное. И сильный всегда живёт не просто так, а за счёт слабого. Счастливый счастлив – потому, что несчастен другой, ведь почти не бывает счастья не «на крови». Все рвутся наверх пирамиды, которую метафорически можно представить, как громадную гору копошащихся человеческих тел. Внизу, во тьме, крови, поту и нечистотах месятся конченые неудачники, а наверху, стоя ногами на плечах и лицах нижестоящих – Они, победители… Только мало кто задумывается: а вдруг, и вправду, всё это самообман?? Вдруг, стоит перестать давить других, забираясь наверх Пирамиды, а нужно всем взяться за руки и полюбить друг друга по-настоящему?? Вдруг, возможно счастье, не принося всяких «Сетов» и козлов отпущения в жертву?? Вдруг, и взаправду, счастье в единстве и чистом бескорыстном альтруизме?? И может именно в этом и есть Подлинная Любовь?
О нет… Самая мудрая обезьяна не та, которая выучила умные слова, и гадит на других с высокой пальмы. Я бы сказал, что мудрая та, что исцелить способна, успокоить рану; после общения с которой – тепло становится на душе. И может, если бы человечество состояло в основном из таких – мы бы уже жили в Раю. В настоящем, а не в том, который тщетно придумывают себе забитые, униженные, вопрошающие к звёздам о справедливости… Полюбите, люди, самых отвергнутых и несчастных! Вычистите эти ужасающие закрома, эти помойки, вами созданные в их сердцах, и кричащие от боли и несправедливости! И вы увидите – прекратятся беды, прекратятся войны, и тела ваши сделаются лёгкими, как эфир, и лев и агнец станут питаться травою…
Вот, я, старик, всё рассуждаю о любви. О да, лысому – да расчёска! Меня никто никогда не любил… Это страшная судьба, отрок. Я не зря рассказал тебе про Осириса и Сета. Я сам – волей Ананки проигрываю партию последнего. Там, в Вальдштате, у меня тоже осталась семья… Отец, мать, и брат. С отцом и матерью мы не виделись лет 35. Они отказались от меня, «мрачного уродца», передали на воспитание дедушке, который вскоре умер. Много бед я познал… С братом мы виделись последний раз за год до события на Либенштрассе. С тех пор, пару раз я получал от него письма в Кальюрт. Брат младше меня на три года, но он женат, безумно любим своей женой, воспитывает двух близняшек-дочек… Родители помогают ему, любят его, полностью забыв обо мне; вот судьба! Будто меня, первенца, и не было вовсе в их семье… А я здесь… один и всеми брошен. Но знаешь, я не хочу до конца проигрывать партию Сета, Каина, и мстить за несправедливость и своё несчастье семье. Возможно, именно мести и хочет от меня жестокий мир, циничная кровожадная Ананка! А я – не хочу. Но и добра я своей семье не желаю. Просто я забыл их, как страшный сон... Забыл и Соломею, и любую надежду на человеческое счастье…
Слёзы блеснули в стальных глазах Варфоломея. Он на пару секунд замолчал, отвернувшись к пламенеющему за Подлунной горой закату…
- Я не верю в Небеса, и отрёкся от Маммоны… Да, я одинок и несчастлив, распят и оплеван, никем не любим, и нет мне поддержки... Но я не боюсь. Всё самое страшное уже случилось со мной.
Знаешь, сынок, в твои годы и я зачитывался трудами Сурали-Утешителя. Основоположника, пророка религии Звёздных Детей. Добрый, талантливый человек, поэт и художник, целитель и аскет... Он рассказывал людям все эти… Прекрасные сказки о Добром Боге там, на небесах… Который существует в противовес Богу земному – кровожадному фермеру. Сурали уверял в спасении всех страждущих, был путеводной звездой для ищущих… Его религия - как раз хороший морфий для всех униженных и оскорблённых, опущенных и оскоплённых. Для овец-революционеров. И ты ведь знаешь, как он закончил. Его распяли на кресте, освежевали, а содранную кожу набили соломой и вывесили над городскими воротами, дабы «не смущал людей». И сколько таких было… Пророков, утешителей, образованных интеллигентных «революционеров»… «Царство моё не от мира сего» – говорил он. И в этом мире не имел власти.
Но знаешь, что я считаю? Не смотря на моё отсутствие веры, надо возродить религию Звездных Детей.
Но возродить в новом виде, более яростным, сплочённом, и непримиримым ко злу. Раз уж невозможно объединиться и построить всеобщий рай – мы должны сражаться! Бой – лучше бойни! Сколько боли и несправедливости познали Звёздные Дети – добрые гностики, никому не принесшие зла… Их погубила излишняя доброта и пацифизм. Только бой! Эх, как в тот час я вспоминаю вонючую кровь Янкеля Кишмета, и ужас в глазах его спутниц!!
Глаза Варфоломея пылали, а крепкие жилистые ладони его сжимались в кулаки, когда он выпаливал эти слова. Помнится, я подумал тогда – сколько же отчаяния перенёс этот человек, что в его сердце не осталось даже веры… И не осталось ни капли любви. Бедный, бесконечно бедный и сильный старик. Воин, даже во сне сражающийся с ветряными мельницами. Я был готов сражаться вместе с ним, но на самом дне моей души шевелилась тень: а вдруг, все слова Варфоломея – ложь или розыгрыш??
- Да, я вижу по твоим глазам, слова мои – тяжестью ложатся на твоё сердце. – Варфоломей попытался улыбнуться. У него была жутковатая улыбка, в уголках рта проступали почти волчьи клыки. - Прости меня, если тебе неприятно слышать мои умозаключения... Я вижу, что ты куда мудрее своих лет, и тоже ищешь Истину. На тебе тоже лежит печать Сета, и не знаю, сорвёт ли что-нибудь её, или ты тоже найдёшь истину в страдании… Впрочем, я неискренне надеюсь, ты найдёшь её в чём-то другом... И поговори, если захочешь – с Ларри. Он как раз последователь Сурали и его религии. Только Ларри, ты знаешь, не может говорить. Но он быстро и очень разборчиво пишет.
После разговора с Варфоломеем, я долго сидел в своей просторной келье один, подбрасывал поленья в каменную печку... И пил крепкий зверобой с вареньем из молодых сосновых шишек. И думал. Думал обо всём, и о том самом… И всё-таки, несмотря на чудовищную убедительность теорий Варфоломея, моя вера во что-то доброе, внеземное; в какой-то прекрасный, самый родной, правдивый Божественный свет в глубине души, не стала слабее. Напротив, я крепко ухватился за неё, как за спасительную соломинку.
В ту ночь я молился о Варфоломее. И о улыбчивом Ларри, и о плаксивом сорокапятилетнем девственнике Эттвуде…
Глава 19. Осень. «Сир-Секар».
О том, что было тогда, мы забыли.
Придали забвению сами себя.
И только робкий вопрос: кем мы были?
Волнуясь, мечтая, кого-то любя…
Ну зачем придаваться волненью…
Уж и так мы стоим на краю.
Но вопрос: Растворимся ль в забвеньи?
Не преследуя вечность свою? .
Только жизнь как игра, не иначе.
Как искра посреди пустоты.
Мы преследуем счастье, удачу...
Забывая про цвет темноты.
Забывая про жизнь после смерти.
И пугаясь жалких проблем…
Пошатнёмся над куполом тверди -
Под печатью забытых эмблем.
И живя, задавая вопросы,
Отвечаем лишь сами себе.
В вечность тянутся жгучие слёзы,
Воцаряясь в глухой пустоте.
Что всему положило начало?
Что кошмарам положит конец?
Но безразличие тенью витало,
Тяготел над печалью венец.
- Ну, куда пойдём?! – Девушка теребила старика за руку. Она неуклюже пританцовывала и мелко дрожала; то ли от холода, то ли от детской радости. Такая тёмная и мрачная, точно банши из страшных сказок; но такая светлая и искренняя, добрая и заботливая…
- Ты разве не хочешь спать? – Удивился Раймонд. Он не мог сдержать улыбки. И холод отступил: старику было совсем тепло.
- Нифига! Я вообще могу не спать! А хочешь, мы встретим рассвет в степи за городом, на вершине Сир-Секар?
- Ты точно безумная… - Рассмеялся Раймонд, и обнял добрую «банши». – Пойдём.
Так тихо на улице. Лишь ветер гуляет по пустым переулкам. И в эти осенние дни он плачет, скулит, вздыхает; словно сам поминает минувшее тепло, и тщетно обнять пытается оголённые деревья... Он, как бездомный пёс рыщет по пустырям, прячется в узких дворах; поджав хвост, забивается под самую крышу, и, не найдя приюта, жалобно протяжно воет…
- В такую пору прекрасен даже наш Траум… Ты только посмотри! – И Раймонд окинул рукой море редких огней, подёрнутых дымкой. На сиреневом экране неба город отражался, как в зеркале.
- Да…
- Далеко ещё нам!
- Часа два ходу. Ты не устал?
- Нет. Чувствую себя отлично. Не верится, что двенадцать часов назад я лежал мёртвый.
- Забота и любовь – лекарство от всех недугов.
- Прямо от всех? И даже от тех, если человека переехало поездом?
- Да. – Невозмутимо сказала Ловиса.
Раймонд вздохнул. – И ты правда думаешь, что любовь может вернуть человеку отрезанную ногу или руку?
- Да. - Так же твёрдо ответила Акко. - Любовь может вернуть даже утраченную веру в добро.
- Прости, ты про маму?
- И да, и нет... – Опустила глаза Тёмная Вода. – То, как поступила с тобой мама… Это ужасно. Но бывают вещи страшнее. Даже мы не пережили их... А теперь, мы и вовсе счастливы, счастливей всех на свете! Но знаешь, можно потерять веру в людей так, что никакой поезд не сравнится с той болью и отчаянием... Я знаю, мой старый сутулый Раймонд, ты почти подошёл к этой черте. И я – почти подошла. Но даже за этой страшной чертой – настоящая любовь способна воскресить.
Юноша долго молчал. Признаться, он был другого мнения. Раймонд считал, что дойдя до определённой черты отчаяния и боли, никакая любовь не в силах спасти. Спасти сможет только одно – смерть. Небытие. Вечный покой… Любая любовь, и вообще эмоции, за этой чертой будут не только не нужны и бесполезны, но вульгарны и отвратительны. И правда здесь своя, для каждого человека. Возможно, для Ловисы всё так, как она сказала. И хорошо, что так. Что у неё остались силы спасти себя и его… Что в ней осталась эта Любовь, которой она одарила почти погибшего в иссушающем роковом одиночестве старика…
– Скажи, Виса, ты не оставила бы меня, если бы синцы взяли меня в плен, а тебе удалось бежать?
- Дурак. Я не боюсь смерти. Я бы сделала всё, чтобы её приблизить.
- Боюсь, в синских лапах быстрой смертью бы мы не отделались...
- Я боюсь боли, Рэй. Все живые её боятся, кроме, может, йогов и монахов ордена Гебет-унд-Блют. Наверно, как и все, я бы сошла с ума и стала манкуртом. Быть может, даже быстрее других – я вовсе не считаю себя выносливой и сильной. Но видишь ли… Они заберут тело и душу, но всё равно останется искра Всевышнего, которая недоступна для боли - Дух. И большое счастье, если дух будет хранить Любовь…
Дальше шли молча. Снег скрипел под ногами. Далеко на востоке показалась серая лента рассвета. Раймонд и девушка свернули на Элсмирштрассе, в народе называемую «Арбат». Теперь здесь тихо, и только от ветра негде укрыться. А витрины салонов и магазинов всё так же светились уютным желтоватым светом, будто город жив, будто нет войны, и будто снег этот падает обычным рождественским утром. И с рассветом проснутся люди, откроются двери салонов и бутиков, выйдут дворники убирать грязный снег; а под вечер, уличные музыканты играть будут до самой ночи неизвестные элегии, и старый шарманщик закрутит свой потрескивающий вальс, и дети-попрошайки будут подпевать ему на идише…
- Рэй. Ты помнишь, здесь мы повстречали продавца зонтиков…
- Да. – Ответил юноша. – Эх, зонт нам теперь не понадобится…
- Понадобится! – Улыбнулась тёмная девушка. – Будут дожди ещё, погоди. Эх, лето, конечно, не вернётся, но осеннее солнце и дождь мы ещё увидим!
Старик Раймонд пожал плечами.
Под снегом городская окраина выглядит меланхолично. За Вагнерштрассе заканчивались последние рядки частных домов. Дальше – белёсая пустошь. Немного левее – заброшенный песчаный карьер и свалка на его дне. Ветер стал тише. Мохнатые хлопья сыпались теперь ровно, почти вертикально, прилипали к пальто и волосам, нехотя таяли, коснувшись кожи…
- Посмотри! – Девушка вскинула руку налево. Стылой ночью дышала степь. Северо-западная окраина Траумштадта.
- Что там? Не вижу…
- Собаки. Сейчас услышишь.
Раймонд вглядывался в тёмно-серый горизонт. Ступеньками уходили вниз отвалы грунта, на которых шелестел молодой осиновый лес. Под ногами чавкал мокрый снег. Ветер поднялся снова, и в его монотонном гуле стал различаться собачий вой. Его высокие, рвущие душу нотки вплетались в ветер, как траурные ленты в белокурую косу. Мороз пробежал по коже.
- Бедные… Тихо молвила девушка. – Нет им пристанища. Они погибнут этой зимой.
- Зачем они появились на свет? Зачем вообще все несчастные появляются на свет? Собаки, изгои, УРБы… Вот так вот открыли глаза, и на тебе! Страдайте. С первых шагов жизни только боль и отчаяние. Будешь уж тут плакать, родившись… Лучше уж болтаться где-то в небытии, на задворках вселенной, и никогда не попадать на эту планету… Жизнь на ней это ловушка!
- Их никто не спрашивал… Но жизнь парий хотя бы свободна. В ней даже есть что-то… Прекрасное. Парии видят Окна лишь раз. Рождаются, когда тепло, сбиваются в своры, разражаются щенками… С каждым годом их становится больше. А потом – раз! И гибнут все. Старые, молодые, совсем маленькие… Остаются лишь «несвободные», у которых есть дом. Или кто-то жалостливый приветит на время холодов… А потом, всё начинается по новой. Видишь, как много сейчас собак… Как много их в Старом Городе. Скоро здесь будет собачье кладбище. Интересно, собаки знают легенды о Окнах?
- Вряд-ли. Но сколько я знаю собак, убеждаюсь, что они почти как люди.
- Вот именно, Рэй. Почти. Я бы не оскорбляла собак сравнением с вонючими двуногими шимпанзе… Собаки – ангелы нашего мира. Для тех, чья жизнь высохла без любви, как пустыня без дождя, собаки протягивают лапу помощи... Дай немного – покорми, приласкай – и ты получишь друга, каким немногие из людей могли бы стать. Собака будет рядом, если ты нищий, если ты безобразен внешне, если ты лузер, если алкаш, если конченный чудик… Собака будет ластиться к тебе, как ни в чём не бывало, даже когда ты будешь закапывать труп врага! И в холод, и стужу, она будет радоваться, лишь бы ты был рядом, лишь бы любил её! Да, конечно, собаки тоже разные по характеру – бывают верные и храбрые; бывают, что родину продадут за подачку, и будут облизывать каждого встречного… Но парии обычно вернее и злее, чем изнеженные городские компаньоны-социошлюхи, которые стали слишком похожи на хозяев-людей… Такие же жертвы комфорта и селекции. Знаешь, я люблю больше всего именно волков и парий, а также полудиких горских овчарок… Я чувствую с ними родство; и порой, мне самой хочется взвыть, вскинув морду к Луне, и зимней ночью убежать в Фаркачарские степи… Да, Рэй… Свою собаку ещё надо повстречать, что тоже не всегда просто... Только со своей поймешь, какое это счастье – обрести четвероногого ангела… И всё же, среди собак, даже изнеженных городских, ангелов куда больше, чем среди людей. А мерзких мразей, наверно, нет вовсе.
- Это точно, Ловиса. Это точно… Знаешь, я всю жизнь мечтал о собаке. О самой бездомной, паршивой, никому не нужной. Чтобы, как и я, была озлобленной и трусливой. Но родители и слышать ничего не хотели... Они ненавидят животных. Мол, они все грязные, блохастые и воняют.
- О да… По этой же причине, и моя мама не терпит никого, кроме чистюли Мари.
Старик и девушка затерялись в сумраке. Норд-вест не утихал, вторя печальному пению степных бродяжек. Городские огни скрылись в тумане, только ступеньки карьера едва виднелись позади. Фиолетово-чёрная степь распахнула объятья. Пустая, одинокая… То и дело здесь попадались полыньи. То мелкие болотца, не промёрзшие ещё и припорошённые снегом. Болотца эти промерзают нескоро. Из-за соли, которой напитана вся земля окрест. Полыньи обходили стороной, и узкая тропка следов петляла на чистом белом покрывале. Горизонт на востоке начинал светлеть. Жёлтым янтарём потёк самый краешек, приподняв водянистую завесу туч. Прямо на горизонте очертился контур горы Сир-Секар.
- Гляди! – Радостно помахала Акко. – Ещё километров пять!
- Вижу… - Раймонд стоял зачарованный. Непонятно, почему, но это зрелище его тронуло.
В Юшлории нет гор. И в Траумштадте, и на тысячу километров окрест – бескрайние низменные равнины. Географы утверждают, что вся Юшлория медленно тонет, погружается в недра. И спустя тысячи, а может, миллионы лет, здесь будет глубокое море. Впрочем, края эти, и так – почти море. Особенно на запад, к рифтовому разлому, в котором раскинулось гигантское Юшлорское озеро, а точнее - целая система озёр, которая дала название всему региону. Никто точно не знает размеров Юшлорского внутреннего моря - каждую весну и осень оно выходит из берегов, затапливая плоские ландшафты, сапропелевые болота, белёсые солончаки… И равнина в межсезонье на сотни километров превращается в одну большую беспокойную воду; и только насыпь – прямая как стрела насыпь железной дороги, пересекает море, связывая Траум с остальным миром.
Сир-Секар – ильшеманское название. Оно переводится примерно как Гора-Могила, или Могильная Гора. В те далёкие времена у ильшеман было предание, будто гору эту принёс на своих плечах могучий монах Бхаскар; принёс её из цветущего края далеко на юге, за Фаркачарскими степями. Но проходя мимо озера Сулу-Вираг, что ныне раскинулось у подножья горы, в голове Бхаскара проскочила греховная мысль, и силы покинули святого монаха, а гора, всей своей чудовищной тяжестью придавила Бхаскара-богатыря… И теперь западный склон горы навеки окрашен кровью. Хотя ныне известно, что это не кровь, а родник, бьющий через окислы железа, оттого и окрашенный красным - легенда жива поныне... И она пережила ильшеманский народ, живший на этих землях задолго до прихода Вильгельма... А эспенцы дали горе другое название – Одинокий Холм. Или Сахарная Голова, но второе - не особо прижилось.
Одинокий холм – маленькое чудо. Словно огромный пасхальный кулич он высится над равниной. Его высота над Траумштадтом – почти четыреста метров. Но всё равно, даже самая вершина холма, лежит ниже уровня мирового океана… Из города холма не видно. Разве только, со Свечи Святого Ллойда… Геологически Одинокий Холм - это соляной диапир, прикрытый многометровой толщей известняка и мергеля. Его вершина голая, как и окружающие степи. Лишь редкие кривые осинки, уцепившись корнями на крутых склонах, нарушают идеальность «Сахарной головы».
Сто лет назад у подножия Холма начинали строить цементный завод. И весь Холм грозились срыть. Но к счастью ли, к печали – Городу эта жертва оказалась не нужна. И завод закрыли. Лишь фундаменты будущих печей для обжига глины и извести напоминают о временах, когда поезда до Вальдштадта ходили каждую неделю, а зал Дункель-Амадеус был переполнен... Но это уже другая история. А холм так и высится ха городом. Одинокий. Мрачный. Грязно-белый. Весной и осенью -подёрнутый осиновым пестроцветьем.
- Да, долго мы идём…
- Не уставай! Скоро будем. – Тёмная Вода прибавила шагу. Её рот щерился улыбкой маньячки. Непослушные волосы выбивались из-под чёрного помятого картуза. Девушка вообще любила носить мужские шапки – картузы и кепки с козырьком. Впрочем, это только подчёркивало её трансцендентную женственность, воплощение тёмной Инь… Без устали девушка шагала по грязной снежной каше. А снег, знай себе, так и падал с неба. Он приставал к маленькой банши, облепляя её волосы, пальто, помятый картуз и потёртые джинсы липкими овсяными хлопьями...
- Ты Грустный Замёрзший Кай; а Я – Твоя Герда! – Вдруг, обернувшись, заявила девушка, и рассмеялась. – Ты помнишь эту сказку??
Раймонд изумлялся сегодняшней эксцентричности Ловисы. Такая мрачная, угрюмая и сутулая; теперь она веля себя, как маленькая восторженная девочка. И в этом сквозил какой-то трагизм и душевная каталепсия.
- Конечно, помню. – ответил Рэй. – Знаешь, когда мне эту сказку читала на ночь мама, я всегда жутко грустил, что у меня нету такой сестры. И вот… Теперь, ты есть.
- Я растоплю все ледяные осколки в твоих грустных глазах и холодном сердце! – Улыбалась Акко. – А сейчас - мы с тобой идём во владения Снежной Королевы… Она давно состарилась и умерла, и мы сами сядем на её трон, и будем повелевать северными ветрами и ключами от Окон!
- И мы не пустим в Юшлорию никаких синцев, устроив здесь Вечную Зиму… Фимбулвинтер воцарится на небесном троне навек, Локи освободится от страшных пут, а Фенрир поглотит солнце, погрузив мир в священный покой… Ловиса, ты не замёрзла?
- Не! Мне не так то просто замёрзнуть. Знаешь ли… Когда в тебе зажглось внутреннее Солнце, так просто уже не замёрзнешь!
- Это точно. Но не стоит недооценивать власть Снежной Королевы. Хотя, впрочем, с Солнцем в сердце и замерзнуть в радость…
- Да… Но не бойся замёрзнуть. Моего тепла на нас обоих хватит. Чем холодней зима – тем теплее сердце...
- Я не боюсь. – И Раймонд пристально посмотрел в глаза Ловисе. В её овальные, слегка раскосые чёрно-карие глаза. Всегда погасшие и бездонные, теперь они лучились странным нездоровым светом. И за этими лучами, как за солнечной короной, скрывалось нечто чёрное, страшное… Такое страшное, что нельзя выразить словами. Как Чёрная Дыра в сердце звезды, что пожирала пламя, и всполохи этого пламени в отчаянии рвались на свободу...
Акко опустила взгляд. Локон седых волос упал на лицо, и вместе с ним, на лицо девушки упала тень. Налетел ветер. Колючий, как тысяча стрел. Он ударил в спину, и какой-то липкий страх заполз в душу Раймонда. Старик оглянулся по сторонам. Мир вокруг стал необычайно резок. Всё предметы словно обведены лезвием ножа и бесстыдно выпячиваются наружу. И серая, тяжёлая тень повисла над миром. Такая тяжёлая, что мир не в силах её перенести…
- Карр-карр… Карр-карр… - Где-то вдалеке поднялась в небо стая воронья. Оглянувшись назад, Раймонд видел ломаные линии города. Он и не заметил, как настало утро. Сумрачное, промозглое утро. И торжественное «карр-карр…» раздавалось всё ближе. Ловиса стояла рядом. Из её глаз медленно стекали слёзы. Словно замёрзший мёд; липкие, тягучие. Они обволакивали лицо девушки, делая его похожим на маску. В этом бескрайнем сером мире Ловиса вдруг сделалась совсем маленькой, крохотной, тёмной... Как мёртвая мышка, брошенная в сугроб. Раймонд молча обнял девушку. А та вцепилась в его спину со страшной силой, прижав к себе.
Так они и стояли, уткнувшись друг в друга. А в небе, крича, словно проклиная весь мир, кружилась над белым полем стая воронья…
- Акко… Что с твоими волосами? – Старик Раймонд крепче прижал драгоценную банши к себе, уткнувшись подбородком в жесткие чёрные локоны, обелённые сединой.
- Я не знаю… - Девушка стояла в оцепенении. Экзальтация сменялась в ней апатией и дисфорией едва не каждую минуту. Какая-то странная… страшная трагичность кружилась вокруг неё.
– Я… Видела сны. – Виса пошатывалась, её инисто-чёрные волосы просыпались на лицо, будто траурная вуаль. - Три ночи подряд мне снились кошмары. – Всхлипнула девушка. - В одном из снов я видела Зверя...
- Что за зверь? Что он делал? – Раймонд в этот миг ощущал себя защитником. Ему и вправду… было совсем не страшно.
Тем временем слева, невдалеке от города, снова раздался вой бездомных собак. Страшный, безумный; впервые Раймонд слышал, что так воют собаки. И ветер, беспокойный степной ветер вторил этому вою.
- Я не знаю, Рай. Но я не видела, не представляла ничего более страшного…
На вершину холма наполз снежный туман – северный ветер гнал тучи; их косматые грязно-серые животы ползли по верхушкам деревьев.
Теперь Ловиса шла безмолвно, съежившись и опустив голову. Мир вокруг дурным образом преображался – словно старик и девушка попали в детский кошмар. В голосе ветра был слышен орган и детский плач, вторили ему проклятья на неизвестном, шепелявом языке – и проклятья эти гнилостной слизью обволакивали сердце. Раймонд потерял ощущение реальности – всё вокруг кружилось, как в безумной пьяном танце – и тени проносились перед глазами в дьявольской чехарде.
- Акко… - Раймонд нежно сжимал холодную ладонь девушки. – Ты точно хочешь попасть на вершину? Может, повернём назад?
- Нет… - Мизантропка попыталась улыбнуться. Она смущённо улыбалась почти после каждого ответа, милая добрая привычка… Но улыбнуться не получилось. Только глаза тёмной Акко горели страшным аспидным пламенем. Лицо девушки было землисто-серым. – Мы… Пойдём туда. Мы многое должны успеть.
- Вспомни нашу прогулку на Лебединый Пруд. Помнишь, тогда было похожее наваждение. Может быть, это всего лишь газ, или ночной смог с заводов?
- Нет, Рай… Это не газ и не смог. Это – гроза над миром.
- Мы с тобою сходим с ума… Волчонок. Но знаешь, я рад такому безумию. Ведь к чему-нибудь оно и выведет...
- Да… Выведет.
С неба начинала капать тьма. Тяжёлая и склизкая. В воздухе то тут то там возникали разрывы, из которых слышался плач и журчание воды… А может, так просто казалось в макабрическом калейдоскопе цветов и звуков… Воздух загустел, он напоминал холодную нечистую воду, и холод её просачивался в костный мозг.
Где-то на востоке показалось солнце, и солнечный ветер донёс до странников: «разбито зеркало, и в осколках я вижу ночь…» И солнце скрылось. Скрылось, как кусок мяса, брошенный в стаю голодных волков – так чёрные тучи набросились, и хищно поглотили янтарный камень.
- Рэй, ты слышал, когда-нибудь, легенду о Окнах? – Ловиса повернулась к любимому анахорету. Она говорила тихо, будто каждое слово давалось с трудом.
- Нет, волчонок. Ты лишь упоминала о ней, когда мы говорили о собаках.
- Так вот… - И девушка собралась с мыслями, набрала ртом воздух. – Слушай. Много-много лет назад. Когда ещё не было на свете городов, войны, страданий – Солнце жило на Земле в янтарном замке. И у него было большое янтарное зеркало, в котором Солнце видело своё отражение и отражение всей Земли – своей возлюбленной. Это зеркало показывало Правду, и никакая болезнь или злой умысел не могли спрятаться в нём. Весь мир был тогда словно тихая песня любви – и Тьма кутала его огонёк в своих объятьях. Но однажды Тьма, когда ещё она была молодой – из любопытства, попыталась заглянуть в янтарное зеркало. И к её ужасу… она не увидела там ничего. Словно её… - обнимающую весь свет – не существовало. «Как так?» - вскричала Тьма. – «Раз нет меня… Значит, не будет ничего!» - И Тьма разбила янтарное зеркало. Тысячи осколков посыпались с башни высокого замка, и в каждом осколке застыла чернота… Солнце в ужасе смотрело с высоких башен, но вдруг поняло, что оно – слепо. Тогда Солнце накинуло плащ из плотных облаков, и пошло искать свою возлюбленную – Землю. Но и Тьма давно была влюблена в Землю – и, взяв её под своё крыло, уводила прочь. Солнце шло на тепло – оно посылало тепло вокруг, и Земля робко его отражала. Робко, безмолвно, боясь выдать себя. И наконец, Солнце нашло Землю, и намертво вцепилось в неё. А Тьма прижалась с другой стороны. Так и стали жить они – прижавшись к Земле с двух сторон, раскачивая её над бездной... Только осколки разбитого зеркала было уже не собрать… И когда в эти разбросанные по земле осколки смотрело Солнце – в мире обличалась Правда. А когда в них заглядывала Тьма…
Девушка сделала паузу. – Ну, тут ты понял? – Акко повернулась к Рэю, и крепче сжала его ладонь…
- Да. Когда Тьма глядит на Землю, то там, где разбросаны осколки янтарного зеркала – открываются Окна.
- И где разбросаны эти осколки, для Них исчезает Правда. В общем… Это всего лишь легенда. Но… Я любила её. Эту легенду мне рассказывала мама, а ей – бабушка.
- А я никогда не слышал её... Но очень похоже на учение о разбитых келим-сосудах. Наверно, впрочем, твою легенду следует понимать иносказательно, как и большинство легенд… Солнце в ней не физический объект, а Мир Божественных Идей, а Тьма – Хаос и утроба Пустоты… Знаешь, я не очень люблю солнце, мне по душе прохлада и сумрак. Но люди во все времена любили солнце, озаряющие холод и ночные кошмары, и сравнивали его с Богом, а Бога считали Светом. Вот. Странно, впрочем… Родившись в Трауме, и казалось бы, столько зная про Окна, я впервые слышу эту легенду…
- Ты эспенец, потомок людей Вильгельма, пришедших из Дождевого Предела... – Акко чуть просветлела. Её ладонь стала едва тёплой, а по лицу пробежала едва заметная тень солнца.
- А ты? – Спросил Раймонд. Он тоже почувствовал, что сама атмосфера стала легче. Хотя вокруг клубилась всё та же тьма и сонное наваждение, но оно, словно бы перестало касаться девушки и старика.
- Я… Сложно сказать. Знаю точно, мой отец – потомок пилигримов из первой волны поселенцев. Родина его предков – Винтерсвейк, провинция Вилянд. Теперь это юго-запад Винтерванда, как раз те края, где находятся горы Морвен, и замок Альвар. Мама любит рыться в архивах… И, наверное, это здорово. Видишь, хотя мой папа и его предки никогда не были связаны со Звёздными Детьми, мне приятно осознавать, что он родом из тех краёв… А мама… Её далёкие предки жили здесь. Ещё до основания города. Но я немного знаю о истории своих предков по маме…
- Расскажи. Мне очень интересно.
- Ну… Если б я знала сама. – Девушка немного задумалась. – Знаю только, что триста лет назад и раньше, зимы были немного теплее. Окна случались редко, едва не раз в десятилетие. Впрочем, тайга и степи Зверринии всегда оставались самым холодным местом нынешнего Эспенлянда. Даже в Северии и Винтерванде зимы теплее – ведь туда доходит дыхание Океана… Зверриния же лежит в гигантской чаще, протяжённостью четыре тысячи километров, и со всех сторон, кроме севера, защищена горами от морских ветров… Мрачный, неласковый край; потому так долго он оставался необитаем… Но около трёх тысяч лет назад, каким-то ветром сюда занесло бродячий народ из южных земель. Возможно, они искали богатые дичью и рыбой края, а может, искали спасения от врагов в суровых заболоченных лесостепях… Этого теперь не узнать. Но Зверриния приняла их. Как принимала всех, кто ступал на её вольную землю. Ильшеманы облюбовали центральную часть Зверринии - нынешнюю Юшлорию. Южнее – каменистые Фаркачары, где даже полынь да репей растут «вопреки». Севернее – теперешний Шаттенвальд – сплошные болота и чахлая тайга, бескрайние гари и нефтяные разливы… Только в средней, лесостепной части можно было закрепиться на новой земле…
Пришлые странники называли себя Ельшэм-Мэль, что означало «дети ветра». Уже после Эспенцы немного адаптировали это слово на свой лад, и стали называть бродяжек ильшеманами. Ильшеманы не строили дворцов, заводов; часто перемещались с места на место на лошадях. Они жили в бедных хижинах из тростника, жердей и торфа. Зимой топили глиняные печи – ведь леса тогда было больше, чем сейчас. Вокруг нынешнего Траума шелестели крупные массивы мелколиственной тайги. Ильшеманы не держали скота, разве что своих лошадей, которых они никогда не ели. Они не засевали огромных полей, плохо знали металлургию и военное дело. Зато ильшеманы жили в согласии с природой; умели лечить почти любые болезни заговорами и травами; были невероятно выносливы к холоду и бегу. Ели они очень мало, мало наносили вреда природе. Пищей им служили полудикие овощи, травы, рыба и дичь. Но охотились они довольно редко, ибо высоко ценили любую жизнь, и забирали её, только если была крайняя необходимость. Чтобы выжить самим. Вот такие они были люди, Рэй... Говорят, все ильшеманы были очень красивы, стройны, гибки и грациозны. У них была тёмно-смуглая гладкая кожа, прямые чёрные волосы, скуластые выразительные лица, и тёмно-карие глаза. Они зимой и летом носили легкую одежду, сшитую из льняных и конопляных нитей. Ильшеманы были добрыми и мудрыми. Они относились к «первозданным» народам, рождённым в те времена, когда на Землю на нашло Омерзение. Как Вэлы; как Дети Тылля и Пирет, населявших Парму в незапамятные времена, ещё до прихода «белокурых бестий» из Рамаллона, которыми некогда называли Эспенцев…
Ильшеманы обладали интуицией: умели читать мысли и знаки, видели будущее. У них был красивый язык. Мелодичный такой, напевный. И люди эти часто пели. Пели обо всём на свете. О том, что видели, что волновалось у них на душе… И были это в основном грустные мотивы. Грустные и заунывные, как сама Юшлорская степь... К сожалению, я не знаю ильшеманского языка. И мама не знает… так, пару фраз. Последней, кто знал язык детей ветра – была бабушка.
Вот так проходили века… Ильшеманы, в отличии от нынешних народов, не стремились развивать «цивилизацию вещей». Им это было не нужно… Не нужны были все эти заводы, большие города, супермаркеты, чьи полки ломятся «мусорной» едой; не нужны фермы, где в адских условиях выращивают скот, чтобы прокормить бесконтрольно растущую в комфорте популяцию людей… Не нужны были им армия и полиция, разжиревшие кайзеры и курфюрсты, живущие «будто на другой планете»… Не нужен излишний комфорт, который делает мягким и боязливым… Ведь вся эта материальная цивилизация не приносит счастья. «Первые» народы были куда счастливее нас… В общем, дети ветра не стремились «разрушать и покорять». Они просто жили. Просто, были счастливы… В согласии и гармонии с матерью-природой. Да, у их детей была высокая смертность, зато выживали сильнейшие, как и положено законом естественного отбора. Это не хорошо, не плохо. Это жизнь… И к смерти дети ветра относились мудро, не боялись её, но принимали как данность. Рожали Ильшеманы редко, потому что не были эгоистами, и понимали, что перенаселение - это голод и нищета, гибель окружающей природе. Это «новые» народы, строившие свою «железную» цивилизацию, очень любили размножаться. Сначала эспенцы, а теперь синцы. Эгоисты. Не думающие о природе и будущем... Чем меньше людей – тем спокойнее. Можно жить безбедно, пользуясь дарами земли, но не угнетая её; жить в гармонии и счастье, без войны, без разрушения… И даже столь бедная, бесплодная земля, как Юшлория - легко могла прокормить сотню тысяч детей ветра, без ущерба для себя. Так вот ильшеманы существовали не как раковая опухоль Природы, но как её часть. И Природа - любила их…
Но, мир менялся. Где-то там, в невидимых нам резиденциях, где силы, взявшие власть над планетой, вершили тайные намерения... Тьма, зло, омерзение обретали власть. Наступала Кали-Юга, как сейчас говорят…
Постепенно менялась сама природа. Менялся климат, соль выходила из недр, и небо становилось злее: летом оно поливало землю огнём, ещё более жарким, чем на далёкой родине – юге. А зимой трескучие бесснежные морозы стучались в тростниковые хижины… Только не это было самым печальным.
Над всем народом ильшеман заходило солнце. Говорят, какое-то мрачное безумие нашло на весь народ. Словно сама смерть настойчиво звала их к себе. Им уже не было места в меняющемся мире… И мир – выдавливал их. Странные хвори, против которых бессильны оказывались вековые знания целительства; засухи и потопы, страшные морозы зимой… Дети стали рождаться мёртвыми и уродливыми. Будто какой демон издевался над ними, и у обезумевших от боли и ужаса матерей рождались тяжёлые клыкастые уродцы, что умирали на шестой день. Взрослые часто умирали во сне. И лица принявших ночную смерть были перекошены гримасой страха…
В те годы, около пятисот лет назад – произошёл великий Раскол: большинство ильшеман, сохранивших былой дух и огонь авантюризма, ушли обратно на юг. Власть Демона накрыла Зверринию – говорили они. И Демон хочет, чтобы мы покинули эту землю… Храбрые авантюристы ушли в цветущие субтропические земли за Фаркачарами, откуда некогда вышли… И никогда более они не вернулись. Что с ними теперь, живы ли их потомки – неизвестно. Хотя существует предание, что они ушли на небо. Что раскол этот – символ выбора между мучительной жизнью и яркой смертью. Что ушедшие на юг, на самом деле никуда не ушли, но «вознеслись на небо», к своему Отцу. А оставшиеся – остались пожинать гнилостные плоды навеки осквернённого и изуродованного «древа жизни». Иггдрасиль стал Заккумом – как говорят эспенляндские мудрецы-философы. Ну, ты знаешь, что Иггдрасиль - это древо жизни из эспенляндских легенд, а Заккум – страшное дерево, с плодами-гнойными головами демонов, растущее из центра ада. Оно описано в суфийских преданиях Ассории и Старого Рамаллона... Как и Клипот-Омела, присосавшаяся к Дереву Чистых Сефир - эти символы стали как бы частью гранд-эспенляндской культуры, слившись воедино, и они хорошо иллюстрируют, что наш мир превратился в мерзкий ад… И нет в нём больше места светлому доброму народу. И светлым добрым людям… Мы - закатные осколки, и должны уйти на радугу…
В общем, я не знаю точно, был ли реальный исход ильшеман на Юг, или его следует понимать метафорически… Правда в том, что большинство детей ветра бесследно пропали. А те, кто остались, сильно поменяли свой образ жизни. Они перестали кочевать, перестали жить прямо на лоне природы в тростниковых хижинах, но начали сбиваться в кланы и строить укреплённые форты-поселения. Они строили избы из толстых осиновых брёвен, а снаружи обносили поселение частоколом, будто страшились чего-то… Седые фаркачарские волки, к которым ранее относились как к лесным братьям – постепенно стали для них врагами и ночным кошмаром. Оградившись от Природы, пустив корни в промёрзшую солёную землю, привязавшись к стенам и абмарам – ильшеманы всё сильнее погружались в болото страха и сомнений… Они пробовали заняться земледелием – растили брюкву и репу, ячмень и овёс, амарант и подсолнух… Но бесплодные солёные земли были неблагосклонны. Многие семьи стали резать своих лошадей, служивших им верой и правдой, и кровь друзей пролилась на землю… Всех, кто остался – преследовали беды. Рок повис над целым народом... Сменялись поколения. Годы осыпались сухими листьями, и обращались грязью на дне застывших луж.
Теперь уже осёдлые ильшеманы мало походили на своих далёких предков. Из бесстрашных и мудрых бродяг, не знавших равных в беге и холодостойкости, дети ветра превратились в нищий, робкий народ, который окопался в своих бревенчатых фортах, но только ближе становился к погибели… Их напевы, что пастухи в степях выводили на флейте, и девушки ночью мурлыкали за прялкой, стали ещё печальней…
Так вот, с историей заката ильшеман связаны ещё две легенды. Может быть, я расскажу тебе их позже. Когда смогу увязать мысли в складную речь. Только это – тоже грустные и жутковатые легенды...
Теперь… - Вздохнула тёмная Акко – Пришел закат и Эспенлянду. Старость, слабость, немощь, безумие… Белый мир погибает последние сто лет. Как пятьсот лет назад начали погибать мои предки… А тогда – именно «белокурые бестии» эспенцы пришли на смену ильшеманам. Сильные, предприимчивые, плодовитые: они несли с собой всякого рода механизмы и знания, о которых «дикие» дети ветра и не догадывались. Впрочем, история не помнит открытого противостояния эспенцев и ильшеман, ведь первые белокурые поселенцы отнюдь не были «бестиями», а с началом индустриальной эпохи Гофмана и массового переселения сюда зеков и пассионарного пролетариата – коренного народа Юшлории фактически не осталось… Так, несколько семей, в основном полукровок. Я – одна из немногих, в ком течёт кровь ильшеман. А может даже… уже единственная. Ведь я единственная дочка своей мамы, а о других потомках детей ветра в Трауме даже мама ничего не знает, а я уверена – она пыталась разыскать «родню». Мама помешена на «чистокровности», хотя и любила «белокурого» мужа больше всего на свете…
- У тебя очень необычная внешность… - Раймонд улыбнулся. – Ещё тогда, когда впервые увидел тебя на прогулке с твоей мамой, я сразу запомнил тебя. Хотя память на лица у меня не очень.
- Да, знаю. – Ловиса опустила глаза. - Это одна из причин, по которой мама настояла на домашнем обучении. Я бы слишком выделялась в классе.
- Понимаю… Но ты очень красивая, правда.
- Спасибо… Мне приятно это слышать. Хотя я всегда считала себя уродкой.
- Расскажи ещё о жизни своих предков. Ты никогда не хотела так же, как те прежние дети ветра, всю жизнь скитаться с родным племенем по Юшлорским просторам, скакать на лошади – юность в сердце, ветер в волосах; охотиться, стрелять из лука, а каждой ночью сидеть у костра и смотреть на звезды??
- Ну. Я не уверена, что всё было так романтично… - Акко сцепила руки на уровне талии. Она шла так же в меру быстро, без устали, хотя её ноги давно промокли, а пальто облепил мокрый снег.
– Единственное, что я по-настоящему люблю, по чему тоскую – по нашим легендам. От них веет чем-то древним, первозданным. И какой-то особенной свободой. А может, это просто оттого, что в детстве мне их рассказывала мама, и потому они стали такими родными… Так крепко легли на полное восторга и красоты мировоззрение ребёнка. Может, будет время… я ещё многое тебе расскажу. В остальном… Я люблю историю и культуру «белого мира» Эспенлянда. Люблю фольклор Дождевого Предела, баллады о рыцарях и трубадурах, люблю органную музыку и готические соборы, люблю цветы – герань, розы, пионы… Люблю наш старый, проклятый, прогнивший Эспенлянд, каким он был раньше... В конце концов, и «белый мир» иногда порождал настоящих Ангелов, со светлой и чистой душой. Белый мир сотворил много прекрасного и возвышенного – музыку, книги, философию; религию Звёздных Детей в конце концов! Хотя, конечно, в масштабах цивилизации – мир «эспенцев» был построен на крови… Что мне ненавистней всего на свете – так это разведение УРБов. Гнусный каннибализм, а также питание свининой, и страшное, бесчеловечное отношение к живым существам… К слову, Рэй… С приходом века Гофманских репрессий, под руководством Йозефа Хенце – проклятого врача-садиста, были предприняты попытки взять под контроль оставшихся ильшеманских женщин, и даже полукровок, и путём генных манипуляций над их плодом вывести новую породу «недолюдей» - УСП. Унтерменш смуглый постный. Предполагалось, что у новых «мясных животных» будет достаточно сухая и диетическая плоть. Но садисты столкнулись с яростным сопротивлением оставшихся ильшеман, и осуждением общественности. Ведь если УРБов уже веками воспринимали как скот, их боль не стоила ничего, то ильшеман вроде как считали за людей. И сами «белые» вступились за их права. УРБы, понятно, бесправное мясо. Белые эспенцы – настоящие, цивилизованные люди. Ильшеманы – тоже люди, хотя и убогие. Так рассуждала и рассуждает общественность! Тем не менее, Йозеф Хенце предпринимал попытки своих гнусных медико-оккультных опытов над ильшеманскими полукровками, но злодеи столкнулись с отчаянной яростью. Произошла кровавая стычка, десяток жандармов и трое врачей были убиты, ильшеман полегло почти сотня. Собственно, практически все уцелевшие семейства… Голыми руками против жандармов с ружьями и саблями не шибко повоюешь! Это был чудовищный случай, но в результате общественность узаконила запрет опытов над исчезающим народом, и признала права ильшеман равными правам эспенцев. После бойни с хенцевскими садистами, Детей Ветра осталась пара десятков человек…
- Жутко, Виса… Мне тоже жутко и больно про это знать. Но ведь и УРБы, в прошлом, были такими же точно людьми… Но их судьба оказалась пострашнее. Если бы они сопротивлялись так же яростно, как ильшеманы! Лучше быть вырезанным до последнего ребёнка, чем так… Это прОклятое племя так и не выбралось из рабства. Их, на сотни поколений вперёд, пожрал Демон цивилизованного, просвещённого, «несущего свет» Белого мира. Но что винить только белых – уже триста лет белыми из-за кулис правят жрецы и изгнанники Хоптской Империи. А вскоре придут синцы… всё будет только хуже. Как и сказал Жак – жёлтая чума пострашнее и заразней белой. Наверно, только Апокалипсис освободит живых существ от рабства, а Землю от скверны...
- Да, Рэй… Невозможно воспринимать мир, когда в нём нет справедливости. Поэтому мы ищем справедливость на небесах. И мы будем верить, что за смертью – каждый несчастный обретает покой. А злодей – наказание.
А солнце давно поднялось за облаками. Темнота вокруг становилась гуще, приобретая тревожно-землистый оттенок. Тучи висели так низко, что вершина Сир-Секара казалась срезанной. Девушка и старик вышли на дорогу. На старую, заброшенную «бетонку», ведущую к заводу у подножья. Теперь она заметена снегом, но снег не такой глубокий, как в степи. Идти легче. И Ловиса с Рэем ускорили шаг.
Спустя ещё двадцать минут путники оказались у подножья. Грунтовка, едва заметная меж заросших кочек, уходила влево, где в серой котловине, словно игрушечные коробки, разбросаны постройки завода.
Холм нависал над скитальцами, как древний гигант: седой, суровый, одинокий.
- Ну, полезем наверх? – Акко обвела взглядом белёсые склоны, уходящие вверх и вширь, кажущиеся непреодолимой стеной.
- Мы ведь для этого здесь. – ответил Рэй. – Полезем.
- Знала, что ты скажешь так. Ты такой человек… Такой, как я. Легкий на подъем. Дитя природы, сотканное из ветра и праха…
Раймонд шагнул вперёд. Он ухватился за молодую берёзку, растущую на склоне, и сделал первый шаг вверх. И подал Ловисе руку.
Сир-Секар оказался не таким крутым и неприступным, каким виделся снизу. Его склоны, где-то покрытые снегом, а где-то обнажавшие белую глину – проморожены, и покрыты высоким бурьяном, а кое-где - и порослью осиново-берёзового леса, ещё не до конца сбросившего листву. Раймонд цеплялся за репьи и чертополохи, припадал к земле, испещрённой барсучьими и змеиными норами, но без устали лез вверх, на сложных участках подавая руку Ловисе. Впрочем, девушка и сама карабкалась по склону не хуже горной козы. На её бледно-смуглых щеках заиграл румянец.
Налетел ветер, и в сумрачном шелесте дрожащей осиновой листвы раздался печальный свист. Будто кто-то жалобно подзывал собаку. «Фьюююю…»
- Это поющие скалы! Гора рада нас видеть.
Ветер колыхал полынь и чертополох, а на северном склоне холма, задувая в известняковых трубках и впадинах – завывал, как ильшеманская флейта. И стенал, и плакал, как расстроенный орган в старом костёле…
- Ты не устала? Не хочешь передохнуть?
- Не! Теперь – только на вершине!
И вот, наконец, две тёмные сутулые фигурки добрались до вершины одинокого Сир-Секара. До его плоской, овеваемой суровыми степными ветрами вершины. «Закатные осколки» стояли в безмолвии и смотрели вдаль. Никогда они не видели Мир с такой высоты… Степь, белёсая, изъеденная рыжими пятнами травы, простиралась насколько хватало взору. То тут, то там, на её белом покрывале чернели осиновые колки, почти сбросившие листву, прозрачные, одинокие, неприкаянные. Оголённость осени смеялась над миром, содрав с него всё. Словно это была смерть. Смерть, содравшая плоть с прозрачной невесомой души. Мир вокруг бесстыдно оголялся в своей пустоте и печали, как бездомный пёс на городской площади, у которого слезла шерсть и кровь сочится из зияющих ран. Его печаль не была скрыта. Она выплеснулась, вывернулась наизнанку, обнажая тощие рёбра, изъеденные язвой бока, обезумевший взгляд и скрежещущие зубы…
Вниз уходили суровые отроги холма. Его восточный склон, обращённый на скрытую туманом у самого горизонта Свечу Ллойда, был круче других. Отвесной стеной из грязно-белого известняка он нависал над мёртвым озером Сулу-Вираг. Воды его, до предела вобравшие в себя горькую соль, не замёрзли, и отливали почерневшим свинцом. Ветер гнал рябь по амальгаме Лунного Зеркала – так с языка ильшеман переводилось название этого озера. А с запада, у самого подножья, била толчками кровь богатыря Бхаскара, и влажный камень парил на морозе, и алые сталагмиты медленно росли во впадине меж мёртвых от соли деревьев… Вечная кровь, огибая гору, стекала в озеро; и Лунное Зеркало вбирало в себя её богатырскую силу. Жадно пило её, как любящая дикая женщина пила бы кровь смертельно раненного своего супруга... А ветер всё так же тихонько играл на флейтах Поющих Скал. И иудино древо шелестело последними дрожащими листами...
Одиночество, одиночество, одиночество. Этим невыразимым древним одиночеством воплотился мир вокруг. Затерянный на краю света, среди снегов и белой пустоты; болезненный, призрачный, умирающий. В этот час, остро как никогда, Ловиса и Раймонд испытали это чувство. Чувство, что всё катится в бездну. В бесконечную, космическую бездну; холодную, торжественную и абсурдную в своём могуществе.
Две сутулые фигурки обнялись, стоя на краю обрыва. Крепко, как никогда.
А позади них, на сером горизонте, просыпался Город.
- Мама будет рада тебе, вот увидишь! – Девушка тянула уставшего Раймонда за руку. В ней самой откуда-то взялись силы, и она едва не бежала по скользкой мостовой. Был час после полудня. Мокрый снег хлюпал под ногами, с крыш срывались капли.
Старик вдыхал сырой воздух, и странное чувство шевелилось на сердце. Будто весна сейчас. Не осень, не преддверье страшной зимы, а только самое начало новой жизни… И травка скоро зазеленеет меж чёрных проталин, прилетят грачи из тёплых стран, оголится асфальт… И будут жечь листья. Прошлогодние сухие листья. Этот дурманящий запах апреля. Юноша понимал, что больше не увидит апреля. И марта, и мая, и лета он тоже не увидит. Но на душе его звенела капель, и жмурилось весеннее солнце... Где-то там, в степи на северо-западе, остался Одинокий Холм. Холодный, суровый, святой. А здесь, в городе, осторожно дохнуло весной. Пасмурное небо окрасилось едва заметной желтизной и напиталось живительной тёплой влажностью… И лёгкая янтарная желтизна его разлилась по улицам, окрасила стены домов, выцветшие крыши, кроны деревьев; желтизна отражалась в тысячах стёкол, словно Солнце заглядывало в каждое из них, как в волшебное зеркало…
Свернув за угол Шванштрассе, старик и девушка вошли в знакомый подъезд. Тихо поднимались они по гулким ступеням, и голубые астры улыбались им с подоконников, и иссиня-чёрные тени выглядывали из тёмных углов... Сырой холодок пробирал до костей, забираясь под безнадёжно-сырое пальто. В сквере на Лорьянштрассе кричали дети.
- Вот твой новый дом… - Звякнул ключ, простая дощатая дверь приветливо отворилась.
- Проходи! У нас аж четыре комнаты – мы выделим тебе две, если захочешь! Вот спальня… - Девушка толкнула дверцу в уютную комнату с голубыми обоями. У стены стояла железная кровать, выкрашенная в такую же голубую краску, в цвет чистого неба, и ландыши с амарантами цвели на прохладном покрывале. Рядом столик, на котором в вазе красовались искусственные фиалки. В углу – широкая полка, на ней пара сотен книг. Тут была Астрология Джйотиш, Йога Для Начинающих, Практическая Медицина Кристофа-Лоренса, Фааларнские Легенды, Сборник Апокрифических Евангелий, Эспенляндская Каббала и Тайна Одиннадцатой Сефиры, Самоучитель Таро… И прекрасные художественные романы: «Страна Дождей», «История Белого Замка», «Пересечения Дорог Умерших Дней», «Дуэль Оливера Фон Гросберга», «Слёзы Акины»… И много чего ещё.
Дышало сквозняками окно. Небольшое, но светлое окно, выходящее во двор. Из него видна теплотрасса, раскидистая крона ивы, шиферная крыша соседнего дома… И кусок неба. Нежного влажного неба, уже желтеющего к закату…
- Мне нравится. – Смущённо улыбнулся Раймонд. – Так уютно…
- Я рада! Теперь мы с тобой никогда не будем скучать... Ну, пошли в зал? Я соскучилась по пианино. Ты знаешь, что-то внутри меня рвётся на свободу, что-то такое невыразимое, столь мощное и яркое! Это нельзя выразить словами – в нашем языке нет таких слов, нет таких чувств! Это только музыка может выразить. Вот я играю, чувствую, будто я умерла и попала в рай. Это трудно объяснить, но ты, я знаю... Поймёшь.
Девушка села за фортепиано. Раймонд пристроился на диване. Белая старушка Мари бесшумно подошла и запрыгнула старику на колени.
Ловиса любовно тронула клавиши. Из глубины чёрного инструмента вырвался грустный негромкий звук. Он как осенний ледок, потрескивая, звенел и переливался на солнце… И голубые фиалки распускались под старой оградой... Жёлтый свет превращался в струны, в струны арфы, и её обволакивающие вариации вплетались в металлический звон рюльцхаймского антикварного фортепиано… Ловиса играла тихо. Нежно, робко. Её лицо расслабленно, а глаза влажны. Едва заметная дрожь шелестела по спине девушки, но это была дрожь не страха, и не волнения. Это был холод. Сырой холод сентября, так похожего на апрель… И Раймонд чувствовал холод. Он прилёг на диван, и Мари легла рядом с ним. В такт грустной музыке Ловисы, старая кошка рассказывала старику свои сказки. И образы оживали перед глазами. Живые, тёплые, бесконечно родные...
Здесь его дом. Впервые, за 22 года, Раймонд почувствовал себя Дома.
Ловиса легла рядом. На тесном диване, прижавшись к старику. Наверно, это была самая искренняя и самая чистая любовь, на которую способны смертные... Любовь, что сильнее материнской, и сильнее сыновьей; любовь, чуждая кровным узам и всем обязательствам... Это была любовь душ, потерянных в бесконечном мире абсурда и жестокости, и нашедших друг друга снова. Любовь тёмных изгоев, как Сигюн и Локи, что обречены были на тьму и яд, но стали сильнее их. Древняя, раздирающая любовь, от которой хотелось выть, от которой теряешь человеческие рамки, превращаясь в солнце, воду, в сырую траву на рассвете... И в утратившем всякие формы рассудке рождаются и сменяют друг друга кадры из снов. Из бесконечных, уходящих истоками в седое прошлое снов. Кадры, которые не описать словами... Только безмолвие, только бездонное звёздное небо, и осенняя пустота… Только подснежники в сыром лесу, и дождь, заливающий город... И море, бесконечное, тревожное, солёное, которое было рядом, было столь же рядом, как самые далёкие пульсары и туманности; как готические соборы Фойербрука; как странствие влюблённого Вильгельма и сумрачного Ллойда; как горн, вострубивший о первой войне…
Так же рядом дремала Ловиса. Тёплая, уютная, до боли родная. Тёмная Вода, что успокаивала пылающие раны, как долгий тихий дождь, идущий над пустыней… И страшная, опалённая болью и гневом страна Сета расцветала под этим дождём… И старая мудрая кошка, свернувшись «луной» на подушке, рассказывала влюблённым добрые сказки...
- Бах-Бах!!! – Раздался ружейный выстрел.
Глава 20. Сломанные Игрушки. «Жертва Эсфирь» Часть 1.
Запомни, малой, мир удивительно злой,
Мир-это боль, мир-это бой, ты это-ноль.
И постепенно станет манить алкоголь,
Но не ослепни настолько, чтобы не вытереть гной!
Кто не плюнет в душу по пути – плюнет в спину.
А лозунги «Это всё к лучшему!» - скорми кретинам.
(Триада. «Гуинплен»)
Первое сентября три тысячи шестого года. Я стоял на линейке. Это был мой первый день в новой школе. Мама заставила приодеться в тот день. Она накупила массу новых шмоток - дорогих и бессмысленных. Штук пять модных узких штанов, которые я никогда не любил; пару жилеток чёрного и тёмно-серого цвета, три футболки-варёнки, две водолазки тёмных оттенков, а также пять джинсовых пиджаков. На линейке, честно сказать, я стоял, как клоун. Угрюмый и грустный, разодетый в эти новые новомодные шмотки. Я чувствовал на себе испытующие взгляды, в которых скорее читалось одобрение и интерес, но мне от них было нехорошо.
Уже на первых уроках к моей персоне начались подколы. Эсфирь Бланш, которая на каждом уроке садилась прямо позади меня, на пятой последней парте, приставала с расспросами. Она была кем-то вроде королевы класса, а может, и всей школы. Юная, стройная, красивая, одетая по последней моде, и ныне – в серую водолазку и короткие узкие джинсы, обнажающие лодыжки и маленькие стопы. Она, отчего-то, сразу прицепилась ко мне. Задавала неприятные и личные вопросы, про отношения, мастурбацию, положение в обществе и цели в жизни. Я, признаться, не испытывал к ней ничего, кроме равнодушия и отторжения. Уже тогда я немного чувствовал людей, какие они на самом деле, и что от них следует ожидать. И в отношении Эсфирь сразу понял, что от неё – добра не жди. Вообще, я в первый день пригляделся к классу. Равно как и меня изучали будто под микроскопом – перед тем, как начать «тыкать палкой», пробивая на рефлексы…
В классе «9В» были типичные для любого школьного коллектива «альфач» и «беты» - Жюльен Шеффер с его компанией; сам Жюлен парень не агрессивный, скорее вальяжный, немного ленивый, обезоруживающее самоуверенный. Умный, и очень красивый – как герой-любовник из женских романов. Когда он говорил – замолкали даже учителя - сын влиятельных родителей, любимчик женщин и судьбы. Альфача-Жюльена окружала «стая» куда более жестоких и прямолинейных спортсменов-заводил «бет». Был в классе и устоявшийся изгой-омега, местное «чудовище» – Дэвид Бродд, низенький пухлый брюнет, который на любые подколы и издёвки улыбался неестественной дурацкой улыбкой, и замирал в позе «а-ля морская фигура», отчего издевались над ним даже просто ради его реакции…
Как и везде, большинство в классе составляли «гаммы» и «эпсилоны» - равнодушная и прагматичная «серая масса» - конформисты и эпикурейцы, которые старались не «светиться», но во всём разделяли мнение руководства и «альфы со стаей». Были в классе и девушки, одна из которых врезалась мне в память. То была миниатюрная и стройная Офэль Ву. Она казалась такой одинокой, ранимой и утончённой девушкой «из прошлого», из наивных грёз молодого дурачка-романтика... Офэль не общалась в классе ни с кем, кроме подруги своей – бойкой и толстой Хельги, которая заботилась о скованной смуглой девчонке, как о родной сестре. Стыдно теперь признаться, но поначалу я было, чуть не влюбился в тихую и стройную Офэль. Не зная подробностей, поверив первому впечатлению... Девушку и вправду окружал ореол трагизма, таинственности и тёмного мистического магнетизма, что как пазл ложилось на образы собственных фантазий. Сердцу юноши простительны ошибки, увы, но слишком много я допускал их на жизненном пути…
Офэль была влюблена в Жюльена. Она следила за ним, ловила каждое слово, нюхала прогорклую форму с физкультуры, провожала его домой. Прячась за деревьями, как стыдливая «маньячка». И рыдала, убивалась, грозила покончить собой, оттого что Жюльен и не думал обращать на неё внимание, и заглядывался на Эсфирь Бланш. Офэль гадала, делала привороты на Жюльена, визуализировала своё будущее вместе с ним, вела какие-то дневники, вклеивала его фото в альбомы и таскалась с ними… Всё это делалось очевидно, не сокрыто, пошло и омерзительно… А толстая Хельга Цабаль утешала хрупкую девушку, обнимала, как любящая крепкая мать...
В то же время, Дэвид Бродд любил Офэль; любил, наверное, столь же сильно, как она любила Жюльена, только любил скрытно… Он делал очень робкие попытки познакомиться, но Ву их даже не замечала, брезгливо «перешагивая» через помеху. Дэвид не плакал, он вообще был крайне замкнут и скрытен; он глупо улыбался и замирал в ответ на жёсткие издёвки, которые другого парня довели бы до убийства или суицида… Дэвида одноклассники называли «петухом» и «опущенным», обсуждали страшные вещи в его судьбе. И наверно только Бог знал, какие страсти бурлили в душе молчаливого закрытого пухляша. Ведь даже на мои робкие попытки с ним подружиться, он реагировал лишь нервной улыбкой и окоченением…
Вот тогда, наблюдая со стороны страсти, достойные «Жестокого Романса», я впервые понял, что подобная романтика и слёзы девушек – дешёвка. Бурление половых гормонов, что впрыскиваются их яичниками, заставляя как одержимых влюбляться в успешных и востребованных парней. Порой не взирая на гордость, совесть и логику, выстраиваться в очередь за порцией удачных генов. Впрочем, парни тоже легко попадаются на «крючок» тестостерона и оленизма. Вообще, все социальные роли можно грубо поделить всего на три: хищники, жертвы-мазохисты, и спасатели. Среди женщин наиболее распространённый тип – жертвы, с градациями мазохизма. Именно таковой и была печальная Офэль, в которую я чуть было не влюбился… Возможно, мазохистом был и Дэвид... У подобных Офэли девушек-жертв врождённая, глубокая, крепкая, паталогическая потребность страдать, и тяга к «садистам-охотникам». Этих женщин обманут, разведут на деньги, любовь, вытрут о них ноги – а им это и нужно! Им не нужно счастье, им нужно страдание… Влюбятся они именно в мошенника и садиста, ради него поедут хоть на край света, будут полвека ждать из тюрьмы, отдадут последние деньги мамы «на похороны»… И будут обмануты, брошены, опозорены; их поимеют, используют, как «вещь», и перейдут к следующей. Но сердечко такой «вещи» навеки будет принадлежать поимевшему её «охотнику»… Она всё простит, и будет ждать; в психушке, старой девой, озлобленной ведьмой… Ждать и любить как верный Хатико. (Только я не хочу оскорбить прекрасную собаку подобным сравнением). И наверняка, с этой девушкой-вещью рядом будет романтик-олень, искренне любящий её, готовый спасти от всех бед, достать звезду с неба и год не дрочить ради одного свидания с ней… Но он не нужен! И счастье ей не нужно… Жертве и мазохисту нужен садист, охотник, а не высокоморальный «спасатель». Сколь же избитый сюжет романов и жизни…
Такой механизм «эволюции», по идее своей, призван отфильтровывать к вязке только самцов с наиболее жизнеспособным генофондом. А как известно, самые жизнеспособные самцы в этом мире – как раз «охотники» и «садисты», социально ориентированные ловкачи и пройдохи. Ну, или просто «удачно родившиеся» - мажоры, что идут по жизни смеясь, создавая иллюзию жизнеспособности. В этом мире важнее «казаться», чем «быть». Удача, и умение пускать пыль в глаза на рынке социальных отношений ценятся даже выше подлинной силы, храбрости, лидерских качеств…
Однажды, ещё в детстве, я случайно подслушал разговор мамы и её подруги – Ют. Ютте мама доверяла больше всех на свете, и только с нею делилась всеми тайнами. Майя тогда призналась подруге, как её развёл мошенник, загипнотизировав и заставив добровольно отдать ему 100000 эспенмарок, всё семейное накопление, почти годовую зарплату! Мама шла по Розенштрассе с тяжёлыми сумками, и когда уже подходила к подъезду, рядом остановилась дорогая машина. Из машины вышел обаятельный, с иголочки одетый мужчина, и предложил маме донести сумки. Мама согласилась. Поднимаясь по лестнице, незнакомец предложил женщине купить комплект постельного белья всего за 10 «железных», мама с радостью согласилась. Она напоила мужчину чаем, ведь дома в тот час никого не было; за чаепитием они беседовали, и каким обаятельным был незнакомец! Мама рассказала ему всё на свете… Всё-всё про себя, самые сокровенные тайны. Рассказала всё про свою семью, про «чудовище-сына», про охладевшего к ней мужа; про родителей, и брата-хирурга, лучшего в Траумштадте… Она водила мужчину по комнатам, показывая свои картины, безделушки, детские поделки из глины… Незнакомец тоже рассказывал ей о себе, говорил что он помогает больной маме, которая проживает в Фойербруке, а сам он бывший военный, теперь же работает доктором-гинекологом, по совместительству - меценат, безумно любит детей и животных, имеет связи в высшем свете, а сейчас распродаёт ненужное ему имущество, ведь срочно нужны деньги на лечение его престарелой мамы… Майя слушала, затаив дыхание… Незнакомец предложил ей, как «самой прекрасной женщине на свете», купить у него почти не ношеную шубу, настоящий соболий мех! Всего за 70тыс эспенмарок, ведь его маме так нужны деньги на лечение… Майя заворожённая согласилась, но дома не оказалось нужной суммы! Майя выпотрошила все семейные тайники, шкафы, извиняясь за свою «неподготовленность». Тогда она предложила поехать вместе в Банк. Но было воскресенье, банки закрыты, мама с незнакомцем колесили по всему городу, пока не нашли единственный работающий офис… Мама сняла все семейные 100000 «железных»! Она сама предложила незнакомцу эту сумму, всю целиком, протянула ему сто тысяч, чуть не плача от восторга и благодарности… Незнакомец высадил маму около подъезда, спросил напоследок: «вы точно добровольно отдаёте эти деньги?». Майя плакала в экзальтации. «Да, да!» - отвечала она. Незнакомец обнял её на прощание, назвав самой красивой женщиной на всей Земле, и протянул визитку.
После этого случая, со слов исповеди Майи, она проболела почти месяц… Визитка оказалась белым клочком бумаги! А шуба – из шкур, содранных «всего лишь» с кроликов, а не Северских соболей… Реальная цена ей, новой – 4 тысячи эспенмарок.
Трудно поверить, как легко женщина расплавилась пред обаятельным незнакомцем… В то же время, как убийственно жестока она бывала к родному «чудовищу-сыну»… О да, это был её «самый большой банан»! Такой «банан», что пришлось на пару лет влезать в долги к Ютте и ещё живым бабушке и дедушке, чтобы скрыть потерю огромной суммы от мужа…
Майя всегда отличалась болезненной вежливостью и участливостью к чужим людям. Для чужих детей Майя, наверно, была бы лучшей матерью на свете… Свою любовь к чужим она сполна компенсировала жестокостью и холодом к родному сыну… Часто она сравнивала Раймонда с другими детьми, и уязвляла побольнее; «сливала» его секреты, порой прилюдно; или даже подключалась к дворовой и школьной «травле»… Самое паршивое, что она сама это воспринимала не как садомазохизм и патологию, а как абсолютную «норму». Мама могла для чужих отдать «последнюю рубаху», могла по первой просьбе мчаться хоть в другой город, беря все расходы на себя, болела и переживала, если о ней хоть кто-то подумает плохо… И в то же время, не удостаивала сына добрым словом, и клеветала на него отцу, а чем это заканчивалось, известно…
Аналогичный случай произошёл с Майей и годом ранее. Тогда её загипнотизировали цыганки, прямо постучав и войдя в квартиру с порога. Три недобрых ведуньи ввели Майю в беспамятное состояние, унесли её любимый чайный сервиз и двадцать тысяч «железных»! А ещё годом ранее, мама продала молодой паре пустующую квартиру на Юльменштрассе, в которой раньше жили бабушка и дедушка… Абсурд в том, что продала она квартиру в три раза дешевле, чем покупали её родители. Не потому, что цены обрушились, и не потому, что дороже продать невозможно. Она уступила в три раза, только чтобы угодить «симпатичным молодым ребятам»! А перед этим, она с подругой Юттой совершенно бесплатно сделала в этой квартире ремонт… Ибо «стыдно перед людьми». Наверное, мелочностью будет добавить, что денег в семейном бюджете едва хватало на еду… А Траумштадт, за всю свою историю, не помнил более низкой цены за «трёшку», хотя недвижимость в этом «городе-призраке» стоила дешевле собольих шуб.
В общем, Майю «чужие добрые люди» тоже по-жизни доили и стригли, как и меня, но она не делала выводов, не училась на собственных ошибках. Она жила в своём «мирке», в своей шкале ценностей, кардинально отличной от моей. А я, глупый, привязчивый ребёнок, тоже до самого конца верил маме, и не мог поверить до конца, что она «гнилая насквозь». Как же это так… Ведь материнская любовь – самая сильная на Земле.
Ситуация в семье была абсурдна, нереальна… Она была бы даже смешна, для жанра «Очень Чёрный Юмор». Два Палача-Синобита, камера пыток, кабинет «101»… В Небесной Карте проклятого моего рождения Отец – поражённое Солнце в «падении», в 12 доме; Мать – поражённая Луна в «изгнании», в доме 8-ом. И все мужчины, все женщины, которых я встречал на жизненном пути – разыгрывали эту «матрицу» семьи. «Семья» не покидала меня, где бы я не оказался; семьёй – был весь мир. От всех мужчин исходила агрессия; от всех девушек и женщин - равнодушие, вероломство, психологический садизм… Всё так, о Астрология, всё так, но как это паршиво и тяжко…
Вообще, начав в юности изучать эзотерические науки, я открыл для себя, что судьба и характер человека предрешены. Их несложно узнать, например, составив натальную карту или изучив линии на ладонях. Предрешено, будет ли человек «счастливчиком», или грязь да беды будут липнуть к нему, как мухи на мёд. Предрешены основные события, черты характера, и матрица-лока, в которой будет жить индивид. Ведь мир для каждого – свой. Каждый живёт в своей локе – локальном мирке, и как радиоприёмник настроен на определённые «частоты» мира внешнего. Всё это предрешено, как и каналы вашей «настройки»; а те, кто считает, будто сам управляет судьбой – именно на это и «обречён». Те, кто считает, будто всего добился сам, своим трудом и заслугами – был обречён этого добиться. Поэтому большое невежество критиковать тех, кто волей Ананки обречён на несвободу и проигрыш… Помню, одна женщина, преподаватель-астролог, советовала ученицам при знакомстве с парнем смотреть в первую очередь на положение Солнца в натале. Мол, только парни с сильным Солнцем достойны отношений, а те, у кого главное светило поражено – дефектны. Рассуждения, будто выбирают еду в магазине – состав, срок годности, фирма… Цинично, но так и есть - вся удача или неудача зависит от положения небесных тел, которое напрямую связано с конфигурацией ДНК и отражено на тех же линиях руки. Гармоничны светила – удачны гены – легка судьба.
Именно «баловни судьбы», кто оседлал удачу, не прилагая усилий – любимы женщинами. Любимы порою «вопреки». Как востребованный, качественный «товар».
Только в удаче нет личной заслуги счастливчика, как не виноваты в своих бедах хронические лузеры… Удача - не признак силы и мужества, подлинной жизнестойкости. «Легко быть храбрым тигром…»
Удача – лишь калейдоскоп в руках Ананки. Каким же законам и алгоритмам повинуется он – иная тема.
Так вот, эта «эволюционная» схема – выбирать партнёров, как товар «по настройкам», ожидаемо давала сбой; ибо человек последние столетия лишь деградировал, медленно, но верно, превращаясь в «обезьяну»… А несчастные, неудачливые дети всё равно продолжали рождаться под дурными светилами, даже у самых «удачливых» родителей; и в разных градациях эти «Звёздные Дети» разделяли судьбу Сета... И под дурными светилами, вопреки всем бедам, именно они эволюционировали духовно с огромной силой; именно в сердцах таких распускалась истина и красота… Именно они, находясь «в тени», дарили нашему миру подлинный Свет…
Ну, или подобно Сету, не выдерживали, и погибали под чрезмерными жерновами Судьбы.
В школьной юности я понял, что бессмысленно искать в девушках поддержку, утешение и понимание, если ты «неудачник», верящий в нравственный идеал… Мнимая красота, загадочность девушек; их мысли и эмоции, порой замешанные на культуре, воспитании, искусстве (например прекрасной музыке и фильмах, стихах, религии) - лишь накипь органической химии и физиологии... Да и то «прекрасное», что так отчаянно алчут в девушках романтики – не сияние «женских сердец», а только отражение в них красок мира, «созданного мужчинами». Как свет Луны – не её собственный свет, а лишь отблески Солнца...
Образы мамы Майи, и одноклассницы Офэль Ву стали первым жестоким разочарованием в девушках. За ним следовали другие... Ещё тогда я где-то прочитал, что женщин от мужчин отличает то, что лучшие из мужчин способны полностью подчинить инстинкты воле и духу, а среди женщин – на это не способен никто. Помнится, я тогда не поверил…
Романтичная натура юноши желала идеализировать этих красивых, таких загадочных созданий… Но в школе я всё больше и больше убеждался, что создания эти, милые и добрые снаружи – внутри скроены из похоти и корысти. Мне было очень паршиво от этого знания… Тот случай, когда понимаешь, что, может быть, лучше уж жить в неведении… Как живут многие конформисты и романтики, некоторых из которых называют «аленями». Такие непритязательные парни довольствуются малым, собирая жалкие крохи женской любви, порою сражаясь за них; и их, что мне было трудно понять, устраивает такое положение…
Впрочем, тяги к социальной копрофагии и мазохизму я не имел...
И вот, вскоре, так и не познав никакого опыта свиданий и отношений, озлобившись и разочаровавшись во всех, я перестал надеяться встретить любовь, и навсегда отрёкся от этой темы. Закрылся, ожесточился в своём гордом «Шопенгауэрском» одиночестве… Стал стремительно замерзать на холодных и неприступных вершинах собственных моральных устоев (ведь люди даже говорят о гордости и праведности не иначе, как с сарказмом). И я готов был замёрзнуть, как человек, хранивший в сердце свет справедливости... Ведь я всегда, в своих светлых мечтах, рядом с собой представлял девушку чистую, сильную духом, мудрую и милосердную; справедливую, с тяжёлой, как у меня судьбой, мизантропку; искреннюю и честную… А главное любящую, способную на самопожертвование во имя «меня любимого» и нашей Идеи… Ведь я был именно таким… И за Любовь, за Правду, я свернул бы горы. Так же, мне было важно, чтобы девушка сама не была пассивной, делала первые шаги; даже не столь первые, сколько чтобы была активной и искренней рядом со мной, а не «наградой на неприступной башне».
Полный цугцванг, в общем. Такого на нашу планету не завезли-с.
Я, порою, вспоминал кодекс Эспенляндской Женщины. Составлен он был лет пятьсот назад, в светлые времена Эйхенкройцев. В эпоху нравственного расцвета Белого Человека, стремления к искусству, философии, поиска религиозных истин...
Кодекс гласил, что Истинной Женщине подобает быть скромной, образованной, почтительной к родителям; преданной Родине и высоким идеалам.
Каждая женщина подходила под воинскую присягу, но редко участвовала в боях: роль женщин на войне – спасать, лечить, обеспечивать быт и надёжный тыл.
Женщине полагалось проявлять безстрашие и стойкость, ведь в этом – она ничем не уступает мужчинам. Женщины тех времён под градом вражеских стрел и мушкетных пуль выносили с поля боя раненных; без всякой брезгливости и высокомерия сносили тяготы фронтовой жизни, грязь и голод, боль и лишения; лечили своими руками тяжелейшие ранения; ампутировали, перевязывали, усыпляли безнадёжных…
Идеал Женщины тех времён – скромная, аскетичная, образованная, верная: прежде всего достойный Человек; Мать – Хранительница очага, преданная Жена-соратница. И многие, если верить истории, соответствовали этому идеалу. А что ныне… Что стало с людьми, и с женщинами – в особенности?
Правильно говорят, что женщин развратить проще всего; к обману, увы, их природная склонность… Именно с развращения женщин начинается загнивание и гибель всего общества. Именно Ева первой вкусила запретный плод. Именно Нефтида первая совершила страшное предательство.
Хочешь завоевать народ – сделай так, чтобы женщины этого народа превратились в феминисток и шлюх, и уже через пару поколений бери тёпленькими и мужчин – среди них не останется Воинов! Ибо никто не вдохновится на подвиги и свершения продажной куклой; никто не будет силён, не имея благословения Матери и Жены, никто не захочет погибать за продажное мясо…
Так что когда говорят, что у нас не осталось настоящих мужчин, рыцарей – я молча смеюсь. Не для кого быть Героем и Рыцарем…
Уже утром восьмого сентября Эсфирь начала особенно агрессивно цепляться ко мне. Она, словно бы, навязывалась в отношения, липла ко мне, пыталась обнять и потрогать за пах. Она говорила, что я нравлюсь ей, что я – особенный парень, и она хотела бы стать моей женой. Меня чуть не стошнило от этих слов; неужели она верила, что я поведусь на такой грубый мерзкий развод… Меня взяла досада на подлую и топорную провокацию, и я высказал Эсфирь всё, что о ней думаю. Сказал, что она – не в моём вкусе, и что я лучше сдохну, чем вступлю в отношения с ней. Ну, последнее, конечно, было грубовато, но я психанул тогда. В ответ Эсфирь не на шутку разозлилась. На перемене она подошла и начала пинать меня. Сперва наступала на ноги, а потом пыталась пнуть в пах, ударить по щекам, приговаривая всякую мерзкую чушь про вред мастурбации, и про то, как она мне всё отобьёт в омлет. Я не на шутку разозлился, я испытывал безмерное отвращение к Эсфирь, несмотря на её внешнюю красоту и сексуальность. Она видела это, чувствовала своим нутром, и распалялась всё сильнее. Я отражал её неслабые удары; я был сильнее, но медлительнее. Сказывалось одинокое затворническое детство без подвижных игр во дворе… Эсфирь, изловчившись, пнула меня в промежность. Куда метила, она почти не попала, но оставила грязный след на брюках. Я разозлился, и жестко пнул её в ответ, под колено. Эсфирь охнула, а потом заверещала подобно сирене…
На место сбежалась толпа. Один, белобрысый десятиклассник, выслушав короткую жалобу «королевы школы», бросился на меня с кулаками. Я удачно ударил его первым в челюсть; он упал на пятую точку, тут же вскочил, и мы сцепились. Я бил снова - в челюсть, в нос, сам пропустил пару ударов… И тут – нас разняли. Это была Дана Файнблюм – завуч. Она сразу набросилась на меня, обвиняя, что я напал на Гаспара. Я пытался объяснить, как на самом деле развивалась ситуация, но завуч не хотела слушать. Гаспар тихо прошептал мне: «тебе конец».
По окончанию занятий, я вышел из школы, но там уже собралась толпа. Пять девушек, Эсфирь в том числе, и около тридцати парней. Среди них были не только старшеклассники, но даже взрослые – тридцатилетние мужики. Меня сразу взяли в кольцо.
- Слышь, ты не красиво поступаешь, так нельзя. – Один из толпы, мелкий, весь в наколках, пытался что-то объяснить. – Парень не должен быть девушку, это не правильно…
Я пытался оправдаться, как сущий идиот… Не понимая по юности, что в жизни, как в той басне – ягнёнку бесполезно оправдываться перед волком. Ягнёнок всё рано в итоге окажется виноватым, хотя бы за то, что появился на свет, а волк захотел кушать. Я честно блеял, что Эсфирь сама пристала ко мне, сама пиналась, а я лишь несильно ударил её по ноге... Что я вообще не намерен искать врагов, конфликтов, я сам такой хороший и праведный… Мне было страшно. Я понимал, какая огромная сила и ярость противостоит мне; понимал, что, вероятно, сегодня умру.
Меня просто начали бить. Рослый накачанный парень, с лицом уголовника, первым ударил меня в лицо. А потом вся толпа приступила к делу. Страх сразу исчез. Я не чувствовал боли. Наверное, это адреналин. Бешеная доза адреналина... Были только искры из глаз. Ослепительные, яркие, как от сварки. Я слышал, как они кричали: «Вали его, вали». Им отвечали: «Крепкий, мразь, не падает». Но я упал. В пыльную землю, припорошённую сентябрьской листвой. Меня били ногами. Я инстинктивно закрывался руками. Лицо горело. Кровь заливала глаза. Я терял сознание. Вдруг, всё прекратилось. Я понял это, уже собираясь отключиться.
Я открыл глаза. Я почти ничего не видел. Лицо заливала кровь, а опухоль уже разрослась как прилипший к лицу спрут. Оказывается, подонков спугнули работники магазина, напротив которого меня били. Били конкретно, как уже позже я понял. Возможно, хотели покалечить либо убить. Мне не раз намекали потом. Что я крепкий, как деревяшка, что я крутился и закрывался, никак не желая падать, и что о мой череп кто-то сломал палец. Но всё это было после.
Больше месяца провёл в городской больнице. Диагностировали сотрясение мозга, трещину височной кости, перелом ключицы и вывих фаланги мизинца. Удивительно лёгкие травмы… В больнице было уютно. Она стояла на самом берегу Хальмарского озера, и под окнами располагался храм. Каждое утро и вечер я смотрел на кресты, и слушал колокольный звон. Солнце садилось аккурат над позолоченной капеллой храма, проливая на неё жидкий янтарь, а затем, улыбнувшись на прощание, тихо тонуло в свинцовом озере… Под окнами простирался сквер. Неухоженный, заросший, сумрачный… И, сидя у окна седьмого этажа, каждый вечер в сквере я видел девушку. Я ничего не знал о ней. Совсем. Но я украдкой наблюдал за ней; и уже ждал, когда она снова придёт… Девушка эта успокаивала своим видом, тихим дождливым спокойствием, сквозившим в сутулой фигуре... Она была какая-то не такая; не как прочие люди. Девушка-осень. Девушка из сна. Хотя в это трудно было поверить, да и стоило ли; ведь я отрёкся от любви и общения… Девушка-осень подолгу сидела на скамье, и смотрела на холодную гладь озера… Она была необычно смуглая, одетая в мешковатое серое пальто и чёрный помятый картуз. Иногда, эта девушка кормила бездомных собак, и молча гладила облезлых паршивых дворняжек…
В больнице я много читал. А однажды, совершенно неожиданно, меня посетил далёкий родственник. Старший брат дедушки. Он приехал в гости аж из самого Бенфорда, что на западе Дождевого Предела. Он долго сидел у моей кровати, впервые встретив меня, так искренне интересовался мною, будто мы были близкими родными…
А уже на следующий год старика Олафа не стало.
Больше всего на свете я ненавижу быть в роли безответной жертвы.
Так можно охарактеризовать мою главную фобию и отвращение. Но к моей погибели – жизнь загоняла в рамки жертвы, делала «козлом отпущения», а враги оставались счастливы. Такое положение вещей убивало веру в людей, в справедливость. Я не злодей, не мазохист. Я не должен страдать… Это неправильно, противоестественно. Бессмысленно, в данном случае, ибо чрезмерные страдания давно перестали закалять дух и учить мудрости, но озлобляли и убивали. Разве такая судьба была у героев сказок, что мама читала мне на ночь? Там всё было наоборот… Там праведность и жизненные бедствия всегда вознаграждались, а злодеи были наказаны. Почему же в жизни всё наоборот?? И почему несчастных априори считают грешниками, ибо «только с плохим человеком всегда происходит плохое»... Вот так по-детски наивно рассуждал я, и всё надеялся, алкал какой-то защиты и справедливости свыше. Не зная ещё, что людской мир - это «божественная семья», творцы и пленники «матрицы», что всю свою историю проигрывают «Хоптский» сценарий. И на какую роль в «семействе» меня готовила эта «матрица», в те годы я ещё не догадывался…
К сожалению, я никогда не был безбашенным храбрецом. Я был и остаюсь спокойным и неагрессивным человеком – драка, насилие – всё это ненавистно мне. Но агрессия ко мне так и липла; багровая, пропитанная ядрёным тестостероном мужская агрессия. Это пошло с детства, с семьи. От постоянных побоев и унижений отца, на которые я ничем, совершенно ничем не мог ответить. Тогда прилипла эта лярва жертвы... Будто клеймо на лбу, кричащее всем – бейте, унижайте, предавайте меня! И как бы я не ненавидел это клеймо, как бы не желал смыть его, выжечь, вырвать с мясом – клеймо висело, и все злодеи уже издали мистическим образом замечали его… Тогда, в семье, я ощущал полнейшую беззащитность. Мои права и чувства жёстко пресекались на корню, я был фактически не человеком, не ребёнком, а бесправной скотиной. Отец всегда возвеличивал других людей, юлил перед редкими гостями и знакомыми в доме; говорил, наедине, что я не достоин их. Я должен был прислуживать, и обязательно улыбаться. За недовольное лицо он снова бил, когда гости уходили. Он постоянно говорил, что я мразь неблагодарная, и смею рыло воротить от него и матери, тогда как должен им ноги мыть и оттуда воду пить.
Я верил, что если бы измывательства отца увидели другие «взрослые дяди», они бы не защитили меня, а помогли отцу издеваться надо мной. Я искренне верил, что за пределами семьи – всё ещё ужаснее. И, в общем-то… так оно и случилось.
Мало доброго я знавал в жизни. Проклятое нелюбимое дитя, чуланный уродец, рослый угрюмый «лоб» с грубоватой речью, которого так удобно бить… Ведь жалеют и защищают обычно маленьких большеглазых котят, детей, особенно девочек, женщин, старушек… Никто не станет защищать крупного, с виду спортивного парня, который разговаривает прямо и жёстко, не просит и не умоляет… И плевать, что он от отчаяния готов расплакаться, что от одиночества не хочет жить, что от человеческого холода сгорает живьём… Плевать, что он всё чувствует, хоть и не может выразить словами, и внешность его не отражает душевной утончённости и красоты.
Проще жить с утончённой душой в теле худенькой большеглазой девушки, например. Но совсем паршиво – в теле крупного, необщительного, мрачного с виду мужчины.
«Мудрые» взрослые любили авторитетно поучать «невежественного уродца». С видом снизошедших наставников порой расщедривались на мудрости типа: «есть два взгляда на мир: для пчелы - кругом цветы и нектар, а для мухи – везде говно». Или «свинья везде грязь найдёт».
Что знали эти напыщенные ублюдки о жизни… Разве, «надев шкуру» того, кого поучают, взяв его боль и судьбу, прошли через то же, сохранив «оптимизм»?
Легко со своими «большими тригонами» и «бисекстилями», «здоровыми» светилами и планетами; своей безоблачной, дарованной свыше судьбой – поучать проклятое дитя Хроноса, с поражёнными «Архонтами» в злых домах. На кого беды, испытания и ограничения сыплются, как из рога изобилия. А вся чернуха и порчи липнут, как мухи на мёд.
Мне помогло бы одно - тепло и поддержка, понимание, а не ваши упрёки и жала под кожу.
Но вы, люди, как запрограммированные выполняете волю Небесных Архонтов! Вы не поможете человеку, кого «прокляли светила». Вы – будете неосознанно выполнять волю этих светил! Вы, даже сами того не желая, будете терзать именно того, терзать которого разрешила сама Судьба. И вы – часть его проклятой судьбы! Его палачи. Но вы этого не знаете. Да и не верите в судьбу. А просто безупречно выполняете волю планет.
Впрочем, и пословицы ваши, «крылатые фразы» – филистерская лажа, если подумать серьёзно. Без пиетета перед авторитетностью «мудрецов». Пчёлам необходим нектар, который они собирают с цветов. Они и ищут его. Это их жизнь, их предназначение; это перга и мёд, воск и маточное молочко. Это пища для пчелиных личинок, запас на долгие суровые зимы… А мухи любят говно. Или протухшее мясо. В этом нет ничего предосудительного или смешного. Это природа. В говне и мясе мухи откладывают яйца. Говном и мясом, как пчёлы мёдом, питаются опарыши – личинки мух. Сладкое, к слову, мухи тоже любят. Ещё мухи переносят менингит, туберкулёз, юшлорскую язву, и многое другое, но сами не болеют. Как и люди, которые переносят зло и причиняют его другим, обычно сами от него не страдают… Злу хорошо среди зла, как мухам хорошо среди нечистот и бактерий. Но вот пчела говно не любит, и если вокруг одно говно, пчела погибнет. Как погибает под беспросветными бедами и лживой грязью светлый человек…
Всегда ни к месту и вторая фраза: «свинья везде грязь найдёт». Я ненавижу её особенно. Во-первых, из-за сравнения с «нечистым» животным. К слову, свинья, ослик и трубкозуб – священные животные Сета. Почему-то именно их человек всегда особенно презирал, оскорблял сравнением с ними, но эксплуатировал их и жил благодаря им.
Свиньи, и их человеческий аналог УРБы – самые «нечистые» существа. Но не в смысле плохие, нет. В смысле… самые несчастные, самые угнетённые на этой проклятой планете; и на своё проклятье – очень умные. Эту существа «нечистые» из-за зашкаливающей боли и отчаяния – гавваха, которые их заставляет чувствовать человек. Как в час забоя, так и на протяжении всей их жизни. Ведь то, что страдает, испуская волны ужаса и боли – нечисто. Но это не оскорбление, как не будет оскорблением называть нечистым кишащий бактериями гной, выходящий из воспалённой раны… Страшные эмоции воспалённого болью разума – такой же гной. Но это не повод оскорблять и издеваться над страдающими существами… Ведь вы, и только вы – причина их страданий и «нечистоты». И вы, окажись на их месте, сами исходили бы нечистотой.
Я считаю, что сравнивать визави с УРБом или свиньёй – гнуснейшее оскорбление. Добрый и мудрый человек так никогда не скажет… За такие сравнения надо молча бить. Сильно бить.
Но это я тоже понял позже…
Я пытался донести для невежд с «фимозом» души и сердца, кто в упор не замечал очевидного. Свиньи – прикольные забавные животные, очень умные, по характеру больше всего похожие на добродушных собак. Они умны, эмоциональны, чувственны, легко дрессируются. Будут очень привязаны к человеку, если человек будет любить их и нянчиться, как, например, с любимой собакой… Да любое животное будет любить в ответ. И ослик, и лошадь, и фаркачарский волк. В животных грязи куда меньше, чем в людях… Животное не плюнет в душу в ответ на доброту, не вонзит в спину нож. И животные не нуждаются в людях. Это человек, как ненасытная кровожадная клипот-пиявка, пожирает мир вокруг себя, без меры и смысла…
И вами презираемые и поедаемые свиньи валяются в грязи чтобы охладиться, создать защитный слой от кровососущих насекомых, и для борьбы с кожными паразитами. А ещё для очищения тела, ибо грязь, высыхая и откалываясь кусками, очищает кожу. Природная грязь для свиньи - косметика и лекарство. Да и люди нередко обращаются к лечению сапропелями… Земля, это не грязь. Грязь, она в ваших сердцах… И свинья не ищет беды в своей жизни. Она не хочет страдать. Это вы, люди, заставляете страдать животных, заставляете жить их по колено в собственном дерьме в клетке метр на два. Это вы – грязь. И вы сами находите тех, над кем издеваться. Не они находят вас.
Меня всегда обвиняли в высокомерии и гордыне. И как горько это было слышать прямому и искреннему и ребёнку, в котором НЕ БЫЛО НИ ЁТЫ ГОРДЫНИ И ВЫСОКОМЕРИЯ!
Годами позднее я попытался сформулировать, что есть гордыня, а что – гордость.
Гордыня – это не подать руки изгою, лишь за то, что его презирает общество. Гордыня – это когда не признаёшь вину, будучи виноват. Гордыня – это жизнь напоказ. Это невежество и нежелание постигать новое. Гордыня - это судить по одежке и судить вообще. Гордыня - это эгоизм. Это трусость перед сильными и жестокость к слабым. Гордыня – это страх запачкаться простой работой. Это «звёздная болезнь», мажорство. Это неблагодарность. Это нежелание делиться собственным счастьем с теми, у кого его нет.
От гордыни рождается несправедливость, кривда, насилие и жестокость. Недаром Гордыня – первый и главный грех.
Гордость же – это не позволять унижать себя. Не унижаться самому, ни за какие плюшки – ни за деньги, ни за признание, ни за собственную шкуру, когда её захотят содрать. Единственное, за что можно «унизиться», это за шкуру своих близких, но это не будет унижением... Гордость – это не бояться идти против правил. Это когда думаешь своей головой, и ничего слепо не берёшь на веру. Гордость – это одиночество. Хороший человек всегда гордый, а гордый – одинок. Гордость – это смелость, это самоуважение, правдивость, прямота. Это - когда общаешься одинаково с царём и с нищим; с тем, от кого зависишь, и с тем, кто зависим от тебя... Гордость – это уважение к себе и уважение к другим. Это синоним Духа, основа честности, искренности, силы… Гордость, истинную Гордость от Бога - невозможно сломать. Ведь она – и есть Его Свет. А вот гордыня ломается всегда, стоит лишь приложить усилие…
Я всегда был «не таким, как надо». Не таким, как все. Извечным «штрейкбрехером цивилизации». Ребёнком-индиго, как однажды назвала меня бабушка. В девяностые и нулевые были довольно популярны разговоры о «особенных детях с аурой синего цвета, которые пришли на Землю, чтобы изменить мир к лучшему». Я не знаю, честно, какого цвета моя аура. Однажды, в состоянии транса во время сильной грозы, я увидел её в зеркале. Не знаю, правду ли видел я, или это играло воображение… Аура была серой, тусклой, в разрывах и чёрных пятнах… Экстрасенсы и прочие инсайдеры считают, что серая поражённая аура - следствие горя, депрессии, отсутствия энергии. Наверное, так и есть… Возможно, при полноценной счастливой жизни, аура была бы красивой и фиолетово-синей…
Жаль, что я сам не экстрасенс и не маг, не умею читать мысли и управлять людьми, вершить судьбы и менять мир. Быть движущей – доброй, а не пассивной «страдательной» силой… Я будто «заключён в рамки», и не могу расправить плечи под гнётом Судьбы… Да и с рождения не отличаюсь особыми талантами, читерской хитростью и зашкаливающим IQ. Так, «середнячок»… Я только… вижу чуть больше, чем видят другие. Вижу контуры Правды за завесами лжи… Вот только что делать с этой Правдой, и как извлечь для себя и других выгоду – не знаю. Да, признаюсь, мной непросто манипулировать, оттого я неудобный винтик в любой системе, «враг народа» в любом обществе… Ни вожак, ни воин, ни раб. Так… опасный и подозрительный элемент. Мутный тип – себе на уме. Одинокий тополь в чистом поле, в который бьют все молнии и ломают ветра. Отец называл меня индиго-ублюдиго. Он много как называл меня. От большинства слов завяла бы бумага.
Да, я всегда знал, что особенный. Моя душа и характер разительно отличаются от других. От большинства. Я видел много людей, но не встречал «родственной души», даже близко. Оттого закрывался от мира, учился прятать свою «особенность». И нет, я не был «высокомерным снобом», в чём так любят обвинять изгоев – об этом я уже говорил. Как и о том, что жертву, перед тем как пожрать, надо обвинить и расчеловечить, чтобы ответственность за своё зверство переложить на неё. Поначалу, в детстве, я тянулся к людям, верил в них, бескорыстно помогал; но после многократных пинков ожесточился и огородился стеной.
Я – прилетел с другой планеты. Я верил в это. Но вот зачем? Зачем… Неужели только чтобы страдать? Чтобы шкурой прочувствовать чудовищную несправедливость и жестокость ЭТОГО мира? Не знаю… Зачем всё это…
И да. Быть особенным – это не высокомерие. Это проклятье. Одно из самых страшных проклятий… Вам, счастливым, пребывающим на одной волне со всеми, легко находящими себе друзей и партнёров, непринуждённо завязывающими беседу – никогда не понять, что это такое… Быть везде чужим. Быть будто некрасивая паршивая собака, со страху скалящая зубы, которая хочет тепла и доброты, но её гонят и побивают камнями. А ты даже не знаешь, что делаешь не так… Это не круто. Нет.
Только идиот, выдумавший себе «особенность», как сейчас стало модно среди молодежи - может заявлять, что это круто и романтично. На деле быть особенным – это постоянное одиночество и конфронтация, депрессия и безнадёга. Тем паче, если твою «особенность» почитают уродством, а не «волшебным флёром» блаженных и пророков. Но люди, по большому счёту, ничего не знали обо мне. И всегда ошибались в своих выводах. Всегда. А я… не мог и не умел рассказать всю Правду.
Меня всегда пытались записать в жертвы, часто принимая мягкость за слабость; говорили со мной высокомерно, по-хамски, провоцировали. Людям был непонятен мой «статус». Ни «пахан», ни «бык», ни «мужик». Кто ты, чудовище? Опущенный? В мировоззрении многих, иного варианта не дано.
Никто не задумывался, что со мной нельзя грубо и по-хамски. Пусть я не храбрец и не воин, и не всегда мог достойно ответить – мне чужд мазохизм, подчинение сильным, преклонение перед авторитетами. Агрессия порождает лишь страх или ненависть. Сломить, перевоспитать, бесполезно… Проще уничтожить, что, собственно, и происходит. Никто не догадывался, что со мной можно общаться с добром. С любовью, искренностью, лаской, уважением... Только на языке порядочности и доброжелательности я умею разговаривать и готов открыться собеседнику… Только этот язык понимаю, и сам готов помочь и защитить… Пусть жалко и по-детски звучит – я нуждаюсь в заботе, доброте и понимании.
Но все относились со злом… И кидали свои проклятья – кто камень, кто плевок, кто равнодушный холодный взгляд. И я озлоблялся в своём одиночестве, превращаясь в циничного холодного мизантропа. А в душе моей поселялась пустыня.
Глава 21. Осень. Новая беда.
Отрезки счастья. Обрывки мыслей. Черновик мечты.
Три громких звука. Три робких шага. Три круга тьмы.
Бредовость речи. Грехи соблазнов. И сладость лжи.
Порывы воли. И цепи страха. И слов ножи.
Смешались чувства. Упали звёзды. Очерчен круг.
Сплетались змеи. Слетались грифы. Терзали труп.
Глаза расплылись. В них вились черви. Раскрылся рот.
Желтели зубы. Распухло брюхо. Его взорвёт.
Сплетенье мыслей. Клыки шакалов. Кровавый крест.
Венок из тёрна. Ковёр из дёрна. Под сердцем шест.
И горечь правды. И шелест речи. И нежность губ.
И бездна счастья. И ясность мыслей. И замкнут круг.
Три громких звука. Три робких шага. Эпилог мечты.
Пунктиры счастья. Бессмертье воли. Безвкусность лжи.
Свободны чувства. Всё выше звёзды. Рождают вновь.
Пролог надежды. Зачатки веры. И жизнь-любовь.
- Бах-Бах!!! – Раздался ружейный выстрел. И дикий визг, срывающийся на лай, резанул уши. Боль и отчаяние надрывались в этом визге.
Раймонд, вздрогнув, открыл глаза и вскочил с дивана. Акко плакала во сне, ей приснился кошмар; от выстрела она очнулась, и вместе с Раймондом подбежала к окну. Визг захлёбывался кровью, пропадая, надламываясь.
- Бабах!!! – Раздалось снова.
Прямо под окнами во дворе вертелась дворняга с простреленным тазом. Большой лохматый кобель. Он не визжал уже, хрипел, разбрызгивая грязь вперемешку с кровью. Тут к нему подошёл сухой желтолицый мужчина маленького роста, и ударом приклада перебил кобелю позвоночник.
- Наконец-то ветбригада! Так его, так! – Послышались с улицы крики. На место бойни подтянулись зеваки. Рядом с желтолицым мужчиной стояло двое молодых женщин с врачебными повязками на предплечьях. Одна из них держала жуткого вида манкетчер, у другой за плечом висело ружьё.
Как были – старик в трико и фланелевой рубахе, девушка – в голубой пижаме и тапочках выбежали на улицу.
Пёс ползал в луже крови, задние лапы волочились по мостовой. Большой лохматый красавец, он обмочился, измарался в грязи, собственных фекалиях. Его бёдра и таз картечью превращены в месиво из фарша и костей. Глаза переполнились ужаса. Он уже не скулил, он молча и тупо вперился остекленевшим взглядом перед собой. Такие глаза Раймонд видел у УРБа пятнадцать лет назад… Тогда его так же расстреливали жандармы, а потом разделали прямо на глазах у любопытных зевак. Страшное дежавю.
Желтолицый мужчина с повязкой ветеринарного врача сплюнул на свалявшуюся шерсть, и ногой придавил голову измученного животного. Раздался влажный хруст. Череп крупной дворняги треснул под жестким сапогом садиста. Собака перестала уползать и почти затихла, подергиваясь в конвульсиях. Зеваки – их безликая, слившаяся воедино масса охала, качала головами и причитала: «да, жаль, но что поделать – житья нет от этих собак, вчера вот дочку Эшли Ноэль искусали – десять швов пришлось наложить… А представь-ка теперь – какая душевная травма у девочки останется на всю жизнь!»
- Мрази! – Заревел Раймонд. – Мрази, в вас есть хоть капля сострадания, а, вы, морды холёные!!! – Вид высокого и нескладного бородатого Раймонда с безумными от ярости глазами был ужасен. Толпа попятилась.
Ловиса растерялась, и с серым лицом, остолбенев, смотрела то на Рэя, то на толпу, то на дергавшийся ещё труп дворняги.
- Ты кто такой, чмо?
Желтолицый садист подошёл к Раймонду и смерил его взглядом. Он был на голову ниже старика и уже в плечах, но резкая подвижность выдавала в нём бойца.
- Я районный ветеринар. – Сказал желтолицый. – Для тебя - Бек. А ты, гребень, клюв закрой и не мути воду. Кобель девочку покусал. Ты, чухан, если сейчас не исчезнешь - молоки вырву. Поедешь потом в бомон чалиться лет на десять уже с пропиской.
- Ветеринар должен лечить, спасать, избавлять от страданий… - Раймонд смотрел прямо в глаза Беку. – Ты не ветврач. Ты мразь.
На последнее слово Бек резко ударил Раймонда в лоб. Он метил в нос, но старик непроизвольно чуть наклонил голову. Череп едва не раскололся от стальных костяшек желтолицего.
- – Скороговоркой прошептал Раймонд. – Ни-одна-мразь-не-вправе-больше-унижать-меня.
И с этими словами на устах, бледный угловатый старик яростно кинулся в бой. Бек тут же коротко и резко ударил с ноги. Он метил в пах, но Рэй успел повернуться полу-боком, и удар, разящий как кистень, пришёлся в бедро. Раймонд не ощущал ни боли, ни страха. Он молотил кулаками, метя в нос, подбородок, висок, но большинство ударов не достигали цели. Только один, прямой левой, припечатал садисту в скулу. Жесткую, как дубовая доска. Всё это длилось не более пары секунд. Но вдруг Бек охнул и отступил. Рэй, воспользовавшись моментом, саданул подонка в нос. По плоской жёлтой роже потекла струйка слегка перламутровой крови. Сзади согнувшегося Бека стояла Ловиса. Бледная и отрешённая. В её руке зажата половинка кирпича. Девушка замахнулась ещё раз, и с дистанции меньше метра запустила кирпичом садисту в темя. Кирпич разлетелся на куски. Бек, пошатнувшись, завалился на бок. Всю голову его заливала кровь неестественного цвета.
Две девушки, стоявшие в стороне, яростно закричали. Одна из них, рыжая - вскинула ружьё, но вторая – белокурая, что-то оживлённо говорила, наклоняя ствол ружья в руках своей визави к земле. Успокаивала, судя по всему. Не давала пальнуть.
- Рут! Рут! – Доносилось со стороны. – Успокойся! Уже послали за жандармами. Асланбек жив, ты видишь!! Да эти двое психи конченые, их посадят, не переживай так! Поскачут на бутылке, очко со спасательный круг станет!!!
Две молодые женщины шипели и плевались проклятьями; толпа судачила, и кто-то куда-то расходился. Всё было как в тумане.
- Проклятые гризетки… - Прошептала Ловиса. Девушка одной рукой обняла Раймонда. Её горячие, чуть вздёрнутые губы прижались к огромной гематоме на лбу. – Пошли. Пошли быстрее. С этими людьми нам делать нечего...
Асланбек пытался встать на ноги, невнятно бормоча проклятья и угрозы, но тут уже Раймонд приложил кирпичом по хребту. Садист напоминал безнадёжно-пьяного, и глаза его заливались кровью.
В суматохе старик и девушка скрылись в темноте проулка, сделав ложный крюк по кварталу, и никто из зевак не увидел, как вошли они в подъезд дома номер 12 по улице Шванштрассе.
В почтовом ящике Акко обнаружила свежую газету, и отрешённо бросила взгляд на титульный лист. Там жирным готическим шрифтом кричало заглавие: «Бешеные собаки на улицах Траумштадта! Это конец??!»
Ловису била дрожь. Адреналин отхлынул, оставив тревожную слабость. Виса тихо и монотонно стала читать вслух статью.
«30 сентября на Траумштадт обрушилась новая беда. Стаи бездомных собак, обитающие на свалке, в районе Зальцен и близ шахт, стали появляться на городских улицах. У всех парий наблюдается повышенная тревожность и активность, они как будто ищут спасения в подъездах жилых домов и административных зданий; находясь в состоянии неконтролируемого страха нападают на людей; даже врываются в квартиры и дворы частных домов. Это не похоже на бешенство, о чём уже есть ряд заключений ветстанций. Поведение собак похоже на необъяснимый страх. Словно нечто ужасное заставляет их искать спасение рядом с людьми, покидая окраины и промзоны; сбиваясь в стаи прямо на центральных улицах и во дворах города. За всю историю Траумштадта подобного явления не было зафиксировано. За последние сутки зарегистрировано 16 нападений. Все люди, подвергшиеся нападению выжили, но четверо, в том числе трое детей, доставлены в больницу в тяжёлом состоянии. У властей города не остаётся иного выхода, как отстреливать животных. За вчерашний день убито 28 собак. Со среды планируется ввести комендантский час и усилить полицейский патруль. Надеемся на ваше понимание…»
Девушка закончила читать. В её чёрно-карих глазах застыл чёрный лёд. Мамы по-прежнему нет. На улице угасала желтизна заката. Подмёрзшая грязь похрустывала под ногами редких прохожих. Толпа под окном рассосалась. Тело пса убрали. Мостовую замыли, что даже кровавого пятна стало почти не видать. Зачем порядочным людям смотреть на такое… Тревожная тьма наползала из тёмных подворотен. Девушка включила свет и задёрнула шторы.
- Мама работает допоздна… - Вздохнула Акко. – Хоть бы не нагрянула полиция... Среди толпы наверняка были соседи из нашего дома, я не смотрела на лица… Впрочем, не будем об этом. Омойся от скверны, Рэй. Я наложу повязку.
Старик прошёл в ванную. В ванной было ещё холодней. Голубоватый кафель придавал маленькой комнатке болезненный вид. Здесь всё очень старое. Трубы обросли ржавчиной, на которой топорщились слои белой, голубой, желтоватой краски... Несмотря на бережную уборку двух женщин, в ванной воняло сыростью и канализацией. На пластмассовой полочке над зеркалом стояли пара баночек с шампунем и большой брусок мыла. Юноша походя заметил, что и шампунь, и мыло – вегетарианское, на ореховом масле. Придирчиво выбранное в бакалее, той же самой марки, что использовал сам Раймонд. Он нежно улыбнулся. «Добрая, добрая девушка… Ты вправду одна такая, любимое, грустное чудо…»
На полочке отсутствовали крема и косметика – но кожа Ловисы идеальна. Ведь красота – идёт изнутри. И не скрыть её даже чёрными лохмотьями. Даже увечьем. Даже одиночеством… Уродливую же душу видно даже за красивой мордашкой, и никакие крема из свиного жира, никакие меха тысячи соболей, никакие миллионы эспенмарок, потраченные в салонах красоты не скроют душевного уродства. Напротив, изуродуют ещё сильнее. Гниющий раздутый труп в мехах и шёлке мерзее, чем просто гниющий труп.
В зеркале Раймонд увидел, что его лоб распух, как у гидроцефала. Голова кружилась и пульсировала. Но терпимо. «Да, если бы удар пришелся в нос… Вряд ли я здесь стоял теперь!» Кулак Асланбека был словно отлит из металла, а разил со скоростью пращи. «Жёлтая мразь. А он ведь из южных народов, живущих рядом с империей Син. Синский мерзавец… Оккупант». – Раймонд рассмеялся. Рано разрушившиеся и удалённые зубы обнажили несколько щербин. Хронос любит разрушать зубы и кости своим детям… Улыбка Рэя была жутковатой. Холодная ненависть восставала в парне. От бессилья он ударил кулаком в кафельную стену. Раздался глухой звук, и кусок кафеля, отколовшись, упал на пол. На нём блеснула капля свежей крови. «Блинн… Прости… Я обязательно починю.» - Мысленно извинился за вспышку старик. И он вегетарианским мылом смыл мерзостные прикосновения Асланбека со своего лица и тела.
Ловиса ждала Рэя в зале. Теперь сумрак полз изо всех щелей; он, как чудовище – выбирался осторожно на свет: минута – и вся комната, весь этот маленький мир, оказался в его власти... Девушка нажала кнопку выключателя. И чудовище молниеносно забилось под кровать. Только серый лохматый хвост скользнул по полу… Герань отбрасывала тени. Причудливые, растянутые по полу и ползущие на стену; качающиеся, и едва раскачивающие люстру... Раймонд сел на диван. Девушка села рядом с ним.
- Знаешь… - Молвила тёмная Акко. – Я видела сон. Я не рассказывала тебе. Сон, после которого у меня побелели волосы.
Ловиса запнулась.
- Когда ты долго не приходил, я заболела. Я много спала, и начала видеть странные сны. Такие яркие, что я не могла отличить их от реальности. Сны эти накладывались один на другой; я просыпалась, и оказывалось, что просыпаюсь я тоже во сне, и весь этот морок начинается снова… Я видела высокую чёрную башню, от которой меня отделяла огненная река. Через реку был перекинут верёвочный мост, я шла по этому мосту, а он раскачивался. Потом поле – белое, как наша степь… и в этом поле со всех сторон выли волки. Они выходили из тумана, я видела их ярость, прямо чувствовала, что они ненавидят меня! Но это были не наши седые вырвы из Фаркачаров… У этих были…. Словно человечьи глаза. Теперь мне кажется, что то были глаза Асланбека, его помощниц-гризеток, и мерзкой равнодушной толпы… Я бы погибла там… во сне. Но вдруг мне явился Вильгельм-Первопроходец! На бронзовом коне, словно он сошёл с постамента. Он назвал меня своей дочерью. И дал мне в руки криг-мессер, как у ландскнехтов, на старых гравюрах… Я взяла в руки меч, а Вильгельм ускакал в тумане, крикнув: «ещё увидимся!..»
Я отбивалась от человекоподобных волков с этим мечом, и в тот момент чувствовала себя сильной и безстрашной, сильнее их! Они все ушли... А я добралась до башни. Да. И ещё. Вильгельм сказал мне, что если ты хочешь попасть в башню – ты просто постучи в закрытую дверь. А мне почему-то очень нужно было попасть туда. Я это чувствовала. И я пошла вдоль стены, пока не нашла дверь, и постучала. И дверь открылась! В башне, поднявшись на самый верх, я нашла розу, накрытую стеклянной банкой. Вернее – это была почти погибшая роза, у неё опали все лепестки, кроме одного, а шипы разрослись, как у дикобраза... Я разбила банку и горшок, обняла розу… И тут проснулась. Верней – я думала, что проснулась. На самом деле, я просто оказалась в другом сне. И в этом сне было совсем мерзко. Я оказалась снова дома; здесь, в спальне с голубыми стенами. Сперва я видела свою кошку, затем цветы на окне. На цветах выросли наросты; потом я заметила похожие наросты у кошки на животе. Она мурлыкала, так громко, что страшно становилось от этого звука. А её бугорки на животе росли и шевелились... Я не знала, что делать. Я подошла к окну. И там, за окном, плыли тучи. Такие безнадёжные, такие чёрные, что я почувствовала себя утонувшей в вязкой липкой пучине… где-то на краю, периферии вселенной. И в этом не было романтики и красоты. Я люблю тучи, воду… Но здесь всё было дьявольское, и меня окружала не вода, а страх и омерзение, ставшие холодной липкой субстанцией… Тучи были… как заледеневшая трупная слизь. Как экстракт самого гнусного страха… Я не могу описать лучше… Потом всё загорелось. Но то были не языки огня. Это были собачьи языки. Они торчали и шевелились отовсюду, лизали стопы, когда я шагала по полу. Они были мокрые и холодные. Они сплетались в клубки; извивались, как большие слизни, и издали смотрелись, будто пламенем охвачена вся квартира. И вдруг, я увидела в этом пламени Зверя…
«Я помню, ты пыталась рассказать про зверя, когда мы шли на гору Сир-Секар» - Подумал Раймонд. И блёклым отголоском пронеслось в его голове бормотание Затворника-Луки: «Я видел сон, будто в нашей палате зверь появился, он решётки срывал, лапами взмахивал…»
За окном совсем стемнело. Сквозь дребезжащую раму ветер колыхал занавески. Мама всё не приходила.
Ловиса, понизив голос, продолжала:
- Я… никогда не видела ничего более страшного.
Этот Зверь не живой… Он… материализовался предо мной в таком обличье… Чёрный, с когтями-серпами; он менял лица. Смотрел на меня глазами … тебя. Твоими глазами, Раймонд… Но в них таилось страшное…
Глаза Акко расширялись от ужаса. Вместе с рассказом пережитый кошмар вновь оживал перед нею. – Он… - Продолжала Ловиса. – Он Бездна... «Ты не верь им, всё вокруг спят…» – слышала я голос из бездны! Он забирает души, притягивает… Засасывает в Трубу-утробу; он уже забрал часть меня… Я и сейчас ощущаю тот взгляд… Обволакивает, будто слизь из протухшей крови; комья мясных червей, они шевелятся внутри... Он всесилен, я чувствую… Это он – Карна-Ваал, Хозяин Судьбы. Это его называют Дьявольским Хирургом. Он препарирует… каждую тайну, он ищет Правду. Он появляется в дымящемся зеркале, где Солнце сокрыло главную тайну... Хозяин судеб пришёл, потому что стало слишком много греха и страха… Он препарирует, но не находит Правды. Он десять казней Хоптской империи, принесшей в жертву одного из своих Богов. Он закат народа ильшеман, что предавали близких. Губитель… Тебе, наверно, смешно слышать мои слова... Да! Знаю… Я схожу с ума, не напоминай! Мне очень больно и страшно… Трудно, трудно терпеть… – Девушка произнесла последнюю фразу совсем тихо и жалобно. А потом… Разрыдалась. Тихо, без звука, скупыми «мужскими» слезами. Только всхлипы и дрожь чувствовал Раймонд рядом с собой. Он ласково обнял Акко. И сказал:
- Не плачь, Анима… Я с тобой. И никакой зверь не тронет тебя… – Хотя сам, спустя секунду, ощутил ком в горле от бессилья, ярости, и презрения к себе – ведь понимал, что не сумеет защитить Ловису даже от садиста Асланбека или его друзей. Что уж тут выпендриваться, и сыпать пустыми громкими обещаниями, угрожая защитить от самого Дьявола... Глупый, слабый, нескладный старик, который даже не умеет драться! Который сам жертва и ошибка «природы», магнит для бед и обид… Но Рэй сейчас знал точно – за Ловису, он отдал бы свою жизнь. Никогда раньше старик не мог представить такого! Рэй презирал мужчин, что жертвуют ради женщин своим здоровьем и удачей, ввязываются из-за них в драки. Язвительно называл «спасителей» благородными оленями. Но Ловиса перевернула всё. Она ведь была совершенно особенной девушкой. И Раймонд вдруг понял: Акко пожертвует ради него всем. И жизнью. И, быть может… даже своею душой. Возможно ли такое???
Девушка прижалась к старику сильнее. Словно прочла его мысли. Она всегда успокаивала. На любые его выставленные шипы и брызги яда... Порой хотелось упасть на колени, и рыдать. Рыдать от счастья, повторяя: «такого не может быть…»
Уже спокойным, но тихим и сонным голосом Акко молвила: - Я и вправду, не боюсь, Рэй. Рядом с тобой мне не страшно, даже если нас вместе сожгут на костре, как защитников крепости Альвар… Мы станем Золой Опавших Альварских Роз, и мы вознесёмся выше ветра… Достаточно... хотя бы на день, быть по-настоящему счастливым, чтобы не бояться ничего на свете…
Часы на кухне пробили десять раз. На кухне скреблась кошка.
- Ах Мари! – Воскликнула мизантропка, разом смахнув оцепенение. – Пойду убирать лоток!
Тёмная Акко скрылась на кухне, где стоял тазик с газеткой для кошечки. А Раймонд вдруг понял, что роза за стеклом во сне Ловисы – это он сам. И все беды и трудности, которые пережила эта грустная сутулая девушка, нашли метафоричное отражение в её сне. Безстрашная Акко! Надо же было родиться тебе… Прилететь с далёкой планеты эльфов и грёз... О, что мы здесь делаем, в этом жутком, прогнившем насквозь, но странно любимом Траумштадте?? Как этот мир сочетает в себе красоту и абсолютную жестокость?? Великую музыку и пытки, светлые церкви и УРБофермы, Альмагарден и империю Син… Страшный, но закрученный, как повесть шизофреника, мир. Горнило для душ. Версаль для падших, Монсегюр для святых...
Тут раздался звонок в дверь.
- Три звонка, это мама. Сиди тут. – Приказала Рэю Ловиса. – Сама она пошла к двери. Из зала Раймонд слышал, как щёлкнул замок. Как шелестели тихие голоса двух женщин, и он удивился, как похожи были эти два голоса.
В комнату вошла мама Ловисы. Стройная, совсем миниатюрная – почти на голову ниже дочери. Объективно – очень красивая. Но красота эта была не во вкусе Раймонда. Такая холодно-колючая красота, немного надменная. «Красота офицерской вдовы» - отчего-то, неизвестно откуда, взялась такая фраза в голове старика. Флора очень смуглая, совершенно не похожая ни на блонди-эспенцев, ни на жёлтых синцев, ни на рослых коренастых урманчей. У женщины большие, тёмно-карие, миндалевидные, слегка раскосые глаза; чуть полные губы; широкое, выразительное лицо: скуластое, с длинным носом, и чуть заострёнными ушами, скрытыми за ухоженной причёской. Волосы чёрно-бардовые, до плеч. Неестественный цвет, цвет краски. Естественный – просто чёрный. Чёрный, как битум. Мама Ловисы была последней чистокровной ильшеманкой. Но вот странно – в её чертах было куда-больше цивилизованно-эспенляндского, в то время как полукровка Ловиса походила на дикарку. Флора одета в длинное, ниже колен платье, вышитое цветами – лотосами и лилиями, на плечи женщины накинута тёмная кружевная шаль, покрывающая почти до талии. Глаза женщины, такие же широкие и слегка раскосые, как у дочери, бездонно-тёмно-карие, разительно отличались от глаз Ловисы. Во взгляде Флоры сквозили усталость и равнодушие.
- Мама. Познакомься. Этой мой друг – Раймонд. Раймонд Грау с Шнееглокхенштрассе. Я тебе рассказывала про него.
- Здравствуйте. – Сказал юноша.
Женщина смерила его холодным взглядом. Пристальным. Долгим.
- Дочь. Выйдем на минутку. – И Флора с сапфировым выражением лица взяла Акко под руку, и прошла на кухню.
Раймонд отчётливо слышал то, о чём говорили две женщины.
- Ты что, Виса, с ума сошла?? Он грязный и урод какой-то. Что у него с лицом вообще, что с зубами?? Ты где подобрала этого блаженного? Нет. Только через мой труп. Здесь он жить не будет.
- Но мама! – Девушка разрыдалась.
- И не вздумай! Я тебе только добра желаю. Ты умница, красавица у меня. В консерватории обучаешься. А это что-за пёс из леса?
Раздался звук бьющейся посуды. И стальной крик мамы-Флоры.
- Не сметь!!!
- Ты мне отныне не мать... – Акко дико смеялась, но из глаз её лились слёзы. Девушка плюнула в лицо матери, и хлопнула кухонной дверью.
- Тварь фригидная! Будь ты проклята!! – Донеслось в ответ.
Раймонд всё понял. Собственно, другого и не стоило ожидать.
- Я пойду. – Холодно сказал он. И, не дожидаясь ответа, хлопнул входной дверью.
- Я с тобой! – Акко в домашней пижаме бросилась вдогонку.
- Не смей!! Не смей!!! – Неизвестно что нашло на Флору... Она бесновалась. У скрытных людей самые жуткие эмоции. – Я вскрою себе горло, если ты с ним уйдёшь!!! – В безобразном исступлении кричала чопорная женщина.
- Я обязательно приду к тебе. Перееду жить. - Ловиса взяла Раймонда за руки. И долго, пристально посмотрела в глаза. - Но я должна сейчас успокоить маму. Она может… Прости. Она может убить себя. Я знаю.
- Я понял. Я не сержусь. Я знаю, что я пёс. Это не оскорбление. Это всего лишь факт. – Старик стоял в дверях. Огромная гематома на лбу и ушиб на бедре неприятно саднили. Но всё это не важно. - Приходи, я буду тебя ждать. Бронтштрассе 21. Квартира 130.
С этими словами Раймонд захлопнул за собой дверь. Его передёрнуло, когда через секунду за этой дверью раздался дикий душераздирающий крик. Но обида и усталость гнали его прочь. Прочь из этого дома, прочь от сквера, где забили собаку, прочь от всей этой осточертевшей жизни… Раймонд почти бегом удалялся по Лорьянштрассе на северо-восток, к дому своей бабушки. Угрюмые фасады проносились мимо, чьи-то жуткие вопли разносились по улице. За жестяными гаражами шпана жгла костёр. Худые, паршивые парии сновали на южной окраине, не решаясь приблизиться к людям, а вдали слышались выстрелы, и звезды зажигались над степью. К часу ночи Раймонд добрался до дома бабушки Амалии.
Повернулся ключ. Как и стоило ожидать – бабушка не встретила внука. Она спала в своей комнате под скрипучий и потрескивающий звук патефона. Больная. Старая. Тень болезни, безумия и погибели всё смелее опускалась на её кровать... Седые волосы рассыпаны по подушке. Изо рта текут слюни. Под кроватью банка со зловонной клизмой.
Старик с минуту смотрел на старую больную женщину, лишившуюся рассудка. Вспоминал те радостные моменты из детства, как с этой самой женщиной он маленький, юный и чистый, как первый снег – купался в Дафнийском море... В огромном, тёплом, и сказочном море... И смех, и солнце, и стройные кипарисы, и горные крепости, и гроздья винограда прямо в палисадах… Грустно. Жутко. Вот так она приходит. Старость. Немощь, безумие. Вот так обесцениваются, и пропитываются грязью детские грёзы, после недетских предательств… Раймонд прошёл в свою дальнюю комнату.
Старик вздрогнул от неожиданности. На тумбочке рядом с кроватью снова стояла голова на деревянном подносе. Желтый свет качающегося фонаря с улицы отражался от стеклянных глаз, с обожанием вперившихся перед собой.
- Ну, дядя. – Усмехнулся Раймонд.
Юноша лёг, скинув с себя верхнюю одежду. В голове пусто. Душераздирающий плач Ловисы и проклятия Флоры остались где-то на задворках вселенной. Там же остался чудовищный эпизод с собакой и ветеринаром… Да, а ведь старик сам когда-то хотел выучиться на ветврача. Спасть животных, избавлять от боли… Быть добрым и справедливым лекарем «братьев меньших». Выучиться же в меде, как дядя, чтобы лечить людей, у Рэя не хватило бы усидчивости и мозгов. Да и с диагнозом «шизофрения», пожизненным учётом в ПНД, в мединститут никогда не возьмут. Может, оно и верно - животных Раймонд любил больше, и учиться на ветврача попроще… Три года назад обучение на ветеринара стало светлой целью, но из-за тяжёлой депрессии и травмы от очередных побоев старик провалил экзамены. Поступить Рэй сумел только в колледж на библиотекаря, куда принимали всех «убогих», но через год вылетел и оттуда. Работа, призвание, место в жизни… Всё это потеряло значение. «Я пёс, паршивый пёс, что поджав хвост хоронится в степях и потёмках…»
С удивлением Рэй обнаружил, что у него эрекция. – Ха, давно такого не было! – Скривился в ухмылке он. Раймонд по гороскопу Вольверен, самый холодный знак Зодиака, да и сама конституция организма его предполагала холодность и равнодушие к сексу. В свои 22 юноша был девственником. И если раньше, в 15, 17 лет, порой похоть и цепляла его ядовитыми крючьями, то ныне непрекращающаяся апатия, вегетарианство и сознательное «отключение» нижних чакр сделали Рэя безстрастным. Но отчего это возникло сейчас? Ловиса? Странно. К Ловисе Раймонд испытывал скорее платоническую любовь. Сильнейшую дружескую верность, привязанность души и духа. Но вот возбуждала ли она в нём страсть… Вряд ли. Она была слишком святая для этого.
Рэй взял с тумбочки голову. Пристально посмотрел ей в глаза. Улыбнулся.
- Ыыыыы… - Юноша недобро рассмеялся. Губы головы так и тянулись для поцелуя. В глазах застыли обожание и ужас. Раймонд погладил голову по волосам. Мягким, светленьким. И засунул голову под одеяло, обняв крепко-крепко… Нет, Раймонд не испытывал к ней влечения. Кратковременная эрекция уже прошла. Он испытывал к голове какие-то смутные заботливые чувства. Как ребёнок к любимой игрушке. К любимому плюшевому медведю или кукле… И жалость. Хе-хе. Детскую, отчаянную жалость. Голова… Такая одинокая… Тебе страшно, наверное… Никому ты не нужна… Даже дяде… Не бойся, не грусти, напуганная глупенькая голова. Я согрею тебя. И юноша прижал голову к груди, зарывшись в тёплое ватное одеяло.
Часы пробили три. Одеяло вдруг приподнялось, и как ковёр-самолёт поплыло над полом. Луна лила призрачный свет в большое окно. Патефон за стеной заело на вытягивающем жилы такте оперной песни. Жуткий вокал. Грудное, высокое, как ультразвук мецесопрано.
- Ааааааастры глядели на звёзды… Ааааааастры глядели на пруд.
Боковым зрением Раймонд увидел шевеление на стене рядом с кроватью. Сперва старик не придал ему значения. А потом, бросив в унисон с луной взгляд, замер от ужаса. Прямо из стены торчали две огромных когтистых лапы. Больших, мускулистых, около метра длиной каждая. Лапы эти шарили над кроватью, в паре десятков сантиметров от лица юноши. Они были словно слепые, наугад водили по воздуху, а луна поливала их серебром. Раймонд поджал под себя колени, и как завороженный глядел на эти лапы.
- Ур-Ур-Урр… - Раздалось утробное рычание. И поверхность стены пошла рябью. Страшные лапы вдруг вытянулись, то ли растягивая мышцы, то ли обмякнув от оргазма. Когти, величиною с лезвие опасной бритвы, манили к себе. Юноша, открыв рот, смотрел на них; а кровать, сама, медленно, едва заметно, двигалась к этим когтям.
- Ур-Урр… - Стена пошла ещё большей рябью. Луна глядела пристально. Её навязчивый свет становился невыносимым. Раймонд достал из-под одеяла голову. Голова боялась. Аура страха прилепила к ней руки юноши, как электромагнит.
- Уррр. – Довольно облизнулась стена.
- Ты хочешь её? – Юноша оскалился. – На, подавись!
И Раймонд бросил голову когтистым лапам.
- Уууур. – Довольно мурлыкнул кто-то жуткий, и воронка в стене смачно причмокнула. Когти цепко схватили голову. Остекленевшие глаза преданно уставились на Раймонда. Из них потекли слёзы. А рот головы вдруг зашевелился; губы, стянутые лаком, разверзлись и прошептали: «я отдам за тебя душу». И голова в этот миг страшно преобразилась, волосы вдруг почернели, скулы расширились, а голубые глаза сделались тёмно-карими. Из цепких лап монстра на Раймонда смотрела отрезанная голова Ловисы.
- Я люблю тебя. Я отдам за тебя свою душу. – Сказала она низким мужским голосом.
- Ахахахахаха… – В стене над кроватью открылась страшная воронка – водоворот, пожирающий и затягивающий пространство.
- Проснись! Проснись! – Кричал кто-то.
Раймонд проснулся. Голова лежала под одеялом. Из её рта, раздвинув губы, вылез кончик языка. Старик отшвырнул от себя дьявольское изделие. Луна так же светила в окно. Фата заглядывала сбоку. Боковым зрением Рэй узрел шевеление в стене. Оно уже успокоилось. Как гладь бездонного пруда, когда чудовище, вышедшее из него, снова скрылось в глубине.
- Время ещё не пришло. – Еле слышно прошептал кто-то. – Время ещё не пришло…
Ловиса в эту ночь не спала. Сжавшись в комок на холодной постели, девушка смотрела на небо. Небо опрокинулось на землю. Звезды мерцали в леденящей бездне. Уродливое дитя, рождённое в кризисе ночи, когда ноябрь завывал метелями, а ущербная луна была первой, кто увидел молчаливую черноокую Акко… Ты пришла в этот мир, вечерняя звезда скорби, чёрная Ниэна. А мама была такой родной, такой близкой. Волны любви исходили от неё, струились, как тёплое молоко из её шелковистой, уютной, сладкой груди. Большая, как добрая бурая медведица... Такой она казалась.
«Ты помнила всё. Помнила ночные кошмары и истерики, детские слабости и секреты. Флора – откуда взялась ты – последний осколок вымершего племени, чопорный потомок диких степей, бешеный соплеменник эспенской интеллигенции. Ты, что режет и кроит, с целью спасти. Ты стала чужой. Я предаю тебя. Я отрекаюсь от тебя. Мой несчастный, сутулый, беззубый Раймонд стал мне дороже тебя, мама».
Ловиса не плакала.
«Когда смерть взяла тебя в объятья, и закружилась с тобою в последнем танце, слезы неуместны. Откуда во мне неколебимое мужество? О нет, я не очень люблю это слово, ведь я не мужчина, и не обязана быть похожей на мужчину. Я женщина, но и женщине может быть свойственно мужество. Это и смелость, и стойкость, и благородство, и жертвенность. Многие ли люди обладают ими? Я родилась такой в насмешку над миром. Я родилась такой, чтобы разрушить Судьбу. Я смотрела в лицо не только смерти, но кошмару страшнее её. Что такое смерть? Лишь переход. Но переход куда, что будет за ней? Я смотрела в утробу страданий, в вечность боли. Я видела их. Это гигантский водоворот, издающий утробный булькающий звук. Он затягивает насовсем. И никто, даже любовь, даже… О нет, это я боюсь говорить. Я смотрела в эту воронку. Это страшнее, чем смерть. И теперь ничто не напугает меня. Если мама покончит собой, когда я брошу её, уйду к Раю, я не пророню ни слезинки. Мама любит меня, пусть любит по-своему. Жестокая, я знаю. В этом я счастливей Раймонда. Я буду рядом с ним. До конца».
Луна глядела с юга, и лила жидкое серебро на Траумштадтские крыши. Зеленоватая, уродливая, сморщенная Фата, как отверженное дитя ночи, тревожно мерцала на востоке...
Девушка чувствовала, что кто-то касается её сердца. Под кожей, под рёберной клеткой, шевелились чьи-то руки. Они не причиняли боли. Они мягко и монотонно водили по сердцу. Девушка не сопротивлялась. Она чувствовала, что это дьявольский хирург, воплотивший людские кошмары в умирающем мире, он ищет Правду. Все вокруг спят… За жертвенником, лишь ад… Он подкрадывается к обречённой, просто убить не интересно, с такими, как Ловиса, играют долго, таких, как Ловиса, сразу нельзя сокрушить. Их подмывают, как поток подмывает скалу, загоняют, как охотники загоняют дичь... Ужас кружит вокруг, как стая стервятников, и не спешит вырвать сердце, любовно поглаживая смердящим клювом по нежной груди и глазным яблокам... Акко смотрела в его глаза, а он смотрел ей в душу.
В предрассветном мороке, точкой Света с дна бездонной Трубы, девушка ощущала, как хочет быть рядом с Рэем. Впервые рядом с ним она поняла, то такое – желание. Зов даже не тела, но души. Мёртвые цепкие пальцы дьявола касались её сердца, её чрева, но её тело было заморожено. Никто, кроме Раймонда, не мог коснуться её Правды.
Девушка, забывшись в пытках и мороке, заснула.
Солнце подымалось на городскими крышами и трубами заводов. Рассеивался ночной туман. Раймонд наконец открыл глаза. Пылинки кружились по комнате в утренних лучах, солнечные зайчики скакали по подоконнику. Голова, обласканная лучами, валялась на ковре. Она была совсем живая, на щеках проступил румянец, кончик языка вывалился меж расслабленных губ.
- Я уничтожу тебя, мерзость. – Старик оскалился недоброй ухмылкой. Он взял голову за волосы и потащил на кухню. Бабушка спала. Патефон давно перестал играть. Из комнаты Амалии раздавался свистящий храп, громко тикали часы. Раймонд положил женскую голову на разделочную доску, взял кухонный тесак и рубанул в румяное лицо. Где-то в глубине груди старика раздался отчаянный женский крик; он рвался на свободу, и как волна тёплого воздуха ударял в сердце. Тесак вошёл в обработанную консервантом плоть на пять сантиметров. Из стеклянных глаз девушки стали сочиться слёзы. Из раны вяло закапала кровь – Раймонд оскалился. Откуда же может быть кровь в давно мёртвой, замаринованной, покрытой лаком голове?? Чужая боль рвалась под сердцем Рэя, голос её становился совсем жалобным и детским. Юноша рубанул ещё, ещё. Через десяток ударов голова развалилась надвое. Внутри черепа зияла пустота, пахнуло ацетоном и прокисшим мясом. На черепе, изнутри, Раймонд прочёл одно выцарапанное слово: «Акко».
Трамвай прозвенел по Фрайштрассе. Жмурилось в росистой дымке солнце. Остатки снега стаяли, капель звенела с крыш. Наступал октябрь. В городе, как предвещала Ловиса, настали тёплые деньки. Зима словно насмехалась над миром, то накрывая его белыми кружевами и гася ночник – тусклое солнце – то зажигая его вновь, и укутывая землю в рыжий бархат... В городе жгли листья. Прямо как в апреле. Прямо как в сухом августе... А небо было голубым-голубым. На карнизе дома старика Мартина грелись голуби под прощальным солнцем. Оно, будто поцелуй ангела, коснулось давно остывшего одиночества. А может, и призрак старика теперь грелся над этой крышей, застряв навеки, как мушка в янтаре, в обнажённо-счастливых годах своей юности, когда деревья были выше, дождь теплее, а музыка заставляла плакать… И сидел он, беззаботно болтая ногами над кирпичной мостовой. С замираньем сердца подступая к краю, и провожал старые желто-красные траумштадтские трамваи, развозившие беспечных жителей в городе, в котором не было войны со дня его основания... И щурились нежному солнцу красивые девушки, их юбки напоминали ландыши, а во взгляде лучилась весна. Весна его юности. И может, в мире теней, одинокий Мартин нашёл свою Анну. А может – Берту, Яну, Эстер, Самэху, Геллу, Равену… Кто знает, как будет звать твою любовь. Если… ты её, ещё не встретил.
Кто-то решительно постучал в дверь. Раймонд, не спрашивая отворил.
- Привет!
Акко стояла в дверном проёме, в ореоле мягких лучей, нежно заглядывающих в пыльное окно. Весенняя, праздничная Акко. На ней чёрная кофта в обтяжку, и пышная розовая юбка в чёрный горошек. Акко широко улыбается. В уголках глаз стоят слёзы.
- Я ждал тебя. – Старик крепко и долго обнялся с девушкой. Всё кошмары ночи забились по тёмным углам. «Ты прогонишь страхи, ты утолишь печали… Моя светлая, тёмная Акко, бескрылый серафим, плачущее счастье»…
- Как твоя мама? Неужели она отпустила тебя?
- Мама поняла, что задержать меня не в силах. Знаешь, моя мама вовсе не плохой человек. Просто… Она всегда хотела… Нет, прости. Это не важно. Это она хотела, а не я! Я не знаю, что нашло на неё в тот вечер. Я пообещала, что буду навещать её. Каждый день. Но тебя я не оставлю. Не для того я нашла, нашла тебя…
- Проходи! Я сейчас заварю зверобоя. С натуральным мёдом… Боярышник и слива, тёмный, ароматный… Знаешь, у меня ещё остались запасы с тех пор, когда я держал улей… Потом, правда, пчёлы погибли… Была холодная зима, а укрыть улей негде, в Альмагардене у меня такой маленький домик… Но я его очень люблю. Хочешь, мы навестим его вместе?
- Очень. – Девушка тепло улыбнулась. Она скинула массивные ботинки на толстой подошве, так странно сочетавшиеся с нежной юбкой и изящной грацией её стройных ног в потёртых полосатых чёрно-розовых колготках.
Солнце поднималось всё выше. Блики его искрились на ряби Хальмарского озера, которое можно видеть из окна кухни. Сизые тополя скреблись в стекло, кричали птицы. Чайник закипал на плите. Раймонд принёс из кладовки жестяное ведёрко с мёдом. С настоящим, почти диким мёдом. В сотах. С кисловатой пергой. Старик достал из холодильника сковороду с тушёной брюквой, поставил разогревать. Девушка задумчиво смотрела в окно. Раймонд украдкой любовался ею. Ловисе так шла облегающая чёрная кофточка, «эмо» юбка до колен, и причёска её – небрежно (видно, что ею самой), остриженные волосы, едва доходившие до плеч. Девушка из сна. Неужели ты настоящая… Теперь Раймонд чувствовал влечение тела, родившееся из глубокой душевной симпатии. Истинное влечение, в котором не было животной похоти и гормональных взрывов. Это то влечение, которое зарождается в душЕ, спускается в сердце, и только потом переходит ниже... В нём нет греха, ибо оно – истинно. Раймонд глубоко верил в «Доброго Творца», которого исповедовали защитники крепости Альвар. Эти святые люди считали, что похоть – от сатаны, как и весь физический, чувственный мир. Что видимое и осязаемое – лишь покровы мира истинного, мира, созданного Творцом. И материя, по воле дьявола, поработила божественные монады, стала желанной тюрьмой, соблазнив опасными чувственными удовольствиями... От ложного мира произрастает Желание - обжорство, похоть; и боль и страх – неизбежная оборотная сторона Желаний… Искра Всевышнего спит под грузом чувственных позывов, неуёмной тяги к отравленным закабалённым наслаждениям…
Раймонд помнил наизусть кредо Альварцев:
«Самое важное – всегда сохранять внутреннюю красоту. Не позволять невежеству завладеть собой. Даже когда толпа будет распинать тебя, разрывать на куски, - ты сможешь быть прекрасен и свят, как Искра Всевышнего. Ни боль, ни унижение не коснутся тебя. Боль и унижение принадлежат дьяволу. Ощутить их может лишь нечистая, дьявольская часть тебя: отринь её. В мире Доброго Творца нет страданий».
Звёздные Дети, как и Раймонд, никогда не заставляли страдать невинных, были мудры и вдумчивы, не наносили обид, и не ели мяса... Многие из них никогда не имели детей и не занимались сексом, дабы не создавать новых тел и не множить в мире страдание…
Звёздные Дети рождали иных «потомков» - они ткали в себе Духовного Человека. Из искры, монады Всевышнего, создавали в себе прекрасное и разумное существо Красоты и Света, которое никогда не умрёт…
Старик заварил листья и цветки зверобоя, собранные в древнем берёзовом лесу, на окраине Альмагардена. Заварил не простой водой, а той, что взята из глубокой скважины на его участке. Раймонд иногда привозил пару бутылочек этой воды, ибо водопроводная, взятая из Хальмарского озера и разбавленная хлоркой, была ужасна. Вода же в скважине, пробуренной ещё во времена молодости бабушки Амалии, была удивительная. Чистая, прозрачная, как Миирский лёд, хранимая в девственных пластах змеевика, под пятидесятиметровой толщей Юшлорской глины.
- Это изумительный чай… - Ловиса улыбалась, осторожно отглатывая горячий напиток из фарфоровой кружки. На плите разогрелась тушёная брюква. Юноша заправил её горчичным маслом и огромным количеством красного перца – дефицитной пряности, доставляемой с плодородных полей Рамаллона и Монтебло.
Разрубленная голова лежала под столом. Раймонд хотел похоронить дьявольскую игрушку. Увезти в степь и закопать в солёной земле. Нет, он не верил, что слово «Акко» написано дядей Фарборцем. Дядя не злой человек. Он себе на уме. Хирург. Великий хирург Юшлории, способный на чудеса. Необщительный, всегда в работе. Он спас сотни людей, а денег получал, едва хватающих на жизнь. Фариборц добрый. Но странный. Он не мог знать о Ловисе, единственной девушке с таким именем во всём городе. Тем паче, не мог знать её второе, ильшеманское имя.
Старик наложил в тарелки, себе и прекрасной Акко, тушёную брюкву. Тоже собранную на родном участке. Рэй не удобрял её ничем, кроме травяного компоста, золы, и… собственных фекалий. Ведь душа и тело Рэя были чисты. Это не навоз с УРБоферм, пропитанный гаввахом и ядами…
- Очень, очень вкусно. – Девушка улыбалась. Искренне. Она так похожа на ангела… И пусть Раймонд всегда, в годы одинокой юности, представлял идеальную девушку (в своих романтичных фантазиях), хрупкой, бледной, как аристократки со старых гравюр; пусть Раймонд был националистом; он считал, что людям других, не эспенских кровей, не свойственны высокие чувства; Ловиса разрушала эти не очень правдивые фантазии... Да, девушка была смуглой, кареглазой. Она была высокой, сильной, но отнюдь не мужеподобной. Напротив. В ней ощущалось какое-то природное, мощное женское начало, как в волчице. А душа её была так прекрасна, как, наверно, душа Ауринко и других защитников Альвара… Как честь и милосердие Эйлуфима, Акины, Святого Сурали… Героев старинных эспенляндских, расово белых преданий. И Акко была несравненно лучше всех истинно белых людей, которых знавал старик...
«Ты живое противоречие. Если бы тебя не было, тебя бы следовало выдумать». – Думал мизантроп.
- Ой! – Из коридора раздался звонкий голос.
Старик и девушка обернулись. В узком коридоре, ведущим на кухню, стояла бабушка Амалия. Старя, иссушенная, в засаленном льняном халате. Грязные седые волосы рассыпались по плечам.
- Рэй, я вижу, у тебя гостья… Неожиданно. Я очень рада!
- Бабушка? Ты узнаёшь меня?
- Ну да, а что?
Раймонд, счастливый, как в шесть лет, рассмеялся.
- Бабушка, познакомься, это моя самая близкая подруга – Ловиса. Мы переночуем у тебя, если ты не против. Нам больше и некуда идти…
- Что ты, я только рада! Вот проснулась с утра, и чувствую себя - просто прелесть! Ты ведь мне как сын… Разве ты не помнишь, как мы с тобой на море бывали, а в саду?? Как ты фигушки мне из воды показывал… Это я – твоя настоящая мать. Я в курсе, что стало с Майей, увы... Я видела всё во снах. Видела, как она с Юттой и Удо на дирижабле покинули город; видела, как они разбились над Акелдамской пустошью… Видела, как седые волки терзали их тела… Кто-то шептал мне на ухо… Бог, не бог… Не знаю. Но что-то есть в этом мире свыше, какая-то тайная сила... Она зовёт меня. Мне, конечно, жаль, что Майя так поступила с тобой, но ведь она никогда тебя не любила… Слабые люди и любят слабо. Майя не достойна тебя, мой дорогой. ОНА НЕ ДОЛЖНА БЫЛА ТЕБЯ РОЖАТЬ!
Старик обомлел. ЧТО, а главное – КАК говорила бабушка, никак не вязалось с её личностью. Что это за дьявольщина… Её словно подменили. Вот скинет сейчас старушка пятнистую кожу в бурых бородавках, и обернётся тёмным вершителем… дьявольским хирургом… Владыкой Карны. Но внук быстро справился с эмоциями. Они не имели большой власти над его разумом. Удивляться, поражаться, леденеть всем нутром старик разучился… Или почти разучился. Бабушка пять лет как поражена болезнью Альцгеймера. Она не помнила почти ничего, фактически разучилась говорить. Забывала даже Рэя и Фариборца. Всю её радость составляла дрянная еда и прогулки под окнами, да на берегу Хальмарского озера. Там недавно построили красивую набережную. Вопреки нищете и вымиранию Траумштадта. Но и когда Амалия была здоровой, не могла толкать столь длинные мистически-философские речи. Амалия была грубоватой, ригидной атеисткой, зашореной бытовыми заботами и довольно топорным инстинктом заботливости (за последнее, собственно, Рэй её и любил). Какие уж тайные силы и вещие сны… Нет, здесь что-то нечисто. Зловеще. «Погонщик Ослов» - тихим шёпотом прозвучала в голове недобрая фраза.
- Я не ненормальная. Забудьте. – Мягко сказала Амалия, будто прочитав мысли визави. – Может быть, я просто проснулась? Ну, или в меня и вправду вселилась душа родового ангела-хранителя… А душа той Амалии, настоящей, теперь отдыхает в безвременьи... Шучу я, что вылупились! Ах-ах… Привыкайте, распологайтесь. Мне будет с вами не скучно. Хоть поживу среди любимых на старости лет!
- Акко… - Амалия обратилась в девушке. Рэй завис, нехороший холодок пробежал по его спине. Откуда она знает теневое ильшеманское имя Ловисы??
– Акко… - Нежно шептала Амалия. - Я назову тебя свой дочерью. Знаешь, ты ведь спасла Рэя... Ты спасла и меня… Будь как дома, добрая девушка. У тебя светлая, сильная душа. Я видела тебя в своих снах. Я не буду вам сильно мешать. Хозяйничайте на здоровье в этой квартире – не нужно больше никуда уходить! Я не буду вас смущать и пугать – я уйду жить к Фариборцу… Он давно приглашал к себе, ему тяжело каждый раз навещать меня через полгорода! Главное – не съезжайте никуда отсюда… Я бы не хотела бросать квартиру бесхозной, а так буду знать, какое хорошее наследство оставлю своим детям!
******
Раймонд и девушка мчались – лёгкая кавалерия железных коней. Ловиса притащила свой старенький велосипед в квартиру Раймонда и Амалии. Теперь она смеясь, крутила педали по разбитой глине Элсмирштрассе, по блёклой траве и колеям Бришштрассе, идущей вдоль железной дороги.
- Ещё тридцать километров! – Раймонд, как всадник, привстал в седле, будто на стременах, и легко, смеясь, вращал педали горного велосипеда. Угрюмые промзоны траумштадской окраины сменились сырыми озимыми полями и осиновыми рощами. Озерцо Лакатлан, заросшее камышом и лабдами, оставалось слева. Заросли тальника шелестели вдоль обочины. Какой мирный, какой родной пейзаж! Не верится, что где-то в мире есть война. Здесь время застыло. Как в детстве… И призрак юного отшельника бродил среди ржаных полей, и читал вслух свои стихи.
- Здесь так уютно… Первозданная природа. Прах, из которого мы вышли… - Ловиса вращала педали, без устали, юбка её и остриженные чёрные волосы колыхались на ветру.
Поля закончились. Железная дорога Бриш-Траумштадт уходила на запад. Покинутые, безлюдные, поросшие бурьяном степи с частыми островками осиновых перелесков распростёрлись окрест. Белые пятна солонцов в окаймлении кроваво-красного солероса спускались к западинам озёр. Деревья почти сбросили листву. Холод и шторм пролетели, как Хозяин Ночи на мёртвом коне… А теперь тучи, слоистые осенние тучи надвигались с запада. С журавлиной тоской и вороновым трауром. Надежда на дождь, о ветром гонимая…
Беспризорный бродяга-ветер клонил поросль к земле. Пахло прелью, пахло травами. Пахло прохладой и небом. С юга, с Фаркачаров, тянуло гарью. Выгоревший камыш и высокий иван-чай обнажили печальный простор. Кротовые и муравьиные норы, отмеченные холмиками и кочками, покрывали чёрную плоскую равнину. Дорога почти высохла. Теперь, по красному глинту, скреплённому корнями подорожника и кровохлёбки, несложно проехать на велике.
Девушка жадно вдыхала степь. Солнце медленно клонилось к закату. Трава, отдыхающая от раннего стаявшего снега, отдавала последние запахи. Вдалеке, в призрачном зареве заката, виднелись чёрные заброшки Альмагардена.
- Это и есть сады? – Девушка восхищённо вглядывалась в мрачный покинутый пейзаж.
-Да. Бывшее заброшенное товарищество. Правление давно упразднено. Осталось с десяток жилых домов, разбросанных по огромной территории. Осенью, наверно, я здесь один появляюсь…
- Так здорово… - Ловиса влажными глазами смотрела по сторонам. – Знаешь, здесь всё такое родное… Я чуть не плачу, глядя на эту траву, на эту землю… Это светлые слёзы, Рэй.
Тишину разбудили голоса косулей. Трубные, звонкие, но совсем не страшные.
- Омела – дитя лесных духов. – Акко словно в трансе шепталась с рощами ранеток и рябин. – Я видела Альмагарден во сне. Я знала, что в Зверринии первозданная волшебная природа, но Альмагарден хранит особое, какое-то западное, закатное очарование. И… от красоты мне хочется умереть, отдав своё тело этой древней сырой земле… Ты понимаешь меня, я знаю…
- Да, понимаю, как никто… Это и твой дом, Виса. Твоё маленькое Королевство Красоты и Печали. – Улыбнулся Раймонд. – Сердце моей юности. Я провёл здесь лучшие мгновенья. Я рад, что ты теперь здесь. Эти места… ждали тебя.
- Рэй… Я давно хотела тебе сказать. Мне, признаться, страшно. Не за себя. За нас с тобой. Ты знаешь… Те выродки… Асланбек и его друзья… Не оставят нас в покое.
- Не думай пока об этом. Нам жить то осталось! Всё скоро закончится... Наслаждайся. Наслаждайся последними мгновеньями. Они ценнее всего, что было раньше. Ценнее всей пережитой боли и одиночества. Если хотя бы мгновение испытал счастье, умирать не страшно. Помнишь?
- Я знаю… Рэй. Я знаю. Но мне противно осознавать бессилие. Противно, что поганый Син завоёвывает нас давно, тихой сапой, задолго до этой войны... Когда они слабы – они хитры. Когда сильны – уничтожают. Наша власть воров и оккупантов, скалящаяся на Запад, и пресмыкающаяся перед Югом, давно продала свой народ. Свой ли, впрочем… Эти выродки, типа Асланбека, чужие… Они приезжают из Шандара, Намадуша, Бурой Степи; из буферных приграничных зон вдоль Уршурумского Хребта. Правительство само их завозит, как кровожадных овчарок, чтобы пасти и стричь наше «стадо». Они не Эспенцы по крови, не Ильшеманы, ни Вэлы, ни Пармчане… Они не имеют правда здесь находиться! Они не приносят ничего хорошего, они завоеватели… Прости. Я жуткая националистка. Этот Асланбек совсем иной культуры… Мне мерзко от их безнаказанности. Эспенцы стали слабыми и толерантными, оскотились… Никогда не станут защищать соотечественника, а для попытавшихся придумана «смертная» статья в УКЭ «разжигание межнациональной вражды». Хоптские Тёмные Жрецы давно заняли место в правительстве… Даже Эйхгоф переименовали в Цор. Они, и оккупанты с Синской стороны теперь получают места в искусстве, медицине, жандармерии, полиции, армии, на УРБофермах... На фермах их врождённая кровожадность особенно кстати… Их клановая сплочённость сделала их «высшей расой», скрепив кровью и круговой порукой. Здесь… на нашей древней земле. Они сильны и сплочены, за каждым стоит вся диаспора, и верёвочка вьётся на самый Верх... Враги; наводняют эспенляндские города и имеют здесь всё! Я что-то ни разу не слышала, чтобы белые люди приезжали и качали права в где-нибудь в Шандаре и Урманчестане, тем более в Империи Син! Хаха… Их там сразу бы оприходовали! Вспомнить хотя бы геноцид белых в Намадуше и Урманчестане каких-то сорок лет назад… Это белые такие «цивилизованные», добренькие стали. Принимают чужих, но гнобят своих, которые просто «не такие», изгои… Ещё бы… Попробуй-ка гнобить настоящего Врага! Белый мир превратился в истеричную больную старуху с деменцией и мазохизмом, что сама рада страдать в крепких волосатых лапах южных захватчиков...
- Я знаю, Акко. Я знаю. Мне вспомнилась одна история. Из детства. Мы с отцом и матерью собрались в гости к подруге семьи – Ют, и её сыну – Удо. Мама купила два банана. Большой и маленький. Стоя у калитки Ютиного дома, мама наклонилась ко мне и сказала: «Запомни, большой банан мы отдадим Удо. А ты, пожалуйста, бери сразу маленький. Это вежливость. Иначе наши друзья могут обидеться…» И знаешь, что? Я на всю жизнь запомнил тот «маленький банан». Как символ отношения родителей, которые чтобы казаться вежливыми, предпочли отдать большой банан чужому ребёнку. И что, как думаешь, Удо запомнил их подарок? Я уверен, он съел свой банан и забыл через минуту! Для него эта «подачка» от чужой матери ничего не значила. А я запомнил свой «маленький банан» на всю жизнь… И ведь мои родители могли поступить иначе. Мама могла наклониться, и сказать мне: «сын, мы любим тебя больше всего на свете, а потому, самый большой и вкусный банан мы отдаём тебе!». Тогда этот банан был бы для меня слаще всего на свете… Я бы не забыл его через минуту… Я помнил бы его, всю жизнь. Помнил бы, и благодарил, гордился. Что мои родители любят меня сильнее всего, что я для них на первом месте! Вот так вот… Теперь, в «белом» мире принято дарить «большие бананы» чужим. Люди не замечают тех, кому действительно нужна поддержка, а свою доброту направляют в пустоту… Правительство наше, кем бы оно ни было, разыгрывает партию «маленького банана» для «своего» народа, и «большого» для чужих. Эспенлянд самая большая и богатая страна в мире! Если бы страной правил мудрый и справедливый кайзер, мы были бы впереди всего мира! Если бы народ не оболванивали, не развращали; если бы природу берегли, если бы развивали добрую науку о мире, развивали дух и Знание! Развивали каждую душу, каждого жителя! Ведь всё для этого есть. Есть великое наследие предков, бескрайняя земля; люди, в сердцах многих из которых ещё можно разжечь Истину. Но триста лет Эспенлянд существует, как донор для прочего мира! Власть – чужая. Все знания и рычаги – у нечисти. А тех, кто мог бы делать настоящее добро – уничтожают в зародыше… Впрочем, я уже говорил, что пребываю вне этого мира. Я не могу и не стану влиять на него. Гори оно всё… Гори навеки. Раз само радо гореть, чтоб грелись чужие. Мы уйдём из мира, нам в нём жить ни к чему...
- Я Понимаю тебя… Ненавижу быть жертвой. Не хочу гореть, чтобы грелись чужие… Будь моя воля, я бы сама сжигала садистов и оккупантов в печах! Вспомни… Вспомни стихи Линна Раннвейга о войне у Квайгама.
С роком меча, и безумством шрапнели
Крест эспенляндский чернел на шинели.
Белые лица, угрюмый оскал
О воины севера, Бог вас позвал!
В ужасе падал срубленный враг.
Костры до небес воспылали…
Так Эспен сжимал железный кулак,
Так предки мои воевали!
- Я помню, Акко. Когда-то всё было именно так. До Майского Переворота и свержения Расмуса… Я помню и о рыцарском ордене Эйзернкройц. О этих белокурых бестиях, от которых проклятые синцы ссали кипятком. О их предводителе Роланде Альбе, с сердцем льва и лицом готического ангела… Эйзернкройцы даже в век пороха презирали мушкеты и гранаты: они закидывали врага плюмбатами и рубили мечами! От вражеских ружей использовали только тяжёлые щиты, которые бросали, когда дорывались до ближнего боя. И синские солдаты с их кривыми дадао и боевыми искусствами почитали «железных крестов» за демонов. «Бледные дьяволы» - так прозвали их. А монахи ордена «Гебет-унд-блют»! - Сумрачные воины-скопцы из Линдешалля. Орден безумцев, религиозных фанатиков, в который принимали после «инициации». Каждый новый адепт обязан кастрировать себя с помощью специального ножа. Без алкоголя и опиатов. И сам должен ушить кожу мошонки, дабы не истечь кровью. Воины ордена не знали боли, презирали слабость. Но были прежде всего монахами – лекарями и защитниками пилигримов в неспокойной южной земле. Они считали, что в похоть уходит львиная часть силы мужчины, и если лишить себя вожделения – станешь непобедимым. И так было… Жирным и безвольным евнух будет, только если и «целым» был размазнёй, и преувеличенное значение придавал чувственному... «Моя слава – моё дитя» - говорили монахи. «Наша воля – воля Всевышнего» - был их девиз. «Мы щит нашей страны, мы копьё, направленное на врага; мы сталь и пламя, молитва и кровь; мы воины без чувств, страха и сожаления». Такие они были… Сверхлюди далекого прошлого. Но… всё это кануло в лету. За триста лет оккупации эспенцы выродились в жалкие тени своих предков, которых враги называли белокурыми бестиями… Теперь эспенцы - белокурое мясо. Мелочные, трусоватые, подлые… Позор и боль былой страны.
- Я знаю… Раймонд. Я знаю. Как и любой народ, эспенцы пережили свой рассвет и полдень. Сейчас – их закатные сумерки. В такой век нам довелось жить. Мне тоже грустно от этого… Хоть во мне и мало эспенлянской крови. Хоть моим предкам довелось пострадать от гнилых представителей белой расы… Хоть мне самой довелось вытерпеть немало зла от «соотечественников»… Но кровь Вильгельма и Эспена течёт в тебе. А значит… И во мне тоже. И мы умрём. Сохранив память о временах, совсем не идеальных, но чуточку более правдивых и светлых, чем ныне. Выживут только вонючие гризетки, вроде тех, что издевались над псом вместе с Беком. Они рады принять поганое семя дракона. Ведь дракон силён. Он будет властвовать над миром… Гризеток пощадят. Наверное. Новым хозяевам нужны инкубаторы.
- Давай создадим свой собственный орден. Мы станем последним рубежом на пути синской ярости! – Раймонд шутил. Злобно и не смешно шутил.
- Давай… - Акко ответила вполне серьёзно. – Орден Закатных Осколков! Мы уничтожим поганого Асланбека. Мы уничтожим всех, кто встанет на нашем пути! Чего нам бояться?? Мы погибнем. Погибнем в любом случае. Всё, что нам дорого, даже искры нашей истории... наших сказок... нашей веры… Погибает. Мы – последние осколки былого мира. Последние закатные осколки. Но всё это лишь игры перед концом... Вся наша тоска по былому величию абсурдна. Мы сами только гости на этой планете... И по большому счёту… чужие и тем, и другим. Всем! Всем, кроме нас с тобой... Последних Закатных Осколков Доброго Творца на этой земле... Мы мало что сможем сделать. Как защитники Альвара, мы с холодной решимостью примем смерть, примем плевки и унижения. Ведь «Вся наша боль – принадлежит сатане. В мире Доброго Творца, страданий не бывает…» – Последнюю фразу светлые мизантропы произнесли хором, и их голоса красиво сплелись в темноте…
Закат золотил замшелые крыши. Аллея Любви осталась позади, боярышниковая роща шепталась на забытых языках. Старый тополь Густав медлительно, по-старчески, помахал нам руками… Скрипнула калитка. Дом неслышно улыбнулся.
- Привет! – Сказала Акко дому.
Огонёк заплясал в буржуйке. Ветер налетал на жестяную крышу щитового домика, и гудел, завывал в чугунной трубе… Мрачный исполин Густав шелестел своими ветвями и редкими листьями, нашёптывал сказки. Он нашептал и эту. И Раймонд с Ловисой видели живые картинки во снах, а под землёй едва слышно вращался Великий Маятник…
Глава 22. Сломанные игрушки. «Траумштадтская сказка».
Сколько в дереве дорог, сосчитай-ка, будь любезен.
Неужели ты помог, написать полсотни песен?
Неужели это ты, мне напел полста мелодий?
Неужели это ты, был со мной в любой погоде?
Это мой осенний бред – кинозал для психопата.
Сколько месяцев и лет мы стоим вдвоём у старта?
Безвозвратно, средь разврата мы невинны…
Твою душу унесу, спрячу в сумрачном лесу,
Где растут те, кто прошёл до половины…
Я не знаю, как же ты, в моём сердце угнездился
И позволил на цветы злому дождику пролиться…
И за что же я тебя больше золота ценила…
Заглядевшись на себя, я убить тебя забыла…
Это мой осенний бред – кинозал для психопата.
Между нами тонкий лёд – розы рая, сера ада.
Снегопады, листопады, и другое…
Твою душу унесу, спрячу в сумрачном лесу,
И в шкатулку, как сокровище, закрою…
(Канцлер Ги «Кинозал для психопата»).
- Розетта! Где же тебя черти носят, горемычная… - Сокрушалась мама всё утро. А дети галдели во дворе, водя хоровод вокруг свежеиспечённого снеговика. Белого великана, у которого голову заместо ведра венчал старый цилиндр.
Розетта – собака. Мама притащила её из приюта два года назад. И с тех пор она живёт у нас. Я люблю Розетту, и мне безумно жаль её. Почему жаль, спросите вы? Вы бы не спрашивали, зная Розетту. Роза – как ласково зову её я – молодая собака (ну, или так кажется нам). В ней столько энергии и счастья, что если бы радость Розы была видимой, как солнечный свет, мы бы не платили за электричество. Но радость Розы запрятана слишком глубоко. Наверно, она даже сама не знает, где. Это знаю только я. Но вам не расскажу – вы всё равно не поймёте. Дело в том, что Роза – сломанное существо. В приюте с ней слишком жестоко обращались. Я не знаю, что именно делали с ней, мне этого она не говорит. Хотя говорить она, естественно, умеет. Но даже у собак есть свои тайны. И как бы я не пыталась узнать, увидеть в ней то солнышко, которым она была «до» - я не смогла. Возможно это потому, что Розетта не доверяет. Не доверяет вообще никому. Она может любить. Может ласкаться, может вилять хвостом словно электровеник! Но она – не доверяет. Всё её отношение к миру условно. «Допустим, ты добр ко мне». «Допустим, сегодня хороший день». – Вот так думает она. Но она знает, как никто другой, что добрый человек может сделать подлость, а хороший день стать худшим в жизни.
Вот только мне – её самой близкой подруге, Розино недоверие, признаюсь, обидно. Нет, я всё понимаю… Но я люблю Розетту всем сердцем. И мне хотелось бы, чтобы она любила меня тоже.
Мою маму звать Грета. Грета – самое распространённое в Городе женское имя, как герань – самый любимый цветок его жителей. Грета, герань, город. Три «Г» в одном предложении. Уже неплохо. Особенно учитывая то, что меня звать Глафирой. Уж не знаю, почему родители выбрали это имя…
На улице вечереет. Ночью будет мороз – очистилось небо. А Розетты всё нет.
Нынешний март выдался тёплым. В Городе всюду лужи. Чавкает грязный снег.
Я собираюсь спать. Снова это чувство голода и холодной сырости. Стоит остыть солнцу и скрыться за тёмными хребтами города – наступает ночь. Ещё долгая и очень тёмная мартовская ночь. Время тянется медленнее. Начинает ныть зуб, пустота тянет желудок, а от холода не спасает одеяло. Я проваливаюсь в сон.
Вдруг, сквозь дрёму слышу: скрипит входная дверь.
- Розетта пришла!?? – Вскакиваю я с дивана.
- Нет… - Грустно отвечает мне мама и выключает ночник. – Это квитанции.
За стеной мычит папа. Мой папа инвалид. Пять лет назад его засыпало в шахте, перебило ноги тяжеленным камнем, и ударило по голове… Я была тогда совсем маленькой. И смутно помню, каким папа был раньше. Теперь мой папа (к слову, звать его Густав. Да – это ещё одна «Г» в наше семейство Гилевых) – передвигается только в инвалидном кресле и плохо соображает. Он даже едва узнаёт меня! Папа всё время пишет роман. Эта идея ударила ему в голову ещё тогда… Пять лет назад. С тех пор каждый божий день до глубокой ночи Густав Гилев стучит по клавишам печатной машинки.
Что же он пишет? – Ожидаемо спросите вы. – Я отвечу. Он пишет какую-то белиберду. Вот, например, его последнее творение. После бессонной ночи мама собрала с пола десяток листов, исписанный в таком духе.
«Мне очень грустно, я задаю вопросы, но не слышу ответа. Её усталость спит в паутине лжи закрытых глаз... Я падаю в тёмное небо, падаю в небо… и оно мрачнее, чем пещерный свод. Не убоюсь. Акеби, Акеби… В бездонных мыслях я ищу дна. Но чувствую лишь расслабленную тяжесть, и она обретает форму ясности. Она кричит мне – что обязательно придут, придут, чтоб вести меня к сердцу и дому. А я плачу. И если бы я снова был жив, я бы целовал слёзы в дожде. Вдыхал чистоту жизни, но никогда не осмеливался пить этот блеск. Поэтому, пожалуйста, поцелуйте дождь за меня, и принесите частичку его, чтобы я мог отмыть своих демонов... Дайте мне простых радостей; объятий, тепла, очага, улыбок океана в небе… Чтобы поддерживать тепло уважения в сердцах других. И только не власть, с которой приходит тьма; как ползёт на моих внутренних стенках, заманивая сладостью. Но трудно отказаться от сладкого привкуса… Когда долго идёт дождь, мне хочется сдаться. Но она говорит, что обязательно придёт, чтобы подать сигнал. Я ей верю. А пустой дом разрастает сосуды, в подвале его бьётся сердце. Ах, если бы я был ещё жив…Я бы танцевал и целовал дождь, как её слёзы. Я уже дышу чистотой своей жизни, но я бы никогда не осмелился пить этот блеск. Пожалуйста, дождь, надо доставить меня туда и убрать меня из прошлого…»
Возможно, вы скажете, что в этих словах есть высокое очарование. Я соглашусь, и скажу больше. Я плачу, чистая его листки. Ведь я, в отличии от вас, ещё и люблю своего папу. Только вот на бумагу уходят последние деньги. Папе нужна бумага. Когда он не может печатать, он начинает крушить всё вокруг.
Я пытаюсь заснуть. Ужасно холодно, не попадает зуб на зуб. Это ещё и от голода. Нынешний март тёплый, но самый голодный за последние десять лет. А теперь ещё и Розетта. Где её нелёгкая носит?
Я и вправду не засну теперь без моей собаки.
Когда Роза залазит ко мне под одеяло и сопит в ухо, я забываю о всех бедах, проходит голод и даже зуб ныть перестаёт. А без Розетты…
Как всегда, мне становится жутко. Мама погасила ночник за стеной. И папа, наконец, успокоился. Наступает гнетущая тишина. Где-то под окнами проезжает редкая машина, и свет от её фар, рассеиваясь шторами, скользит по стенам и потолку. В стекло скребётся дерево. Как будто оно, бедное, замёрзло и просится в дом.
Наконец я проваливаюсь в сон, как вдруг – вспышка!
Всё тело передёргивает как от удара тока, и я погружаюсь в черноту. Я понимаю, что больше не могу двигаться. Не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, не могу двинуть губами и произнести хотя бы слово!
Кто-то забавно и в то же время жалобно поёт:
Глафира, Глафира,
Принеси кусочек сыра,
Дай чуть-чуть поесть мышатам,
Ведь живём мы небогато…
И тут основной хор молкнет, остаётся бархатистое соло – жалобный, но истинно-королевский мышиный баритон:
Дай чуть-чуть и королю…
А ещё я хлеб люблю…
Приноси сухой пирог,
И с халвою коробок…
Приноси овса в лукошке,
И очистков от картошки…
Спаси семью мышиную,
Зима такая длинная…
И снова жалобно-кричащий хор:
Хоть кусок сухого сыра!!!
Помоги же нам, Глафиииираааа!!!
Мне и радостно, и грустно. Я открываю глаза и наконец понимаю, что не совсем беспомощна. Я лежу на кровати, а с неба светит луна. Она заглядывает в прозрачное стекло и серебрит одеяло. Свет луны отражается в зеркале, в зеркале отражается моё лицо. В тёмном зеркале, освещаемым светом луны, моё лицо выглядит жутко. Словно оно чужое, и словно оно – в любой момент станет лицом чудовища. И мыши стоят вокруг кровати, прямо как маленькие человечки! Сотни крохотных глаз уставились на меня, и сам король… Ах мышиный король, вы скажете я наслушалась «Щелкунчика», но как он забавен!
Я с трудом сбрасываю оцепенение и развожу руками. Одеяло зашевелилось в тёмном зеркале, как гладь ночного пруда. Я подмигиваю мышиному королю. А он снимает шляпу-треуголку и учтиво кланяется. Хах-хах! Подумать только! Сам мышиный король кланяется нищей девочке!
Я снова засыпаю. Чудесным образом проходит зубная боль и больше не возвращается. Сон накрывает ласковым пледом – и под этот плед не просачивается ночной холод.
***
- Эх, несчастный ты сумасшедший!! – Раздаётся полный сожаления голос мамы за стеной. Я вскакиваю с кровати. Солнце робко дремлет на подоконнике, люди на улице спешат на работу. Полдевятого утра.
- Ну не могу, не могу я больше покупать тебе бумагу!! Ну ты бы… хоть абракадабру свою печатал, как раньше, а сейчас. Что!
Я открываю дверь и вхожу в комнату. При мне мама не бранит сильно отца. Ей стыдно. У меня – хорошая мама. Хорошая… но слишком простая и рано состарившаяся.
- Посмотри, что он «написал»?
Мама протягивает мне в руки листок. На листке крупным шрифтом напечатано:
И этот букворяд повторяется на сотне страницах!
Густав сидит в кресле и руки его трясутся. Под глазами красные круги – будто он не спал всю ночь. Я обнимаю его за плечи. Дрожь в руках проходит. Только ветер, ворвавшийся в комнату, треплет кипы листов, рассыпанных на полу, на которых пестрит:
Розетты всё нет. Мама беспокойно гремит посудой на кухне. Скоро она уйдёт во двор. До обеда точно. Моя мама – дворничеха. И она одна обеспечивает всю нашу семью.
На столе не найти и корки хлеба. А в этот март и подавно. Хотите я расскажу, что случилось пять дней назад? Может поэтому, Розетта и не возвращается домой. Пять дней назад приходил констебль и требовал уплатить налог за квартиру. Это проклятый Матис Грисгейм! То ещё «Г»… Хотя и только «наполовину», как вы успели заметить. Так вот он угрожал маме, что выгонит силой нас всех на улицу и отца-Густава пора сдать в сумасшедший дом! Мать сказала Матису, что его самого надо сдать в сумасшедший дом, за что он размахнулся и ударил маму по лицу! Розетта сидела у комода и не выдержала такой наглости. Она вышла, хоть и поджимая хвост и трясясь всем телом, скалила зубы на констебля и рычала. Она не посмела бы укусить человека… Это не так собака, что может защитить дом, но она пыталась! А Матис взбеленился и пнул что есть силы Розетту под брюхо. Ах Роза!!! Она с раздирающим визгом забилась под кровать, и потом, когда ублюдок-констебль ушёл, мы не могли выманить её оттуда даже отварными рыбьими головами. Мы с мамой отодвинули диван, а Розетта сидела с перекошенной мордой и безумными глазами. А под ней была огромная лужа. Я долго гладила и говорила ласковые слова Розетте, пытаясь вернуть её к жизни. Только существо, чья жизнь была кромешным адом, уже отказывалось принять ещё одну несправедливость… И Розетта так и лежала с окоченевшим лицом (надеюсь вас не смутит слово «лицо» применимо к собаке), и каждые пять минут писилась под себя. Откуда столько жидкости то взялось, горюшко шерстяное… А потом вроде оклемалась, и начала ходить по комнате. Только глаза её оставались погасшими.
Не нужно было выводить Розетту гулять. Нужно было дать ей отойти дома хотя бы недельку. Боюсь, теперь я потеряла свою лучшую подругу.
Ну вот и всё. Мама ушла. Я смотрю в окно и провожаю её взглядом. Набежали облака – и стало темно как в сумерки. По улицам разлиты целые пруды и город отражается в них. В Траумштадте конец марта и начало апреля даже называют по-особому. «Слёзник». Слёзник длится примерно месяц – тридцать дней. И в Траумштадте эти тридцать дней считаются самыми грустными и голодными, в слезах людские лица, в слезах деревья, улицы и окна домов.
Когда нет солнца холодно. Когда солнце есть – едва тепло. Я вспоминаю сегодняшний сон и невольно улыбаюсь. Какими же милыми были мыши во сне! А правда ли, всё это? Уже неважно. Я попробую вступить в их игру, ведь других радостей всё равно нет.
Папа что-то снова мычит за стеной. Я осторожно иду на кухню и достаю из мешочков крупу. Овсяные хлопья, гречку и рожь. Достаю понемногу, чтобы мама ничего не заподозрила. Ведь буквально каждая корка у нас на счету! Ну вот, кое что и набралось… Эх, только кусок сухого сыра не нашла! Зато выгребла из ведра картофельных очистков, благо хоть этого добра на сегодня навалом.
Я рассовываю дары мышиному народу под плинтуса и кидаю за ларь – за тот, в котором мы храним уголь. Он такой тяжёлый, что его годами не двигают! Так же я насыпала зерна в половые щели – ведь у нас очень старый дом, и в полу есть куча щелей и даже целые ходы. «Ну, Мышиный Король, уж теперь то ты будешь доволен, пополнишь свою мышиную казну и наверно не станешь пугать простых мышей квитанциями и выселением из норок! Ахах».
К вечеру приходит мама. Уставшая и разбитая как никогда.
- Розетты всё нет, а с работой всё хуже. Нет сил у меня!!! – Почти рыдая, выпалила Грета, повалившись в кресло. – И почему наши люди столько мусорят, я убираю каждый день дерьмо за ними – бутылки, пакеты, фантики, окурки… Так прямо под окна выбрасывают прокладки и презервативы!
Я давлюсь смешком. Хотя ничего смешного здесь нет. Это грустно. Очень грустно и неправильно. Радует только, что ещё чуть-чуть, ещё чуть-чуть я выздоровею и подрасту – и я смогу работать. И не только мама будет содержать слабоумного папу и мою любимую Розетту… Ах Розетта! Тебя же нет рядом… И как я буду жить без тебя?? Если ты погибла – не говори об этом. И Всевышний – не подавай знаков! Ведь я тоже погибну… Я бы лучше верила, что ты прибилась к хорошим людям. И ешь каждое утро свежую рыбку, а не крупу и корки хлеба.
- Спокойной ночи, мама. – Говорю я и иду к себе. Я давно хочу спать. И даже не потому, что просто хочу. Я хочу увидеть Мышиного Короля и его забавный народ. Пусть даже всё это – всего лишь сон, но весёлый и уже родной.
Тикают старые часы. С маятником и римскими цифрами. У полгорода такие часы. А ещё ловец снов, подвешенный к люстре. Часы показывают 20.05. А на улице город зажёг свои огни, что отражаются в мартовских слезах. Кажется – собирается дождь. Первый дождь в этом году! Я невольно вспоминаю недавнее «творение» папы:
«…Ах, если бы я был ещё жив… Я бы танцевал и целовал дождь, как её слёзы. Я уже дышу чистотой своей жизни, но я никогда не осмелюсь пить этот блеск. Пожалуйста, дождь, надо доставить меня туда и брать меня из прошлого…»
Чьи слёзы? Куда доставить? Дышу чистотой жизни, но не осмелюсь пить этот блеск? Одни вопросы, нет ответов. Но знаете, я понимаю папины строки. Хотя, быть может, понимаю по-своему. Чаще всего отец просит убрать его из прошлого. Он едва не каждый день пишет об этом на своей машинке. Прошлое отца было страшным. Уж это, я понимаю, как есть.
Я лежу в кровати, снова начинает ныть зуб. Он всегда так делает ближе к ночи. Словно все беды сговорились: ночное одиночество и страх, холод и темнота, а ещё и эта боль. Она не такая уж сильная, по правде. Но когда и без того паршиво на душе, от этого проклятого зуба хочется шагнуть в окно.
Вдруг, открыв глаза, я замечаю, что за окном темно. Словно городские огни погасли, и сколько же времени прошло? Я не знаю. Часов не видать отсюда. Слишком темно. Я снова закрываю глаза, но вижу, что из окна начинает струиться свет. Призрачный серебряный свет луны. Штора отодвигается сама собою, и луна заглядывает в прозрачное окно. Круглое лицо луны отражается в зеркале и тревожно дрожит, будто на водной глади. Луна улыбается мне. И гладит по волосам шелковистыми лучами. Мне очень приятно. Я встаю на лунный луч и иду к окну. А небо – вы не поверите – расчерчено лунными мостами и дорогами! На каждый из них можно взойти и подняться выше, к самым звёздам... А там, в вышине, в серебристых софитах мерцают лунные замки. Это так прекрасно!!! Я поднимаюсь вверх по лунному мосту, а на плечи мне падает перламутровая пыль. Я гляжу по сторонам, и вижу, что весь мир укрылся серебристым инеем, и он стал таким сказочным, таким волшебным, что я расплакалась от счастья… И тут я вспомнила, что было написано на листах моего папы сегодня утром. «Lumierprecieuse». Lumier precieuse. Люмьер пресью! – Как же я не могла догадаться, что в этих строках есть смысл! Я не знаю этого языка, но знаю, чей он. В Городе многие знают этот язык! И фраза эта переводится как «драгоценный свет». Откуда я это знаю?? Знаю, и всё тут. Вот.
А драгоценный свет падал с неба как россыпь бриллиантов. И может, он не нём денег, и завтра утром нам снова нечего будет жрать, а Розетта, боюсь, снова не вернётся… Но свет этот прекрасен. Прекрасен, что я всё ещё плачу и не могу остановиться.
На горизонте светлеет полоска. То рассвет занимался над Траумштадтом. И луна становилась бледнее, таяли в воздухе её эстакады и серпантины. Драгоценный свет таял, как мартовский снег. Но не тёк слезами, а оставлял на коже поцелуи невидимых ангельских губ. Эти поцелуи были нежными, прохладными, как лепестки пионов. И было совсем тепло. Я спускаюсь по лунному лучу к своему окну. Но почему-то попадаю к папиному, ведь они находятся совсем рядом! А там – горит свет. Я подхожу ближе, и через прозрачное стекало вижу:
Вы удивитесь тому, что я увидела. Но это, даже сейчас – самое яркое воспоминание за всю мою жизнь!
Через стекло я вижу, как мыши прыгают по клавиатуре печатной машинки моего отца. И не просто прыгают, а танцуют, и это такой забавный, то и такой изящный танец! Сам Мышиный Король в расшитом золотом сюртуке и лиловых панталонах отплясывает такие па. Что я еле сдерживаюсь от смеха! И только один мыш не танцевал, это был королевский дирижёр Себастиан (да, да, я почему-то знала, как его зовут). У Себастиана были маленькие заострённые усики, круглое пенсне с толстым стеклом, и зелёная ливрея, с вышитыми звёздами. Он словно в трансе водил руками, тогда как каждому его движению подчинялись другие мыши и даже сам король!
Я смотрела на них и смеялась. И я поняла, что у меня во рту больше нет больного зуба…
Я поглядела на короля, а тот подмигнул мне через стекло. У него на голове вместо короны красовался мой больной зуб кверху корнями…
Папа сидел в кресле, и спал. А по его лицу блуждала светлая блаженная улыбка. Никогда в жизни я не видела отца таким счастливым! Он видел хороший сон. Или «она» звала его целовать дождь и забывать о прошлом…
Я подлетела к своему окну. Рассвет занимался над городом. За стеной было тихо. А я – знала. Что сегодняшней ночью родился роман, который изменит всю нашу жизнь. Всю жизнь нашей бедной «Г» семьи. И знаете, что?
Этот роман действительно изменил всё. Но это, как говорится, уже другая история.
Вот вам и «драгоценный свет», друзья.
И да. Розетта вернулась этим вечером.
А своего больного зуба я никогда больше не видела…
Глава 23. Осень. «Акко против Асланбека».
Время несётся как бешеный рой,
Не повернуть назад.
Ты загнан в угол жестокой судьбой,
И отступаешь в ад.
Но светит надежда, ты счастлив и нет,
Хватаешь последнюю нить.
И если сто бед, есть наверно ответ,
Но может его и не быть.
Вершит поворот колесо круглый год,
И жизнью сменяется смерть.
Нам надо спешить, нас время не ждёт,
Не треснет надгробная твердь.
Ты тяжко дышишь как раненный зверь,
В сердце – трусости жалкий позор,
И захлопнулась сзади последняя дверь –
Ты хватаешь калёный топор.
Ты рубишь и рубишь, и липкая кровь,
Не смоет засохшую грязь.
Ты губишь, всё губишь, и снова и вновь,
Безнадёжная красная вязь...
Путь долог и труден, и нету конца,
Ведущим на небо дорогам.
Минуты как дни, а дни – месяца,
И время бежит год за годом.
И вертится мир, и вертится рой,
Тех звёзд, что мерцает над бездной.
Когда-то родившись из пламя мечтой,
А когда – до сих пор неизвестно....
И миром земным, Дьявол правит один,
Не считаясь с отверженным Богом.
И крови напившись затравленных им,
Зверь идёт по кровавым дорогам…
Отлетали счастливые дни. Как листья старого тополя Густава. Октябрь разменял вторую декаду. Осень выдалась тёплой – улицы нежились в бледных лучах. Раймонд устроился на городскую ТЭЦ кочегаром, чтобы ни в чём не нуждаться, чтобы праздновать закат мира хорошим вином и морепродуктами. И как бы странно это не звучало, чтобы не проводить с Ловисой круглые сутки. Он безумно любил эту девушку, но душа отшельника требовала свободы, и находясь непрерывно рядом с привязчивой Акко, старик задыхался. Великая любовь была тяжёлым бременем. И чтобы нести его, требовалось чуть-чуть давать себе передышку…
Работа кочегаром была тяжёлой – утром Раймонд добирался почти через весь город на трамвае; до обеда с молчаливым напарником Шнапом они таскали тяжёлые мешки угля, и до глубокого вечера старик в одиночестве кормил бурым топливом огромный паровой котёл. Пламя ненасытно пожирало горючие камни. И в этой ненасытности оно походило на живое существо – Рэй даже дал ему имя – Кальцифер, и разговаривал с ним, как с другом. А вечером, когда гасло небо и зажигались окна, старик возвращался домой. Полупустой трамвай, позвякивая, катился среди пустынных кварталов, островков леса, заболоченных городских озёр… В трамвае горел свет. А когда на небе зажигались звёзды, а некоторые окна гасли, Раймонд добирался до дома. Дома его дожидалась Ловиса, не включая до встречи свет. Подолгу Тёмная Вода сидела у окна, вглядываясь в тревожные небеса и корявые ветви деревьев, оголённые и жуткие, в своих изгибах напоминавшие сосуды гаснущего сердца, сжимающего вместо крови меланхолию… В светлые часы девушка занималась готовкой, ей было не привыкать. Она готовила простые овощные супы, каши из пророщенных зёрен, пресные ржаные лепёшки с альмагарденским мёдом…
Ловиса через день навещала маму, с которой они хоть и не помирились, но всё же поддерживали связь. Трижды в неделю девушка посещала музыкальную школу – она не могла без пианино, а пианино в доме Амалии было совсем расстроенным, рассохшимся. Но Тёмная Вода всё же играла на нём вечерами. И старинный, резной инструмент дребезжал и плакал, искажая и без того минорные звуки в сверлящую душу какофонию; тем не менее, не лишённую очарования и лада. Иногда за пианино садился и Раймонд. Девушка давала ему уроки, и несложные элегии да этюды они играли в четыре руки.
Старинные часы отмеряли мгновенья и дни, свет солнца становился бледней и прохладней…
В один прощально-ласковый вечер 24 октября, Ловиса возвращалась в свой новый дом. Сегодня она сдала предвыпускные экзамены в музыкальной школе, сдала на «отлично», - и учительница её, красивая седовласая Вивьен, слушала игру ученицы с влажными глазами… Прищурилось остывшее солнце, кутаясь в газовую вуаль городского смога. Ветер развевал волосы прохожих и продувал насквозь продрогшие души. Нынче небо словно играло с миром в «угадайку», и этой осенью случились все четыре времени года; а сейчас, в конце октября, когда тревожные тени зимы спускались с ясных небес – над городом дышало тепло апреля. Акко, не зная, чем занять себя – ведь до возвращения Рэя ещё пара часов, петляла по пустынным улицам. Она вдыхала последние ароматы осени – запах земли и мокрого асфальта, сырой штукатурки и карбида, терпкий букет жухлых трав, и нагретую шерсть сонных кошек. Ветер ласково трепал её душу и волосы, а на сердце становилось светло и пусто. Девушка одета по-праздничному, по-весеннему. Она часто красиво одевалась теперь для Раймонда. Красиво, но всегда скромно и женственно. На девушке совсем легкая кремовая куртка, свободная юбка до колен, похожая на перевёрнутый ландыш, на голове розовый с чёрным узором берет.
Акко задумчиво брела по липовой аллее вдоль Эйхенштрассе, шурша ногами по палым листьям, когда услышала короткий свист и уже знакомый оклик.
- Далеко идёшь, эй!
Ловиса обернулась, сердце её неприятно кольнуло. В десяти шагах стоял Асланбек. Он был один. На нём чёрная кожаная куртка и широкие штаны с лампасами. На лбу - ещё не до конца заживший рубец; огромный, буро-розовый, с аккуратными следами от швов. Бек улыбнулся гнилой масляной улыбкой и оглянулся по сторонам.
- Постой, нам надо поговорить. – Сдержано сказал он.
Акко стояла не двигаясь. Она тоже оглянулась по сторонам и поняла, что здесь они только вдвоём. Густые заросли липы с терновым подлеском обступали тропинку, ведущую в безлюдный сквер.
Асланбек подошёл к девушке почти вплотную. Ловиса смотрела на него, не отрываясь. Девушку гипнотизировала физиономия южанина; но отнюдь не жалом страсти, как, порой, иссохшие старые девы, такие высокоморальные и чопорные, теряют от похоти рассудок, гипнотизируются, подобно бандерлогам пред удавом Каа, алкая огненного семени «качественного» мужчины… Инопланетянку Акко взгляд южанина гипнотизировал, как страшная метафоричная картина, вглядываясь в которую всплывают всё новые отвратительные загадочные детали… В лице Бека было что-то настолько гадкое и страшное, что мизантропка не могла отвести взгляд. Огненная страсть, садизм, удача, необузданная ярость, безнаказанность и уверенность в себе… Благословение Судьбы и аура оберега влюблёнными женщинами… В нём пылала жизнь и цветение всего, что бесстрастная Меланхолия люто ненавидит. Будто ненависть изгнанника Сета, в этот миг принявшего женское обличье, схлестнулась с сытым довольством и уверенностью «солнечного семейства», тысячи раз одержавшего «сухую» победу на ним. Все эти образы, сливаясь в беспокойном воображении Меланхолии, ложились на образы подзабытых детских кошмаров несчастной Акко, на образ мужчины-разрушителя, тех фигур в темноте забеловочного цеха, и Зверя в языках живого пламени…
На лице Ловисы застыло удивление. Которое медленно перерождалось в отвращение и ненависть. Горячий южанин заметил это.
- Эй, ты что смотришь на меня, как на зверя? – Прервал замешательство он. На его шее, как в прошлый раз, заиграли желваки. Скулы напряглись, во взгляде зажёгся недобрый огонь. – Да ты расслабься, нежный персик, хотел бы кокнуть тебя – уже лежали бы всем семейством в скотомогильнике. Расслабь бёдра, сладкая…
Ловиса ничего не ответила. Её переполняли самые разные чувства и желания – бежать, кричать, как обычно поступают в таком случае девушки; или ответить спокойно и сдержанно – но она не могла выбрать нужный вариант.
Асланбек приблизился ещё сильнее, и резко схватил мизантропку за куртку. В его глазах плясали чёрные огоньки, круглое смугляво-жёлтое лицо без растительности ощерилось в хищном оскале.
- Я чую запах непаханой целины, ты прелесть, родная; этот бородатый маслобой не достоен такой кошечки... – И, дохнув насваем, Бек надавил стальными пальцами на грудь девушки.
У Ловисы вдруг пропал страх. Просто отключился, оставив холодный рассудок. Девочка выросла, девочка больше не жертва… В этот миг перед глазами пронёсся сон, в котором Акко в одиночку отбивалась от волков. «Не бойся, это – тупые понты» - сказал голос в голове девушки. И Ловиса, на мгновение обмякнув в руках злодея, неожиданно топнула каблуком по его стопе. Бек разжал хватку, и мизантропка бросилась бежать, разорвав дистанцию на три метра. Выигранного мгновения хватило, чтобы достать из кармана игрушечный водяной пистолетик. Девушка нажала на спусковой крючок, залив глаза садиста розовой жидкостью. «Крот» для прочистки канализационных труб! Бек дико заорал, схватившись за глаза.
- Тебе конец, мразь! Вас всех на куски порежем, квартиры спалим, я пол города подниму, никуда не денетесь… И петуху твоему гудок намылим… - С южным акцентом «ветеринар» сыпал угрозами.
Акко, не давая ослеплённому врагу опомниться, пнула садиста в пах. Пнула «от души», попав подъёмом стопы точно по яйцам. Она ненавидела источник похоти Врага, его «драгоценное семя» альфа-самца, столь желанное женскими ложеснами… Где-то в кодах Матрицы на миг «Сет» и «Гор» поменялись местами… Бек противно застонал и согнулся. Ловиса тут же пнула повторно, в нос и зубы. Она в кипучей экспрессии шептала:
«И драконы чувствуют боль… отнюдь вы не сверхлюди, враги, оккупанты… Смотрящие… Мухтары… Вот тебе шикса… Вот тебе менжа взыграла… Вот тебе картофелина под дверь, вот тебе три зивуга в мальхут…»
Тёмная Вода подняла с земли камень и запустила мерзавцу в голову. Прямо в темя! Камень оказался прочнее размокшего кирпича. На этот раз продавилась голова, и кровь потекла, промочив чёрные волосы. Акко била ещё и ещё. Ногами, кулаками – достаточно крупными и крепкими для девушки. Горячий южный боец перестал проявлять признаки жизни.
Мизантропка опомнилась, и бросилась бежать.
Редкие прохожие странно оглядывались на Ловису, но отводили взгляд. В этом городе всё сходило с ума. Сама жизнь, сама природа, само небо над головой, которое медленно заволакивали вязкие-нефтяные облака асператус. Закачались деревья, и закатное солнце, метнув багровые лучи на кресты костёла, брызнуло кровью в окна. Когда Ловиса забежала в подъезд, тучи разразились мелким бесшумным снегом…
Храбрая Воительница открыла дверь ключом – в доме никого. Старые маятниковые часы показывали 17.30. Ловиса скинула ботинки, на которых прилипла перламутровая вражеская кровь. Только теперь мизантропка отдышалась, рухнула на диван, и свернулась комочком. Тёмная Вода беззвучно заплакала. Нет, плакала она не от страха и даже не от шока. Плакала от бессилья. От бессилья, что всё хорошее в этом мире; всё то что она любит – обречено на гибель и поругание. Страдают лучшие люди; худшие – счастливы. Лучшая музыка не понятна; драгоценные мысли – смешны; милосердие – презираемо; любящие нелюбимы… Несправедливо поруганные не оправданы, а попытки разбить Матрицу караются жестоко и незамедлительно... И нет никого, кто мог бы защитить красоту и правду в этом мире. Кто мог бы перевернуть Мир, покуда Рубикон Дьявола – 666 не превратится в 333, и не исчезнет, как сейчас исчезает и тает Добро… Только Добро слабо и немощно, добро разобщено, добро по жизни лишь возит, кормит и «отсасывает»… Добро становится пищей для Зла… Наступая Добру на горло, Зло горделиво восходит наверх, и Зло – всегда побеждает. Всегда, вопреки сентиментально-лживым детским сказкам... А теперь, перейдя Рубеж в 666/1000, Зло по финишной прямой шествует к окончательной победе… Никто из несправедливо униженных не отмщён. Не отмщены миллионы закланных УРБов; не отомщены тысячи обманутых, оплёванных, замученных... Костры у подножья каждого Бен Мора пылают, покуда стоит мир, и пламя их ненасытное, ширясь и крепнув, пожирает всех несогласных... Несогласных с уродливой системой, с Матрицей, питающей саму себя, и навеки взявшей монополию судить, что есть правда, что есть ложь… А Добрый Творец смотрит с небес и плачет, плачет, видя страдание его замутнённых осколков, израненных душ, которые никак не могут вырваться из Сети…
Собирая рассыпавшиеся мысли воедино, Меланхолия понимала, что их с Раймондом смерть сильно приблизилась. Скорей всего, теперь не будет печально-романтичного самоубийства сырой весной следующего года… Их уничтожат раньше. Уничтожат за то, что встали на пути Системы, встали на пути того, что в этом мире считается Нормой и Правдой.
Ловиса понимала, что Асленбек будет мстить, и месть уже пустила метастазы по городу. Её городу! Теперь грязное, вездесущее, кровавое нутро Трумштадта, что до поры до времени сокрыто от «порядочных овечек», засосало мятежников в свою зловонную трясину... А Хронос, пожирающий своих детей, торжественно шествовал по 12 Дому, открывая мерзости безграничную власть.
Как известно, жертву всегда расчеловечивают, перед тем, как растерзать. Перед тем, как линчевать человека, общественность убеждает себя в его полной бесчеловечности. УРБов веками считают «тупыми и мерзкими жирными свиньями». Несложный приём, чтобы обойти свою Совесть… И о Акко с Раймондом наверняка уже пущен слух как о преступниках, шизофрениках, извращенцах, террористах-экстремистах; как о бешеных собаках в человеческом обличье, уже лишённых прав человека. Чтобы вся общественность, от бандитов до интеллигенции, вынесли им смертный приговор или «зелёный свет» равнодушия. Но теперь Акко и Рэй не одни. Двое – уже войско. И двое, когда они преданны друг другу, усиливают друг друга, да не в два, а в тысячи раз… Сила Добра в единстве, и это самая большая тайна Дьявола… Самый большой его страх, что Сломанные Игрушки объединятся. Именно этому препятствует Матрица, не давая отвергнутым «Сетам» найти в этом мире друг друга, разделяя их, скрывая родные души друг от друга, и пожирая озлобившихся, расчеловеченных «козлов отпущения» по одиночке.
Поэтому у них, у Сильных Мира Сего, Хранителей и Вершителей Системы, всегда всё схвачено, все шаги продуманы, дабы растерзать жертву с нулевыми для себя потерями. Они очень осторожны. Даже трусливы, как труслива любая отлаженная громоздкая система. Как говорится, легко быть храбрым тигром, но попробуйте быть храбрым кроликом. Одиноким закланным кроликом, брошенным тиграм на растерзание…
Вот, где живёт подлинная Храбрость…
«У стен есть глаза и уши. Невидимые хранители Порядка следят за паствой, и как воины-лейкоциты, готовы в любой миг уничтожить того, в ком заподозрят опасную чужеродность».
Как-то так говорила мама маленькой Акко. Мама чудачка и истеричка. Но она мудра. И её генетическая память хранит увядание и геноцид ильшеманского племени. Мама работала фельдшером, специализировалась на онкологических заболеваниях, она знала многое о анатомии и болезнях. О крови, которая так похожа на «здоровое» общество. Эритроциты и тромбоциты мирно работают, лейкоциты охраняют их благой труд, и уничтожают любых чужаков. Но что, если Чужак – не болезнь, не инфекция, не раковое образование?
Что, если раковое образование – сама Система, и только её агония и смерть способны стереть скверну с лица Земли?? Мы с Рэем – такие же крохотные «клеточки рака» в огромном и однородном организме Матрицы. Мы – болезнь Мирового Зла, мы - капля яда в теле Монстра… И нас, увы, слишком мало, чтоб подорвать, растерзать, рассыпать эту многоликую паразитирующую химеру, под названием Человечество. Загнивший, уродливый, жестокий организм, ставший некрозом всей Вселенной, и давно преступивший черту равновесия. Эту ненасытную Омелу на Древе Жизни. Этого трёхглавого Дракона – с тремя пастями и утробами - Властолюбием, Сладострастием и Эгоизмом.
За окном кричали дети – наверно радовались (а может, нет?) очередному снегу. Но теперь все знали – этот снег не растает. Каждая снежинка, касающаяся в сей вечер земли – обретает вечный покой. А пускай и не вечный, покой этот, вероятно, многих переживёт.
Ловиса не стала зажигать свет. Девушка открыла крышку пианино, и заиграла. Звуки дрожали, как стёкла в старых рассохшихся рамах. Тихо желтели – как облепиха в осеннем саду… Тревожно разбегались в стороны – словно рябь на глади пруда. Падали с неба, и не могли коснуться земли – будто этот вечный снег за окном... Ловиса просто играла. Исчезая для мира, в темноте и трауре позднего вечера, превращаясь в звук… Играла о том, что было на душе, отстранённое, светлое, вечное… Сильнее Системы. Сильнее Дьявола…
Так она не заметила, как уснула. Склонив голову прямо на пианино, и рассыпав волосы по клавишам… В комнате стало совсем темно.
Сквозь сон Меланхолия расслышала дверной звонок. На пороге стоял Раймонд – в припорошённом снегом пальто и шапке.
- Привет. – сказал он.
- Здравствуй! – стряхнув оцепенение, отвечала ему Ловиса. – Ты очень устал? Как там, совсем холодно? – Девушка выглядела почти спокойной. У Акко редкая особенность: быть спокойной тогда, когда другие цепенели от ужаса или теряли разум в панике – и быть взведённой, когда всё хорошо. «Когда несчастливы все, лучше всего несчастным…»
Ловиса звёздная девушка, и только звёзды указывали ей путь и истину...
- Да… - Старик повесил пальто на железный крюк. – Сильно похолодало. Это настоящий снег, я чувствую.
- Да… Снег уже не растает. Кружит над городом, как перья… Алые розы всегда замерзают… Остаются – простые деревья.
- Ты сегодня странная. - Улыбнулся Раймонд.
Ловиса зажгла свет. Тёплый, жёлтый. Уютный. В зимние вечера электрический свет особенно уютен. Для тех, у кого есть Дом. А где-то, припорошённые сыпучим снегом лежали собаки. Твёрдые, как мясо в морозилке у порядочных людей; твёрдые, как их сердца... Они лежали, обнажив остывшие раны и клыки, оскаленные бессильной яростью... Где-то далеко, на Западе, лежали солдаты. Последние Белые Воины – Эйнхерии, Вервольфы, которые грудью встали на пути синских орд. Обманутые правительством, лишние в Новом Мире… Уже забытые, и безымянные, умершие красиво и безобразно, счастливые при жизни, и одинокие, как старик Мартин… Только на Западе – не бывает таких снегов и морозов. Не приходят они, как победитель, присаживаясь на пустующий трон, не звенят ледяной косою, словно чёрный жнец, и не вдыхают мертвенный туман в людские сердца. Там, на Западе, властвует другой враг, куда более жестокий, и кровь, и кровавый стяг драконьего знамени развевается на крышах готических соборов. И новый, пышущий жизнью организм уже запустил в прогнившее белое тело народа Эспена свои багровые щупальца. И кровь его не знает чужеродных клеток.
«Многие города падут без боя.» - Вспоминал Раймонд слова Жака. И это было видно даже здесь, в Траумштадте. Люди не сплочались перед бедой, но озлоблялись всё сильнее, и каждый «тянул одеяло на себя». Каждый трясся за свою шкуру, или за шкуру крохотной ячейки – семьи. И всё свободное время судорожно изучали язык и нравы скорых захватчиков.
«Они тоже люди… Детей то хоть пощадят… Мужиков нормальных не осталось – выйду замуж за синца… Ну и что, что жёлтые, на нашей родине-матушке всем места хватит…»
Такие слова всё чаще можно было услышать в домах и на улицах Траумштадта.
Через час пришла бабушка. Она принесла большущий пакет с фруктами и хлебом. Раймонд и Виса уже заканчивали готовить овощной суп с огромным количеством красного перца. Чайник закипал на плите, старик заваривал чабрец с мелиссой в голубых фарфоровых кружках. На углу стола багровели две бутылки недешевого вина из Рамаллонской «Изабеллы». Бабушка гуляла в парке и на набережной. Она очень любила Хальмарское озеро, и пруд Шанталь, на берегах которого стоял старинный собор при заброшенном женском монастыре. «Движение – это жизнь» – говорила бабушка. И теперь она каждый день наматывала пару десятков километров по городским улицам, в одиночестве и созерцании. Бабушка стала малоразговорчивой. Раймонд едва узнавал её…
Старик и девушка прошли в спальню. Они взяли с собой вино и пару кисло-сладких Альмагарденских яблок.
- Ты знаешь… - Тихо сказала Ловиса. – Я должна тебе кое-что рассказать. И, сев на диван рядом с любимым, посадив на колени Мари (девушка делила кошечку с мамой, три дня Мари жила у мамы, три дня у Акко с Рэем), Виса поведала о том, что произошло сегодня.
Странно, рассказывая о том, как она забивала уже поверженного садиста камнем, девушка ощутила волнующее сладостное чувство. Чувство справедливости. Пусть скоротечной. Пусть до смешного локальной… И ярость, белая праведная ярость восставала в её душе. Ловиса не знала, откуда в ней это. Жестокость, граничащая с сентиментальностью, бесстрашие – с робостью, тьма – со светом. Её душа нынче, если б можно было придать ей образ, и не образ даже… а символ. Походила на Танец. Это был танец в огне и осколках; прекрасный, неистовый, но короткий и полный невыразимой боли. Ловиса чувствовала, что её дни сочтены. Она прогорала, как бенгальский огонь, осыпая красивыми и жалящими искрами мир вокруг.
Тёмная Вода, ставшая Огнём… Печаль и сострадание, ставшее Яростью.
Раймонд же оставался флегматичным и отрешённым, угрюмым и холодным. Он менялся скорее в сторону ещё большей отрешённости и аскетизма. Будто отмирая заживо, вот только всё отмершее становилось не гнилью, но Светом. И Свет был спокойным и тихим, а Раймонд внешне становился похожим на печального рыцаря-призрака со старой гравюры… Порой, старик выглядел совсем неживым, чуждым всего земного и даже любой Любви… Но девушка, как никто на свете, знала, что именно за холодностью и отрешённостью прячется самая чистая, искренняя, но страдающая душа… Он, как святой, прибитый к кресту, оплёванный толпой и будто забытый самим богом… Но она, Тёмная Акко, никогда не покинет его! Мы вместе – создадим новый мир. Мир без боли и отчаяния, без грязи и похоти, без лжи и предательства… Этот мир будет совсем другим. Он будет не здесь! Эта планета плачет… И сердце её под каменной шкурой обливается магмой-кровью… Ловиса любовалась Раймондом. Его небрежной бродяжьей красотой. Длинноволосый бородатый «бирюк», сутулый и щербатый, угловатый и бледный, казался ей странствующим пилигримом-монахом из старинных книг, со фресок Фойербрукских соборов… Девушка так любила обнимать его, прижиматься к его впалой груди. Он был таким высоким, таким спокойным. И храбрым. Ловиса понимала, как трудно быть храбрым, когда ты один. «Легко быть храбрым тигром, но попробуйте быть храбрым кроликом»…Нет ничего более храброго, чем противостоять всему миру, но оставаться собой. Нет ничего более восхитительного, чем стоять одному перед разъярённой и равнодушной толпой, не падая ниц, не теряя лицо, не принимая проклятья Толпы на веру… Девушка видела в Раймонде отца. Но не своего отца, которого никогда не знала. Скорее отца, которого представляла себе, но так и не могла представить. И возраст совсем не являлся преградой видеть в одном человеке папу, и брата, и мужа; и заботиться о нём, как о родном ребёнке… Только многое из этого не выражено в словах и мыслях. Это Чувство. Просто Чувство, что не нуждалось в определении.
- Не выходи из дома одна. – шептал Раймонд, обняв подругу. – Я всегда буду рядом с тобой и… Я не позволю никому, даже самому Дьяволу обидеть тебя. Мы должны найти оружие. Не дадимся врагу тёпленькими. Ружья, гранаты, сабли. Возможно какую-то защиту. Как ты смотришь на это?
- Я только за… Я только за. – Улыбалась девушка. Из её глаз текли слёзы. Слёзы воина, идущего на смерть. Слезы трагичного счастья.
- Мы проберёмся в арсенал при ратуше, в Старом Городе. Ты читала наверняка в газетах – весь Старый Траум расселяют. Стало невыгодно поддерживать инфраструктуру в заброшенном районе. Особенно зимой. Там сейчас не больше тысячи – стариков и бродяг. Кто-то из них предпочтёт встретить «Гогов из Магогов» в родном доме, куда врос корнями. Смерть от холода, наверно, станет наградой для тех, кто не цепляется за жизнь… В Старом Городе расформировали больницу и полицейский участок. Но если ещё не вывезли всё оружие – у нас есть шанс, хотя крохотный. Что-либо раздобыть. А если нет… Насладимся прогулкой! Там красиво и жутковато теперь. Город-призрак. Город-воспоминание…
Раймонд налил очередной бокал вина. Девушка допивала свой. Метель гудела за стёклами. Дерево скребло в стекло, собаки выли где-то у Хальмарского озера.
В Траумштадте непросто раздобыть оружие, если ты не военный или жандарм. Все ружья, взрывчатка и даже длинные мессеры – подлежит нумерации и учёту. Только сейчас такая неразбериха… Удивительно, как люди ещё не начали резать друг друга прямо на улицах, в массовом психозе, всеобъемлющем ужасе. Но ужас и раболепие и так бродили по городу. Они воплощались в самых сокровенных и первобытных кошмарах обречённых душ... Раймонд помнил почти наизусть повесть о Тилле Клайде. О том, как живые формы первородных страхов восставали пред ним в ночном лесу, но не могли коснуться Тронхальмского Орфея. Ведь великая любовь Фарнезы освещала и берегла его. Любовь сильнее всех бед. Сильнее страха. Сильней самого дьявола… Но в квартирах Траумштадта то и дело находили мёртвых людей, один вид которых повергал в ужас. В газетах, уже переставших скрывать от траумцев правду, писали о телах с вырезанными органами, с исчезнувшими головами и кожей; о телах, изуродованных мистическим метаморфозами… Мы не знали, кто Он. То ли Карна-Ваал, что ищет Правду в человеческих страхах и снах... Препарируя каждую клетку, каждую фибру; Губитель, Разрушитель – десять казней для Казнивших… То ли игры Кураторов, потерявших страх и сбросивших оковы, что перешли Рубикон трёх шестёрок... То ли и вправду ожившие сокровенные кошмары Спящих, что вышли из бездонной Трубы, когда бил Великий Маятник… То ли Джинны и Дэвы – демоны огненной природы, что меняют лики, и ведут свою игру… Много тайн и ужасов таит Мир. Много могущественных сил породила за «6000 лет» Система. Все, наверно, слышали про «увечья скота», о неясных объектах в небе и под землёй, о тысячах пропавших без вести каждый год… Но никогда ещё Ужас не шествовал открыто среди живых.
Раймонд, как и Ловиса, не раз сталкивались с Ним... Он являлся во снах страшным зверем, и лапами, тянущимся прямо из стены, но Он не трогал пару изгнанников. Может, великая любовь, как знамя Архангела, заставляла его отступить. А может, он всего лишь игрался с ними, пытался пить их страх, надуваясь им, как пиявка… Но были люди, много людей, чей страх был сильнее, и кого не хранила отчаянная любовь.
Вот так, на закате мира, несчастный – вдруг стал едва не счастливей всех... И впервые за всю жизнь, Раймонд даже начал испытывать жалость к людям. Не ко всем, конечно…
Раймонд вспомнил о голове, забытой дядей-Фариборцем на тумбочке. Дядя за целый месяц ни разу не побывал в бабушкиной квартире. Да теперь это ни к чему, раз Амалия перебралась к нему, и только раз в несколько дней навещала Акко и Рэя; будто что-то проверяла, или чего-то ждала…
С дядей парня не связывали тёплые отношения. Они были почти чужими, хотя относились друг к другу нормально. Жил дядя на северной окраине города, на Ллойдштрассе. А порубленная на куски голова, с аккуратной надписью «Акко» на внутренней стенке черепа, всё ещё стояла на балконе в пакете. «Надо будет похоронить её, хотя бы в снегу в рощице». – В очередной раз подумал Раймонд. Он совсем забыл о голове. Он думал показать её Ловисе, но так и не решился этого сделать.
В газетах пишут, что совсем плохо обстоят дела с углём. Шахты и склады больше не обслуживаются «нелегитимной властью», и даже мэром. Их с какого-то перепуга продали за копейки неким братьям – Якову и Марку Шнепперман, судя по всему – южанам, взявшим эспенляндские фамилии. А эти ящеры теперь повысили цены на уголь вдвое, для простых людей. Кто-то здорово нажился на потом и кровью обретённом богатством Юшлории... Забавны эти метания перед смертью. О чём думают простые люди? Что синцы пощадят их? Впрочем, вполне возможно… Быть может, ночной ужас не пощадит их раньше… И неизвестно, под чьей человеческой личиной сокрыты клыки оборотня – этих дьявольских пастырей в блеющем запуганном стаде… Город не сплочается перед лицом беды. Он дико смердит, разваливаясь на части, и по частям летит в бездну… Когда режут одну овцу, все в стаде тихо радуются, что сейчас режут не их. Что их очередь, ещё не пришла…
- Нам надо заказать ещё пару тонн угля… Даже если мы скоро того… Может, бабушке здесь придётся жить. Запасной аэродром в любом случае нужен, даже для дяди… – Раймонд допил восьмой бокал. Старик сохранял ясный рассудок, но немного раскрепощался от алкоголя. Ловиса так же от вина не становилась дурной и неуправляемой, как «в животное» легко напивались другие девушки. Она лишь расслаблялась, и входила в легкий приятный полу-транс.
- Знаю. Нужно доверху наполнить наш вагончик во дворе...
- Именно. Будут люди добрые – натаскают бабушке в квартиру, когда нас не станет. Только я не пойму, что за сущность вселилась в Амалию сейчас? Никогда она такой не была… Но поступим как порядочные дети, всё-таки я любил бабушку, а вдруг она без нас снова станет недееспособной… Здесь-то мы ларь до краёв набрали, будем пополнять по мере пользования. Полагаю, котельная проработает до начала декабря. Пока земля не промёрзла на большую глубину, даже Окна трубам не страшны. Ну а потом… Будем живы, поможем кому сможем... А нет – так будь что будет. Я слышал о интересной традиции северян на острове Миир, что на шельфе Снежного Моря. Там безнадёжно больных, старых, и просто несчастных, не пытаются исцелить и окружить заботой. Их уносят в зимнюю тундру и оставляют. Одних. Без еды и тёплой одежды... Я, конечно, не смогу так поступить с бабушкой, и ни с кем, о ком должен заботиться. Но порой, мне думается, что этот способ – самый гуманный.
- Вот уж и вправду… Без лицемерия и продления мучений. Я слышала о похожей традиции у Ильшеман. От мамы… Но если мы сможем… Что бы ни было. Нам всем нужно продержаться подольше, хотя бы до середины зимы. Оторвём от этого прогнившего мира все клочки счастья, которые сумеем оторвать! Ради нас. Ради нашей кошки Мари…
Акко расчёсывала клочковатую шерстку белой «королевы», и смотрела в окно. Мари ухнула спросоня, и снова свернулась «луной». А снег и одинокое дерево всё так же скребли по расчерченному ледяными узорами стеклу…
За два часа до рассвета Раймонд и Ловиса отправились в Старый Город. Предрассветный час самый спокойный, и даже зло в это время обычно дремлет… Ещё ночью возникла идея не идти туда пешком, а доехать по железным путям на дрезине-углевозке. За ночь намело снега: кое-где обнажался скользкий асфальт, в других местах натромбовало барханы. Ещё совсем невысокие, но по-зимнему сухие и твердые. Уже не осенней тоской дышало небо... Колючий, прозрачный мороз щипал щёки, и продувал костный мозг, будто позвоночник был тростниковой флейтой... На вокзале «Траумштадт 2», откуда начиналась резервная узкоколейка на Старый Город и на Свечу святого Ллойда, не оказалось даже сторожа. Ветки эти, проложенные во времена Гофмана, имели только местное значение, и не представляли стратегического интереса. Лишь иногда по ржавым неровным рельсам, уложенным на гнилушные осиновые шпалы, напрямки возили уголь с разреза. На проходной оказался только забытый цепной пёс, худой, как смерть. Он поднял басистый лай, и в тёмной дали ему отозвались голоса бродячих собратьев...
- Нужно отвязать его. – Раймонд остановился в паре шагов от лохматого бородатого шварцтерьера.
- Боюсь, он не позволит. Преданность – сгубит его.
Раймонд подошёл ближе, но пёс оскалил клыки и принялся неистово рвать цепь, пытаясь достать старика. Шварцтерьер размером с волка, чёрный, лохматый, кудрявый. Рэй стоял спокойно, опустив руки и разглядывая цепь. И вдруг, старик рывком бросился ко псу, проскочив в паре сантиметров от щёлкнувших клыков, пересёк узкий плац, и у тёплой бревенчатой конуры, где к металлической проушине крепилась цепь, вытащил удерживающий штырь. Пёс остолбенел в двух шагах от спокойного сутулого юноши. И… бросился наутёк, звеня поблёскивающей, как хвост синского дракона, тяжёлой цепью. Конечно, отстегнуть карабин у ошейника черныш бы не позволил. Всё-таки, охранный шварцтерьер на объекте…
- Ну… Так у него будут хоть какие-то шансы выжить. А даже если нет… лучше пусть замёрзнет свободным. Чем так.
Старик помахал во след чёрному стражу, а он, звеня кандалами, будто беспокойное, проклятое миром Кентервильское привидение, скрылся в ночи; там, где за лесополосой выли его бродячие родичи...
Налево от проходной тянулся железобетонный забор с колючей проволокой. Если заглянуть сквозь щели между плит – можно увидеть сложенные штабелями шпалы, блестящие свежим креозотом, ржавые узенькие рельсы, и несколько ретро-локомотивов в истлевшей зелёной краске. Здесь ещё недавно была путевая машинная станция, а теперь всё забросало листьями и замело снегом… Только свет далёкого прожектора, отражаясь в свежей белизне, освещал путь двум зябким фигуркам.
- Сюда, Рэй. – шепнула Акко, увлекая старика за собой.
Путники свернули куда-то вниз, где два пути разбивались на десяток развязок. Свет от прожектора едва достигал низины, и Раймонд зажёг фонарь. Позади всё заливались лаем беспризорные парии…
- Кажется, вот. – Раймонд остановился рядом с самоходной вагонеткой. – Садись.
Девушка молча села. Подобрав подол синтепоновой куртки, и взявшись руками за торчащую сбоку скобу. Отсветы фонаря тревожно играли на рельсах, стылый ветер гудел в проводах, которые, облепленные инеем, поблёскивали в вышине, похожие на белые жилы... Раймонд повернул рычаг. С противным лязгом вагонетка сдвинулась с места. У старых дрезин-самоходок шестерёночный привод: вращаешь рычаг, передавая усилие через несколько звёздочек и червяков, сдвигаешь с места тяжёлые чугунные колёса. И даже полные угля вагонетки легко ползли по рельсам. Вот только со скоростью не быстрее пешехода. Впрочем, на большинство этих самоходок можно установить дизельный двигатель. На похожей дрезине, только с широким размахом колёс, под междугородние скоростные пути, два месяца назад Удо и Отто смогли добраться Юшлорского Рифтового Разлома…
- Нам сейчас быстрота ни к чему. – Улыбнулся Рэй. А вагонетка, набирая инерцию, скользила на запад.
Скоро займётся рассвет. А звёзды едва видны. Не тучи – снежный туман укрывал их порванной тюлью. Было холодно. По-настоящему холодно.
Тревожный лязг колёс будил в памяти воспоминания. Как поезда проходили зимой с дождливого запада, а здесь они облеплены инеем: голубоватым, мерцающим, острым… И этот тоскливый скрип, с которым ночью осаживали составы…
Раймонд спрашивал маму ночами: Мама, что это?
Мама отвечала: Это поезда.
- А что они делают? – снова спрашивал любопытный мальчик.
- Они едут, далеко-далеко. – Устало отвечала ему мама.
- А туда можно дойти пешком?
- Нет. – Мама закрывала глаза.
А маленький Рэй лежал ночью, вслушиваясь в этот далёкий заунывный скрип и лязг, в бессвязное эхо мегафона, в шорох снежинок, скребущих по стеклу… И думал: как же здорово, и в то же время страшно, что мир настолько большой, что его нельзя обойти пешком…
Вдруг Ловиса тронула мизантропа за плечо.
- Слушай, хочешь, я расскажу тебе ещё одну легенду? Вернее, это не совсем легенда. Это история, о которой не говорят вслух. – Акко была сонной и разбитой. Её голос звучал тихо, устало, но всё же чётко. Чёрная куртка с просторным капюшоном полностью скрывала девушку, в ней она выглядела, как готическая мадонна. Только угловатое смуглое лицо, хвосты чёрных волос, и погасшие чёрные глаза выдавали всю ту же странную, грустную Акко…
- Хочу. Нам долго ехать.
- Ну, тогда слушай. – И Ловиса начала свой рассказ.
- Эта история случилась примерно через сто лет после Великого Раскола, о котором я говорила тебе, когда мы шли на гору Сир-Секар. Так вот. Оставшиеся в наших краях ильшеманы жили бедно. Земля уже была заражена солью, и огромные массивы мелколиственных лесов, что раскинулись в Юшлории между Фаркачарами и Шаттенвальдом, безжалостно выгорали каждое лето, от засух и суховеев, от злого палящего солнца… Леса почти не приносили свои дары – пушнину и дичь, грибы и орехи, ягоды и целебные травы... Заразные клещи, мясные оводы, седые вырвы, мёртвые солёные пустоши, сапропелевые топи - превращали некогда благословенный храм во враждебное, опасное место… Уже лет сто, как ильшеманы строили бревенчатые дома, в которых можно пережить суровую зиму. Но болезни и бедность стучались едва не в каждый дом. Дети Ветра возделывали землю, но летние засухи и заморозки губили урожай год за годом... Они растили овец, хотя никогда ранее не были скотоводами – но волки, и странные хвори убивали скот быстрей ножа. В семьях перестали заводить детей, и всё чаще не детский смех, а грустные напевы и стон умирающих можно было слышать в округе.
В эти годы, в одно селение пришёл незнакомец. Пришёл он на праздник девяти лун – или праздник матери-осени. В день, когда заканчивали собирать урожай и готовились к зимнему сну. Зиму нужно пережить – её ждали как бедствие, как войну, как смерть. А лето было наполнено изнурительным трудом, когда работали от зари до зари, чтобы предстоящая зима не стала последней. И когда полгода труда подходили к концу, когда вечный снег ложился на камышовые крыши – люди праздновали приход зимы, которой они так боялись летом… Но немногим этот день походил на праздник – люди собрались вкруг в доме старейшины, и тихо при свечах читали молитву. Тяжко было пережить предстоящую зиму – совсем мало зерна в амбарах. А холода спустились мгновенно, даже очаг едва разгонял стужу.
Незнакомец, не говоря приветствий, вошёл и сел в круг.
На нём был странный костюм – чёрный кафтан с меховой оторочкой, высокая чёрная шапка, за поясом висела широкая сабля. Ещё странней лицо его – остроносое, с торчащими рыжими усами и жиденькой рыжей бородой. Единственный глаз незнакомца походил на горящий уголёк. Он тлел неподвижно и не выражал никаких чувств. Среди людей прошёл ропот. И старый воин Абхай процедил на ухо старейшине: «Конну-вендирш». Это значило дурной скиталец.
Старейшина не ответил воину ни слова, и лишь жестом пригласил гостя к огню.
- Проходи. – Сказал он, подумав. – Будешь моим гостем.
Но не ответил на приветствие незнакомец, перешагнув через сидящих, подошёл он вплотную к старейшине и молвил:
- Я посланник Сибила. С десятой луной Он придёт в ваше селение вослед за хворью. И Его вы примите как гостя. Ему вы отдадите лучших людей своих – и душу свою отдадите безропотно... Каждые семь дней Он будет забирать одного из вас. И никто не должен ему перечить. Если хоть кто-нибудь окажется рядом с тем, кого отметил Сибил, то вечность неземных страданий познает он, и неба его душа никогда не увидит...
И незнакомец опрокинул чан с гречневой кашей – крупа рассыпалась по полу, и ожила вдруг, заворочалась на досках, сложившись в имя «Абхай». И шестой день новой луны отметили гречневые зёрна, и странный знак – печать Зверя – был подписью. Потом незнакомец рассмеялся, и вылетел в дымовую трубу.
Никто в доме старейшины долго не мог двинуться с места. Пока пламя в очаге не погасло, и ночной ноябрьский воздух не ворвался в окно. Старый воин первым пришёл в себя. Он подошёл к старейшине и молвил: «Не боялся я ни стрелы, ни сабли, ни лютого волка. Не убоюсь и тёмного духа».
И спустя шесть дней, на закате, в одиночестве он вошёл в избу. Низкую, почти без окон. Что стояла на окраине селения и была три года как заброшена. Снаружи дверь затворили на замок и приперли тяжёлым бревном. Люди собрались вокруг, но никто не решался даже приблизиться к проклятой избе. Ведь это его – охотника и воина Абхая – избрал Зверь. Его, и никого другого. Жена Абхая – красавица Сарика, беззвучно проливала слёзы, стоя за спиной бледных родителей своих.
А когда настали сумерки, из заколоченных окон избы заструился свет. Призрачный, белый свет. Такой яркий, будто солнце заперто внутри, но свет этот отдавал серебром и смертью…
На утро, когда прокричали петухи, и первый луч солнца упал на продрогшую землю, люди отворили двери избы. Волосы многих в тот день стали седыми. Под потолком, прибита на гвоздь висела голова Абхая. И у головы были искажённые ужасом и обожанием глаза. Тела в избе не оказалось, только по полу рассыпаны гречневые зёрна… Люди сожгли избу. Сожгли, вместе с головой.
Спустя три дня доярка Зимера случайно расплескала молоко. В ужасе она закричала и затряслась, когда молоко, пролившиеся на пол, вдруг ожило, и поползло по полу завитушками, пока не собралось в её имя. Женщина заплакала горючими слезами. И, не в силах себя сдерживать, закричала. На страшный крик доярки прибежали люди. У всех были бледные лица. А молоко на полу заплясало, собравшись в капельки, да так забавно, словно это маленькие человечки.
Через пять дней обезумевшую от страха Зимеру привели к другой заброшенной избе на окраине села. Окна заколотили наспех. Женщина упала на колени и рыдала. Но никто из всех людей не вступился за неё. Зимеру схватили, и силой втащили в избу. Даже её муж – старый пекарь Сварну, стоял в стороне, не смея показаться жене на глаза…
Снова спустились сумерки. Люди обступили избу, но стояли далеко, зачем-то держа в руках оружие – кто вилы, кто топор, кто старую дедовскую саблю…
В этот раз не было света. Только изба вдруг затряслась, заходила ходуном и доски, закрывающие оконный проём, вывалились наружу. Из проёма показалась огромных размеров уродливая свиная голова. Жир в белёсой щетине и трясущихся бородавках свешивался с боков, закрывая подслеповатые белые глаза. Страшные обломанные клыки торчали из пасти. И вдруг, меж них проскочил острый красный язык, и голова завизжала. Так страшно, что люди, обезумев, убежали прочь.
Под утро, двери избы взломали. Внутри не нашли ничего. Только вся изба была выгоревшая изнутри…
Уже на следующий день, сразу у двоих человек на ладони появилась печать Зверя. И страшные надписи на стенах их домов призывали на жертвенник уже завтра. Подлый Сибил! Он не сдержал слово своего посланника забирать людей каждую неделю. Жадный, он приходил теперь каждую ночь. Его огненный перст жидким пламенем писал на зеркалах странные знаки, и ночью щекотал детям сердце…
Жители селения сходили с ума. Многие убивали себя, перерезали глотки, пронзали сердце. Иные удавливались в петле, лишь бы не увидеть в зеркале, на полу, на стенах, на собственном теле призыв Губителя и его огненный перст, что живым пламенем напишет их имя. А тех, кого постигла участь быть избранником Зверя, оставляли люди. Матери оставляли сыновей, жёны мужей, сёстры – братьев. Ещё не умер человек, от него отказывались перед лицом Бога, и гнали из дома, как заразу. И никто не смел даже в глаза посмотреть ему. В глаза человека, которого избрала Беда.
Но и среди безумия случались чудеса.
Добрый бортник Мурали и дочь мельника Сурия решили пожениться. То были странные парень и девушка. Их давно знали, но редко кто их видел; они жили сами по себе. Мурали уходил с верёвкой, берестовым коробом и «кошками» в глухие леса и лощины, его всегда сопровождал верный пёс и тростниковая флейта. А Сурия научилась вязать из шерсти – она вязала варежки и шарфы, платки и тёплые шали, носки и свитера... Сурия была очень красивой, но такой скрытной, что в детстве её прозвали Лурима-Аайя - Ночной Цветок. Но однажды, она услышала из окна, как играл на флейте Мурали, и всем сердцем влюбилась в юношу. С тех пор они были неразлучны, разве что отправляясь за драгоценным диким мёдом в лес, Мурали целовал Луриму-Аайю, и говорил: «Я обязательно вернусь. Вернусь через три дня, когда солнце будет в зените». И всегда сдерживал слово.
И вот, когда зима засвистела буранами, и беда пришла в деревню – Мурали и Сурия решили пожениться. Никто не стал перечить их желанию. Жителям деревни было наплевать на всё – лишь бы не увидеть в своём доме призыв и печать Сибила. Свадьбу сыграли скромную. Здесь были только отец Ночного Цветка, а со стороны Мурали не пришёл никто... Юноша был сиротой. Только старейшина согласился присутствовать с его стороны – старейшина был единственный в селении, кто ещё сохранял лицо перед ликом Беды. И вот, когда уже разрезали свадебный пирог, из рук старейшины выскочил нож, и стал водить остриём по стене. На стене мерцало одно слово. «Мурали». И стояла печать Зверя… Горькими слезами заплакала красавица Сурия. А Мурали утешал её, расчёсывая длинные волосы.
И вот уже на следующий день, на закате, Мурали стоял у входа в пустую избу с заколоченными окнами. Вокруг собрались люди. В руках у них были факелы и оружие. Мурали окинул толпу грустным взглядом, и шагнул. Но тут услышал крик за своей спиной: «Стой!». Юноша обернулся. К нему бежала Ночной Цветок. В слезах она схватила Мурали за рукав, и выпалила: «Не отдам». «Не отдам!!!» - Вскричала она почти в неистовстве. И, увлекая юношу за собой, сама вошла вперёд него в дверь избы. Так и заперли их вдвоём. И серые от страха люди в полузабытьи стояли вкруг избы с факелами, и то ли чудилось им, то ли взаправду - серебристый свет струился из окон, и чёрные когтистые лапы скребли из щелей, и свиные глаза таращились в разбитые стёкла…
Так наступило утро. Прокричали петухи, и красное солнце показалось из-за леса. Люди выломали двери. И что они увидели там – вызвало слёзы. Мурали и Сурия сидели на полу, обнявшись. Нежный свет солнца золотил чёрные локоны девушки и скользил по спине парня. Юноша и девушка тоже плакали. И рядом с ними лежала флейта.
А потом, вечером того же дня, когда люди собрались в доме старейшины чтобы почтить чудо – пришёл одноглазый Конну-Вендирш. Как хозяин вошёл он в дом и сел напротив старейшины. И сказал такие слова:
«Пока в сердце есть хоть капля настоящей любви – Сибил бессилен». – С этими словами дурной скиталец окинул глазом присутствующих. Задержал он взгляд на Сурие и Мурали. «Ты» - обратившись к девушке, изрёк он. «Ты спасла этот мир». И продолжил, обращаясь уже ко всем: «Любовь спасёт мир. Даже когда падут крепостные стены, и молитва засохнет на губах. Только любовь! Среди лжи и предательства, как солнце в непроглядной тьме. Вы все, знайте!» - И одноглазый человек вздрогнул, словно расправив крылья, когда Сурия схватила его за рукав. «А как же те, что забрал твой господин!» - Кричала она, и не отпускала руку посланца Ада.
- Дурной человек улыбнулся. «Их души попадут на небеса. Благодаря тебе, Дитя Звёзд!» - И шайтан, щёлкнув пальцами, растаял в воздухе. Но голос его ещё громом звучал под потолком избы: «Но когда мир погрузится во мрак, в царство лжи и предательства; когда матери бросят детей своих; когда чаша боли станет выплёскиваться через край, а Тьма целовать будет Землю и та забудет Солнце, тогда снова Зверь явится в ваш мир и поглотит его…»
Акко замолкла. Вагонетка, мерно покачиваясь, скользила по рельсам, и провода всё так же белели над головой. От дыхания металлическая поверхность покрылась инеем. Было очень холодно.
- А что случилось дальше? – Спросил девушку Рэй.
- А дальше… - Отстранённо ответила Ловиса, смотря вдаль, где едва-едва засветлело небо. – А дальше – пришёл Вильгельм.
- Всё что ты рассказала – правда? – Раймонд машинально вращал рычаг, и дрезина разогналась до приличной скорости, близкой к скорости велосипеда.
- Это легенда... – Улыбнулась в ответ Акко. – Но я – Девушка стала задумчивой. – Верю в неё. Верю в каждое слово.
- Живая легенда. Людям было бы неплохо читать её. Хотя, боюсь многим нравоучения и примеры, как мёртвому припарка... Слушай, мы скоро будем!
- Знаю. Смотри – Дома…
Глава 24. Сломанные игрушки. «Девочка, которая хотела счастья». Часть 2.
Запретный плод запретом сладок.
Стекает с губ остывших яд.
Уродлив ложью твой припадок,
Уродлив крик, проклявший ад…
В твоё окно стучится ворон,
И воском капает свеча.
Ты не несла клейма позора,
Ты не боролось до конца…
Капелью с крыш слеза сорвётся –
Сквозь смех заплачет майский дождь.
И солнце робко улыбнётся:
«Зачем, чудачка, ночи ждёшь…»
Запретный плод уже не сладок…
И с мёртвых губ не каплет яд...
Уродлив плоти был упадок –
Вились черви, вился смрад.
Но ночь с небес сорвала звёзды –
И в этом странном дежавю,
Весна знакомилась с морозом -
Поникли розы на снегу…
Большое сердце брызнет кровью,
Сквозь тьму прорвётся страшный пульс,
Хрипя в безудержной агонии…
На адский смрад слетался гнус.
Запретный плод стал снова сладок.
Налился мёдом смертный яд.
Прекрасна жизнь, сменив упадок –
С наивной страстью рвётся в Ад!
Пролетела зима. И вот уж новое солнце заплясало в лужах; возвратились ласточки, а за ними – и лето с улыбкой молчаливо присело на небесный трон... Мама Флора наконец-то договорилась с Эстель Лу – лучшим преподавателем фортепиано и сольфеджио в Вальдштадтской консерватории. Вообще, здесь, что даже странно, не особенно популярна музыка, хоть Вальдик (как жители ласково называли свой город), в прочих отношениях несравненно продвинутей Траумштадта. Правда здесь, как утверждала Глафира, продвинутым является только Центральный и Зыряновский район. Ну, и отчасти Черномутинск. Про Воронки, и районы Замолье, Осинники и Мясокомбинат ходят страшные слухи… И Ловисе повезло, что мама снимает квартиру в одном из самых культурных и безопасных мест города: в новом микрорайоне вокруг Медгородка, недалеко от речного вокзала «Нижняя Плаква» и улицы Либенштрассе.
Вальдштадтская консерватория имени Клауда Брукса располагалась в старинном полуаварийном (но очень красивом) здании эпохи Эйхенкройцев. Таких зданий даже здесь, в ретроградном, заставшем рыцарскую эпоху Вальдштадте, сохранилось немного.
Эстель Лу оказалась худощавой старушкой с очень высоким голосом и седыми кудряшками – отчего её шевелюра слегка напоминала овечье руно. Она, отчего-то, довольно холодно отнеслась к маленькой Акко, и не признавала в девочке талант. Напротив, Эстель часто унижала Ловису, делая страдальческую мину, закатив глаза, и с сожалением сетуя, мол, витаминов наверное каких девочке не достаёт, раз она такая негибкая на мышление и заторможенная... Ловиса потихоньку стала ненавидеть консерваторию.
А вечерами всё быстрее взрослевшая, и всё более красивая «хозяйка крыш» провожала закаты на ставшей родною высотке. Так она научилась читать ветра. Она узнала, что ветра приносят судьбу. Хотя если быть точнее – не совсем ветра, а изменения в структуре мира – если угодно. Как дождь и ураган не обрушиваются просто так – им предшествует череда примет, чем ближе – тем более явных. Так и любые события в мире начинаются «издалека», и первые их отголоски приносит ветер…
И ветер приносил тревожные знаки…
Прошло два года. Ловисе исполнилось тринадцать. Единственной отдушиной в её неопределённой жизни была Глафира и Медведка, и поначалу девочка почти каждый вечер проводила в библиотеке. Но теперь, когда стали слишком сильно загружать в консерватории, да и Глафира, отчего-то, стала всё более задумчивой и отрешённой, и начала вежливо избегать младшей подруги – девочке становилось совсем паршиво. Однажды, когда снова осень кружила вальсы по бульварам старинного города, Глафира, радостная, призналась:
- Знаешь что?? – И, не дав вставить контрвопрос, продолжала. – Я буквально вчера узнала, что в Фросгарде, это в Винтерванде, освободилась вакансия в районной библиотеке. Это такое место!! – Глафира мечтательно закатила глаза. Её немолодое лицо светилось изнутри. – В общем, я всегда мечтала о покое и о жизни рядом с морем. И вот теперь моя мечта почти сбылась! Зарплату обещают ту же, а работы, видимо, намного меньше. Фросгард маленький городишко, тихое место на самом краю географии… Старушка и море – вот, как я вижу свою старость! Да, я буду одна, а уродочка моя тоже немолода, ведь собачий век недолог… Но я мечтаю о такой жизни! Покой и грусть, ламентичные дожди, шёпот волн, вечно пасмурное небо… Ты знаешь… здесь, на виду у всех, не лучшая стезя для интроверта. Вальдик не особо спокойный город – вечно строится, какие-то проекты, ощущаешь себя под давлением и взором власти. А там… Там счастье, как смерть; и смерть, как счастье…
- Красиво ты описываешь… - Ловиса грустно улыбнулась. – Но мы с тобой, значит, насовсем разлучимся?
- Ну, почему же насовсем? – Глафира как мама обняла маленькую подругу. – Раз в год я обещаю приезжать к тебе. А потом и ты подрастёшь – может быть, захочешь меня навестить… Винтерванд стоит увидеть, Акко! Эта земля создана для таких, как мы, моя девочка-меланхолия.
- Когда ты уезжаешь, Глафира?
- Думаю, через две недели. Надо подготовить кое-какие документы. Можешь уговоришь маму, она отпустит тебя со мной на пару месяцев?
- Нет… она не отпустит. – Опустила голову Ловиса.
Прошло две недели. Глафира, как и обещала, уехала. Затянули октябрьские дожди, день ото дня становился всё короче, а ночи холодней.
«К сожалению, прекрасную душу могут выточить только страдания. Такая душа стареет до срока, становится мудрой, но и печальной, отстранённой. Ей не о чем общаться со счастливыми сверстниками. Они скучны, примитивны. Их ум имеет только практическую направленность, в нём нет возвышенности и красоты... Но страдания ваяют душу лишь до определённой черты. Когда страданий становится слишком много – они разрушают, очерствляют, ожесточают. Убивают, в конце концов. Ты слишком рано постарела, маленький ангел. В твоих глазах вселенная и высохшие слёзы…»
- Будто бы это обо мне… - Тихо шептала девушка. - Ловиса часто перечитывала книгу Густава Гилева, впавшего в состояние дерева и столь загадочно сгоревшего. И теперь, казалось ей, что эти строки – про неё. И жизнь её – такая же дорога из умерших дней, что вскоре пересечётся путями с беды, и распутается ли когда-то этот комок – неизвестно… Радость становилась редким гостем в добром сердце…
Прошёл ещё один год. Вот так однообразно и печально... А весной Ловиса получила письмо от Глафиры. Та писала, что наконец, нашла место своей мечты. И что Медведочке там тоже очень нравится. И главное – в Арктике совершенно нет клещей, и больше никогда не придётся бояться страшного пироплазмоза...
Фросгард – писала Глафира – небольшой городок, населением двести тысяч. И население постоянно сокращается, оттого много заброшенных и таинственных мест. А я это очень люблю! – Говорила Глафира. - Но самое чудесное, что есть во Фросгарде – это Снежное море. Не просто море, а самый настоящий океан, ведь оно только Тюленьим Архипелагом и островом Миир отделено от бескрайнего мирового океана, и стоя на берегу, глядя вдаль, осознаёшь, что до ближайшего континента в ту сторону пятнадцать тысяч километров воды! Море постоянно штормит. Небо вечно серое. Зимой – снега и метели, но не слишком холодно; примерно, как в Вальдике. Летом же – как у нас глубокой осенью. Снег – обычное дело. А в горах и на дне ущелий снег так и не успевает стаять, и там растут ледники. Природа – космос! Сплошь каменистые холмы и горы, покрытые зелёной тундрой, и лишь в защищённых от ветра балках растёт полярная берёзка и ива. Библиотека, как я мечтала – тихое помещение на первом этаже уютного старого дома. Кругом – низкорослый кустарник, напротив – заброшка. В читальном зале пахнет покоем и знаниями. Посетителей совсем немного. И люди здесь, на севере – довольно спокойные и не слишком общительные. Прямо как я! – Радовалась Глафира. – Медведка любит купаться в море. Я и сама купалась пару раз – прямо как моржиха! Летом вода прогревается до плюс восьми. Здесь, во Фросте, есть старинный костёл, где каждую вечернюю службу играют на органе… Я часто хожу туда. И вспоминаю о тебе – ведь ты тоже любишь музыку. Сейчас, пока пишу это письмо, за окном третий день бушует шторм. Какие здесь волны! Моя квартирка на восьмом этаже, к тому же дом стоит почти на самой верхушке городской сопки. Я вижу отсюда море – но сейчас его сокрыл туман. А ветер гремит стёклами так страшно, будто сейчас выбьет их. Но Медведка не боится шума. Она лежит рядом со мной, и передаёт тебе «привет». И знаешь, в этот момент даже мне – грустной старой тёте, хочется взять и закричать в бездну: «Жизнь Прекрасна и Удивительна!!!» Но я прошепчу эти слова тихо, ведь бездна слышит даже шёпот… Вот. Как ты там, моя девочка-невидимка? Навещаешь, присматриваешь за нашей библиотекой? Как настроение твоё, как здоровье? Напиши, я буду очень ждать! Твоя подруга Глафира, и Медведочка - обладательница самого длинного собачьего хобота. До связи, целуем тебя:) Жизнь удивительна и прекрасна!
Тёмная Акко читала письмо, сидя на кухне глубоким вечером. Мама уже спала. Зябкая прохлада сквозила по комнате. В соседнем доме зажигались окна. Трудно сказать, вызвало ли столь долгожданное письмо подруги у девочки радость. Наверное – уже нет. Ловиса понимала, что Глафира безвозвратно утеряна. Что им, таким похожим, не по пути. Почти как Молчаливому Ларри и Оле. И их дороги умерших дней не сошлись на перекрёстке…
«Неужели ты не знала, что родные души должны держаться друг за друга? Невзирая на возраст и обстоятельства… Ведь мы, Звёздные Дети, так редко находим друг друга. Мы словно осколки закатных аккордов последней песни этого мира, в котором почти не осталось добра… И даже найдя друг друга – мы расстаёмся… Ты научена была опытом Оли. И ты бросила её, пускай даже тебе есть оправдание! Неужели ты не видела, что она – кровь от крови твоей, частичка того же неземного света, что есть в тебе… А теперь ты покинула меня. Глафира-Фира, ты боишься трудностей, дрожишь, как осинка, покидаешь отверженных, как и все… Разве ты сама не была отверженной и одинокой?? Мне плохо, мне страшно. Я чувствую, что надвигается какая-то беда… Но будь ты рядом, эта беда бы никогда не посмела произойти! Я не прожила столько, как ты, но я уже знаю, что родные души должны держаться друг за друга. Мы – против всего злого мира. Мы как те защитники Альвара, должны вместе делить и красоту, и любовь, и костёр у подножья горы Бен-Мор… Разве не об этом писал твой отец, Густав? А ты убежала от меня, ради уюта и моря. Но ведь уют можно найти везде, а море – оно будет всегда, будет ждать… А я? Неужели я для тебя прокажённая, что ты бежишь? Неужели не любишь меня? Ведь меня там не будет, в Фросгарде… Неужели тебе лучше там без меня, чем здесь, со мною?? А что, если ты совершила ошибку, и твоя судьба не сложится там хорошо… Но я всё равно желаю тебе добра… И конечно же Медведке – пусть никогда её больше не кусает клещ и другие беды не затронут! Она милая… Плачу, вспоминая её… И я бы очень хотела снова увидеть тебя, но ты знаешь, мама меня не отпустит. Я же ещё не взрослая! Ты бы могла приехать ко мне, вместе с Медведочкой? Я так полюбила и её – её тёплое пузико и смешной хобот, и даже её вечно вонючие «ссанки»…
Ловиса смяла это письмо, и убрала в шкаф письменного стола. Девочка плакала. За окном восходила луна, а зеленовато-бледная Фата пряталась за Чёрной Рощей. Тёмная Акко принялась писать другое письмо:
Привет. Я очень рада, что ты не забыла меня. У меня всё хорошо. Мама по-прежнему работает в онкологии, её повысили. Я хожу в консерваторию, но заниматься мне не скажу, чтобы очень нравится… В нашу библиотеку я хожу не часто. Ведь там больше нет тебя и Медведки… А книги я читаю довольно медленно – я люблю как следует обдумать строки. Да, здорово, судя по твоим описаниям, у тебя во Фросгарде! Я тоже всегда хотела увидеть море… Но не знаю, сбудется ли? У нас сейчас начало апреля. Снег стаял, но подмораживает. Знаешь, мне очень грустно в это время… Не так грустно зимой, когда метель и морозы, а вот весна… Особенно весенний вечер, когда на улицах играют дети, ходят влюблённые… А я будто мрачное чудище из страшных сказок сижу одна за толстой шторой… Вот такие вот чувства. Ну, ты знаешь. У меня ведь никогда не было друзей, любви… Хотя мама говорит – что рано. Да и они – другие. Но пока мы общались с тобой, я не испытывала этого чувства острой печали.
Ловиса долго думала над последними строками. Не получились ли они такими же излишне откровенными, как в первом смятом письме. Но, поколебавшись, оставила всё как есть.
В общем, я тоже целую тебя, и Медведку, прямо в её хобот. Надеюсь, ты сдержишь обещание, и приедешь. Я буду ждать тебя. Мы с мамой живём всё по тому же адресу, и переезжать не собираемся. До связи, моя подруга Глафира…
Письма идут долго, порой письма теряются. Но говорят, что тонкая белая нить, связывающая два любящих сердца – не порвётся никогда.
Акко с надеждой клала письмо в жестяной ящик для отправки. Но что-то в её груди покалывало, расширяя пустоту: ответа не будет.
Спустя месяц мама неожиданно объявила: «Мы уезжаем в Бриш».
- Почему? – Не понимая, что именно мама имеет в виду, спросила Ловиса.
- Видишь ли… Дочь. Я бы тоже очень не хотела возвращаться в этот городок, но в Брише из-за возраста уволили единственного специалиста по онкологическим заболеваниям. И меня снова направляют туда. Зарплату обещали поднять на четверть. Это хорошие деньги, я считаю.
- Мама, ты хочешь насовсем перебраться в Бриш?
- Не знаю. Я бы, признаться, не хотела.
- Мы переедем в тот же дом? Ты знаешь адрес, где мы будем жить?
- Нет. Пока что, как мне сообщили, первый месяц нас расселят в гостинице. А там видно будет…
Поезд снова увозил Ловису на восток. Вальдштадт и горы Липовой Пармы оставались позади, и пейзаж за окном становился всё ниже, прозаичней, холоднее. Холод покалывал и в груди девушки. Теперь все самые светлые, пусть и не такие весёлые моменты, уже позади. Позади закаты на крыше, позади вечера и ночи в тихой библиотеке, позади смешная уродочка Медведка… Судьба была неумолима. И судьба забирала от Ловисы Глафиру, забирала лучшие мгновенья из жизни, ставила стену между ею и счастьем. И как, как разрушить эту стену и сократить расстояние? Плюнуть на всё, ехать на край земли, в Винтерванд, вломиться в квартиру Глафиры (а Акко знала её адрес, указанный на её письме), и сказать, что хочу жить с нею и Медведкой? И бросить маму? Было ясно, что судьба устроила, всё так, что рыбка сама запутывалась в её сетях, и чем больше она била хвостом, тем сильнее впивались в неё прочные нити…
Бриш встречал девушку пыльным суховеем: нежно-изумрудные листочки только-только распускались на ветвях жиденьких осин и берёзок.
Маму и дочку поселили в старом аварийном здании гостиницы. Хотя называть гостиницей этот барак из осыпающегося красного кирпича и пилорамным цехом во дворе, может прийти только в Брише. «Добро пожаловать в Красную Звезду» - Гласила выщербленная табличка над входом, и будто в насмешку, под большой красной пятиконечной звездой было пририсовано ещё четыре маленьких. Мама развела руками. «Ну, зато до больницы не далеко» - усмехнулась она. Номер располагался на втором этаже, окна его были с торца здания. Оттуда открывалась грязная после недавней распутицы глинистая дорога, за ней – пыльные пастбища, по которыми ветер гонял мусор с ближайшей свалки. Вдалеке за пастбищами чернел осиновый лес. В воздухе пахло весной. Знакомыми с детства степными ароматами, с примесью гари, мусора, навоза… Вовсю распускался май. И зыбкое тепло снова поселилось в сердце девочки. «А может, ещё будет счастье…» - думала она. И вдыхала полной грудью молодые ветра из Фаркачарских Степей.
На второй день мама, придя с работы, сказала: «Ты уже большая, чтобы сидеть целыми днями в номере, или бегать по крышам. Я договорилась с директором школы №3. Тебя обещали взять в класс даже на оставшиеся полтора месяца. Пока тебе не будут ставить оценок, вольёшься в коллектив, осмотришься, возьмёшь программу на лето, а с уж с первого сентября – будешь учиться как все.»
Ловиса грустно вздохнула. Ей не хотелось учиться в школе с другими детьми, хотя и эта неопределённость, шатание по лесам и крышам тоже не могли продолжаться вечно… Но дело в том, что Акко никем не видела себя в жизни. Даже пресловутая детская мечта вырасти и стать ветврачом – оставалась только мечтой, покуда не поставлена Цель, покуда тоска, вялость, и «собственные уставы» возводили стену между ней и обществом. Когда прочие дети уже определяются с выбором профессии и канвой судьбы, Ловиса плыла куда-то по течению, а течение всё замедлялось и замедлялось, превращаясь в трясину. Девушка была очень умной, талантливой, одарённой; приложи она усилия – ей бы с лёгкостью дался почти любой предмет. Но она не хотела изучать то, что изучают другие. Интуитивно она понимала, что эти знания – мишура, а цель в её жизни… совсем другая. Если она вообще есть, эта цель. Всё чаще девушка задумывалась, что ей вообще не стоило рождаться. Как больной уродочке Медведке, но Медведке Всевышний послал Глафиру. А ей… С грустью девушка осознавала, что Глафира любила Медведку в сто раз больше, чем мама любила её.
Глава 25. Осень. «Это наша страна!»
… Попытайся ладони у мёртвых разжать,
И оружье принять из натруженных рук.
Испытай, завладев ещё тёплым мечом,
И доспехи надев – что почём, что почём.
Разберись, кто ты – трус, иль избранник судьбы,
И попробуй на вкус настоящей борьбы!
И когда рядом рухнет израненный друг,
И над первой потерей ты взвоешь, скорбя...
И тогда ты без кожи останешься вдруг,
Оттого что убили его – не тебя…
(В. Высоцкий. «Баллада о борьбе»)
- Знаю. Смотри – дома… - Акко вглядывалась в темноту. Впереди различались разбросанные по низине силуэты строений. Местами их скрывал облетевший лес, но большей частью местность открыта. Из громады городского массива только два окна зажжены. Над железнодорожными путями не горят фонари - администрация экономит свет. Да и кому свет нынче здесь нужен…
- Расскажи ещё что-нибудь! – Раймонд совсем не мёрз. Всё-такие великое дело – тепло родного человека. Даже трескучий мороз – нипочём. Близость подруги и вращение штурвала-рычага согрели его. Хотя холод перед рассветом стоял страшный. Это не сырая прохлада осени. Это легендарный Юшлорский мороз. Наверно, если бы здесь висел термометр, он показал бы минус 30.
- Сейчас подумаю, что тебе рассказать! Я давным-давно не толкала таких длинных речей, даже дыхание сбила… - Акко прикрыла рот ватными варежками, дышала в них, от её дыхания шёл белый пар. Глаза девушки походили на чёрный омут, в омуте таились сокровища и чудовища. Иногда в глазах Тёмной Акко вспыхивали искорки, как огни святого Эльба в грозовых небесах… Сколько бездны, богатства и мудрости, древности и звёздности, таилось в этих глазах. На вселенную накинули чёрный плащ, на Вечность надели капюшон… Видел ли кто-то ещё в Ловисе столь невозможное? Или то чудилось только Рэю, оттого что он банально любил девушку, любил и наделял своими чертами… Для других (ручается сам рассказчик), Акко не была особенно привлекательной. Закрытая и угловатая, пугливая, тихая. Вечно говорящая невпопад; после её слов повисала неловкая пауза. За ней тянулся шлейф отчуждённости, непонимания; для людей нормальных и порядочных казалось, что девушка скрывает в себе демонов. Скрывает какую-то жутковатую мерзость, как покинутый заброшенный дом. Но будем откровенны – это ЛЮДИ видели в ней как в зеркале СВОЮ мерзость, и СВОИ грязные мысли приписывали существу, которое не могли постичь. Но Истина часто кутается в плащ из ночи, ибо обнажённый свет смешон и страшен. Носящие в себе Истину знают это.
- Слушай, я могу рассказать тебе про Вильгельма. Наверняка ты не слышал эту историю в таком ключе. - Ловиса вопрошающе посмотрела на возлюбленного.
- Весь во внимании. – Искренне ответил Раймонд, и стал вращать маховик как можно безшумней.
- Итак! – Почти торжественно продекламировала Ловиса – Триста лет назад далеко на западе, в устье великой Ёрги-реки, там, где целует она безбрежное море Паласса, раскинулся старинный город Фойербрук. В Фойербруке правил мудрый король Расмус «Бархатный Тигр» из династии Эйхенкройцев. У Расмуса была красавица жена – королева Жизель. Был храбрый юноша сын Зигфрид, и луноликая дочка Лина… И всего было вдоволь, люди давно позабыли войну, Фойербрук цвёл и благоухал. Цвела культура и искусство, люди верили в Бога, и многие светлые умы той романтичной эпохи даже подумывали навсегда избавить Эспенлянд от мерзости разведения УРБов. То была эпоха просвещения и торжества лучших мужей белой расы. Учёных, путешественников, поэтов, благородных рыцарей… Эпоха, когда Мир, казалось, стоял на пороге Великого Рассвета, а Зло в мире умалилось почти до 333/1000.
И каждый год, в начале мая, в престольном Фойербруке проводились рыцарские турниры. На этих турнирах бойцы со всего королевства сражались друг с другом за воздушный поцелуй королевы. Хотя наверно… Сражались они всё-таки за славу и честь, а также за хорошее вознаграждение от короля. Но не будет лишним порой добавить в прозу романтики! Ведь эпоха Эйхенкройцев и проходила под знаменем романтизма, гуманизма и просвещения. Пока однажды, трагичная история «любви» не положила ей конец...
Четвёртого мая, в самый разгар турнира, в город Фойербрук приехал странствующий рыцарь. На нём были бедные доспехи, шлем его не покрывал лица, а на гербе изображён бесхвостый лис. «Лисица без хвоста» являлась символом того, что рыцарь лишён наследства и имени, и обречён скитаться по городам и селениям, зарабатывая на жизнь чем Бог пошлёт... У рыцаря были завитые лихие усы и голубые добрые глаза. Но никто не обратил внимания на бедного идальго, пока не начался первый акт турнира.
Та-Дааам!!! – Ударил гонг.
- Ту-Туту-Тру-ту!! - Вострубили горны.
И что тут началось! Бедный и отрешённый рыцарь показал себя по всей пугающей красе! В конной сшибке он сбрасывал из седла одного соперника за другим. Анри Шатильон, Асманд Брёкссон, Луи Гастон и даже сам Филипп Грэй из Риннор-ам-Ёрги полетели из седла на пыльную землю ристалища. Никто из них не погиб, ибо по правилам, вместо стального острия, наконечником копья служил прочный деревянный шарик, а все воины были облачены в полный латный доспех.
Но это отнюдь не всё. После первого акта турнира – конного поединка – состоялся грандиозный бой на мечах. Самое опасное из всех состязаний! Дань памяти кровопролитным сраженьям прошлого… Воины выходили биться в полном латном доспехе, надетом поверх стёганного камзола, а голову защищал шлем-шапель с решетчатым забралом. По правилам существовал лишь один запрет – использовать технику «полумеча», когда меч берут как ломик, одной рукой за рукоять, второй за лезвие посередине клинка, и концентрированными колющими ударами бьют в сочленения доспеха, в лицо, шею, пах. Порой единственный способ «расковырять» латника! Рубить же разрешалось со всей силы, не ограничивая ярость и удаль… Турнирные мечи ничем не отличались от боевых, более того, они затачивались «под зубило», что только опасней для лат. Тяжёлые переломы, и даже смерть были частыми спутниками состязания… И вот, когда опытные бойцы выстроились по правую руку короля, готовые выйти на арену, и все с ног до пят они были облачены в дорогие, как особняк-шато, сияющие на солнце латы, загадочный странник предстал перед публикой в белой рубахе и холщёвых штанах! В руках «бесхвостый лис» держал двуручный мессер – прямо тот, что я видела во сне. И вот, бой начался!
Первый противник - Гримоальд Лангебард, барон Виляндский, известный своей жестокостью и нечеловеческой силой, тут же попытался разрубить странника, нисколько не считаясь с жестом безрассудства последнего, выйти на бой не одоспешенным. И в общем-то, барона можно понять! Ведь никто не заставлял «бесхвостого лиса» совершить фактически самоубийство, лишив себя защиты. Только бесхвостый шакал увернулся с нечеловеческим проворством, и Гримоальд, потеряв равновесие, рухнул наземь. В ярости вскочил он, произнеся проклятье, и странно видеть, за что он так ненавидел нищего воина... Поединок приобретал уже не спортивный азарт… Гримоальд великан, могучий кряжистый силач, похожий на косматого бородатого медведя из дремучих дубрав Вилянда; одним видом он внушал трепет! Облачённый в чернёные ребристые латы, в шлеме «армэ», напоминающем звериную морду, решительно попёр он на странника, как исполинский танк «Кляйне-Маус». Гримоальд был осторожен, не делал широких замахов, стараясь быстрым неожиданным ударом подрезать «нагого» воина, а последующим, сокрушительным, рассечь надвое. Но «лис» – снова увернулся, скользнул по клинку противника своим мессером, и рубанул яростного исполина в область ключицы. Удар с глухим шлепком впечатался в кирасу. Дорогущий Рерхофский доспех смялся, будто консервная банка! Сила, с которой «лишённый наследства и имени» обрушил этот удар на неприступный «танк», повергла соперника и публику в шок... Правая рука Гримоальда повисла как плеть. Он, шатаясь, перехватил тяжёлый двуручник в левую. Но странник просто отобрал меч противника! Отобрал, и обратил взгляд к королеве. Она хлопнула в ладоши. Аплодисментами разразились трибуны. Гримоальд был опозорен… Он затаил злобу на нищего рыцаря, а слыл Гримоальд чернокнижником и обладал дурным глазом…
А голубоглазый идальго поклонился публике. Внимательные взгляды могли различить на его поясе губную гармошку и книгу в брезентовом чехле.
Под пронзительный тенор горнов, уже изумлённый Король объявил публике:
«На ристалище против неизвестного рыцаря с гербом «Бесхвостый Лис», выходит первый мечник Эспенлянда – Арчибальд де ля Мур, Лернонский Кот, маркиз Гиммельштайнский!»
Под неистовые овации толпы и томные вздохи женщин, на октагон лёгкой танцующей походкой выбежал сам Арчибальд – Лернонский Кот, на гербе которого красовалась надпись «Вечно Влюблён».
Прекрасный золотоволосый Арчибальд, любимец публики и женщин, изящным реверансом приветствовал странника. На Лернонском Коте тоже нет доспехов – только стёганный камзол, расшитый гербом Химмельштайна.
«Моя честь не позволит облачиться мне в доспех, но один из нас погибнет сегодня!» - Тихо шепнул Лернонский Кот сопернику.
Оружие благородного Арчибальда - меч-бастард, такой же длины, что и мессер таинственного идальго. Его аккуратные завитые усы вправду делали маркиза похожим на кота! А золотые кудри венчала широкая широкополая шляпа с пером… Кто в Эспенлянде, да и во всём Мидленде не знал Арчибальда! Поэт, трубадур, балерун, сердцеед; непревзойдённый маэстро эксгримы, дестрезы и сантимент-дю-фер, самого коварного стиля фехтования из Линдешалля!
С ударом гонга, два воина сошлись в поединке. Что это был за поединок! Заворожённая публика наблюдала с трибун за Бесхвостым Лисом и Лернонским «Вечно Влюблённым», бой которых походил на идеальный танец, где каждое па несло смерть – но смерть не достигала цели, ибо удар, что развалил бы обычного человека, легко парировался или уводился в сторону великими фехтовальщиками. Но тут…
Толпа замерла. Смертельный финт, подсечка, и идальго обрушил полуторамтровый мессер на шею споткнувшегося Арчибальда. Зрители в ужасе застыли. Стон пронёсся среди женщин. Сам Король побледнел, а Королева закрыла лицо платком...
Но кровь не пролилась на зелёную траву окдагона. В самый последний момент Бесхвостый Лис остановил меч; его клинок не причинил вреда Лернонскому Коту... Арчибальд поднял глаза. Идальго подмигнул побеждённому.
«В том убедится бьющийся часто, что есть и сильнейшие… Я благодарю Вас, и во век не забуду Вашего благородства» - Маркиз тихо поклонился сопернику.
А странник, улыбнувшись, достал из-за пояса губную гармошку, и принялся играть Рондо Бродячих Котов…
Королева была в восторге. Публика рукоплескала… Расмус задумчиво поглаживал белокурую бороду. Странник стоял, невзрачный, улыбчивый, в бедной потёртой рубахе, и играл эту странную, нелепую ни к месту мелодию… Длинные завитые усы и печальный взгляд, солнце в сердце, и тень за плечами… Странный холод будто продул позвоночник королеве, и ветер налетел на трибуны… Но женщина быстро взяла себя в руки. Она, признаться, как и многие скучающие люди из высшего общества, любила турниры. В Золотой Век Милосердия, турниры превратились скорее в спортивное шоу, чем в кровавую битву, но турниры эти не позволяли безстрашию да лихому задору угасать в сердцах благородных дворян.
И Жизель, спустившись, протянула идальго руку с трибуны и попросился назваться.
«Вильгельм, ваша милость!» - Ответил рыцарь.
«Поднимись, воин» - сказала королева, прищурив небесные глаза и поблёскивая перстнями. И Вильгельм под овации толпы взошёл на трибуну.
- Ловиса. Мы приехали. – Раймонд, тронув девушку за плечо, прервал рассказ. – Вот развязка. Налево – промзона.
- Ух ты, уже! Пешком мы шли вдвое дольше. – Мизантропка мечтательно оглядывалась по сторонам. Легенда о Вильгельме, а может, просто беспричинная смена настроения стряхнули с неё флёр уныния. И она совсем забыла, что случилось несколько дней назад, совсем забыла о ужасах жизни, забыла о скорой смерти. - А легенду… Я расскажу тебе позже.
- Обязательно. Я рад тебя слушать.
- Замётано! Так… Вот и тупик. - Вагонетка остановилась. Раймонд спрыгнул на заметённую насыпь и подал Меланхолии руку. Вокруг клубилась мгла, только предрассветные звёзды мерцали в лиловом небе. И в стороне, на шахтах, шарил прожектор. Белый тоннель его, подрагивая, скользил вдоль колючей проволоки, искривлялся на терриконах, проваливался в дебри ивового леса.
- Вот наша тропинка… - Шепнула Акко. И, увлекая старика за собой, свернула на узкую, заметённую свежим снегом тропу. Туман становился гуще; отрываясь от земли, он поднимался в небо, на котором всё бледнее мерцали звёзды. На востоке, где позади оставался Новый Траумштадт, не видать и слабой полоски света. Только белизна становилась всё прозрачней, словно там, на небе, постепенно зажигали тысячи электрических лампочек, отделённых от земли серой шторой. Дорожка уходила вниз. И без того низкие земли опускались ещё ниже, и горизонт плавно вздымался по сторонам, очерчивая границы гигантской чаши. Таков он – Старый Город. Огромная яма средь сумрачных солёных степей.
- Я помню это место… - Рэй огляделся по сторонам. На его белых от природы щеках в обрамлении вьющихся бакенбардов и золотистой бороды горел румянец. А глаза, малоподвижные и серо-зелёные, слезились от мороза.
- Тебе не холодно? – Девушка вопрошающе смотрела на возлюбленного. Раймонд одет в длинное чёрное пальто, скорей осеннее, нежели зимнее. Под него старик пододел две тёплых кофты. Пора бы прикупить хороший синтепоновый пуховик, или хотя бы рабочую ватную фуфайку. Некрасивую, зато тёплую и надёжную. Раймонд мало заботился о внешнем виде, разве что в годы короткой, поэтичной, но не слишком радостной юности, когда он был готом-одиночкой. И одеваться старался, как эти странные мрачные подростки - западные поборники тёмной романтики и протеста. В Траумштадте молодёжные субкультуры не были распространены, тем более такие, как готы. Здесь, к востоку от Мермаунта, жили в основном суровые люди – потомки зеков и рабочих Гофманской волны заселения. Консервативные и ригидные мещане, которые даже могли избить за странный наряд, или, например, синие волосы. И только книги и музыка, стихи и газетные статьи связывали резонансом сознания с «либеральной Фойербрукской интеллигенцией», с субкультурами, легендами, и Высоким Искусством… Запад – какой-никакой, но светоч цивилизации, едва достигал суровой Зверринии, и едва доходили до ней отголоски Фойербрукской романтики и Паласских дождей…
- Не… Всё хорошо.
- Как вернёмся, сразу пойдём на рынок, и прикупим тебе что потеплее. Эх, не доглядела я, дура… Видишь, как быстро мороз нешуточный ударил, и ладно, что ветер слабый…
Сама Акко одета в длинное мешковатое чёрное пальто на вате. Как и Раймонд, девушка принципиально не носила меха и кожи.
- Сейчас солнце станет – потеплеет! – Старик-Рэй ничуть не унывал, хотя по правде, ему было холодно. Мороз забирался под одежду, свободно гуляя под широким подолом, он щипал щеки, сковывал пальцы и голос, сухой пылью свербел в груди.
- Нам нужно выйти к городской ратуше. – Девушка обвела рукою горизонт, где пока ничего не видно, кроме припорошённых снегом ив. Ивы, какое удивительное дерево! И под снегом они стоят зелёными, облетая лишь к декабрю. Когда другие деревья, даже их двоюродные сёстры – осокори да осины – в сентябре сбрасывают последнее одеяние, в нищенской наготе скрипя у дорог…
- А впрочем, выйдем. – Словно сама себе ответила Акко. – Тут всегда так. Если заросли – ни чёрта не видно. Никаких возвышенностей поблизости. Жаль, тропинку замело…
И вправду, тропинка, вымощенная диким камнем и шлаком, заметена тонким, ещё нетронутым снегом. Кое-где меж деревьев, где из-за обильно опадающей листвы не росла трава, снег лежал таким же белым бархатом. И стоило чуть уйти с едва заметной дорожки, можно заплутать в бескрайних безлюдных окраинах, и никто не будет искать, да и не найдёт, если захочет, приговорённых Кураторами и Смотрящими к смерти одиночек. И двое отверженных только сильнее грели друг друга, но не как дикобразы Шопенгауэра, а как Сигюн и Локи, обречённые на вечность в холодной Хелль.
Вот, наконец, город показался впереди. Деревья расступились, и чёрно-белые тона сменились рыжими – здесь бурьян в человеческий рост торчал из снега, и как летом, топорщил сухие колючки… Уже отсюда видно, что город впереди – изменился. Жители почти покинули старый Траум. Власти недавно проводили расселение, даже жандармы приезжали, выламывали двери, насильно эвакуируя пьяниц да стариков, печальных обитателей гниющих окраин, всю жизнь проживших здесь, корнями вросших в старый город... Теперь основная инфраструктура отключена, нет больше водопровода и отопления; электричество отключат в декабре.
Старик и девушка ускорили шаг, а потом и вовсе сорвались на бег. Словно играя в перегонки. А солнце, уже взошедшее, на миг показалось меж туч, и снег заискрился миллиардами острых зеркальных осколков… Ловиса легко бежала по сыпучему снегу, стопы её почти не касались земли. За девушкой тянулась строчка красивых следов, чем-то похожих на строй мелодии в нотной тетради... И не было помехой дикарке даже тяжёлое мешковатое пальто.
- Эй, я не успеваю за тобой! – Смеясь, причитал Рэй. Он так походил на старика, на бездомного бродягу в своей поношенной одежде, с длинной нечёсаной шевелюрой да бородой; с расхлябанной сутулой походкой. Лицо его сделалось румяным, и теперь он почувствовал тепло. Даже жар, словно ожил вмиг. И стылый ветер, гуляющий в свободном пальто, выскочил вон. Ловиса смеялась. На фоне белизны нетронутого снега её глаза чернели как весенние проталины, а бледно-смуглую кожу тронул румянец. Губы девушки стали краснее, словно подведены помадой. Акко почти не задыхалась. Выносливая степная волчица. Дитя природы, дитя фольклорной древности, как стрекоза в янтаре дожившая до наших прогнивших времён...
- Согрелся?! – Акко мечтательно глядела по сторонам, выдыхая белоснежный пар. В её глазах грелась весна. Раймонд, запыхавшись, поравнялся с ней. Он ощущал рвущий душу восторг. Детский, беззаботный, святой. Словно все беды на свете бессильны в этот миг. Словно ничего, кроме этого мгновенья, не существует.
- Согрелся! – Старик улыбался, переводя дыхание. – Вон, смотри: нам совсем ничего осталось. – Впереди чернели трехэтажные деревянные бараки.
- Ага… - И вдруг, Ловиса нагнулась, взяла пригоршню снега и запустила в Рэя!
Пуф! – Юноша слегка отпрянул, ожидая увесистый шлепок в лицо, но получил только рой ледяной пыли, закатившейся за шиворот.
- Ах ты! – Рассмеялся он, набрав сухого рассыпчатого снега двумя руками, и запустил прямо в улыбающиеся лицо Ловисы.
За игрой кончился пригород и потянулась мрачная широкая улица. Все дома по улице были пусты. Старинная брусчатка не проглядывала из-под снега. Только «коридорный» ветер гнал позёмку… Вскоре, Виса и Рэй заметили на снегу свежие следы. И чем дальше путники продвигались по улице, тем больше становилось следов. По следам не намётанным глазом трудно различить, кто прошёл здесь: стар иль млад, женщина или мужчина. Большинство следов оставлены однотипными ботинками на толстой рифлёной подошве, в которые переобулся весь город на стыке осени и зимы. Кто-то ходил здесь утром, до того, как Акко и Рэй ступили на Грюненштрассе – так называлась эта улица, идущая параллельно центральной Вильгельмштрассе. Но никого не видно. Хотя кто знает, что могут скрывать чёрные проёмы окон, которые казались лишь чернее от набиравшей силу белизны… Облезлый, нищий Старый Траум, после расселения выглядел тоскливо и жутко, он бы испугал и вогнал в тоску «нормальных» людей. Но мизантропам нравилось увяданье цивилизации, и жутковатые виды вызвали тихий восторг. Гофманские строгие пятиэтажки, штукатурка на которых слезала, будто струпья, таили в своём чреве гниющие тайны и страхи ушедших людей; улица обнажила кишки – трубы с рваной изоляцией, спущенные провода; и позёмка гнала по улице бумажные пакеты. На балконах со сколотой лепниной лежал снег, ветер трепал шторы в разбитых окнах. И вправду, скитальцы заметили, как много окон оказалось выбито. Будто люди, покидая свои дома, хотели разрушить место, что любили. Не доставайся же ты никому, Город-призрак, окоченевший средь безмолвия труп…
- Наша цивилизация в точности повторяет судьбу ильшеман. – Молвила Тёмная Вода. – Может, чуть в другой вариации, даже более трагической… Словно здесь – какое-то проклятое место, где заканчивается история. А мы с тобой… прямо новые Сурия и Мурали, и занятно, чем же закончится летоисчисление Эспенлянда… «Когда мир погрузится во мрак, в царство лжи и предательства; когда матери бросят детей своих; когда чаша боли станет выплёскиваться через край; когда Тьма целовать будет Землю, и та забудет Солнце - тогда снова Зверь явится в ваш мир, и поглотит его…» – Знаешь… Наверное, я и видела Сибила во сне.
- Сибил это дьявол, да?
- Наверно. Так называли Губителя ильшеманы. Но раньше у него было другое имя. Он носит много имён, и ещё больше обличий.
Раймонд промолчал. Потом, махнув рукой, процедил: «Да ну их всех к чёрту!»
Ловиса печально улыбнулась, и крепко обняла старика.
Пейзаж напоминал постапокалипсис. Напоминал подлунный город из снов Раймонда, где из недр торчал маятник земли, и неведомые механизмы в недрах вращали его, раскалывая реальность… И кто-то скрёбся в окно; пожирал звёзды как светлячков, неведомый, зловещий, с клыками, когтями; с иными красами, которыми страх наделил… Северные города-призраки жутки, их не иссушает солнце, и не пыль господствует на обезлюдивших улицах, но влажная грязь и слизь; и густые заросли осиновой поросли, и ржавчина, и гнилые сточные воды поглощают руины… Воображение рисует густыми красками.
На массивных лепных карнизах угрожающе зависли грязно-жёлтые сосульки. Они как когти кошмарного зверя возносились над мостовой, готовые сорваться. Выкрашенные в грязно-желтый шлакоблочные фасады зияли чёрными «глазницами»... Кое где стёкла сохранились и даже виднелись занавески, а в одном окне Раймонд увидел горшок с замёрзшими розами… Цветы, как сказочной вуалью, покрылись тонкой коркой льда. Словно сам демиург умершей красоты спасал от тлена скороспелую красоту... И всё это довершал зимний ветер, что завывал в оконных проёмах и скрипел распахнутыми ставнями, возмущаясь, что его только обретённый удел посетили две тёмных фигурки.
- Гляди! – Воскликнула Акко. Она улыбалась, в уголках её глаз блестели слезинки. Это от холода. Это от ветра…
Раймонд тоже улыбнулся, глядя на облезлую кремового цвета стену. На стене красовалось свежее граффити. Здесь – забавный дракон, курящий трубку. А сразу за ним – ползающие тараканы, будто рассыпанные по стене. А по другую сторону – зигующий мультяшный Наф-Наф и надпись RJKZ!
- Хах, что ж это значит?? – Рассмеялась девушка.
- Я думаю, просто автор шифром подписался.
- А поросёнок – автопортрет?
- Возможно. Как иначе назвать человека, рисующего на стенах покинутого города? Чем не хрюшка? Хотя… Тупые это стереотипы. Хрюшки не грязные, если не держать их в грязи. А уличные художники… Знаешь, мне они даже нравятся. Я бы лучше назвал его…
- Романтик. Романтик, как и мы. – Мягко вставила Акко.
- Как всегда ты права. Эх, жаль мы не захватили краску!
Стена тянулась дальше. Изображения оживали, как лента диафильма. И солнце-диорама рисовало тенями. На одной из однотонных, выкрашенных в телесный цвет стене, кроваво-красным пылала надпись:
«Убирайся прочь, сатана. Это – наша страна! Страну в обиду не дадим - проклятых синцев сокрушим!»
И чуть ниже слова из старой военной песни:
«Эспен, Эспен - юбер аллес! Юбер аллес – Эспенлянд!»
Значит, ещё не все траумчане превратились в ожиревших куколдов, пресмыкающихся пред Югом, в страхе изучая синский язык… Значит, жива ещё ярость и гордость в сердцах Эспенцев! Эти неказистые четверостишия из недр души, из глубокой памяти генов порождало праведную ярость… Так недостающую ярость для того, чтоб сокрушить любое зло. Значит, не только в сердцах Ловисы и Рэя ещё остались осколки праведного гнева... И будут ещё ружейные выстрелы, будут теракты и взрывы, а может и партизаны в лесах – будут! И будут годами терзать и покусывать хвост Красного Дракона, пусть даже не имея силы его сокрушить… Надпись заставила сердца двух биться чуть чаще.
Неужели белый мир ещё не окончательно скурвился… Неужели жив ещё огонь в сердцах, пусть даже в сердцах маргинальных единиц… но наших соотечественников и далёких братьев… Неужели жива ещё память о Вильгельме, о Расмусе, о великом Ллойде… И где-то на Юге и Западе ещё сражаются с Врагом Эйнхерии и Вервольфы – наследники рыцарско-монашеских орденов прошлого, таких как Эйзернкройц и Гебет-унд-Блют. Обычные белокурые парни, в сердцах которых живо пламя Истинного патриотизма. Обычные белокурые парни, вопреки всему поднявшие оплёванное и испачканное знамя Эспенлянда…
Где-то есть в мире Люди с большой буквы! Только нечасто им удаётся объединиться, найти друг друга… И изменить Мир.
«Станьте теми переменами, которые вы хотите увидеть в мире!» – Нацарапала гвоздём на стене Тёмная Акко, и вместе с Рэем они прокололи вены на запястьях, и пропитали чёткие царапины своей кровью, хотя и понимали, что их кровь смоет первым дождём…
Исследователи-этнографы утверждают, что существует четыре типа народной пассионарности. Первый – родовая. Сердца людей зажигает служение своему роду, клану, племени; заставляет в огонь и воду идти во имя выживания и процветания своих потомков и памяти предков. И нет одиноких в таком обществе, за каждым стоит воинство родичей живых, и незримо хранит воинство родичей мёртвых. Эспенцы прошли этот этап на заре веков.
Второй тип пассионарности – религиозная. Вера в бога или богов движет прогресс, скрепляет узами единоверцев; за веру, за идею, с молитвой на устах шли в бой, шли на казнь, на пытку. И вера – живые и ожившие ангелы вдыхали в сердца непобедимую силу. Именно Вера сыграла главенствующую роль в истории Эспенлянда; именно Вера помогла объединить бескрайние просторы и непохожие культуры в великое Белое Королевство. Впрочем, семь веков назад главенствующая конфессия изрядно запачкала себя делами Инквизиции и войной со Звёздными Детьми… И фактически, официальная религия уже не вернула себе былой власти над умами, уйдя в тихое подполье – в монастыри и культуру. И практически полностью Вера канула в лету после Майского Переворота и Чёрной Декады... Оставшись скорее как рудимент – культурный отголосок прошлого…
Третий тип пассионарности – революция. Разрушение старого мира, старого строя, дабы построить Новое на его осколках. Новое, которое сулит призрачная мечта. За великую справедливость, покой, счастье, мир во всём мире; за всё хорошее и против всего плохого… Так, наверно, считает каждый впустивший в своё сердце огонь Революции, вот только часто их новое «хорошее», оказывалось ещё хуже старого «плохого»… Ведь суть Человека – Властолюбие, Сладострастие и Эгоизм, и именно они в итоге побеждают в любой «революции».
Примерно так сотряс Эспенлянд Великий Майский Переворот, уничтоживший династию Эйхенкройцев. И кайзеры – «марионетки-фронтмены», за спинами которых вершили тёмные, древние, могущественные жрецы, наследники страшных тайных знаний Хоптской империи – пришли на смену древнему роду белых Королей. Многие купились на идею революции – за всё хорошее, против всего плохого. Многие искренне верили в свободу и справедливость, но оказались жестоко обмануты… И пролилось море крови, и настала Чёрная Декада, которая унесла жизней больше, чем любая война Старых Веков…
Четвёртый тип пассионарности – индивидуальная погоня за житейским счастьем. Торжество разобщённости и Эгоизма. Многие считают его вершиной эволюции общества, но на деле – это дно могильной ямы для народа. Слепые цели мирного капитализма – итога народного поиска и метаний - то закатные лучи сердечного пламени, и самый слабый стимул свершений.
В Век Искусства Эспенлянд процветал, и люди, каждый сам за себя, за свою маленькую изолированную семью, искали собственное домашнее счастье... Свой покой, свой уют, своё место под солнцем. Но и этот век прошёл, наступил век упадка и разобщённости. И нет более идеи, нет силы, способной объединить великую некогда белую расу, сподвигнуть на великие дела, меняющие мир. Люди стали продажные и слабые, равнодушные и агрессивные к соотечественникам. Никто не хочет погибать за идею и веру. И Вера превратилась в пыльный экспонат, а Бог – в доброго героя фольклора. Нет больше рыцарского ордена Эйзернкройц, нет монахов «Гебет-унд-Блют», нет защитников Альвара… И не будет. И тем не менее, под этим грозовым небом смены эпох, приходят в мир такие души, как Ловиса и Рэй. Чужие среди своих, чужие среди чужих. Извечные штрейкбрехеры мейнстрима… И они, изгои, Закатные Вестники, могли бы стать Вестниками Рассвета. Если бы люди прислушались к их Идеями, последовали бы им, искореняя в своих сердцах эгоизм, похоть и гнев… Изгои могли бы привести весь мир к Исправлению и построить Рай на земле… Но люди всегда совершают ошибку и отвергают Вестника Правды. Вестник приходит в час трудный. Известно из истории человечества, что там, где Вестник не был принят, или даже преследовался, там спрашивается со всей страны. И «десять казней» рано или поздно обрушатся на народ, поправший Истину… А люди никогда не достигнут Счастья, покуда будут «приносить в жертву» своих братьев.
Грюненштрассе заканчивалась. Справа опять простёрлись рыжеющие над снежниками окраины, ржавые гаражи и отвалы шлака. Справа штрассе переходила в узкий проулок, ведущий прямо на городскую площадь. У Раймонда заколотилось сердце. Вот и он. Вильгельм-Первопроходец верхом на бронзовом коне. Будто живой.
- А ещё есть сказка… - Мечтательно говорила Ловиса, всматриваясь в старинную, почерневшую от дождей и суховеев статую. – Что Вильгельм оживает каждую ночь при полной луне, и сходит с постамента. Чтоб размять ноги! Себе и коню… И когда город спит – печальный рыцарь ходит по улицам и копыта его коня стучат по мостовой. Цок-цок-цок. Он охраняет этот город. Потому за триста лет враг не пришёл сюда, и люди спят спокойно. Но только не теперь… Эх, где же ты, папа-Вильгельм…
- Воодушевляюще… - Протянул Рэй. Он всматривался в лицо Вильгельма. Так точно и так искусно отлитое в бронзе скульптором Иоганном Фаллачи. А Ловиса молча подошла и положила руку на постамент коня. Ещё не свернувшая кровь из запястья просочилась на бронзу.
- Папа… - Прошептала Акко, и маленькая слезинка скатилась по щеке девушки. – Почему ты не сохранил свой свет в сердцах эспенцев… Почему же ты ушёл в лучший мир, оставив нас здесь, в этом проклятом котле…
- Ловиса, ты правда думаешь, что Вильгельм твой отец?
- Нет… - Тёмная Акко печально опустила взгляд. – Я знаю, этого не может быть. У Вильгельма вообще не было детей. Но… Ведь мой папа потомок первых переселенцев, тех самых пилигримов и раскольников, что пришли в Юшлорию под предводительством Вильгельма. А мама, ты знаешь, из ильшеман. Вероятно, она последняя ильшеманка во всём Эспенлянде... Но я на неё похожа лишь внешне. Да и то отчасти. В остальном… мы слишком разные. А ещё мой папа, когда мама говорила про него, всегда напоминал мне… - У девушки дрожал голос. – Рыцаря. Такого же доброго и сильного, как Вильгельм. Который никогда бы не дал нас в обиду! Хотя я понимаю, что у моего папы и Вильгельма, ну, кроме силы и храбрости – мало общего.
Раймонд положил руку на плечо девушки. Отчего-то ему тоже стало грустно, а сквозь пелену слёз перед глазами оживали картины далёкого прошлого. Прошлого, навсегда канувшего в лету и утерянного безвозвратно. А лицо рыцаря было таким же, как триста лет назад. Лихие усы, большой выдающийся подбородок, длинный слегка крючковатый нос. Он едва заметно улыбался и смотрел куда-то вдаль. Мечтатель, защитник, несчастный влюблённый... Добрый осколок, подхваченный злым роком Ананки. А прямо за ним, пересекая Готфридплац, подобно исполинскому чудовищу, возвышалась городская ратуша. Мрачное девятиэтажное здание, но этажи в нём такие высокие, что казалось, ратуша шпилем касается неба... Тусклого, выцветшего зимнего неба, нависшего над низиной Старого Города.
- Ну, пошли… Надеюсь, в ратуше не поставили сторожа. Старик не мог оторвать глаз от старинного готического здания. Оно казалось ещё более страшным и величественным, чем минувшим дождливым августом. И циферблат с большими римскими цифрами теперь блестел в призрачном свете зимнего дня.
- По правде, я сомневаюсь, что там осталось оружие. – Раймонд сосредоточенно смотрел в чёрные проёмы окон. - Разве что в суматохе забыли что-нибудь. Но власти наши ублюдочные строги в отношении оружия. Простым людям его иметь недопустимо, как они считают. Только преступникам и жандармам. Что порой одно и то же… А теперь вот на военном положении и вовсе оружейку прикрыли. Чует, куда ветер дует!
- Согласна, Рэй. Но мы должны посмотреть…
Скрипнула старинная дверь из морёного граба. Ручки дверные сделаны, как и Вильгельм, из бронзы, и повторяют собою морды оскаленных львов.
- Я ни разу не был внутри… Даже когда ратуша работала. А ты?
- Я тоже не была. Но не раз слышала. От мамы. Моя бабушка часто бывала в ратуше по работе. Ведь она путешественница, почти как Вильгельм, и работала на правительство. Точнее – на Эспенлянд. Правда, тогда бы нас сюда вряд ли допустили… А сейчас – смотри! Тут вообще никого.
- Вижу.
Раймонд достал фонарик. Свет почти не проникал через пыльные витражи. А здание было таким огромным, что можно заблудиться. Внутри пусто. Будто всё, что можно забрать – вывезли. И только картины на стенах, да выцветшие гобелены прикрывали отсыревшую гранитную кладку. Сперва скитальцы, освещая бесконечные коридоры, проследовали в западный флигель, где находился арсенал. Но западный флигель был заперт на огромный навесной замок. Все окна снаружи так же оказались забраны решёткой.
- Нам нужно на чердак. – Девушка смотрела по сторонам, обводя фонарём тёмные стены, на которых висели картины и карты. Темнота то отступала, то сгущалась вновь. То и дело казалось, что сами стены здесь оживают, но путникам некогда обследовать тёмные углы, таящие в себе трехсотлетние тайны. Ноябрьские дни коротки. И если ночь застанет в пути, назад можно не вернуться. На подходе декабрь. В Траумштадте это глубокая зима. Настоящая зима.
- Забавно… Скоро мой день рождения. – Промолвила девушка. – Самые тёмные дни, закат года… Да ещё и роковое лунное затмение в Сфинксе…
- Что же ты сразу не рассказала-то?? – Раймонд смущённо уставился на подругу. – Я, право, даже не знал, когда ты родилась.
- Шестого ноября. В канун праздника Malilosa. Право, мистическое совпадение, словно родилась я уже под сенью церкви Альвара... А ты, когда родился?
- Двадцать четвертого января. Хм. Тоже шестёрка получается, число Хроноса, если сложить цифры. Вольверен и Сфинкс, фееричная связь, нечего сказать!
- Ну да… Правда у меня только Солнце в Сфинксе. А Луна, Асцендент, и целый стеллиум планет – в Ледяной Рыбе. А Фата и Нежная Лита в Черепахе… Я не особо похожа на Сфинкса – такого коварного, рокового и хранящего тайны, как их изображают. Я настоящая Рыба – прохладная, жалостливая и романтичная. Ну, и отчасти Черепаха – нежная и ранимая, вечный ребёнок. Вот… Я, кстати, давно увлекаюсь гороскопами. Больше по системе Ассорийских магов. Но немного и Джйотиш... Давай, я составлю твою натальную карту, ну, как вернёмся?
- Давай. Правда я сам астролог-любитель. Я уже составлял карту, не только себя, но и родственников, знакомых, некоторых знаменитостей… У меня, в общем, тоже в Вольверене только Солнце. Отчасти это похоже на правду, как ты понимаешь, я нелюдимый и самодостаточный. Асцендент в Рыбе – тоже зашкаливающая совестливость и милосердие. Луна в Сфинксе, да ещё и в 8 доме. Паршиво, знаю. А все остальные планеты, сплошным скоплением в Каменном Сердце... Но знаешь, последнее не похоже на меня… на меня нынешнего. Может, когда-то так и было, но теперь я совершенно другой человек. Жаль, что карта рождения не меняется вместе в личностью…
- Меняется… - Тихо ответила Ловиса. - Знаешь, всё может немного менять судьбу – переезд, смена имени, воля… Но ничто не меняет её так, как Любовь. Хотя считается, что любовь прописанна судьбой, но есть особая Любовь. Любовь, которая выше судьбы. Вот, например, в моём натале чётко указано одиночество, безбрачие. Но я – изменила свою судьбу, сказав тебе «Привет». И изменила твою. Мы – творцы своей судьбы, но это тяжёлая и страшная игра, и ставка в ней – жизнь. К слову, про переезд. Я всегда считала, что должна переехать – далеко-далеко. Так получается, что в Юшлории планеты в моей карте скапливаются в восьмом и двенадцатом доме. Солнце в 8, луна – в 12. При незначительном переезде на запад, например в Бриш, в 8 попадает Гамаль и Хронос… Надо ехать дальше, намного дальше, в Вальдштадт, в Фойербрук… к морю. Да, если бы эти города ещё были... Наивная мечта!
- Понимаю тебя, как никто, Виса. У меня Солнце в 12 доме, погасшее и злое, поражённое от Хроноса, закольцованное в тау-квадраты. Правильно пишут, что Солнце – как бы образ отца. А Луна, как и сказал, в 8 доме, в Сфинксе, тоже в квадрате к Солнцу и Нежной Лите. Луна в астрологии – мать. 8 дом - смерть и предательство… Видишь… Но походу ты оказалась сильнее всех этих небесных «малефиков», пророчивших мне тотальное одиночество, предательства, тайных и явных врагов, и даже насилие и инвалидность в старшем возрасте… Ты уже читала это на моих ладонях. Хронос любит ломать кости своих детей… Знаешь, я бы хотел изучать астрологию и дальше, вместе с тобой. Джйотиш для меня мало знакомая тема, у нас вообще трудно раздобыть хорошую книгу. Я тоже больше по Ассорийской системе. В мире столько всего, что нужно познать, разобраться… Ответить на вопросы. Я пытался изучать и хиромантию, и физиогномику, и Фойерштерн. Немного даже некромантию. Проблемы заставляют искать способы их решения. Я вообще понял за свою жизнь, что по-настоящему развиваются, духовно растут только люди с тяжёлой судьбой. Как написано в одной книге – ощущение Тьмы – это и есть сильное желание познать Свет… Только так. Из Тамаса – к свободе от Гун. Не в Саттву через Раджас, как считают некоторые, но через страдание и тьму – сразу к Свободе от любых условностей! Ибо удача и благость – тоже ловушка, всего лишь сторона «Белых» в бесконечной шахматной игре Сета и «Солнечного» Семейства. Я не хочу проигрывать партию Сета. Нужно выбыть из этой Игры. Закончить её, хотя бы для себя самого. И обрести покой. И вот я думаю, что только тот, кто жестоко проиграл в Игре, может взглянуть на Мир без розовых очков, и понять, что он – Игра, тюрьма и иллюзия. А затем, оборвав все привязки – крючки диавола; сожжа дотла своё Эго, которое лишь заставляет искушаться и страдать – слиться с Добрым Творцом, Богом-Абсолютом… Вот так, я считаю... А твой день рождения, милая Акко, мы отметим. Обязательно отметим!
- Спасибо… Рэй, я полностью согласна с тобой. Вспомнилось… старый романс.
Тамас душами играет,
Нас предал солнца белый свет.
Мы всё на свете потеряли,
Мы тьму, как маму обнимали,
И нашли Ответ.
- Вот и я надеюсь, что мы найдём Ответ... Только знаешь, я давно понял, что все способы познания мира, которые нам доступны; вся эта Астрология, Каббала и прочее – не слишком приближают к Ответу. Те учения, что доступны обывателю - искажённые огрызки Истинного Знания о Мире. Как никто из Власть Имущих не позволит «плебею» иметь мощное оружие – например межконтинентальную ракету, а максимум – перцовый спрей, или резинострел. Так и настоящее Знание ревностно оберегают Кураторы и Вершители, тёмные жрецы во власти… Спуская в «народ» размытые, противоречивые «куски» от Знания, тоже как «игру» - свей верёвку из песка, отдели зёрна от плевел… Но Им, Тёмным Вершителям, доступно такое, от чего у простого человека волосы встанут дыбом… Они – плетут для нас Сеть, задают правила Игры и двигают нас, подобно пешкам на шахматной доске. Но знаешь, что я думаю? Нам же кидают «огрызки» от Яблок Познания. А в этих «огрызках» тоже есть семена Истины… В нашей душе есть семена Истины, ведь мы сами – осколки Творца! Мы должны найти ответ в Себе, а все доступные нам науки, будь то Каббала, математика или природоведение, только ступеньки нашей Лестницы в Небо. Сеть, которую плетут Архонты и Познавшие их, что хранят, казалось бы, безграничную власть, тоже имеет ячейки-лазейки, и отбросив грузное Эго, все страсти, привязанности и обиды – можно пройти сквозь Сеть… Знаешь, я понимаю, пока мы не достигли полного очищения, но мы, наверно, на верном пути. Спасибо, спасибо тебе, Ловиса. Хоть встретив тебя, я обрёл привязанность, но благодаря тебе я так много понял, так много тяжёлых обид сбросил с плеч… Дай мне свою руку.
Ловиса подала старику руку. И Рэй закрыл своей ладонью страшные знаки на руке девочки-Меланхолии…
Они продвигались в темноте, освещая промёрзший мрак электрическим фонарём. Миновав зал заседаний, искатели вышли к лестнице. Здесь лестница была крутой, едва не вертикально уходящей вверх и закрученной по часовой стрелке на каменном столбу. На каждой площадке дрожали под ветром окна. Застеклённые такими же, едва пропускавшими свет пыльными витражами. Через них нельзя разглядеть улицу. Только на седьмом этаже стёкла оказались выбиты. И старик с девушкой перевели дух, сидя напротив зияющего проёма.
- Вот Грюнентрассе… Готфридплац, как на ладони… Вон – Тепличный Переулок. Тут раньше были теплицы и оранжереи. А там… - Девушка показала налево. – Туда мы обязательно спустимся. Сегодня. Я должна тебе кое-что показать.
Закончилась лестница. Девятый этаж оказался особенно просторным и гулким. Здесь не было мебели и картин, только стены из дикого камня, на которых кое-где висели административные карты и таблицы.
- Нам нужно найти лаз на чердак. Там могут храниться списанные излишки арсенала.
- Пошли туда. – Рэй потянул девушку за собой. – Я видел с площади окошко над левым крылом. Мне почему-то думается, люк именно там.
- Пошли.
И вправду, под самой крышей чернел узкий лаз. До него не меньше трёх метров.
- Ну, полезли… - Акко глядела наверх, как кошка на птичье гнездо. – Мы же для этого здесь, о Рай другого мира…
Старик с девушкой огляделись по сторонам. К счастью, в этом зале оказалось много старой мебели. Раймонд пододвинул тяжёлый резной шкаф. Тучи пыли поднялись в воздух. К шкафу Ловиса подтащила обитый бархатом стул.
- Я первый. – Сказал Рэй. – И подам тебе руку.
- Давай. Не упади…
Старик взобрался сначала на стул, потом, подтянувшись, залез на крышу старинного шкафа. Отсюда до люка в потолке оставалось чуть более метра.
- Давай руку!
Девушка протянула ладонь, сняв ватные варежки. Раймонд протянул свою, крепко ухватив узкую холодную ладонь.
- Бинго! И взаправду, списанную часть арсенала до сих пор не вывезли…
- Слушай, ведь суда никто не пробирался до нас! - Акко в восторге освещала фонариком просторный чердак. Пыль всё ещё летала в морозном воздухе. И гулял ветер. Гулял, почти как на улице. Только деревянные балки и черепица отделяли помещение от неба. Здесь довольно светло, и Раймонд раскрыл глаза от удивления. На чердаке, у стен и на полках, стояли и лежали сложенные штабелями мечи, сабли, шпаги…
Раймонд взял в руки первый меч и снял узкие жестяные ножны. Это кавалерийский палаш времён штатгальтера Альфонса Готфрида. На его рукояти красовались корона и четырёхлистный клевер. Он почти ровесник Траума! Рэй зачарованно покрутил палаш в руках, с плавным свистом разрубив воздух.
- А смотри-ка сюда! – Увлекала за собой старика Ловиса. Она показала на стену, на которой висели старинные фламберги, прямые романские мечи, страшного вида дузеге с широченным волнистым лезвием… Акко схватила чёрную изогнутую саблю.
- Гляди… - Девушка показала парню кривой почерневший клинок. – Это сабля ильшеман, ей больше трехсот лет! И Ловиса передала возлюбленному старое, потемневшее от времени оружие с золотой всечкой на рукояти.
Сабля ильшеман оказалась на удивление лёгкой и приятной в руках. На чёрном звонком клинке проступал витиеватый узор.
- В Траумштадте всегда любили холодное оружие. – Тихо сказала Ловиса. – Даже когда казалось, его век навсегда прошёл. Я тоже с детства люблю мечи и ножи. Жаль, у меня никогда не было своего клинка и возможности научиться фехтованию…
Увы, со времён Железного Гофмана, любое оружие в Траумштадте стало вне закона. Не говоря уже про ружья и гранаты – даже мечи и сабли стали запрещены к обороту. Обычным людям стало нечем защищать жизнь и честь от посягательств бандитов и произвола жандармов... Здесь, на чердаке старой ратуши, увы, не оказалось мощного дальнобойного оружия. Не осталось и гранат, патронов, пехотных мин… Здесь оставили в сутолоке эвакуации лишь старинное, давно списанное оружие, служившее верой и правдой далёким предкам.
- Ой, гляди-ка туда! - Девушка дёрнула старика за плечо. На противоположной стене висели луки со спущенной тетивой. - Это тоже луки ильшеман. Они были лучшими лучниками в мире! – Девушка сняла со стены короткий жёсткий лук, обклеенный пластинами из рогов дикого тура. Акко попробовала натянуть тетиву, но у ней ничего не вышло. Лук был жёстким, словно рессора грузовика.
- Знаешь, я всегда удивлялась, почему в сказках девушек часто изображают с луками… - Всё пытаясь натянуть тетиву, говорила Ловиса. – Для того, чтоб стрелять из него, нужно и вправду быть богатырём. К тому же... хм, грудь мешает девушкам стрелять из лука, тетива может зацепить и серьёзно поранить. А вот саблей! – И девушка, отбросив лук, сняла со стены двуручный мессер. – И я легко могу управляться!
Раймонд смотрел на любимую, и ему было смешно и страшно. Ловиса, закутанная в пуховик с кривым блестящим мечом в руках, который был едва не длинней её. Девушка явно походила на онну-бугэйся, только ни Раймонд, ни тёмная Акко не знали такого слова... Акко прекрасна и удивительна. Смуглая, угрюмая валькирия. Дочь Вильгельма и защитница слабых… Раймонд перехватил мессер из рук девушки. Это относительно новый меч – легендарный шниттер, изготовленный на Траумштадтском сталепрокатном заводе. Типовой, с клеймом завода и табельным номером. Грозное оружие. Лёгкий, упругий, бритвенно-острый. Новые шниттеры не ковали в кузне, а гидроабразивной резкой вырезали из листа стали 55MV - упругой, твёрдой и вязкой стали, из которой так же делали лучшие в мире рамные пилы. Затем мечи шлифовали, и закаливали в точнейших муфельных печах, а после - проводили отпуск клинка в течении двух суток. Траумштадтские шниттеры славились невероятной упругостью, их можно обернуть вокруг пояса, и меч выпрямлялся без малейшей остаточной деформации. Изделие получалось относительно дешёвым и очень практичным, в крепких руках способное разрубить надвое незащищённого доспехами человека. Шниттер – обновлённая копия легендарного эспенляндского меча - кригмессера, снискавшего славу в войнах прошлого. С кригмессером сражался Вильгельм. От обоюдоострых готических мечей, кригмессер отличал односторонний и чуть более широкий клинок с лёгким изгибом.
- Вот с такими мечами, – Говорила девушка, любовно поглаживая полированную кромку шниттера, – Экспедиция моей бабушки пыталась выйти к южному морю. Их взяли наравне с ружьями, чтоб отбиваться от диких зверей, или нежданных врагов, если встретятся на пути... Но людей там никто не встретил, и след ильшеманов простыл… Эх, как бы я хотела иметь такой!
Раймонд тоже был в восторге. В этом они сошлись с Ловисой – им обоим безумно нравились мечи и тематика древних сражений. Хотя и прискорбно, что на этом складе устаревшего и списанного оружия не оказалось ничего более современного – ни ружей, ни револьверов, ни гранат, ни даже мощных полицейских газовых баллончиков… Видимо, их вывезли в первую очередь, взирая на панику и обречённость в городе, на вспышки протестов и национализма… Правительство не планировало просто так отдавать свою власть, и обречённого народа боялось куда больше, чем синцев.
Раймонд взял в руки рекурсивный лук ильшеман, который девушка отставила в угол. Тетива, похожая на электрокабель, была прикреплена только к одному концу. Парень задвинул лук за колено, упёр в пол, и всем весом выгнул в обратную сторону. И вот, тетива торжественно зазвенела, как толстая фортепианная струна.
- Ого! – Воскликнула Акко. – Дай его мне!
- Подожди, я сам сперва. – И старик, затейливо улыбаясь, взял из колчана, висевшего на стене, длинную тростниковую стрелу, увенчанную отточенным срезнем. Рэй натянул лук всеми четырьмя пальцами, прижав сверху оперение пальцем большим – как это делали западные рыцари. Лук был жёстким, слегка скрипел от времени. И старик, прицелившись в деревянный щит на стене, спустил стрелу.
- Бинго!!! – Поздравила «лучника» Акко. Стрела с грохотом вонзилась в щит. Раймонд перехватил вторую, и так же выпустил в цель.
- Слушай, ты прирождённый лучник! – Смеялась девушка. – Дай и я попробую!
Парень передал лук девушке. На тетиве осталась маленькая капля крови – Раймонд облизал палец. Ловиса, взяв ещё одну стрелу, натянула лук и стрельнула в тот же щит на стене.
- Мимо! Эх… Но я верю в тебя! – Обнадёживающе воскликнул Рэйг. Акко натянула снова. У девушки немного не хватало сил, она натягивала тетиву чуть в сторону от линии стрельбы. Лук выгибался не до конца, и слегка подрагивал. Последняя ильшеманка-полукровка выстрелила. Срезень свистнул в щит, но царапнув, отскочил от просмолённой фанерной обивки.
- Ладно, не моё это! – Рассмеялась девушка. – Но это так весело, блин, это даже лучше пианино!!!
- Смешная ты. – Улыбнулся старик-Раймонд. – Но самая любимая, добрая и красивая девушка на свете...
В глазах тёмной Акко блеснули слёзы благодарности. Девушка снова взяла в руки шниттер.
- Знаешь, ведь именно его я видела во сне... – Уже тихо и серьёзно говорила она. – И когда я держала его в руках, я и правда чувствовала себя непобедимой… Будто я взапрямь дочь Вильгельма и Принцесса Зверинии, защитница всех нечастных и угнетённых... Чёрная Ниэна –Утешительница… Не смейся только, Рай. Хотя я знаю, ты смеяться не будешь… Как бы я хотела унести его с собой!
- Опасаюсь, нас могут остановить на проходной, паршиво так вляпаться... – Грустно сказал старик. - Носить меч, ты знаешь, уголовное наказание, а уж если попадаться в лапы жандармов, то за реальное преступление, а не за такую глупость. Да и слишком приметный он. Сто-сорок сантиметров стали!
- Знаю. Но мне отчего-то близок образ Первопроходца и его клинка… Кстати, хочешь я дорасскажу тебе легенду про него?
- Да. Хочу. Давай на обратном пути, когда мы поедем на вагонетке.
- Хорошо. А теперь, нам нужно торопиться. И мы возьмём с собой вот это. – И девушка взяла из штабеля в углу два обоюдоострых кинжала-басселарда, как с картин Гольбейна. Один она протянула Рэю. - Возьми.
Юноша снял ножны. В его руках лежал простой, но добротно сделанный увесистый кинжал с ромбовидным сечением, и рукоятью похожей букву «Н». Рэй попробовал остроту. Опасный. Как и все клинки, выпущенные в Траумштадте. На нём вытравлено неброское клеймо: R&R. Братья Рудольф и Ральф, основавшие сталепрокатный завод.
- Хороший. Беру его из твоих рук. – И старик, прямо как рыцарь из старых легенд, поцеловал клинок, и спрятал басселард в рукаве пальто. – А ещё – захвачу это. – Раймонд взял стоящую в углу пехотную лопатку. – Для меня, как для земледельца – привычный инструмент. – Рэй улыбнулся. Лопата гармонично легла в руку. Маркелловская эпоха – на лопате легендарное клеймо «Эйзернкройц» - старинное производство Вайхаузен, идеологически чуждое Гольдштейнам наследие Эйхенкройцев, но сохранившееся фактически до времён Гофмана, как лучшая частная фабрика по производству армейского холодного оружия и шанцевого инструмента. Раритет! Лопата потёртая, сильно уточенная. Кто знает, во скольких войнах побывала она… Железная часть немного погнутая, ржавая, но всё ещё прочная, как кряжистый старик-ветеран; и плотно насаженная на просмолённый черенок из боярышника, на вид почти новый. Лопатка не привлекает внимания, не вызовет вопросов у жандармов – всегда можно сказать, что, мол, я долблю ей наледь у калитки. Лопата длиной 65 сантиметров, довольно легкая; ей можно рубить как топором, наносить тычковые удары, прикрываться как щитом-баклером – например от брошенного в лицо камня или перцового спрея. И этот предмет дышал историей, дышал кровавыми окопными войнами, унёсшими в своё время цвет эспенляндских поколений… Ярость и гордость навсегда впитавшегося в металл пота и крови будто налила этот невзрачный предмет огнём – как меч Архангела для последнего боя с Дьяволом.
- Да… - Улыбнулся сутулый старик. – Макисары мы плюшевые. – С кинжалом и лопатой против Левиафана.
- Да… - Улыбнулась Акко. Но и пламя свечи способно обжигать…
Глава 26. Сломанные игрушки. «Скучающие Погонщики Ослов».
Здесь тучи садятся на серый хребет,
И небо роднится с землёю.
Здесь чист первозданный божественный свет,
Здесь воздух пропитан мечтою.
Здесь дышится легче, и чище вода,
Здесь дожди обернутся снегами.
Здесь всё неизменно, так было всегда,
На границе земли с небесами.
Там сокол расправил крыло на ветру,
Под тобою парит в поднебесье.
И звёздной ночи сестрицу-луну,
Коснётся мотив дивных песен.
Здесь ели угрюмо скривились к земле,
И солнце за облаком тонет.
Ладони протянем к полночной звезде,
Где ветер метелями стонет.
И бездна разверзнет холодную пасть,
Светило дневное поглотит.
И тьма обретёт безвозмездную власть,
И льдом закрепит на восходе...
Так получилось, что в Кальгортской пустыни я провёл один год. Хотя приезжал туда, как и Варфоломей, как Ларри, как Эттвуд Порко – навсегда. Я искал тихой смерти в Пармской тайге, почти как те старики и безнадёжные больные в старом Винтерванде, что уходили в одиночестве в седую тундру, и принимали неизбежность. Их боль, агонию, бред или морок; их распад и трупную вонь – не видел никто из людей. Безнадёжной болезни лучше без свидетелей… Ибо даже добрые люди, видя страшное мучение и ничем не способные помочь – превращаются в невольных палачей. И почти всегда начинают отворачиваться от чужой боли, ведь настоящая боль, душевная или физическая – мерзкое зрелище. Пусть лучше оно не имеет свидетелей…
За год пребывания в Кальгортской пустыни, я много бродил по окрестной тайге. Я сроднился с нею, стал «лесным человеком», бродягой первозданной Пармы; и мог по несколько дней не возвращаться под сень монастыря, ночуя прямо под звёздами. В холода я укутывался, как в кокон, в армейскую брезентовую плащ-палатку, делал настил и навес из елового лапника. В тёплые летние ночи я лишь накрывался плащ-палаткой с головой, спасаясь от бледных, медлительных, но чрезвычайно крупных и злых комаров. По сырым низинам обитал чёрный гнус, мелкий и кровожадный, от него спастись было почти невозможно… Но это мелочи; я не так уж тяготел к комфорту…
В лесах, особенно на исходе лета, в самое благословенное время - видимо-невидимо грибов; больше всего я любил обабки и подосиновики, и конечно же, белые – но их было немного. Когда есть грибы, можно неделями жить только на них, туша их в котелке с крапивой и черемшой. А когда хочется сладкого – тайга щедро одаривала ягодами. Сколько их там в июле и августе! Особенно в сосняках-зеленомошниках, на высокогорной тундре и сфагновых болотах… Я впервые познакомился с голубикой, черникой, морошкой, шикшей… А как восхитительна таёжная земляника! И сладкая, как мёд, малина, и бодряще-кислая дикая жимолость… В родных Юшлорских степях, по которым я совсем не тосковал, из диких ягод росла лишь клубника; да изредка, в основном на юге Акелдамской пустоши – дикая вишня…
Я редко рыбачил один. Это хобби, признаться, не особо прижилось. Хотя хариус и пелядь северных рек, это что-то! В лесу мне не бывало страшно... Даже тёмными тревожными ночами, в сырых шелестящих осинниках, зная, что вокруг на сотни километров, не считая Монастыря и села Кальюрт – ни единой человеческой души... В Кальюрте проживало полторы тысячи человек, и население стремительно сокращалось… Не было работы, развлечений; не оставалось перспектив в северном таёжном райцентре… Разве что работала частная пилорама, да население разбирало на металлолом давно заброшенную Верхне-Плаквинскую узкоколейку… Почти пятьсот километров рельсов, проложенных через горную тайгу. И ночами, даже там, в местном «светочи цивилизации», совсем рядом выли волки; а зимой, говорят, они едва ли не каждую неделю таскали скотину…
На север, восток, и северо-запад - простирались незаселённые и неисследованные земли – хребет Мермаунт, или Мередианные Горы, как великий каменный пояс опоясывал поперёк весь Эспенлянд, уходя своим северным концом в Снежное Море.
- Парма – ещё не Север. – Часто говорил Варфоломей. Кальюртский район, только начало Настоящего Севера, что простирался ещё на две тысячи километров до самых арктических пустошей и фьёрдов Снежного Моря. Шестьсот лет назад те края начинал исследовать сам Эспен Ллойд, но с тех пор Север практически так и не был освоен. И это здорово. Его чарующее, как бы звёздное дыхание исцеляло души, что так нуждались во врачующей прохладе и первозданной чистоте… Святой край; и порою хотелось, из благодарности и глубокого почтения к этой земле, припасть к ней челом, и обнять седую древнюю мать…
За время таёжных скитаний, я не встретил ни одного опасного дикого зверя. Только видел их следы, порою протоптанные поверх моих, какие-то пару минут назад, когда я думал возвратиться по тропе. Видел шерсть, прилипшую к смоле, и жуткие следы медвежьих когтей на деревьях… Я часто слышал волков ночами – их леденящую душу подлунную песню. Слышал чудовищный треск в паре десятков метров, будто танк продирался сквозь буреломы. Но ко мне никто не подходил. Разе что относительно безобидные лоси, кабаны, и зверушки помельче. Они обычно сами пугались меня, и спешили скрыться. Или скрывался я, ведь лосю и кабану лучше не переходить дорогу – это его дом, его край. Я - гость. И я уважал Хозяина. Возможно поэтому, тайга и была благосклонна ко мне…
Не раз доводилось мне слышать жуткие рассказы монахов и Кальюртских охотников о гигантских волках-людоедах, весом под сто килограмм, что заходя ночами в село резали телят и свиней, разрывали цепных собак, и даже нападали на одиноких гуляк прямо на улицах Кальюрта. Последнее такое убийство, говорят, произошло два года назад. Волки растерзали ребёнка…
Рассказывали и о медведях-шатунах, худых, как сама смерть, и не желающих умирать, даже когда мощными ружьями были разворочены в фарш их череп, органы, и позвоночник… О шатунах, что вламывались зимой в дома… О старых горбатых соломенных медведях – особом подвиде, вес которых доходил до тонны, а свирепость не знала границ. Позже в Вальдштадтском краеведческом музее я видел чучело такого медведя с светло-соломенной косматой шерстью и большим горбом на спине. Когти медведя напоминали серпы, и были немногим короче…
Тем не менее, мне казалось, что в лесу меня хранит какая-то добрая сила. Что захожу под его сень не как враждебный пугливый колонист, а как истосковавшийся блудный сын возвращается домой… Это трудно передать словами. Но я будто дружил с древними духами Пармской тайги, и был с ними одной крови… Я не боялся смерти. Я готов был встретить её с пониманием и грустной улыбкой…
Может поэтому, она обходила меня стороной.
Варфоломей не раз предупреждал меня. Он говорил - бойся Ворока – злого духа тайги, быстрых рек и ущелий... Бойся его - ловца первобытных кошмаров, и не искушай Судьбу. Ворок проявляется, когда мир истончается своим полотном, и незримое обретает плоть.
Кто такой Ворок, спрашивал я? Варфоломей отвечал: он воплощение ужаса человека перед первобытной Природой. Он оборотень, но не пресловутый человек-волк; для тебя он станет тем, кого ты больше всего боишься в тёмном лесу… Он знает о тебе всё, и если возьмёт тебя, никто никогда не найдёт… Ворок - демон, приходящий из параллельного мира, он может увлечь за собой… Когда бьёт Маятник Земли, пространство вибрирует как камертон, и стирается грань между канвами реальностей… Что казалось страшной сказкой, обернётся былью. Сколько нечисти скрывают чёрные карманы вселенских складок… В Парме много литосферных разломов, говорил старец; оттуда текут соки земли, питающие и хорошее, и дурное… Какую силу способны взрастить они, извергнуть из чёрного Лона, тебе лучше не знать... Здесь, под Пармой, земля живая, не присыпанная километрами песков и глин, как у вас. Здесь удары мятника-камертона меняют мир, и меняют страшно.
Я всегда с интересом слушал Варфоломея. И, признаться, сам ощущал под собою беспокойство земли, о котором говорил загадочный старец. Так бывает в горах, на разломах... Ты будто ходишь по шкуре титанического Зверя, и слышишь, как бьётся его сердце, как вздымается могучая грудь… Ты даже различаешь его мысли – они ворочаются, как грозовые облака из огня и камня… Я слышал стон бездонных недр, Земля о чём-то говорила мне, она жаловалась… От её инфразвука леденела кровь, а через завесу скреблось что-то, о чём не принято говорить... Разве что, на «Ферме Дураков». Пару раз, глубокой ночью, я видел странные лучи, поднимающиеся от земли к звёздам. Сначала красный и тонкий, будто лазер, он остро и неприятно мерцал, шарил по ночным светилам и тонул в черноте. А потом, дрогнув, гас; и я наблюдал, как от земли к звёздам поднимаются пульсирующие бледно-голубые сгустки… Потом, и они таяли в темноте, а в глубине недр активизировалось знакомое приглушённое жужжание.
Я совсем не храбрец, но здесь, все эти явления не вызвали паники и психических травм. Напротив: я припадал к Земле ладонями, ушами, я слышал её, разговаривал с ней. Здесь я впервые почувствовал вращение Великого Маятника, что монотонно гудел, как работающая под подушкой электробритва. А временами начинал протяжно быть: «Боммм-Боммм…». И я закрывал глаза, отдавшись странному, тёмному, потустороннему потоку…
От старых солдат можно слышать, что на войне погибают те, кто больше всего цеплялся за жизнь. И выживают те, кто хочет с этой жизнью расстаться… Клад находит тот, кто его не ищет, по воле случая; а кто кладёт на поиск всю жизнь – только теряет средства и время… И любят обычно тех, кто в любви не нуждается, а кто вымаливает любовь у Вселенной – получает одиночество и предательства.
Быть может, я потому и не сгинул в дремучих лесах, что не боялся, и был почти равнодушен к собственной смерти… Наверно, иногда можно проехаться, как на сёрфе, на пресловутом «законе подлости», но только тогда, когда тебе будет всё равно на результат...
Обойти и исследовать даже ближние окрестности монастыря почти невозможно. Даже воображаемый квадрат территории, с углами в Верхней Плакве, урочище Крапивная, бывшем посёлке ПармЛага «Красные Глухари», и горой Большой Тылль. Меня, как для человека, выросшего на плоской, как поверхность моря, равнине, не переставала водить тропами лешего пересечённость и лесистость Пармы. Перепады высот превышали 2,5 км по вертикали, от речных долин, ложбинных болот, до снежников на скалистых вершинах. Совершенно не было плоских площадок, размером хотя бы с футбольное поле. Везде уклоны, обрывы, камни, дебри… Если можно было поглядеть сверху, взору предстала бы поверхность, похожая море в лютый шторм. Горы – застывшие волны, которые тоже медленно вздымаются и низвергаются в долины… Святые седые Мермаунтские горы, вершинами собирающие туман; древние, как опоры земли, и безмолвные, как само небо. В ложбинах меж хребтов всегда протекали реки – прозрачные и ледяные, и ревели водопады; в сырых замшелых ущельях таили свой зёв предательские карстовые воронки…
Лес в Парме, и вправду – в основном липовый. Частый-частый, с густым подлеском и травостоем. Много вездесущей осины, здесь «эспенки» кривые, замшелые, болезненные… Не похожие на наших степных красавиц с лоснящейся зеленовато-серой корой. Равно как и берёзы, в тайге чёрные и бородавчатые, и только ближе к верхушке знакомые берестой. Выше по склонам, где всё сильнее оголялись скалы и курумы – выживал под ветрами кедрач, можжевельник, кривостойные ельники… Берега рек вплотную к воде скрывали тала и черёмуха, ольха и рябина. На заболоченных заливных лугах трёхметровой упругой стеной рос Чёртов Борщевик.
В начале сентября я взобрался на самую высокую гору Среднего Мермаунта. На гору Большой Тылль, высотой почти три километра. Впрочем, не на саму вершину горы, а на небольшое каменистое плато, которое называли «Пузо». Взобраться на отвесную кварцитовую стену его «Плеч», стало бы достижением и для экипированных альпинистов... Вечные снежники лежат там; преданно и неусыпно висят грузные влажные тучи, скрывая мрачную вершину от ненужных глаз… С этой горой связана трагичная легенда. Прошлые хранители здешних мест рассказывали, что давным-давно на Парме жил добрый великан, звали его Большой Тылль. Он помогал людям, охранял родной край от врагов и несчастий, и растил свой великанский огород, и капуста на нём была размером с луну. И жена его, великанша Пирет, выжимала тучи, проливая их тихим дождём, и ночами зажигала светильники-звёзды. Так продолжалось тысячи лет, пока не обнаружил эти земли Красный Дракон. И принялся Дракон пожирать людей, и яд он впрыскивал в сердца выживших; и брат пошёл войной на брата, а сын – на отца. Увидел это добрый Тылль, и сразился с Красным Драконом. Чудовищной была эта битва. До сих пор бездонные ущелья и пропасти – шрамы земли, что была как пашня испахана когтями Дракона, и борозды этой пашни поднялись выше облаков... В той чудовищной битве Дракон победил Большого Тылля, и обезглавил его. С тех пор Пармские земли узнали горе; и люди уже не стали прежними, и тьма легла на благословенный край… А Большой Тылль превратился в гору, у подножья её – Голова-Камень. Где пролилась его кровь – текут теперь чистые, как слеза ангела, реки... А жена Тылля, великанша Пирет, окаменела от горя по другую сторону Плаквы-реки; и теперь, возвышаясь над тайгой, над облаками, стоят два каменных великана - молчаливые и бессильные стражи липовой Пармы…
Несколько раз я ночевал на озере Чахлый Рёк. Находится оно в глубоком разломе, в трёх днях пути от Пустыни. Дорога туда – едва заметная тропа вдоль берега Рёквы, протоптанная зверьём да охотниками. Тропа проходит по заболоченной низменности, зажатой между двух горных хребтов, Пасиком и Медвежьим. Низменность заросла хвощом и папоротником, и солнце туда не заглядывало даже в полдень. По берегам верхней Рёквы – буреломы, и предательски заросшие травой промоины, где в желтоватой воде по скользким камням ползали раки. Рёква вытекает из Чахлого Рёка, убегая далеко на запад, к равнинам Дождевого Предела и Паласскому Морю… Озеро Рёк – бездонное. Все попытки измерить его глубину терпели неудачи, и лот проваливался в бездну на километр и ниже. Считается, что озеро это - отверстие, через которое Подземный Океан, что лежит в десятках километрах под поверхностью земли, сливает излишки воды. Вода в Рёке всегда чёрная и пульсирует. Озеро мертво. Даже птицы не щебечут вблизи... А я любил подолгу сидеть на его берегу, на толстом стволе плакучей ивы, что прогнулось над бездонной водой. Сидеть, и просто смотреть в Око земли…
Потом приходила золотая осень. И тайга облачалась в жёлто-багряные краски… Таких листопадов я не видел нигде в жизни… Прощальные танцы огненных листов кружили голову; и дурманили пряные запахи зрелых трав... Сколько грибов дарил лес! Грузди, опята, маслята, лисички… Монахи заготавливали их впрок, солили, сушили; или тушили в чугунке с луком и молодой картошкой…
За листопадами пришли затяжные дожди, и Кальгортская пустынь неделями плыла в тумане, обдуваема всеми ветрами, и сон покоем давил на грудь… В начале ноября выпал первый снег. Он шёл всю ночь, шуршал по жестяной крыше... Ледяная крупка. Дыхание Войпеля. Благословение звёздного Севера... На склоны Помяненного хребта, Пасика и Малькырта, под утро легли белоснежные сугробы. И больше не было дождей. Зима на шесть месяцев стала единственной хозяйкой этих мест.
Зима в Парме оказалась довольно комфортной. Удивительно, думал я… Как же возможно такое, что здесь, на тысячу километров севернее родного Траума, и на полтора километра выше – такие мягкие снежные зимы, и температура в основном - 5, - 10, изредка - 15 градусов; в то время как у нас, далеко на юго-востоке отсюда, даже без Окон – минус 30 считалось «ещё не холодно». Климат Пармы мягкий, сюда с Западного океана морской ветер гонит без конца тяжкие облака и свежую прохладу большой воды, и тучи цепляются за горные хребты, оседая на них туманом и моросью… Мне очень нравился местный климат. Без лютых морозов, без жары, почти без солнца. Я хотел остаться здесь навсегда. Но старец Варфоломей не раз напоминал мне. Он говорил: твоя судьба – не здесь. А я испытывал смешанные чувства. И одно из них было – обида. Как обида бездомного пса, которого собираются выгнать из приютившего дома. Хотя, в то же время, я и сам не хотел провести всю жизнь в обществе троих мужчин, пускай даже – самых лучших, из всех людей, что мне доводилось встречать… Впрочем, были ли монахи людьми – иногда тень сомнения опускалась на сердце…
За время пребывания в благословенной Пармской земле, мне довелось пережить кошмар. Это стало тяжёлым, мучительным испытанием…
Был дождливый апрель. Когда сугробы уже сошли, и прелые листья дурманят своим ароматом, а тучи висят – протяни руку. На тракте, в тридцати километрах от Кальюрта, мощным паводком разрушило мост. Село оказалось совсем отрезано от мира, нужно срочно было строить новую переправу через могучую Плакву. Варфоломей, Ларри и Эттвуд надолго покинули Пустынь, они работали и ночевали в Кальюрте, это был хороший шанс заработать. Я остался один. Один в огромном старинном доме на каменистом плато на высоте 963 метра. Не знаю, что случилось тогда; я, проведя десятки ночей в первобытной тайге, здесь уже вечером ощутил что-то нехорошее. Монахи ушли рано утром. День я провёл на улице – надо было подкармливать пчёл, они скоро начнут пробуждаться, а запасы мёда истощились за зиму… Я ставил в ульи кормушки с густым сиропом… Потом рубил дрова. Но дождь к вечеру стал сильнее. На плато опустился сырой туман. Подгольцевые ельники загадочно шумели и качались, хотя был полный штиль. Воздух загустел. Я отчего-то ощутил страшную тоску, близкую к делирию: хотелось выть, рвать на себе одежду… Потом налетел ветер, и какой-то чудовищно-низкий рокот донёсся из сумеречного леса. Всё нутро оледенело, помню, как сейчас, я из последних сил, борясь с параличом, сумел скрыться в дверном проёме и затворить за собой дверь. Хлипкую, деревянную дверь с маленьким смотровым окошком. Далее я не мог сделать ни шагу. Сумерки сгустились, сырой воздух стал фиолетово-серого оттенка. И я увидел взором, который невозможно было скрыть за веками или отворотить, Его…
Он заговорил голосом, который нитями вытягивал нервы и тянул, тянул мою руку к дверной ручке…
О трёх ногах… О семи головах… О глазе одном… Что течёт молоком…
О железных когтях… О козлиных рогах… О отвисших грудях…
Плакву выпью… В Рёк загляну… Тылля Большого за горло возьму…
Тысячи грудей набухло… Тысячи удов скрипят… Тысячи солнц потухло… Тысячи душ протухло… Тысячи хлебов пожухло…Тысячи ртов говорят… В кожу мою облачивши… Мясом утробу набивши… Семенем лоно наливши… Уд и муде теребивши… Слово молитвы забывши… Дверь предо мной открывши…
На роги жертвенника заклят…
Я помню, как тянулся к дверной ручке, а с другой стороны к ней тянулись десяток мохнатых когтистых лап… Помню, как внизу моего живота зашевелились скользкие щупальца, поглаживая органы и парализуя мерзким потусторонним кошмаром… Как завороженный я заглянул в смотровое окошко, и узрел за дверью бледную семиголовую свинью высотою с дом, вставшую на дыбы. Она потрясала сотнями набухших грудей, из которых сочилось густое белое молоко… Груди шевелились, и из них, прорвав жирную, как парафин плоть, полезли чёрные металлические пластинки, острые, как тонкие лезвия... Они звенели о стекло, а плоть взрывалась страшными ранами… Рой лезвий жужжал, как пчелы, и пожирал плоть мёртвой свиньи… Шесть жутких голов, без глаз и без ртов, испускали тоскливый визг, а одна голова, я не сразу осознал это… То была моя голова, перекошенная омерзительной гримасой, с толстым рогом, застрявшем во рту. И только один белёсый глаз таращился на лбу, из которого текла белая, в сгустках, жидкость… Из свиньи вылез Демон, и выглядел он, как Самая Красивая Женщина, что только можно вообразить… Она распахнула чёрные крылья, как сама Неброэль, и из мужских её чресл выполз скользкий змей с ликом Мастемы… На демоне красное платье, а на голове её – корона из бледных эрегированных членов, выпускающих густую, с крупинками и сгустками, сперму... Дьяволица улыбалась, самой милой лучистой улыбкой на свете, невинной, как кровь агнца… Я чувствовал, как под гладкой кожей её кричали закланные души и ворочалась сшитая плоть… Демон улыбался мне, а я всё думал, что где-то уже видел Её…
Потом она набила осколками мою кожу, показала её мне; и я понял, что стою освежованный, и кто-то держит спусковой крючок моих нервов, готовых в любой момент взорваться болью… Женщина вдохнула в набитое чучело жизнь, и кукла поклонилась Ей… Я видел всё это, стоя за стеклом, а пальцы мои задеревенели на дверной ручке... Что-то заставило обернуться меня к зеркалу, что висело напротив двери, и в нём, подрагивая в загустевшем сумраке, горел семиглавый золотой светильник, над которым восходило Всевидящее Око… И всё вокруг превратилось в роковой чёрный водоворот, затягивающий в бездну…
И вдруг, я вспомнили слова молитвы. Молитвы Звёздных Детей, которую читал в далёком детстве, в той самой потрёпанной книге, которую любил класть под подушку… Песни о Падении Альвара.
Я словно отделился от тела, весь превратившись в молитву. Я твердил:
Господь мира Надзвёздного, справедливый Добрый Творец... Тот, который никогда не ошибается, не лжёт и не издевается... И не узнает погибели в мире бога чужого... Дай мне познать то, что Ты знаешь, и полюбить то, что Ты любишь... Вложи в мои руки меч, в сердце – безстрашие, а в уста – истину. Выведи меня из искушения, Избави от когтей лукавого... Я часть света Твоего, часть духа Твоего, я призываю Тебя, я возвращаюсь к Тебе… Ибо я не от мира сего, а мир сей – не мой.
Ибо я не от мира сего, а мир сей, не мой…
И в Этом мире наступит Царство Твоё. Наступит, и никогда не уйдёт… Никогда не уйдёт…
Никогда не уйдёт…
Я не видел ничего, не слышал ничего, кроме своей молитвы. Она заполнила всё. Она как свет – нежный, бело-жёлтый свет, что ласкал, обнимал за плечи, заполнял собою невесомое тело и дух, который вдруг я ощутил могучим, как огнекрылый серафим, и грозным, как меч архангела… За моими плечами стояло великое воинство – а я плакал, плакал от восторга и счастья, мне было так хорошо, так хорошо, как не бывает на земле… Нет, не бывает никогда! Я сокрушил демона. Смёл его, как огненный вихрь трупного червя… А потом… Потом я потерял сознание. И последнее, что я видел, это склонившегося надо мной большого косматого волка, и он улыбнулся, осторожно лизнув меня в лицо…
Проснулся я поздно. Я лежал у закрытой двери, а в окошко ласково просился свет полуденного солнца. Щебетали птицы. Звенела капель. Капельки ночного дождя и конденсат срывались с деревьев и крыши. Я отворил двери… Лицо обласкал тёплый, совсем весенний ветер… Запахи древесной коры, прелых листьев и трав, смолистых елей… Небо было голубым-голубым…
Чуть позже я обнаружил, что все пчёлы в ульях погибли… А дверь снаружи обожжена, будто под ней развели костёр…
В следующие ночи всё было спокойно. Только встреча эта, чем она была – я не знаю до сих пор, убила какую-то часть живого, что было внутри меня…
Монахи вернулись на седьмой день отсутствия. Я, хоть и любил одиночество, обрадовался их возвращению. Был ясный, солнечный день. Трава подсохла, летали ласточки. Но я сразу увидел, почувствовал, какую-то горечь и тьму, исходившую от Варфоломея. Его лицо сделалось худым и серым; в обрамлении седых волос и чёрной скуфьи, оно казалось совсем погасшим.
Он отвёл меня в сторону тогда, и сказал: «Ты должен уйти завтра на рассвете».
Я всё понял тогда, и даже кое-что, чего понять нельзя. Что можно только почувствовать...
Вечером, пока никто не видел, я закопал на маленьком холмике близ монастыря кедровую шишку. Я представил, что на следующий год из земли появится робкий пучок колючек, а через сотню лет – могучий прекрасный кедр раскинет крону над крышей монастыря, и каждый год он будет дарить монахам свои плоды. Доживут ли Ларри, Варфоломей и Эттвуд до первых плодов этого кедра? Вспомнят ли они обо мне? Или росток, не увидев неба, погибнет, а монастырь станет гиблым урочищем…
«Расти большим-большим, прекрасным-прекрасным…» - Прошептал я, полив закопанную шишку ключевой водой.
На рассвете я ушёл. Но уже за воротами монастыря меня догоняет Улыбчивый Ларри, и передаёт незапечатанный конверт с листком внутри. Я смотрю ему в глаза, и вижу бездну. Бездну космоса… Это не человек уже, нет... Бледный, полупрозрачный, и лёгкий как призрак. Вечный юноша, в его полвека он выглядел на шестнадцать... Он улыбается мне, но не ртом. Его рот всегда кривит жуткая гримаса. Он улыбается глазами. И кивает: мол, возьми. Помимо конверта он протянул мне узелок с ароматным мёдом и вялеными ягодами. Я как никогда прежде вдруг увидел всю его судьбу, его жизнь, и меня пробрала дрожь. В тот миг я понял, что стою напротив Святого. Но сколько неземных страданий выпало на долю этого УЖЕ не человека…
Я ушёл.
В Кальюрте я удачно успел на вечерний автобус до городка Старый Алатырск; от него до Вальдштадта оставалось не больше десяти часов. Там автобусы ходят чаще... По сторонам, куда бы вы не ехали в Липовой Парме – всё те же бесконечные леса и горы, подёрнутые синевой… И апрель улыбался мне во след; южнее, на подъездах к Вальдштадту, уже показались среди рыжей сухой травы подснежники, а у теплотрасс и вовсе зеленела свежая мурава… Я развернул листок, который передал мне монах Илларион.
«Ты знаешь, брат, кедр твой вырастит. Я обещаю его поливать и пропалывать вокруг сорняки. Но нам не доведётся отведать его плодов… Впрочем, не пройдёт и столетия, и ты доберёшься до собственной Шишки, поднявшись на 33-ступень. Лестница будет терниста, но оно того стоит...
В моём роду у всех была непростая судьба. Я расскажу тебе про своего деда. Он провёл всю жизнь в ПармЛаге, и умер там, так и не увидев свободы. За что же, спросишь ты? В 2915 году его арестовали, как подозреваемого в деле об одном крупном хищении государственной собственности. Я точно знаю, что его били. Там всегда били… Так вот дед не склонился перед мучителями и смеялся им в лицо. Вскоре выяснилось, что Иван (так звали моего деда) – невиновен. Но начальник полиции, что допрашивал его, подошёл к нему, и сказал: «Слишком гордый ты. В моём кабинете люди ползают на брюхе, а ты мало того, что шапку не снял, как вошёл впервые, так ещё и в глаза мне смотреть осмелился, и сапога не целовал, топчущего тебя. Я сделаю так. Чтобы ты знал своё место. Люди должны знать своё место, иначе на земле будет хаос. Для общества, страны, и для твоего же блага (о чем ты ещё не раз поблагодаришь меня), будет хорошо, если на следующей недели ты поедешь по этапу валить лес на Север».
Вот так сложилась судьба моего деда. Он, хотя бы, к тем годам познал Любовь, оставил наследника… Он так и не сдался, до конца. А если вы не сдаётесь, это имеет значение…
Я тоже любил. Любил сильно-сильно. Только мы с Нею даже не держались за руку. Любила ли она меня? Теперь, я в этом уверен. Я очень многое стал знать. Не верить… Именно знать.
Теперь я чувствую. Просто чувствую, что Её уже нет в живых. Здесь. На этом свете. Её звали Оля. Самая красивая и удивительная девушка на свете… Ангел, с пепельными волосами. Жалею ли я, что мы так и не сделали друг друга самыми счастливыми людьми на земле? Возможно… Об этом жалеет какая-то часть меня.
Но как говорится: там, где мы ломаемся – мы становимся сильнее. Потеряв великое счастье, я обрёл великое Знание, и великую Силу. Я понял Всевышнего, я разжёг в себе его искру, и она, став милосердным пламенем, сжигает меня... Сжигает всё мирское, людское, всю низость и невежество, ошибки… Я не жалею о потере своей бывшей Личности, своего Эго. Скоро настоящий Я вернусь к Творцу, обрету вечное пристанище в Его царстве… И я чувствую, что и ты скоро откроешь в себе Путеводную Звезду, что приведёт тебя в Истине. Но ты пойдёшь другим путём. Более долгим, но более… простым, лёгким.
Знай, в Системе, которая удерживает нас, противоборствуют две силы, и доминирующая хочет, чтобы ты страдал. Твои гены как паутина улавливают беды и ограничения; как радиоприёмник - улавливает волны, которыми пронизан эфир, и превращает в Судьбу. Тебе дана не самая лучшая «настройка», лока, роль в Игре… Я говорю и про проклятие рода, и внимание к тебе Тех, чего внимания лучше не привлекать… Но Искра твоя не погаснет, и она – пройдёт сквозь путы…
Сейчас начинается такое время… Равновесие Системы сильно пошатнулось. Это привело к активизации иных, внешних сил. Начинается Великая Жатва, Хаос, Перезагрузка... Этот мир будет знатно трясти.
Один юродивый старец говорил: «Когда времена приблизятся к бездне, любовь человека к человеку превратится в сухое растение. В пустыне тех времён будет расти лишь два растения – растение выгоды и растение самолюбия. Но цветы этих растений можно будет принять за цветы любви. Всё человечество в это проклятое время поглощено будет равнодушием...».
Люди действительно стали много грешить… Игра противоборствующих сил перестала быть «честной». Грех – это невежество. Это когда плоть над духом властна. Посмотри, все смертные грехи – будь то гнев, гордыня, похоть, обжорство – всё исходит от плоти разнузданной, когда воля Духа над ней ослабевает... Плоть без духа – сосуд из жадности и греха. Эгоистическое «животное» внутри нас, которое мы должны обуздать и «принести в жертву». Подчинивший плоть свою – обретёт силу над судьбой и материей.
Ты знаешь из учения Сурали, что Вселенную создал Творец-Абсолют. Назовём его Айн-Соф. В его бесконечности родилась Плерома – общность эонов – проявлений и сил во Вселенной. Один из эонов – София, или «мудрость» решил сотворить «сына», который сутью своей отличался бы от Плеромы. София хотела, чтобы «сын» осознал себя как «Я», и это стало ошибкой... Самосознание себя, как отдельной Личности, отделило новоиспечённое «творение» от Вселенной-Творца, оставив его в изоляции. Назовём «сына» Софии Сатанаэлем. Так вот у Сатанаэля, сотворённого по образу и подобию Творца, во власти оставалось достаточно «света» - первозданной силы «первого вздоха Творца» - Большого Взрыва, которая всё творит. Но свет этот смешался с эгоистическим самосознанием Сатанаэля, и стал дурен, стал плох. Из «чёрно-белого» света, в процессе «кристаллизации» родился Адам-Ришон, детище Сатанаэля, вобравшее в себя всё от «отца». По сути, Адам-Ришон, единый, первородный Адам – нечистое подобие Плеромы – сгусток сил, желаний, амбиций, который распадался и дальше на мириады «душ». Души эти, «тяжелея и кристаллизуясь», всё больше отделяясь друг от друга, создали всю нашу Систему, жизнь на нашей Земле, и не только. Каждая душа, каждая «сила» – имеет в себе «изначальный» свет. Крохотную частицу Айн-Софа, переработанную и осквернённую Сатанаэлем и собственным «нечистым» самосознанием. Мы – и есть Сатанаэль, «клетки» его тела. А Сатанаэль – болезнь; будто раковая опухоль на теле «Доброго Творца» - или Плеромы, или Мирового Древа… И мы, являясь каждый «клеточкой» Сатанаэля, все вместе имеем над ним огромную власть. Мы капля в океане, но что есть океан, как не множество капель! Если бы каждая капля поменяла свои свойства – свойство изменил бы и «океан». «Океан», который в свою очередь – капля Вселенной, грязная и отравленная, вновь стала бы чистой… Человек способен повлиять на всю Вселенную! Вот что я тебе скажу… Но предпочитает существование в борьбе, паразитировании и потреблении, как раковая клетка Вселенной...
Победить «болезнь» в себе – не просто. Девять печатей наложено на Дух! Девять оболочек собственного «Я», и девять сфер Архонтов охраняют гомеостаз Локальной Системы «Сатанаэль». Дух – сокровище, спрятанное в нас. Негаснущий вечный огонь Творца Мироздания – искра его первого вздоха. Система больше всего боится и не желает, чтобы мы обнаружили это сокровище, над которым она не властна… Что мы распустимся, как кувшинка под солнцем, пройдя сквозь толщу грязи и темноты.
Цель Системы - не уничтожить вечный огонь Творца, имя которому ДУХ, а спрятать или испортить его настолько, чтоб ни один из нас не смог найти пути назад, к Истине. И тем самым принеся не смерть, но вечную боль человеку. Организм «Системы» питаются болью и переживаниями своих собственных «клеток»! Как змей-Уроборос, замкнутый в кольцо и пожирающий собственный хвост. Голова его – вершина эволюционной «Пирамиды», поедает свой отмирающий хвост, и чем больше «голова» растёт и крепнет, тем быстрее пожирает «идущих в конце». Именно из-за несовершенства «самоедской» Системы, идёт постоянная Игра – борьба двух противоположностей – добра и зла, света и тьмы, головы и хвоста… И «хвост» в ней хочет быть «головой», но не понимает, что это тоже – ловушка…
Локальная Система «Сатанаэля» энтропична, в ней нарастает хаос, и она разрушает сама себя. Нет восходящей эволюции – нас обманывают... Эволюция, по факту, идёт по нисходящей спирали… Теряя изначальный божественный свет и любовь – Дьявол теряет возможность Созидать и Радоваться. Ненасытная голова «Уробороса» требует всё больше, а «хвост» его укорачивается… Равновесие нарушается в сторону «зла» и всепожирающей жадности… А потому Система всё сильнее нуждается в «топливе» – скатившихся и брошенных в «хвост» частей «Адама», а по сути – сама пожирает себя. Потому существующим силам, пытаясь саморегулировать энтропию, потребовалось уплотнять Сеть, ужесточать Игру, превращая планету в тюрьму-скотоферму, в первую очередь для тех, кому назначено стать «топливом»… Хотя изначально наша Локальная Система и главенствующие силы-Архонты были «добрее», а «голова» и «хвост» почти не были выражены, пребывая в относительном равновесии. Говоря «Дьявол», «Сатанаэль», я бы не сказал, что он - «личность», в человеческом понимании. Он - Закон Локальной Системы, её всеобщая душа, состоящая из целого сонма демонов, эгрегоров, сущностей… Но все они, как плоды одного древа, имеют единый корень в этом Законе…
Знаешь, в чём отличие локальной системы Дьявола-Демиурга, от Вселенской системы Творца Айн-Соф? Дьявольская Система построена на борьбе противоположностей. Это правило Игры – вечная борьба двух начал. Злого, и Доброго. Только «доброе» в этой Игре переплетено со «злым», и ненавидя друг друга, сражаясь друг с другом, они лишь ускоряют Игру. Любой «добрый» поступок «в Системе» питает «зло», и всё, что требуется для выхода из Игры – перестать играть по её правилам. Не «захотеть». А перестать. Подняться над всеми условностями, над субъективным восприятием, над ненавистью к этой Системе… Понять, что всё вокруг – игра и иллюзия Сатанаэля, и нет на самом деле разницы между «добром» и «злом», счастьем и несчастьем, удачей и бедами… Всё это – двигатель Системы, и сети, которые она соткала. Только став меньше самой крохотной «ячейки», ты выйдешь из Системы, но это будешь уже не ты…
Вот так вот устроен Мир, об этом знал Сурали, знаю и я… Но ты – ищи свою Правду, не бери обязательно мои слова на веру.
И запомни, брат. Избавляйся от любых проявлений эгоизма и сильных эмоций. Любые сильные эмоции – крик, гнев, возбуждение, сильная радость, смех – притягивают паразитических сущностей, которые питаются ими, как оводы кровью, и которые рады возбуждать ещё большие чувства. Поначалу это мелкие сущности… Но наш великий страх может привлечь внимание кого покрупнее. И рано или поздно, эти сущности могут увлечь тебя в самый «хвост» Уробороса. Да, вырваться на свободу можно и из «хвоста», но пребывать в «хвосте», в тамасе – сомнительное удовольствие. Попытайся никогда не испытать его… И гаси в себе похоть. Дьявол входит через чресла, и если дашь ему волью – станешь как Эттвуд.
Вот такие вот дела, брат. Нам, искрам Всевышнего, предстоит непростая задача, чтобы вернуться обратно к Творцу. Но Истина освободит нас.
И ещё. Не держи обиды на Варфоломея. Он вовсе не злой, просто выполняет свою работу, как и я… Он – оборотень, блуждающая кожа. Скучающий Погонщик Ослов.
Прощай, брат. Я буду за тебя молиться.
Честь имею, Илларион Труман».
А я всё, как дурак, смотрел на свою ладонь. И начертано было там – что я никогда не буду любим, что проживу долгую, полную забот и печалей жизнь, что буду проигравшим, одиноким, оболганным, нелюбимым… Что к преклонным годам получу фатальную, чрезвычайно болезненную травму (что-то связанное с позвоночником), и остаток долгой позорной жизни проведу парализованным, и не будет рядом никого родного, любящего… Я смотрел на эти линии, на эти мерзкие иероглифы на ладонях, и понимал, что жестокие, могущественные силы не отступится так просто от моей судьбы, и поганые корни «закона» давно проросли в тело, отпечатавшись в каждой клеточке; и пытаются навеки похоронить мою Свечу Всевышнего Творца.
В предсказаниях нет ничего сверхъестественного. Предсказание – это как смотреть на реку и знать, куда она притечёт. Ты видишь воду Здесь, но уже знаешь, где и когда она окажется Там. Будущее уже существует, как существует прошлое. Роковое событие посылает вперёд себя чёрную тоску. Перед тем, как пойти дождю, темнеет небо, набегают тучи.
Я чувствовал неотвратимую стену тьмы, что маячила впереди и двигалась на меня, обложив со всех сторон…
Я отказался тогда от такой судьбы. Я решил для себя, что если меня не найдёт моя Любовь, и вместе мы не обретём смысл и прямой путь к Всевышнему, я сыграю последний «аккорд» обречённого. Я уничтожу своё тело, а дальше - будь, что будет. Ведь я – НЕ ЗНАЮ, ЧТО ЖДЁТ ПОСЛЕ СМЕРТИ, И КАК НА САМОМ ДЕЛЕ УСТРОЕН МИР.
Через пять дней я вернулся в родной, нелюбимый Траум. За неполный год, проведённый на Пармской Земле, я стал сильно старше. Через месяцы и годы, память о монахах с исковерканной судьбой стала потихоньку стираться из памяти. Только письмо Иллариона осталось навеки в моём сердце. Иногда мне думалось, что вся Пармская история – вообще неправда; плод моей воспалённой фантазии. И Илларион, это будто я сам в Параллельном Мире, который приоткрыл Маятник Земли, и позволил заглянуть в Бездну…
Я не рассказал о третьем обитателе Кальгортской Пустыни. О послушнике Эттвуде. Исправлю этот недочёт сейчас. Мы мало общались с Эттвудом. Но помню, когда я впервые увидел его, мне стало не по себе. Я не умею видеть ауру человека, но в этот раз - увидел её. Будто его аура сама выпячивалась, желала, чтобы её рассмотрели… Я узрел множество протянутых в пространство трубок, подключенных к телу Эттвуда, как провода. И через эти трубки выкачивали его энергию, и взамен транслировали страх и болезненную липкую мерзость, будто впрыскивая свои нечистоты. Душа его смотрелась такой серой, обессилившей… будто изнурённый раком терминальной стадии организм. А тело его было грузным, грязным, зловонным.
Эттвуду сорок пять. Всю свою жизнь он жил вдвоём с мамой, совсем уже старой; он почти не работал, жил на зарплаты, потом на пенсию мамы. К нему приклеились пороки… Поработили его. Он много, очень много ел. Он обожал мясо УРБов, свинину, молоко, белую сдобу. Он очень любил сладкое – торты, пирожные, молочные десерты. Тяжёлая, нездоровая, наполненная скверной и энергией боли пища делала его слабым, засоряла тело его… Его тело не дышало, были забиты все энергетические каналы, там, где должны течь чистые живые реки – застыли зловонные болота.
Я видел всё это, и мне становилось не по себе… Но самое жуткое было не обжорство, а похоть, которая изливалась из несчастного волнами. В его ауру, как личинки мясного овода, вросли мафлоки и суккубы; они напоминали бородавки и наросты, и пили из Эттвуда похоть, пили страх… И возбуждали в нём всё большее желание; изнашивая его, как дойную скотину, и уволакивали в бездну Гамалиэля...
У Эттвуда из-за постоянного страха и стресса густая кровь, отчего он быстро выдыхался, не мог делать никакой работы… Но монахи, особенно Илларион, относились к нему по-доброму. Я ни раз видел, случайно, как Эттвуд занимался онанизмом. Он делал это по много раз в день, то уединившись в келье, а иногда и прямо на лесной опушке за оградкой монастыря… Я делал вид, что не замечаю его, хотя однажды буквально столкнулся с ним в библиотеке, когда он занимался этим за стеллажом. Я заметил, что у толстяка аномально большие яйца и длинный, как шланг, член. Ещё тогда я подумал, отчего же люди приписывают яйцам храбрость и агрессивность, даже называя их «душой мужчины». В Эттвуде совершенно не было «мужских» качеств… Ярость и храбрость на самом деле не связана с яйцами. Эти органы аномально больше у самых робких животных – домашних хряков, быков, козлов, УРБов… Так их изуродовала селекция, отбирающая на осеменение самых «производительных», из кого можно выдавить как можно больше племенной спермы. У самых бесстрашных и агрессивных животных в природе – волка, медведя, росомахи, медоеда, рыси… - маленькие яйца, которые едва различимы под шерстью, и не мешаются в бою и охоте. И нет им смысла всегда пребывать в похоти, возводить её в культ; у большинства диких животных и вовсе - период гона несколько дней в году. Самые храбрые воины среди людей – монахи ордена Гебет-унд-Блют; настоящие берсеркеры, не знавшие боли, страха и пороков – вообще были скопцами. Поэтому связывать храбрость с органом похоти большое невежество и ошибка… И жалок тот храбрец, кого можно лишить храбрости одним ударом.
Как-то я подумал, а может быть, Эттвуд был УРБом? Например, приёмным ребёнком, воспитанным в семье людей; воспитанным, как человек?
В это было страшно поверить, но я не находил ни одного довода против. Тем более даже грузная и бледная внешность делала его так похожим на этих существ…
Эттвуд боялся, но сильней всего на свете желал унижений. Он хотел, чтобы женщина унижала его, оскорбляла, изменяла ему, относилась к его любви и вожделению как к мерзости, брезговала его тела, его семени, его чувств… Но в то же время никогда не отпускала и была рядом. Но Эттвуд был никем, совершенно никем не любим... Он был очень слабым. Он был романтиком, а его, как скотину, стригли и грызли. Он панически боялся всего на свете, не выносил малейшей боли, часто плакал, не мог работать… Человек без воли, но он был добрым. Я видел его… Большой несчастный ребёнок. Грузный, щетинистый мужчина, с душой бесконечно одинокого десятилетнего ребёнка… Больше всего на свете Эттвуд мечтал о любви. О девушке, женщине в своей жизни. И знаете, что здесь самое страшное… Этт делал всё, чтобы любовь повстречать. Это я, и редкие люди моей породы – гордые одиночки, которые никогда не станут ухаживать и добиваться, даже если будут влюблены. Но он… Он был совсем другой, в нём не было гордости. И знаете что… Это, в некотором роде, вызвало восхищение. Плаксивый Эттвуд, полный плотских желаний, самоотверженно искал любви женщин. Сперва в школе, затем в «клубе милосердия». Потом – по объявлениям, и даже пытался знакомиться просто – на улице. Но все, ВСЕ женщины отвергали его. С кем-то у него складывались недолгие отношения, но его – всегда предавали, или просто бросали.
Был один чудовищный случай: Эттвуд – житель Фойербрука. И в Кальгортскую пустынь он приехал оттуда. Так вот, по переписке, через брачное агентство Этт познакомился с одной женщиной – почти ровесницей ему по годам, очень красивой (на его взгляд) Сарой Маршмау. Она жила за семь тысяч километров, в Брише, и в одиночку воспитывала маленькую дочку. Этт согласен был даже взять в жёны женщину с чужим ребёнком, и воспитывать его как своего. Хотя лично я считаю, что для несчастного одинокого девственника воспитывать чужого ребёнка и жить с «грязной», уже познавшей страсть и привязанность женщиной – гнусное унижение, в тысячу раз лучше которого смерть. Воспитывать чужого ребёнка, это как стать навозом для чужого семени… Да и для женщины, так называемой «РСП», новый «отец» и муж вряд ли станет любимым, он будет нужен лишь как ресурс. Ведь она уже любила, и страдала, и прогорела; а теперь – ребёнок вся её отрада и жизнь, а покладистый благородный рогоносец нужен лишь чтобы питать, как жирный навоз, брошенную её и осиротевшее дитя. А она уж отплатит «благородному спасителю» вялым сексом, формальными объятиями и безвкусным борщом на ужин. Унизительная, безрадостная жизнь, лучше уж монастырь или петля. Но Эттвуд так не считал. Он готов был помогать, заботиться, и любить даже чужого ребёнка, и носить даже такую женщину, как Сара Маршмау, на руках. Да, он был очень добрым и нежным… Он поехал в Бриш, на последние деньги мамы и на свои, которые зарабатывал почти полгода. И когда он прибыл поездом в Бриш, весь трясясь и холодея… Сара не пришла на встречу. Она не пришла и потом. Эттвуд чуть не сошёл с ума, а вернувшись через неделю домой, стал писать ей письма. И Сара ответила ему. Она сказала, что просто передумала встречаться, так как всё равно не видит с ним будущего. А он продолжал писать ей. Много, как сумасшедший, признаваясь в любви и «пуская сопли». Она перестала ему отвечать. Эттвуд в свои сорок пять лет был девственником. Ни одна из женщин в огромном Фойербруке и за его пределами не пожелала быть с ним, спасти его. Спасти этого слабого, доброго, большого ребёнка, безнадёжно облепленного астральными паразитами… Полюбить его. Окружить заботой. Дать ему вдохновение и силы победить свою слабость и прочувствовать до дрожи, что такое настоящее счастье…
Мне очень жаль Эттвуда. Его жизнь была тем, что сильней всего страшило и отвращало меня. Я удивлялся, почему он не покончил собой… Но удивляться тут было нечему. Этт страшно боялся любой боли, боялся смерти, боялся всего… Я не знал, где, как, ему найти гордость и силу… И зачем, зачем он вообще был рождён, и кто, какое гнусное зло кормилось его страданием…
«Варфоломей, столкни нечастного в пропасть, когда он повернётся к тебе спиной. Сделай так, как в незапамятные времена поступали с больными и слабыми детьми в южном Рамаллоне, сбрасывая их со скалы. Это будет тем «срединным путём» Истины, идущим вразрез с лицемерной мейнстримной моралью, о котором мне говорил Илларион. Это будет утешением и прохладой эвтаназии. Это будет концом невыносимой боли. Сделай это, угрюмый Оборотень. О ты, озлобившейся служитель не Бога, но Добра… О ты, скучающий Погонщик Ослов».
Я долго мысленно повторял это, вспоминая УРБа Эттвуда, воспитанного среди «людей», и так и не нашедшего среди них счастья.
Глава 27. Осень. «Вильгельм».
Я расскажу вам предание.
Предание тёмных веков.
Где лес, погрузившись в мечтания,
Дремлет, не ведая снов…
Это сказанье о рыцаре,
Что странствовал ночью и днём.
Туда, где в тумане привидится –
Город, за серым холмом.
И шёл он дорогой не близкою,
Шёл, через горы и лес...
Простившись с туманной отчизною,
Наш узник любви и чудес.
Он помогал обездоленным,
Монахом и воином был…
А мчался он в земли привольные,
Что в памяти плыли, как дым.
Сей путь пролегал за туманами,
За топью Юшлорских морей…
За неоткрытыми странами,
Под дланью зловещих ночей.
Путь в город любви и доверия,
Путь в город надежд и мечты,
Живущий лишь в зыбких повериях,
Как образ Другой красоты…
Конь рыцарский мчится без устали,
Без устали мчатся года…
Как ветер лихой необузданный,
Как рек голубая вода.
Он движем любовью к прекрасному,
Он движим туманной мечтой.
Сердца пламенем страстным,
Монаха смиренной душой…
Выйдя из ратуши, Ловиса свернула в глухой проулок, вдоль которого рос сухой жасмин и терновник, и увлекла Раймонда за собой.
- Я хочу показать тебе кое что. Вот увидишь, тебе будет интересно.
- Что же это?
- Так. Мы почти пришли.
Старик оглянулся по сторонам. Вокруг раскинулся безлюдный, заросший почти непроходимой порослью сквер, в центре которого, на поляне, белели руины псевдоантичного фонтана. Жёлтые листья лежали вперемешку со снегом, так много их осыпалось с колючих кустов, и ветер гнал сухую позёмку. Рядом с фонтаном Раймонд увидел статую. Статуя представляла собою двух женщин, которые держали в руках каравай хлеба, а у их ног лежали плуг и сноп ржи. Оригинальная композиция, ничего не скажешь.
- Вот. – Сказала Акко. – Это я тебе и хотела показать. Давно забытый памятник дружбе. Дружбе поселенцев и детей ветра. Не знаю доподлинно, в какие временя поставлен этот памятник, застал ли он самого Вильгельма… Но он точно застал времена пилигримов и монахов, те времена, когда Траумштадт назывался Фордом Милосердия. Эти две девушки… - Тёмная Акко указала на бетонный запорошенный снегом монумент – Мог бы ты догадаться, кто они?
- Не знаю. Вот эта, справа, чем-то похожа на тебя.
- Ты правда считаешь так?
- Да.
- Вильгельм знал легенду о Сурие и Мурали. И очень любил её. У него, вроде, даже была книжка, куда он записывал все сказания ильшеман… Так вот у девушки справа лицо Сурии. Вильгельм так пожелал наследникам, кто создавал этот монумент.
Раймонд вгляделся в застывшее лицо каменной женщины. Обшарпанное ветрами и временем, припорошённое снегом. В этом безмолвном печально-улыбающимся лице взаправду было что-то от Ловисы. Только глаза Сурии более раскосые, а подбородок слегка выдавался вперёд – черта, которая редко встречается у девушек. Но Сурия была красива. Даже в мёртвом камне жила её красота, которую не могли убить ни погода, ни время, ни дьявол... На ильшеманке длинное платье до пола с весьма живой драпировкой, и длинный махровый платок, расшитый цветами, наброшенный на плечи. А ещё две длинных, спускающихся до пояса косы, толстых, словно два лесных полоза.
- Как думаешь, кто та девушка, что слева? – Спросила Ловиса.
Раймонд смотрел на эту женщину, и она сильно отличалась от Сурии. Девушка слева была горделивой и строгой, с прямой величавой осанкой. Сразу видно, что она – с запада. Прямой нос, широко открытые глаза, которые, казалось, непременно должны быть голубыми; узкие губы и волосы, собранные на затылке в пучок. Девушка одета в кружевное платье и на голове её диадема с крупными камнями. Она смотрела прямо перед собой: открыто и ясно, словно взгляд её пронзал насквозь.
- Это королева Жизель. – Ответил Рэй.
- Бинго! Так вот, продолжение этой истории я тебе и расскажу.
Вагонетка нехотя тронулась. Глядя в небо можно подумать, что настал вечер. Стало заметно теплее и ветер стих. Старый Город исчезал позади в искристой дымке. Ловиса расположилась на деревянной скамейке и мечтательно посматривала по сторонам. Мимо проплывали околдованные инеем деревья, похожие на кораллы из детских книжек, что надвигались неприступным рифом на насыпь, и не было этим белоснежным кораллам предела и края... Сизый туман скрывал горизонт, размывая зернистой акварелью далёкие контуры Траума. Впереди, в пятистах метрах, выныривая из тумана как властвующий над бурей фрегат, в неверных лучах клубилась громада элеватора. И стаи ворон непременно кружились над ним чёрной тучей. Стук колёс успокаивал, и девушка, свернувшись калачиком, задремала.
Вдруг, Раймонд резко затормозил.
- Чего это ты? – Встрепенулась Акко.
- Минутку. Подожди. – И старик, подышав на окоченевшие ладони, спрыгнул с вагонетки на припорошённые шпалы. Там, забившись между фальшьрельсом и сугробом, примёрзнув к земле, свернулся блёкло-рыжий лохматый щенок.
- Бедный… - Прошептала Меланхолия.
Раймонд, сняв варежки, взял грязный мохнатый комочек. Собака жива. Совсем щеночек, месяца три. Девочка, дичка, дитя помоек и пустырей, но в ней явно чувствуется кровь линдешалльской овчарки. Крупненькая, с толстыми передними лапами, но страшно худая. У неё стоячие треугольные ушки – прямо как у взрослой овчарки, продольная вмятинка на лбу и забавный удлинённый носик-хоботок. Собачка съежилась, чуть-чуть писнув на куртку, и окоченела, как деревяшка, от холода и страха. Она так замёрзла, что в ней не осталось сил бороться или бежать, только глазки от шока стали похожими на маслины. Щенок дрожал, но дрожал молча, подобрав под себя морковку-хвостик и прижав уши. Раймонд взял её на руки, и засунул за пазуху; собачка не шелохнулась, но вскоре чуть-чуть расслабилась, уткнув мордочку в свитер мизантропа.
- Я возьму её себе. – С Дрожащим волнением в голосе сказал Рэй.
- Совсем закоченела, хоть бы выжила... Если выживет, она будет любить тебя, вот увидишь. Других не будет – только тебя. Привет, Медведка… - Девушка тихо всхлипнула.
- Как ты назвала её? – Рэй повернулся к спутнице.
- Медведка. Знаешь, так звали собачку из моей юности. Медведка – потому что она очень любила есть мёд. А ещё, иногда, тётя Глафира называла её Щёткой – потому что Медведка так любила забираться в разные пыльные углы, подметая их своей шёрсткой… Смотри, Рэй… Такая же вмятинка на голове, тот же мясистый забавный хоботок… Такие же ушки и шёрстка… Только та Медведка была уродочкой – а эта, видать, здорова и стройна. Это она вернулась к нам… Я чувствую. Медоведочка, Щётка… А тебе не нравится её имя? Как бы назвал её?
- А мне пришло в голову имя Амина. Звучит почти как Анима – душа. Амина – в переводе «верная», «надёжная». Я вспомнил песню - печальную и красивую, там были слова: «Анима сокрыта в тебе, но мир продолжает вращаться, мир продолжает гореть…». Анима Сола. Одинокая, грустная девочка, потерявшаяся среди равнодушия и холода... Знаешь, я уже влюбился.
- Я уже ревную! – Акко легонько ткнула Рэя в бок. – Пусть будет Амина-Медведка-Щётка! Наш ребёночек, наша дочка. Эй, Амина, я – Ловиса, твоя мама. Давай дружить! – И Меланхолия протянула к хоботной мордочке ладонь. Но… Медведка вдруг оскалилась, тут же спрятавшись с головой под куртку старика, и оттуда визгливо тявкнула, щелкнув зубами!
- Ты смотри-ка... – Протянула Тёмная Вода. На лице девушки слились воедино умиление и возмущение; но шуточное, дружеское возмущение – когда любят и за вредность. – Она, - глубокомысленно заметила девушка, вырастит преданной, верной... Не такой, как те собачки, что любят всех людей, детей, любят играть и общаться. Нет, Рэй. Амина – наш человек. Наша дочурка… Мизантропочка. Не просто так мы повстречали её. Только она выбрала именно тебя, и мне немного грустно…
Медведка, это же я, Ловиса; ты помнишь нашу библиотеку, тёплую лежанку и вонючие «ссанки», а? Неужели не помнишь?
- Вспомнит. - Успокоил Раймонд. – Отныне мы одна семья… Подумать только… у нас теперь, всё как у людей! Даже ребёнок появился…
И вправду – это витало в воздухе, и можно было ухватить реальность за хвост – Амина – стала своей. С первой минуты. И между двумя девушками и стариком-парнем выстроился красивый и добрый тригон - треугольник гармонии, будто сложившийся пазл…
Медведка немного оправилась от холода и страха. Она сидела спокойно – не думая вырываться, но и не проявляла признаков ласки к незнакомцам. Маленькая девочка выглядывала из-за пазухи, с осторожным любопытством взирала на дорогу. Грустная, красивая мордочка. Амина болезненно худая, наверняка блохастая, продрогшая. Ещё столько всего предстоит… Покормить, отмыть, возможно обратиться к ветврачу… Так хрупка была эта жизнь – крохотной парии, рождённой на пороге зимы. Теперь рычаг вращала Ловиса, и дрезина с мерным лязгом двигалась по едва заметной горке вверх. Медведка уснула. Она прижалась к груди старика, но не могла унять дрожь. Свитер немного промок – моча по капельке текла на одежду, тёплая и живая. Наверно из-за простуды. Может из-за страха… Медведка задремала… Она сопела, уткнув хоботок в шею папы. И Рэю стало тепло. И небо потеплело. Как осенью, в нём появились нежные абрикосовые тона, и рваные облака, казалось, наполнены влагой. Только готовы были разразиться не дождём, а тихим редким снегом...
Акко, поймав ритм, молвила: - Итак, я остановилась на том, как Вильгельм, выиграв турнир, стоял перед королевой и королём! – Девушка хлопнула в ладоши – Клах! – подняв облако мелкого снега. И, набрав в рот воздуха – продолжала:
Люди внизу аплодировали, нищие юродивые выскочили прямо на ристалище и кричали – «король, король», но кому именно они кричали это, не всем было ясно.
- Подойди, рыцарь! – Молвил король.
- Как звать тебя? – Вопросила королева.
- Я Вильгельм, рыцарь без рода и замка. – Коротко ответил идальго. Взгляды его и королевы встретились. И рыцарь, увидев ледяную бездну голубых глаз королевы, вздрогнул.
Королева заметила это. Но не сказала ничего.
- Скажи, откуда ты пришёл? Где научился ты искусству владения копьём и мечом? – Спрашивал Бархатный Тигр.
- Я не знаю, где моя родина. – Солгал Вильгельм. – А сейчас я еду из Локерби, что в долине Гримнир. Но он лишь один из тысяч городов, что я встречал на пути. Где я научился сражаться… Этого я не могу сказать. – И рыцарь учтиво поклонился.
- Я понимаю тебя! – Добродушно захохотал король.
- Странник, не хотел бы ты остаться при дворе и стать офицером королевской гвардии? – Звонко во всеуслышание отскандировала королева. Глаза её сверкали колдовским огнём, подобно сапфирам в её диадеме. Голубые и остро-ледяные. А толпа ответила взрывом аплодисментов.
Только тревожный ветер налетел на трибуну.
В этот миг Вильгельм понял: что-то трагичное, и в то же время великое случилось в его судьбе, и жизнь его не останется прежней. И рыцарь отдался потоку без колебаний.
- Для меня это большая честь. – С поклоном ответил Вильгельм. И не в силах боле выдерживать взгляда королевы, устремил глаза в пол.
- А теперь. – Немного повысила тон Ловиса. – Я прервусь, и расскажу о детстве и юности Вильгельма. О том, что подвело его к роковым событиям, изменившим судьбу целой страны.
Вильгельм родился в семье графа Абеля фон Шера. Он был первым в семье ребёнком, но отец, почему-то, невзлюбил его. И мать никогда не дарила сыну нежных объятий. И когда отец за малейшую провинность бил маленького Виля солёными розгами, мать лишь плакала и отводила глаза. Говорят, она была сердобольной женщиной! Но никогда не могла защитить сына. У Вильгельма отсутствовали друзья и покровители, а два брата его – Тило и Вольф, были ещё совсем малы, чтобы составить ему компанию. Да и сам маленький граф почти не выходил из верхнего этажа замка в Флюзенвальде, что был его домом и тюрьмой одновременно. Маленький Виль – как звали его в семье – рос болезненным и замкнутым ребёнком, ночами его мучили кошмары, и он кричал во сне... Из-за этого малыша Виля запирали в тёмной башне, где с малых лет он привыкал к одиночеству и много-много думал. Его спутниками в мире темноты были лишь книги и масляная лампадка, а мир за окнами тёмной башни казался ему огромным и загадочным, наполненным всеми красками, которые могло представить детское воображение. Так продолжалось много лет. Пока маленькому графу не исполнилось пятнадцать. И его эфемерный мир темноты и иллюзий рухнул.
Отец Вильгельма считал, что сын его робок и слаб, как девчонка. Что он – позор семьи, и кто угодно, только не Виль фон Шер – достоин носить фамилию отца. И то ли злобный Абель хотел избавиться от нелюбимого ребёнка, то ли хотел сделать его мужчиной – он отдал его в рекруты, как простого мальчишку. Приказав навсегда забыть свой графский титул и дорогу домой. На весь Дождевой Предел граф объявил, что первый сын его – бастард, хотя это было не так. О чём знала мать ребёнка и многие люди в замке, но они не стали перечить графу. И маленького Вильгельма официально лишили возможности унаследовать Флюзенвальд и графский титул.
Отныне – он был солдатом!
В казарме приняли его сурово. Но не привыкать Вильгельму к суровости. Старый сержант Роберт Фицрой был жесток, но справедлив. Никогда он не приказывал избивать юного солдата розгами просто так! Хотя за дело – даже за малейший проступок, за слабость – любой отхватывал по десятку шпицрутенов!
Каждый день Вильгельм тренировался вместе с остальными. Сначала было очень тяжело! В те времена подготовка простых солдат отличалась суровостью… Чуть солнце – и юноши в бригантинах и при оружии бежали тридцатикилометровый кросс по полям и лесам; они упражнялись на перекладинах и таскали тяжеленные камни и брёвна. Но это было не главным. Всё время, после пяти часов вечера и до отбоя в полночь, молодые солдаты упражнялись с луком, копьём и мечом. В первые годы службы юношей не допускали до настоящих боевых мечей и копий, и новобранцы бились в полный контакт затупленным, но стальным оружием. Приходилось привыкнуть к мысли, что каждый удар мог оказаться смертельным или увечащим… Жизнь в те времена стоила дёшево! Особенно, если это была жизнь простого человека.
И знаешь… Чего не ожидал сам старый сержант Роберт – который лишь один знал, кто есть Виль на самом деле! В худом болезненном блондине Вильгельме стали просыпаться амбиции и безстрашие. Порой мы становимся сильнее там, где были сломаны. Наши страхи и немощь загоняют нас в угол, и если не убивают нас, то что-то пережигают. Пережигают навсегда. И тогда остаётся лишь холодное отчаяние, в котором зреет великая сила…
Вильгельм, хотя был слаб телом и недостаточно быстр, как ему казалось – тело его не поспевало за духом. А дух его пробуждался, отбрасывая от себя струпья былой слабости и страха с каждым днём. Изнурённый многочасовой пробежкой, Вильгельм яростно бросался в бой, размахивая затупленным мечом. Он не боялся получить удар, ломающий кости, и на удивление редко ловил их, часто выходя победителем. Вильгельма зауважали другие солдаты и сам Роберт Фицрой говорил по него: «Безбашенный, как медоед!» Ноо… у Вильгельма по-прежнему не появилось друзей, и сам он тяготился человеческого общества, особенно грубого бесцеремонного общества солдат. И мечтал жить другой жизнью…
И скоро, эта жизнь постучалась в его двери.
Однажды в коротком отпуске, золотистым летом, в местечке близ Бренненбурга, что в окружении бескрайних Линдешалльских полей, когда Вильгельм тренировался в стрельбе из лука, к нему подошла старая женщина. Подошла она со спины, бесшумно.
И когда парень натягивал тисовый лук, женщина тронула его за плечо. Стрела сорвалась, с визгом блеснула в небо. Вильгельм устремил взгляд за стрелой, и понял, что стрела его убила чайку, пролетающую над полем... «К чему эта смерть?» - Проскочило в его голове. И он обернулся к женщине.
Та, вглядываясь в юного фон Шера, бормотала нараспев:
«Ехал святой Пречистый да на сивом коне
Через Калинов мост –
Конь спотыкнулся, сустав завихнулся –
Пречистый наземь упал,
Да Сивым Волком стал…»
Старуха стояла против Вильгельма и ухмылялась. Старая, безобразная. Закутанная в чёрные лохмотья и с суковатой палкой в руках. Вместо правой ноги из-под полы изодранной накидки торчал деревянный протез в виде птичьей лапы. Женщина походила на ведьму из детских кошмаров! А Вильгельм, посмотрев ей в глаза, невольно поморщился. На правый глаз она оказалась слепа. А левый вращался и беспокойно тлел в глубине, словно за белком его горело адское пламя.
«Это Ананка – Гусиная Лапа!» - Подумал про себя юноша.
- Хочешь стать самым великим в истории воином? – И Ананка положила Вилю на плечо свою костлявую руку. И к злости своей и удивлению Вильгельм понял, что не может высвободиться. – Ты станешь непобедимым, - Продолжала старуха, сжимая плечо отрока, - если согласишься подарить своё сердце и душу женщине...
Вильгельм стряхнул с себя минутный страх.
- Уж не тебе ли я должен подарить своё сердце?? – С насмешкой спросил он.
- Не мне. – Спокойно и холодно отвечала старуха. – Та женщина будет самой прекрасной на свете, и ты сразу её узнаешь. И ты сразу поймёшь, что у тебя больше нет сердца и нет души...
Тревожный холодок пробежал по спине Вильгельма. И не слова Ананки цепляли в нём отвратительные струнки страха, а тьма, изливающаяся из её уст... Словно время замедлилось и воздух сделался липким. Он проникал в душу и сердце юноши, как запах прелой мертвечины, пуская метастазы бессилья и меланхолии... А в синеве южного неба кричали чайки, и голос их доносился будто из другого мира... Юный Виль понял, что стоит на пороге чего-то страшного и невыразимого, как край света, и как край света - великого. И, недолго думая, как истинный рыцарь, юноша бросился в бездну.
- Я хочу стать самым сильным воином в истории. – Сказал Вильгельм, и вырвался из стальных когтей Ананки.
- Арх-арх-арх!!! – Рассмеялась ведьма ему в ответ. К удивлению, и отвращению своему, отрок узрел, что у ней лишь один зуб во рту: острый волчий клык, торчащий сверху.
– Я знала, что ты ответишь так! – Смеялась Ананка. - Так знай же – парень. Отныне ты забудешь, что такое страх и боль; бросайся вперёд на крыльях удачи, которые всегда вырастут за твоей спиной. И ни одно из зол этого мира тебя не коснётся. Ни вражеский меч! Ни пламя пожара и воды холодной реки. Но отныне твоя душа и сердце твоё не с тобой больше. – Колдунья понизила голос и вгляделась в глаза юноши. Тревожное пламя против голубого неба. И к удовлетворению своему, в голубой бездне глаз Вильгельма она увидела лишь вселенский холод. – Теперь твои душа и сердце далеко отсюда… В руках той, чьё имя ты слышал, но не видел лица. Но вы встретитесь – не пройдёт и дести зим. И лишь тогда ты познаешь, что такое боль и страх, во всей мере познаешь, какой не знал никто до тебя. Но вся твоя боль и страх будут лишь для неё. И она – запомни слова мои – разобьёт твоё сердце и душу твою растреплет, и клочками пустит по ветру. – С этими словами Ананка хлопнула в ладоши и исчезла, будто была дурным наваждением, порождением солнечного марева жаркого дня…
Колокол ударил на башне Бренненбурга. «Боммм… Боммм…». Удар колокола спугнул ворон, и чёрная стая возмущённо взметнулась с капеллы, крича «Форзихт! Форзихт!» А юный Виль в тот миг понял, что больше он не человек. Лишь сгусток пустоты, принявший форму семнадцатилетнего юноши. Он понял всё, что можно было понять и чего нельзя. И холодная ярость проснулась в нём. И, взяв лук, Вильгельм выпустил десяток стрел в соломенную мишень. Все из них попали в цель.
С тех пор – протянула Ловиса, сонно вращая рычаг и любуясь серым размытым горизонтом. – Жизнь Вильгельма изменилась. Он стал… мечом справедливости, как бы это сказать. Последним рыцарем, о ком слагали легенды. Вильгельм был прирождённым интровертом и одиночкой, но отнюдь не пугливым и замкнутым. Он мог красиво говорить и был очень умён. Сигма-мужчина, как сейчас говорят, волк-одиночка. Как и большинство великих личностей, чьё имя вписано в историю, он был выше приземлённых дешёвых людей, видел их насквозь, и ему было с ними душно… Он рвался за горизонт. Прочь! Всегда прочь... Открывать и основывать воздушные замки, такие же пустые и эфемерные, как его сердце...
Вильгельм ушёл из армии и пустился странствовать по свету. Он никогда не вернулся в родной Флюзенвальд; он забыл, но простил родную семью. И отныне на щите его гордо красовался Бесхвостый Лис. Символ скитаний и бедности, верности и безверия…
Вильгельм вступался за слабых, защищал изгоев и бедняков, он был присяжным в суде и воином на ристалище. Трудно назвать счёт спасённых им жизней и судеб! И всегда, где бы он не появлялся и в какую борьбу не вступал – изгнанный граф выходил победителем. Словно сам мир слушался лишь его воли, прогибался его порывам. Вильгельма обожали простые люди! Бедняки называли его своим Королём. А женщины… Женщины готовы были последовать за ним хоть на край света. Ведь женщины, в большинстве своём, и влюбляются в великих удачливых, только мало кто из них мог вообразить, что некогда этот статный рыцарь был забитым затворником, гадким утёнком… А теперь – никто не был для Вильгельма близок. Вся любовь людей сыпалась лишь праздничной мишурой; и никто, как мудрый печальный скиталец, не видел эту любовь столь хорошо; и не знал, какая дешёвая и низкая она по сути своей... Легко любить героя! Легко любить Любимых, любить распиаренную картину, афишу, вывеску недостижимой жизни... Все восхищались чудотворцем, несущим справедливость, все млели в лучах его мощной харизмы… Вообще, восхищение добрым и великим, не так уж и плохо… Только те же люди, что с радостью шли за Добром, могли так же легко пойти за Мерзостью… Не дорого стоило их преклонение!
Что же было на душе у Вильгельма, не знал решительно никто. Да и не хотел по-настоящему это знать…
Вильгельм не знал бедности – хотя не имел даже дома – он зарабатывал баснословные суммы на турнирах; а однажды с труппой бродячего цирка отправился в турне по всему Мидленду! Он был кем-то вроде шпагоглотателя и мастера огня. И почти все деньги рыцарь раздавал беднякам. Вильгельм прославил свой меч! Он не сражался мечом с обоюдоострым клинком. Отныне у идальго был криг-мессер, у которого одна сторона тупая. И почти никогда Вильгельм не использовал острую сторону. Он не убивал. Он защищал и спасал жизни. Только самых отъявленных подонков мог покалечить обухом своего меча!
Так шли годы. Из бледного голубоглазого отрока изгнанный граф превратился в высокого статного мужчину. Но избегал он пиров и празднеств, и всегда печален был, как Винтервандская осень... О рыцаре ходили слухи; опережали они даже сивого Сумрака – коня, что быстр был как ветер, и верен, как пёс.
О рыцаре говорили, будто продал он душу Дьяволу и в жилах его адский огонь. Но добрые дела всегда сильнее злых языков. Одно, впрочем, сталось верным: неземная, высокая печаль следовала за рыцарем… И где бы он не появлялся – люди начинали чаще смотреть в небо и думать о вечном. Идальго слагал стихи, и странные жутковатые детские сказки, где добро всегда побеждало; но печальны они были, и оставляли свербящее послевкусие… Пред ним словно дул ветер сентября, шуршащий крыльями прибрежной чайки, и холодная зимняя ночь проводила по волосам чёрным бархатом… Рыцарь-ангел, Рыцарь-призрак, Рыцарь-Траурной-Ленты, Вильгельм-Заступник, Вильгельм-Победоносец… Много прозвищ носил странник. А сам он избрал себе, заместо отобранной фон Шерами фамилию – Закатный Вестник. Вильгельм-Закатный-Вестник, сказочник и звездочёт, мечтатель и воин…
Говорят (и может, это сущая правда), Вильгельм при интересных обстоятельствах повстречал своего самого верного друга – безстрашного сивогривого Сумрака – коня, не знавшего равных в силе и храбрости! Однажды, путешествуя по деревенькам в окрестностях Бренненбурга, Закатный Вестник увидел хромого старика, что толкал перед собой хворого понурого жеребёнка. Старик бил животное палкой, приговаривал бранные слова, а на поясе его висел большой нож.
- Зачем же ты бьёшь его, недобрый человек? – Спрашивал рыцарь.
- Недобрый это конь… – Отвечал старик. - Хворый, даже воз тянуть не сможет. Зачем же мучиться ему, гневить года? Забью сейчас, чем смерть кормить…
- Продай мне его. – Говорил Вильгельм. И купил одинокий рыцарь жеребёнка за шесть серебренников.
Ключевой водой поил Вильгельм нового друга, кормил самым лучшим овсом! Расчёсывал сивую гриву, говорил добрые слова… А маленький конь слушал, и казалось, понимал всё на свете, и не звериной любовью привязывался он к идальго… Силы не по дням, а по часам наполняли спасённого друга; не по дням, а по часам жеребёнок рос и крепчал. И вскоре стал юный Сумрак сильней и быстрее любых породистых дистрезе и ассорийских скакунов! Вот – какой силой обладает любовь и забота… Порою из самой безнадёжной «отбраковки», любовь ваяет лидера и чемпиона. Знаешь, человек считается самым умным «животным», но человеческий ребёнок развивается очень долго. Если щенок в возрасте одного года уже взрослый и самостоятельный, то человечий младенец – орущий кокон. Однако в десять лет собака становится старой, готовится к смерти, а человек только вступает в жизнь… Наверно, я привела не лучший пример, просто я хочу сказать, что не стоит делать выводы о заложенном потенциале по первому взгляду. Ведь не зная положения вещей, можно подумать, что раз годовалый щенок намного умнее годовалого человека, то и в будущем он ещё сильнее обгонит его. Хотя получается наоборот… Вот, что я имею в виду. Порой именно в хворых, казалось бы безнадёжных и слабых заложен самый большой потенциал. Его надо только раскрыть… Помочь раскрыться… И недавний «лузер» обгонит всех чемпионов. Вот так случилось с сивогривым Сумраком. Так случилось и с самим Вильгельмом.
И вот, когда тридцать пятая зима его жизни осталась позади, Вильгельм стоял перед королевой Эспенлянда. И в этот миг, находясь на вершине удачи и славы, он понял, с ужасом, но прекрасным ужасом, с которым подлинный романтик смотрел бы на падающее небо – что именно она – королева Жизель, та женщина, у которой его душа и сердце. Но знала ли она об этом?
Нет, Жизель этого не знала.
И не знала королева о роковой неизбежности, что придёт вослед за печальным рыцарем…
И вот, выиграв сей турнир, победив Гримоальда и непревзойдённого Арчибальда и заработав громкий титул «Первый Меч Эспенлянда», Вильгельм остался при дворе в звании офицера личной гвардии короля. И десять лет назад, когда впервые он взял в руки меч под надзором Роберта Фицроя, даже подумать Закатный Вестник не мог, что станет чемпионом и офицером при королевском дворе...
Дни идальго проходили уныло: обходы и построения; тренировки, к которым Непобедимый утратил всякий интерес, турниры и очередные победы... Пиры и охота не интересны были печальному рыцарю, и часто вечерами Вильгельм подолгу мог смотреть на огромный-бесконечный Фойербрук из окна своей башни. Город напоминал праздничный торт, увешанный гирляндой живых огней; его пейзаж будоражил сознание отражённым блеском каналов, золочёных капелл, театров и оранжерей… А великая Ёрга-река сонно катилась к морю, будто желая влиться в Вечность. И всё чаще в очертаниях готических соборов, торжественно-страшных и чёрных, как зубы дракона, впившиеся в праздничный торт-Фойербрук, да в лунных излучинах медленных вод, рыцарь находил утешение… Особо, когда дождь моросил над морем, шумящим за подсвеченными кварталами, за заболоченной унылой дельтой, где кричали чайки, и вечно блуждающие тучи накрывали золотистый город-улей, детские слезы скатывались по суровым щекам Вильгельма. Но не было за слезами печали и отпущения – чёрная дыра боли и пустоты разрывала грудь.
Вильгельм полюбил королеву. Так сильно, как Сурия любила Мурали. Как Солнце – Землю…
Но королева не любила его.
Ловиса замолчала. Казалось, девушка устала говорить и губы её сковывал холод. Дрезина всё так же медленно ползла на восток, и новый Траум очерчивал силуэты в морозном небе. Амина дремала у старика за пазухой. Раймонд поглаживал её по широкому лбу с вмятиной, и Медведка почти перестала дрожать… Она прижалась к его груди и тихо сопела. Ловиса тем временем замедлила ход дрезины, и вскоре остановилась.
- Что было дальше? – Спросил Раймонд.
- Я никогда не говорила так долго. Устала и замёрзла немного, отдышусь. – Акко задумчиво прижимала к лицу варежки, и дышала в них, чтобы отогреть окоченевшие губы. Мизантропка минут десять в медитативной прострации рассматривала остановившийся шестерёночный механизм дрезины, думая о чём-то своём, и ритмично дыша в рукавицы. Амина снова задрожала, и скрылась в глубине просторной куртки.
– Ну, слушай. – Наконец улыбнулась Меланхолия, сдвинув холодный рычаг. - Только продолжение сей истории ты наверняка знаешь, пусть даже в Истинном ключе она триста лет как считается «экстремистской».
Вильгельм чувствовал, что сходит с ума. Он никогда в жизни не любил, а теперь это чувство обрушилось на него, подобно лавине, и выбраться из него оказалось невозможно... Он понял, что ни одной женщины не желал так, как королеву Жизель. Ни к одной на свете не питал такой нежной привязанности, и ни одну душу не хотел постичь так, как её. Её бездонную, загадочную, бесконечно-прекрасную душу... Но королева не любила его. Нет, она была с ним добра, и говорила на равных, часто дарила ему свою улыбку. А он дарил ей цветы. И верность. И посвящал ей стихи. Только королева оставалась верна королю, и в мыслях её не было и тени желания стать женщиной простого рыцаря. Но не потому, что он был не королевских кровей. И даже не потому, что этого не позволяли законы. Нет. Всё было куда печальнее. Королева любила короля. И продолжала бы любить до последнего вздоха.
А над Фойербруком медленно сгущались тени… Да, жизнь в Век Благоденствия оставалась такой-же пышной и красивой, и нравы, казалось, были как никогда высоки, и светлые умы стремились к звёздам… Но что-то тревожное затаилось в тёмных углах дворцовых комнат, в глубоких подпольях старинных городов, в уставших от покоя и сытости мыслях людей… Жизнь всё больше напоминала Бальтазаров Пир, но самые искренние и светлые служители Эспенлянда, будто в пьяном мороке, не замечали и не понимали тревожных ветров роковых перемен…
Король всё так же давал балы и концерты, на которых выступали величайшие музыканты всего Мидлэнда… Луноликая Лина обучалась на арфе, а принц Зигфрид – становился восходящей звездой турниров. Жизель всё так же любила короля, самой преданной и беззаветной любовью… Так прошёл год.
Однажды, роковой апрельской ночью, когда над Эспенляндом с юга на север пролетала комета, а печаль и рвущее одиночество как никогда сжигали Вильгельма, что даже смерть казалась избавлением - Закатный Вестник решил, что навсегда уедет из Фойербрука. Уедет туда, где доселе ни один странник не мерил лиг, и земли те на карте значились огромным белым пятном, и зловещей подписью: Зверриния. Несложно догадаться, отчего такое странное название дали сим суровым неизведанным землям. Сколько фантазий будоражило это название! Царство грёз и кошмаров, что дети и сказочники населяли эльфами и чудовищами, а реальность населила куда более страшными болотами и дремучей тайгой, зверями и аномалиями... И если север Зверринии, что в устье Мары и на скалистых берегах Нидавеллира был бегло, единожды за всю историю посещён великим Эспеном Ллойдом, то вся центральная её часть – Шаттенвальд, Юшлория, Фаркачарская степь на юге – оставались terra incognito. Да и названий то этих не было!
В мае Вильгельм расторг договор о службе, и вот – Закатный Вестник в день своего исхода стоял пред королём и королевой во дворе фамильного замка Эйхгоф. В тот день шёл мелкий дождь, а юный бриз с моря наполнял крылья. Вильгельм попрощался с королём и королевой. Королева на прощание обняла рыцаря. Так нежно, что даже король завертелся на троне, а все присутствующие разом ахнули… Но никто не заметил слёз в глазах фиалковой королевы Жизель… Которые, впрочем, высохли почти сразу, но остались в памяти её печальным флёром, как остаётся в памяти столь сильная любовь, даже если она не знала ответа...
Рыцаря провожал весь город. И во след ему кричали: Король! Король! Нищий король!
И толпы бедняков и монахов-фанатиков, истязающих свою плоть, последовали за Вильгельмом на восток. К загадочной и таинственной Зверринии…
Долог и труден был путь; Природа собирала свою жатву, и горьким напоминанием оставались за раскольниками наспех сколоченные кресты и наспех вырытые могилы… Многие, многие навсегда остались в дороге… Иные осели в Вальдаштате, не выдержав тягот пути; кто-то основал поселения на востоке Липовой Пармы, где край сырых ущелий и мелколиственной тайги плавно переходил в неисследованные просторы Зверрини; кто-то зацепился в последнем на тот момент населённом пункте – приграничной фактории Бриш.
К сердцу безмолвных пустошей, солёных низин и чахлых осиновых редколесий подошли триста тридцать смельчаков авантюристов, в основном монахов и отчаявшихся несчастных... Во главе с понурым рыцарем, который отныне был королём бедных, королём Зверринии, королём, считающим звёзды... Большинство из этих людей, отправившихся на край света, на родине потеряли всё. Кто-то семью, кто-то деньги, кто-то дом. Иные потеряли любовь или пресловутый смысл жизни. Многие были блаженными, юродивыми, безумцами – людьми с изуродованной судьбой, а порой и изуродованным телом. Дошли средь них до цели и женщины – но немного. Во все времена, увы, женщины предпочитали находиться там, где тепло и богато… Таких вот изодранных отчаявшихся, потерянных и никому не нужных среди женщин всегда немного... В основном до цели дошли те, кто не желал оставить в странствии своих сыновей, мужей, отцов, братьев… Такие фамилии как Воржишек, Блюмфельд, Танцфайер, Крайц, Сорториус – вроде как фамилии первой волны поселенцев. Ах, хотела бы я знать, кем были мои далёкие пра-пра-пра бабушка и пра-пра-пра дедушка! Кем был тот первый переселенец с фамилией Воржишек, и кем была его возлюбленная… Но у Вильгельма не осталось наследников. И всю жизнь он хранил верность королеве. Вспоминая её лучистую улыбку, шелест платья, расшитого голубыми фиалками, её нежные объятья и блеснувшую на прощанье слезу… Сам Вильгельм прожил бурную, полную приключений жизнь. И не раз совершал столь длительные и рисковые экспедиции на юг и север, что до сих пор никто не может их повторить. И это с нашей то техникой!
Вскоре на Восток потянулось больше людей. Только трагедия послужила тому причиной… Спустя двадцать лет после ухода Вильгельма, в Фойербруке случился Великий Майский Переворот. Наступила Чёрная Декада, и все города вдоль Ёрги охватило пламя Гражданской Войны. Потом эта война перекинулась и на Парму, на Рамаллон, Монтебло; и Эспенлянд навеки перестал быть прежним… От страшной войны и репрессий бежал цвет вчерашней аристократии, бежали люди Искусства, бежали монахи и духовенство. Кто-то подался в Винтерванд, кто на север Липовой Пармы, но большинство отправились на восток по следу Вильгельма. Лишь немногие из бывших графьёв, баронов, музыкантов, писателей, священников и монахов сумели добраться до Форда Милосердия. Ведь с ними не было Вильгельма – великого короля обездоленных и нищих, чуткого и мудрого Закатного Вестника… Путь спасающихся от кровавых репрессий походил на самоубийство. Тысячи сгинули в лесах и болотах, иных в пути застала зима. Голод и морозы собирали свою страшную жатву, и лютые Фаркачарские вырвы терзали изгоев, застрявших в снегах и болотах Юшлории.
Я слышала, что ильшеманы помогали дойти заплутавшим в лесах эспенцам до Форда Милосердия. Они знали родные места, спасительные тропы меж топей и солончаков, и приводили маленькие отряды скитальцев к деревянным стенам. На заре колонизации, эти два маленьких народа – вымирающие робкие ильшеманы и изгнанные одичавшие эспенцы дружили. И не было тогда на нашей земле никаких УРБов – это одно из первых и главных условий Вильгельма, ведь он самый известный вегетарианец в истории! Но это было тогда… И продержалось недолго. А ильшеманы приняли Вильгельма как своего правителя, и прозвали его «Ришшар-Шаркриш», что значило «Добрый Король». И признали подданство далёкой королевы, которой никогда не видели, но которая ожила для всего Форда вместе со стихами и балладами доброго короля. Королева Гизэль – так дети ветра величали фиалковую королеву Эспенлянда, прекрасную и полумифическую Жизель Эйхенкройц…
А Вильгельм… - Ловиса сбавила обороты штурвала, вагонетка подбиралась к западной проходной. – Вильгельм и вправду был самым добрым и мудрым королём. И здесь, на краю света, он никогда не обнажал своего знаменитого кривого меча. Вот только… - Шептала продрогшая Акко. – «Новый друг», сам того не желая, принёс в своих руках смерть последним ильшеманам. Детей Ветра уничтожила бурая оспа, против которой у них совершенно отсутствовал иммунитет. Выкосила за пару десятилетий уже умирающий народ.
Не прошло и века, и в Юшлорский оазис доброты и справедливости, как в павшую крепость Альвар, пришёл закат. Будто зло, как жидкая тьма, разлитая по всем закоулкам нашей планеты; будто сеть, пронизавшая структуру-матрицу земных Идей, рано или поздно проникнет на любой островок доброты... Стремительно развивающееся под дланью оккупантов государство всё дальше выпускало стальные метастазы в безлюдные первозданные окраины, и полумифический «Форд Милосердия» был обнаружен и присоединён к Метрополии. Вскоре здесь нашли уголь, нашли нефть, и под железной дланью Гофмана Рудокопа, Гофмана Кровавого, сотни тысяч каторжников и военных потянулись в Юшлорию строить новый Рейх. Исчезала вера в Творца, пылали соборы; возводились заводы, карьеры и шахты, тюрьмы и урбокомплексы. Вот так сбылось пророчество старой Ананки, и святой пречистый обернулся для этой земли сивым волком; Фенриром, пожравшим доброе первозданное солнце...
Говорят, сам Вильгельм на закате своей жизни тронулся рассудком. Он проклинал королеву Жизель, называл её дьяволом, сожравшим его сердце и душу… Он бил зеркала, сжигал рукописи, и выл на луну подобно зверю. Некоторые предания называют его оборотнем, будто его великая боль и обманутость обрела воплощение – чудовищного серого волка с грустными глазами и клыками-срезнями, как у Фаркачарских вырв... А вскоре, пыльным августовским вечером 2744 года – Виль фон Шер вонзил свой криг-мессер себе в сердце, да так глубоко, что перерубил позвоночник. Его смерть была мгновенной, а лицо, как повествуют, едва ли не впервые за всю жизнь тронула робкая улыбка…
Может поэтому, хотя, конечно же, не только поэтому… Траумштадт печален. Всегда печален. И даже самое яркое солнце не в силах прогнать тревогу и ужаса, таящихся незримо рядом. Порой мне кажется, иногда, что здесь и взаправду упал осколок янтарного зеркала, и Тьма улыбается, насмехаясь над Светом, глядя в него… Этот город – продолжала Ловиса. – Появился здесь во имя любви, во имя надежды, во имя светлой мечты о будущем. Но стал местом, где люди хоронили любовь, теряли надежду и не доживали до перемен... Земля его пропитана тайнами, и шёпоты людских драм и ночных кошмаров слышны, стоит лишь приложить ухо к земле. Он впитался в стены, сросся с бородавчатыми вязами на аллеях и в скверах, застыл в небе белёсой дымкой… Новый, и древний вместе с тем. Траум застрял в прошлом, застрял в иллюзиях и печали, в детских и взрослых кошмарах. Этот город должен быть здесь. На земле Детей Ветра. На проклятой бесплодной земле, где сама почва отдавала свои сокровища, но забирала жизни. Забирала страхи и боль, несправедливость и одиночество, любовь и отчаяние…
Возможно во имя этого, триста лет назад маленький Виль встретился с Дьяволом. Возможно, ради рождения Траумштадта – отдал своё сердце и душу фиалковой королеве – прекрасной и недоступной Жизель. Возможно, именно пылающее честью и милосердием сердце Закатного Вестника, зажгло в тёмных основах мира великое Зло… Ничто не случайно. Где-то там, в незримом закулисье, все ходы просчитаны. И, порой, причиной самых великих дел становятся простые человеческие чувства. Не всем дано отличать любовь, посланную Богом, от любви – посланной Его Противником. Даже душа самых добрых людей так податлива на уловки зла…
А король Расмус «Бархатный Тигр» Эйхенкройц – Вздохнула тёмная девушка – Стал последним из своей династии. Последним истинным легитимным королём Эспенлянда.
Ты знаешь, что в мае 2729 года произошёл Великий Переворот. И Тьма, что давно подтачивала изнутри великий Эспенлянд – разом перешла в наступление. Ночью 16 мая самые «преданные» слуги схватили Расмуса, и в оковах доставили в тюрьму Кройцкеркер. Одновременно с Расмусом был схвачен и Зигфрид, и Лина, и прекрасная фиалковая Жизель… Говорят, со всеми членами королевской семьи, кроме Жизели, провели какой-то чудовищный оккультный ритуал жертвоприношения, и перед кончиной познали они невыразимый ужас… Ужас, неведомый доселе в Эспенлянде. Но всё это – тайна за семью печатями, к которой ныне даже запрещено притрагиваться. Только слухи сохранили предание, якобы в подвале Кройцкеркерской тюрьмы на стене комнаты, где держали венценосную семью, словно дьявольским огнём была выжжена надпись «MENE-MENE-TEKEL-JUDESIN», которую никто не сумел расшифровать, а через некоторое время тюрьма горела и стены её сравняли с землёй, навсегда засыпав глубокий подвал. Впрочем, я не думаю, что в сей надписи и вправду была тайна. Её смысл довольно прост. Мина, мина, шекель – «тебя взвесили, измерили, и признали легковесным». Юдесин – «на сем лежит грех изгнанников Хоптской империи, что владеют тёмными тайнами и знаниями, словно кукловоды, дёргающие за ниточки мир». Могила Расмуса и его семьи так и осталось неизвестна для простых людей, и не известны те кошмары, что пережили последние Эйхенкройцы…
Я всегда считала, что страшнее не тот, кто не подумавши скажет, а тот, кто не сказав – подумает. И вся история со свержением последней Династии насквозь пропитана предательством и ложью, и даже читая книги, даже запрещённые ныне – возникает чувство погружения в липкую Тьму, после которой уже не отмыться… Великая злая сила утвердилась в Эспенлянде с тех пор. На троне в Эйхгофе – замке Расмуса – засели ставленники «народа» - невесть откуда взявшиеся Бааль Барнштайн и Мавэт Батчер. Но я знаю точно – то были не эспенцы, и даже не люди вовсе, а кровожадные демоны, Великие Жрецы Зла, что когтями вцепились в святое Северное Королевство… И даже династический замок Эйхгоф они переименовали в ЦОР – центральный очаг Революции, но у этого слова есть и иное значение… Вслед за свержением и Переворотом, когда толпы одурманенных обманутых рабочих, бывших заключённых, солдат врывались во дворцы и резали, жгли, насиловали; настала Чёрная Декада. Самое страшное время в истории Эспенлянда... Новая власть утвердилась не только на троне в Эйхгофе, но и в людских сердцах. Как быстро люди попрали всё доброе и родное, что пествовалось в них веками при мудром правлении Эйхенкройцев… Как ребёнок, которого добрый и строгий родитель воспитывает в труде и воздержании – дуреет, дорвавшись до свободы… И с радостью, порою, будет громить все рамки праведности и морали, что возводили вокруг него мудрые родители. Такова натура людей. Гнилая, предательская натура… Плоть от плоти Триликого Нечистого – Сладострастия, Властолюбия и Эгоизма… Люди дуреют от хорошей спокойной жизни. Дуреют от доброты и заботы, высоких идеалов, праведных ограничений… И вся мерзость, запертая в них, будто бурный поток плотиной – однажды прорывается, сметая всё на своём пути… Так случилось и тогда… В Великий Майский Переворот и Чёрную Декаду.
«Барнштайны и Батчеры» - первые лже-кайзеры, принесли людям совершенно иные формы морали. «Нравственно то, что выгодно» - был девиз их политики. И ради жирного гешефта новые поколения без зазрения влезут в козлиную шкуру и выкупят у бедняка душу за чашку похлёбки… Отныне всё прекрасное и возвышенное – искусство, религия, высокие идеалы семейных ценностей, верность и честь – стали высмеиваться и искореняться. И большинство людей, среди которых были и вчерашние священники, писатели, офицеры, учёные – как бараны подхватили инициативы власть имущих. Но были и те, отчаянное меньшинство, что воспротивились творящейся мерзости. Среди них был преданный Расмусу адмирал Северного Флота Фридрих Брандт, по прозвищу Железная Рукавица, кавалер ордена Святого Ллойда. Он возглавил сопротивление, которое и вылилось в Гражданскую Войну… В той войне полегло почти двадцать миллионов – четверть всех жителей Эспенлянда… Фридрих раз за разом терпел поражения и отступал на северо-восток. Его армия была в десять раз меньше! Вот, сколько существовало на самом деле Истинных Рыцарей, и до конца верных Расмусу подданных… Среди светлого воинства Брандта сражались в основном дворяне и офицеры Королевской Гвардии, был среди них и Роберт Фицрой – наставник и учитель Вильгельма… Старый, семидесятилетний долговязый рыцарь… Битвы происходили страшные. Оккупанты привнесли с собой новое вооружение, неведомое в Эспенлянде доселе – мощные многозарядные ружья, гаубицы, бомбы с флешеттами и отравляющими газами… Но храбрость и стойкость Воинов под знаменем Адмирала Брандта не знала себе равных. Они, будто рыцари Железного Креста, будто монахи ордена Гебет-унд-Блют… Будто ярость самого Архангела. Они сражались настолько безстрашно и рационально, быстро освоили трофейное вооружение, что несколько раз чаши весов победы едва не склонились в их сторону… Но оккупационное правительство воспользовалось помощью южных соседей – урманчей, намадушцев, и синским штурмовым отрядом Жёлтого Дракона, перебросив из-за Шафрановых гор десятки тысяч желтолицых бестий. Новое правительство – внезапно, оказалось крайне лояльно южным королевствам и республикам. Оно навязывало расовую «терпимость», медленно, но верно, размывая коренное белое население смуглыми черноволосыми южанами с совершенно иным менталитетом и культурой… Красный Дракон, когда-то взращенный Хоптской империей, распростёр свои крылья над всем миром, но ноги его, и утроба его укрепились в империи Син, где долгие века Они строят новый Вавилон, и отрабатывают пилотную версию Нового Мирового Порядка…
Фридрих Брандт был не в силах противостоять союзной армии захватчиков в открытом бою, и он с двухстами тысячами преданных храбрецов укрылся на самом севере Мермаунтских гор, крепко засев на территории нынешнего квазигосударства Северия. Там, в пустынных краях охотников-оленеводов, не знавших неволи и государственности, он основал форд Новый Фойербрук – и Фридриха единогласно избрали королём… Местные жители – дальние родственники Винтервандских рыбаков и мореходов – сдержано приняли Фридриха и его народ, но поддержали его Великое Дело. «Новый Эспенлянд» просуществовал восемь лет… Его до времени хранило расстояние и труднодоступность, но в 2751 году и ему пришёл конец… Город сравняли с землёй, вырезав всех защитников, не щадя никого…
Старый мир окончательно пал… И только дождь лил слёзы по королю Расмусу, Фридриху Брандту и его верным воинам…
Тех живых, кто оплакивал былое Королевство – уничтожали, и уничтожали не только самих «врагов народа», но и весь их род. Против Эйхенкройца и его династии развернулась лживая пропаганда. Расмуса называли «королём-тряпкой», «Расмусом-Кровавым», «шовинистом-ксенофобом»… Ему и его правлению приписывали жуткие преступления, как на козла отпущения возложив все грехи Эпохи… А человеческие качества, присущие самому Расмусу, и веками одобряемые Эспенляндской аристократией – такие как индивидуализм, романтичность, милосердие, утончённость, любовь к высокому искусству, свободолюбие, благородство, честь… – стали презираемы в новом обществе, в котором пествовался коллективизм, узколобость и покорность. Всё перевернулось с ног на голову, белое сделали чёрным, доброе – злым. Светлая память о Эйхенкройцах была предана анафеме, как была предана анафеме Истина. Отныне строилось государство Лжи и Страха. И, надо отдать должное, это государство развивалось семимильными шагами. Власть железа, расчёта и техники пришла на смену власти природы и духа… Откуда-то (понятно, откуда), новое правительство принесло новые технологии, и началась стремительная индустриализация привольного зелёного Эспенлянда… Увы, я не отрицаю ум, силу, энергичность Тёмных Правителей… Но вся их мудрость – как Вавилонская башня. Я не отрицаю её высоту, громоздкость и некую гармонию, гениальность… Но к Всевышнему она не приблизилась ни на ёту. Как не приблизилась и к счастью.
С королевой Жизель произошла странная и тёмная история. Одни повествуют, что ей помогли бежать неизвестные доброжелатели. Другие говорят, что Жизель под страшными пытками предала и мужа, и детей своих, и ей позволили уйти на все четыре стороны… Некоторые сообщают, что Жизель стала донором генетических материалов для «игр» Жрецов, кто желал распутать до самого конца Спираль королевского рода и использовать в тёмных целях. Возможно, донорами стали и другие члены королевской семьи, но они были умерщвлены… В общем, факт остаётся фактом – Жизель не была уничтожена в подвалах Кройцкеркерской тюрьмы. Есть много свидетельств, как она, в платье простой горожанки, поехала далеко на север, в Винтерванд, к далёкому Снежному морю... И там, в монастырской обители недалеко от Фросгарда, что лишь тридцать лет спустя был присвоен Новым Правительством, она провела остаток дней, молча вглядываясь в штормящее море… В море падал снег двести дней в году, и солнце было таким же редким гостем, как счастье... Королева умерла в одиночестве, в тесной холодной келье. Ночами мучили её кошмары, а днём страшные боли в суставах, которые подворачивались от малейшей нагрузки. Холод и сырость приморской тундры проникал под кожу, проникал в кости и мозг, проникал в душу. Сводил с ума, как белое безмолвие, на котором выписывала кровью Совесть. Скорбь королевы разрасталась чудовищным раком, и в последние годы чёрное безумие окончательно поглотило умирающую. Говорят, в ночь смерти последней из Династии Хронос входил в свою обитель – Каменное Сердце, а в зените, как никогда близко к Земле, расправила крылья вампирша Алголь… Ходили слухи, что, умирая, королева прошептала одно лишь имя. Вильгельм. Не Расмус, не Зигфрид, не луноликая Лина… А только «Вильгельм». Имя того, кто любил её по-настоящему. Любил сильнее всех тысяч верных слуг. Сильнее мужа. Сильнее её родной матери...
Но Вильгельм был далеко.
И я думаю – тихо говорила Ловиса. – То, что случилось с королём и королевой – молчаливое проклятье печального рыцаря. Не только чёрного мага Гримоальда, которому он перешёл дорогу; не только Ананки... Ананка закрутила эту историю в чудовищный водоворот, в котором навеки скрылось целое государство. Дурной глаз Длиннобородого Медведя из Вилянда, и тысячи глаз поменьше пристально глядели в светлое сердце странника… Сердца Чёрного Гиганта и прекрасного Лернонского Кота Арчибальда; сердца многих Влиятельных и Сильных - уже тогда принадлежали Ордену Тайной Руки, изгнанникам Хоптской Империи, и ожидали своего часа… Мерзость и ложь сжимали тиски. Но и сам Вильгельм, добрый светлый Ангел, не желая, не ведая, посеял великое зло… Он стал ключом и проводником Дьявола в мир. Это его подсознательное проклятье, как некогда проклятие Сета, получив великий резонанс, утащило в пустыню Хаоса целую империю…
Никогда не бывает так, что тот, кто любит, тот, кто несчастен, кто познал отчаяние – погибнет, не оставив следа на сердце тех, кто стал причиной его потрясений. Даже не в этой жизни, не в этой вселенной – проклятье несчастных – всегда настигает обидчиков. Мы все стоим на хрупком льду. И подтолкни ближнего рядом, он упадёт. Упадёт и расколет лёд под собой. Но и ты – стоящий на том же льду – утонешь в его полынье. Любое действие взаимно. Любое чувство взаимно. Ненависть и отчаяние взрывается подобно гранате, и осколки ранят безжалостно. У ильшеман было поверье, что волк, убивая добычу, принимал на себя часть её боли. И врастала она в шкуру серого, и корни пускала в мозгу. А когда погибал хищник, после сам рождался он в шкуре добычи, и шкура та состояла из клочков тех, кто ужас и погибель принимал раньше в его клыках. И каждый раз, умирая в теле жертвы, бывший убийца сбрасывал один из клочков, пока его шкура не становилась белоснежной. И вот когда собственная кровь проливалась на эту белизну, только тогда душа «грешника» высвобождалась... Многие ильшеманы буквально воспринимали эту легенду. Белых оленей да зайцев они почитали за священных. Хотя я бы утверждала, что здесь очевидное иносказание. Наивная, красивая легенда… – Печально улыбнулась Меланхолия. – Но я верю в неё. Рэй! Мы почти приехали. Нам бы выйти до проходной, а то мало ли – попадёмся ещё… Макисары мы плюшевые. Эй, Маленький Принц…
И Акко легонько толкнула затихшего на дне вагонетки Рэя.
Глава 28. Сломанные игрушки. «Жертва Эсфирь». Часть 2.
Сколько славилась она и роскошествовала,
Столько воздайте ей мучений и горести.
Ибо она говорит в сердце своем:
«Сижу царицею, я не вдова и не увижу горести».
(Из Откровения Иоанна Богослова).
После больницы были недолгие разбирательства с обидчиками. Разумеется, они во всём обвиняли меня, вплоть до того, что я сам набросился на толпу, а Эсфирь говорила, что это я приставал к ней, а получив решительный отказ – избил её. Она трясла перед полицейскими огромными синяками (то ли нарисованными, то ли специально набитыми). Но в стражах порядка оказалась хоть какая-то искра здравого рассудка. Те, кто знали Эсфирь и избивавших меня, подтвердили, что они «тоже» отнюдь не ангелы. Мои родители молча сидели и слушали. По их лицам можно было догадаться, что они верят мне ничуть не больше, чем им. Ни отец, ни мать не выказывали на капли праведного гнева, что их сына избили, никто не хотел защитить меня, даже на словах. Не говоря уже о том, чтоб отомстить обидчикам… Родители предпочли бы откупиться от проблемы «большим бананом», если б было возможно. Так всегда они откупались от проблем в своей жизни, задабривая начальство и обидчиков разве что не в позе рака, и позволяя накопившемуся гневу выплёскиваться исключительно на сына. И сын снова создал им проблему…
В общем, для нас всё и закончилось примерно так - «примирением сторон». Те, кто избивал, пообещали, что меня больше не тронут, если мы (с родителями) перестанем предъявлять им что-либо. Родители с радостью согласились.
А я был рад, что отец дополнительно не избил меня после больницы, а мать не заплатила обидчикам денег в благодарность за их «благородство»…
Меня поставили на учёт к школьному психологу. Психологом оказалась улыбчивая, лучезарная женщина лет тридцати пяти. По одному взгляду на неё стало понятно, что разума во «врачевательнице душ» как у полутора куриц - мягко стелет, да жёстко спать... Её звали, кажется, Рина. Психолог заставила пройти несколько дурацких тестов, а потом стала расспрашивать, навязывая беседу «по душам». Но беседы по душам не получалось. Рина говорила мне:
«Ты должен попросить прощения у своих обидчиков!
Ведь если к тебе относятся плохо – ты сам заслужил подобное отношение своим поведением, спровоцировал их!
Ты думаешь о себе, что ты хороший, самый достойный и умный, а обижают тебя не заслужено, но ведь дыма без огня не бывает!
Если ты хочешь, чтобы люди к тебе относились хорошо – начни с себя!
Познакомься с ребятами, которых ты так ненавидишь, сделай подарок, помоги в каком-нибудь вопросе!
Не будь по жизни таким озлобленным букой, ты сам притягиваешь к себе негатив!
Улыбнись отражению, и оно улыбнётся тебе в ответ!»
Она сыпала «Соломоновыми мудростями» ТП-шного разлива, каждый раз буквально светясь от самодовольства, как же тонко она понимает людей и мир.
С почти торжественным пиететом она произнесла такую фразу, трансцендентно мудрую, как ей казалось:
«Дураку предназначена драка. Умному победа, мудрому – мир. Ищи причину конфликтов в себе, ведь мир даёт тебе то, что ты заслуживаешь!»
Под конец беседы, не найдя «понимания», Рина повышала голос; она разговаривала со мной, как с каким-то бесконечно тупым ничтожеством, с легкой брезгливостью и раздражением… В её лучезарности стала проскальзывать властность, раздражительность, и махровый шовинизм. Несколько раз она обвиняла меня в агрессивности, социальной опасности и патологической злопамятности, делая акцент на том, что я – корень проблемы. Она почти неприкрыто намекнула, что таких как я – надо утилизировать или ограждать от здорового общества. Лучезарная Рина сетовала, что покуда в прекрасном, полном любви мире живут «уроды», которые не способны на любовь, то нормальным людям будет грозить опасность.
«Из таких как ты вырастают насильники и маньяки!» - Выпалила она в сердцах под конец.
И, в общем-то, была права… Из приносимых без анестезии в жертву «козлов отпущения» действительно вырастают либо самоубийцы, либо убийцы. А с такими «психологами» даже герои, кто приносит в школу многозарядное ружьё.
Да, конечно, я отнюдь не был великоопытным мудрецом… Особенно в те годы я не понимал многих вещей и выбирал едва не самую проигрышную стратегию поведения… Но я был искренним живым человеком, и нуждался просто в понимании, заботе, человеческом тепле… А не в том, чтобы меня делали виноватым во всех бедах.
После разговора с психологом я хотел покончить с собой, и долго болел.
У сильного всегда бессильный виноват, у счастливого – несчастный. Люди считают, что если некий человек одинок и никому не нужен, значит он плохой. Если у человека нет семьи, нет друзей, он часто становится жертвой судьбы и обстоятельств – значит он сам виноват во всём, за злые дела и грязные мысли ему воздаётся! Если человек стыдливо отводит взгляд – он преступник. Если избегает общества – грязный грешник, и ему есть, что скрывать… Такому никто не захочет помочь – отогреть замёрзшее сердце, вытянуть его из бездны… Напротив, его будут добивать, сознательно и бессознательно, лишь множа в нём ненависть и страх. И рано или поздно добьются своего – «изгой» действительно озлобится, станет полон яда и ненависти, или даже опасен… И если, не дай «бог», затравленный с детства одиночка восстанет против социума, и совершит преступление – социум перемелет его в фарш. А может, перед этим, с наслаждением «опустит» - по обезьяньим законам, ведь мало просто убить, изгоя нужно унизить, увидеть ужас в его глазах… Самое страшное наказание получают именно взбунтовавшиеся «козлы отпущения». Настоящий же преступник, бесстрашный расчётливый психопат, почти всегда общителен и улыбчив. Он не отводит взгляд; он непринуждённо общается с людьми и очаровывает харизмой. Он обаятелен и удачлив, он не жертва для общества, скорей общество для него – ресурс, бараны. И эти бараны будут подсознательно млеть перед ним, и никогда не обрушат на него весь свой «бараний» гнев... «Баран»-мазохист уважает и любит мясников и пастырей, но в отношении зависимых и слабых, не найти более жестоких палачей, чем такой «баран».
К кому человек во все времена был абсолютно жесток и безжалостен? Разве к губителям своим и сильным мира сего? Нет… И даже храбрецов-героев вражеской армии, убивших десятки «наших», на войне уважали, и если убивали, то по правилам чести. Пытки, и прочую мерзость вытворяли с неудачниками, с жертвами, с трусами… А кого из животных человек всегда терзал с особенным цинизмом, разве страшных львов, волков и тигров? О нет, их человек всегда уважал, благоговел перед ними, несмотря на то, что эти звери представляли реальную угрозу. Даже убивая на охоте, человек относился к опасным и агрессивным зверям с должным почтением. Но мучил с наслаждением человек животных безобидных, кто только добро и услуги приносил ему! Львиную долю боли человек назначил животным безопасным, но крупным и грозным на вид – свиньям, козлам, быкам, баранам, УРБам… Ведь их не за что «уважать», и они не выглядит красивыми или похожими на «маленького беззащитного ребёнка»; не пробивают на «родительский инстинкт» и феерию окситоцина, как, например, котики. Мучить больших и уродливых удобно и «не зашкварно», а потому именно на них обрушена вся людская жестокость. Такие уж у человека взгляды, вкусы и комплексы. Одинаковые для большинства.
Человек никогда не уважал скотину, которая его кормила, одевала, возила на себе… Никогда не уважал и себе подобных, кто держал себя в обществе, как скотина. Кто был безобидным, услужливым; но большим, страшным, невежественным, и неприятным… У таковых всегда была самая незавидная участь.
О чём не знали школьные психологи типа Рины, что основная ошибка «жертвы», - это когда она ведёт себя как безропотная скотина, в надежде, что её пощадят. Но скотину не щадят… На ней ездят, её стригут, доят, холостят, убивают и съедают. И забывают, как нечто само собой разумееющееся.
Хочешь прав в мире – возьми! Сумеешь ли ты вырвать их, не имея поддержки семьи, друзей, Законов? Сумеешь ли восстать против Левиафана, будучи взращен в покорности и страхе? Да, малыш, дана тебе отрицательная фора! Попробуй прыгни из бездны трясины до небес, не умея даже оттолкнуться, не ощущая ни опоры, ни дна… Сумеешь ли ты, малыш, пойти против всех Сил и Архонтов, соткавших Систему, и сокрушить Судьбу?! Или то будет лишь акт «петушиного бунта» и «говяжьей агрессии», и тебя по кускам закатают в банку…
В классе меня избегали, будто я пустое место. Учителя так же относились с неприкрытой холодностью. Учительница иностранных языков Венера Сафина пару раз при всём классе называла меня «грязным». Возможно, она имела в виду неопрятную манеру одеваться. А может, и что-то ещё, что видела в «зеркале». К слову, я действительно редко мылся, одеваться любил неброско и мешковато, никак не подчёркивал «статус и внешность». За это меня часто называли грязным, чмошником. Называли те люди, которые несмотря на каждодневный душ, не подмывают задницу, подтираясь сухой бумажкой. Те люди, мысли которых полны мелочности, корысти и злобы. Те люди, которые питаются сплошь свининой, человечиной; налипающей на кишечник сдобой и молочными продуктами с «0,3% гноя». В ком из-за подобного питания уже в юности пара кило каловых камней, а грязь из немытой задницы при движениях разносится по всему телу. Интересно, а если эти «чистые» запачкают говном лицо или руку, тоже вытрут сухой газеткой? Не удивительно, что им требуется мыться каждый день… И пользоваться кремами, духами, чтобы убрать вонь собственного тела. Меня никто этому не учил, но с детства я пользовался кувшинчиком-афтабой после каждой «большой нужды». Смыв главный источник загрязнения, тело можно долго сохранять чистым, особенно зимой, когда не потеешь и не делаешь пыльной работы. Ежедневно принимать душ или ванну, да с мылом, только вред для кожи. Неудивительно, что потом приходится мазать её кремами из «химии» и животного жира… Мешковатая просторная одежда, за которую меня называли «бомжом» - практична и удобна. Мне всегда нравилось так одеваться, а в одежде, которую накупила к 1 сентября мама, я чувствовал себя неуютно… Лучше уж быть самим собой, и выглядеть так, как нравится тебе. Не пытаясь пустить «пыль в глаза», и не идя на поводу подобных советов… И нет никакой нужды, живя в городе и занимаясь интеллектуальным трудом, питаться ежедневно молочкой и мясом; при этом насмехаться и оскорблять вегетарианцев, тем паче пытаться накормить «мертвечиной». Душа таких «нормальных» не чище их кишечника. И никакая одежда, косметика, здесь не помогут…
Но тем не менее, грязным по жизни считали и называли именно меня.
Офэль Ву, «полувегетарианка», но только «ради здоровья», держалась с особенным презрением. Как-то она язвительно сказала Хельге про меня, чтобы я тоже расслышал: «думал вырядиться в шёлк, а ему по носу щёлк!» Это был намёк на дурацкие новые шмотки, которые накупила мне мать, и наверное, на неудачные попытки по началу казаться нормальным… Теперь Офэль перестала быть вторым изгоем класса, эту роль рядом с Дэвидом закрепил я. А Офэль всем своим видом показывала, что презирает меня, и хочет при случае ужалить побольнее, ведь она теперь со всеми, с коллективом; с коллективом и против нас с Дэвидом. Впрочем, Дэвид, походу, тоже пассивно был «против меня», но не мог причинить вреда. Иногда и у изгоев бывает гнилая душа, или таковой она становится будучи сломанной. Я вспомнил своего друга Мэла из прошлой школы… Его предательство и услужливую слабость. Да, судьба – замкнутый круг… А Офэль теперь «поднялась», в ней стал прорезаться голос. Наверное, главную роль в её сближении с коллективом сыграла ненависть и азартная жестокость к «общему врагу», то есть мне. Охотники, когда травят зверя, тоже становятся друзьями… Тихая девушка очень хотела выслужиться перед коллективом, показать, что она с ними «на одной волне», и что она больше не беззащитная «серая мышка», и может укусить того, кто «ниже».
Если для мужчин я всегда был объектом агрессии, то для девушек – пустое место. Но их равнодушие и холодная жестокость разили сильнее кулака. Впрочем, меня и вправду больше не били. Соблюдая унизительную договорённость моих родителей, да и потеряв отчасти интерес к уже уничтоженному «врагу»… Не били до того дня… Последнего дня в этой школе.
Единственным человеком во всей школе, кто отнёсся ко мне без отвращения и презрения – стала одинадцатиклассница Аннабель Вэнс, по прозвищу Чёрный Лотос. Она была очень красивая, невысокая миниатюрная девушка с чёрными волосами до плеч; с чёрными, жирно подведёнными тушью глазами, и необычными, запоминающимися чертами лица. Она выступала за чистоту белой расы, гадала на Таро, любила фиалки и ландыши, прогулки по крышам и дождь. Ещё Аннабель единственная среди девушек увлекалась мензурным фехтованием; и была в своей поло-весовой категории чемпионкой Города по контактному боевому искусству; позже я узнал, что речь о Блицкампфе. Блицкампф - одно из самых жёстких единоборств Эспенлянда, традиционный боевой стиль нашей страны.
Если вкраце - Блицкампф основан на ЛЕНИ, РАЦИОНАЛЬНОСТИ, и БЕЗЖАЛОСТНОСТИ. Это система, исключающая любое лишнее движение, которое не направленно на единственную цель - уничтожение врага. Тренировки Блицкампф проходят без привычных для других дисциплин лёгкой и тяжёлой атлетики: без привычного бега, растяжки, тягания тяжестей. В Блицкампф – только отработка смертельных ударов и болевых. Это и разминка, и атлетика, труд. И обучение, ибо адепты изучают анатомию, психологию, физику - лишь через призму калечинья и убийства. Все движения, всё мышление – направлено на уничтожение. Даже трапезничая, или готовясь ко сну, или подметая двор - держа в руках простынь, метлу и ложку – адепты системы представляют, как душат врага, ломают шею, или протыкают ему глаз. Неожиданно, изподтишка, фатально. Максимально эффективно. Владение любыми предметами, как оружием, от топора до вихотки – с минимальным усилием, ведущим к безжалостному уничтожению противника – всё это Блицкампф. Минимум усилия, максимум результата. Последователей сравнивают с ленивой кошкой, которая спит большую часть времени, но при необходимости совершает молниеносный рывок, уничтожая куда более мускулистого и подвижного врага.
И вот при всём этом «Чёрный Лотос» была подчёркнуто женственна; даже розовый косой шрам через всё лицо, полученный на «мензуре», лишь придавал «чёрной леди» шарма. Аннабель всегда носила только чёрное, мало и только по делу говорила. Она держалась особняком, не особо участвуя в жизни коллектива, но имела двух близких подруг. Вообще, даже в её внешности было что-то парадоксальное и сюрреалистическое: девушка напоминала фарфоровую куклу или готик-лолиту, с узким белым лицом и длинными накладными ресницами, и даже в жару она носила чёрное кружевное платье и высокие сапоги на шнуровке. Забавная такая. Как эта тёмная эстетика причудливо сочеталась с бойцовскими навыками... Удивительно, но прекрасно. Мы впервые пересеклись с чёрной леди в столовой; Аннабель подсела за мой столик, за который никто больше не желал садиться. «Привет» - сказала она. «Привет» - ответил я. Второй раз мы пересеклись на занятиях по физкультуре, которые часто объединяли старшие и средние классы. Помнится, я тогда был мягко говоря удивлён, как у такой женственной миниатюрной девушки столь «не женские» спортивные показатели. Чёрная леди была гибче, выносливее, и даже сильнее большинства парней. На сдаче нормативов по отжиманиям от пола она отжалась сто тридцать раз. Конечно, в ней и весу – от силы пятьдесят килограмм. Но я, парень, с трудом отжался сорок шесть раз… Стыдоба! Хе-хе… При этом, (я отчего-то видел это, ощущал) Аннабель была доброй. Искренней и честной девушкой. Но – не моей. Я сразу это понял. Ведь своего человека - чувствуешь. В Аннабель я почувствовал просто человека – хорошего, и это уже наложило пластырь на душу. Я был благодарен ей, как бездомный пёс, которого покормили и искренне погладили, невзирая на паршу, клыки и недобрый затравленный взгляд. Но псу с ней – не по пути. У пса своя жизнь, он знает это, и он не увяжется за доброй девушкой… Хотя, конечно, я мог поступить с нею в секцию Блицкампф, научиться защищать себя, хотя бы от одного-двух противников равной силы, но тогда слишком свежи были воспоминания о секции бокса, куда насильно водил меня отец. И там, разумеется, я тоже был изгоем и объектом травли. Да и признаться, я знал, что Аннабель рано или поздно устанет со мной нянчиться. Ведь нам с ней – не по пути. Да и противоестественно это, когда девушка сильнее парня, когда девушка и вправду берёт его, как усыновлённого ребёнка, или даже как домашнего питомца… Подобная связь редко бывает прочной - так устроен мир. Мне всегда хотелось самому «спасти» девушку, быть для неё защитником, старшим братом, отцом… Мужчиной – с большой буквы. Для Аннабель же я был «мужчинкой». Игрушкой, как мягкий плюшевый медведь с «оторванной лапкой». И её женское сердце пожалело «потеряшку», но никогда бы не полюбило. Но спасибо ей и за те крохи тепла, и за её забавный парадокс, раскрывший для меня, что женщины тоже бывают особенными…
За всё время мы перекинулись с Аннабель парой коротких фраз, я старался улыбаться в ответ, говорить искренне, но был очень немногословен и не проявлял никакой инициативы. Девушка, что, впрочем, было заранее известно, довольно быстро отстала. Ведь мы были – не теми пресловутыми «двумя половинками». Я сразу знал это… Как знал и то, что подобный интерес к плюшевому, но пассивному «мужчинке» быстро пропадает. А уже через месяц я видел Аннабель с каким-то парнем. Тоже, кстати, явно не «бойцовой» породы. Таким длинным прыщавым очкариком с брекетами. Я только про себя улыбнулся. Но вскоре эта тёплая девушка куда-то пропала, то ли перевелась, что ли что-то ещё. И я её больше не видел.
Яд не повредит не имеющему ран. Кто счастлив – почти неуязвим. Ведь это так легко – быть великодушным и энергичным, когда ты счастлив… Так легко любить весь мир и не замечать его мерзостей, когда лично ты ограждён от них… Но велика ли цена такому счастью и такой гармонии? Если собаку в детстве били веником, она будет бояться веника, но, вероятно, не будет бояться штыка и сабли. Для неё самый большой ужас – получить копной тростника по носу, и вряд ли она узнает за свою жизнь, что можно сделать с ней штыком или саблей… А потому не поймёт, не будет испытывать сострадания к тем, кто пострадал от большей беды. Люди в этом плане не мудрее собак. Они так же, будучи взращены в тепличных условиях, порою самой большой катастрофой во Вселенной считают сущие пустяки… О истинных же кошмарах не знают, и не желают знать. И не сострадают тем, кто в кошмар вляпался.
У меня раньше было много страхов. Я боялся, всегда боялся. Боялся перманентно, как серый зайчонок в грозу под кустом. Боялся быть избитым, получить неожиданный удар, плевок, боялся подвергнуться сексуальным унижениям, боялся позора, трудностей и судьбы. Но страхи нельзя загонять внутрь, покрывая их жёсткой шершавой бронёй. Страхи нужно взрезать как чирей, выдавливать наружу, как зловонный гной; и иссушать сочащую рану светом и ветром... Страхам плохо на свету; их обиталище – тёмные неисследованные закоулки в подсознательном мире кошмаров и грёз, и нервы, и эгоизм, и страсти – питают их. Страхи зреют, как плесень, в тёмных сырых углах, и бесполезно скрывать эту плесень обоями или картиной. Выжги их. Выжги вместе со всем гниющим домом, в котором завелась чёрная плесень... И стань свободен.
Так и мой мир горел безжалостно, оставляя после себя лишь ветер и сухую золу… Теперь моя душа – обнажена. Я как человек, не имеющий кожи. Стою смешной и озябший на этом пепелище и как сумасшедший смеюсь… А у них – полусчастливых обывателей, крепко вцепившихся в этот мир, вырастает грубая шершавая броня, шкура бегемота. Но нутро под этой их бронёй, если хватит сил пробить её – куда более нежное, холёное, и не привыкшее к боли, нежели у меня. И, конечно, они кажутся куда сильней и устойчивее меня – потерявшего всё осколка. Это моя сила, и моя слабость, мой меч и моя рана. Моя сгоревшая жизнь…
Жаль, в школьные годы, я ещё не знал сих философских истин… Я был всего лишь юношей. Одиноким, несчастным, но добрым и «диковатым» юношей, с большим сердцем полным надежд.
Учёба давалась мне тяжело. И речь не о самой школьной программе. Предметы, как раз, не доставляли сложности. Но я практически не делал уроки, часто на занятиях витал в облаках, из-за постоянного стресса не мог сосредоточиться. Учился я в основном на «4» и «3». Двойки старался не получать, так как за них следовала порка. Какие-то перспективы в жизни казались бессмысленными, ибо все дни проходили в том состоянии, что называют модным нынче словом «депрессия». Учителя закономерно относились ко мне с холодностью и отчуждением, и не пытались сострадать, понять состояние, помочь… Хотя бы добрым словом. Казалось бы, взрослые люди… Я надеялся на мудрость взрослых, но неминуемо убеждался в обратном. Нет. Взрослые не мудрые. Они такие же жестокие и физиологичные, как подростки. И порой ещё более гнилые. Они пытаются воспитывать своих детей в «сферической доброте», читая кавайные сказки, ограждая чад от жестоких истин реальной жизни, искажая ложью и эвфемизмами неудобные моменты… Но почему-то, поколение от поколения, дети становятся всё гаже и подлее, вырастая во всё худших взрослых. Возможно, именно навязчивое ограждение детей от грязи, вынуждает смотреть их на мир через розовые очки. А такие люди особенно жестоки. Они даже не знают, что в мире есть зло. И творят его, не зная, и способствуют ему, не видя... Они не ведают, что творят! А если бы ведали, то, может быть, были чуть более справедливы и милосердны… Парадокс, но когда детские сказки из жутких назидательных притчей превратились в слащаво-добрые «водевили» с извечным хеппиэндом и победой над злом, зло лишь сильней укоренилось в детских сердцах… Настоящее зло; пока насмешки и ненависть людей направлялись на клишированных злодеев и антагонистов, вечно неудачливых, угрюмых мизантропов в чёрном шмотье... «Злодей должен быть одинок и неудачлив!» - Вдалбливали в детей такие сказки. «Злодею всегда не везёт, он бессилен, комичен, и всегда проигрывает!» - Убеждали они. А тем временем, из многих этих любимых, тепличных детей подрастали настоящие злодеи. Или несознательные пособники настоящего зла.
В марте, в канун праздника Пурпурных Знамён, когда триста лет назад началась Чёрная Декада, Эсфирь куда-то пропала. Её не было на занятиях в течении долгого времени. Оказалось, что нет её и дома. Она пропала. Бесследно. Полиция прочёсывала город, опрашивала многих её знакомых, одноклассников. И я заполнял какую-то анкету, отвечая на вопросы полицейских. Учителя были такие волнующиеся, переживающие. Будто Эсфирь была им родной дочерью… В классе шептались, перебирая версии, озвучивая самые жуткие и фантастические...
В середине апреля Эсфирь нашли. Нашли в районе шлакоотвала, в трехстах метрах от Круммштрассе. В забеловочном цеху заброшенной УРБофермы. Детей, играющих в заброшке, впервые увидевших её – долго потом лечили от кошмаров... То, что сотворили с телом Эсфири – вызвало содрогание даже у полицейских.
В школе был траур. Все выглядели притихшими, повзрослевшими. Эти люди поняли, что такое Зло… Будто почувствовали его дуновение и на своей шкуре.
Странно, но меня, как имеющего повод для ненависти к «королеве класса», не считали подозреваемым, не допрашивали отдельно в кабинетах полиции и даже не интересовались нашей враждой. Видимо, меня считали безответным «лохом», в принципе не способным на месть. И, в общем, я действительно был не причастен к тому, что с ней сделали… Единственное, что я после нанесённой обиды проклял её, и сильно-сильно ЭТОГО пожелал…
И, помню, я испытал злорадство. Ну ещё бы… Я же не мазохист, с мозгами промытыми школьными психологами. И я желаю своим врагам такой судьбы. Они её – заслуживают. И это – абсолютная НОРМА. А если вы желаете своим губителям счастья – лечитесь, или попробуйте куколд БДСМ.
Но разумеется, я ничего об этом не сказал. Некому было сказать. Лишь в душе зажглось пламя праведного огня… Словно сбылся сюжет дурацкой сказки, где зло – наказано, а Золушка получает надежду если не на счастье, то хоть на разовую справедливость...
Когда зло остаётся неотмщённым, небеса смотрят на нас со стыдом.
А может, иногда… Небеса – могут отомстить за нас. Чужими руками. Злыми руками, руками Дьявола…
Глава 29. Осень. «Тихий праздник».
А по небу плывут, видишь – чьи-то следы,
Это может быть я, это может быть ты,
Это может нас помнят, это может нас ждут,
Свои…
(7Б. «молодые ветра»)
Ноябрь разменял первую декаду. В городе творилось что-то странное. На Ауфштандплац жгли покрышки и выкрикивали лозунги: «Долой Шауля Манна!», «Долой дезинформацию!», «Сгнила монархия – vivat анархия!» и что-то в этом роде. Третьего числа по Вильгельмштрассе прошло факельное шествие националистов-патриотов, но они были расстреляны из ружей жандармами и гвардейцами губернатора. Среди «националистов» была в основном зелёная молодёжь, не готовая до конца идти за свою идею, к тому же разобщённая в своих взглядах, желаниях и претензиях. Обычные подростки, которых подстёгивал страх и бунтарский дух… Подростки, взращенные в цивилизованном мире безопасности и гедонизма. Что общего они имели с воинами Фридриха Брандта… Тем не менее, то тут то там вспыхивали восстания против царившего в городе ужаса, покорности и неизвестности, но все их быстро и жестоко подавляли. Представители власти и порядка безжалостно стреляли в своих же, восстающих против неизбежной оккупации и скотской покорности Империи Дракона. По городу распространялись листовки, что жители Траумштадта уже являются подданными империи Син, и что вражеских солдат следует ждать как благодетелей и освободителей… Чёрное это белое, ложь-это правда, а дважды два равно пять… Многие в это охотно верили. В обществе происходил тотальный раскол, где большинство поддерживали меры правительства, и были едины в своей позиции; а меньшинство анархистов и плюшевых нациков, как акулы в бассейне грызлись между собой, не находя солидарности и общего вектора… Не находить солидарности и грызться друг с другом – извечное проклятье «изгоев». И извечная причина, почему они - изгои, и почему – всегда проигрывают…
Ночами по улицам маршировали толпы жандармов, вооружённых до зубов. Часто были слышны выстрелы и страшные отчаянные крики… То тут, то там, как у зажатых в силках обессиливших зверей в ожидании палача-охотника, в людях вспыхивала слепая ярость, выливающаяся в беспорядки. Нередко случались поджоги и теракты. И видно было из окон, как трупы, упакованные в чёрные полиэтиленовые мешки, везли куда-то в открытых грузовиках…
Ловиса и Раймонд давно не читали газет, да и агония города теперь их мало заботила. Они понимали, что бессмысленно присоединяться к акциям протеста, сражаясь за тех, кто под давлением предал бы их, как эти плюшевые нацики предавали другу друга и свою Идею, оказавшись в полицейских застенках… В мирное время никто из них не был другом ни Раймонду, ни Ловисе; они были такими же чужими людьми, жестокими и трусливыми, надменными и лицемерными; и вливаться в их общество двое изгоев не слишком стремились… Настоящий изгой – он сам по себе. И ещё, влюблённым хотелось пожить… Побыть вместе ещё денёк, другой, третий… Одни против всего мира, который был к ним столь жесток, и теперь разрушался на глазах, будто ослабляя хватку, ослабляя Надзор и Порядок в вихре великого хаоса… И это чувство великого полёта к Бездне их окрыляло, нравилось им. Оно уравнивало людей, почти как смерть… Оно было похоже на Справедливость.
Впрочем, если бы не Любовь, ставшая смыслом и стимулом жить, наши герои каждый по отдельности первыми бы бросились под полицейские ружья за Смерть, за Свободу, за Память Вильгельма и Альварский Грааль...
Хоть это не их война – не война девочки-изгоя и юноши-отшельника. Свою войну в этом мире они давно проиграли, и теперь лишь созерцали Хаос, который очаровывал их. Который был их стороной… Их родимой пустыней Сета, которая пришла теперь в каждый дом.
Акко часто говорила, в приступах светлой меланхолии, что больше всего на свете мечтает, чтобы все люди на земле исчезли; все эспенцы, синцы, все прочие народы… Все-все, до единого. Остались лишь пустые города, магазины с продуктами, транспорт… А ещё УРБы - самые добрые и безобидные люди на свете, чтобы стали наконец свободными, ушли в свои леса… А кровожадные «юберменши» просто растворились. Из всего их племени остались только двое, Ловиса и Раймонд… Двое самых «не таких», чуждых алчности и жестокости, двое Новых Хранителей Земли… Они бы тогда поехали на дрезине в Рамаллон, в благословенную Рамину, где тепло... Поселились на берегу Дафнийского моря, ловили рыбу, растили виноград и инжир, пили дорогое вино… И Земля снова стала бы Раем… Раем на двоих, и двое Новых Хранителя не повторили ошибку Адама и Евы, заселив Рай вновь… Не повторили бы ошибку Эгоизма, Гордыни, Вожделения, Гнева… Не породили бы великой Жажды, которая всегда появится где есть жадность и сытость; и никогда бы не родился новый Сет, новый Каин… И не пролилась бы на землю кровь, а небеса не слышали бы слёз и проклятий… А вскоре, сбросив изношенные тела в прах, который породил их, они стали бы тихими Ангелами, скитальцами Надзвёздного Храма, и их души, как вечные и нагие Мудрость и Милосердие, сияли бы над Миром…
Медведка обрела свой новый дом. Она привыкала очень долго, и хоть сразу выбрала Рэя, всё равно не до конца доверяла ему… Медведка не из тех щенков, что игривы и ласковы, общительны и смышлёны. Было видно, что у щенка психические отклонения. Амина отличалась медлительностью, боязливостью, медленным запоминанием команд… Но при этом, была в ней удивительная глубина и загадочность… Это тот цветок, что распускается поздно, неохотно и тайно, но красотою своей затмит любой иной. Медведка пригрелась в комнате у Раймонда и неохотно её покидала. Гулять она тоже не любила, и страшно пугалась даже редких прохожих, машин… На бабушку Амалию, такую же непонятную и зловещую, которая навещала квартиру день-через-день, Амина яростно рычала, и убегала под кровать, даже после ухода хозяйки не желая вылезать из убежища. Никак не могла привыкнуть; или более острой, природной своей интуицией, чувствовала недоброе... А Амалия восторженно сыпала ей комплименты, пребывая в какой-то неясной и пугающей экзальтации...
К Ловисе Амина относилась чуть более благосклонно, но не позволяла к себе прикасаться. А вот на кошку Мари отреагировала спокойно и равнодушно. Но Мари теперь надолго забрала к себе одинокая принципиальная ильшеманка Флора.
Не было ясных дней. Ноябрь распахнул свои объятья нескончаемыми тучами, вязкими и гнетущими. И под этим водянисто-снежным небом, как всегда равнодушным и прекрасным, мерещилось вечерами, будто не Траумштадт чернел вокруг, а загадочный, бесконечно далёкий Фросгард. Город-крепость, город-монастырь, город-тюрьма… Парящий над Снежным Морем на скале Акта-Альбатрос, последний, не считая острова Миир, оплот человека перед бездной Нидавеллира – самого обширного, глубокого, и неисследованного океана в мире… Вглядываясь в преддверья которого, королева Жизель встретила смерть.
Как боялся Раймонд, Ловисе не нашлось места на городской ТЭЦ. А девушка хотела всегда, ежеминутно теперь быть рядом с любимым своим сутулым несчастным мужчиной. Да и безопасней так – всегда вдвоём, среди грозы и хаоса... Один в поле не воин, двое – войско! Старик и девушка ходили теперь по улицам в спешке, скрываясь за неброским серым пальто, держа под одеждой всегда наготове пару водяных пистолетиков с «кротом» и басселарды с лопаткой. Где-то в глубине души, в чём он сам не хотел признаться, в Раймонде шевелилось желание убить. Убить кого-нибудь из этих жестоких, стадно-социальных, всю жизнь причинявших ему страдания двуногих существ. Чужих существ. Но старик загнал глубоко-глубоко эти мысли. Он ведь был добрым. Очень добрым и великодушным, великовозрастным недолюбленным ребёнком… Но, он как собака, которую били и шугали всю жизнь, порой хотел вцепиться в горло жестоким обидчикам, равнодушным свидетелям… Или справедливо желал им погибели.
Впрочем, так было не всегда… В детстве Раймонд мечтал помогать людям. Помнится, он подарил свой драгоценный медный динарий, который очень любил – старушке-нищенке. А потом хотел каждый день приносить ей хлеб… Но мама жёстко сказала: «Нечего пьяницам и обманщикам помогать!» И слова мамы надолго запомнились… Анализируя этот случай, Рэй не понимал, отчего Майя так не любила бездомных и внушила эту настороженность сыну. Майя всегда была до отвращения услужлива чужим людям, но на бездомных и животных её услужливость не распространялась. Возможно, дело в расчётливой выгоде, но скорей всего, по большей части – в её персональных комплексах. Большинство людей сами не знают себя. До конца своих дней не могут распутать клубок из убеждений, иллюзий, детских страхов, инстинктов, воспитания и социальных установок… Живут, как роботы, как «монстры Франкенштейна», собранные из чужих идей, чужих целей, чужой воли… Они не скажут, почему думают так, или поступают так; они будто выполняют чью-то волю, заложенную в них программу. Попытки указать на это, снять шоры и розовые очки натыкаются на стену негодования и фраз типа «меня так воспитали!», «все так делают!», «большинство не может ошибаться!»… Собственное подсознание для них остаётся до конца их жизни – тёмным лесом, в который они не хотят и боятся сунуться… А в «лесах» этих множатся чудовища и горы зловонного мусора…
В первой школе, где Рэй учился до 8-го класса, он всегда делал одноклассникам подарки. Вырезал поделки из дерева, металла, и просто так, чтобы увидеть радость в глазах людей – дарил им. Но над маленьким Раймондом тихо посмеивались, его гнобили, его били… Рэй так хотел делать добро, делать мир лучше; он в одиночку убирал двор от мусора, ещё задолго до работы дворником, в детстве, просто делая доброе дело… Но однажды к нему подошла компания незнакомых парней, начала цепляться с вопросами: «Что ты здесь делаешь? Ты кто вообще, мутный тип?» и т.п. Они избили Раймонда, изваляв в грязи, и сказали: «Если увидим, как ты здесь снова копошишься, тебе 3.14зда».
И так было во всём. Все добрые начинания в великодушном наивном ребёнке жесточайшим образом пресекались. «Не делай людям добра, не получишь зла. Или хотя бы получишь, но будет не так обидно». Наконец, Раймонд крепко усвоил эту истину. Убеждаясь в дальнейшем в абсолютной жестокости и несправедливости людей, и вовсе начал их ненавидеть. Но мизантропам старик стал не сразу. Далеко не сразу… И далеко не сразу в нём промелькнула первая мысль совершить убийство.
День рождения Ловисы – 6 ноября отметили тихо. Раймонд в четыре утра испёк свежайший ржаной пирог с сушёными грушами и черноплодкой из Альмагардена. А основной подарок, безделушку, но сделанную с огромной нежностью и своими руками – старик вручил девушке утром. То был Альварский лапчатый крест, заключённый в свитый полевыми цветами венок, выполненный тончайшей всечкой на железной пластинке. Простое чёрное железо! Не королевское золото, не благородное серебро, и даже не роковая медь. Простое железо – символ аскетизма и тленности, твёрдости и простоты. Альварский крест равносторонний, лапчатый, заключённый в круг. Четыре лапки его символизируют Справедливость, Веру, Красоту, Любовь, а круг, «обнявший» их – Вселенную. На обратной стороне креста красивым мелким шрифтом Раймонд выгравировал надпись: «Истинная свобода – это свобода Разума». Девушка надела кулон на шею и крепко прижала к груди... И, на секунду смутившись, убежала в захламлённую прихожую; откуда, улыбаясь и смахивая слёзы радости с лица, принесла огромный свёрток.
- Это мне то подарок что ли?? – Ошарашенно спрашивал Раймонд.
- Ага... – Мокрыми от слёз глазами улыбалась девушка. - Я, конечно, не столько времени потратила на него... Я не умею так работать с металлом, как ты, да и шить, к стыду своему, тоже так себе… Я купила эту ватную куртку специально для тебя, она очень тёплая, без меха и кожи, точно твой размер! И… Я вышила для тебя надпись. Я хочу, чтобы она согревала тебя. Всегда. .
Тёмная Вода протянула Рэю объемную, длинную ниже колен куртку с высоким воротником и тёплым капюшоном. Старик расстегнул подарок. Изнутри, напротив сердца, переливающимися белыми нитками было вышито: «Самому дорогому и светлому Ангелу – Раймонду Грау-Воржишек, от Акко». И под надписью был старательно, хотя и криво вышит такой же Альварский крест, как на кулоне, что сделал Раймонд!
- Это… - Тут же вставила Меланхолия. – Если вдруг до твоего дня рождения мы не дотянем. Пусть будет у тебя. Мой оберег, от всего дурного на свете…
Тёмная Вода и Серый Защитник крепко и долго обнялись. А на диване напротив, сидела уже немного подросшая Амина, и бездонными пронзительными глазами, загадочными, как самый чёрный омут, глядела на влюблённых…
Вечером пришла мама Флора. Она принесла большую авоську с чесноком и брюквой, гречкой и чечевицей, с парой бутылок льняного масла и трёмя бутылками хорошего игристого.
- Ну, как ты, дочь? Я скучаю без тебя. – Виновато улыбнулась Флора. - Навещай меня почаще. И Раймонда приводи, я не против.
- Хорошо, мама. Спасибо тебе, что пришла… Вот, вся наша семья в сборе, под одной крышей… Ты, я, Раймонд, Медведка… Если бы можно было забыть всё прошлое, не думать о будущем и окружающем, а жить в моменте, здесь и сейчас, я сама готова сказать – Жизнь Прекрасна и Удивительна! Только Мари «здесь и сейчас» мне не хватает для полного счастья, жаль, ты не захватила её…
Мама странно посмотрела на дочь, и несколько прохладно ответила:
- Я думаю, Мари лучше остаться у меня насовсем. Знаешь, ей тяжело туда-сюда кочевать, и неизвестно, как отреагирует ваша собака. Да и мне ехать через полгорода… Ну, ты понимаешь.
- Да, конечно. Значит, мы сами навестим тебя и Мари в ближайшие дни.
- Буду ждать... Да, доча. Ещё кое-что. Я тут посоветовалась с тётей Имре, она уже записала вас двоих на кондитерскую фабрику Сьюзентраум! График с девяти до семнадцати, шесть дней в неделю. Зато зарплата – не пожалеете!
- Мама! – Тёмная Акко обняла престарелую Флору. В висках чопорной смуглой женщины серебрилась седина. Очень хорошо она видна на волосах, некогда чёрных, как битум.
- Спасибо большое вам! – Учтиво по-старомодному поклонился Раймонд. - Я, право, очень рад. Мы ведь вместе с Ловисой работать будем, в одном цеху?
- Я вам больше скажу – вы в паре будете работать, на конвейере! Тёте Имре скажите спасибо!
Раймонд был впервые и по-настоящему благодарен Флоре. Но он смотрел на неё, и не совсем понимал. Вот он такая, безэмоциональная и холодная. Но она ведь тоже явно не от мира сего, не из этих… думающих чревом и чреслами шимпанзе, коими стали люди в наш век. Флора очень умная, хороший специалист-онколог, ныне врач-фельдшер, спасшая не одну жизнь, гениальный музыкант... Преданная мужу, которого нет больше, и хранящая свою любовь к нему, как иссохший, но всё ещё прекрасный цветочный букет... Хранящая верность давно вымершему «первородному» народу, и гордо носящая ильшеманскую фамилию… И почему же эта женщина не способна всем сердцем любить свою единственную, такую хорошую, удивительную дочь?? Почему она так холодна с ней и неуклюжа?? Почему она с первой встречи невзлюбила его - Раймонда, да и сейчас не любила его, но шла на попятную из «материнского долга» перед Акко?? Что, что мешало бы ей стать хранительницей и наставницей для этих двух неприкаянных, пусть и взрослых, детей? Разве не желала она тепла и любви под одной крышей, жить последние деньки на закате мира – вместе? Не постичь мне её душу, нет... Правильно говорят – что только плохие люди легко объединяются и крепко дружат. А хорошим, глубоким душою людям, труднее образовать тандем, их разрывают противоречия и травмы, им порой так тяжело спуститься с вершин своих моральных устоев и заскорузлых комплексов... Как это паршиво, несправедливо! И какое это чудо, что он с Акко каким-то невероятным образом сошелся и стал неделимым единством. А Флора Химару… Странная, холодная, увядшая ригидная женщина. Она, как иссохшая цветочная клумба в старом парке. Красивые цветы, что зацвели далёким летом, но так и не научились цвести зимой. И всё, что могли противопоставить её ветрам – всю ту же бессмысленную, невозмутимую выдрессированную красоту... Но зима не принимала их дара. Зима лишь высасывала жизнь. Так и женщина эта, потеряв свою любовь и смысл жизни в далёком прошлом, не нашла себя. И, как увядший цветок в тесной клумбе, бессмысленно таращила в стороны глупые шипы, бесцельно и слепо раня всех вокруг, даже тех, кто так нуждался в её любви и мог подарить ей свою...
- Да, и ещё. – Женщина, кашлянув, тихонько сказала Рэю на ухо. – Ты бы прибрался на лестничной площадке, где почтовые ящики. Там воняет чем-то, и мухи сонные копошатся. Фу, и это в середине-то ноября!
Старик задумался. Он с Акко уже прилично выпил, Флора налила себе совсем чуть-чуть. Она в плане восприятия алкоголя сильно отличалась от дочери. Как чистокровная ильшеманка – она могла страшно опьянеть даже от малой дозы, и, зная свою физиологическую слабость, ограничилась даже в такой день бокалом шампанского. Раймонд и Ловиса выпивали немало, но держали себя достойно, не теряя рассудка и человеческого облика. Говорят, алкоголь раскрывает человека, вываливает наружу то, что скрыто внутри. Оттого, наверно, большинство пьяных так безобразны... А Меланхолия и Рэй лишь становились краше. Вино сбрасывало барьеры, отгоняло печаль, высвобождало искренние и чистые порывы. Забавно, как люди зачастую хают вино, и сравнивают его с молоком. Дескать, вино – зло, а молоко – благо. Неужто не знают они, каким путём получают молоко? Неужто не знают, что любое молоко предназначено мамой для ребёнка своего, и чтобы заполучить предназначенное ребёнку молоко, люди убивают ребёнка, и доят насильно женщину. Будь то самку УРБа или корову; а затем, когда закончится период лактации, ради следующей «порции» молока вновь насильно осеменяют несчастную «матку» и всё повторяется, пока «матка» не износится и не пойдёт на мясо… Молоко, это белая кровь. Это материнские слёзы и детская смерть… Глупы вы, люди, безгранично глупы. И из-за глупости так жестоки... Впрочем, Раймонд поклялся сам себе, что после этого дня – дня рождения Ловисы, он раз и навсегда бросит пить. Старик «дозрел» и до этого решения. Давно отказавшись от молока и мяса, пришло время подняться чуть выше. И хоть алкоголь помогал расслабиться и поднять настроение, Раймонд понял, что лучше жить без допинга и анестезии. Алкоголь – это слабость. А со слабостями надо бороться. Отказ от «пойла» станет ещё одним шагом к очищению от привязок и соблазнов. Да и деньги, потраченные на недешёвое вино, лучше потратить на что-то более правильное. Ловиса (Рэй почти не сомневался), с радостью разделит его решение.
Раймонд тихонько поднялся из-за стола.
- Я сейчас! – Улыбнулся он. – Кажется, бабушка пришла!
Но бабушка не пришла. Раймонд надел кеды и быстро вышел в подъезд. И взаправду, в нос ударил дурной сладковатый запах. Мухи копошились возле почтовых ящиков. Недоброе гнетущее чувство зашевелилось в груди.
Старик открыл почтовый ящик бабушкиной квартиры. И отшатнулся, на лице его вспыхнула ярость. В ящике лежала фотография и большой отрезанный язык. УРБа, судя по всему. Обволакивающий запах несвежей плоти миазмами растекался по подъезду. Раймонд взял в руки и рассмотрел маленькое тёмное фото. Недобрый холод пробежал по спине. На фотографии был он сам, спящий в этой квартире прошлой ночью. Цвет новой простыни, длина бороды, Амина на заднем плане… Как Амину не разбудил незнакомец в комнате?? Кто-то сфотографировал спящего Раймонда совсем близко к лицу. Внизу, сбоку снимка, стоит дата. 5 ноября, 03.00. На лице спящего – чья-то тень, и недоброе, глуповатое выражение, приоткрытый рот… Ловиса спала в соседней комнате, за стеной, бабушки в доме не было… Раймонд в бессильной ярости порвал фотографию, швырнул вместе с языком в окно. И тут же спохватился – надо было показать, предупредить… Внизу шелестел бородавчатый тополь. Солнце за куполом снежных туч перешло за полдень... Зеленоватые блестящие мухи всё продолжали жужжать рядом с почтовыми ящиками…
«Наверно это Асланбек» - Шептал про себя Рэй. «Хоть мы живём не по прописке, эти выродки нас обнаружили и куражатся, затягивают петлю, нагоняют страх… Да, крупной гниде мы перешли дорогу… Как они сделали фото, как?? Двери закрыты изнутри на щеколду, окна вообще заклеены… Снаружи не попасть незамеченным. Если, подчиняться «законам физики»… Как не проснулась и не залаяла Амина?? Она спит так чутко, и уже хороший «звоночек»… Да уж, трансцендентная сила у них, трансцендентная власть… Не люди они, сверхлюди. Куда тут с жалкими книжками по астрологии и йоге, я ничего подобного делать не умею… И ничего я не знаю, и не могу защитить ни близких, ни себя...»
Алкоголь вмиг выветрился, старик от ярости сжал кулаки. Наверно сейчас он испугался, по-настоящему испугался…
Вернувшись в квартиру, он ничего не сказал о находке в почтовом ящике. Ловиса как-то сразу тоже протрезвела. Раймонд сразу понял это, взглянув на неё. Лицо девушки было серьёзным и сосредоточенным. Порой казалось, что у неё с Рэем образовалась незримая связь, пресловутая тонкая белая нить, связывающая две души, их чувства, мысли и состояния…
Флора неожиданно засобиралась. – Мне пора, да и надо уже кормить Мари, я забыла с утра. – Женщина встала, кисло улыбнулась, и обняла Ловису за плечи. Она была всё такой же загадочной и непроницаемой. Налетел тревожный ветер, зазвенел стёклами. Тополь заскрёбся в стекло…
«Крысы убегают с тонущего корабля» - Подумал Раймонд.
- Завтра, – Флора посмотрела дочери в глаза. – Завтра мы поедем с тобой в Сьюзентраум, познакомишься с коллективом, а послезавтра приступишь к работе. Как ты, свободна?
- Да, мама.
- Погодите. – Вмешался Раймонд. Завтра я бы хотел съездить на ТЭЦ, и получить зарплату за неполный месяц, и сказать, что увольняюсь. Можно перенести знакомство на послезавтра?
- Не переживай, Рэй. Мы съездим туда вдвоём с Ловисой. А послезавтра вы поедите уже вместе, и Акко тебе всё покажет и расскажет. Ну всё. Пока-пока!
И Флора, сухо чмокнув дочь в щёку, вышла за дверь. Сердце Раймонда нехорошо покалывало. А девушка печально смотрела в окно. Падал снег. Зажигались первые фонари, хотя время едва перевалило за час дня. Кто-то кричал за окном. Вдалеке, за закрытым и заметённым детсадом раздавались приглушённые выстрелы.
- Рай… - Обернулась к старику Акко. В её глазах была столь безпредельная, всепрощающая нежность, что стало страшно. – Ты просто знай. Я не покину тебя. Что бы не произошло. Даже если завтра меня не станет. Я… - И слёзы блеснули в уголках глаз мизантропки. И оттого лишь лицо её ещё больше сделалось похожим на слепое дождливое солнышко... – Я, не оставлю тебя.
- Да что ты говоришь такое! Слушай, не ходи ты на эту фабрику, оставайся дома, у нас хватит денег до апреля!
- Я же не отпущу тебя одного. – Улыбнулась Меланхолия. – Прости. Я сама не смогу сидеть взаперти целыми днями. Я не боюсь смерти, Рэй. Ничего не боюсь... Но нельзя обмануть судьбу. Судьба - это то, что прописано в наших генах, помнишь? Только смерть может освободить от судьбы. Нам пора… скоро. Ни к чему вся грязь, которая продолжит бурлить и дальше… Я только надеюсь, мы не сильно грешили, и сможем отвязаться от кармических уз... Если существует после смерти какая-то высшая Справедливость и Добрая Сила... Надейся на это… И не бойся ничего... За меня тоже не бойся…
Ловиса тронула рукоять кинжала, лежащего на подоконнике. – Я бы заколола тебя, как Ауринко заколола своих детей, если бы ты боялся.
А снег всё падал. Бесконечный, равнодушный, чистый. И где-то в доме напротив играл на патефоне потрескивающий, пропахший нафталином вальс... И зыбкие кружева белой тюли, и узоры на чёрных боках пианино, и часы на стене вели старости счёт… Неотвратимо надвигался вечер. Такой же, как в далёком детстве, как в ещё более далёком прошлом... Он покоем дышал над миром, и укрывал людские мытарства исцеляющей безбрежной дланью. И вдруг, Раймонд вздрогнул. Он увидел на лице Ловисы тень. Не тёмную, нет – бледную тень смерти. Грустную и красивую, как последний луч заката. Она смотрела в сердце старику прямо из влажных бездонных глаз девушки.
На улице раздался хохот. Ловиса прижалась к стеклу. Там, по пустынной «штрассе» проходил отряд полиции. Молодой смуглявый лейтенант что-то кричал, размахивая руками и срываясь на звериный хохот. Ему вторили белобрысые сержанты. До окна долетали грубые, отравляющие слух слова. Мерзкие не столь своим значением, как энергетикой, которую они несли. Казалось, полицаи пьяны или безумны...
- Как много теперь стало таких лиц… Мерзких, злых. – Меланхолия отошла от окна и присела на край кровати. – Порой мне кажется, что этот город и этот мир – всю мою жизнь находится в оккупации. Новое время взращивает лишь таких вот… - Девушка кивнула в сторону окна. – И лицемерных трусливых неженок. Думаешь, у синцев всё по-другому?
- Люди везде люди, Ловиса. Просто синцы возвели человечью мерзость в квадрат и приправили рептильей бесчувственностью. Дьявольские семена нашли благодатную почву. В Син безгранична власть сильных, безграничен контроль за «слабыми». Их Империя – единый идеально отлаженный механизм, в котором нет места «дефектам» и «коррозии». Красота, сострадание, независимость, гордость, непокорность – преступны. Любые патологии в поведении, воззрениях, мыслях – преступны… Свершилась там давняя мечта Тёмных Жрецов, сатанистов-глобалистов… Теперь пришло время остального мира. Я тоже читал книги; знаешь, в девяностые и нулевые ещё был доступ к разной, в том числе правдивой информации… Не секрет, что полицейские Драконьей Империи контролируют каждый шаг людей-рабочих, а силовики иерархией восходят к Вершителям. Там страшная полиция… Наделённая большими правами, монополярная и жёсткая. Высший состав, (как, впрочем, и у нас), имеет доступ к тайным знаниям; там уже не человеческий уровень… Силовое крыло крайне эффективно: даже полицейские патрули в мирных городах вооружены трезубцами – были прецеденты, когда представители угнетённых нацменьшинств из горных регионов совершали одиночные теракты с холодным оружием в руках, а трезубцем удобно обезоружить и обездвижить… Конечно, трезубцы лишь дополнение к полуавтоматическим пистолетам и парализующим спреям. Преступника стараются не убить, а по возможности использовать рационально… Патрульные отряды так же вооружают щитами-электрошокерами, баллончиками с жёсткой смесью, а для «внештатных случаев» имеются кривые широкие мечи, вроде наших «мессеров», ими владеют мастерски и пускают в ход до сих пор… Это у нас и на Западе перешли на «гуманные» дубинки, и гуманные (хотя бы теоретически прописанные в Конституции), способы задержания. В Син работают жёстче, о чувствах и жизни отдельного человека не заботятся. Полицейские как на подбор – лютые бойцы, точно выточенные из стали. В силовых структурах служит четверть населения; вот уж точно, пол страны «ЗК», пол страны конвойные… Но «ЗК», похоже, не слишком против… Народ, (может, за исключением горских народностей, не синцев по крови), поддерживает власть, поддерживает полицию, репрессии и жёсткий контроль, и готов сражаться за них до последней капли крови. Вот в чём фокус, и подлинная трагичность… Родись, такие как мы, в их фашистском государстве, нас ожидала бы судьба, близкая к судьбе УРБов. Мы бы не познакомились, не встретились, не таскали бы в рукавах кинжалы, и не обсуждали тут преступность власти… Синцы это не расхлябанные эспенцы, живущие каждый в своей ячейке, и эгоистично почитающие себя царьками в персональном хлеву. Закон – это как бы иммунитет государственного организма. Если в организме «толерантного» Эспенлянда такие чужеродные элементы, как мы, ещё могут существовать, если не высовываться, и никому не переходить дорогу, то в Син, вероятно, нам бы не позволили родиться... Ибо всё, даже рождение и зачатие, мысли и сны – под контролем. И если бы мы родились – то с «позволения», и только как материал для генетических и прочих опытов; как патология, которую интересно изучить, но нельзя допустить в тираж… Чем существа мерзее – тем сплочённее и живучей. Выживают хитрые, социальные, не обременённые моралью, совестью, принципами… Такова сама структура мира в Кали Югу. Зло – всегда побеждает. Но это для нас оно – «зло», хотя объективнее будет сказать, что это просто Закон. Он таков, и он – и есть наш мир. Закон маскируется под добро, легко манипулируя человеческими чувствами и инстинктами. Милосердие в нашем мире – такой же товар, как шоколадки и колбаса. И давно стоит на службе Закона… Это только в сказках зло – вечно расхлябанное, ему не везёт, а злодеи показаны гротескными клоунами в чёрных одеждах с угрюмыми рожами. Всё это внушается людям неспроста, ведь злодеи в таких сказках - как раз преступники и борцы с Законом! И выставлены они убого и непривлекательно, и неизменно проигрывают, чтобы в зачатке убить даже мысль бороться с Системой. Зло же настоящее, Законное – гибкое и хитрое, оно действует не всегда прямо, как разъярённый зверь. Оно мягко проникает в сердца людей, пускает метастазы в сокровенных и тайных пластах души, оно пишет на них Закон, для каждого свой, свою роль, судьбу! И вот ничего не подозревающий «хомячок» уже сам солдат «правильного добра» – Закона, мелкий винтик в большом механизме. Спящий по сути «винтик», ведь всё, что в нём есть – внушённое! А его собственного – и нет ничего! Живут в мороке, выполняя свою «узкую» роль, не желая проснуться и выйти из системы… Миллионы таких винтиков, с друг другом пребывая в единстве, вместе сложат собой Сатанаэля… Сложат наш Мир, с его Законами и представлениями о «добре» и «зле». С его системой социального каннибализма и «счастья на крови». Блин, я, конечно, выражаюсь туманно. Но ты, я думаю, понимаешь меня…
- Понимаю… Знаешь, когда в детстве я впервые читала этнографическую энциклопедию путешественника Штефана Райхенау, ныне запрещённую на государственном уровне, меня сильно поразил такой момент. В Империи Син, оказывается, практически отсутствуют тюрьмы и привычные нам способы казни. Невыгодно! За преступления у осуждённого изымают органы и используют для трансплантологии, чтобы почти бесконечно продлять жизнь «гражданам с высоким социальным рейтингом». Их медицина очень развита! Хотя напоминает она скорее чернушный оккультизм, и если верить неподтверждённым источникам – они работают даже с реинкарнациями. Возможно, даже смерть уже перестала быть убежищем и тайной... Так вот, в империи Син за «незначительные» преступления ампутируют один из парных органов – почку, глаз, лёгкое; берут необходимые ткани, например, кожу с задницы для пересадки. Так, чтобы сильно не нарушить трудоспособность человека. За более серьёзные прогрехи отрезают конечности – могут даже ампутировать сразу все. Заодно забрав все органы, какие только можно, чтоб человек жил, если смерть не являлась приговором. Обрубок отдают обратно в семью, чтобы наказать заодно и их – клеймом «врага народа», обрушением «социального рейтинга», и ухаживанием за инвалидом. Возможно, и «состраданием», если не у всех ещё вытравили его отголоски... Впрочем, в Син большинство семей отказываются от калек. Там лес по дереву не плачет… Они искренне верят, что совершивший преступление – конченый злодей. От него отдёргиваются, как от прокажённого, и порою искреннее готовы сами растерзать его! А чаще – сдают обратно государству в утиль, за небольшую денежную компенсацию и пару баллов в «социальном рейтинге». И это не считается аморальным, отнюдь… То, что делают с людьми, списанными в утиль, лишёнными любых прав… Это слишком страшно. Обычно их и используют для сатанинских опытов; мучения «обнулённых» безмерно, непрерывно требуется их определённое количество... Один из важных ресурсов для «Тёмных» – энергия страдания человека или другого разумного существа. Непрерывный конвейер, безотходное производство… Они очень продвинулись в изучении человеческой энергетики, биополей, психологии. Штефан Райхенау пишет, что люди, занимающие важные должности в Империи, так же представители силовых структур и прочих «ведомств» - как нечего делать читают мысли даже на расстоянии. И выкидывают штуки покруче. Видишь… Раньше, на заре времён, наши далёкие предки могли проделывать такие и многие другие вещи. Чтение мыслей, телекинез, целительство – были обыденны для «детей природы». И предки наши обладали многими знаниями, а главное – мудростью и сострадательностью. То были общедоступные умения, но с приходом Эры Тьмы, древние ведические знания присвоила себе Власть, и стремительно развивала их, закрыв от широких масс… Это произошло сначала в Хоптской Империи много тысяч лет назад, а потом, путём обмана и насилия, закрытое общество Хоптских Жрецов утвердило свою власть и у нас… В Империи Син всегда водились и свои «Драконы», но Хоптские «подружились с ними» – и туда проникли они, и там – строят свой Новый Вавилон, свой Храм Сатанаэля… А простому народу с тех пор внушается то атеистический, материалистический взгляд на мир, отрицающий «сверхестественное»; то лживые религии, которые не способствуют развитию, а уводят во тьму невежества, давая взамен ложную надежду. Ты знаешь ведь, «мейнстримные» религии стали считать «колдовство» величайшим грехом, казнили и истязали за индивидуальные попытки «познавать мир». Хотя власть имущие все сплошь занимались магией! Ведь их религия всегда была – Сила и Знание, а их Бог – Власть и Удовольствие! Раньше, на заре времён, мир был куда разнообразнее… В нём жило много народов, влияло множество «законов», и большинство из них придерживались гармонии с Природой. Раньше, на заре времён, когда мир был светлее, наша свободная северная страна, в которой жили ещё не эспенцы, но их предки, и иные, первозданные народы - в величайшей войне победили империю Син. И светлые воины прогнали «рептилий» далеко на юг, в безжизненные пустынные и горные края. И возвели на границе с Син Уршурумскую Заставу, которая должна была навеки закупорить жестокий желтолицый народ в их краю, за Шафрановыми и Поднебесными горами... Знали наши предки ещё тогда, как опасен Народ Дракона! Но история сыграла злую шутку… Если белые народы, поражённые гнилью невежества и властью Хоптских Жрецов, вырождались и теряли способности, теряли мудрость и храбрость; постоянно сражались с друг другом в братоубийственных войнах; то синцы заключили с «Тёмными» более «справедливый» Завет. С подачи Жрецов они лишь сплочались, впитывали, как губка, знания и опыт всех цивилизаций, и распределяли по Иерархии… Трудолюбие, целеустремлённость, покорность, отсутствие обременённости совестью и моралью – играли им на руку. Эти врождённые качества «жёлтых» и стали причиной, что мировые Кураторы теперь сделали ставку на них. Дракон дракону друг, один Зверь - вскормил другого… Будет разыграна карта синцев, приходит их эра… Вот так вот теперь и получилось, Рэй. В жуткое, но интересное время нам довелось родиться. Я, в общем, тоже считаю, как и говорил Жак, что когда синцы ворвутся в Траумштадт, не будет тотальной резни и геноцида. Синцы всегда славились практичностью, тем более у нас лет триста как одни Правители… Захватчики поступят эффективней. «Только глупый не знает, что лучший способ сломить и подчинить, как отдельного человека, так и целые народы – это не грубо бить в лоб, а, придумав благой предлог – нежно, но мёртвой хваткой взять за яйца. Если в первом случае вы столкнётесь с яростным противодействием, то во втором, чередуя то нежный массаж, то волчью хватку – взрастите верных рабов. Это приём прекрасно знают манипуляторы всех мастей - психологи, политики, завоеватели, которые не истребляют покорённый народ подчистую, ибо это невыгодно и затратно, но опутывают своими тенкалями все органы власти и плавно переписывают коды покорённых, смещая, как сами пожелают окно Овертона. На диких животных можно охотиться, рискуя и затрачивая силы. А можно приручить их ярмом и пищей, заставить подчиняться тебе, преданно заглядывать в твои глаза, давая тебе своих детей, своё молоко и своё мясо. И поколение за поколением получать скот всё более послушный, робкий и тучный…» Это слова из той запретной книги, Рэй…
- Я придерживаюсь этой же теории. Только Истины всё равно не знаю, как и положено «хомячкам»… – Грустно усмехнулся старик. – Впрочем, наверное, в некотором роде мы больше похожи не на наших современников, а на наших далёких предков. Похожи своей энергетикой, мыслями, свободолюбием… Наверно мы той же «породы», что пилигримы Вильгельма, Винтервандские нищие, солдаты Фридриха Брандта… Но ныне - чужие среди своих. Невесть откуда взявшиеся вымершие динозавры, забытые, непонятые чудовища… Макисары плюшевые, хромые борцы с ветрами дурных перемен.
- Да, Раймонд, согласна...
- Акко. Я хотел спросить тебя одну вещь.
- Спрашивай. – Улыбнулась девушка.
- Скажи, а если бы я стал инвалидом - без рук, без ног, слепым кастратом с одной почкой – ты бы не покинула меня? Ответь, только честно. Прошу. Я пойму всё. Я понимаю, что так сразу – ты скорей всего не бросила б. А если пришлось жить с таким долгие годы? Заботиться как о младенце, мыть, убирать дерьмо? Как бы ты поступила?
Меланхолия на секунду задумалась. – Я не брошу тебя, не думай. – Молвила она. - Моя верность не пошатнулась бы, я ведь до мозга костей такая, я говорила тебе… Жалею несчастных, совестливая и справедливая… Вот если бы ты обратил внимание на другую девушку – я бы незамедлительно покинула тебя. И не ищи тогда… Но отвечая на твой вопрос: я бы поступила куда мудрее. Я бы убила тебя. Быстро. И таким способом, как ты сам того пожелаешь. Я могла бы вздёрнуть тебя, или быстро и аккуратно пронзить сердце. Или отравить, хоть я не шарю в ядах – но обязательно подтянула бы эту область и нашла что-нибудь действенное и безболезненное. Согласись – это единственный верный вариант. И, в случае, если бы я этого не сделала – сильней страдал бы ты. А не я. Я - могу заботиться и отречься от всех мирских удовольствий. Для меня это – не вопрос. Но смог бы ты жить вот таким вот калекой? Смог бы смириться с гордостью, и быть 100% зависимым? Я думаю, ты сам знаешь ответ...
- Знаю…
- Вот… Я задаю тебе тот же вопрос. Отвечай.
- Не бросил бы я тебя, стань ты безнадёжной калекой?
- Да. А ещё жирной (ведь могут же быть гормональные нарушения!), страшной, старой и сломленной…
- Знаешь… Я не задумываясь отвечу, что нет, не бросил бы. Я всегда любил редкости, а ты – самая большая редкость в Мире; его парадокс… Реликтовое чудовище. Единственное, я задумался, что если бы ты тронулась рассудком, впала в деменцию… Возможно, мне станет трудно относиться к тебе так же… Перед глазами пример бабушки, когда поначалу, впав в беспамятство, из неё стала лезть гадость и жадность, и будто ничего не осталось от той Амалии, что я знал в детстве… А теперь и вовсе, будто кто-то чужой вселился в неё. Я ничего не вижу в ней от той, прежней бабушки. Как я могу относиться к ней так же? Любить… Лелеять воспоминания… Так было бы ещё, что лелеять… В общем, сложный вопрос… Конечно, ты мне намного дороже Амалии. Но я не хочу давать красивые обещания, утверждать то, чего не знаю… Если ты перестанешь быть собою, превратишься в эгоистичное капризное существо… Ведь это будешь не ты. Оболочка, или даже подселенец… Может твоей души уже не будет в теле, а будет она далеко… Вот её, душу, и память о тебе настоящей, я буду любить всегда. А о немощном безумном теле я бы заботился, само собою, это долг, а не подвиг, но не уверен, что испытывал бы к нему привязанность... Смог бы я убить тебя своими руками? Да, если бы ты просила меня об этом. Именно ты, в сознании и доброй воле. Ты знаешь… без тебя моя жизнь закончится, так что терять… Но мне было бы очень больно и непросто тебя убить. Думаю, я бы плакал. В общем, надеюсь ты понимаешь меня. И да. Скажу ещё. Так же, как и ты, я бы не простил малейшей неверности. Я не стал бы мстить или устраивать сцены. Я ушёл бы, далеко. Туда, где не ищут.
- Благодарю за честность. И да. Насчёт деменции. Сделаю осторожное предположение, что из меня не стала бы переть «гадость и жадность», как ты выразился. Я стала бы кротким овощем с редкими приступами аутоагрессии. Деменция часто разрушает сознание и выпускает на волю бессознательное – откуда и лезет «гадость и жадность». То есть, человек всё равно остаётся собой. Даже в некотором роде становится ещё более самим собой, ведь разум и нормы приличия больше не сдерживают! Поэтому «гадость и жадность» из меня точно не полезут… Не исключено, что полезет боль, слёзы, ненависть, блаженство, жалостливость, апатия… Может даже юродство. Но «гадости и жадности» взяться неоткуда.
Раймонд крепко обнял Ловису. А за окном кружились редкие снежные хлопья. И Всевышний незримо глядел с небес на землю, и для него на этой земле ещё был смысл, была… Надежда.
Акко заснула на краю заправленного дивана, свернувшись калачиком. Свернувшись, она казалась совсем маленькой – как бездомная собака. Худая совсем, за последние месяцы девушка из просто стройной, но не лишённой форм и мышц, стала совсем иссохшей. Ловиса заболела. Она мелко дрожала во сне, всхлипывала и съеживалась сильнее. Странная: такая робкая, ранимая, плаксивая порою девочка; и дикая, безстрашная волчица... И авантюристка, готовая хоть в ночной пижаме сорваться на край света и хладнокровно убить любимого, если то будет во благо... И всё это была Акко. Удивительная звёздочка, невесть каким космическим ветром заброшенная в злой агонизирующий мир...
Раймонд укрыл Меланхолию махровым покрывалом. И долго стоял, отрешённо глядя то на неё, то на спящую Амину, то на сгущавшиеся сумерки за окном... Часы тихо тикали в спальне. Старик погладил Тёмную Воду по волосам, поцеловал в хобот дочку-Медведку, и пошёл в свою комнату. Он лёг в холодную постель, и сам не заметил, как провалился в сон. Тело странно обмякло, а дыхание почти остановилось… Чернота надвигалась из небытия, и вдруг – всё погасло... Вечность. Вечность, как миг небытия… В темноте вспыхнул свет. Зажглась электрическая лампа. Рэй огляделся по сторонам. Он сидит в обширном зале за длинным лакированным столом. За столом вместе с ним сидит ещё человек тридцать. Какие странные все! – Юноша оглядел присутствующих. Напротив него сидит полная женщина с явными синскими чертами лица. Впрочем, она отчего-то не выглядит врагом, просто женщина. Обычная такая: нос-кнопка, вздёрнутая верхняя губа, маленький рот. Рядом с ней сидит девочка лет двенадцати. Дочка – сразу понял Раймонд. У дочки черты вырождения и слабоумия. Зрачки бегают, рот приоткрыт, из уголка рта стекает слюна. Напротив торца стола сидит угрюмый безбородый старик, лицо его рассечено морщинами и огромным шрамом. По правую руку от него – какие-то безликие люди – все как будто одинаковые, светлолицые, в серых пиджаках.
Старик поднимает вилку кверху, как тут долговязый жилистый негр, который стоял поодаль, молча подходит к синской девочке-аутистке и срубает ей голову огромным мачете. Голова покатилась по столу, упав на пол у ног старика. Женщина – мама девочки сидит и молча округлившимися глазами смотрит на то, как тело её дочери шевелит руками, но скоро затихает и заваливается набок.
Негр подходит к Раймонду и встаёт напротив него. Он поигрывает мачете – просто огромных размеров тесаком, толщиной в добрый сантиметр, но негр поигрывает с ним, как с берёзовым прутиком. Его вытянутое, сухое лицо улыбается огромными красно-карими глазами, клинок вспарывает воздух в паре миллиметров от лица Рэя. Раймонд чувствует страх. Ещё бы… он полностью беззащитен, он осознаёт это, и ничего не мешает негру напротив снять ему голову так же, как девочке. Или не сделать это быстро, а искромсать юношу, нанося шоковые, но не смертельные удары в лицо, конечности, суставы. Негр смотрит пристально в глаза. Рэй отводил взгляд, боясь спровоцировать удар. Но ему вдруг стало стыдно и мерзко за свой страх, и юноша посмотрел прямо в глаза негру. Не отрываясь. Страх сменила обречённость и ярость. А старик, сидящий на почётном месте, снова поднял вилку, и тихо произнёс:
- Джафар, оставь его… Он уже пролил свою кровь, и где она пролилась - теперь райский источник, на берегах которого растут цветы сострадания… Но не пей из него, ибо вода в нём отравлена.
Негр присвистнул, и вразвалочку отошёл. А старик, не меняясь в лице, указал Раймонду на дверь.
Юноша понял. Встал с места и вышел. За дверью был тёмный коридор. Слева – много окон, но за ними непроницаемая чернота. Раймонд побежал по этому коридору, и глядя сквозь густую темноту по сторонам понял, что здание похоже на его пятиэтажную огромную школу на Шеванштрассе. Но это не она. Коридор закончился, юноша открыл дверь, оказавшуюся перед ним, и попал в освещённую тусклым нехорошим светом комнату – туалет. Стены комнаты блестели голубым кафелем, отражая тусклый мерцающий голубоватый свет одинокой лампочки. В унитазах пульсировала какая-то красная жидкость. Кровь? Юноша нагнулся, и увидел куски мяса и кожи, плавающие там. Что-то постукивало по трубам, они тревожно вибрировали, за окном стояла темнота. Кровь в унитазах пульсировала, как чьё-то сердце, то поднимаясь, то всасываясь глубже. Юноша понял, что его отпустили. Ему дали полную свободу! Он построит свой мир, откроет свою страну, найдёт свой тихий благословенный уголок... Как ему хотелось Жить! Он побежал прочь из здания по коридору, спускался вниз по лестнице, а она всё не кончалась, не кончалась… Где-то он уже это видел, и громадные окна в полстены из стеклоблоков, и тревожный гул, от которого вибрировали стены…
А потом – белая вспышка.
Юный старик открывает глаза и видит поразительной красоты пейзаж. Каких он не видел никогда в жизни, и даже не представлял, не знал, есть ли где-то в мире такое место – столь оно было фантастическим... Он видел первозданную реку, быстро и бурно текущую меж невменяемой высоты диких скал. Скалы эти уходили ввысь, наверно, на километр – отвесной стеной, на уступах которых и в трещинах вили гнёзда дивные птицы… Скалы были серо-кремового цвета, от них дышало холодом. Река искрилась в лучах первородного солнца. Вершины скал, теряющихся в дымке, покрывал древний сосновый лес. Отсюда не видно, но сосны в толщину достигали десяти обхватов, их ветви – желто-оранжевые и гладкие, отходили от ствола горизонтально и нависали над рекой в золотисто-голубом мареве. От красоты и первозданности пейзажа замирало сердце. Восторг и… одиночество. Совершенно невероятное одиночество в этом первичном мире ощущал Рэй. А в небе тоскливо кричали птицы, похожие в лучах зенита то ли на исполинских соколов, то ли на птеродактилей. Взгляд Раймонда вознёсся к небесам, и оттуда он увидел этот мир – бесконечную череду скалистых гор, покрытых дремучим, никем не тронутым лесом; и горы эти, переливаясь в золотистой дымке – вздымаясь жуткими торжественными хребтами – уходили за горизонт, туда, где кончался или начинался мир... Река, не очень широкая, но бурная, глубокая и ледяная, бежала куда-то вдаль, где должно закатываться солнце. Раймонд сидит в узенькой легкой лодке. Над головой – тень. Солнце скрыто скалами. Раймонд знает, что должен плыть на этой лодке по течению реки, и река будет нести его на юг, где тепло, и где он сможет жить круглый год и построит своё королевство. И река, повинуясь року, бодро и весело несёт лодку над своими водами. От пейзажей захватывает дух; нет, это точно не наш мир! Таких исполинских деревьев, таких обрывов и причудливых останцев, таких хвощей и папоротников высотой с тополь – нигде на Земле невозможно представить! Вода прозрачная, на отмелях косяками ходит рыба. Над заводями висят стрекозы. Облака так и ходят в вышине – то заволакивая солнце сизой дымкой, то обнажая фиолетово-синее небо, пронзительно открытое и бездонное. В скалах видны пещеры и галереи, гроты и причудливые скульптуры. Кое-где прямо у реки разбросаны громадные валуны-друзы с кристаллами аметиста. Река петляет, за каждым поворотом открывая безбрежный мир. Но тут тревожным холодком потянуло по спине. Речной поток всё ускорялся и ускорялся, лодка не плыла уже – неслась, а деревья и скалы проносились со скоростью киноленты. Впереди большой разлив, в котором лодка неизбежно замедлится, но за разливом – нечто страшное. Отсюда, заглушая плеск весла и перекатов, слышен рёв. И Раймонд знает, что река впереди срывается в бездну. Его взгляд вознёсся над облаками – это так легко сделать здесь! – и увидел, что за заводью горы резко обрываются нереальных размеров уступом, а за ним – обволакиваемая сизым туманом равнина, лежащая на несколько километров ниже, как ступенька на несоизмеримых размеров лестнице. И к этой ступеньке на бешеной скорости несётся лодка, и недобрая сизая муть собирается под уступом. Раймонд пробует затормозить, но его тело вдруг оказывается парализованным, и он не может сделать ни малейшего движения. Вот замедлилась река, и лодка, как разогнавшийся снаряд, влетела в заводь. Как озерцо разлилась она над бездной, и медленное, но неумолимое течение увлекает лодку в пропасть...
Тут Рэй проснулся. Старые часы показывали три ночи. Нехорошая рябь прошла по стене, где давеча он видел когтистые лапы. Со злостью и отчаянием юноша понял, что его разбил сонный паралич. Тело не слушалось – тяжёлое, налитое страхом и отвращением, а в комнате было нехорошо тихо. Рядом не дремала Амина, а притаилось что-то злое. Раймонд попробовал позвать Ловису, Медведку, но голос застыл в одеревеневшей глотке. Старик закрыл глаза и представил дорогих существ; он чувствовал, что Акко и дочка Амина – за стеной, в соседней комнате, но в то же время они так далеко, как в другой вселенной! Одиночество нахлынуло поглотившей волной. Рэй, высвободив из тела свою нематериальную руку протянул её в соседнюю комнату, пытаясь дотронуться до тёплого сердца Ловисы. Он нащупал его – такое живое и трепетное! Но с ужасом узрел, что на его руке – страшные крючковатые когти, и сердце Ловисы изрезано в клочья... А рядом, на полу у кровати, лежит оскаленная голова Амины.
Глава 30. Сломанные игрушки. «Навоз и кровь».
В одном городе был запрещён флаг небесного цвета.
Поднявшего его били до смерти, и оставляли лежать на площади Закона.
Но всегда находился тот, кто поднимал лежащий флаг... (с). Автор неизвестен.
Многие дни своего детства я провёл в Занарских Лабдах. Это такая деревня, в тридцати километрах от высотной застройки Траумштадта. Её считают отдельной деревней, хотя по сути, это отдалённый пригород. Занарские Лабды – мрачное место. В селе в то время проживало около четырёхсот жителей, в основном бывшие зеки и бывшие колхозники. Ещё около тысячи домов стояли заброшены, и их быстро сравнивали с землёй, разрушая и забирая всё, от трухлявых брёвен до железобетонных плит. Занарские Лабды раскинулись в окружении болот и курей Нарского озера, которое отделяло село от города. Летом там всегда душно и влажно, а зимой – температура уходила в чудовищный минус. В Занарских Лабдах жила моя бабушка по отцовской линии – тётя Эмма. Отец часто и подолгу гостил у неё, а на лето и вовсе оставлял меня там на их попечение. С бабушкой жил её второй муж (не родной по крови отцу) – дед Николас. У них было большое и крепкое хозяйство, десяток УРБов, а также полсотни куриц, кролики и большой огород.
В Занарских Лабдах я впервые повстречал несчастных людей. Изгоев, которых пожрало и переварило «порядочное» человечье общество.
Первый – мой двоюродный брат. Владис Рорх. Он был на десять лет старше меня, первый сын родной сестры моего отца. Уже теперь я мало что могу о нём вспомнить. Его образ предстаёт смутно, но предстаёт как что-то светлое и печальное. Будто он зовёт, просит о помощи. Вечно юный нескладный парень с простым открытым лицом. Но он как будто знает, что я не услышу его, а если услышу, ничем не смогу помочь...
Владис Рорх был проклятым дитём. Его тоже с детства не понимал никто, он родился в семье торгашки и бывшего зека, такой вот, светлый и искренний, с тонкой ранимой душой. Он был рубаха-парень, добрый и честный; но слабый, не способный постоять за себя... Он, бывало, гостил у нас. Он многое мне рассказывал, дарил интересные книжки про приключения, подарил мне самодельный кортик из напильника. Он был добр ко мне, несравненно добрее родителей и прочей родни, но я был ещё глупым мальцом, и осознал его доброту лишь годами позже…
Но даже в детстве я удивлялся и не понимал, за что Владиса так ненавидит родная мать – тётя Нора. Она часто била его, била жестоко, прямо на глазах меня и моей мамы, а отец его – жуткий и неприятный тип, с «партаками» по всему телу, однажды избил Владиса до полусмерти. Тот уполз под стол, как раненный пёс, а его младший брат – Валентин, смеялся и тыкал палкой в застывшего под столом Владиса. Я, как трусливая мразь, лишь смотрел на это, и даже не сделал попытки помочь, вступиться за старшего брата… Даже не подошёл к нему и не протянул руку.
Годами позже, когда наше семейство Грау переехало, и практически перестало общаться с Рорхами, я услышал от матери, что Владис умер. Говорят, он задолжал каким-то людям крупных денег. Влад был пьяницей и игроком в карты, это была его страсть и его отрада. Его убили, спалили в частном доме на окраине Занарских Лабд. Уже позже я узнал, что мать Владиса, тётя Нора, проводила тёмный ритуал по отсечению своего первенца от Рода. Влад был чистильщиком Рода, проклятым дитём. На его долю и так выпало стать «козлом отпущения» родовых грехов и ошибок. Но от него отреклись. Издевались над ним, взращивая «асоциальное чудовище», а когда чудовище стало «головной болью» семейства – отреклись от него, отрезав от семьи и Рода и позором покрыв о нём память. И он погиб. Снова в бесконечном повторе разыгрался Хоптский сценарий… А я, маленький и глупый, так и не сблизился с ним тогда, не стал ему другом и поддержкой. А потом… Это я понял уже позже. Я поднял флаг, оброненный им. И гордо понёс его, его судьбу Сета, под плевками и стрелами. Уже взрослый я часто обращался к нему. Говорил, прости, Влад. Прости, что был глупым и маленьким, и не поддержал тебя, хотя ты был моим единственным Родным, в этом сгнившем ублюдочном роду. Прости, мой добрый старший Брат…
Люди – они такие. Одних тянут к победе, поддерживают их, накачивают своей любовью и уважением. Из них выходят герои и счастливцы. Им вкладывают в сердца веру и силы. Выстилают перед ними ковровую дорожку, по которой так легко прийти к счастью… Такими получились другие дети тёти Норы. Средняя дочь Мирра стала хорошим портным и вышла замуж за директора кондитерской фабрики. Младший сын Валентин – уехал в Фойербрук, и занял хорошее место в НИИ информационных технологий. Их мать и отец поддерживают, любят, и каждый день справляются о них. А Владис Рорх лежит обгоревший и смешанный с мусором в безымянной могиле за новыми кварталами Лорьянштрассе. Забытый, окелеветанный. Его жизненная дорога была выстлана терновником и егозой, и уводила в бездну… О нём говорят, как о вырезанной опухоли, и никто, кроме меня, не бывает на его могиле…
Второго несчастного я повстречал чуть позже. Он, поговаривали, приехал в Занарские Лабды из центра Траумштадта. И с первых дней столкнулся с непониманием. Странное дело! Молодой мужчина, совершенно одинокий, переезжает из центра в забытое богом село, купив за большие деньги гнулушный покосившийся дом. Он, как я понял уже потом, всего лишь хотел покоя и уединения, но так неудачно выбрал место... Ведь в селе, пускай даже оно находится среди дикой безлюдной природы, всегда всем будет до тебя дело. Уединиться там даже труднее, чем в центре большого города. К тому же, среди такого контингента, где едва не половина – бывшие зеки, живущие по звериным «понятиям»; которые и спросят «прописку», и будут пристально наблюдать, и беду наведут…
Этого человека звали Назар. Когда я впервые встретил его, мне было двенадцать лет. Тогда меня передёрнуло… Я увидел его. Увидел насквозь. Именно таких людей – несчастных, я чувствовал и понимал всегда. Счастливые и удачливые были для меня загадкой, а те, на ком стояла печать Хроноса, проклятье Сета… Были подобно открытой книге, я едва не умел читать их мысли… В ауру Назара вплеснута чернота, будто ведро помоев в колодец. Над его головой гас чёрный нимб; он был направлен не вовне, как свечение, а вовнутрь, как воронка, пожирающая свет... Но чернота и скверна не исходила из него, она присосалась извне, и пила соки. Его душа, тощая и бледная, рыдала в бессильи. Она многого не понимала... Она как животное, которому больно. Зашуганная и некрасивая, извивалась в невыносимых муках. Тогда я впервые увидел его… Он был слабым, очень слабым, и очень несчастным. Он был полон страхов и грязных желаний, но они не рождались в нём... Они присосались извне, как печать судьбы; как бессчётные проклятья «добрых» людей, которые не отскочили от защиты, а «прямо в яблочко» достигли цели. Несчастных людей легко проклясть. Представьте себе прочный блестящий выпуклый щит. Вот так выглядит аура счастливого и здорового человека. Порчи и злые наветы отскакивают от неё, и нужно очень постараться, чтобы намеренно пробить этот прочный щит. Аура несчастных выглядит, как воронка с отверстием в центре. Воронка улавливает любой негатив, затягивая его в отверстие в центре – в самую цель. Над ранеными больными животными всегда вьются мухи и стервятники, а хищники идут по пятам… Так и на людей, над кем поглумилась Судьба и Закон, слетаются все беды, крупные враги идут по следу, а в «теле» уже копошится астральная нечисть, паразиты, которые пьют жизненные соки, отравляя жертву чернотой и грязью...
Мне было страшно, когда впервые увидел Назара. Я не знал, могу ли я ему помочь.
Извечная тема, древняя, как мир. Извечный сценарий «проклятого Сета» и «Солнечного Семейства»… Он проигрывается в людском обществе раз за разом, запуская маховик Мирового Зла. «Белые ходят первыми». Раз за разом «положительные герои» - удачливые, любимые, социальные и счастливые - травят «всем миром честным» антагонистов – угрюмых одиночек. Вы сражаетесь со злом и болезнью! Так вы считаете… Но вы не сражаетесь; вы рождаете зло, а потом пытаетесь убрать его с глаз долой, сваливая обратно в Мир. За ваше преступление «Сеты» начинают мстить, или тихо ненавидеть вас и весь мир, расшатывая болью и ненавистью его основы в царстве Идей. И ненависть ваша возвращается. Не на вас, так на ваших детей и внуков. Но никому в вашем «семействе» нет дела, что это ВЫ сделали «Сетов» такими – мятежными духами пустыни. Никому из вас, «светлых», нет дела, покуда сами не окажетесь на месте жертвы. Это место быстро перекроит мировоззрение… Нечасто в вас, счастливых, есть хоть капля милосердия и справедливости. Нечасто вы способны великодушно протянуть руку помощи, хотя, казалось бы, что может быть проще… Возлюби ближнего своего, как самого себя! Но вы никак не поймёте, что «дальних» нет, что все друг другу – ближние…
Избивай собаку – она будет убегать и скалиться. Будет скалиться – бей сильнее, говоря, что она опасна для ваших жён и детишек. Тебя поддержат, дадут «добро» – тогда убивай её. Убивай, и становись героем. Борцом со злом. Такие вы, люди… Созданные по образу и подобию Гнева, Вожделения и Гордыни. Когда вы видите чужую больную мозоль – детские травмы, обиды, страхи – вы с удовольствием её протыкаете, и елозите в живой плоти. Вот она - ваша чёрная эмпатия садиста, ваша абсолютная жестокость... Я был готов любить вас, и нести заповедь – ВОЛЗЛЮБИ! Не вы выбили из меня эти «глупости» и научили меня ненависти. Привет, Пустыня. Приди теперь в каждый дом.
Если бы не вы, Назар был бы другим, я уверен в этом. Если бы не вы…
Назар был сирота. У него не было никого. Не было родителей, детей, жены... Хотя ему было почти тридцать. С ним жила лишь большая собака – чёрный красавец-кобель Фойербрукской овчарки, своенравный добряк Трезор. Назар поначалу пытался всем в селе угодить. Он делал детям из дерева фигурки-игрушки, которые очень красиво получались! Дарил, за просто так; за просто так помогал старикам и инвалидам, колол дрова, чистил зимой снег. Правда делал он это… не сказать, что от чистого сердца. Он очень хотел понравиться людям, заслужить их благосклонность. В этом и была его роковая ошибка… Однажды, когда у соседа сбежала и потерялась курица – Назар целый день бегал по всему селу и окраинным зарослям, пока не поймал её, и лично не передал хозяину. Но он имел за это благодарность и уважение. Нет. Из Назара сделали чудовище-антагониста. Местного «Сета», козла отпущения… Общество, скооперировавшись, стало приносить его в жертву без смысла и анестезии. Казалось бы, простые, обычные люди, не все из них конченные злодеи… Но в отношении Назара люди становились как азартные охотники, выслеживающие и настигающие зверя. Они делали это без ненависти, это была игра, развлечение, «доброе дело»! Даже дети и сердобольные старушки были едины в своём обжигающем отчуждении. Даже самые добрые жители села равнодушно взирали на травлю, но не марали руки, а равнодушно обсуждали, перемывали косточки, оставаясь «выше» и «чище» проблемы.
Назара сперва стали избегать. Потом начали обвинять во всех бедах. По селу пошёл слух о его половых извращениях, одиночестве и онанизме. Про него говорили жуткие вещи, от их мерзости становилось не по себе… Скучно жили! Теперь село объединилось против чужака, нашли в нём общего врага, против которого надо сплотиться. Ничто не объединяет людей так крепко, как общий враг… И желательно враг слабый, ибо с сильным выгодней договариваться и сотрудничать. И Назар замкнулся. Полностью перестал общаться с людьми, почти не выходил из дома; его лицо стало похожим на восковую маску, а чернота в его ауре клубилась страшными тучами... Дальше стали действовать жёстче. Назара хотели выселить, вытравить из села. Жители накрутили себя, что он опасен, и сами поверили в это… Мужчине не раз угрожали, делали подклады под дверь. Старались навести порчу – оставляли под его воротами узелки, булавки и мертворождённых котят. Пьяная молодёжь обсыкала его забор и дверные ручки. Как-то к нему даже стали подсылать мальчика, семилетнего Дамира, чтобы, как я сразу догадался, спровоцировать Назара, обвинить его в педофилии, и линчевать. У жителей давно до этого чесались руки. И однажды, Назар не выдержал отчаяния. Он убил свою собаку, красавца кобеля Трезора, выплеснул на него всю свою злобу и обиду, отыгрался на том, кто не мог дать сдачи, кто был ему ближе всех… Мужчина пробил Трезору голову молотком, а затем зарезал. А потом, под утро, повесился в сенях своего дома. Его окоченевший нескладный труп ещё долгие годы пугал жителей села, как напоминание о чём-то страшном и «нечистом». Что, впрочем, было их поганых рук делом, но никто этого не разумел… Похоронили Назара в безымянной могиле, а его дом, спустя год, уже до основания разграбленный и разорённый, кто-то поджёг. И он сгорел дотла, унося в чёрным дымом в небо остатки чужой боли и чужих ошибок…
У этого дома – старинного бревенчатого сруба в центре Занарских Лабд, ещё до Назара была дурная история… Назар купил его у семейства Хартманов – гнилых насквозь людей, выходцев из Рэндлянда. Всё по классике – пожилая пара, муж – бывший сиделец, жена – работник УРБофермы, зоотехник и осеменатор. Они, мало того, что кинули Назара на деньги, так ещё и настроили против него жителей соседнего села, куда они переехали, продав дом. До них же, в этом доме, произошла ещё одна страшная история. Там жил старик Евгений – бывший воспитатель детсада. Он жил один, потеряв жену ещё в сорок лет… И так как он был воспитателем, и очень любил детей, односельчане у него иногда оставляли своих чад, а Евгений забесплатно нянчился с ними. Но в конце восьмидесятых, доброго старика не стало… Его зверски убили. Одна девочка, которой было восемь лет, и родители оставили её со стариком на ночь, потом пожаловалась родителям на Евгения, что бывший воспитатель трогал её, засовывал руки под юбку. Родители девочки не были жителями села, как и их дочь. Они гостили у знакомых, приехали на майские праздники. Они мало знали Евгения, им рекомендовали доброго старика знакомые. Но история эта жестоко закончилась… После жалоб девочки родители ворвались в дом старика, приведя ещё троих друзей-помощников. Евгения пытали всю ночь. Умер он от болевого шока, не выдержав многочасового изнасилования железной трубой…
А после, малолетняя дрянь призналась, что она полностью оболгала Евгения. «Решила прикольнуться» - как она выразилась…
И теперь этот проклятый дом сгорел. И кто знает… Может, вмести с ним навеки сгорели страдания несчастных, связавших с ним жизнь.
Я никогда не понимал вас, люди. С несчастными надо быть добрее, ведь они больны, к ним прилипло несправедливо много бедствий. Так проявите милосердие и справедливость! Позаботьтесь о одиночках, погрязших в печали и страхе, лишённых простых радостей… Помогите, и они преобразятся! Печать Тамаса это тоже болезнь, страшная болезнь, так станьте лекарями… Будьте добры и сострадательны, честны и терпеливы. Не теребите раны, и даже если не найдётся тот, кто полюбит всем сердцем несчастного, помогайте ему, ведь он – брат ваш, осколок Единого Адама… Но вы дробите осколки, в которых поселилась Тьма. Считаете их чужими только потому, что Тьма выбрала их, чтобы поглотить. Вы как бараны радуетесь, что взяли не вас, не ваших детей, а другого, вместо того чтобы объединиться и отвоёвывать каждого! Но вместо этого вы сваливаете грехи и страдания на Обречённых, и с радостью провожаете их «в утиль». Люди! Что же вы творите, очнитесь! Я не понимаю вашей жестокости... Избранных «Светом» вы тяните к победе и поддерживаете, болеете за них, а избранных «Тьмою» вы топчите и топите, не давая шанса подняться... Но не знаете вы, что ваш «Свет» Сатанаэля – нечист и скверен. Ваш «Свет» не благо, но пожирающий огонь… Огонь, который питается «Тьмою».
В Занарских Лабдах я увидел ещё одну грань невыразимых страданий. Впрочем, мне тогда было всего восемь лет, и случилось это задолго до многих событий. Тогда, помню, стоял ноябрь. И первые лютые морозы уже сковали озёра и земли, а дом бабуши Эммы казался таким уютным и тёплым. Тогда к нам приехал дядя Беккер. И вместе с соседом, дядей Лайаном, в один ничем не примечательный день решено было выхолостить старого УРБа-осеменителя. Его, как я потом понял позже, готовили к забою. А мясо не выхолощенных УРБов вонючее и жёсткое, посему их всегда перед смертью, минимум за два месяца, лишают половых желёз. В тот день нас с мамой заперли в доме, впрочем, окно выходило во двор, и я всё видел. Они – открыли сарайку. И длинным дрыном вывели во двор исполинских размеров УРБа, могучего и уродливого одновременно...
Дядя Лайан оглушил «животное» ударом дрына по голове, и быстро надел на его голову железную бочку. Далее, уже пришедшего в себя УРБа повалили на снег, и папа связал его руки и ноги егозой, впивающейся в плоть. Дядя Лайан достал из кармана маленький острый нож, подошёл к УРБу. Взял в руку его огромные отвисшие семенники, и сделал надрез. Животное дико закричало, безумно перебирая лапами и пытаясь сбросить бочку. На малейшее его неповиновение, папа и Беккер били дрыном по бочке, по спине, по толстым розовым рукам… Дядя извлёк из мошонки один семенник и перерезал удерживающие его канатики и сосуды. Страшный крик УРБа, казалось, сведёт с ума. Тогда дядя взял другой семенник, плотно зажатый в его руке, и сделал надрез. Второй семенник был куда больше первого, и имел странную нехорошую форму. Кожа мошонки, расползаясь, обнажила уродливый бледно-розовый орган, поражённый опухолью. УРБ ревел не переставая. В его голосе пульсировала невыразимая боль. Дядя сжал в руках огромную, в уродливых наростах тестикулу, и принялся вытягивать, выкручивать. УРБ заверещал чудовищным визгом, и, сбросив бочку, уполз, поджимая ляжки и припадая к земле, в тёмную сарайку. Там, его, вцепившегося в доски загона, оглушили тяжёлой палкой снова, и выкрутили уродливый, поражённый опухолью семенник...
Впрочем, «животное» не пережило этого кошмара. Уже на следующий день старичка УРБа нашли бездыханным. Огромная, почти полутонная туша окоченела в грязном уголке сарайки. На месте опустошённой мошонки раздулась гигантская синюшная гематома, и чёрная кровь вымарала весь пол. УРБ-бывший осеменитель был бездыханным. И его быстро разобрали на мясо, кровянку и холодец.
Я слышал, ещё тогда, что сопротивляются ножу только сельские УРБы, которых разводят со старых времён и кормят «натуралкой». Для промышленных скотоферм уже давно выведены новые, более тучные и кроткие породы, которых вы можете резать прямо живьём. Они будут лишь плакать и лизать ваши руки. Далеко шагнула генетика! Скоро прежних «животных» в деревнях и частных хозяйствах заменят новые породы, в которых осталось только тучное жирное мясо и нежная гладкая шкурка; только покорность хозяевам и парализующий ужас пред ними... И люди, прекрасные «венцы творения», будут пожирать их сытную вкусную плоть, впитывая нечистыми утробами их покорный характер и их кричащую боль…
Нет, не вешайте грехи на несчастных... Вы сами им – судья и палач. Я никак не мог понять, как люди способны на такую жестокость, возведённую в абсолют. Как у них не растут чудовищные клыки и когти, рога и копыта, как у бесов... Как они – рассуждая о любви и порядочности, могут вершить зло, реальное и живое, пострашней любых выдуманных «историй ужасов». Как они могут творить такое с живым ЧЕЛОВЕКОМ, исторически лишённым прав и заступничества… Чем они лучше маньяков и серийных убийц, от одного имени которых сами впадают в шок?? Маньяк убивает людей, наделённых правами, он идёт на огромный риск, риск перед суровым Законом, судом Линча, пред кучей препонов и обстоятельств. Маньяк, серийный убийца и насильник, конечно, мерзавец; но он храбрый мерзавец, а храбрость заслуживает уважения... Но те, кто совершает подзаконные преступления… у них не подскакивает пульс, не разгоняется норадреналин по жилам, они не вступают в битву на выживание, просчитывая миллионы ходов, и с хитростью загнанного волка не уходят от Правосудия. Поз защитой Закона они пытают и убивают обыденно, не рискуя ничем. И смыв кровь бесправных «недолюдей» со своих рук, они идут и нежно целуют своих детей, читают им добрые сказки перед сном, рассказывают им о любви и порядочности... В их мире всё идеально и всё на своих местах. Для тех, кому выпала доля невыразимых страданий – в их мире – вечный такой удел. Сбросить на жертву грехи и боль и спустить в Трубу! Вот ваша «борьба со злом»! И никто в вашем «идеальном» и «светлом» мире не вздумает о сострадании и справедливости, о жизнях, спущенных в утиль. Не вздумает до тех пор, пока ваш «светлый» мир не окажется разрушен постучавшейся в двери «Пустыней». Пока беда, болезнь не возьмёт вас, ваших близких… Пока какой-нибудь маньяк – опущенный в прошлом мизантроп не поднимет руку на Вас – добродетельных венцов пищевой цепочки, и не скинет Вас на пару звеньев вниз… Тогда вдруг окажется, что Ваши нервы такие же чувствительные, и малейший порез Вашей холёной плоти, малейшее унижение и осознание обречённости - уже вызывают необратимые трансформации психики и мировоззрения... Вы даже не знаете, как многие из Вас хрупки… Как легко Вы можете превратиться из наглых шутливых увальней в «мечту психиатра». Вам – «порядочным» венцам творения, для того, чтобы научиться состраданию и мудрости – надо самим пройти через боль. На собственной холёной шкуре прочувствовать, что такое «Жертвенник Козла Азазэля» и «Пустыня Сета». В Вашем племени – лишь сломанные игрушки обращают взоры в небо и к другим таким же сломанным сердцам… Вы не почувствуете боль другого, если не знакомы с ней сами. А потому, я желаю Вам, жестокие люди – стать сломанными игрушками в более сильных и жестоких руках. Я желаю Вам прочувствовать все градации ужаса и одиночества. Ведь Вы понимаете только боль. Свою собственную боль. И только прочувствовав – можете проецировать себя на других. А там, глядишь, подъедет и мудрость, и сострадание, и добродетельность… Вы примитивны, не смотря на налёт Вашей цивилизации, Ваши инстинкты и рефлексы на уровне шимпанзе. И бесполезно взывать к Вашей мудрости и морали, к состраданью и справедливости, глядя на Вас глазами закланной жертвы…
Взывай о доброте и истине, щекоча взором забавляющегося хищника! И Вы услышите... Только боль Вы услышите, и запомните навсегда. Боль – запишет на Ваших нервах заповеди своей Торы, боль - слепит из Ваших размягчившихся сердец угодные формы; боль – отпечатается в вашей памяти не любовью, так ужасом…
Вот таким истинам учила меня жизнь. Учила долго, старательно, не жалея. Я пришёл в мир с другой истиной, другой заповедью – ВОЗЛЮБИ БЛИЖНЕГО СВОЕГО, КАК САМОГО СЕБЯ! Я считал ближними всех вокруг… Людей, животных, деревья, землю… Но Вы нарекли и сделали меня ДАЛЬНИМ.
Кто-то сказал: везде и повсюду незримыми нитями опутывает тебя Закон. Разруби одну – преступник, разруби десять – смертник, разруби все – Бог! Увы, я был слишком жалок, чтобы разрубить все эти нити, что прочнее стали... Я лишь безнадёжно запутывался в них, пытаясь разорвать матрицу-сеть, но она лишь сильнее вонзалась и резала по живому, как тюремная егоза под электрическим напряжением... А я, как наивный балбес, всё пытался донести Заповедь О Любви до людей, глядя на них глазами зависимой жертвы. Но тогда ещё я не знал, что лишь кормлю их безбрежное эго и бездонную утробу несправедливости... Не знал, что разрубить нити Закона снаружи – невозможно. Но можно разрубить их в себе. И тогда путы снаружи станут бессильны, и ты соединившись с Богом, станешь Богом. Но это будешь уже не ты…
Тогда, в детстве, вопрошая к маме о непонятной моему сердцу жестокости, и натыкаясь на стену снисходительных насмешек, я впервые захотел убить. Нет, не маму, а злого дядю Лайана и отца Александра. Взять топор и раскроить черепа этим упырям, способным на абсолютную жестокость, абсолютное зло. В моих дурацких сказках, детском мирке, где добро всегда побеждало - они должны быть в образе клыкастых когтистых чудовищ-людоедов. Но выглядели они обыкновенными людьми – улыбчивыми, иногда ласковыми, и даже читали своим детям добрые сказки на ночь… Тогда я искренне не понимал, что они – и есть порядочность, и есть реальный мир; его «добро», Закон и благоденствие... А когтистое чудовище-людоед, здесь только я. Но я был робким и трусливым чудовищем. И тогда я не посмел взять топор и раскроить голову «положительных героев».
Выхолощенный УРБ окоченел на полу сарайки, перепачканный навозом и кровью. То ли не выдержал болевого шока, то ли через не перетянутый сосуд вылилось слишком много крови - под утро чертыхающийся Лайан и папа Александр вдвоём пытались выволочь огромную тушу из сарая. От тела исходил мерзкий запах. Я не могу сказать, на что он походил. Он не был сильным, но я запомнил его навсегда. Кажется, так пахла боль. Отец попросил меня помочь выволочь тело. Я отказался. В работу включилась бабушка Эмма. Мама тоже предпочла отсидеться дома. Нет, в ней не было состраданья. Обычная брезгливость. Ей не хотелось пачкать руки. Тело разделали, и сложили в дубовые бочки на заморозку. В ноябре стабильный мороз, и предзимье всегда было временем забоя мясных пород человека. Помню, отец жаловался, какой дурной вкус был у того УРБа…
В нынешнее время мало кто задумывается, откуда вообще началась вся эта история с УРБами, почему каннибализм стал нормой, а прав у этих существ меньше, чем у мыши или воробья. А история очень печальная, и очень поучительная…
Около пяти тысяч лет назад мир был другим, в нём уживалось великое множество культур и народов, и все они занимали свою территорию и редко пересекались с соседями. Ведь мир был огромен и слабо заселён. Он был полон тайн и контрастов. Но постепенно происходило смешение народов, культур, их взаимопроникновение и растворение. Сильные и хитрые уничтожали нежизнеспособных; истребляли физически, искореняли культуру, мораль, язык других народов, не выдерживающих конкуренцию… Мир становился всё более однородным, в нём оставалось всего несколько самых живучих и многочисленных рас. Белая раса, представляющая основу жителей нынешнего Эспенлянда, на тот момент занимала небольшую область на юге Дождевого Предела, к северу от плато Аманслу и Шафрановых гор. Там же появились первые города будущего белого королевства – Рамина и Шафран, Асмар и Лерна, Мефон и Шурк… На заре своей то были деревянные крепости-форты, выросшие на побережьях и пересечениях торговых путей. Белая Раса в те времена отличалась воинственностью и предприимчивостью, и неуклонно расширяла территорию своего обитания... Впрочем, на юге и юго-западе Белые столкнулись с другими, не менее жизнеспособными и сильными народами – синцами, хоптами, и другими… Но от грозных южных соседей Белых хранили непроходимые горы, а потому их экспансия шла на север и северо-восток. Эти золотоволосые и рыжие варвары одни из первых создали государственность и централизованную власть, впрочем, не без влияния ещё более развитого Юга, который всегда шёл впереди. Не без влияния Юга они синтезировали и религию – ставшую почти единой, а также целостную культуру и систему морали. Даже тогда, на заре государственности, Юг оказывал на Белых людей глубокое сакральное влияние, умея проникать и трансформировать, создал неповторимый колорит центрального Мидлэнда. Колорит тех, кто пройдя ещё через многократные горнила и сита Истории, станет Эспенляндцами. Прижатые с Юга, огнём и мечом Белые легионы прокатывались по обширным землям к северу и востоку, где обитали многочисленные племена совсем других людей… Первородных детей природы, не знающих царей и рабства. Какими они были – эти первородные люди, одному Богу теперь известно. Нам известны лишь крохи, обрывочные знания... И изредка всплывающие в нынешних эспенцах загадочные гены.
Те, кого сейчас называют Унтерменшами Розово-Белыми, некогда были немногочисленным народом, населявшим равнины между Липовой Пармой и Средней Ёргой. Они называли себя Велы. Говорят, Велы были народом, чуждым любому насилию. Они были не очень умны, совершенно не воинственны, проповедовали ненасилие и толерантность, не имели письменности… Они жили, как дети, пользуясь дарами природы; они были открытыми, добродушными; ласковыми, как ручные хрюшки; при этом жили семьями, не объединяясь в большие племена и не строя городов... Они были белокожими, невысокими, пухлыми, с крупными чертами лица и голубыми глазами. Они внешне сильно походили на людей, как писали о них современники... Они тоже были Белыми, если говорить о цвете кожи, но культурно и генетически относились к совсем иной расе… Когда люди «правильной» Белой Расы обнаружили племена Велов, те встретили их радостно, но пугливо. Они с трепетом смотрели на высоких и худощавых иноземцев в железных одеждах…
Сперва солдаты Шафрановых легионов отнеслись к Велам мирно, но захватчики не собирались уходить с плодородных обширных земель. И Велов выгоняли отовсюду, где имперцы собирались возводить города и крепости, вырубки и пашни. Сперва выгоняли «мирно», сжигая саманные и соломенные хижины, выпроваживая целыми семьями с плодородных долин в болота и леса. Но и мирное притеснение длилось недолго… Сперва захватчиков соблазнили Велские женщины, их жестоко насиловали, потом убивали. Но мужчины угнетённого народа никак не сражались за своих женщин, они лишь плакали, как дети, и ошалелыми глазами глядели на мучителей… Над ними смеялись. А потом начали жестоко издеваться. С Велами делали всё, что хотели. Их безответность забавляла захватчиков, и их быстро совсем перестали считать за людей, приравняв к животным, к скоту. Велов сделали рабами, они оказались полезны для бытовой работы, так как по интеллекту мало уступали «юберменшам», были покорными и сносили любые унижения. Неизвестно доподлинно, кто и когда впервые решил есть мясо Велов, но известно точно, что этим люди занимались не одну тысячу лет. Велов стали держать, как скот, в отдельных загонах. Они были очень удобны: никогда не разбегались, им не требовались пастухи, питались они помоями и объедками, любили зерно и овощи… Вообще, Велы очень любили вкусно поесть, и привязывались к кормящим и ласкающим... Попутно люди использовали рабов в любых бытовых работах, от строительства до земледелия, от секс-игрушек до горничных...
Цивилизация развивалась, усложнялись науки, человечество накапливало всё больший багаж знаний. За Велами закрепилась роль скотины, очень удобной и с жирным питательным мясом, которое хорошо усваивается и является чрезвычайно полезным. Их стали разводить, сначала в частных хозяйствах, потом на огромных фермах. Внешность «унтерменшей» за века селекции сильно изменилась. Из миловидных низкорослых пухляшей они превратились в грузных и огромных уродов. В Южных Странах с древних времён были свои «Велы», история развивалась там по схожим лекалам, но в сердцах жителей Юга ещё реже вспыхивало милосердие и дух свободы. В то время, как на Севере, в среде «белых варваров» то и дело рождались сострадательные «революционеры», которые делали попытки привести мир к Исправлению, пытались научить всех жить в гармонии друг с другом и природой… И эти светлые «бодхисатвы», покусившиеся на более могущественную, противоположную им Силу, притянули на Север большую беду. После свержения Расмуса, Чёрной Декады и установления «Нового Порядка», когда в «чёрно-белый» Эспенлянд проникла совсем чернушная Тьма с Юга – семимильными шагами стала развиваться оккультная наука, направленная на ненасытное пожирание и господство «на крови». Голова «Уробороса» сделалась ещё более кровожадной, требующей всё больше «хвостов». Под эгидой этой науки УРБов стали вовсю использовать для селекционных, околомедцинских опытов, трансплантологии, вивисекции, для генной инженерии, выкачки энергии страдания… Растущему ненасытному населению «потребителей» требовалось всё больше белка и жира, численность «скота» стала подбираться к миллиардному значению… В целях экономии и рациональности УРБов стали держать в крайне замкнутом пространстве, стали строить гигантские фермы-комплексы, оборудованные всем для кормления, искусственной осеменации, хирургии, утилизации. «Животные» на этих комплексах за всю жизнь могли не увидеть неба, солнечного света, и даже «избранные» самцы не могли познать самку – их семя забиралось искусственно. Что же это, как не ад из самых жутких кошмаров… Впрочем, в проекте уже планируется вывести породу «квадратных УРБов», которых будут выращивать максимально компактно - в ящиках, где «животное» не сможет встать на ноги или перевернуться; ему будут через трубку подводить питание, через другую трубку откачивать отходы… Этакая человеческая «фуагра» весом под тонну. Вся насильно в огромных количествах введённая пища будет преобразовываться в жир и рыхлую, чрезвычайно нежную плоть без жил и волокон… Такую вкусную, тающую во рту, и желанную для «высших людей», от стариков до детишек…
В разные времена, в основном, в эпоху рассвета Религии Милосердия, а также под влиянием Звёздных Детей, романтиков-королей и искателей - в Эспенлянде предпринимались попытки освободить УРБов. Лучшие из людей понимали, что развитие человечества невозможно без развития нравственности и чистоты духа. Они говорили, что нужно беречь природу, что нужно сдерживать экспансию и рост населения, что нельзя построить подлинное счастье на чужой боли... И что цивилизация, основанная на потреблении, эгоизме и разобщённости – лишь уход, падение от Истины. Когда эти лучшие люди прорывались во власть и искусство, становились Первыми, и их слушали – человечество было уже готово отказаться от своих грехов... Ведь идти за вожаком – опция, встроенная в людях по умолчанию. И если вдруг в «вожаки» прорывается не эгоист и хапуга, а человек духовный – он может наделать добра! Но увы, как и всегда – рано или поздно всех добрых - а потому бесхитростных, ограниченных моралью людей, выживали другие – хитрые, лишённые эмпатии и сострадания. Этот процесс и называется Эволюцией, или бесконечным дроблением первородного Адам-Ришона! Только эта «эволюция» не движется вверх, к совершенству; всё не так! Она постепенно, по спирали, падает вниз, в ней нарастает хаос, энтропия, и на горизонте маячит погибель…
После Переворота и свержения Монархии, когда пала добрая сдерживающая сила гуманистов и «бодхисатв», и чистейшая Тьма дробления и эгоизма взяла власть и над королевством Эспена – всё определилось раз и навсегда. «Милосердие не выгодно. А что не выгодно, то безнравственно»… «Элита», взращенная в ещё более древней, экспансивной и жестокой цивилизации Юга - стала нашей элитой. И именно она – приватизировала Знание и ключи от многих дверей. Не стоит считать, что область «духовных знаний» - компетенция лишь нравственных и добрых. Отнюдь. Свет Творца, смешавшийся со Тьмою Сатанаэля – стал дурен и нечист, стал хуже Тьмы. И тёмные жрецы под завесами тайны открывали законы и силы этого «света», присваивая право на всё «трансцендентное». Они докопались до таких основ мироздания, что вовсю ворочают его.
Выиграв «эволюционную гонку» и взобравшись на трон Эспенлянда, Они установили единую и «правильную» мораль, единую для всех систему ценностей, которая транслировалась повсюду, в искусстве, детских сказках, в речах лидеров… И по этой «новой морали», УРБы остались лишь бесправным мясом без возможности реабилитации и освобождения. Как, впрочем, и все «инакомыслящие», не вписанные в Систему… Но последние, как правило, были хоть как-то защищены родственными и социальными связями…
Однажды, когда мне было примерно пятнадцать лет, в форточку маминой комнаты залетела птичка. Маленькая совсем, воробушек. Он бился о стекло, никак не находя выход, я аккуратно поймал его, и хотел было выпустить, как зашла мать.
- Что это у тебя? – Спросила Майя.
- Вот… Воробушек залетел в окно. Хочешь зажарить? Ты же любишь мясо?
Маму передёрнуло. На лице промелькнула гримаса отвращения и гнева.
- Выпусти сейчас же! Он живой, тебе не жалко что ли, чокнутый?
- Не жалко?! – Я разозлился. – А тебе не жалко? Не жалко УРБов, которых ты ешь каждый день? Они намного умнее этой птицы, и они не только умерли, но и жили всю жизнь в страданиях! И ты говоришь мне о жалости??
Я так разозлился, что разорвал воробушка руками, и кинул крохотное окровавленное тельце к ногам матери.
Женщина побелела.
- Какой ты жестокий… Моральный урод. – Прошептала она. – Я никогда больше не буду уважать тебя.
Майю долго тошнило в туалетной комнате. И она искренне плакала…
А вечером пришёл отец. Мать всё ему рассказала. И он жестоко избил меня.
А на ужин в духовке запекали молочного младенца с картошкой и томатным соусом, и сладковатый возбуждающий аромат распространялся по дому, и вскоре всё ещё бледная от недавнего переживания Майя и еле унявший свой гнев Александр вкушали нежную плоть…
Если что-либо делают все - это не грех и не преступление. Преступление, это делать то, что не делает никто или делают единицы. Убивать на войне – не преступление, но геройство. Общество даёт тебе карт-бланш. Общество даёт тебе карт-бланш убивать и поедать «скот», ведь это традиция, правило, часть культуры… Это делают все, а значит – можно. Самое великое зло всегда подзаконно; оно делается с чувством уверенности и правоты.
Люди всегда жили и живут благодаря УРБам и скоту, паразитируют на них, отбирая у них, и ничего не давая взамен… Даже благодарности и уважения. Люди презирают скот. Оскорбляют друг друга, сравнивая со скотом… Люди счастливы, лишь благодаря несчастным. Сами, не на крови, они не могут ни выжить, ни быть счастливыми… Точнее, люди поверили в это, и это стало для них правдой. Даже женщины, самые чувственные и сердобольные, испытывают жалость только к маленьким и симпатичным. Когда рвётся наружу их материнский инстинкт, и всплески окситоцина смягчают сердце… К большим и уродливым существам, не похожим на детей, женщины безжалостны, как никто… И их жестокость, их предпочтения определяют вектор мужской воли и развития мира…
«Продай душу за молокушу!» - Со всех билбордов города улыбалась нежная женщина с маленькой девочкой на руках. «С любовью для детских животиков!» - Гласила реклама в мясном отделе. Нарисованные пухлые лица УРБов улыбались с рекламных вывесок, намекая, мол, отведай нашего мясца!
Молокуши - это такие колбасы и сосиски, сделанные исключительно из молочных младенцев с добавлением молока их мам-урбоматок. Реклама гласила, что молокуши чрезвычайно полезны для детских и взрослых животиков, помогают расти большим и сильным, и «божественным вкусом из детства» связывают любящие сердца. «Нежные, как мама…» - улыбалась пухлая миловидная девочка с билборда, откусывая большую сосиску нездорово-розоватого цвета…
Кто-то сказал однажды: «Бойся равнодушных. Они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существуют на земле предательство и убийство».
Наш век стал веком равнодушия и лицемерия. Веком лжи и двойных стандартов. Никогда прежде, даже во времена рыцарей и кровавых битв – кривда и подмена понятий не обретали столь безвозмездной власти.
Вегетарианство в наше время подвергается гонению. Везде и всюду авторитетные «светила» медицины и диетологии просвещают о его вреде и социальной опасности. За вегетарианское кормление детей, их по закону отбирают у родителей, которых ждёт тюремный срок либо карательная психиатрия… Апологетов «иной морали» и иных представлений о здоровье и красоте высмеивают, весьма тонко выставляя идиотами и экстремистами.
«Кто защищает животных и УРБов – тот на самом деле ненавидит людей и опасен!» - Впрочем, с данным тезисом они кое-что угадали… Не лишившийся сострадания инсайдер изнанки, непременно станет ненавидеть большую часть социума... Кто видит правду – непримирим ко лжи… Но чудовищные корпорации мясной отрасли, крепко завязанные с медициной, фармакологией и новейшими исследованиями в этих областях – как Унголианта раздувались баснословной прибылью, а люди – всё больше становились похожими на скот, который они с наслаждением поедают…
Глава 31. Осень. «Реквием Альварской Розы».
Одинокий холм, и вокруг туман.
Молчаливый мир – это всё обман.
Этот город пал, в пепел молодым.
Не жалей его, ты убита им…
Не плачь, Ловиса, не плачь,
Твои кровавые слёзы,
Не стоят этого мира людей…
Для них теперь я – палач,
Для них уже слишком поздно,
Им не спастись от мести твоей…
Одинокий холм, и по городу,
Без голов летят тени-вороны.
Если кто и жив, мы найдём его,
Он падёт слугой, страха своего…
Не плачь, Ловиса, не плачь,
Твои кровавые слёзы,
Не стоят целого мира людей…
Для них теперь я – палач,
Для них уже слишком поздно,
Им не спастись от мести моей…
Не плачь, Ловиса, не плачь,
Не плачь, Ловиса, не плачь…
(Климбатика, «Не плачь, Алесса»)
На утро Рэй чувствовал себя разбитым. Он встал раньше Ловисы и долго смотрел в окно, на спокойный в предутренний час город, на стаи галок и ворон в туманном небе, на обледенелые крыши Траума, ощетинившиеся антеннами и трубами... Стоял штиль. Дым из труб и пар вентиляционных выходов прямыми тонкими струйками утекал в небо. Раймонд прошёл в комнату, где не раздевшись на краю дивана заснула подруга.
- Вставай – Он мягко тронул Меланхолию за плечо. – Уже семь утра.
Акко, как задремала – разбитая, бледная – в джемпере и джинсах – так и лежала, съежившись под покрывалом. Она дрогнула, открыв распухшие от слёз впалые глаза.
- Сейчас. – Прошептала девушка. Её лицо было землисто-серым, мертвенного цвета, противоестественного для смуглой кожи, а глаза горели как маленькие фонари. И, снова увидев её, сердце сжалось у Раймонда… На лице любимой висела вуаль смерти. Как лёгкий сероватый шлейф, уходящий во тьму. Он прилип к ресницам Тёмной Воды, к её тонким губам, и тончайшей паутиной повис в волосах. – Что с тобой? – Улыбнувшись, как ни в чём не бывало, спросила Ловиса. – У тебя лицо, будто призрака увидел!
У старика немного отлегло от сердца.
- Знаешь. Я ворочалась всю ночь, не выспалась толком... – Акко зевнула, прикрыв ладонью уста, и снова улыбнулась, посмотрев Рэю в глаза. – Всю ночь снились кошмары.
- Пожалуйста, не ходи никуда без меня… – Почти умоляюще шептал Рэй.
- Ну, мы сегодня обязательно должны попасть с мамой на собеседование в Сьюзентраум… Всё будет хорошо… Увольняйся главное с ТЭЦ, и мы вместе будем работать, вместе добираться рассветами, вместе возвращаться домой... Знаешь, я так мечтала об этом! А работа какая, вкусная. Правда я, честно говоря, не любительница сладкого, и не все сладости по вегану этичны, но это уже другой вопрос… Всё равно сама работа живая, что ли. Делать что-то своими руками! И быть вместе с тобой целый день, рядом, мы могли бы говорить обо всём… А возвращаясь назад – гулять по городу до глубокой ночи… Наверно, в той части Лорьянштрассе нам не грозит опасность… А впрочем, разве сейчас уже важно? Хватит, хватит… Отбоялись на своём веку! И прости, прости, что я выгляжу такой разбитой, всё в порядке, я чувствую, судьба ещё преподнесёт нам прощальный подарок... Не переживай, пожалуйста, за меня! Тем более, я ведь сегодня пораньше приду, после полудня уже…
- У меня дурное предчувствие, Акко.
- Всё будет хорошо! По Лорьянштрассе ходит трамвай. Там везде полно народу… Тем более утром все спешат на работу, утро - самое безопасное время суток...
Ловиса, оправившись от дурных наваждений ночи, становилась лёгкой и прозрачной. Даже радостной. Только тревожная тень мелькнула в её глазах. Мелькнула, и словно бы испарилась с первым лучом, заглянувшим сквозь штору.
- Не отходи от мамы, пожалуйста. И назад чтобы она проводила тебя до входной двери. Попроси обязательно, я проверю. Если сам освобожусь раньше тебя, буду ждать вас на перекрёстке Шванштрассе.
- Не отойду. Но не жди, не жди пожалуйста меня один на улице! Не вздумай, Раймонд… Если ты придёшь раньше, дожидайся нас дома у окна. Просто верь: всё - к лучшему… - Меланхолия задумчиво смотрела на Рэя, и в очах её блеснули слёзы. – Это сентиментальность. – Улыбнулась она, и крепко-крепко обняла старика…
- До встречи, Луч. Я постараюсь вернуться быстрее.
- До встречи, моя жизнь. До встречи…
Старик Рэй, надев новую куртку с вышитой под сердцем строкой «Самому дорогому и светлому ангелу – Раймонду Грау-Воржишек, от Акко», вышел за дверь. Ловиса глядела на захлопнувшуюся за ним дверь и грустно улыбалась… Зазвенел будильник. Ловиса прошла на кухню, разогрела на плите зимние яблоки, тушёные в казанке, сдобренные мёдом и ложкой орехового масла. Девушка съела немного, выпила кружку тёплого зелёного чая. Приняла холодный душ, смыв кошмары минувшей ночи…
Зазвонил звонок. Его трель переливалась долго и тревожно.
Ловиса, приготовив кинжал и пистолетик с «кротом», подкралась к двери и заглянула в глазок. За дверью стоял незнакомый мужчина. Высокий, слегка полный, с пышными усами на квадратном скуластом лице. Он звонил снова и снова. Затем, прекратив давить на кнопку звонка, легонько постучал в деревянную дверь.
- Мама? Рэй! Открывайте! Это я - Фариборц.
Тёмная Вода вспомнила, что так звали дядю Раймонда. Известного в Траумштадте и даже за его пределами хирурга-ортопеда. Раймонд кое-что рассказывал про дядю, в частности, как он однажды оперировал ему сложный перелом, или как с бабушкой вместе они гостили в Зальцене у его бывшей жены.
Ловиса открыла дверь.
- О! – Уставился на неё Фариборц. А где мама?
- Разве она не у вас живёт?
- Мда. Она ушла вчера утром куда-то, до сих пор не вернулась… Во дела! Акко-Акко… Красивая, однако… Сутулая собака, проигранная драка… Эм, прости, я так, подшофе. Забавное имя у тебя! А ко мне, знаешь ли, привели на приём твою маму. Флора кажется, Флора Воржишек. Такая интересная женщина, ммм! Она вчера вечером ногу подвернула прямо у подъезда. Ещё бы – такой гололёд! Сейчас травмпункты и так переполнены, да ещё беспорядки... Эх, намедни паренька притащили, еле собрали! Жуткий открытый перелом больших и малых берцовых костей, разрыв обоих менисков, трещина основания черепа, сложный перелом шейки бедра… Попрыгать решил, да с третьего этажа, идиот! Но ходить будет, считай киборг теперь – второе рождение… Но с мамой твоей всё чики-пуки, двое рабочих помогли ей доковылять до «травмы», перед самым закрытием… Сейчас перевезли в «Региональную». В общем, Флора попросила меня прийти к тебе и сказать, что она не сможет сопроводить тебя в Сьюзентраум. Даже денег дала, компенсацию. Я ведь пропущу пару часов работы… Но я не взял. Мы разговорились немного, так… и по душам. Она ж моя коллега, тоже врач, а мы, медики, должны друг друга поддерживать! В общем, Флора просит тебя не беспокоиться – травма пустячная, гипс я наложил лично, а ты и сама сможешь поговорить с тётей Имре. Чай не маленькая – Флора так и сказала. И она настойчиво передаёт, чтобы ты ехала в Сьюзентраум сегодня и пораньше, ибо договорённость на собеседование в 10-00. Тебя там ждут. А маму навестишь завтра, вот адресок отделения. В общем, я всё сказал, бывай.
И Фариборц хотел было захлопнуть дверь, но Ловиса, вцепившись в неё, закричала:
- Откуда вы знаете моё второе имя?? Вам мама сказала, как меня звать?? Но она никогда не представляла меня незнакомцам этим именем! Как вы сразу узнали меня?? Мы же ни разу не виделись; только со слов мамы вы могли узнать обо мне… Скажите, почему мама осталась в больнице с пустяковой, как вы говорите, травмой, а не попросила привести её сюда, к нам?
Меланхолия от волнения проглатывала слова, её голос звучал жалко и неуклюже…
- Забудь. – Грубо буркнул дядя, оттолкнул девушку, и захлопнул дверь.
Ловиса почувствовала нехорошее щемящее чувство в груди. Привет, 12-ый дом, тёмные тайны опять стучались в жизнь и сжимали сфи… сфинктер грязной тьмы вокруг, увлекая в бездну Сфи… Сфинкса, хранителя недобрых тайн. Злые волны исходили от дяди, как непохож он был на Раймонда… Что-то странное было в нём, оборотное. Но что именно – поддавшаяся страху никак не могла уразуметь. Страх окружил Меланхолию, объяв снаружи, но иссякая внутри. А часы-будильник, что стояли на столе, стали спешить – набирая обороты прямо на глазах, и вот уже стрелки, показывающие 7.40 убежали на 17.30, и остановились. Будильник нехорошо стучал и срывался, как сердце загнанного зверя.
Уже пора. – Пронеслось в голове девушки. Меч Духа её рассёк кольцо страха, и Акко прошептала: «делай, что должно, и будь, что будет». И, накинув длинное серое пальто и неприметную шапку-колпак, Меланхолия выбежала на улицу.
«Девятый трамвай, остановка так и называется – Кондитерская Фабрика Сьюзентраум. Будет сразу после остановки Парк Йозефа Гофмана. Пройти через южную проходную, корпус 2, подняться на второй этаж – офис 16. Спросить тётю Имре». – Девушка вспоминала наставления мамы. А сердце в её груди ускоряло бег.
В лицо ударил ледяной ветер. Тёмная Акко зажмурилась. Ей было не по себе. Под окна первого этажа за ночь намело сугробы. А небо, казалось, дрожало, и готовилось разразиться снегом ещё и ещё… Снег хрустел под ногами – хрум-хрум. Словно огромная гусеница пожирала землю и оставляла за собою шлейф белой пустоты... На остановке переминались с ноги на ногу трое школьников-пятиклашек. Они смеялись и о чём-то оживлённо говорили. Девушка даже не разбирала, о чём. Что-то странное и нехорошее всё сильней шевелилось в груди. Дзинь-дзинь. Старенький желто-красный трамвай распахнул свои двери. Внутри почти так же холодно, на сиденьях сидят безликие угрюмые люди. В основном пожилые, съежившиеся в траур и стужу…
За окном проплывают мрачные зимние пейзажи – то кварталы однообразных серых многоэтажек, то островки замёрзших болот, заросших рыжим рогозом и заметённых снегами... То обветшалый частный сектор – зябкие кирпичные и бревенчатые домики, курящие в небо копчёные трубы... То извечные Траумские промзоны, заваленные отвалами шлака и строительного мусора, сокрытого девственным снегом. То заброшенные гаражи с выломанными воротами и безликими заборами из бетонных блоков… Постылый, тяжкий, родной пейзаж. Безумный артхаус и шизофрении и меланхолии. Он застыл внутри чёрным сердцем; проносился по сторонам чёрным вороном…
«Девятка ли это? Не посмотрела, глупая». – Акко попыталась разглядеть надпись под оконным стеклом, но тщетно. «Девятка ли это?» - Вопросила Меланхолия вслух. Голос вопрошающей раскололся, и посыпался хрустальным звоном в бархатной тишине…
«Да». – Спустя минуту, не повернув головы, ответил почтенный мужчина в чёрных очках.
Наползал снежный туман, он стелился понизу, оседая инеем на холодном железе. Трамвай ехал долго и прямо, за окном проплывали незнакомые места. Вышел почтенный мужчина. Зачем ему чёрные очки в зимний сумрак? Странный лязг тормозов… Никогда не слышала такой. Снова остановка. «Завод паровых машин» - Объявляет кондуктор. На остановке сошли все пассажиры, впустив в салон стылый ветер. Не конечная?
«Следующая остановка парк Йозефа Гофмана». – Объявила сонная женщина механическим голосом.
Акко немного успокоилась: значит, она села в нужный трамвай.
Несмотря на то, что Ловиса любила бродить по изнанкам и окраинам Траумштадта, она совсем не знала этих мест. Траумштадт огромен, а Лорьянштрассе – самая длинная его улица. Она пересекает весь город с востока на запад и тянется почти тридцать километров. Ловиса солгала Раймонду, сказав, что в Сьюзентраум легко добраться и там всегда людно… Девушка не хотела, чтобы Раймонд переживал за неё. Он был таким потемневшим в это утро… Она солгала. Маленькая, глупая ложь «во благо», от самой честной девушке на земле.
«Но я правда, не знала, каким окажется этот район...» - Успокаивала Меланхолия свою совесть. – «Это глупо, Совесть, помолчи». – Вслух сказала Хозяйка.
Трамвай скрылся в слоистой дымке; только лязг десятипудовых колёс о промёрзшие рельсы ещё резал тишину. Вокруг раскинулась нищая окраина, прилегающая к огромному одичавшему парку. Элеватор и офисы Сьюзентраум высились в километре от остановки; напротив Фабрики возвышались пара кварталов убогих панелек. Дорожка петляла между гаражей и дачного сектора, и дворники в этой глуши даже не планировали разгребать заносы. Только редкие прохожие, спешащие на остановку со стороны гаражей, частично проторили узкую тропку.
«У домов есть глаза» - Вспомнила Меланхолия фразу мамы, которую та часто говорила ей в детстве, ещё когда они жили в Вальдштадте. «И ты не бойся потеряться, когда гуляешь одна. Если ты попадёшь в беду – город тебя увидит».
Ловиса тревожно думала над этим. Ей не хотелось, чтобы город видел её. Увидеть – не значит помочь.
Вот и фонтан Бим-Бом. Старый фонтан, заметённый снегом. Наверно, летом работал. Дальше кварталы панельных девятиэтажек. Похожих одна на другую, как картонные коробки, вымокшие под дождём. Они стояли вдали от Города, и почти со всех сторон продувались степными ветрами, и это жутковатое тоскливое место напомнило девушке Бриш. Панельки выглядели необитаемыми, хотя это было не так. И свежий снег кое-где уже протоптан, а в соседнем дворе скребла лопата дворника. Вдруг, Акко остановилась.
В десяти шагах справа, на фоне мокро-жёлтого фасада маячила фигура.
Незнакомец зазывал девушку к себе. Он махал рукой, как бы загребая невидимую воду. Ловиса не видела его лица. Лишь отчего-то знала, что незнакомец улыбается. И, повинуясь то ли любопытству, то ли гипнозу – Меланхолия подошла.
«ФОРЗИХТ!! ФОРЗИХТ!!!» - Взорвалась громовым проклятьем стая воронья, взметнувшись с туманных крыш.
«Форзихт… Форзихт…» - Вторило эхо квадратных дворов… В небе блеснула белёсая вспышка, и тоненький белый луч утёк в облака. Мокро-жёлтый фасад старинного здания вдруг покрылся трещинами, обнажив трубы-кишки. И снег падал с неба, так похожий на пепел... В голове прошелестел ветер, несущий запах тополиного пуха и детский смех... И вдруг, в белёсой вспышке девушка видит себя, как проснувшись ранним июньским утром, она пила холодную воду на кухне. Много, много лет назад… И фонарь под окнами ещё светился меркнущим светом, когда животы чернильных туч уже протекали кровью юного солнца... Вода была холодной, а кафель бледно-голубым. Мама спала за стеной. И кто-то плакал под кроватью. Плакал каждый раз, когда Ловиса просыпалась раньше мамы… Снова налетел ветер. Ледяной и острый. Девушка стряхнула с себя странное наваждение.
Против Акко стоял незнакомец. Он необычайно высок и тонок. Он улыбается. Он протягивает девочке руку. Девушка подняла глаза, посмотреть ему в лицо, но у незнакомца не оказалось лица… Вместо лица на плечах стоял высокий чёрный цилиндр. Который подрагивал и улыбался. А за ним, на потёкшем жёлтом фасаде, покрытом трещинами, зияли окна. И в каждом окне торчало по одному, а то и по два-три лица. «У домов есть глаза» - снова вспомнила девочка наставления мамы. И от них стало совсем противно… Только приглядевшись, Акко поняла, что это были не лица, а маски. Дешёвые детские маски, маски тигров и мартышек, свиней и зайцев, чертей и вампиров.
А незнакомец протянул девушке стаканчик мороженого.
- Эй, какое мороженое в такой холод?? – Неожиданно упрекнул в голове Ловисы голос мамы-Флоры.
А маленькая Акко уже уплетала сладкий белый ледок, и ноги её оторвались от земли. Напротив стоял незнакомец, и его ноги тоже были оторваны от тротуара, и он, едва заметно вибрируя, висел в воздухе. Девочка-Акко, ахнув, заметила у того смешно двигающиеся обрубки крылышек за спиной. А он протянул длинную, как брандспойт руку к ящику, и достал оттуда ещё мороженое. Ловиса взяла и впилась в него зубами, будто не ела ничего пару дней... «Ты не верь им, все вокруг спят… Ты не верь мне – всё вокруг Ад… Ты не верь себе – о бездна Даат… Верь Пустоте! Карна-Ваал Рад!» - Кто скандировал это? Вот стоит совсем маленькая Ловиса, ей не больше восьми лет, всё хорошо… но тут ужас и отвращение исказили милое лицо. «Что я делаю!? Это «не кошерное» мороженное, оно из молока самок УРБов; как, как я могу поглощать такое!??» И на этих мыслях, в искажённом судорогой рте что-то твёрдое хрустнуло под зубом. Девушка выплюнула. Она вмиг выросла, и теперь вновь была двадцати-пяти летней Акко Химару. Но изжёванное мороженое мясо упало к её ногам. Краем глаза девушка узрела, что незнакомец снова тянется за мороженым. И рука его, бесконечно длинная, открывает крышку гроба, доставая оттуда очередной вафельный стаканчик…
- Что же это такое… - Пронеслось в голове у Ловисы. – Неужели я снова сплю и вижу этот кошмар! Но страха нет. Совсем… Нет… Страха... Словно у меня отрезали саму способность его испытывать. Просто мерзко… Почему мне так мерзко…
Снова взрослая девушка взяла третий стаканчик из рук незнакомца, но, вместо того чтобы есть, раздавила его руками. И, улыбаясь, заглядывала в несуществующие глаза Чёрного Цилиндра. Липкая кровь оттаивала в руках девушки. И цепкие пальцы мороза когтили мокрые ладошки. На цилиндре прямо среди чёрной материи открылся красный рот. От уха до уха, широкий, как «сицилийский галстук». Он облизнулся. Показал плоские лошадиные зубы. А руки его снова протянулись в бесконечность и вытащили из гроба будильник.
- Пора. – Сказал незнакомец маминым голосом. – Скоро вставать. А-Аларма! – И с этими словами он ещё выше оторвался от земли, вращая кровавыми обрубками, и вертикально улетел в небо.
А склизкий жёлтый фасад, таращившийся кривыми окнами и сотнями картонных рож, остался. Только рожи отошли от стёкол, но продолжали глядеть на девушку из глубины прогнившего дома. Ветер, ледяной ветер забиравшийся под одежду и кусающий, уносил прочь обрывки наваждения. Ловиса протёрла лицо чистым снегом. И руки её были чисты. Только холод цеплял стальными крючками суставы, тисками давил на сердце… Девушка шла дальше, а пейзаж по сторонам казался безликим и пустым. Он навевал дремоту. Картонные рожи скрывались в снежном тумане.
Как вдруг, чьи-то железные руки схватили мизантропку сзади.
И прямо перед Акко, из снежной дымки возник Асланбек. Его жёлто-смуглое лицо лучилось масляной улыбкой. Золотой зуб во рту поблёскивал хищным бликом. Заместо одного глаза его лицо пересекла чёрная повязка из бархатной кожи. Прямо пират! Рядом с Беком стоял сурового вида грузный мужик – урманч, судя по чёрной кудрявой бороде и беспокойным чёрным глазам. А чуть в стороне хихикали и кривлялись две беленькие девушки.
- Ааа… И окситоциновые гризетки здесь. – Процедила Ловиса. - Привет, чернильницы. – Меланхолия, едва не плача в стальных тисках незнакомца, стоящего за её спиной, истерически засмеялась.
- Это из-за неё тебе яичко и глазик удалили? – Смеясь, вопросила Асланбека одна из «гризеток». Сзади раздался грязный хохот.
Грозный «полу-синец» злобно шикнул. Первая из девушек, в красном пуховике, задавшая вопрос о незапланированных ампутациях на теле Асланбека, испуганно замолчала. Вторая, облачённая в крашеную норковую шубу, сложив руки в рупор, нараспев прокричала:
- Я всё равно обожаю тебя, мой Господин Лев, а я – навеки твой окситоциновый котик!
- Сколько же яиц удалил ты, мерзость... – Злобно прошипела Ловиса. Она прекрасно знала, чем занимаются мясники-ветеринары на УРБокомплексах. Знала, как они режут на живую, без всякой «недешёвой» анестезии, как вылущивают яйца подросшим самцам УРБов, дабы те быстрее набирали вес, и мясо их было не таким вонючим, пропитанным мужскими гормонами… Подзаконные садисты, столь мало общего имеющего с Ветврачом в её понимании – с тем, кто спасет жизни, исцеляет, любит своих подопечных – братьев меньших, животных... О нет, эти синские кровожадные упыри не умеют в милосердие... На бесправных УРБах они с «невинным» любопытным интересом и прагматичным профессиональным садизмом творят страшные вещи. И скоро они – победители, станут творить подобные вещи с новыми «недолюдьми» - эспенцами.
Бек, заметно осунувшийся после позорного поражения, подошёл к Ловисе. Они встретились глаза-в-глаза.
- А ты волчица. – Со злобой, но скрытым уважением процедил он. И, коротко размахнувшись, ударил девушку в зубы. Акко на удивление не ощутила боли. Только искры полетели из глаз, и во рту разлился солёный привкус. Девушка улыбалась. «Привет тебе, Оля Милютина! Привет, моя незнакомая сестра…» - Отчего-то пронеслось в голове у «волчицы». Она обернулась назад. Её держал рослый бледный мужчина, лицо его – гладко выбритое и серое, как цемент, наполовину прикрывал высокий воротник и войлочная шапка, похожая на средневековый шлем-шапель. Явно белый эспенец, угрюмый вырожденец – позорный потомок рыцарей и поэтов... Лицо не выражало эмоций. На поясе Меланхолии, под длинным пальто, висел обоюдоострый кинжал-басселард. В большом кармане пальто лежал немаленький водяной пистолет, заправленный «кротом».
Девушка, показав Беку язык, резко и пронзительно завизжала. От неожиданности истукан сзади выпустил «волчицу», и Акко вырвалась, отбежав метров на пять. Ловиса судорожно полезла под пальто, вытащив длинный обоюдоострый кинжал. Сердце колотилось, прогоняя из тела последние блоки холода. Ловиса не чувствовала страха. Совсем. Словно у ней отрезали саму способность его испытывать... Девушка видела, что стоит на сцене. И сейчас начнётся танец. Последний в её жизни танец. И солнце на миг показалось меж туч, как лицо старого друга… Солнечный ветер колыхал волосы Тёмной Воды, и тихо-тихо говорил: «Танцуй, танцуй до последнего вздоха. Больше не будет боли и страха. Этот танец твой последний, твой прощальный. Сделай так, чтобы его запомнили. Я люблю тебя, Я отпускаю тебя... Дитя Солнца, Дитя Тьмы, Дитя Вольного Юшлорского Ветра»... И где-то в вышине, где тучи разрываясь и строясь рядами, рвали небо в сизо-оранжевые клочья, звучала музыка. Лёгкая, как весенний ветер, танцевальная и чудная. Девушка улыбалась и покачивалась, пытаясь поймать ритм. И вот – Танец начался.
Злобно оскалясь, к Ловисе приближался Шапель. Суровый и злой, даже комичный в своей слепой беспочвенной ненависти. От отрешённой улыбки девушки его прибирала дрожь. Недолго думая, он попытался схватить руку Ловисы, держащую кинжал, будучи уверенным в лёгкой победе. Но Акко молниеносно выхватила из кармана пистолетик и залила глаза врага кислотной жидкостью. Шапель, закрыв поражённые очи ладонью, дико заорал, выкрикивая гнусные матерные проклятья. А девушка, не долго думая, подбежала к врагу, и рубанула по его выставленной вперёд правой руке. И, проведя изящный па-глиссе, топнув ногой о гололёд, насмешливо поклонилась. Шапель яростно рычал. Кровь обильно лилась на снег. Кисть правой руки была рассечена по лучевым костям, и пугающе болталась на недорезанном сухожилии, причиняя пока ещё не распробованную на адреналине, но поистине зверскую боль... Шапель, пытаясь снять окровавленную разрубленную перчатку, и оторвать болтающуюся половину ладони, отступил.
- Ничего, крюк приделаешь! – Насмешливо прокомментировал волосатый грузный урманч. – Эй, куколка, иди к папке! – И развязной походкой чернявый бородач пошёл на Ловису. Девушке он показался намного злей и опаснее Шапеля. Это был чужак. Чужак из дикой горной страны на границе с Син. Он смотрел на Акко, как на женщину, и взгляд его вызывал рвотные позывы и холодок на сердце. Движения его – быстрые и острожные, пружинящие, как у горного барса.
- Кадыр, порви ты эту собаку бешеную! – В стороне истерично закричала одна из гризеток-чернильниц.
Кадыр, подходя, раскинул руки и говорил пошлости. Тёмная Вода стояла, прищурив глаза и слегка покачиваясь. Она была спокойна, как и её противник. А бородач, сократив дистанцию, вдруг резко пнул по снежной куче, намереваясь на миг ослепить «волчицу». Но Волчица просто зажмурилась, и, выбрав этот самый миг, когда бородач потерял равновесие, молниеносно схватила врага за загривок, и вонзила ему кинжал в живот. Акко отчётливо чувствовала, как обоюдоострое жало старинной рыцарской стали, пробив кожаную куртку и жир, мягко вошло в набитые мертвечиной кишки, и плавно погружаясь в брюхо, как в холодец, упёрлось в позвоночник. Всё произошло так быстро, что со стороны выглядело, будто девушка бросилась в страстные объятья врага, который после этих объятий повалился на снег. Бородач, упав, закрыл фонтанирующую кровью и кишечными нечистотами рану обеими руками. И, через минуту агонии, затих.
В этот же миг Ловиса ощутила мощный удар в бок. Это был просто удар, сотрясающий и крушащий. Он не нёс боли. Вообще. Девушка лишь констатировала факт, что, похоже, ей сломали пару рёбер. Но её тело – уже отданный Праху механизм, живущий лишь для этого последнего танца – удар не вывел из строя. Воительница упала, но тут же перевернулась на спину, не выпуская кинжала, на рукояти которого прикреплена верёвочная петля-темляк, надёжно обхватившая запястье. Шапель, оторвав-таки болтавшийся и мешавший обрубок кисти, прижав травмированную, уже жутко опухшую руку к животу, замахнулся ногой, метя тяжёлым ботинком лежащей Волчице в голову. Ловиса презрительно взглянула в налившиеся злобой глаза.
- Глупый, глупый болван. – Тихонько шептала она, подчиняясь ритму потусторонней музыки. – Ведь я чувствую, твоя душа грязна, но не черна, как у них; глупый, глупый болван, забывший Истину, забывший родство… - И Волчица, на неуклюжий удар Шапеля, подставила кинжал остриём вперёд. Клинок легко пробил зимний ботинок.
Изящности Тёмной Акко в этом танце позавидовала бы сама Михель Кван, а богиня Кали – её женственной ярости. Вокруг девушки клубилась Тьма. Тьма распахивала за спиной Ловисы чудовищные крылья, и Тьмой умывалась её светлая душа... Стройное ладное тело девушки стало машиной мести, и работало на абсолюте физических возможностей. И трое взрослых мужчин не могли ничего поделать. Ведь дикая волчица, когда полна ярости и не знает страха – способна изранить даже троих медведей или львов. Особенно, когда у волчицы есть Железный Зуб.
Девушка, отряхнувшись, встала. Шапель, приглушённо рыча, катался на снегу.
- Приделай ещё деревянную ногу, как у пирата. – Холодно усмехнувшись, сказала Ловиса. Теперь напротив Волчицы стоял сам Асланбек. В его наглых жёлто-карих глазах девушка впервые прочла страх. Его дешёвые «окситоцин-эстрогенные котики» стояли в сторонке, и явно обалдевали от увиденного, готовые, впрочем, при личной опасности дать дёру. А город равнодушно взирал на бойню глазами картонных рож...
- Ты хочешь меня убить? – Спокойно спросила Тёмная Акко. – А за что, скажи мне…
Бек проглотил слюну. Он тяжело дышал, от его южанского гонора не осталось и следа.
- Может, за то, - продолжала Ловиса – Что мы встали у тебя на пути? Что оказались не по зубам альфа-самцу, привыкшему всухую побеждать... Скромная, тихая сигма-девушка, и несчастный, состарившийся до срока омега-парень... Какой позор, не так ли. Ещё недавно ты мог безнаказанно резать бесправных унтерменшей, убивать собак, и хамить незнакомым людям. Мог опустить и унизить слабого, дабы продемонстрировать свою «силу» и маскулинность, получить удовольствие… Будучи вообще чужим, южанская ты мразь, на этой святой земле Вильгельма и Эспена! И нашего! Слышишь, ты! Нашего Звёздного Доброго Бога! Ты мог ударить того, кто не даст сдачи, мог провоцировать и кошмарить и без того обречённых… Ты пользовался всеми благами, удачей, потреблял и гадил, потреблял и гадил… Но тебе всё было мало… И за твои, эм… сколько тебе? Сорок? За твои сорок лет не появился никто, кто бы остановил твои бесчинства? Увы… Эспенлянд сгнил, но не все в этой стране сгнили, не все рады задаром отдать свою землю и душу желторылым ублюдкам! А скажи, скольким белым женщинам ты исковеркал жизнь? Во скольких посадил своё гнилое семя, обрекая их, и их последующих оленей-мужчин, воспитывать рептильих выродков? Скажешь, это любовь?! Бедные, они вправду считали это любовью! Тебя действительно любили, я знаю… Сильно любили. Я чувствую ореол Хранительницы вокруг тебя. Но тебе это не поможет... – Ловиса, облизав окровавленный клинок рыцарского кинжала, пристально посмотрела Асланбеку в глаза. – Боюсь, я буду последней женщиной, которую ты желал…
И Тёмная Акко спокойно подошла к садисту вплотную, не отводя взгляда. Павший Бек не мог пошевелиться. Он был словно заколдован. За спиною Ловисы незримо стояли нерушимые эгрегоры безстрашных Звёздных Детей - хранителей Альварского Грааля, и воинство белых рыцарей, и неутомимых охотников ильшеман; и стоял сам Всевышний, который дал ей небесные крылья и огненный меч в последней битве с самим Сатаной...
Девушка, смотря в глаза, свободной рукой хлёстко ударила Асланбека. В то же место. И изо всех сил сжала свои стальные пальцы – пальцы профессиональной пианистки, и прокрутила раздавленное, будто выдёргивая корнеплод. Садист с противным стоном упал на снег. Он катался и плакал, что-то причитая на своём трр-трр-языке. Масляное безбородое лицо исказила боль и ужас.
- Мы все стоим на хрупком льду. – Отстранённо шептала Ловиса, а Асланбек корчился на снегу. – И подтолкни человека рядом, он упадёт. Упадёт и расколет лёд под собой. Но и ты – стоящий рядом утонешь в его полынье. Любое действие взаимно, Бек. Любое чувство взаимно. Ненависть и отчаяние всегда взрывается подобно гранате, и осколки их ранят безжалостно… Когда угнетённые возьмут верх над угнетателями – мир потонет в крови. Будет великая бойня, и добро на время битвы станет страшнее зла... Так знай, ты, пахан опущенный: добро, оно должно быть и будет с кулаками; с зубами, когтями; с пылающим сердцем и духом, не знающим страха! У ильшеман было поверье, что волк, убивая зайца, принимал на себя часть его боли. Так и ты… - Холодно говорила девушка. – Прими ту боль, что причинил миру. – И Акко, прекрасная и страшная, подошла к Асланбеку, держа кинжал. Враг стоял на коленях, и Меланхолия, без тени жалости, перерезала ему горло. Трахея засвистела и плюнула смрадом. Жидкая горячая кровь с отливами перламутра стремительно убегала из сонных артерий…
- ТАК! – Скривившись недоумённой ухмылкой, воскликнул Чёрный Цилиндр. – СУХАЯ ПЕРЕМОГА, ВЫ СЕРЬЁЗНО?? КТО РЕЖИССЁР?? ЭТО НЕ ДРАКА, А ДЕШЁВЫЙ ЭКШН-ХОЛЛИВУД! ВСЕ МЫ ЗНАЕМ, ЧТО В ЭТОЙ ЖИЗНИ ТАК НЕ БЫВАЕТ. ВСЁ БЫЛО – ВОООТ-ТАК!
И Чёрный Цилиндр, клацнув лошадиными зубами, хлопнул в ладоши.
Вдруг, чьи-то железные руки схватили мизантропку сзади. И кто-то очень сильный чем-то тяжёлым и очень твёрдым ударил по голове... Акко обмякла, и повалилась на снег. Презрительно хохотнув и сплюнув, из-за осиновых зарослей вышел Асленбек и грузный бородатый урманч.
- Рано пташечка запела, вот и кошечка поела... – Смуглявый недо-синец подошёл к лежащей на снегу девушке, и первым делом ощупал карманы.
- Смотри-ка! Куколка повоевать хотела! – И Бек снял с пояса девушки длинный опасный кинжал, и достал из кармана уже печально ему известный «водяной» пистолетик.
- Ха-ха, это из-за неё тебе яйцо удалили? – Ехидно спросил Шапель.
- Заткнись, клоун! А то я сам тебе сейчас собственноручно удалю!
Шапель испуганно замолчал.
- Бешеная тварь, добей её, добей! – Подбежав, завизжала «гризетка» Рута, что в красном пуховике.
- А ты гуманистка, матурка моя! Для этого мы её пасли, чтобы тупо убить?? – Асланбек поцеловал Руту в губы и приобнял за талию. – Представление только начинается!
- Эм, слушай, у неё пульса нет… - Шапель, мелко трясясь, неуклюже щупал горло мизантропки узловатыми пальцами. Он с тупым испугом уставился на Бека водянисто-голубыми глазами, снизу вверх, как нашкодивший пёс.
- Что??
- Прости, брат, перестарался…
- Не брат ты мне, фраер пархатый... – Асланбек сплюнул, и резко пнул «Шапеля» в нос. Тот жалобно взвизгнул, и как срубленный завалился набок, размазывая кровавые сопли.
- А может мы это… того… С зажмуренной развлечёмся? – С тупой ухмылкой уставился на Бека урманч.
- Придурок, живая она бы никуда не обратилась, суициднулась бы по тихой, а с нас взятки гладки. А труп теперь будут искать, а как найдут – обследуют. Найдут сперму твою, пробьют по базам… Оно тебе надо? – Вот что. – И Бек, взяв кинжал Ловисы, навершием рукояти нанёс пару глухих ударов в висок и темя девушки. Череп легко поддался. Напоследок, садист обрушил контрольный удар в верхний позвонок металлическим яблоком рукояти. Раздался неприятный хруст. Последняя судорога прострельнула по нервам.
- Забили, как тёлку бодливую… - С горечью сплюнул урманч. – А хороша соска, упругая, с норовом. Эх, легко отделалась... Петух бородатый такой джекпот не сорвёт.
«Гризетки» в стороне брезгливо зажали губы варежками, созерцая столь неаппетитное зрелище, как ещё недавно юная девушка превращалась в окровавленный скрюченный труп. Одна из «гризеток» – трусливое дитя цивилизации, обильно блеванула. Мертвечиной, надо полагать. Лицемерный малохольный ходячий УРБомогильник...
Бек погладил убитую Акко по лицу, зачем-то засунул палец ей под губу и сосредоточенно гладил дёсны. В этот момент, любуясь смертью красивой молодой девушки, садист испытывал дикую эрекцию. И одного яйца вполне хватало! Но зимняя куртка скрывала естество. Южанин присел верхом на труп, как на лошадь, и с трудом сдерживая похоть, отрезал девушке уши. Её же кинжалом. И положил «трофеи» в карман.
- Ну что, господа, тело надо убрать от греха подальше. Кадыр? – И двое убийц взяли Ловису, Бек за ворот пальто, Кадыр за ноги, и потащили в густой молодой осиновый лес. Там девушку присыпали снегом и оставили. Асланбек на прощание изрезал лицо мёртвой её же кинжалом, а после забросил «трофейное» оружие далеко в сугроб, в густую поросль рябины.
- А нам точно ничего за это не будет? – Испуганно спросила Рута.
- Будешь молчать – пронесёт. – Бек внимательно поглядел по сторонам. Картонные рожи в далёких, скрытых за лесом окнах, спрятались. Они не свидетели торжеству Силы. Небо заволокли густые свинцово-серые облака. Подул нехороший ветер, предвещавший мороз. Ветер гулял меж нахохлившихся сонных домов, но в каждом доме, в каждом окне таращились сотни масок. Карнавальных и страшных, смешных и до жути реалистичных. Они смотрели на мир, но мир не принадлежал им...
Глава 32. Сломанные игрушки. «Шафрановое небо».
А море, море помнит всё наизусть… (с)
В детстве в моей комнате висел портрет Эспена Ллойда. Не знаю отчего, но я часто и подолгу всматривался в него. На заднем плане – ледяные фьёрды Винтерванда и прекрасная Торберта – четырёхмачтовый скоростной клипер. Эспен Ллойд был красив, и внешность его запоминалась и нигде не дублировалась типажом. Оригинальный человек, человек в единственном экземпляре, ни на кого не похожий. У Эспена суровое удлинённое лицо с непропорционально большим и мужественным раздвоенным подбородком, длинным крючковатым носом и ясными серо-голубыми глазами. На том портрете ему лет пятьдесят, и бледно-серое лицо его едва тронули морщины, а в светло-соломенных волосах серебрилась проседь.
«Величайший путешественник, хранитель и отец Эспнлянда, поэт, художник, романтик. Рождённый в семье простого рыбака, и ставший величественней всех королей».
Эспенлянд – Земля Эспена. Так и называется наше королевство. Хотя часто его ещё называют Осиновая Страна – Еспенлянд. Ибо «осина» на нашем языке – Espen. А Эспен на языке коренных жителей Винтерванда – «Предугадывающий». И то и то названия – верны. Ведь наше королевство – огромная (самая большая в мире) страна, почти всюду поросшая лесом, где осина – основная порода древостоя. И именно Эспен (разумеется не осина, а мореплаватель) – открыл для Метрополии большую часть этой страны, дойдя со своей командой суровых северян до самых северо-восточных оконечностей континента; он первым водрузил Королевский флаг в горах Виндсваль, и дал им название, он первым обследовал Зверринию по руслу Мары – гиблой реки без течения, застывшей средь непроходимых топей и нефтяных разливов. Эспен основал форд Алими, что ныне находится в Дивоне. Эспен открыл и пролив Грюнмунд, который соединяет озеро Дафни с Паласским океаном, так что Дафни называется озером лишь по привычке, являясь самым что ни на есть морем... С тех пор прибрежные города Рамаллона стали едва ли не главными портами Эспенлянда, связав северный край с дивными южными заморскими странами…
Впрочем, Святого Ллойда всегда сопровождала команда истинных храбрецов – Фьётольф Сигфуссон, Асманд Харбардсон, Ойвинд Бьёльверксон, Агмунд Ульфсон, Синдри Раск, Эйтри Шнееман, и десяток других героев, о которых ныне помнят только имена... Наравне с Ллойдом команду возглавлял и второй «бродяга морей» - капитан клипера Раннвейг – Снорри Штормхардсон. Впрочем, история Снорри вписана в анналы истории куда более мелким и тусклым шрифтом, хотя его вклад в Великие Открытия являлся не меньшим, ведь он был верным спутником Ллойда, вторым капитаном, и вместе они, на двух кораблях, как верные братья и боевые товарищи - шли против штормов и льда...
С детства я бредил морем. Наверно, как никто среди моего окружения, от далёких Винтервандских предков я унаследовал «wunderlast» - черту характера, которую традиционно приписывают жителям Эспенлянда… Возможно, когда-то, это и было правдой. И щемящее чувство красоты и печали, тяга куда-то вдаль, за горизонт, в небо, за море, туда, где садится и рождается Солнце – этот иррациональный романтизм и безрассудная храбрость и были национальной чертой эспенцев... Но теперь это осталось в прошлом. Тем не менее, я с детства ощущал, как Море звало меня – Море, такое далёкое здесь, в сухих степях под сердцем континента. И я, как шальной радовался, когда с туманного Запада приходили циклоны, несущие дыхание океана и прохладный дистиллят его пучины… Я вдыхал ароматы влаги и ветра, как воздушный поцелуй Океана; я приветствовал его, будто близкого друга… И однажды, моей маленькой мечте увидеть Большую Воду, случилось сбыться.
Бабушка Амалия много работала. Несмотря на свои шестьдесят восемь лет, когда большинство женщин отдыхают на пенсии, бабушка от зари до сумерек подрабатывала сначала преподавателем в железнодорожном техникуме, а затем продавцом-курьером от фирмы женской косметики. Однажды, в июле, когда мне было девять с половиной лет, бабушка пришла ко мне в полдень, когда отца не оказалось дома (ведь они всегда не ладили), и сказала: «я собираюсь в августе на море. Я бы очень хотела взять тебя с собой».
Сказать, что я обрадовался – ничего не сказать. Но вечером пришёл отец, и закатил чудовищный скандал. Он угрожал убить бабушку, замахивался на неё табуретом. Говорил, что она «воспитывает из меня животное». Бабушка была храброй женщиной. Не то что я, забитый ребёнок, который сжимался и цепенел при гневе отца... Бабушка пригрозила зятю, сказала, что вызовет полицию. Услышав это слово, Александр быстро успокоился, а Майя ещё долго уговаривала его на кухне, с глазу на глаз, чтобы он отпустил меня с бабушкой в путешествие.
В итоге, он дал добро.
В конце августа, когда сухая прохлада уже отдыхала в отцветших степях, мы с бабушкой Амалией садились в поезд. Я впервые увидел его изнутри, сердце моё радостно билось в груди, я тут же залез на верхнюю полку. Нас никто не провожал. И я был очень, очень рад этому. Ещё бы! Вырваться на целый месяц с лишним из семьи, не видеть всё это время отца, и встретиться с таким желанным и загадочным Морем! Мы ехали на внутренне море Дафни – самое южное и самоё тёплое место всего Эспенлянда... Дафни чаще называют озером – за ним уже закрепилось это название, хотя Эспен Ллойд ещё четыреста лет назад доказал, что Дафни соединяется узким, иногда пересыхающим проливом с Паласским океаном. Дафни имеет форму лаврового листа, и в длину оно превышает пять тысяч километров, а шириной – тысячу. Всё это я прочёл в учебниках и книгах, я очень любил читать и рассматривать картинки, особенно карты и схемы, связанные с географией и геологией. С собой же я взял один захватывающий приключенческий роман про путешественников и пиратов, который начал было читать в городе. Но за всю поездку я даже не прикоснулся к нему.
Когда поезд тронулся, я жадно всматривался в окно. Колёса стучали – чух-чух, состав набирал скорость, паровой локомотив то и дело окуривал моё лицо, высунутое из окна, чёрным дымом. Вот и закончился Траумштадт: скрылись в солнечном мареве элеваторы, развалины и промзоны Старого Города; и взору предстали золотисто-зелёные лесостепи, и блюдца западинных озёр, и чайки, взлетающие в синеву, испугавшись железного грохота состава…
За окном проплывали бескрайние, пустынные земли. Кое где, к путям у разъездов, жались маленькие деревеньки, почти все – давно заброшенные, и вросшие в землю избы с просевшими крышами зарастали сухим кустарником… Я впервые увидел Юшлорское озеро – во всей его красе. И наверно оно – и было первым «морем» в моей жизни. Конечное, Юшлорская рифтовая котловина, заполненная гигантским бессточным солёным водоёмом, ещё не море. Но ему не было конца и края… Плоская, даже вогнутая равнина-низина, представляющая собой полу-пресное водное пространство, рассечённое редкими гривами-островами с чахлыми берёзками над пологом мха и клюквы, да лабдами, дрейфующими над чёрными омутами…
А поезд всё ехал, и ехал по насыпи, и пыхтящий червяк его состава, и чайки в лазурном небе отражались в зеленоватом зеркале, раскинувшимся от края до горизонта… Люди, что ехали с нами в купе – пожилая пара – тоже прилипли к окну. А солнце, клонясь к закату, окрасило бескрайнюю гладь багрянцем. Потом спустились летние сумерки. От открытого настежь окна повеяло прохладой. Утихли чайки, они летали теперь выше, молчаливо кружась в остывающем небе. А поезд всё «плыл», отражаясь в темнеющем зеркале. На горизонте впереди, где розоватым кристаллом прощалось с нами солнце – показалась зыбкая, как мираж, стена леса. Это был берег, на который мы прибыли уже затемно.
Я никак не мог уснуть, бабушка попросила закрыть окно. Я неохотно повиновался, и кружащие голову запахи ночных полей и дыхание дремлющего перед осенью леса сменил спертый «аромат» вагона. В предрассветных сумерках мы прибыли в Бриш. Поезд стоял недолго, и, когда на горизонте позади состава начинал розоветь зарождавшийся рассвет, мы повернули на юго-запад. Западная ветка вела в Вальдштадт, и дальше – через Шанталь и Феллин – в Фойербрук. Юго-западный путь вёл в сказочные субтропические края, к Шафрановым горам и городу Рамина – куда лежал наш путь, и поезд, набирая скорость, уносил меня туда, где вечерами отдыхала луна и переливалось перламутром созвездие Кареатид...
В окошко задул тёплый ветер, или мне так показалось тогда… За окном проносились бескрайние холмы под восходящим солнцем, золотисто-зелёные, но не от раннего увяданья, а от нежных лучей юного янтарного солнца… Здесь было много деревьев. Они сливались в рощицы, тёмные и таинственные, а зелень, пышная и ярко-изумрудная, искрилась утренней росой. Я не отлипал от окна. Пейзажи были уже совсем другие, не те, что дома… Мы проехали уже больше тысячи километров. Я уже не знал, что за деревья я вижу в вокруг, хотя в родной Юшлории я назвал бы любое дерево и куст. Здесь не было привычных осин, берёз; вместо них – пышные раскидистые дубы, клёны, вязы, и что-то ещё, совсем мне не знакомое, а ивы по берегам тихих рек – плакучие, свесившие свои поникшие ветви к самой воде. Железная дорога убегала в бесконечность, и вот поля подсолнухов окрасились уже полуденным солнцем, и деревеньки – редкие, но такие чистые и уютные, с беленькими глинобитными домиками, с крышей красной черепицы, с мощёными улочками и светлыми церквями… Деревеньки здесь были совсем другие, как с картинки, как из сна… Не разрушенные, заваленные мусором и навозом, с нищими грязными домами, и мрачными людьми, как у нас… Нет, мир здесь казался удивительно другим. И не верилось отчего-то, что средь этой красоты тоже есть дурное, и в детстве – так легко было поверить - будто в этих домиках живут добрые и честные люди, и мне так хотелось поселиться в одном из них…
К вечеру второго дня мы пересекли великую реку Ёргу в городе Барнштайн. От края до края – едва хватало взгляда. Вот такая она – Ёрга-река, и далёкие пароходы, там, внизу, за пропастью Барнштайнского виадука – вострубили приветствие нам. Голубые домки подступали прямо к воде. И крыши в форме лепестков ландыша, и дикие сливы наливались плодами, и мостики сходили к воде, где плескались дети, и смех их, светлый и искренний, казался страшным. Как феномен полуденного ужаса, и пленительное царство тёплого золотистого полусна казалось нереальным, казалось загробным…
Колёса гулко простучали над виадуком. Закат блеснул в окна, брызнув кровью в тихих водах Ёрги. На гладком зеркале пошли круги – то сонная белуга целовала солнце. А поезд решительно мчался дальше. И снова сумерки. И снова свежесть дышала в окно. Наши попутчики вышли на станции Аленкирк, и тёплый дождь в сумерках коснулся мостовой. Мы остались вдвоём с бабушкой в просторном купе. За окном в мглистой пелене проплывали холмы Южного Линдешалля, и у самого горизонта я увидел окутанную дождём громаду Бренненбурга – старинного замка, близ которого юный Вильгельм повстречал Ананку… Тихий шелест ночного ветра, гудок, поворот, и далёкие блики Бренненбурга сокрыли холмы. Синие, бесконечные, покрытые лесами и вереском… И зелень за стеклом дышала свежестью, омытая вечерней росою, целованная сонным туманом… А капли, знай себе, молча сыпались из серого водянистого неба… И серые сумерки кутали мир во влажный саван, и редкие огни фонарей, и далёких сонных деревенек, и блуждающие призраки в долинах застывших рек – мерцали сквозь пелену, и сон, уютный, как сама Нирвана, остужал последние угольки мыслей, погружая в океан безвременья…
На утро нас разбудило яркое солнце. Бабушка улыбалась. Она заваривала картофельное пюре быстрого приготовления. За перегородкой приглушённо звучала гитара. Кто-то с утра перебирал Am, Dm, E7… Я ахнул, посмотрев в окно, протерев глаза от ночного покоя. Наш поезд, будто песчаная змея, вился между двух отвесных скал, вершины которых терялись в голубом небе. На скалы, местами, была натянута железная сетка, предотвращающая обвалы. Но сетка эта была столь ржавой, столь редкой и рваной, что вряд ли нынче имела смысл... Солнце припекало нещадно. На скалах, кое где; там, куда могли пустить корни сильнейшие из детищ леса – зеленели кусты акации и самшита. Бурые скалы, раскалённые солнцем, погружали в знойное марево, и голубое бездонное небо, звенящее своей тишиной, звучало как музыка, и музыка та была нестерпимо прекрасна… А когда расступились скалы, я увидел бескрайнюю холмистую юдоль, и пышную зелень, и чистые реки, и затоны, и омуты с плакучей ивой, и бескрайние поля подсолнуха и рапса, и тайны – бесконечные непостижимые тайны этой земли, согретой южным солнцем, благословлённой забытыми легендами… Края эти почти безлюдны. Я знал, что мы подбирались к Лазарским Раздольям и окраине плато Аманслу; на нашем пути целый день не повстречалось ни одного города, только пара сонных сёл, утонувших в августовском мареве.
Аварос, Фэрли, Йамада… Белые глинобитные домики, тенистые сады, загустевшая солнечная тишина, таящая в себе больше тайн, чем тьма ночи… Снова закат. И запахи ночной степи, едких трав, горькой полыни, и рвущей душу тоски. Отчего, в этом краю я ощущаю эту тоску? Что-то древнее, что дремало доселе, а теперь рвётся на волю… Холодным уколом – одиночество. И фантазией – нет, не ребёнка, но древней души – образ Её.. Откуда он взялся? Взялся здесь, среди южных земель, древних земель, земель породивших всех нас… Неужели под этим вечным небом я не встречу Тебя? Неужели буду всегда глядеть в синеву один, и один испытывать это чувство… И слеза покатилась по щеке.
- Что с тобой? – Спросила бабушка. Она, улыбаясь, глядела на меня.
- Здесь слишком красиво… - Улыбнулся я. Бабушка тоже улыбнулась, она молча сидела в пошагово темнеющем пространстве, слегка раскачиваясь из стороны в сторону. Она не смотрела в окно. Она смотрела куда-то вглубь себя. Или мне так тогда показалось…
- Море! Море! – закричал я в восторге. И вправду, рассвет, совсем летний рассвет белым огнём разукрасил бескрайнюю даль. И белая яхта, как одинока странница-птица висела на горизонте. Бабушка открыла глаза. Поезд, тяжело пыхтя, извергая клубы чёрного дыма, медленно карабкался в гору. К морю обрывалась пропасть. Я, устрашившись по детской слабости – отпрянул от окна. Высота отвесного обрыва была метров двести. Волны с белыми барашками внизу походили на лёгкую рябь.
- Море, Море, здравствуй! – Я прижался к окну, изо всех сил вдыхая полной грудью солёный воздух.
- Как здесь страшно… - Покачала головой бабушка, глядя в окно на чёрные камни далеко внизу, об которые разбиваются дикие неукротимые волны... Они высотою, наверно, с двухэтажный дом; море встречало нас штормом при ясном небе; но отсюда волны – будто всего лишь искристые морщины великого зеркала, Зеркала Дафни, в которое смотрится мир…
Я ожидал, что Монтебло и Рамаллон – густонаселённые регионы, заполненные как отдыхающими туристами со всего Эспенлянда, так и местными обитателями, хозяевами этих благодатных солнечных долин. Но что увидел я – голубую бездну. Бездну величавого моря, высокого неба, базальтовых скал, поросших акациями и горным кедром. А поезд кренился к югу, огибая дикие пляжи и тенистые расселины…
Вот скала Вигла – и я припал к окну. Базальтовая отвесная стена, высотой полкилометра. Какие же силы воздвигли её, какие силы подняли землю на дыбы, и заставили взметнуться до неба... Нас обдало холодом. Стук колёс гулом загрохотал по серпантину. Кто, какие безымянные герои строили здесь эту железную дорогу, вгрызаясь в твёрдый базальт, прокладывая путь в таких местах, где даже горные козероги не умели пройти, и только орлы – древние хранители безмолвных вершин - свивали гнёзда на Небесных Утёсах... Всё ближе к солнцу. И вот солнце, выглянув из-за стены, брызнуло в глаза; взору открывался умопомрачительный простор: вдалеке, за пересечённой ущельями и скалами долиной, в голубой пронизанной светом дымке, похожие на кучевые облака взымались отроги Шафрановых Гор. Ослепительно белые шеститысячники, за которыми, покуда невидимые, сокрытые в чарующей дали – непреодолимой стеной простёрлись хребты Небесных Гор – хребты Карнах, Уршурум, Шу-Уширак, достигающие десяти тысяч метров над уровнем моря, и ничья нога не топтала их кручей… В таинственных долинах меж этих хребтов, на скалистых почвах, среди дремучих лесов и водопадов, ущелий и продрогшей тундры, ютились маленькие дикие страны – Намадуш, Урманчестан, Шандар; что зажаты меж двух империй, являясь как бы буферной зоной между Эспенляндом и Син. Впрочем, Империя Дракона была обращена к этим горным государствам «тылами» - такими же непроходимыми, покрытыми вечными льдами даже на тропических широтах, горами. И горы эти, дикие и бесплодные, хранили своих жителей, даруя им главное сокровище – свободу. А потому сих диких государств даже сейчас почти не коснулась скверна Глобализации, до поры до времени позволяя горцам жить укладом предков. Эти страны называют колыбелью Воинов, именно потому, что эспенцы давно попрали память и славу собственных предков, как и Законы Природы – умение жить, как люди, и встречать смерть без страха. А потому уже многие поколения белых эспенцев, оторванных от корней и не знавших Воли - боятся, но уважают воинов-горцев, которые сильны сами по себе, и тысячекратно сильнее кланом. Эти маленькие страны «под звёздами» все времена разрывало войной, многие Империи желали их покорить, отправляя в дикие непроходимые ущелья вымуштрованные строевые полки… И за этими странами, минуя ещё сотни километров снежных вершин, кажущаяся чем-то нереальным и несуществующим – притаилась империя Син. Где-то там, ещё дальше на юг, под нежным солнцем тридцатых параллелей, росли и шумели города, похожие на ульи, и жёлтые люди, похожие на роботов, искали формулу Бога, и строили «Вавилонскую Башню»...
Я видел далеко в долине, где блестела лазурная бухта, черепичные крыши Рамины. И белые пароходы, замершие у верфей, походили на бумажные кораблики…
«Поезд прибывает на конечную станцию Рамина – Главный; просьба пассажирам не забывать свои вещи, мы желаем вам хорошего отдыха и простого человеческого счастья!» - Последние девять слов машинист добавил от себя. Бабушка улыбнулась. Поезд замедлял свой ход в зелёном коридоре из кипарисов и пирамидальных тополей – густая лесозащитная полоса скрывала город, сонный в нежном мареве город, а сердце радостно стучало в груди… Я вдохнул воздух. Другой, совсем другой воздух…
Дафнийское солнце, мы тебя не забудем…
Под небом орлиным суровый Шафран…
Целящая Арва потерянных судеб…
Конечная станция Альвар-Эхсан…
Бйорк Солвейгдоттир нашла своё упокоение на дне бухты Кармэль. Со смотровой площадки маяка Святого Ллойда, что воздвигнут на чёрном утёсе Мэорот, шагнула она вниз. Последняя в роду великого Эспена... Говорят, она умерла от любви. От любви к Всевышнему, и она упала в его объятия. Она смеялась, когда говорили, что самоубийство грех. «Вы и не живёте!» – говорила она. «В вас столько злобы и страха…» - грустно смеялась она… «Я Его слышу, и знаю, что мой поезд прибыл на конечную станцию, и машинист уже объявил: – мы желаем вам вечного отдыха в стране под названием Вечный Эхсан.»
Бйорк, говорят, была последней из «Звёздных Детей» Рамаллона. А они часто искали смерти… Это называлось «Эндура», и был в ней не трагизм, но освобождение…
Может быть, неспроста, именно в благословенном Рамаллоне, на берегах Дафни, родился две тысячи лет назад и сам Сурали, утешитель плачущих, надежда тех, кто перестал надеяться… Звёздные Дети шагали по этой земле, и к этому солнцу тянули руки. Это был их подзвёздный край, их Маленькая Страна. Страна, в которой тепло и ясно, в которой всегда весна…
На вокзале нас встретила пожилая пара. Он представился Бенедиктом, она – Луизой. Они за небольшую плату поселили нас в своей трёхкомнатной квартире. Квартира располагалась на втором этаже старого кирпичного дома. В доме пять этажей, а на крыше – разбиты сады, и вечерами там пристанище для кошек, и днями – для птиц. Кругом – тенистый садик, и прямо в палисадниках вызревают персики, а чугунную оградку обвила виноградная лоза, и чёрные плоды его – пища любым желающим… Я был удивлён, увидев в оконной раме только одно стекло. В Траумштадте делали тройные рамы, но и они плохо спасали от суровых зим... Здесь же – будто сама природа благословляла нежными объятьями, о царство вечного мая, о царство детских грёз…
Мы шли с бабушкой по тенистой аллее недалеко от набережной. Вдоль мощёной улочки росли платаны и пальмы, абрикосы и пирамидальные тополя. И бог весть сколько прочих деревьев, прекрасных, чудных, мне не знакомых... Мы шли, а солнце клонилось к закату. Прохлада притаилась в тенистых скверах, я остановился у столика торговца антиквариатом. Прохожие улыбались, всё вокруг источало расслабленность и красоту. Древнюю, щемящую красоту. Все мы пришли отсюда. Все мы дети этой Святой Земли, и как семечки деревьев, нас разбросало по миру, и мы давно утратили связь... А возвратившись сюда, начинаешь смотреть вглубь, и вспоминаешь то, что, казалось, невозможно вспомнить. Я взял в руки старинный медный динарий. И в тот миг вечность пронеслась перед глазами, за секунду вместившая в себя память веков. Когда-то я был здесь, когда-то держал в руках эту монету, когда-то любил и рыдал, и небо так же посылало закат, а в горах цвела лаванда, и голубые крокусы окрасили склон, и вино источало свой аромат, и кто-то любил, любил беззаветно… Я заплакал от невыносимого восторга.
Бабушка купила мне эту монету.
И я часто спрашивал монету: укажи. Орёл или решка. Но однажды, монета встала на ребро…
В большом парке, где солнце из-за шатров вечнозелёных крон не достигает земли, было много виноградных улиток. И папоротник всегда оставался влажным, даже когда выдавался день без дождя. Дожди были частыми гостями в Рамине, тёплые дожди, чистые и светлые, как вода купели. В самом тенистом месте, у подножья скалы Аралим я нашёл десять берёзок. Наших, северных! Каким ветром занесло их сюда… В край вечного мая. Берёзки жаловались мне, говорили, что они здесь чужие, и почва, и солнце, такое ласковое для человека, губит их. Берёзки были черны и чахлы, и листья мелкие-мелкие. У нас, порою, такие хворые берёзы можно встретить на болотах, где корни их слабы и неглубоки из-за близкой воды. Я часто навещал эти берёзы. Я всегда любил хворых и несчастных, оторванных от корней своих. Мне всегда хотелось исцелить раны, чем страшнее они были… В те годы, я ещё не носил своих.
Ласковое море и кричали чайки. Бабушка расстелила полотенце на песке. Мы ушли вдоль побережья на запад, к окраине города, где бухта Кармэль переходила в открытое море. Тут было совсем мало людей. А волны – в них не довлело угрозы, но читалась степенная сила – с шелестом накатывались на пологий берег… Я в одних плавках, подставляя светлую северную кожу ласковому солнцу, бежал в море, и, поднимая фонтаны солёных брызг, бросался в воду. Вода была прохладной, но не холодной. Она ласкала, из неё не хотелось выбираться. Никогда. Там, за пару часов я научился плавать. Среди свободы и красоты, от которой подступали слёзы восторга… За год до этого, отец пытался научить меня плавать в городском бассейне. Он орал матом, когда у меня не получалось, а дома бил безжалостно многожильным кабелем, и от боли темнело в глазах… Тогда я так и не научился плавать, возненавидел бассейн. А здесь… Вода сама понесла меня. И уже на второй день я стал Дельфином. В облике Короля Морей я уплывал всё дальше, не боясь ни волн, ни разверстой подо мною бездны. Бабушка кричала мне с берега. Она беспокоилась. А я, по глупости своей, конечно, в порыве восторга и единства с морем, показывал ей «фигушки». Но она не видела их. Я заплывал очень далеко от берега… Так далеко, что иногда не хотелось возвращаться…
Однажды мы ездили на экскурсию в горы. Автобус долго и с трудом тянул нас по серпантину вулкана Индари, и я видел, как море плещется далеко внизу, а мы были выше на целый километр… Справа разверзся обрыв. Все пассажиры в ужасе сгрудились у левого края автобуса, и вместо нереальных видов они смотрели в гладкую стену из зеленоватого траса. А я единственный остался справа, и дыхание перехватывало от той красоты… Колесо автобуса было буквально в сорока сантиметров от бездны. А водитель - добродушный бородатый урманч, насвистывал горскую песенку. Ему совсем не было страшно. Здесь оживало прошлое. А я не мог понять, уразуметь, отчего эти земли так пробивали на слезу. На слезу не горя, но восторга, слезу светлых несуществующих воспоминаний, когда знаешь невесть откуда, что ты жил здесь, что ты навеки вписан в книгу вечности, и вечность твоя – прошла здесь, и вся жизнь теперешняя, земная – лишь миг среди этой вечности… Отчего так? Детское сердце не находило ответов. Но вместо них, оно разрывалось от восторга. И слезы катились по моим щекам…
К вечеру мы приехали к горе Эхсан. Там, говорят, две тысячи лет назад проповедовал Сурали Утешитель, и там была первая обитель Звёздных Детей. Первая крепость-храм, Альвар, шестигранная башня, словно парящая в небесах на вершинах туманных гор… Как корабль, идущий сквозь вечность. Отсюда пришли они – скитальцы и нищие, хранители Грааля, но не чаши с кровью, как считали невежды, но знания Истины, знания завета Доброго Творца… И всегда были гонимы за это знание, и силы зла пытались отнять Грааль, не зная, что не чашу с кровью они ищут, не власть над миром, но Истину, в которой лишь погибель для их лжи…
На горе Эхсан высилась неприступная башня из чёрного камня. Позади неё возвышался разрушенный минарет. После исхода из этой священной земли Звёздных Детей в Винтерванд, тут долгие годы располагался суфийский орден Силсила Пунита. Но при Железном Гофмане и он был упразднен, а суфии, монахи и муллы, горели в огне пожара, того пожара в котором Красный Дракон сжигал последние напоминания о Истине... С вершины Эхсана, говорят, в ясный вечер можно разглядеть противоположный берег Дафнийского моря. Берег, где распростёрлась Ассория, страна, некогда входившая в состав Эспнлянда. Но я не видел ничего, кроме бескрайней лазури, и слепящих бликов солнца на волнах, кажущихся отсюда едва различимой рябью. Да и можно ли видеть за две тысячи километров? Разве только своим воображением… Оно куда прозорливей взгляда. У подножия стен Эхсана рос дикий виноград, оливки, грецкие орехи. А на запад лес, густой и дикий, уходил в бескрайние края ущелий и плато, диких и чистых, как в первый день человека на земле...
Эхсан – суфийское название. Так называли эту крепость после исхода Звёздных Детей…
«Смотри сынок, это добрая земля, добрая земля
Великое мученичество наших отцов
И наша скорбь – они не напрасны
Звёздные дети живут в вечности,
Память о них не умрёт –
И через 700 лет, лавр вновь зацветёт…»
Я не знал автора этих строк, но лишь с первородной печалью глядел на голые холодные стены великого Эхсана…
В те годы я ничего не знал о Звёздных Детях и их прекрасной религии, а точнее – их истинной вере, открывающей дверцу в совсем другой мир… В мир добра и чудес, в мир любви и иной гармонии… Гармонии не на крови. Ах, если бы я знал тогда, сколько прекрасного породила эта земля, и отчего она так печальна теперь, но и светла, как всколыхнувший душу закат... Звёздные Дети давно ушли из этих краёв. Они всегда искали места безлюднее, где на их чудную церковь не будет гонений. И на долгие годы новой обетованной землёй, новым Эхсаном, новым Блицштайном, Альваром, стал Винтерванд, его суровые фьёрды и шхеры, зеленовато-сизая тундра-степь, горы Морвен, и одинокий «хельм» Бен-Мор… Но и туда пришли гонения. В мире горбатых уродцев стройных и красивых всегда будут ненавидеть… И вся история церкви Звёздных Детей была связана от начала до конца с преследованиями, репрессиями, пытками, казнями… И может быть хорошо, что в те годы, на заре жизни, я ещё не знал всю горечь жизненных истин…
Мы много ездили с бабушкой по всему Рамалонну. Нам совсем не сиделось на месте, и даже ласковое море, и персики, и виноград, и гранаты – что росли повсюду, как в райском саду; и их можно было сколько угодно есть, просто так, бесплатно – даже всё это не удерживало нас на одном месте. На одной из экскурсий мы отправились в глубь Шафрановых Гор. В эту пору на склонах, на высоте до двух тысяч метров, как раз распускались крокусы, и все склоны окрашивались лиловым… Здесь, в предгорьях – был край тёплых и влажных широколиственных лесов, здесь изумрудным и тёмным, таинственным и ароматным пологом раскинулись заросли акации и самшита, дикой сливы и граба, бука и горного кедра… Но мы ехали выше. Дорога пролегала по извилистой грунтовке, и пыль из-под колёс заслоняла солнце. Выше и выше. Здесь был только голый камень. И солнце – огромное белое солнце в сиреневом небе.
«Высота четыре тысячи триста метров» - с довольным видом сообщил водитель. Становилось трудно дышать, кружилась голова. В окно автобуса задувал ветер. Совсем холодный ветер, такой, как бывает в наших краях в начале апреля… Мы приехали на озеро Экшаль. Озеро это располагалось на высоте три тысячи восемьсот метров, и считалось самым чистым водоёмом на земле. Я вдохнул этот воздух… Хорошо, бабушка с утра взяла пару запасных свитеров – здесь, буквально у подножия Шердарского хребта лежал ледник, из-под него текли ручьи и с журчанием вливались в озеро… Кругом, насколько хватает взору – бескрайняя горная страна. Лишь голый камень и искристый снег… Через озеро перекинут верёвочный мост. Я взглянул на него, и мне сделалось немного не по себе. Это были, фактически, четыре натянутых джутовых каната, длиною полкилометра, раскинувшиеся на высоте тридцати метров над ледяной бездонной гладью. На нижней паре канатов привязаны узкие дощечки – на расстоянии полуметра одна от другой. Мост раскачивался от малейшего порыва ветра, а когда ветер крепчал – мост скручивался, и нижняя пара канатов оказывалась вверху…
- Этот мост исполняет желания. – Сказал нам флегматичного вида гид. – Тысячу лет назад на противоположном берегу находился храм Девы Шафрановых Вод. И каждый, кто мог добраться до него, загадывал желание, и оно непременно сбывалось. Никто не хочет попробовать?
Из группы на рискованную авантюру вызвалось только трое человек: мужчина лет сорока, и молодая влюблённая пара.
Мужчина пошёл первым. Я с замиранием смотрел, как трое смельчаков, один за другим, продвигались по шаткому мосту, а ветер раскачивал их, будто бельё на растяжке… Мне было страшно, очень страшно. Уже тогда я решил, что тоже пойду по мосту. Но вот зачем? Зачем??? Я это решил… Благо, сейчас к руинам храма Девы Шафрановых Вод проложили подвесную тропу, всечённую прямо в отвесный берег в паре метров от воды, и огибающую озеро полукругом. Так что возвращаться обратно по канатному мосту было не обязательно. Трое храбрецов вернулись по безопасной тропе.
- Я тоже хочу. – Тихо сказал я бабушке.
- Ты что, сдурел? Никуда я тебя не отпущу!
- Бабушка… Я всё равно пойду. Мне очень надо. Пожалуйста… - Я заглянул ей в глаза. – Всё будет хорошо, я должен это сделать…
Не дождавшись ответа, я встал на шаткие доски. Бабушка не сказала ничего. Она не противилась больше моему желанию. Но я… Зачем… зачем я вызвался на это…
Как только я отошёл от отвесного берега на пять метров, налетел ветер, и только теперь, стоя здесь на этом мосту, я понял цену и принципу, и браваде. Канаты раскачивались из стороны в сторону с амплитудой в добрые десять метров, а пенька, в которую впились мои пальцы, была старой и осыпалась ворсинами… Но я шёл. Несмотря на бурю адреналина, извергавшегося из надпочечников, отчего в пояснице будто пенились пузыри, делая тело ватным… Я шёл. Внизу искрились чёрные воды Экшаля, и на секунду я подумал, что как было бы хорошо, сорвись я сейчас в их объятия…
На том берегу, приложив ладонь к старинному замшелому алтарю, я загадал желание. Я пожелал:
ЧТОБЫ МОЯ МАМА ВСЕГДА БЫЛА ЗДОРОВОЙ И ЖИЛА ДОЛГО-ДОЛГО, И МЫ НИКОГДА НЕ РАССТАВАЛИСЬ…
Наше с бабушкой время в Рамаллоне подходило к концу. Я грустно осознавал это, а с севера уже дули седые ветра, будто напоминая мне, что пора возвращаться домой. В последний день перед отъездом мы никуда не пошли. Был дождь. Я проснулся очень рано, когда туманная мгла из сиреневой превращалась в сизую, а дождь, уже не летний, но осенний – стучал по карнизу. Я вдохнул его свежесть, и грудь на всю жизнь запомнила его поцелуй…
Раннее утро. Сырость, прохлада. Дождь идёт…
Странно печален вид из окна,
И я в печали…
На небе солнца нет.
Однообразно уныло, и в то же время прекрасно,
Холодное утро дождливого лета -
Покой и тишина...
Но зачем же томлюсь я в печали напрасно,
Ища в своей жизни и песне рассвета,
И смерть мне не страшна…
Двумя годами позже я напишу эти строки, сидя так же у окна, но в родном городе, и вдыхая такой же чистый и свежий дождь… Только на горизонте не будет нереальных, похожих на кучевые облака на краю земли, гор…
Обратно поезд мчался куда быстрее… А может, мне просто так казалось. В окне проплывали теперь жёлтые леса, и поля, что давно пожаты. И осень дышала вовсю. Наша северная прозаическая осень – наша северная, прозаическая жизнь забот и сомнений...
Мы прибыли в Траумштадт поздно ночью. Город спал. И наш поезд с протяжным печальным лязгом остановился под мостом. Север сразу встретил нас ледяным осенним ветром, и небо, закрытое плитою водяных облаков, слегка отражало городские огни и было оранжево-серым. Стылый ветер кружил листья по бульварам, и рябь искажала в лужах отражение голых ветвей… Мы распрощались с бабушкой на развилке у Хальмарского озера. Она пошла к себе, а я – к родителям. Я с предвкушениям ожидал, как мама откроет мне двери, как обнимет меня крепко-крепко, как до рассвета будет доставать расспросами… Я так многое хотел ей рассказать!
Вот и двери квартиры. Я нажимаю звонок. Спустя долгие пять минут мне открывает мама. Она сонная, она зябко кутается в ночнушку.
- О, ты приехал… - Сонно, и будто причмокнув, сказала она.
- Ага! – Я радостно улыбался, я так многое хотел рассказать…
- Мне завтра рано вставать. – Так же, будто чужим заспанным голосом, молвила мама. – Постели себе – бельё в шкафу.
И она прошла в зал, улёгшись рядом с отцом.
Наутро, задолго до того, как я проснулся – оба родителя ушли на работу. Я открыл глаза. На улице было по-прежнему пасмурно. Ветер гонял по дворам палые листья, а по небу плыла волнистая мгла, погода предвещала скорый снег… Я заварил себе кофе, и принялся раскладывать на кровати все свои сувениры, что я привёз из путешествия. Тут были морские ракушки – я не знал, как они называются, кроме рапаны – а ещё был найденный мною акулий зуб, гладкая базальтовая галька, по форме идеальное яйцо, а ещё гигантские шишки какого-то южного хвойного дерева, целый мешок диких грецких орехов; горсть чёрных орехов и миндаля, образцы древесины «железных пород» - для резьбы; мой волшебный медный динарий, перо горного орла, и маленькая прозрачная галька с озера Экшаль, из редчайшего зелёного горного хрусталя; баночка с водой оттуда же (самой чистой в мире), и ещё дюжина весьма экзотических предметов – в основном, плодов южных растений… Я так увлёкся всем этим; а ещё я решил записать свои приключения в дневник, и по-настоящему разошёлся – что совсем забыл о времени... День клонился к вечеру. Во дворах появились люди, стало чуточку теплее. По небу так же стелилась слоистая мгла. Под окнами на теплотрассе после школы тусовалась компания симпатичных девчонок. На востоке, где заканчивался город и начиналась степь – расчистилась узкая полоска неба. Голубая, прохладная, слегка золочённая сокрытым солнцем. И так грустно сделалось на душе, что слёзы потекли по щекам... Но это была светлая грусть. Грусть, которая бывает от большой любви или красоты… Звякнул замок. Мама и отец пришли вместе. Я было так обрадовался, но быстро понял: мою радость никто не разделит. Лица родителей были как всегда мрачны – они всегда были мрачны. Эти люди жили в мире вечных забот, и заботы рождались внутри них, посели их в Раю – у них всё равно были бы такие же угрюмые лица…
- Как съездил? – Сухо спросила мама.
У меня было перехватило дыхание, я подумал – сейчас как отвечу, как отвечу!!
Но мама не ждала ответа. Она сказала: «Садись, готовься к школе. Ты и так изрядно отстал».
Я, чуть не заплакав, но быстро взяв себя в руки, пошёл разгребать учебники. В этот момент в комнату вошёл отец. Я, увидев его раздувающие ноздри и побагровевшее лицо, сразу понял, что дело плохо…
- Ты почему за целый день не помыл посуду, а? Что, привык с бабкой, что она на цирлах перед тобой скачет, и думаешь, со мной так же можешь??!
Меня начала быть дрожь. Я даже не думал, что события примут такой оборот, примут столь стремительно...
- Мать, подойди сюда. – Отец стоял надо мною, резкий и жилистый, невероятно сильный. Способный одним ударом изувечить. И я знал – он сделает это. Сделает, прояви я хоть каплю ярости и противостояния в ответ.
Мама вошла в комнату.
- Он с бабкой в животное превращается, не находишь, а?! Посуда целый день не мыта, уроки в поездке не делал. Что делать будем, а?!
- Я не знаю… - Уставшим голосом говорила мама. – Думаю, не стоит его больше с бабушкой отпускать...
- Это само собой. А какое наказание будет? Так… Ну ка. – Отец обратил внимание на целую гору сувениров, разложенных на диване. Его пробрала неудержимая ярость. Он схватил покрывало, на котором были разложены вещи, рывком сорвал его, и всё полетело на пол. Он пинал эти вещи, топтал, крича:
- Сейчас же пойдёшь и выкинешь это дерьмо, вздумал захламлять квартиру!!
Я собрал все вещи в мусорный мешок, и пошёл выбрасывать. На улице было много народу, гуляли дети, школьники… На меня с интересом смотрели, куда это я иду выбрасывать прозрачный полиэтиленовый мешок с такими необычными вещами… Я выбросил всё. Кроме медного динария. Его я, когда никто не видел, спрятал в щель под крыльцом.
- Иди сюда, мы не закончили. – Отец схватил меня за шиворот, и поволок в комнату, где сидела мама. Отец обыскал меня, прощупав все карманы. Мама сидела с равнодушным холодным лицом. А я смотрел на неё с надеждой…
- Как наказывать то будем, а? – Повторил свой вопрос отец.
Мама сидела и молчала. Я тихо ответил «не знаю»…
Отец рассмеялся. «А кто знает, а?» - Заорал он, так, что сотряслись стены. Он вытащил из своего шкафа чёрный ремень. Узкий и толстый. Он очень любил его – любил им бить. Ремень походил на ленту ремённой передачи. Это даже не солдатский… Этот ремень рассекал кожу и отбивал плоть, как нагайка. Отец зажал меня между ног, чтобы попа была между его колен, и принялся бить. Он бил, бил, бил… По ляжкам, по заднице, по спине; я крутился и вырвался, он бил не переставая, хрипя от ярости. Хлестал не глядя, по животу, по бокам, пару раз он попал по яичкам и по лицу. От нарастающей боли я впал в состояние близкое к обмороку, стало темно в глазах, но я не отключался совсем. Не знаю, почему... Боль была сильнейшей, но она под конец стала как бы проходить сквозь меня, и я видел эту отвратительную сцену, находясь под потолком нашей комнаты…
Мама, как только отец приступил к «наказанию», взвизгнула: «Саша, на надо!» - И убежала в другую комнату. Она всегда так делала. Не любила грязных зрелищ…
Уже после, когда я ложился спать на живот, она подошла, погладила меня по голове и тихо сказала:
- Ну зачем же ты поехал в бабушкой? Неужели не знал, что отцу это не понравится? И мне проблемы от тебя… Правильно он тебя побил, навставлял чудовищу под хвостик. А как иначе??
Глава 33. Осень. «Засыпай…»
Я жду тебя домой, по колотому льду,
В усталой тишине, блуждая по страницам…
В граненном хрустале, я берегу звезду,
Чтобы у последних врат,
Вдруг обернуться
Птицей…
(Тэм Гринхилл. «Закатный Вестник»)
Раймонд отработал последний день, и его, как и стоило ожидать, «надули» с зарплатой. Выплатили лишь за прошедший месяц, а за текущий ноябрь, в котором он проработал почти десять дней (не считая выходных) – не дали ни копейки. Мол – отработал бы полный месяц – другой разговор. А так – не обижайся, но таковы правила. Рэй хотел было молча достать лопатку и… Но дома ждала Ловиса. Как он думал тогда… И юноша только плюнул начальнику в рожу, и хлопнул дверью, не обращая внимания на дикий истеричный визг, в котором заходился пухлый усатый уродец, зажавший денег за непростой труд честного кочегара.
Дурной ветер ударил в лицо. Он едва не сбивал с ног, и Раймонд, закрывая от нешуточного мороза глаза и свой «греческий» нос, шёл на остановку. И желто-красный трамвай мчал его в Хальмарский район, на восток Траумштадта. И колючие злые снежинки скребли по стеклу, и в небе клубилась антрацитово-свинцовая тьма… Вот и квартира. Раймонд, воодушевлённый скорой встречей с такой тёплой, бесконечно, до дрожи, любимой Ловисой, позвонил в дверь. Но ему ответила лишь тишина. И снова, и снова... Сердце в груди упало. Старик достал ключ и отворил двери. Квартира дохнула темнотой и холодом. Зеркало напротив входной двери нехорошо подёрнулось дымкой...
Старик включил свет и прошёл в зал. Там, прижавшись к креслу, одиноко застыла Амина. Она была чем-то напугана, и даже не прибежала к двери, встречая «папу»…
- Ами, что с тобой?? – Раймонд припал к маленькой дочке, ткнувшись губами во влажный хобот.
Амина сидела неподвижно. Живая, на её теле не было ран. Но злое оцепенение парализовало девочку.
Тогда, рыдая безудержными слезами, Старик взял прямо в руки лопату и вышел снова на улицу. Раймонд всю ночь бродил по Трауму, по его извилистым мрачным улицам, укромным закоулкам, заброшенным и заросшим дворам... Он в бреду кричал проклятия, плакал, выл, рубил лопатой мёртвые ветви деревьев… И метель бесновалась всю ночь, и холод опустил столбик термометров до минус 40. Но угрюмый мизантроп не обращал внимания на холод, и нос его, и пальцы вскоре стали бесчувственными - толку теперь от его «страшной» лопаты… От его угроз и проклятий той силе, которую он даже не знал. А дома ждала оцепеневшая Амина – последний осколок жизни, царапающий замёрзшее сердце… И так хотел он тогда, дитя Хроноса, чтобы сердце стало бесчувственным тоже, чтобы навсегда прекратилось биться и питать страшную жизнь…. А под утро метель улеглась. И солнце поднималось в алой дымке. Трубы ТЭЦ тянули в небо свои окурки, и иней покрыл всё и вся, как равнодушная магия долгой Юшлорской зимы… К шести утра ссутулившийся и замёрзший до костей старик позвонил в двери Флоры. Глупая надежда поднималась в его груди, как пламя, раздутое ветром. Но дверь оставалась безмолвна. И сколько не долбился туда угрюмый анахорет, позабыв приличия и здравый смысл, никто не открыл ему...
Тело Ловисы быстро окоченело. Лютый мороз через какие-то пару часов проник в глубины плоти, заморозив всю оставшуюся жидкость. Слетелись вороны. Они довольно каркали: «Форзихт! Форзихт!», и самые смелые уже сели на обезображенное лицо, принявшись выковыривать тронутые первым ледком глаза. Неподалёку выли собаки – обезумившие от мороза и голода парии уже учуяли запах крови. Но после полудня подъехал чёрный «бриазик» - уродливое детище Бришского автозавода. Из «бриазика» вылезли трое полицейских, и, чертыхаясь да жалуясь на погоду, тело Ловисы погрузили в багажник. Теперь трудно было понять, что это тело красивой и юной девушки, завёрнутое в старенькое разодранное пальто, а потому полицейские обращались с ним неуважительно и брезгливо, как с какой-то старой пропитой бездомной. Ну что ж, внешность решает многое… То, что старые пропитые бездомные такие же люди – это уже вопрос не пройденной программы…
Оказывается, среди картонных рож было и одно лицо – старой одинокой женщины, потерявшей сына в армии – она и вызвала полицию. Она многое сумела разглядеть в армейский бинокль, но не всё рассказала. Впрочем, вскоре по приметам нашли Асланбека с Шапелем. Их вежливо заключили под стражу «для дальнейших рассмотрений». Кадыр и вовсе избежал ареста – он подстриг длинную кудрявую бороду – свою основную примету, основательно изменив внешность. А влиятельная родня из диаспоры помогла замести все следы, на крайний случай придумав «железное алиби». Всего то делов в мире, где ты «хозяин жизни» - высшее звено пищевой цепочки…
К полудню обессиливший Рэй приплёлся к дому Амалии. Поднимаясь в лестнице, он ощутил дурное дежавю. Мухи опять слетелись на почтовый ящик, и тяжёлый запах повис в натопленном подъезде. Раймонд открыл почтовый ящик, там лежали отрезанные уши. Это были маленькие красивые уши его возлюбленной... Аккуратно срезанные острым ножом, совсем бледные и холодные…
Как в тумане старик, уже не испытывая ничего, кроме пустоты, уснул. Он обнимал во сне Амину, а она прижималась к его животу. Живая, тёплая… Старик проспал до глубокого вечера, и пробуждение раскалённой болью всверлилось в его душу. Раймонд провёл ужасную ночь в чёрном мороке. Он не мог уснуть, и сидел у окна. В прострации глядел старик на крону дерева, освещённую фонарём, и на метущую по безлюдной улице позёмку… Он гладил молчаливую Амину – так не похожую на весёлых беззаботных щенков… «Только ты осталась в моей жизни… Наша дочка… Наша Ами…» - Шептал добрый мизантроп. Уши любимой Акко он держал в руках, но тленная плоть уже начинала портиться в натопленной квартире, но старику не было до этого дела… Старые часы отмеряли секунды. Маятник зловеще качался, поблёскивая в тусклом свете старинной люстры. «Она вернётся» - Глупо, как блаженный ребёнок, повторял Раймонд, и целовал Медведку во влажный хобот. «Она вернётся…»
Под утро, с чувством безмолвной усталости, Рэй заснул на диване, на котором сутки назад спала Ловиса… А в полдень, нашёл под подушкой книгу. Песнь о Альварском Граале… На странице, где повествовалось, как Ауринко Эмбер Ру заколола своих троих детей, чтобы они не стали добычей кровожадных инквизиторов – был вложен листок. Раймонд развернул, и прочёл вслух. Это было стихотворение. Стихотворение, написанное рукой Ловисы...
Тайными тропами, звёздными знаками,
Под небом блакитным, под ярым огнём.
И пели нам ангелы, и ангелы плакали,
А жизнь, как коррида, всё била ключом...
И сломаны шпаги, и сердце растоптано,
И пламя нечистого, взрасло до небес.
Но падая в бездну, мы слышали оклики,
И верили, верили, верили, в силу чудес...
Иду в темноте. И теперь в одиночестве.
Надежда погибла – предсмертная блажь.
Я помнила только - святое пророчество,
Я видела только - бесов кураж...
Фальшивые лица, фальшивые чувства,
Фальшивые звёзды, фальшивая боль.
И плакало небо, а дьявол искусно,
Закручивал в узел земную юдоль…
И шёпотом страха, потугами похоти,
Когти лукавого сплетали спираль.
Но истину видела под запретом и хохотом!
И стеклом разбивалась их кандальная сталь…
А я всё смеялась, а пламя сжигало,
Неверные мысли и неверную плоть...
Но истина в небо голубкой взлетала,
И в истине той улыбался Господь...
Слёзы текли по щекам старика.
«Помни, мой любимый звёздный ребёнок... Разлука наша не вечна. Мы повенчаны с тобою на небесах, мы вместе навсегда, даже там, где наши реки вливаются в Океан... Я не говорила тебе… Но я знаю. Я знаю чуть больше, чем прочие люди. Жди меня. Верь. Я вернусь не здесь, но там, где меньше лжи и боли… Скоро мы встретимся вновь, и больше не расстанемся. Мы ещё построим с тобой мир, в котором всё будет хорошо, который будет согрет любовью Нашего Доброго Творца… Мы ещё построим наш новый Альвар! Верь мне, Раймонд… И никто, никто не сумеет его разрушить. Теперь лавр будет цвести вечно у входа в Рай, и мы будем целовать слёзы в дожде, и навсегда исчезнем из прошлого… Жди меня, Рай. Храни и береги Медведку – ты и сам всё видишь, всё понимаешь… Она – наша с тобою дочка. Не физическая, как у других людей, но мы соткали её душу, соткали из наших с тобою энергий, воспоминаний, надежд… Мы пожелали, чтобы эта душа обрела тело, и она сама – нас нашла. У нас самая лучшая семья! Не грусти, Рэй! В этом мире так много грусти… Улыбнись, прошу тебя… Мне так нравится твоя улыбка… Я жду, когда снова увижу её, когда увижу Амину и поцелую в милый хобот. Целую вас обоих, и незримо обнимаю вас…»
Старик рыдал, как ребёнок, сжимая кулаки. И как одержимый сидел нам Медведкой, и гладил, гладил её, шептал добрые слова… А она ласково смотрела в его глаза и тихонько виляла хвостиком…
Вечером раздался звонок в дверь. На пороге стояла Флора.
Как во сне прошло три мучительных недели. Морг, полиция, дача показаний… Раймонд сумел отрешиться от душевных мук, и с холодной решимостью пройти через весь этот бюрократический ад. Первого декабря состоялся суд. На скамье подсудимых предстали двое убийц – Асланбек Зелимханов и Алоиз Ланге. В здание городской Фемиды пришли все, кто при жизни знал Ловису. Их было немного. Раймонд и Флора. Пожилая учительница Ловисы – Вивьен Фогельцанг, сослалась на здоровье и не пришла. Бабушка Амалия по невыясненной причине впала в кому; дядя Фариборц заботился о ней. До проблем племянника ему было, признаться, всё равно…
Со стороны убийц народу прибыло намного больше. Какие-то жуткие, излучающие тяжесть и тьму сильные мира сего… Суровые, серьёзные мужчины, многие в военной форме. Среди них был полковник жандармерии Хунст Троммер; был какой-то вальяжный господин с масляной жёлтой физиономией, по виду – из криминальных кругов, но перед ним заискивали сотрудники полиции… Словно изрыгнул Траумштадт свою мерзость, свою тьму, которая незримо хранила Закон. Столько собралось под крышей суда бойцов и садистов, этих «лейкоцитов», хранящих кровожадный гомеостаз человечьего мира... Пришли и две «гризетки», они выступали свидетелями.
Раймонд встретился взглядом с убийцами. И взгляд его был так ужасен, что даже Асланбек отвёл дерзкие глаза. Хотя и процедил зубами что-то, похожее на «тебе 3.14здец, петух». А Алоиз пытался извиниться, называя юношу «брат». Он, казалось, искренне раскаивался, и даже слёзы блестели в его водянисто-серых глазах. Убийцы, как полагается по закону, восседали в надёжной стальной клетке, их охраняло двое жандармов с саблями наперевес. Впрочем, это была лишь формальная мера, судя по лицам присутствующих, никто не «верил» в виновность подсудимых… На входе в зал суда всех досмотрели, что, впрочем, заранее предвидел Рэй. «Не сейчас»… - Шептал он себе. – «Подожди. Скоро ты прольёшь их нечистую кровь, либо падёшь в бою. Другого смыла в твоей жизни больше нет… Только… Амина… Что же будет с ней...»
На суде большинство присутствующих были инертны, присяжные сидели молча. Раймонд с недоброй ухмылкой понял, что практически все присяжные – представители диаспоры. Всё было заранее предрешено… Но всё складывалось в какой-то сюр, превосходя самые худшие ожидания… Молодой адвокат убийц, некий Аарон Ляндштейнер, известный своим красноречием, нёс какую-то лютую чушь, превращающуюся в ушах Раймонда в пустую дьявольскую какофонию... Он называл Ловису неадекватной ильшеманкой, не научившейся жить в приличном современном обществе, и таскающейся по городу с кинжалом и водяным пистолетом, который заправлен чрезвычайно опасной запрещённой кислотой. Он называл девушку душевно больной, замкнутой мизантропкой; экстремисткой, опасной для общества. Не раз звучали фразы «в тихом омуте черти водятся», «террористическая ячейка», «склонность к суициду и насилию», «нездоровые сексуальные фантазии на фоне детских травм», «паталогический интерес к селфхарму и снаффу», «не может найти общий язык даже с преподавателями и соседями». Адвокат доказывал, что Ловиса сама готовила убийство Бека, и уже почти осуществила свой план, ослепив его, нанеся жуткое увечье по мужской части и тяжёлое сотрясение с закрытым переломом затылочной кости. Все справки от врачей и экспертов прилагались. Бедный Асланбек неделю провёл в больнице и навсегда остался инвалидом… А он отец двоих детей, и сейчас его жена, порядочная домохозяйка Диля Зелимханова, беременна третьим ребёнком, она на восьмом месяце, плохо себя чувствует и не пришла на суд… Последние события стали для неё чудовищным ударом, у женщины чуть не случился выкидыш… Адвокат не забыл упомянуть даже о ненависти по национальному признаку, о белом расизме и шовинизме, ещё процветающем на осколках Империализма и Монархии… Придурок видимо сам не понял, что Ловиса не была «белой»… Впрочем, какое это имело значение… Аарон красноречиво повествовал со своей кафедры, что конфликт с Асланбеком начался из-за того, что Ловиса швырялась камнями в собаку, а Асланбек – заслуженный ветеринарный врач, и просто добрый сострадательный человек с большим сердцем, любящий муж и отец, вступился за бедное животное… И когда он сделал сумасшедшей девчонке замечание, та стала швыряться камнями в него, и в присутствующих рядом людей.
Нашлось пятеро свидетелей, поочерёдно им дали высказаться. Все подтвердили слова Аарона, красноречиво и волнующие дополнив его повествование натуралистическими подробностями.
- Там был и этот молодой человек! - Выкрикивали дьявольские клоуны в обличии бабушек и семейных женщин, указывая на Раймонда.
- Раймонд Александрович Грау 2992 года рождения, образование среднее, безработный – фактически также не адекватен, есть даже официальный диагноз! – Торжественно указал холёной рукой на ссутулившегося старика Аарон. - Мы навели справки – Раймонд с детства состоит на учёте в психбольнице с диагнозом «шизофрения»! В анамнезе чётко написано – нелюдим, мнителен, слышит голоса, конфликтен, но боязлив! И при этом, мужчина, прости господи, живёт среди порядочных людей и не принимает таблетки! Я бы вообще переквалифицировал его роль со свидетельской на подозреваемого! Мужчина нуждается в серьёзном лечении и должен быть изолирован от общества в региональном ПНД! Что же до многострадальных, уже набивших оскомину и якобы «отрезанных» ушей потерпевшей, есть заключение судебно-медицинского освидетельствования, что уши были не отрезаны, а объедены собаками, как и прочие следы обезображивания – не более, чем происки диких животных – собак, крыс или птиц.
С тоской Раймонд подумал, что лишь позавчера похоронил начавшие заветриваться уши в снегу в тихой осиновой роще… А впрочем, что бы поменялось, покажи он их суду… Всё было предрешено.
- Так же судмедэксперты подтвердили, - Продолжал глумиться Аарон. - Что смерть девушки наступила из-за падения затылком о поребрик. Всё было так: сумасшедшая напала на подсудимых, размахивая кинжалом, ножны которого остались на её поясе, но поскользнулась на гололёде, неудачно упав навзничь на бетонный бордюр. Остаётся только найти сам кинжал с отпечатками её пальцев, но есть подозрения, что утерянное оружие унёс кто-то из прохожих. Впрочем, я полагаю, и без этой улики всё предельно ясно…
Та женщина, которая видела расправу из окна девятиэтажки и вызвала полицию, не пришла на суд, оставшись инкогнито. Неизвестно, давала ли она правдивые подробные показания, а если давала – вряд ли они покинули кабинет следователя. Женщина, потерявшая сына на войне, и вспыхнувшая на миг состраданием, тоже предпочла надеть на лицо картонную маску запуганной и слепой свиньи…
Дьявольский шабаш продолжался часа три. У Раймонда не было силы защищать погибшую Акко… Он молчал, понуро опустив голову, и даже не всё сказанное долетало до его слуха… Старик словно спал и видел всю эту мерзость в тумане. И голоса их, и дьявольский хохот, и ложь, что более мерзка, чем нечистоты, и ядовитей фаркачарских змей, были как копья, пронзавшие уже погибшего распятого… Раймонд выглядел со стороны жалко и ужасно – как настоящий душевнобольной; его внешний вид и манера держаться лишь подтверждали слова Аарона.
Асланбека Зелимханова и Алоиза Ланге единогласно оправдали. Стоял вопрос, чтобы Раймонда положить в психбольницу на принудительное, но так как он потерял отца на войне, а мать потерял при невыясненных до конца обстоятельствах, пока решили этот вопрос отложить и отправить на рассмотрение в городскую психбольницу. По закону на данный момент класть Раймонда на принудительное не было причины, а чтобы положить без причины – нужно разрешение родителя либо опекуна. Дяде Фариборцу отправили письмо с уведомлением, что он должен оформить опекунство над «нездоровым» племянником, а уже после – отправить Рэя на принудительное лечение в «Ферму Дураков». Убийц освободили в зале суда, и под конвоем шестерых жандармов сопроводили на выход. Асланбека встретило трое друзей, они радуясь и громко переговариваясь на своём языке сели в автомобиль и уехали. Рэй, шатаясь, покинул здание суда после них, погоняемый насмешками и дурными взглядами. Никто не встретил его, не предложил поговорить, проводить… Флора на него даже не смотрела. Женщина держала себя на удивление холодно. Ни скорби, ни боли, ни ярости не читалось на её интеллигентном лице. Как подумал тогда Раймонд – либо родная дочь для Флоры тоже «маленький банан», «отрезанный ломоть», что мнение посторонних и замотанная в гипс нога беспокоит её сильнее утраты; либо женщина умела скрывать свои чувства…
Асланбек продолжал жить прежней жизнью, вскоре родился его третий ребёнок, девочка Ляйсан. Неизвестно, тронуло ли хоть что-то его душу, кроме физической травмы, или он до конца ощущал себя «правым», ощущал за собой справедливость и правду… Садист на время забыл о Раймонде – в круговерти счастливых забот и объятьях любящей жены, троих детей, он редко вспоминал о жалком и мрачном юноше. Да и Ловису он вспоминал нечасто – он был «отмщён», удовлетворён. Его враги повержены, прайд рядом, статус реабилитирован. «Живи пока» - Однажды, млея в объятиях нежной жены, подумал он о старике. В его довольной душе шевельнулось что-то похожее на прощение. «С глаз долой падаль, не хочу руки марать… Вот дочь подрастёт, а там найдём тебя… позже. Никуда не денешься…»
Алоиз же погрустнел и осунулся. Он стал бояться. Бояться собственной тени. Его жизнь тоже была связана Хроносом – Архонтом страха и строгости, неудач и лишений, судьбы и рока, одиночества и печали... Только не осознавал Алоиз столь «тонких» материй, а просто жил своей жизнью, которая, впрочем, всегда не очень-то складывалась… Будто сделанный из грязного камня: тяжеловесный, медлительный, холодный; вечно угрюмый шахтёр с Круммштрассе... Он был другой породы, в недобрых делах «шестёрка», как сказали бы кто-то, хотя больше подойдёт слово – работяга. Простой и грубый работяга, неудачник по жизни, связавшийся с куда более мерзкой стаей… В его грубой, как кусок бурого угля, душе, спал зародыш Истины. Только чтобы найти его, нужно стать шахтёром собственной души. Алоиз жил один. Так и не встретивший в жизни любви и счастья. И теперь, заходя в свою пустую квартиру, он каждый раз стукался головой о косяк. И потирал ушибленное место, молча и сосредоточенно. В его грубой, тяжеловесной душе теперь шевелились раскаяние и страх. И с каждым прожитым днём чувство вины и тревоги пускали корни всё глубже... Пока, зацепив невидимые мембраны и сети пространства – не обрели они форму в виде огромной сосульки, отколовшейся с карниза прямо на отяжелевшую голову Алоиза… Хронос захлопнул капкан.
Войлочный «шапель» не помог.
Замороженное во дворе морга тело Ловисы везли на тарахтящем катафалке в сторону крематория. Нынче очень много трупов, с ними особо не цацкаются, если только не настаивают близкие… Никто не заказывал девушке гроб, да и к чему это излишество… Тело Ловисы завернули в белый саван, и двое работников положили «куколку» на выдвижной продвинь. Почти как пирог в духовке – пошутил бы чёрный юморист. Здесь, рядом с печью, Раймонд и Флора встретились в последний раз. И никто не сказал ни слова. Даже когда продвинь задвинули в огромную жуткую печь из толстого железа с асбоцементной обшивкой... Как в духовке, работники закрыли камеру чугунной плитой и включили поддув. Очень быстро жар раскалил плиту докрасна, из узкой щели вырывалось жадное пламя… И запах… Запах подгорающего мяса. Но позже, уже через час, запах сделался другим – похожим на запах в стоматологических кабинетах. С таким запахом выгорали кости, превращаясь в пористые куски минерала… А ветер, стылый западный ветер, уносил дым и запахи на восток… Раймонд не отходил от печи во время кремации. Он протягивал ладони к раскалённой плите, греясь в последний раз осколками великого счастья… Старик так хотел сам забрать тело Ловисы, сам хотел похоронить её далеко-далеко в степях. Он бы сутки напролёт долбил мёрзлый грунт, он выбрал бы самое красивое, самое тихое место, а после – посадил бы на могиле цветы. Простые подснежники или незабудки… Ах, если бы была весна, но весны для него – не будет, и теперь это предельно ясно. Но он всё равно хотел сам, своими руками проводить возлюбленную в последний путь… Только мир устроен иначе, и Закон в лице системы мемориальных услуг не позволял этого сделать, как, впрочем, и Флора.
Прах девушки собрали в керамическую урну. Флора, коснувшись её холодными губами, проронила наконец скупую слезу. Раймонд завернул урну в обыкновенный полиэтиленовый пакет, чтобы не рассыпать. Что в прахе осталось от той, кого он полюбил столь сильно? Что в прахе осталось от той, которая спасла его, сделав в запечатлённых моментах самым счастливым человеком на земле? Его, дитя ненасытного Хроноса, обречённого быть пищей для Зла... Он похоронит её. Пускай даже ЭТО… Три литра сизой пыли и пористых костных осколков… Раймонд уговорил не пропускать прах через дробилку. К чему это излишество…
В степях за Старым Городом, недалеко от Лебединого Пруда, где гуляли они в конце августа, старик похоронил прах в неглубокой ямке. Только зуб девушки он сохранил на память, положив в нательный карман. Медведка стояла в этот миг рядом, она будто всё понимала, и когда старик, присев, загрёб мёрзлую землю сдерживая рыдания, она положила голову ему на плечо и долго просто стояла рядом… А метель завывала, и лишь ненасытные вороны на руинах угольных шахт кричали: «Форзихт! «Форзихт!»
А зима вступила в свои права. Настоящая, с трескучими морозами и метелями… Лютая зима, предсмертная дрёма… Узоры на стекле сменились бугристой ледяной коркой. И без того тусклый свет почти не проникал в жильё. Над городом повисла пелена дыма. Крематории работали ежедневно. Ежечасно курились трубы продрогших домов. А ещё выше, над горьким смогом, разверзалась мутная синева неба…
Бабушка Амалия вышла из комы, но снова впала в беспамятство. Однажды вечером она постучалась в двери своей квартиры, где жил Раймонд. Амина грозно залаяла, будто предвещая беду. Раймонд открыл двери. Всё, казалось, было хорошо… Бабушка проследовала в свою комнату, легла на диван, завела патефон… Она ничего больше не спрашивала про Ловису, про собаку, но протянула Раймонду купюру – сто эспенмарок.
«Спасибо…» - Тихо сказал внук. – Ты будешь теперь жить здесь?
- А что, ты что-то имеешь против?? – Амалия вдруг подозрительно уставилась на старика, её подбородок задёргался, а глаза налились слезами.
- Нет, я ничего не имею против… Ты хозяйка, а я буду даже рад, что не один.
- Аааааааааааа!!! – Вдруг закричала бабушка, повалившись на кровать. – Он не хочет со мной жить, хочет, чтобы я сдохлааааа!!! – Верещала она в исступлении, а Раймонд лишь обомлел от неожиданности... – Убивают!!! – Бабушка выпучила глаза, из её рта потекла желтоватая пена…
Раймонд вышел из комнаты, убежал в спальню и обнял крепко-крепко Медведку. А бабушка продолжала дико кричать за стеной, срываясь на вой и хрип: «Убиваааают!!! Зовите милиииицию!!!»
Раймонд приготовился, что сейчас станут долбиться в двери, думая, что и вправду убивают пожилого человека. Любой – а иного глупо было ожидать, тут же подумает, что «молодой здоровый внук» издевается над беззащитной женщиной, и со всей оленьей удалью кинется «вершить справедливость». Но никто не пришёл. Немного живых осталось в подъезде, а оставшимся, наверно, было уже не до этого… Отвратительное чувство сверлило душу Рэя. Он гладил и гладил Амину, целуя в лобик с вмятинкой, в хобот, вдыхая тёплую шерсть… «Только ты, Амина, только ты теперь осталась рядом со мною. Ты и Её дочь, и её маленькая Галатея…»
Вскоре из спальни старик услышал, как хлопнула входная дверь, и выглянул в прихожую. Бабушка ушла. Просто ушла снова на улицу, в мороз и пургу… Куда она пойдёт – неясно. Пойдёт ли жаловаться на внука первым прохожим, ища столь желанные ею эмоции и внимание, или Альцгеймер уведёт ещё дальше, заметя пути назад… Уже было неважно. Рэй не испытывал к Амалии ни капли любви. Скорее отвращение и усталость. Было лишь непонятно, что произошло с Амалией в последние месяцы, что значили таинственные и зловещие перемены, превратившие увядающую грубоватую женщину с Альцгеймером в проницательного, но словно обезличенного экстрасенса… Наверное, это так и останется тайной… Уже не важной тайной, такой же чужой и холодной, как и все остальные зловещие знаки на жизненном пути.
Впрочем, как выяснилось через сутки, Амалия в полночь постучалась к сыну Фариборцу, толком ничего не помня о событиях минувшего вечера. У него она и осталась жить, а Раймонду уже было всё равно… Он знал, что теперь его больше никто не навестит. Разве только по вопросам квартиры, но и это вряд ли. Квартиры в Траумштадте не слишком ценятся, и грязный клоповник Амалии вряд ли нужен дяде и его друзьям… Всё, тишина… Больше Рэя с Аминой вряд ли будет беспокоить родня. Живи, умирай, разлагайся и воняй, но подальше от них. Так уж всё было в их семье – равнодушие, разобщённость, разлад и увядание… Прогнивший род, увядший род, отвергнувший своё кармическое дитя, одинокое чудовище-чистильщика, наивно хотевшего протянуть всем руку помощи, научить Любви…
В квартире воцарилась тьма. Тьма притаилась в тёмных углах, подёрнула паутиной зеркала; и не стесняясь и не боясь более ничего, ночами к Раймонду из стены и пола протягивались длинные когтистые руки. Они тихонько шептали, звали к себе, касались одеяла и проникали под кожу, не оставляя ран… Их мертвенный холод щекотал кишечник и сердце, гладил спинной мозг, вибрировал в чреслах… Тьма изливалась на Раймонда, проникала в каждую клеточку его тела, играла когтями с фибрами ДНК. Но тьма не могла поглотить Истину. И душа юноши начинала светиться изнутри, растопляя изношенную мясную тюрьму... И только маленький молчаливый щенок; грустная, вдумчивая Ами - оставалась для юноши светом в окошке и ниточкой, соединявшей его с миром живых. Ами заметно подросла. Ах, если бы увидеть её взрослой! Наверно, она выросла бы высокой и стройной, со стоячими треугольными ушами, широкой головой и задом; с большими лапами с медвежьими когтями… Лохматая, но не слишком. Большая, крепкая, так хотелось бы обнять её взрослую! Зарыться руками и лицом в тёплый пуфик, гладить розовое пузо, прижимать к себе её такую большую во сне! Амина лежала у юноши под сердцем, и уже не пугалась щупалец сатаны, но вдумчиво смотрела на них, не отходя от папы, и грелась в ровном свете, струившимся из Сердца Раймонда... Она следовала за папой как тень, и тьма не могла коснуться её. Только благодаря ей и ради неё, юноша решил увидеть февраль. Увидеть, во что бы то ни стало.
А ещё ледяная жажда мести заставляла старика вставать каждое утро и бродить по пустынным улицам. Наивный, светлый юноша, без связей и хитрости, прямолинейный и храбрый. Он не знал, где искать в большом городе убийц, и каждый день, кутаясь в безценную куртку с вышитой Ловисой строкой, прочёсывал улицы Хальмарского и Алашорского района. Он часто крутился возле УРБофермы, ныне пустынной и закрытой. В один из таких дней, блуждая за трёхметровым бетонным забором, ограждающим громадные загоны, юноша обнаружил жуткую находку. Это был УРБомогильник, где в октябре массово уничтожили и захоронили ПОЛМИЛЛИОНА «недолюдей», поражённых таинственным недугом.
Полигон, на котором провелось захоронение, простирался почти на километр; он был сокрыт от любопытных глаз заиндевевшим осиновым лесом.
Раздувшиеся, обожжённые, изуродованные бульдозерами тела застыли в нелепых позах. Снег их почти не покрыл. Тепло из разлагавшихся тысяч тонн утилизированного мяса поднималось из недр могильника, и тёплые сладковатые миазмы витали в морозном смоге... Раймонд смотрел на это, и плакал. Плакал над чудовищной бессмысленной жестокостью людей. Он не понимал, что общего у него с этими существами... Что общего, кроме человечьего тела и способности мыслить. Что общего с палачами, с изнеженными глупцами, которые, должно быть, узрев это зрелище, вывернули бы свой желудок наизнанку; но каждый день, не шибко думая о сложном, они наполняли желудки плотью мучеников...
А могильнику нет конца и края. Жирные, раздутые тела, обгорелые, раздавленные, разорванные… На иных разрослись раковые опухоли, на каждом десятом патологии и уродства... Последствия генной инженерии, коверкающей жутких химер; последствия убойных доз стероидных гормонов… Но порядочные люди, эти адекватные хранители гомеостаза, с удовольствием поедали даже опухоли и уродства, перемолотые в колбасы и обильно приправленные специями и медиаторами вкусовых ощущений...
И пусто делалось от мысли, что никто не ответит за эти зверства. За эти страшные преступления, перед которыми меркла война и насилие, ставшие обыденностью. В этом мире - преступниками и экстремистами являлись Раймонд и Ловиса… И то, что они не ели мяса – один из «грехов». Одна из стигмат, заклеймивших изгоев. Одна из помех на пути к простому счастью... Только боль и одиночество принесла им идея о уважении и любви ко всем живым существам, а особенно – беззащитным, закланным, оболганным. Этот дурацкий зуд справедливости и мечта построить мир на Любви…
Бессильно в этом мире Добро – оно лишь топливо для Зла. Посмешище, помеха в гонке «эволюции». Жить надо за пределами двойственности, за пределами Игры между злом и добром, чёрным и белым… Всё чаще Рэй понимал эту несложную штуку. Всё чаще, думал он, что Звёздные Дети совершили ошибку, став мучениками. Они будто бы дали повод всем дальнейшим поколениям жить по лекалу той «битвы» – быть за бесчестных мучителей, которые всегда побеждают и берут от жизни всё, либо за святых жертв, которые лишь надеются на награду «на небесах». А будет ли эта награда? Вдруг всё это обман, и там, «на небесах», всё так же или ещё хуже?? Может и вправду, прав был Варфоломей – оборотный Погонщик Ослов, и доброта, сострадание - лишь помеха… Или Варфоломей просто насмехался над юношей, насмехался и Ларри… И все люди, которых мизантроп встречал на пути. Они знали больше, они умели больше, а потому играли с дураком, как кошка с мышкой… Какой «профит» имели Звёздные Дети, ведя образ жизни милосердных аскетов?? Они проиграли… Они – неудачный пример для последующих поколений, которые всегда стремятся к победе и жизни. Скорее пример, как делать не стоит… Поэтому «лавр» их истины столь долго не давал всходов, а распустившись через 700 лет, увял, не принеся плодов… Не лучше ли было победить? Или запомниться в поколениях пусть проигравшей стороной, но проигравшей такой ценой, что «победитель» уже не решится на повторный раунд…
Раймонд порой проваливался в капканы ненависти. В такие моменты он хотел не просто убить Асланбека. Он хотел пытать его, заставить прочувствовать хотя бы тысячную долю страданий, что садист принёс миру. Это будет не злом – говорил он себе. Это стало бы великой Справедливостью. Ибо прощение зла – соучастие злу. И только уничтожение зла – есть истинная задача Воинов Света. И им давно пора прекратить свою разобщённость и мученичество, прекратить блеять внушённую квитеистическую ересь про прощение и вторую щёку...
Раймонд понимал своё бессилье. Полную неспособность изменить мир, повлиять на него и сделать лучше. Ах, если бы он был земным богом… Он сделал бы так, как в самой доброй сказке, чтобы никто не страдал… Наверно, мысль сия вершина «гордыни и эгоизма»… Быть может. Но мысль эта правдива для всех. Люди – сами Боги своего мира! Люди – и создают Законы, по которым живут, страдают и радуются… Иногда старик, вспоминая обезображенное лицо возлюбленной, вспоминая фантасмагорическое безумие на суде – проклинал обидчиков. Он кричал в тишину страшные слова, он искренне желал им мучения и погибели. И тишина – вслушивалась в него. Но проклиная, Раймонд лишь впутывался в недобрую Игру, загрязнял свои мысли и намерения… Он снова и снова продолжал играть по Правилам, которыми ему было назначено – страдать. Асланбек же уже не думал о нём. Кто делает зло – не всегда о нём думает. Кто постоянно думает, редко делает… Асланбеку по Правилам было назначено счастье, и его в Игре всё устраивало…
Шли дни. Дни складывались в недели. Жизнь напоминала печальный сон. Сон, который неизбежно заканчивается. И сквозь ночное наваждение непременно пробьётся луч рассвета, но луч этот не увидеть живому… Раймонд верил, что тёмный дурной сон закончится. Чем-то другим, чем-то светлым… День ото дня старик становился легче. Он реже проклинал обидчиков, реже бился в силках страдания, а всё чаще сидел у окна, поглаживая Амину, и не думал вообще ни о чём. Он вдруг открыл для себя, какое это блаженство, избавиться от собственных мыслей, которые причиняли невыносимую боль… Он вдруг понял, что мысли его – это беспокойная рябь на поверхности бездонного чистого океана. Мысли его – и есть Сеть, в которой запутывается Истина, и чем больше барахтаешься в этой Сети, пытаясь упорядочить и распутать, тем безнадёжнее запутываешься, и Сеть уже не даёт дышать, начинает резать, как острый нож… Страдание, любовь, благость… Для одних Сеть подобна шёлковым лентам, для других подобна егозе… Но суть её одна – морок, неволя… И, порой, именно «егозу» проще осознать как проблему, а осознав – вырваться! Это открылось ему само собой, незаметно… Изнутри. И каждый день с души старика отрывались кусочки темноты и всасывались в чрево земли, а свет изнутри горел всё смелее и ярче.
«У вас могут отнять всё, даже жизнь – но смерть – никогда». И смерть нежно, как мать, которой у Рэя не было никогда, обнимала его за плечи... Смерть, как иногда виделось Рэю, и была тем самым бездонным чистым океаном без ряби и мусора… И так в нём хотелось утонуть и раствориться навсегда.
В ночь на двадцатое декабря открылось Окно. Оно открылось внезапно, пока весь город спал. Только перед рассветом люди стали кутаться в свои одеяла, но это не помогало. И тогда во всём городе стал зажигаться свет. В ужасе жители смотрели на термометры, на которых столбик ушёл в самый низ. Было минус 70 градусов… На следующий день полопались трубы, и котельная перестала работать. В городе не стало воды. В городе отключили свет… Никто не мог выйти на улицу, это была бы верная гибель. Люди молились. Или проклинали мир вокруг. Проклинали небеса и бесконечные ночи… И это место. Место, ставшее домом, но так сурово пестовавшее своих детей. Кто-то в эти минуты мечтал о приходе весны, мечтал о приходе синских солдат... Холод был так ужасен, что другая участь уже виделась избавлением. И словно сам Ворок носился над Миром – первобытный страх человека перед Природой, которая не желала быть покорённой и казала свою первобытную мощь… Горели свечи. И железные печки пожирали ненасытно уголь. Раскалившись докрасна и гудя, как крематорий. Они напоминали чудовищ. Но только вокруг этих чудовищ теплилась жизнь.
А где-то в степи, где земля плакала солью, одинокий Сир-Секар спал над городом, молчаливый страж Юшлорской Низины… И озеро Сулу-Вираг всё-так же пило его застывшую кровь, как дикая любящая женщина пила бы кровь из раны павшего мужа… И седые Фаркачарские вырвы кружились в окрестностях Сир-Секара, пожирая обречённых бездомных собак, и страшный вой их был слышен ночами повсюду… В жутких вариациях это воя мерещилось, будто то Гарм скулит над Гнипахеллиром – бездной, где заключена его первобытная сила. И жадный, он рвётся на свободу, гремя цепями, чтобы пожрать мир…
Окно продержалось пять дней. И тревожным вечером перед Рождеством, в закрытые досками окна забарабанил ветер. Ветер заполнял пустоту разверзнувшегося неба; он как водопад падал в пропасть, стягивался в низину… Кидал комья снега в закрытые ставни, ломал промёрзшие ветки и приносил спасительное тепло…
Вслед за ветром пришли снегопады. Снег шёл много дней подряд. То мелкий и тихий; то он валил хлопьями, что парили над землёй; то превращался в жалящие ледяные стрелы…
Тридцатого декабря умерла бабушка Амалия. Тихо, незаметно, во сне. Об этом событии дядя сухо сообщил в письме, что оставил в почтовом ящике. Он так и не пожелал постучать племяннику в двери, поговорить, поддержать, пригласить к себе… Что же с вами, родственники… За же вы так холодны…
Весь день Раймонд бесцельно бродил по улицам, но так и не навестил дядю, да и не думал об этом… Чуланному чудовищу должно сидеть в чулане, а не навязываться порядочным людям… Амина шла рядом с ним – всегда без поводка. Она не отходила от папы ни на шаг, часто прячась за него при виде посторонних. Как любила она снега и морозы! И будто не в них едва не погибла, когда новые родители нашли её… Маленький, облезлый комочек, забившийся под фальшьрельс. Теперь Амина заметно подросла, но была печальна и прохладна, будто знала заранее - семья и любовь ненадолго…
Домой Раймонд вернулся только под вечер. В нетопленной квартире, как кристаллы горного хрусталя в сказочной пещере, выросли ледяные цветы. Они покрывали стены и потолок, сверкали на диване и расстроенном пианино, осыпались под ветром в дребезжащих стёклах… Как быстро холод проникал в дома… Патефон, покрытый инеем и навеки остановившийся, упал на пол. Никогда бабушка больше не будет слушать его, никогда не будет дребезжать тоскливый старый романс – «Аааааастры глядели на звёзды, аааааастры глядели на снег». Засаленная кровать в красных пятнышках раздавленных клопов навеки остыла, и рядом с ней лежала заиндевевшая клизма…
Бабушку тоже увезли в крематорий. Теперь его трубы почти всегда извергали едко-сладковатый дым. И едва заметный слой белёсого пепла ложился на свежий снег. Но снег – ложился быстрее. Покрывая безупречной чистотой что отмерло, что несло в себе хоть каплю страданий… Снова установились морозы. Обычные, для этих земель. Минус 25, минус 30. Но влажность и ветер несли погибель, и голод, и отчаяние… Дядя все сделал сам. Сам нанял машину, оформил последние документы… Раймонд пришёл один, хотя и не горел желанием проститься… Просто нечего больше делать, а в крематории тепло. Рэй молча смотрел на пламя. На пламя, пожирающее этого непонятного, так и не открывшегося ему человека… Бабушку, которая вроде и стала мамой, но никогда не могла отыграть эту роль. Которая не могла восполнить чёрную дыру одиночества, залечить, укрыть от бед, стать благословением в жизнь… Которая, как и все прочие родственники, да и чужие люди - была отделена непреодолимой преградой… Теперь и она погибла. Пламя ненасытно гудело за чугунной плитой. Уже знакомый запах. Запах, с которым подгорает мясо на сковороде. Только с привкусом липкой сладости, с миазмами чего-то неприятного… У Ловисы был другой запах. Куда более лёгкий… Его даже хотелось вдохнуть, хотелось прижаться к печи… Раймонд заплакал. Он отвернулся к самой печи, чтобы никто из присутствующих не увидел его слёз.
Дядя стоял поодаль, так и не подойдя, и не заговорив с племянником. Он общался о чём-то с работниками крематория, о чём-то договаривался и спорил… Его слова проплывали мимо ушей, заглушаемые гудящей печью, а слёзы тихо текли из глаз юного старика… Но дядя не видел этих слёз...
В этот день Раймонд снова долго гулял по вечернему городу. И фонари расплывались в заплаканных глазах мириадами солнц. Медленно падал снег. И парню казалось, что Ловиса и Медведка идут рядом с ним. Стоит только протянуть руку… Открыть глаза – и кругом будет весна, детство, Альмагарден. И его ладонь – тёплая, широкая и длинная – коснётся узкой и прохладной ладошки Ловисы. А дочка Амина будет носиться в среди юной природы, и не будет вокруг заразных клещей… И снег растает вокруг. И цветы – белые подснежники – зацветут на солнечных холмиках. Придёт апрель, прошелестев сухими листами календаря, застывшего в ушедшей эпохе детских снов и мечтаний... И будет запах прошлогодних листьев. И чёрной земли. И тёплых луж в глинистой колее, в которых будет улыбаться лесное солнце... И в голове будет – весенний ветер, только любовь, только радость! Свобода от мыслей, горечей, страхов, судьбы… Свобода от самого себя, сформированного лишеньями и болью... Но ладонь старика уходила в пустоту. Амина ждала дома, последний осколок счастья… Что же с ней сейчас? А снег всё шёл не переставая.
Январь ознаменовался морозами. Закончились бархатные дни снегопадов. И снова ямная синева распахнула ужасающий зёв над городом. Столбики термометров цепляли пятидесятиградусные отметки. У Рэя заканчивались запасы угля. Вода застывала в чайнике каждое утро, застывало содержимое ночного горшка. Невозможно было умыться, промёрз водопровод и приходилось набирать снег во дворе. И топить его на чугунной печке в большом жестяном ведре. Пальцы едва шевелились. Холод пробирался под одежду, пробирался под кожу и кости. От него не было спасения.
Одним из вечеров, на Раймонда нашло помрачение. Холод, скользкая тьма и одиночество сплелись тяжким узлом и взорвались вспышкой гнева. В исступлении старик кричал: «Проклинаю!! Проклинаю всех вас, люди, проклинаю ваш жестокий Закон!!! За что, за что вы обошлись так со мной, обошлись так с Ловисой, разве мы не из вас, не вашего роду-племени??! Зачем вы отвергли нас?? Зачем убили нас?? О родственники, мама, дядя бабушка… Отец… Как желал бы я хоть кроху тепла познать от вас!! Но вы не поможете… Вы только добиваете… Убийцы… Палачи… Проклинаю вас всех!!!»
Впрочем, вспышка гнева быстро прошла. Как шторм, вызванный недобрым ветром, улеглась вскоре, оставив прохладную обволакивающую тишину… В тишине не звучало проклятий. Не было злобы. Обиды. Страдания… Тишина обнимала, как самое большое счастье. Раймонд уснул.
Под утро, когда зыбкие тревожные тени рассвета колыхали тюль, старик проснулся от чего-то холодного и застывшего у его живота. Холод корнями пророс внутри. Тяжкий, могильный холод… Амина лежала мертвая. Она свернулась калачиком, прижавшись к животу Раймонда, мохнатая, неподвижная… Длинный хобот-нос она уткнула отцу в подмышку, ещё влажный… такой милый и родной, но жуткий в своей неуклюжей неподвижности, напомнивший уродство Карлика-Носа из сказки… Когтистой лапкой девочка обнимала руку… Её язык слегка выпал и уже успел заветриться, но мохнатый животик хранил уходящее тепло... Амина обмочилась, как все высвобождают нутро в момент смерти. И совсем немного покакала на постель. Опорожнять кишечнику почти нечего… Девочка любила бурый рис и морепродукты. Любила альмагарденские овощи с растительным маслом. Но была почти равнодушна и к любимой еде, кушала мало, спокойно, чуждая животных страстей. Святая, чистая, прекрасная даже после смерти; она была как спящая красавица в ледяном царстве Чернобога… Она была такой невинной, такой доброй и вечно-юной…
Не дышит. Не бьётся сердце. Тень витает над комнатой, мутит зеркала, и морозное солнце осветило багряной зорькой остановившийся циферблат… Безудержные слёзы лились из глаз старика. Никогда в жизни он так не плакал. Навзрыд, как ребёнок, как только что рождённый… Он жадно, как обезумевший, обнимал свою дочь, осыпал поцелуями, говорил самые нежные слова любви… Но старик знал, что это конец. Знал, что он бессилен воскрешать жизни, и бессилен был даже её жизнь сохранить.
Ещё в первый день встречи, когда старик повстречал Амину у железной дороги, а Акко вела рассказ о Вильгельме, обезличенный голос в голове сказал: «Смерть Амины будет скорой и трагичной». Но тогда Рэй не обратил внимания, ведь в тот миг он был почти счастлив, пусть даже беды мира, серп Хроноса - обрушились на него, но у него была Семья. Семья – самое великое сокровище. У кого есть Семья – целован судьбою, он богаче всех на свете царей и кощеев, не любимых, но чахнущих над златом…
Когда все слёзы были выплаканы, а внутри не осталось ничего, кроме холодного вакуума, Рэй заметил, что на длинной вьющейся шерсти Амины заплетены шесть крохотных причудливых косичек…
«Ещё не время…» - Шепнул безликий голос за занавеской.
Раймонд много спал. Вставая только, чтобы раскочегарить погасшую печку. И каждый раз он видел один и тот же сон. Он видел, как к Городу ползут вражеские танки. Они ползут бесшумно и медленно. На каждом танке красный перевёрнутый крест. И Святой, болтаясь вниз головой, обагряет кровью землю. Над танками развевается кроваво-красное знамя, усыпанное золотыми звёздами. А над знаменем восходит зелёный полумесяц, притаившийся на голове Дракона. И если приглядеться, за шествующим воинством во тьме притаилась фигура Смерти, а полумесяц -отточенное лезвие её косы... А во главе танков едет Бубновый Король в красной карете, запряжённой белыми свиньями, и вместо спиц в колёсах – козлиные ноги. Они шагают сами, а Король играет на костяной флейте.
Соль минор – и вознёсся огонь, разбивая небо в зеркальные осколки… Фа – трубач на башне возвестил о гибели короля-звездочёта… До – и старые часы остановились.
Флейта взвизгнула, пронзив тишину, и Антихрист оскалил жадные зубы – Раз! Взметнулась пламя до звёзд, и Траум щерится обнажёнными рёбрами – Два! Цветы прорастали сквозь тело Святого… Восемь!
И мир проваливался в черноту. Сумрак скрывал тени танков и шествие Бубнового Короля. Только зелёное лезвие косы мерцало во тьме и подрагивало в искушении, а с закованного в металл неба глядели бесчисленные глаза Красного Дракона...
Потом всё исчезало. Наступала блаженная тишина, и Раймонд видел город в снегу. Видел далеко сверху, а над городом, через завесу зимних туч – светили звёзды… В бескрайнем свободном небе, ещё не скованном металлом, ещё не опутанном сетями, ещё не усыпанном глазами... И голос, странный голос, который нельзя было услышать, но можно было почувствовать, знал его к этим звёздам... Раймонд просыпался. И снова хотел спать. За окном почти всегда темнота.
Спустя сутки, старик завернул Амину в чистую белую простынь, и направился в крематорий. Это был тяжёлый выбор: то Рэй хотел похоронить её в земле за городом, и плевать, что придётся прорываться туда по метровым сугробам, но вдруг начинал сомневаться… А правильно ли это. Правильно ли, что тело так долго будет заморожено и не предастся распаду в промёрзшей земле. Правильно ли, что на том месте, где старик похоронит любимую дочь, синцы вскоре могут устроить свалку, бойню, ферму… что угодно. Ведь унести её далеко, за десятки километров от города, зимой практически невозможно. Ловиса сгорела в этом крематории. Что было её красивым и чистым телом, улетело с западными ветрами… Далеко, к холмистым северным Фаркачарам, к ещё не осквернённым безлюдным степям… А может, и дальше, ещё дальше – может, самые лёгкие осколки золы долетят до Южного Океана, которого в своё время на достиг ни Вильгельм, ни мудрая Линора Химару… Раймонд решил ещё раз воспользоваться услугами кремации. Но в том месте, где сожгли Ловису и Амалию, ему отказали. Работникам, впрочем, было всё равно, но по закону запрещено кремировать животных в печи для людей. Работники дали старику адрес крематория для животных. Лорьянштрассе 877. Это где-то на самой северо-западной окраине, среди промзон, в тех же краях, где и кондитерская фабрика Сьюзентраум… Раймонд побрёл пешком. Садиться в трамвай с телом Амины он не хотел. Дело не в запахе даже, его и не было в такой мороз… Старик боялся, что что-то случится, что драгоценный трупик заберут, что люди будут приставать с расспросами, что трамвай сойдёт с рельс в конце концов, и Рэй погибнет и не довезёт Амину до крематория… И трупик её утилизируют с биоотходами, её - его самую любимую дочку… Такая паранойя терзала старика. Так хотел он достойно придать хоть не земле, так огню свою драгоценную дочь… Старик шёл с рюкзаком вдоль Лорьянштрассе по пустынному тротуару. Шаг, ещё шаг, ещё. Местами даже здесь – тяжкие завалы снега, кое-где, на препятствиях открытых степи «коридоров», сугробы намело до второго этажа. Утрамбованные, колючие, ослепительно-белые барханы, и дворники – уставшие герои северных городов, пробивали средь них тропки.
К крематорию старик добрался по сумеркам. Рабочий день до девяти вечера, успевает… Старик попросил работников, чтобы он присутствовал на процедуре от и до. Чтобы сам загрузил тело в печь, сделанную из толстостенной железной бочки с поддувом; чтобы был рядом каждый миг, пока идёт процесс, чтобы своими руками тщательно выгреб золу из остывшей бочки… Работники согласились за дополнительную плату. Плевать, это уже не важно… Рэй стоял рядом, грелся пламенем последнего счастья… На улице совсем стемнело. Поднялся ветер. Седой, колючий… Ветер дул так же с западе, унося сизый дым далеко на восток… Туда же, куда уносил дым от Ловисы. «К океану, Ами, лети к Океану… Как потерявшаяся капля воды, возвращайся домой… Закрытая в тебе Анима Сола, стань свободной, и пусть мир продолжает вращаться, мир продолжает гореть…»
Когда закончился процесс, и печь немного остыла, Раймонд своими руками тщательно собрал пепел щёткой и совочком во взятую с собой металлическую кастрюлю. В этой кастрюле ещё недавно он готовил Амине еду, да и себе готовил иногда… Старик примотал крышку скотчем, чтобы не просыпалась по дороге, заплатил нужную сумму и вышел.
Метель разыгралась ночью. Фонари горели так редко, что старик едва не заблудился среди снежных барханов и туманного сиреневого света подсвеченных небес. Уже утром Рэй доковылял до дома бабушки, неся в рюкзаке теперь лёгкую кастрюлю…
- Всё, последнее дело сделал… - Старик опустился на снег передохнуть. Но тут страшная боль пронзила сердце любящего отца… «А что, если Амина не умерла, а впала в кому, и её сожгли живём…»
Засыпай, на руках у меня засыпай.
Засыпай под пенье дождя...
Далеко – там, где неба кончается край –
Ты найдёшь потерянный рай…
(Ария.)
Глава 34. Сломанные игрушки. «Девочка, которая хотела счастья…» Часть 3.
Обречённо скользит одинокая лодка,
Сквозь холодные воды бесконечной печали.
Только небу известно о нашем сиротстве,
И о боли, что связана клятвой молчанья...
(Флёр. «Для того, кто умел верить»).
В школу мама принарядила Акко: купила ей несколько новых, белоснежных блузок, кашемировый свитер на случай прохладных дней, две скромные свободные юбки чуть ниже колен, несколько матовых колготок, балетки из кожзама и резиновые сапожки для Бришских грунтовых дорог. Мама хотела отвести девочку в парикмахерскую, чтобы ей сделали красивую модную стрижку, но Акко, как следовало ожидать, отказалась. Девушка предпочитала распущенные волосы до плеч. Но почти всегда она стремилась покрыть их косынкой или кепкой с козырьком.
В классе девочку приняли настороженно. Первый день с ней почти никто не разговаривал. Но почти все пристальными взглядами изучали новенькую, прицениваясь, что можно от неё ожидать. Изучала коллектив и Ловиса. Своим, ни на чей не похожим виденьем. И уже под вечер первого дня, девочка со слезами просила маму позволить ей не ходить в эту школу.
«Мне там будет очень плохо» - Повторяла она. Но мама и слышать ничего не желала. «Ещё чего!» - Одёргивала она. «Один день сходила, и уже «Не Хочу!» Да, сперва всем бывает непросто, но рано или поздно нужно вливаться в общество, иначе никак…»
Но Ловиса видела дальше. И почти никогда не ошибалась. Она в первый день поняла, что учащиеся её класса – бесконечно далёкие ей люди. Дети рабочих, колхозников, мясников, механизаторов, сидельцев… И нет, Акко отнюдь не считала, что дети этих слоёв населения априори плохие. Ха-ха… Так рассудил бы о ней только невежда. Но девушка – в том-то и дело, не увидела среди них хороших, добрых в её шкале ценностей и морали, людей. Здесь – их не было. Не было ни одной «родной души». Не было тех, кто мог бы принести ей добро, понять её, с кем она могла бы подружиться или хотя бы быть «на одной волне»…
Ожидаемо, со второго-третьего дня начались подколы, по школе поползли слухи и кривотолки, лживые от и до. Ловису стали считать высокомерной и заносчивой. Особенно жестоки к ней были девчонки. Парни заняли более нейтральную позицию: им, вроде как, издеваться на девчонкой ни к лицу. В Бришской школе №3 был уже давно сформированный коллектив. Как часто бывает в маленьком городке – все всех знали на протяжении многих поколений. Дружили или враждовали семьями, но все здесь были – свои. В Брише десятилетиями не селилось новых людей, напротив, многие при первой же возможности покидали этот гнилой городок. А те, кто оставался… Жили в своём закрытом застойном мирке; бухали, как не в себя; дрались, и снова бухали; совокуплялись, грязно, как свиньи; хотя свиньи – лишь несчастные порождения этих грязных людей, поедающих свинину; не знающих красоты, сострадания, мудрости… Но эти люди были отнюдь не глупы, нет. Жестокие – редко бывают глупыми. Они умели выживать, как сорная трава, среди окружающей грязи, пробиваться по жизни; договариваться с кем-угодно, делать деньги, содержать свою семью на сборе металлолома, который всё ещё откапывают как напоминание о былых временах процветания; разборе заброшек на кирпич, кровельные листы, арматуру и блоки, которые умудрялись продавать через круговую поруку. Эти провинциалы напоминали стервятников, копошащихся в трупе былого величия. Они, как никто умели разобрать на части и переварить всё что угодно, любую грязь, мерзость, или же ангельскую чистоту, и, не поморщившись, выпростать вон...
Девушка ходила в школу, как на пытку: но она выработала стратегию поведения – не говорить о себе ничего личного, не лезть первой с инициативой, отвечать, когда спрашивают, вежливо, и только по делу. А если начинаются словесные издёвки и провокации, как бы за глаза, «прощупывание почвы» - не обращать внимания. Но если будет открытая агрессия и унижения – думала девушка – она будет драться. Ловиса уже готовясь к худшему, носила в сумке небольшой, но удобный кухонный нож.
Вечером, в начале июня, мама пришла в приподнятом настроении.
- Доча, нам наконец-то выделили квартиру, осталось уладить кое-какие документы, и у нас будет собственное жильё! Завтра переезжаем – я уже договорилась. Вещей у нас совсем немного – так что готовься. Ты рада, Акко?
- Я не знаю… Ловиса попыталась улыбнуться. Ты имеешь в виду квартиру здесь, в Брише?
- Ну конечно. Знаешь, я даже в Вальдштадте так не зарабатывала, хотя работы по факту втрое меньше. Сельский врач, фактически… Почётная профессия!
На следующий день выпадала суббота. Девушка проснулась рано. День обещал быть жарким. За годы жизни в Вальде, Ловиса отвыкла от жары. И она ей совсем не нравилась… Эта духота, приходящая в Юшлорию в конце мая, порою держалась до середины сентября, и дождей могло почти не быть за это время. Суховеи поднимали в воздух тонны песка и пыли, смрада и гари с окрестных помоек, солнце припекало нещадно, иссушая и выжигая траву, а безветренными вечерами оводы и мясные мухи жужжали вокруг, слизывая капельки пота… Одно радовало Ловису – учебный год подходит к концу. Ещё одна неделя, последняя, потом экзамены и – Свобода. Девушка снова сможет уединяться в окрестных степях и перелесках, искать ягоды и грибы, целебные травы, общаться с деревьями, небом, и когда никто не видит, купаться в озере Тёплый Рям… Вот только теперь она уже не могла быть невидимкой, как раньше. Все взоры Хранителей и Смотрящих за этим местом теперь пристально всверливались в неё…
Мама упаковала всю одежду в три больших тюка. Акко собрала десяток книг, кое-какую посуду и постельное бельё. Всё получилось нетяжёлым, но очень объёмным. Женщины не стали вызывать такси, а пошли пешком.
- Тут всего ничего! Мама ободряюще подмигнула. Ты уже знаешь это место! Вот… Мы почти пришли.
Ловиса с равнодушной усмешкой приметила перед собой, на расстоянии примерно пятисот метров, те же две облезлые панельные пятиэтажки с плоской крышей, и окнами, выходящими на территорию Бришской Шторы…
- Теперь мы будем жить в соседнем доме – посмотри! – Мама, довольно щурясь, указала на второе однотипное здание, рядом с которым они с Ловисой уже провели шесть безрадостных лет.
Новая квартира располагалась на третьем этаже, и окна её выходили не на территорию тюрьмы, а на пыльный двор, где вечерами играла гитара, а на спортплощадке дворовые дети играли в футбол, и порою случались жестокие драки… Мамы с колясками и сигаретами во рту, или банкой пива в руках, чинно прогуливались по песчаными тротуарам, а бабки на скамейках – очерствевшие, загоревшие, с толстой грубой красноватой кожей и грузным неповоротливым телом – как вечные дневные стражи следили за всем, и язык их был острей меча.
Тогда ещё девушка не занималась астрологией, не изучала влияние Архонтов на события, мысли, восприятие… Но «восьмой дом» незримо стучался в судьбу, и владыка Гамаль пристально взирал на неё из обители… Он плёл сети; люди плели свои - жертва сама бежала в силки, круг замыкался.
Ловиса кожей ощущала, как пространство загустевало вокруг неё. Она давно это заметила: там, где страдание и мерзость, где нет света правды и Творца – сама энергетика становится густой, тяжёлой, вязкой. Вибрации пространства понижаются, и стремительно пытаются понизить твои… Ибо пока ты не признаешь себя жертвой на уровне духа – никто не тронет тебя. Но фокус в том, что не признать себя ею, не слиться своими чувствами отвращения, страха, безнадёжности с этим липким тяжким пространством и скользкими нитями чужих мыслей – почти невозможно. Они, как паук, впрыснув в тебя свой яд, сперва размягчат тебя до должной кондиции, а уж потом сожрут, когда ты станешь для них «своим»…
Акко в свои годы уже читала парапсихиатрию, в частности - теорию Волнового Резонанса, которая гласила, что если в тебе нет чего-то конкретного, то на тебя это не сможет воздействовать. Если, к примеру, в тебе нет мыслей, страхов, желаний, интереса, внимания, ненависти по отношению к НАСИЛИЮ, оно никогда не случится с тобой, ибо с его ВОЛНАМИ у тебя не возникнет резонанса и взаимного притяжения. Акко понимала, что мир устроен, как Дьявольские Силки – чем больше дёргаешься, тем глубже вязнешь, и то, чего ты больше всего боишься – вероятней всего произойдёт…
Но толку было от этих недобрых знаний…
Ловиса всё так же ходила в школу. «Уже чуть-чуть». – Думала девочка. - Последние дни…
Теперь, в предвкушении летних каникул, словно бы ослабли испытующие любопытные взоры, и девочка отдыхала в зыбком одиночестве… Удушающая жара застыла над Бришем желтоватым маревом, и люди, сонные, уставшие, поддавались торжественной солярной дремоте…
Вечером в пятницу, когда закончились занятия, Ловиса поспешила в магазин. Нужно было закупиться на неделю вперёд. Девушка не любила каждый день ходить за покупками. Лучше уж за раз и надолго… Акко набрала крупы (чечевицу, рожь и бурый рис), брюквы, помидор, огурцов, лука, яблок, вишни, бутылочку горчичного масла для салатов, килограмм соли и баночку мёда. Получился тяжеленный пакет. Но девушка была сильна физически, и, выложив часть содержимого в авоську, для равновесия, пошла на выход. Прямо на выходе кто-то призывно свистнул.
- Эй! – Услышала она оклик. Девушка, не обратив внимание, пошла своей дорогой.
- Эй, красавица! – Повторил тот же голос. Тут Ловиса обернулась, и увидела, как её догоняет мужчина лет тридцати. Он был высокого роста, метр-девяносто не меньше, рыжий, с массивным квадратным лицом и дерзким агрессивным взглядом. Одет он был в спортивный костюм. Под свободной одеждой распознавались мышцы спортсмена.
Девушка похолодела.
Мужчина догнал её, приветливо улыбнувшись.
- Слушай, я тут увидел, ты одна такая красивая, с тяжёлым пакетом… Прям Золушка! Слушай, дай помогу донести, заодно пообщаемся!
- Извините. – Ловиса отстранилась. – Я сама донесу, мне не тяжело…
- Да что ломаешься! – Незнакомец явно занервничал. – Я давно наблюдаю за тобой – красавица, умница. Как такая лапа одна может быть? Да не скромничай ты, мурка; девушки созданы, чтобы их на руках носили! Только скажи, я любого порву, кто тебя тронет!
Девушка ускорила шаг. Она ощущала нутром мерзость, исходящую от незнакомца. Её пульс повышался, а вибрации духа неумолимо падали, открывая дорогу ужасу и боли… «Резонанс волн выстроен» - Кто-то язвительно прокомментировал в голове Акко. – «Добро пожаловать в Восьмой Дом –Та-Дам!»
- Слышь, я с тобой говорю, метёлка! – Рыжий грубо схватил Ловису за плечу и развернул лицом к себе. Девушка встретилась глазами с преследователем. Это были глаза Зверя, не знающие страха и сомнения. Он привык брать всё, чего хотел.
Акко глядела ему в глаза, и не скрывала своего отвращения и брезгливости. Он понял это… И рассвирепел, как раненный «торо-браво»...
- Ты целочка, да… – Ухмылялся он. – Ретивая не езженная кобылка… - Он не разжимал своих пальцев, они были сильными и цепкими, как стальные крючья. – Тихо-тихо… - Рыжий зажал рукой рот Ловисы. – Не кричи. Хуже будет.
Ловиса отчего-то и не думала кричать. Только слёзы тихо текли из её глаз. И вдруг, девушку вырвало. Вырвало прямо на анарачку и трико подонка.
- Ах ты тварь! – Рыжий жёстким ударом ладони вырубил девушку. Акко только и помнила, что яркую вспышку, стрельнувшую в висках боль и… темнота.
Темнота окутала Тёмную Воду липкими холодными объятьями. Она, как щупальца невидимого спрута, сдавила каждый мускул, и сладковатый запах страха источала покрывшаяся ледяной испариной кожа… Тьма душила внутренний свет; душевный огонь, как искорка в бездонном озере застывшей крови и нечистот; свет её неумолимо гас, а пустота заполнялась низкими, рокочущими, полными животного ужаса волнами… Ловиса открыла глаза. Она была связана по рукам и ногам липкой лентой. Вокруг сумеречный свет из больших окон под потолком. Вместо стёкол замызганные стеклоблоки. Помещение напоминает какой-то заброшенный цех. Девушка с ужасом поняла по подвешенным к потолку крючьям и ленточной пиле для костей, что это цех мясокомбината. Рыжий нелюдь стоял неподалёку, и докуривал сигарету. В углу, куда не падал свет, в грязной холодной темноте маячило ещё две тени.
- О, очнулась… - Враг подошёл к девушке вплотную. – Смотрю я на тебя, и не догоняю. – Он, сплюнув докуренный бычок, смотрел куда-то в сторону. – Нормальная тёлка, я к тебе по-доброму, а ты ерепенишься, кипишуешь. Гонору где набралась, болезная?
- Кто ты и что тебе от меня нужно… - Тихо промолвила девушка. – Я ничего тебе не сделала. Ты в моей жизни не нужен, зачем ты пришёл, и разрушаешь мою…
- Опаньки! Заговорила, страдальная. Значит так, имя моё тебе знать ни к чему. Называй меня Мухтар – смотрящий по району. Ты в моём районе уже давно, но ни с кем не контачишь, а это косяк. Мутный неконтактный человек – угроза для общества, и мне поступила весточка разговорить тебя. Понять, что ты за персонаж, раскрыть тайну, так сказать. А ты больно дерзкая овечка попалась. Ну что, будем воспитывать…
Две фигуры вышли из тени. Один из них включил ленточную пилу, второй встал позади привязанной к железному столбу девушке.
- Выбирай, свинья, голову тебе отпилим или по кругу пустим? – Рыжий выродок стальными пальцами схватил Ловису за щёку, засунув палец ей в рот. Девушка из последних сил попыталась размозжить его зубами, но он ловко вынул палец.
- Я тебе не свинья, мерзость вонючая… - Девушку била дрожь; пила, развалившая не одну тушу, с негромким шуршащим визгом блестела в середине комнаты. Девушка представила, как полотно врежется в мышцы, сухожилия, артерии, как пропилит позвоночник и стволовой нерв… Она рассмеялась.
- Смерть!!! Ты думаешь, я боюсь; давай, убивай!! - Слезы текли из глаз Тёмной Воды. – Плевка твоего такая жизнь не стоит!!!
- Опа, дерзкая шикса попалась! – Один из стоящих рядом озадаченно улыбнулся.
- Менжа взыграла… - Сплюнул второй.
- Ну что же ты о нас думаешь так… - Рыжий поглаживал Акко по волосам. – Ты думаешь, мы изверги какие? Бедная девочка… В каком мире ты жила? А? Она всерьёз считала, что мы её сейчас, как скотину порежем… Она, бедная, жить не хочет, а мы тут её смертью пугаем…
Стоящий за спиной захохотал.
- Келев… - Шепеляво процедил подошедший сбоку. – С зубами лушпайка, да мы отшлифуем… Три зивуга тебе в мальхут.
Мухтар продолжал:
- В обществе приличных людей, девочке, вроде тебя, нечего бояться. Это всякая падаль опущенная, маньяки трусливые, и прочие инцелы, поднимают руку на девушку. Я таких ломал. Обиженки подрезанные, свиньи клыкастые, они тебе ноги целовать не достойны… Жаль тебя, цыпа, что кроме таких уродов ты походу никого не видела по жизни. Шуганная такая… Бедненькая! Ничё, ничё… Я давно хотел с шиксой киндермахен. Бойца тебе заделаю, ты его как драгоценность выносишь, а там и норов, и попа округлятся… – Подонок плотно прижался к Ловисе, скользнув руками под юбку. Девушка потеряла сознание. Накал отвращения и страха «пережёг» разом все нервы.
- Она ж созрела давно, прикинь, каково ей одной в обществе чокнутой мамаши жилось! Щас недра инь зальёт небесный огонь… Ооооо! Ещё благодарна будет… Гладкая, нежная… Цветочек.
- Дашь и мне за басы подёргать, братан, давно журлить не доводилось, а тут такая алюра…
Девушка ничего не чувствовала. Она провалилась в пустоту безвременья, душа её спала, как в первый день своего рождения…
Неизвестно, сколько времени прошло. Ловиса очнулась. Она не ощущала ничего. Состояние шока хранило её. Скотч на запястьях и лодыжках «заботливо» разрезали. Было темно. Наверно, на улице ночь… Не видно совсем ничего. Девушка наощупь искала выход. Что-то мокрое и липкое пропитало её колготки и юбку. Идти было тяжело. Ноги словно ватные… Акко нашла дверную ручку, толкнула. Она увидела кроваво-красную луну, заходящую за трепещущую под ночным ветром рощу... Было тихо, тепло. Луна поливала грязные улицы Бриша нездоровым красноватым сиянием. Не помня, как, девушка добралась до квартиры, позвонила в дверь…
Ловиса проспала двое суток подряд, не просыпаясь ни на минуту. Мама в это время взяла отгул и всё время сидела рядом с дочкой, выбиравшись только в магазин за продуктами и медикаментами. В воскресенье вечером, когда солнце уже зашло за горизонт, и беспокойные душные летние сумерки распахнули крылья над городком, Ловиса проснулась.
Никакие слова не передадут той душевной боли, что испытала светлая девушка…
Ловиса, мечтая успокоить невыносимую пытку, распахнула окно. Секунду Акко стояла, согнувшись, в оконном проёме и смотрела вниз. Высота не большая, третий этаж. Внизу бетонное крыльцо подъезда. Нет, эту боль невозможно унять, нет ничего страшнее неё… Девушка бросилась вниз головой, мечтая разбить череп о бетонные ступени и всё прекратить…
Но Израненный Ангел, уже готовая расстаться с болью, задела растянутую на первом этаже бельевую верёвку, и в последний момент развернулась, упав на ступени плашмя, подвернув под себя ноги…
На пыльный бетон брызнула кровь.
Раздался чей-то крик, но не её… Грохот открывающихся окон. Лай чей-то собачонки… Мама уже бежала, прихватив шприцы с лидокаином, йод и жгут.
Маленькая белая палата. Мама похлопотала, чтобы Ловису положили отдельно. Окно забрано железной решёткой. На столике кружка со свежим отваром зверобоя… Нога. Акко не могла пошевелить ей. Под одеялом выступал винтово-скобяной аппарат Лазара, снаружи фиксирующий кость. Девушка всё вспоминала… Вечность… Она пронеслась перед глазами. Уж не мертва ли я? Не ад ли это? Ах Оля, Оля Милютина… Кто же знал, что я повторяю твою судьбу... Но нет, Ловиса. Это не ад. Ты жива. И Хронос ухмыльнулся, оскалившись из Восьмого Дома: «Ты не умрёшь, Ловиса Воржишек, мой запрет тебе на смерть! Ты будешь жить доооолго!» Девушка безумно зарыдала, закричав: «НЕ БУДУ!!!» Она билась головой о подушку и молила, молила о смерти. Но смерь не слушала её. В палату ворвалась мама. Она вызвалась сама заботиться о дочке, и дежурить рядом с ней и днём и ночью.
Ловиса билась в истерике, из её рта пошла пена. Девушка кричала, задыхаясь: ВЫРВИТЕ ИЗ МЕНЯ ЭТУ МЕРЗОСТЬ!!! Она пыталась разломать фиксирующий перелом аппарат, не чувствуя боли, погнула спицы, и из зашитой раны обильно потекла кровь.
Мама переменилась в лице: - Ирма, Сара! – Закричала она. Ловиса снова потеряла сознание. В палату вбежали молодая медсестра и пожилая врач, вкололи седативное…
Ловиса открыла глаза. Она была в этой же палате. На ней – смирительная рубашка. Мама сидела в ногах на краешке кровати. Она глядела на дочь тяжёлым усталым взглядом.
- Ну, очнулась, Акко… - Тихо молвила Флора. – Дочка… - Мама обняла девушку. – Ты снова только из операционной. Сложный открытый перелом большой и малой берцовой кости. Ты не шути с этим. Тебе нужен покой. Если всё пойдёт хорошо, через недельку выпишем тебя домой. Первое время походишь на костылях, а потом всё должно быть нормально… Вот только таких сцен больше устраивать не стоит, Акко. Мне больших усилий стоило уговорить тётю Ирму не связываться с психиатрическим отделением.
- Не будет ничего нормально… - Отстранённо проговорила Ловиса. – Я прошу тебя об одном, мама.
Девушка застывшими чёрными глазами, полными слёз, глядела на маму. Тёмную, и странно-холодную в тихом вечернем свете.
- Мама, я прошу тебя. Вырежь из меня эту мерзость. Вырежь подчистую. Иначе я убью себя. Я клянусь, мама. Я найду способ, даже если ты всю жизнь вздумаешь держать меня в смирительной рубашке, даже если отправишь садистам-психиатрам и мне сделают лоботомию… Ты этого хочешь, мама?? Я прошу тебя…
Ловиса заплакала. Слёзы текли безудержно из её красивых чёрно-карих глаз.
Мама замерла.
- Ты думаешь, что беременна? Ты хочешь сделать аборт?
- Нет. – Ловиса приподнялась на кровати. – Я хочу, чтобы ты вырезала всё. Вырезала все органы, чтобы я никогда не могла иметь детей.
- Ты с ума сошла?
- Да, мама. Ты можешь это сделать, я знаю. Если ты не сделаешь этого, я убью себя. Если ты хотя бы немного меня любишь…
- Акко, ты тысячу раз пожалеешь… Ты в курсе, что эта операция приведёт к необратимым проблемам? А если захочешь детишек…
- Нет, мама. Не будет детишек. Неужели же ты не понимаешь, что эта скверна останется во мне навеки, и дитя, даже если будет, будет нести в себе частичку зла. Ты же знаешь, мама… Ты же не идиотка, чтобы отрицать телегонию… Ты же знаешь, что мир не только материален, что есть что-то свыше, что есть энергия, информация, которую тело будет помнить всю жизнь…
- Я подумаю, Акко… Я подумаю.
- Мама, у тебя нет других вариантов, если ты хочешь, чтобы я жила… Ты можешь предать меня. Можешь упрятать в психушку, но знай… Я прокляну тебя навеки, и я убью себя… Или стану отупевшим овощем, который тебя даже не узнает…
Операцию назначили на вечер следующего дня. Присутствовали трое: мама, пожилая врач Ирма Краузе, и молодая медсестра-ассистент Сара Маршмау. Им мама заплатила немалую взятку, чтобы согласились на несанкционированную операцию, взяв на себя любые риски… Ловисе дали общий наркоз. Девушка забывалась блаженным сном. Она не слышала, как мама вскрикнула в ужасе, когда разрез обнажил её органы. И как долго и старательно работали две женщины, отделяя уродливую плоть и складывая в металлическую тару куски поражённой жёсткими узелками-бородавками матки и распухших кистозных яичников…
Мама тихо плакала, держа в руках плоть родной дочери. Но за медицинской маской и очками никто не видел её слёз. Такой картины она не ожидала – огромные наросты, поразившие матку и ткани рядом с нею, будто корни, проросшие от проклятого семени, крепкими жёсткими узлами вошли глубоко в плоть…
- Это миома? – Тихо и удивлённо спросила молодая Сара.
- Я не знаю… - Прошептав сквозь слёзы, ответила Флора. - Это какая-то дьявольщина…
Ловиса лежала в той же палате. Мама стояла у окна, когда девочка пришла в себя после наркоза.
- Всё позади?
- Да. – Как-то холодно и сухо отвечала мама.
- Мне легче… - Попробовала улыбнуться Акко.
- Я рада.
- Где скверна? Куда ты дела её? – Ловиса приподнялась на постели.
- Лежи, тебе сейчас не стоит двигаться… Я положила её в банку и поставила в холодильник, в морге.
- Я хочу уничтожить её. Сама.
- Не думай сейчас об этом… Всё позади.
- Нет, мама. Я требую. Принеси её, принеси и положи в холодильник здесь. Я своими руками хочу её уничтожить.
Мама тихо погладила дочку по голове. «Хорошо. Завтра я принесу». – Сказала она.
Через неделю Ловиса уже ходила на костылях. Мама поддерживала, когда девушке нужно было подняться по лестнице или перейти через канаву. Девочка теперь жила дома, почти весь день оставаясь одна. Уродливый, бесконечно чужой, будто прикоснувшийся к дьяволу кусок плоти Ловиса и мама сожгли за городом, в осиновой роще. Выкопали неглубокую ямку, обильно полили медицинским спиртом, и подожгли. Когда мерзость превратилась в обугленную иссушенную головёшку, её втоптали в пепел и присыпали землёй. Девочка была спокойна. Вид собственной плоти не вызывал у неё истерики и ужаса… Она тихо попрощалась с нею. «Гори адским огнём, семя сатаны…» Ловиса, стоя и глядя в огонь, прокляла того, кто разрушил её жизнь. Прокляла уже холодно и без эмоций. Не зная, достигнет ли цели выпущенная в мир её ледяная ненависть, её не выплаканная боль…
От гормональных препаратов девушка отказалась. Ловиса почти перестала есть, она становилась совсем худой, с беспокойством мама смотрела, как её дочка на глазах превращается в заторможенную анорексичку.
Мама скрыла от дочери, что ходила за это время и не раз, писала заявление в местную полицию. Сперва заявление приняли, пообещали разобраться. Но когда мама приходила во второй раз, в третий, сообщала подробности, ей настойчиво дали понять, что лезет она не туда. «Прекратите мельтешить» - Грубо прервал в последний раз её жалобу пожилой майор. «Будет только хуже, если не осадишь коней, мамаша. Да, понимаю, но и вы нас поймите: те сведения, которые вы предоставили, увы, недостаточны. Кого мы ищем? Мухтара? Вы в своём уме? У нас так собаку звали. И думаю, вам не стоит лишний раз беспокоить дочку. Вы хотите, чтобы её обследовали? Полагаю, вашей дочке этого сейчас хочется меньше всего».
Майор заметно нервничал. Флора прекрасно видела, что он что-то скрывает. Надеяться в этом городе на справедливость им, чужакам, можно было забыть. Серьёзная гнида пересекла их судьбу, даже сейчас воздух в помещении загустевал, когда о нём начинали говорить вслух. И будто сами стены пристально прислушивались и взвешивали каждое слово…
Это совсем другую породу педофилов кошмарят и линчуют, «опускают» в тюрьмах – трусливых, травмированных в детстве инцелов, неудачников-одиночек, вожделеющих мазохистов… Их наказания зачастую превосходит тяжестью преступление, превосходит стократно. И никого не будет волновать, что такой зашуганный, отводящий глаза извращенец – сам в детстве подвергся насилию, был сломан, перемолот, уничтожен навеки… Никого не будет волновать, что его презирали и отвергали женщины, а одиночество, запертая злоба, глубокие детские травмы и животная похоть толкнут однажды на преступление несчастного; этого УЖЕ наказанного авансом… Травмированный в детстве – редко будет знать от людей поддержку и понимание. Люди кладут в талерку монетки, где они есть. Где есть монетки родительской и женской Любви и Заботы – люди будут добавлять свои монеточки Тепла и Поддержки. А у кого полна талерка монеток Обид, Одиночества и Страха – с удовольствием добавят пару Плевков от себя… Вот так вот бывает. Осмелься такой травмированный пугливый инцел прикоснуться к чужому ребёнку, чужой женщине - общество «порядочных людей» опустит его и разделает, как свинью. Обществу это привычно делать со свиньями, УРБами, и прочими «козлами отпущения»… Общество живёт, и всего жило этим. Ведь, как говорится, что позволено Юпитеру, не позволено его быку... А «быки» обычно страдают, даже не совершая преступление… И весь этот кошмар вращает Колесо Сансары, проигрывает в бесконечном повторе сценарий «Сета и Семейства» в самых разных, извращённых вариациях, питая утробу «омелы» на Древе Жизни – питая самого себя. Жажда, страсть, боль, одиночество… Их пламя ненасытно, и в нём, порою, сгорают самые лучшие души, не находя пути к Истине. Сеть прочна: больше дёргаешься – сильнее запутываешься. И горькую карту «Сета» в этой «Игре» разыграла Ловиса, попав в самую топку, в самую мясорубку, выдавливающую гаввах...
Зверь, искалечивший девушку, был отнюдь не из породы «Сета», и сети ему пока не грозили. Он плёл их, подобно Пауку, хотя и сам был «сплетённым» - жирным узелком на паутине страстных «дхарм». Такого, как он, бета-быдло кошмарить не станет, а само заблеет оргазмирующей овцой… И пойдёт за ним, как за вожаком, и будет сражаться за него, рискуя жизнью, как сражается за своих Вождей… Быдло любит силу и власть, а кто не любит – уважает. Иначе Сеть распадётся. Иначе Закон перестанет держать… Кто совершает преступление без стыда и страха – не преступник. В пирамидальной иерархии этого мира не козлам и шакалам судить тигра… На уровне верхов – позволено многое. Такие наказывают сами. И берут сами, чего пожелают... И всегда правы. В этом мире у кого власть, тот и прав. С кем выгодно сотрудничать – тот прав. Кто важное звено Системы – тот прав и оберегаем Системой. А Система нуждается в «топливе», и пожирает собственный «хвост».
Во время прогулок Ловиса ощущала на себе пристальные взгляды. Старушки, мамы с маленькими детьми, подростки, играющие на детской площадке… В этих взглядах читалось осуждение, брезгливая жалость, и желание всеми силами отстраниться от её беды, от её «зафаршмаченной» жизни. На неё смотрели, как смотрят на забиваемое животное, извивающееся от боли и заливающее всё нечистотами и кровью. С любопытством, отвращением, и равнодушной уничижающей жалостью.
Девушка хотела провалиться сквозь землю от таких взглядов.
Однажды вечером, гуляя с мамой в соседнем дворе, они проходили мимо подъезда, и там на скамейке валялась безобразная мужеподобная старуха в мужском чёрном пиджаке, косая на один глаз. По виду безумная или пьяная… Она, только приметив незнакомцев, улыбнулась, показав острый жёлтый клык. И, выпучив свой единственный водянистый глаз в обрамлении сизого пуха, старуха принялась бормотать низким прокуренным голосом, уставившись прямо на обомлевшую девочку:
«Чудищем станешь, для всех, кто увидит!
Прославишься больше, чем сторож небес,
Сама чрез решётку на небо смотрящая!
Безумье и муки, бред и тревога;
Отчаянье, боль, да чёрная похоть утробу раздуют!
Хороший ребёнок созреет – хей-хо!
****ку – в шухлядку, сверху землицы…
Вороны тоже важные птицы…
Вороны рыщут по сытную тушу,
Облепили душу!»
- Пойдём быстрее… - Мама прикрыла собой остолбеневшую и обмякшую на костылях Акко и мягко подтолкнула. – Иди, не обращай внимания. Сумасшедшая, что с неё взять…
А через три недели, когда сняли фиксатор, и девушка уже осторожно ходила самостоятельно с одним костылём, она, возвращаясь после недолгой прогулки домой, на пороге перед входной дверью квартиры обнаружила разрезанную надвое картофелину с бородавками. Вся картофелина была утыкана разноцветными булавками, а рядом лежала монета «3 эспенмарки».
«Откуда они знают…» – Не могла понять девочка, и боль, и ужас, и отвращение к людям и миру охватывало её... Неужели врачи растрезвонили по всему городу страшную мучительную тайну девочки? Ловиса снова заболела. Она отказывалась выходить из квартиры, и сутками на пролёт спала. Девочка ничего не ела, и даже стала отказываться от воды.
Мама никак не защищала дочь. Она напротив, сделалась холодной, даже жестокой. Она устала.
Акко понимала, сколько страдания, материальных трат и бытового дискомфорта принесла своей маме. И ни в чём не обвиняла её. Девочке было просто плохо. И бесконечно одиноко. Она не видела впереди ничего, кроме смерти. Столько жестокости выпало на её недолгую жизнь… Ловиса будто бы состарилась. И из впалых глаз, застывших на иссушенном узком лице, чёрных и страшных, глядела старуха. А где-то, совсем рядом, родители ласкают своих детей, и дети обнимают родителей, и влюблённые нежно целуются в лучах нежного солнца, и дружат, и ценят, и охраняют секреты, горой встают друг за друга… И всё это люди. Бесконечно чужие, бесконечно жестокие существа, взявшие власть судить и право приговаривать на погибель... И отвержение – молчаливое одиночество, пронзало страшней кинжала.
Люди жестокие существа, и чем более они счастливы, чем более удачливы и любимы – тем более изощрённа и безвинна их жестокость. Люди, когда видят больную мозоль, с наслаждением на неё давят. Часто как бы невзначай, как бы не со зла, но побольнее. Ведь наблюдать чужую боль, не ощущая свою – занятно, это завораживает, как всматриваться в бездну, стоя на безопасной смотровой площадке... И так и подмывает бросить туда камушек. Ведь так радостно осознавать, что летит в бездну он, хотя мог бы полететь ты… И мало кто готов припасть губами к твоим свербящим ранам, мало кто готов кинуться за тобой в бездну, или хотя бы искренне скорбеть по тебе, упавшему, без тени злорадства и азарта патологоанатома.
Люди каждым взглядом, и якобы случайно брошенным словом, напоминали Ловисе о её трагедии, причём их эвфемизмы были куда больнее прямых насмешек. Даже мама часто будто бы невзначай проводила по больному… А может, так только казалось несчастной Акко? Может, она сама внушила себе всё это? Маленькая, мнительная, несчастная одиночка… Но нет. Всё это было правдой.
Ловиса погибала. Мама, хоть и становилась день ото дня холоднее – видела всё это и приняла решение.
Они вдвоём с маленькой Акко перебрались обратно в Траумштадт.
Наступала осень. Сумрачный холод и затяжная морось немного успокоили воспалённые раны девушки. Город встречал её как-то нежно… Или так просто казалось. Город, затерянный на краю географии, где нет телефона и телеграфа, куда нечасто ходят поезда, где почти не бывает приезжих, а напротив, большинство уезжает, кто в Фойербрук, кто в Вальдштадт, кто в солнечный Рамаллон… Тут никто не знал о её беде. А мама… Она бы не рассказала… Почти целый месяц мама сидела без работы. Так случилось, что не было ни одной вакансии по специальности. Потом она устроилась фельдшером по вызову.
Шло время. Раны на душе девушки медленно зарубцовывались. Одиночество – стало её прибежищем. Девушка почти не выходила на улицу, а если и покидала квартиру, то в основном затемно, или когда скверная погода – туманы и морось, снег и лютый мороз – выгоняли с улиц людей. Девушка потихоньку стала есть. По-прежнему, как и раньше – вегетарианскую пищу. В квартире, куда переехали они с мамой, находящейся в тихом переулке у Лорьянштрассе, от прошлых хозяев осталось старинное добротное пианино. Девушка подолгу играла на нём, всю свою боль и тихую скорбь превращая в музыку, и как бы отпуская, отпуская к бездонному небу вместе с этими минорными звуками… Акко занялась йогой. Попросила маму купить ей самоучитель. Так же девушка делала регулярную гимнастику, силовые упражнения с собственным весом. Если бы кто-то посмотрел на Ловису со стороны, от отметил бы, что из худенькой девочки с большими глазами, Акко превратилась в почти женщину, не красавицу, если мерить вульгарными лекалами, но в очень милую и запоминающуюся. Она была женственна, во всех смыслах этого слова: мягкий стан, длинные волосы, тонкая талия, небольшая, но красивая грудь… Она развилась, несмотря на предостережения мамы, что без гормональной терапии девушка превратится в больное разбитое подобие мужчины. Ловиса медленно распускалась, как ночной цветок в диком ущелье на краю света. И пока только луна да звёзды видели её по ночам...
Несколько раз Ловиса почти было бралась написать письмо Глафире. Боль предательства почти улеглась, да и была ли в этом вина Сестры, в мире, где «никто никому ничего не должен»? Акко запомнила несложный адрес, такого бесконечно далёкого Фросгарда… И так хотела вновь увидеть эту немолодую, ставшую самой близкой во всём мире женщину… А ещё обнять Медведочку и поцеловать её во влажный хобот. Медведочку – даже больше. Но каждый раз, девушка одёргивала себя. Всё, что она пережила, было невыразимо. Об этом невозможно никому рассказать, ни с кем поделиться… С такой болью не скулят, а тихо уползают погибать в самый тёмный и самый дальний угол. Или находят этот угол в своей душе. Глафира была пройденным этапом. Светлым, но теперь потерявшим всякий смысл…
Да и письмо – решись всё же Акко однажды отправить его – не дошло бы до адресата. Прошёл год, как Глафира умерла. Ещё за год до этого – умерла Медведка. Медведку укусил клещ. В Винтервандской тундре, где этих насекомых не бывало отродясь. Клеща принесла на себе собака соседки, которая на выходные ездила с ней южнее, в более тёплый Брейдаблик. Клещ отвалился от соседской собаки во дворе. Клещ долго полз по низкой травке. Клещ незаметно сел на длинную густую шёрстку Медведки… Тот самый клещ, один из сотни, что приносит смерть. Медведка «сгорела» за пять дней, и никакая помощь ветврачей и даже переливание крови не задержали Рок. Рядом больше не было тёти Амаранты… А Глафира тяжело заболела после смерти Медведки. Она вдруг ощутила, что такое Одиночество, во всей его ужасающей тьме. И холодный, меланхоличный Фросгард, населённый угрюмыми пожилыми людьми, не любившими чужаков, только пил её силы. Глафира повесилась. Она долго искала подходящее дерево в краю тундры и скал. Глафира нашла кривую полярную осину. Немолодая женщина повесилась на шёлковом буксировочном тросе. Вот только тонкие, болезненные ветви едва выдержали вес усохшей старухи, прогнулись, и Глафира коснулась кончиками пальцев ног земли. Она висела долго, а ветер раскачивал хлипкое дерево, то заставляя вздыматься, поднимая задыхающееся тело вверх, то снова опускать наземь. Глафира умерла, пусть и не сразу. Чайки выклевали её глаза. Тело долго висело над бездонным фьёрдом, неприкаянно болтаясь под злыми ветрами. В этих землях не водится вороньё, нет мух и их жадных детишек-опарышей, а полярные волки отчего-то не тронули труп…
Прошёл ещё год, и мама отдала Ловису в музыкальную школу. На этот раз, посоветовавшись с дочерью, и получив утвердительный ответ. Учительница по фортепиано Вивьен Фогельзанг, по-доброму отнеслась к нелюдимой немного неуклюжей девушке.
Акко много читала, сама постигала науки и знания. Потихоньку девушка стала почаще выбираться одна на прогулки. Здесь, а Трауме, люди были словно бы добрей и равнодушней, чем в ПГТ Бриш. Или, так просто казалось…
А потом, во время одной из прогулок с мамой, Ловиса впервые увидела Его. Украдкой. Издалека. Он тоже один возвращался из школы; сутулый, грустный, странный…
А проклятье Ловисы, произнесённое над тем дьявольским костром, в котором горела её осквернённая плоть, достигло своей цели. Пускай через несколько лет, но удар его был сокрушителен.
Для тех душ, у кого нет заступников на Земле, бывают заступники на Небесах. И их гнев страшнее, и их гнев дольше.
Ловиса больше совсем не вспоминала о жестоком рыжем хряке, и тех двух фигурах, сокрытых в темноте…
«И когда он снял пятую печать,
Я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие,
И за свидетельство, которое они имели.
И возопили они громким голосом, говоря:
Доколе, Владыка святой и истинный,
Не судишь, и не мстишь живущим на земле за нашу кровь?
И даны были каждому из них одежды белые,
И сказано им, чтобы они успокоились ещё на малое время,
Пока и сотрудники их, и братья их, которые будут убиты, как и они,
Дополнят число».
(Из откровения Иоанна Богослова).
..
Глава 35. Зима. «Инсайд».
Если мир вас ненавидит, знайте, что Меня прежде вас возненавидел. Ненавидящий Меня - ненавидит Отца моего…
Если бы вы были от мира, то мир любил бы своё; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, поэтому ненавидит вас мир…
Изгонят вас из синагог; даже наступит время, когда всякий, убивающий вас, будет думать, что он тем служит Богу...
Так будут поступать, потому что не познали ни Отца, ни Меня.
В мире будете иметь скорбь, но мужайтесь; Я победил мир.
(Иисус. Евангелие от Иоанна)
Двадцатое января ознаменовалось страшным похолоданием. Снова открылось Окно. И это было торжество Зимы, торжество белой смерти, торжество, с которого уйдут немногие… Запасы угля кончались. Раймонд выгреб последнее из бабушкиного железного гаража во дворе, и теперь сжигал мебель и вещи. В печку летело всё – книги, которые он так любил в детстве, которые дарила ему бабушка и мать; детские игрушки, разломанная мебель, бабушкина одежда… Раймонд бросил в огонь даже книгу, которую под его подушкой оставила Ловиса, выходя из дома в последний раз. Пусть лучше пламя сожжёт всё, что было мне дорого – думал он. Пусть пламя возьмёт, а не руки врагов. Глядя в огонь, Раймонд постоянно успокаивал себя, что Амина была мертва на момент кремации. Он убеждал себя: сердце – не билось, дыхания – не было, лапы, нос и даже живот- стали холодны… Но сама мысль, страшное сожаление, что он стал причиной жутких страданий парализованной, впавшей в кому дочери – была страшней всего. Эту мысль он не мог заглушить, и она вытеснила все остальные. Надо было подождать ещё несколько дней… недель… Подождать, пока тело превратилось бы в мёрзлую глыбу, и только тогда – сжигать! Не подумал, дурак, не подумал… Старик плакал, сжимая брезентовый ошейник. Такой большой, купленный дочке на вырост.
Квартира превратилась в жалкое зрелище: ободранная, покрытая инеем, с размазанной по полу золой. И дух смерти давно витал под потолком. Он колыхал шторы, качал люстру и ловец снов, подвешенный на ней; разметал золу и медленно гасил пламя. Ночью он касался лица Раймонда и подолгу сидел у него на груди. Тяжёлый и мохнатый, тёмный и душный.
За всё время ни тётя Флора, ни родной дядя Фариборц не навестили юношу. А может, Флора тоже теперь мертва, ибо смысла в её жизни оставалось не больше, чем в жизни Рэя. А дядя Фариборц – никогда не питал большой любви к племяннику. Как, впрочем, похоже, и ни к кому вообще.
Часто в своей голове Раймонд слышал слова философа, чьё имя не мог вспомнить. И слова его звучали так: «Каждый рождается для того, чтобы быть счастливым, и делать счастливыми других. Если вы никого не сделали счастливее – вы идёте против Вселенной. Но если вы несчастны сами – вы идёте против собственного пути. Большая ошибка – перечить Вселенной. Но нет преступления страшнее – чем перечить самому себе». Иногда, старику казалось, что всё его существование – сплошное отступничество от себя. Он, будто птица, которой отрезали крылья и всесильной жестокой волей заключили в плотных подземных пластах – рыть ходы в слепую, миллиметр за миллиметром продвигаясь куда-то. Но куда? Разве там, куда ведут эти ходы, всё не тот же плотный, тёмный, нестерпимый грунт? Рэй понимал нелепую ошибку своего бытия, но не мог ничего поделать. Не мог вырваться из подземелья, не мог снова отрастить утраченные крылья… Он даже стал забывать, а может, и вовсе забыл, как выглядит Небо и потерял с ним связь. Сознание в темноте и изоляции то гасло, давая передышки блаженного покоя, то начинало болезненно дребезжать, вопия Пустоте о помощи и осыпаясь острыми осколками… Старик часто думал о смерти. То предвкушая и мечтая забыться покоем; то вспоминая садистские предостережения нуворишей, будто самоубийц, и даже просто глубоко несчастных и на том свете ждут страшные муки, которым не будет конца... Вспоминал, и будто палач демонстрировал ему свои инструменты, предвкушая пытку. Вот – ты станешь голодной скорлупой-клипот, из которой уйдёт любой свет, а останется только боль, жажда и одиночество, закольцованные в вечной неподвижности… Или вот, полюбуйся – цепь реинкарнаций в тела ещё более несчастных существ, ты же знаешь, какие существа самые несчастные… Или по классике – вот тебе котёл со смолою, и черти с баграми, и древо Заккум, и сера, и гной, и та же пресловутая вечность… И везде – нет силы избавить, спасти, защитить. «Где же Бог, Творец? Разве не вы любите повторять, что он добрый и всеблагой?? Как же тогда он допускает такое??» - Молча вопрошал Пустоту Раймонд. – «Бог ли создал вас, о люди, столь неразумными и жестокосердными? Будто палач пробуя инструменты, вы обожаете смаковать (и в тайне желать) злой доли неудачникам, кого и так прижала беда, кто уже в смерти алчет спасенье от боли… Но это же ваши братья, соседи, соотечественники… Просто люди, в конце концов, такие же живые люди, что живут с вами на одной планете! Неужто вы не разумеете, что сами и сеете зло, даже если чужую боль, подобно мусору, брезгливо сваливаете в информационное поле Земли? Как мусор, она никуда оттуда не денется, но как семена даст всходы, и рано ли, поздно, приведёт и вас к погибели…»
Старик не понимал людей, окружавших его по жизни: ведь можно не пугать, смакуя чужое страдание, но помочь. Взять и помочь, как помогают хорошие врачи. Для такой помощи не нужно медицинское образование, не нужна лицензия… Только доброта. Только доброта и храбрость...
Думая о грядущей смерти, Раймонд не мог опереться на веру. Именно веру, вопреки всему… Он всегда интересовался вопросами мироустройства, жизни и смерти, космоса, параллельных миров и прочим. Но старик понимал, что ничего не знает о мире и своём месте в нём. Чем больше он читал умных книжек, тем лишь больше вопросов хотелось задать. Мир очень сложен, многомерен, в нём великое множество законов, полей, взаимодействий… В нём уйма непознанного, жуткого, тайного. Много странных и зловещих встреч случалось на пути, и порождали они лишь вопросы. Извечные жалкие вопросы, вечно ожидая благословенья-ответа… Интуитивно, некоторые «попытки ответа» казались обоснованными, ведь они как правило работали – например физика, астрология, некоторые виды магии. Но они не могли дать полной картины… Некоторые взгляды были близки – особенно вера Звёздных Детей. Ведь она учила добру, состраданию, справедливости… Это находило прямой отклик в сердце старика, прямое согласие. Но Раймонд не сказать, что верил. Он очень хотел верить. И он понимал, что если бы эта Вера стала всеобщей – многие ответы были бы найдены, а на земле расцвёл бы Эдемский сад…
Оставаясь лицом к лицу со смертью, подводя итоги и заглядывая в Бездну, Раймонд знал, что он не самый нечастный человек на земле… Ведь ему помогла Ловиса. Добрая, храбрая, самая-самая… Ему выпал невероятный «джекпот», пусть даже лишь на одну осень… Старик благодарил её. Благодарил и молился, чтобы у ней с Аминой было всё хорошо в загробном мире. Но скользкие сомнения, что его любимых вопреки Надежде и Вере засосала утроба ада, рвали на части. И бывало, в минуты делирия, старик спрашивал Пустоту: «Встречу ли я когда-нибудь Ловису и Амину? Будем ли мы свободны и счастливы? Придёт ли к исправлению и всё человечество, заблудившееся в жестокосердности и эгоизме?» Но пустота, как в том стихотворении, всегда отвечала хриплым карканьем Ананки: «Nevermore».
А в деревянные ставни стучал ветер. И лучина горела на столе. Тьма, вспыхивающая кристаллами холода, проникала во все щели. Она даже не боялась облизывать пламя лучин и заглядывать в печь. Огонь горел плохо. Как бы Раймонд не пытался его разжигать, подкармливая полусухой мебелью. Было трудно дышать. Когда открывались Окна, и космический холод опускался на землю, воздух с порывами ветра уносился прочь от Города, оставляя за собой звенящую пустоту. И в этой пустоте не было жизни. Даже для огня...
У Рэя кружилась голова. Он был совсем один, и грань между смертью и жизнью стиралась; в ней, будто, видны уже были разрывы. И казалось порой, что весь город тоже мёртв. И нет в нём ни души. Что мир вокруг – уже одна из форм ада – пустая, лишённая жизни и света оболочка-клипот, в которой в бесконечном повторе бьются мысли и образы одинокого разума. И стоит выйти на улицу - лишь белое безмолвие под синим небом станет его зеркальным отражением.
Окно продержалось восемь дней. Ночами город погружался во тьму, и тишина звенела в промёрзшем воздухе. Не кричали галки, не выли бродячие собаки, не рычали автомобили своими моторами. Давно не лязгали стальными колёсами поезда на далёком вокзале. Безмолвие и одиночество. И люди – каждый за себя, за свою маленькую семью – боролись со смертью. Эгоизм загонял по тёмным норам, пестовал страхи, взращивал ненависть...
Когда закончилась небесная аномалия, и тёплая волна воздуха с запада спасительным одеялом накрывала Траумштадт, Раймонд решил в последний раз навестить квартиру своих родителей. Термометр показывал минус 18, и это казалось настоящим спасением. Обезлюдевшая Розенштрассе огибала костёл Святой Селестины, и солнце отражалась в позолоте капеллы… С Хальмарского озера тянуло ветром, и за жиденькой осиновой рощей зияла его белоснежная пустота, уходящая за горизонт. На улице встречались редкие прохожие, закутанные в тяжёлые тёмные пуховики. Они не поднимали глаз, шли сгорбившись, быстро перебирая ногами по утрамбованному скрипучему снегу.
Раймонд сильно мёрз. Когда чувствуешь одиночество – мёрзнешь намного сильнее. К тому же старик уже много дней ничего не ел. Еда перестала вызывать всякую радость, и Рэй решил встретить смерть «на пустой желудок». Как в годы юности, когда он голодал 40 суток… Только довести до конца. Идя по скрипучему снегу, согбенный мизантроп шептал: «Почему умерли вы - мои жена и дочка; кому нужна была ваша смерть... Почему умерли вы, а не тысячи смердящих гнид, от которых только мерзость и зло…» – Слёзы, замерзая, катились по щекам мизантропа. Эти места вызвали в нём пронзительную ностальгию, что как острый клинок вонзалась в промёрзшую плоть, и заставляла бесчувственное вновь ощущать фантомную боль… Налево, прямой, как взлётная полоса линией, убегала Лорьянштрассе.
«Там, в паре кварталов отсюда, она впервые сказала мне «Привет». И столько раз мы ходили здесь, по этой самой мостовой, и земля эта навеки будем помнить её шаги… Она будет помнить и робкую поступь Амины, девочки, что уже не станет взрослой…»
Дом № 8А – угрюмая восьмиэтажка из силикатного кирпича с толстенными стенами. Она, не приветствуя, уставилась на сгорбленного 22-ух летнего старика подслеповато-обледенелыми окнами. Во дворе не стояло машин, а сухие бородавчатые осокори были спилены под корень. Видно, ушли на дрова... И крыша нахохлившегося мрачного дома курилась трубами. Раймонд отворил двери подъезда. Спасительное тепло обдало окоченевшие лицо и ладони. Юноша поднимался по гулким бетонным ступеням. Подъезд, по пролётам которого он отшагал больше двадцати лет своей жизни, не вызывал ностальгии и тепла. Скорей отвращение, к своей прошлой, бесконечно-долгой и бесконечно печальной жизни. Жизни до Ловисы… Вся эта жизнь не стоила и минуты рядом с Акко и Аминой! Жестоко избитой, оплёванной и оболганной Акко... Зловеще убитой Аминой, в чьей шерсти под утро кто-то заплел крохотные косички…
Дверь квартиры №133, хранящая потёртые следы детских рисунков мизантропа, и изрубленная спасшим его Ангелом, оказалась затворена на деревянную рейку. Иней разрастался ледяными цветами вдоль косяков двери и сквозивших холодом щелей. Раймонд толкнул дверь. Квартира встретила его равнодушным забвеньем. Её давно вынесли мародёры, на полу примёрзли грязные следы больших ботинок. В зале сквозь разбитое стекло, ветром намело метровый сугроб. Книги, коллекция диафильмов и праздничный сервиз из буфета были разбросаны по полу и перемешаны с грязным снегом. В комнате Раймонда, откуда он ещё в октябре вынес самые дорогие ему вещи и тёплую одежду, кто-то, наверно бездомный, устроил лежанку и отхожее место в углу. Но теперь его след простыл – вместе с лютыми холодами он или нашёл пристанище теплее, или замёрз где-нибудь на давно остывшей теплотрассе... Запасы угля в коробе израсходованы. Раймонд вздохнул. Вся эта продрогшая грязь была давно не его, и как мёртвое тело, раздутое и кишащее опарышами – её хотелось лишь отбросить прочь. Прочь, чтобы мир – в лице бродяг и мародёров, врагов и неумолимого времени – обратил эту тяжёлую грязь и безликий прах. Рэй, немного постояв, поглядев в последний раз в окно на гудящую белёсую пустоту, вышел на лестничную площадку. И, когда он уже сделал первый шаг, чтобы спуститься вниз, напротив отворилась дверь.
- Так, стой!
Раймонд обернулся. На лестничной площадке стояла Элиша Браммер. Соседка из 135-ой квартиры. Бойкая тридцатишестилетняя женщина, очень яркая и красивая: миниатюрная, смуглая, подвижная. Мать троих детей и «главная по подъезду». Извечная любимица и активистка, что брала от жизни всё, но и многое отдавала. Она работала главврачом в городской больнице, была мужем полковника жандармерии Альфреда Браммера.
- Ты думаешь, что можешь вот так просто уйти?? - С нескрываемой бестактностью закричала она, схватив Раймонда за рукав. – По-твоему, это я должна оплачивать твои долги за отопление и электричество?? Ты вообще в курсе, что в твоей квартире бомжи устроили притон, нажгли тебе лет на десять вперёд?? Эй, смотри в глаза, жертва аборта!
- Откуда в вас столько злобы… - Тихо говорил юноша, мягко высвободив рукав. – Даже в такое время, когда людям надо объединяться, помогать друг другу, вы мне хамите… Будто я для вас не человек, а враг и злобное чудовище… Но что я вам сделал плохого за всю свою жизнь… Даже не скажете. А отопление Она тогда перекрыла, в сентябре, когда мы ушли… - Старик, произнеся слово «Она», потеплел и невольно улыбнулся.
- Да какой ты человек, обиженка убогая?? Я же тебя как облупленного знаю! – Элиша рассмеялась своим обаятельным беззлобным смехом. Есть такая порода людей, от которых даже оскорбления и угрозы звучат легко, да тяжело ранят - подобно флешеттам застревают навсегда и гноятся в незаживающих ранах. Элиша хоть и была остра на язык, идя по жизни с хуцпой, обычно она общалась вежливо и красноречиво, а если желала оскорбить – била точно в цель вполне культурными словами, сохраняя невозмутимую лёгкость. Такие люди гармоничны во всём, энергичны, любимы - отчего ранят лишь больнее. Но сегодня женщина разошлась, будто какие-то силы и страх пробили брешь в её неуязвимости, выводя из привычного равновесия.
- Думаешь, ушёл и всё, ни соседей не предупредив, не вызвав слесаря, не обрезав электричество и водопровод?! Ты знаешь, что по первым морозам трубу прорвало, и я за свои деньги вызывала мастера! – Войдя во вкус, кричала она. А Раймонд смотрел на неё, такую складную и красивую, ухоженную, обласканную. Одетую в длинный махровый халат, обнаживший ключицы и приоткрывший небольшую, но точёную и женственную грудь. У Элиши волнистые чёрные волосы, убранные в пучок, стройные маленькие ножки в колготках нежно-кремового цвета и изящных балетках. На милом живом лице горели насмешливые и смелые светло-карие глаза в мелкую крапинку. Сегодня они казались особенно большими и невинными, и так обезоруживающе тревожными… Изящные гибкие руки украшал скромный маникюр и ярко-красная нить, повязанная на запястье. Элиша была вся такая социальная и живая, порождение другой вселенной… но излучающая слепящую красоту и мучительную женственность. Она казалась совсем юной, и типаж её не постарел бы и в пятьдесят; и даже в семьдесят она наверняка оставалась бы не старухой, а живой и красивой миниатюрной женщиной. Имеющая кучу увлечений, умная, насмешливая, дерзкая, вечно на-позитиве... Про неё часто говорили «Солнышко», муж и дети любили её безумно…
Эспенляндские философы разделяли векторы мирской воли на Эрос и Танатос. Элиша была чистой силой Эроса – буйства жизни, цветения, весны, сексуальности, любви к детям, активной мирской деятельности… Силой покорения Природы и завоевания её девственных дебрей... Той силой, что яростно противопоставлена мрачному, холодному, печальному, отрешённому началу Танатоса… Танатоса, который избегал кипучей мирской жизни, и бойких шуток, и детского смеха, и покорения Первородного Покоя; что пребывал в гармонии до человека, и мог бы существовать с человеком вместе, если бы люди – его дети, были не столь эгоистичны и жестоки… Танатос – начало начал, то первозданное Лоно, которое и породило Жизнь - в мире людей всегда представляли как смерть, и абсолютное зло, с которым боролись нещадно… С его священным пугающим покоем, кроткой дремучей пассивностью, тихим увяданьем, первозданностью и матерью-темнотой… Силы Эроса - манифестация Эго - всегда боролись с ним, вырубая чащи, истребляя чудовищ… Проливая Огонь, думая, что проливают Свет…
Раймонд вспомнил, как в школьную пору, когда он был неуклюжим, наивным и диким ребёнком, когда совершал много глупостей и ошибок, но был при этом живым и чувственным – не лишённым прожилок Эроса, он страстно мастурбировал на Элишу. Ведь она была для него совершенством физической красоты и сексуальности, этаким дьявольским искушением, которому столь многие проигрывали… Одинокие романтики так легко порой падают в объятия Лилит, питая суккубов, превращаясь в дойного раба «Верблюжьего Бога». Эта грязь сидела и в генах Раймонда, переданная от матери и отца. Конечно, в чувстве юного Рэя не было и искры любви, только грязная телесная похоть, с которой бедный глупый юноша тогда не умел совладать… Впрочем, многие не умеют всю жизнь. И он с удовольствием брал из её красивых, вкусно пахнущих рук сладкие зелёные яблочки, иногда украдкой любовался ею, и украдкой онанировал на её образ, представляя Элишу доброй и любящей, одинокой, его женой… Но теперь, старик еле сдерживал рвотные позывы от этих мыслей, и даже на пару секунд прикрыл глаза, чтобы не выблевать своё отвращение и свой стыд прямо на пол лестничной клетки.
Сети Лилит бессильны для познавших истинную Любовь.
22-ух летний старик протянул соседке несколько крупных купюр. Последние его накопления.
– Возьмите. Этого хватит.
Элиша уставилась на Рэя глазами глумящейся победительницы.
- Эй, ты не понял, хобяка ты заторможенный. Это я что ли за тебя должна заниматься ремонтом, бегать по ЖКХ и стройбазам? Ну-ка, остался здесь. Вечером придёт муж, будешь с ним говорить.
- Я не собираюсь ни с кем говорить. – Странной детской улыбкой просветлел Раймонд. - На днях я убью себя, и гори всё оно синим пламенем… Не нужно мне этой квартиры, заберите её себе, в качестве компенсации, если хотите…
- Ой, да ты что! – Рассмеялась и состроила гримаску Элиша. Внешне она казалась всё такой же энергичной и душной, как в спокойные сытые времена. Будто не бродила смерть по городу, не брала свою жатву; будто вся прошлая жизнь не погибла почти в одночасье и навсегда… Впрочем, в её квартире наверняка тепло и сыто. И дети её – девочка постарше и двое мальчиков-двойняшек, наверняка одеты и накормлены, любимы и обласканы. И защищены почти от любой беды. Сильные мира сего, вероятно, приспособятся и в новой эре. Вольются в общество синцев, уничтожая и угнетая оставшиеся осколки таких вот, как Раймонд, неудачников - осколки Танатоса, осколки Заката, не нашедшие удачи и счастья даже в родной стране… Даже в родном городе, подъезде, семье – обречённые на роль чудовищ, с которыми сражаются «светлые» герои и всегда истребляют их… И Эрос снова будет властвовать – кипучая жизнь Новой Цивилизации, но дороги её будут выстланы болью и кровью…
- Слушай, Рэй. – Продолжала она. – Убей себя чуть позже, а? Вот сделаешь ремонт – и в путь! А квартиркой не тебе распоряжаться, насколько я знаю… Ты ведь всё равно никому не нужен, и себе, я посмотрю… Не мастурбировать же тебе на меня до старческой импотенции! Вол ты убогий… А может, тебе того... чик-чик? Ну, чтобы на душе спокойнее стало… Знаешь, говорят помогает! Слушай, а ты знаешь хоть, что тебя ждёт там? Ну, после смерти. Ты думаешь, там для тебя всё закончится? Вот так просто, умер - и пустота? Ахах, я тебя разочарую… Там тебе будет намного хуже. Ты ведь по жизни шлимазл – ходячая проблема и ящик Пандоры, всевышний отвернулся от тебя, а ты не ухом ни рылом, в сказки всё веришь. И девица твоя сутулая, которая с дядей Соломоном приходила к тебе, тебя бы тоже вскоре бросила. Что вообще она в тебе находила? Хорошенькая, кстати, девица для шиксы, если помыть да приодеть. Но в белом саване тоже ничего! Ей бы и Флоре тоже счёт предъявить тысяч на десять железных! Да не с кого спрашивать… А тебе лучше бы в этой квартире и сдохнуть тогда, правильно Майя замок заблочила, я бы ни за что кипишь не подняла… Меньше бы мучился, меньше миру вонял. Вообще, тебя учить и учить ещё жизни, чтобы ты людей любить начал, а тогда и о боге поговорим… Впрочем, ты сам во всём виноват. Ты урод и ошибка – мужчинка обиженка, а потому на тебя и льётся вся грязь. Подобное притягивает подобное, Раймонд. Ты заслужил все свои проблемы, и тебе нечего делать в царстве бога. С твоим-то рылом да в калашный ряд! Будешь мучиться вечно в аду, невежественная ты озлобленная свинья. Бог есть любовь, но тебе она недоступна, и всегда будет закрыта для тебя, перезрелый осатаневший инцел... Не найдешь ты спасения в боге, Рэй. Ты невежественный, злой, грязный ребёнок, думающий, что постиг Истину, и пытающийся зацепиться за бога, потому что ничего не знаешь о нём, а потому полагаешь, будто там всё устроено по-другому... Но я разочарую тебя, мальчик… Там всё – точно так же. Что внизу, то и наверху, как говорили мудрые. И раз ты против Мира, против людей, то ты против бога, и царство его для тебя недоступно, и среди людей кроме унижения и боли ты ничего не найдёшь… Не найдёшь, покуда не поменяешь себя, не станешь любить людей и жертвовать ради них, и не познаешь Беззаветную Безусловную Отдающую Любовь.
Раймонд улыбнулся. Разящие точно в цель флешетты, что лились из сладких напомаженных уст Элиши, теперь летели в пустоту, проходя сквозь невесомую душу... Юноша, улыбаясь, ответил:
- Жестокий же твой бог… Он, стало быть, тем, кто несчастен при жизни, и на том свете устроит ад… И попробуй только сорвись с крючка земных страданий – устроенных богом же, уж там тебя сцапают, и будут пытать, покуда стоит вселенная. Бог, по-твоему, и создал меня таким вот, уродом, чудовищем, чтобы мучить и изучать, будто жука, которому сам оторвал лапки… Чтобы сокрыть от меня свой лик, а к другим людям – мучителям моим, повернуться благословением… Эх, обложили меня, обложили! Гонят весело, на номера! Прямо не бог, а клинический маньяк, куда уж там Щекотилам всяким! Какое лютое вы люди садо-мазо придумали по образу своему и подобию, и в боге вашем – лишь ваш оскал. Ты так желаешь мне зла… Но что же я сделал тебе плохого, пусть даже я – чудовище? Как много ненависти и кровожадности за вашей мнимой красотой, о люди… Мы разным богам служим, Элиша. Твоего бога я называю Дьяволом. А вообще, думается мне всё чаще, что люди и есть сами себе и Дьявол и Бог. И мне с вашим «богом» не по пути… А теперь, поди прочь от меня, лярва. Я не хочу ругаться, и тем более проливать твою кровь…
- Что ты сказал сейчас…? Кровь проливать?? Ах ты, волох обоссаный! Ты мне угрожать смеешь, обиженка?! Ну всё – жди... Больно тебе будет сегодня. Очень больно! Будешь мечтать ещё о самоубийстве; а пока стой, я сказала!!!
Элиша схватила старика за куртку, и закричала в квартиру:
- Эй, Нона, беги быстрей к дяде Беркману, пусть поможет мне!
Раймонд, дико расхохотавшись, сильно ударил Элишу в челюсть. Белоснежные зубы хрустнули. В наглых пылающих глазах мелькнула тень страха, гнева и недоумения… Рэй захлопнул дверь в 135-ую квартиру. Нечего маленькой Ноне смотреть на то, что здесь сейчас будет… В Раймонде зажглась и воспылала великая ярость. Он схватил Элишу за ворот халата, и ударил со всей силы головой о лестничные перила. Женщина пыталась закричать, но Рэй достал из пакета пехотную лопатку. Ту самую, старинную, прошедшую не одну войну, с лапчатым крестом Эйзернкройца… И рубанул «лярву» по коленке. Лопасть расколола чашечку и перебила сухожилия прелестной обласканной ножки. Элиша завалилась на бок, задыхаясь от боли. В глазах женщины застыл ужас. Неподдельный ужас... А Рэй входил «во вкус», калечное дитя холода и одиночества; чудовище, загнанное в угол. Он восставал против всего людского мира, так долго и жестоко его терзавшего, против мира, который так долго и старательно взращивал и питал цветы ненависти в его душе…
Старик рубанул в красивое кремово-смуглое лицо Элиши. С двух рук, диагонально, с потягом. Кромка лопаты вошла на удивление легко, но погнулась, видать, была слабо закалена. Редкая досада для Вайхаузенской артели! Но и мягкое железо рассекало плоть с жуткой силой, столь страшная ярость направляла руку Рэя...
«Не в закалке дело, меч плечом крепок!» - Отчего-то вспомнил старик старую поговорку. Это была бойня. Голова женщины раскололась надвое, от виска к щеке. Тонкая лопасть лопатки зазубрилась и завернулась винтом, вдребезги сокрушая молодые здоровые кости… Кровь, и сгустки мяса безудержной массой изливались на бетон. Черенок стал скользким от крови, и только темляк позволял его удерживать; куртка Рэя, лицо, руки – всё пропиталось липкой обволакивающей жидкостью. А мизантроп продолжал наносить удар за ударом, глаза его горели, из груди вырывался безудержный смех. На душе его стало легко и пусто... Он кричал:
«Нате вам, нате! За издевательства, за обман, за угрозы ваши гнилые… За Ловису, за Медведку, за Бога, за меня! Нате вам, HATE!!!»
Женщина валялась у ног Раймонда на полу лестничной клетки. Изрубленное тело дёргалось в конвульсиях - откуда только оставалась жизнь в этой груде мяса... Как бывает иногда живуч человек к своему несчастью… Обезумевший от ярости старик рубил лопатой нещадно; по суставам, лицу, грудям, хребту, предплечьям, ногам… Залитые кровью глаза женщины помутнели, и застыли тупым животным ужасом. Юноша зажал нос ладонью. Под задранным халатом, по уже обмоченным колготкам, текли обильные жёлто-бурые потоки с резким зловонным запахом… «Мертвечинки поди поела… Ходячий скотомогильник» - Грустно ухмыльнулся Рэй. К резкому тёплому запаху крови и жидкого стула прибавилось специфическое амбре, похожее на мускус. Видимо, у Элиши от ужаса опорожнились анальные железы, смешав свой секрет с жуткой вонью поноса и крови. Или Рэй перерубил какую протоку… Красивая обёртка раскрылась, вывалив на свет начинку. Начинка была обыкновенной. Такой же, как у всех других людей, ничуть не красивой и не сексуальной.
Гордыня снова оказалась хрупкой… Красная нить, изящно обхватившая запястья женщины, развязалась сама собою, и робким червячком сползла на бетон…
- До чего вы были эгоистичны и жестоки, а ещё нацепили красную нить милосердия и служения добру… - Раймонд грустно смотрел на чудовищное зрелище, зажав рукавом нос. Он зло – их «добрым» миром взращенное… Он Танатос, сегодня победивший Эрос...
- Почти так же, как на забое УРБов. Почти так же, как на войне. Ничего страшного, всего лишь смерть… - Философски прошептал старик, глядя на изрубленный труп. Элиша остыла; над ней витало что-то незримое и жуткое, похожее на испарения боли, которая даже после погибели продолжала существовать и извергать свои флюиды… За заблокированной дверью нечеловеческим голосом скулила маленькая Нона – ни в чём не повинная дочка женщины. Она слышала всё, но ничего не могла поделать… Только Раймонд не обращал на неё внимания, её страдания – лишь капля в море боли, и чем жизнь маленькой любимой девочки ценнее жизни Ловисы, Амины, Эттвуда, Ландыша; Раймонда, в конце концов… И многих, многих других. Ничем не ценнее; это вы, люди, одних возвели на пьедестал, а других низвергаете в Трубу.
- С несчастных уже спрошено, Элиша. – Раймонд сталкивал ногами изрубленное тело вниз по лестнице, подумав, что, может, дочка увидит лишь лужу крови – зрелище более нейтральное, чем всё остальное… А может, и нет, плевать; лимит милосердия был исчерпан. – К несчастным следует относиться снисходительно. - Старик накрыл тело женщины халатом. - Жертва на многое имеет право, - Говорил он. - Хоть Вы, власть имущие, так это отрицаете и так боитесь Правды… Вы и посеяли зло, но надеялись не отведать всходов, как вы привыкли… Видит Всевышний, не я желал твоей погибели, но ты вынудила меня, не оставив выбора…
Я обещал Ей, - Шептал Раймонд, - Что больше никому не позволю унижать себя… И это лучшее обещание, что я давал за всю жизнь. Спасибо тебе, Ловиса, мой бесконечно светлый Ангел… Моя искорка Доброго Творца, моё Евангелие… Ты сделала меня Человеком, и ты с Аминой всё, что было, что есть, и что будет в моём мире… Привет… Родная, светлая… Привет. Я навеки помню твой «Привет», изменивший всё.
Дожидаться мужа Раймонду не хотелось. А то и вправду, самоубийству могут помешать.
Раймонд вышел на улицу. Вышел в последний раз. На улице стремительно холодало. По небу разлился жидкий перламутр, и звёзды блестели в разлившейся средь ясного дня сиреневой бездне. Космос стремительно распахивал свой ледяной зёв над городом… Открывалось Окно. И Раймонд улыбнулся. «Спасибо тебе, небо. Забери эту жизнь быстро…»
Он не хотел возвращаться в квартиру бабушки. Да и времени на это уже не оставалось – кто знает, какая смерть его нагонит теперь – две смерти шли за ним по пятам. Одна – в лице разъярённого мужа, друзей и поклонников Элиши – смерть болезненная, некрасивая, полная крови, дерьма и пыток, лишённая романтики, созерцания и покоя… Люди так желали ему такой смерти… Ах, она не пугала Раймонда. Что уж пугать копьём распятого… Утратил он страх теперь, вместе с долгими годами страданий, и вместе с первым поцелуем Ловисы, и вместе с дымом из трубы крематория, где сгорели его жена и дочка… Не страх терзал его, а усталость и отвращение. И не хотел он становиться «пищей» этих хозяев Мира, воинства сатаны… Давать им сладкий глоток злорадства, их ненасытной кровожадной пасти, которой уже оскаливался Новый Мир…
Вторая смерть манила старика ледяными объятьями, несущими пустоту и успокоение… Смерть, так похожая на омут Тёмной Воды, готовой омыть, исцелить и придать вечному забвению раны… Почему-то теперь он верил именно в такую смерть, и мучительное дребезжание воспалённого разума угасало в этой Воде. Старик бежал прочь из города, навстречу милой смерти.
Температура вокруг не просто падала. Она обрушалась. Как если бы небесная Тьма летела на землю подобно гигантскому савану. Фимбульвинтер, привет тебе, долгожданная... Гарм громко выл над Гнипахеллиром, привязь разорвана – вырвался жадный. Братья бились друг с другом, родичи близкие в распрях кровавых, тягостно миру – блуд великий, брань мечей и секир, трещали щиты в век бурь и волков! До гибели мира щадить человек человека не станет…
Прочь, прочь Потерявшийся Луч! Нырни в чёрный омут, терять тебе нечего…
При попытках дышать, воздух обжигал нос и горло, проникая маленькими лезвиями до самых лёгких. Раймонд был в куртке, что подарила ему Ловиса. На которой белыми нитками под самым сердцем вышито: «Самому дорогому и светлому ангелу – Раймонду Грау-Воржишек, от Акко». Вышито руками Ловисы. Руками, прикосновение которых, казалось, способно растопить всю ненависть и холод этого мира… Только теперь холодная, липкая, не перестающая вопить и испускать боль кровь насквозь пропитала эту куртку, залила надпись, прилипла к телу Рэя, и будто просачивалась под кожу… «Погибла, как Иезавель… Не к добру это» - скажет несколькими часами позже о Элише следователь. И ночью увидит кошмар, и боль прилепится к нему, столь страшная и столь нечистая… Но старик не замечал бессильного яда дьяволицы, и сердце его теплело, замедляя свой бег...
Раймонд бежал не останавливаясь. И то, что он видел теперь вокруг, было прекрасно в своей ужасающей красоте. Город, заметённый барханами ослепительного снега. И небо, бледно-лиловое с перламутровыми прожилками, оно будто сорванная крыша гигантского купола открывало необъятный мир. И в безграничных чертогах этого мира всё ярче светились звёзды. Мириады колючих звёзд, а прямо под ними – кристально белым диском пульсировало солнце. Заканчивалась Элсмирштрассе: по левую сторону от городского кладбища начинались бескрайние просторы степи, украшенные островками берёзовых перелесков. Там дышала свобода, дышала сладостная, до боли и до слёз желанная смерть.
«Умирай легко, как листок, что оторвался от дерева и уносится ветром вдаль…» - Прошептал застывающими губами старик.
Раймонд остановился заворожённый. И казалось ему, словно сам город, исчезающий на западе в серебристой дымке – парит в безграничной вышине. И нет у него ни низа, ни верха, ни будущего, ни прошлого. Он застыл в перламутровой бездне истлевшей гравюрой, пожелтевшей нэцке… Кадр, бессмысленный кадр дурного и долгого фильма. Такого уже далёкого фильма… И новые – нехоженные, манящие безмерными далями дороги протягивались в волшебную неизвестность жемчужною россыпью млечного пути. И звезды – небесные фонарики, вечные светлячки рассыпались внизу и вверху, и отчётливо видно, что каждая звезда удалена отсюда по-разному, и у каждой звезды есть душа и имя. И видны даже такие дальние, что смотря на них, казалось, видно как сама вселенная распускалась цветком среди пустоты... Среди вечной зимы и ночи. Как весна самого мироздания, как поцелуй любящего Творца…
Ну здравствуй, фаворский свет, от которого хотелось рыдать, с каждой слезой омывая душу от скорби и боли…
Душа переполнялась странной радостью. Радостью, похожей на волшебный сон. В этом сне Раймонд видел отрывки своего детства. И лица из своей жизни. Добрые, злые, безразличные… Но все они были обесцвечены. Как выдержанные на солнце фотографии. Только Свет, струясь и играя призрачными бликами, омывал иссякшие слёзы, врачевал страшные раны, растворяя навеки уставшие нервы… И вокруг звучала музыка. Тихая, но она была повсюду, и каждый звук делился на бесконечность и жил, пока другие наслаивались на него, и весь мир начал вибрировать этой странной, но красивой мелодией…
Раймонд видел Ловису. И милую дочку Медведку… Он чувствовал на себе объятия тёмной, но такой светлой Акко... Шёлк её волос и тёплое дыхание. Он погружал ладонь в уютную коричневую шерстку Амины, ласково проводил по вмятинке на её голове… Словно были они рядом, вся семья, и шли втроём через зимние степи, через бесконечные снега, и где ступали звёздные девочки – вылезали подснежники, и небо плакало апрельскими слезами... Так хотел Рэй встретить весну втроём, с женой и дочерью! Весну в мире, не осквернённом ложью и болью... И первую нежно-зелёную листву, и первые прохладные дожди, и весёлые грозы, и щемящее, рвущее грудь слезами и криком Счастье… И чтобы город был, как прежде. Как прежде в нём были мама и папа – пусть и такие! Он простит их, ведь счастливым так легко прощать… И чтобы был одинокий Мартин – что неизбежно встретил бы свою «Анну», а может Марину, Шелли, Эйнару или Надин… И были Ларри, Варфоломей, и плаксивый УРБ Эттвуд Порко… И была старушка Ванда, что кормит бездомных кошек, и коши чтобы были… И собаки. И люди все были, но были они… мудрее, добрее... Не мучили и не убивали других людей, животных - ни собак, ни свиней, ни УРБов… Чтобы не было больше клеток и тюрем, скотобоен и войны. И Син оставался далёкой экзотической страной за Небесными горами и Уршурумской Заставой, где вместо соблазна Вавилонской Башни люди открыли бы живого Доброго Бога-Творца, Мудрого Отца и Любящего Сына…
Раймонд уходил всё дальше и дальше. Барханы снега были словно каменные горные хребты – такие твёрдые и гладкие. И ноги в них совсем не проваливались. Ни души вокруг. Только по редким струйкам дыма над далёкими крышами можно понять, что Город ещё жив. Только это уже другая вселенная. Вселенная, от которой Рэй отделился и был здесь прозрачной тенью. И тень легко скользила по заметённому пустырю. Вот и кресты кладбища скрылись в морозном тумане. Впереди – лишь степь под лиловым переливающимся небом. И небо становилось всё ярче, а солнце, клонясь за горизонт, наливалось желтизной как спелое яблоко…
Раймонд всё шёл и шёл. Почти не оставляя следов. Лёгкий и прозрачный. И все напоминания о городе скрылись за горизонтом. Впервые за жизнь юноша увидел степь такой. Она напоминала пустыню на иллюстрациях книг, что читал он в детстве. Белоснежные барханы, позолочённые заходящим солнцем. И с каждым мгновеньем цвета вокруг менялись, словно кто-то вращал на небе гигантский калейдоскоп. Звёзды зажигались ярче, и небо теперь напоминало огромный город – светящийся улей. И словно там – были такие же дома с тысячами тёплых окон, ездили троллейбусы и трамваи, и люди спешили по своим делам. И где-то там был и его дом. Тёплый, родной дом. Где ждали, где любили, и где для него уже зажжён очаг и свеча у окна. Слёзы катились по щекам парня. И застывали острыми льдинками. Раймонд не чувствовал рук и что-то тяжёлое, сонное сдавливало грудь. Вселенский холод. Торжественный, чистый, прекрасный. Никогда холод не доставлял такого счастья и не успокаивал так. А темнота становилась гуще. И всё ближе светились огни небесного города-улья. И вот казалось уже – протяни руку – и коснёшься витых перил чудесного сада и останешься там навсегда...
Раймонд не почувствовал, как опустился на снег. И седая зима, как мать, которая никогда не предаст, обняла его. Обняла блудного сына и шептала добрые сказки. Только слов было не разобрать... Тепло вместе с жизнью покидало забывшегося последним сном старика. Совсем не больно, совсем не страшно…
Луч – прочь отсюда, прочь… Раймонд принял свою смерть. Лишь стройный над степью над ним возвышался, не тронут омелой, осины побег…
Вспышка. Тусклая струйка света, протянувшаяся в прекрасное далёко… Она неминуемо гаснет. Так хочется лететь вслед за ней, но… И вдруг – ещё вспышка! Яркая, как юное солнце. Рэй протягивает к ней руки, и вспышка затягивает его… Ему хорошо. На миг вибрация разума ощутила, что же такое свобода от Себя и слияние с Абсолютом, и ничего прекраснее этого не существовало… И когда так хотелось навсегда угаснуть - ослепительная белизна резанула разум, вернув его к бытию. Парень очнулся. Огляделся по сторонам – и ахнул.
Рэй стоял на сверкающем ледяном паркете, расчерченном строгими узорами. А над головой его в голубой вышине парил потолок с тысячами светящихся огоньков. И откуда-то из вышины лилась музыка. Тихая, ненавязчивая, будто невидимая рука перебирала струны арфы.
Юноша больше не ощущал холода. И душевной боли. И всех низких, навязанных ему мыслей, что были не его, были чужими… Ему вдруг стало хорошо-хорошо, словно все цепи сняли разом. И душу его переполнил тихий восторг.
- Неужели я умер… - Пронеслось в его голове. И мысль эта отразилась тихим безмятежным покоем.
Парень оглядел себя с ног до головы: на нём всё та же серая куртка, с вышитой под сердцем белыми нитками надписью: «Самому дорогому и светлому ангелу – Раймонду Грау-Воржишек, от Акко». Только крови больше не было, а серая ткань словно тоже сделалась белой, как снег… И надпись эту Рэй чувствовал с каждым шагом всё сильнее. Как нежное тепло, как силу, переполняющую, от которой хотелось танцевать.
Раймонд ходил по ледяному дворцу. А дворцу не было конца. В его огромных окнах мыслимыми и немыслимыми красками переливалось небо. И звёзды, и планеты, и мерцающие туманности в окружении незнакомых созвездий. Шаги отдавались эхом, и прозрачный пол отражал необъятную вышину. Как вдруг, парень почувствовал, что кто-то шагает следом за ним. Мягко, еле слышно шелестя по льду, как потерявшийся осенний листок. Медведка!
Юноша со слезами счастья на глазах бросился в объятья маленькой дочки.
- Как ты здесь оказалась?? – Почти рыдая, преисполненный света и тепла говорил Рэй. А Амина, встав на задние лапки, молча уткнулась хоботом-носом ему в живот, и в этом прикосновении отразилось всё великое счастье встречи дочери и отца. Как возвращение Домой, и трудно словами передать это чувство. Амина виляла пушистым толстым хвостом, и пристально глядела в глаза своему папе, и как бездонен, как удивителен был этот взгляд…
- Ну, мы и здесь не одни! – Сдерживая слёзы радости, говорил Раймонд. И собака нежно смотрела на него, не отходя ни на шаг. – Идём! Как думаешь, наверно это наш новый дом... Правда, тут красиво!
- Не так красиво, как может быть, Друг. – Вдруг раздался голос из-ниоткуда.
Раймонд поднял голову, но ничего не увидел. Он оглянулся по сторонам.
Сюда! – Мягко сказал голос. И Рэй проследовал в следующий зал, где возвышался ледяной двуглавый трон. А на троне сидели… Жужелица и Землеройка.
Раймонд обомлел, но не растерялся и не испугался ничуть. Он прямо глядел в глаза двум загадочным и забавным существам. Что это за странная сказка – Двое были будто ожившие иллюстрации Ника Чижика – любимого с детства художника.
- Ты знаешь, кто мы? – Спросила Жужелица.
- Не знает. – Ответила ей Землеройка.
- Мы – Ловцы Запоздалого Счастья! – Хором представились они.
- А ты знаешь, зачем ты здесь? – Спросила Жужелица.
- Какая же ты вредная – Рассмеялась Землеройка. – Вечно со своими вопросами! Но это ведь мы должны отвечать, а не спрашивать, верно?? – И оба странных существа улыбнулись.
- Так вот. – Продолжала Землеройка. – Ты не спишь. Ты правда умер, парень, но как знать? Может, всё как раз чуточку наоборот, и жизнь только начинается? Странная штука!
- Все мы родом отсюда… - Вставила Жужелица. – Поэтому так радостно сюда вернуться!
- Он это уже понял. – Снисходительно улыбнулась Землеройка. – Но твой путь не закончился, Рай! Вот фокус. Заканчивается история целого мира, а твоя только начинается! Вот уж – Небесный Калейдоскоп…
- Как так… заканчивается… - Спросил Землеройку Рэй, поглаживая прильнувшую к ноге Амину.
- Просто. – Мягко ответила Землеройка и прищурила чёрные глазки. – Даже мы не сумели сохранить Счастье вашего мира. Он решил отделиться. Когда матери предадут детей своих и кровь невинных будет проливаться каждый день – Мир заболевает. Заболевает, как человек, сражённый раком. И болезнь эту не вылечить, её можно только отсечь. И… друг, посмотри туда. – Землеройка протянула Раймонду ледяное зеркало в обрамлении красивых узоров. – Только не пугайся! Это – неизбежность. А неизбежности глупо бояться.
Раймонд взял зеркало и вгляделся в искрящуюся глубину. Вскоре начали проступать мутные силуэты, и вот в бездонном омуте зеркала, парень увидел страшные танки с красными перевёрнутыми крестами. И не кресты это были, а висящие вниз головой Святые, обагряющие кровью землю… А над танками развевалось кровавое знамя, и звезды на его полотне заменяли звезды на небе... А небо само заковали в сталь, и бесчисленные глаза Дракона глядели на землю вместо звёзд. И когти Дракона протянулись к людским сердцам, крепко сжимали их и заставляли биться Его ритмом… И чертили на сердцах руны, болезненно выпуская кровь, и кровь горела на Жертвеннике, и Незримый, что был сильней самого Дракона и стоял за его спиной, с наслаждением вкушал этот запах… И бесчисленные Ткачи, коим имя Легион, вязали пряжу из Тёмных Начал, в которых Жизнь обретала Желание, Боль и наготу... И видел Раймонд Антихриста, явленого из чрева Дракона, и играл он на чёрной флейте, и у ног его возвышались горы изуродованных белых тел... Видел Раймонд невидимые механизмы, скребущие чрево земли, и видел, как над звёздами плакали бессильно ангелы… А потом кричал безумец, скребя стены одиночной камеры. И дитя, выброшенное родной матерью на улицу, съёжилось на снегу, и вороны клевали его глаза… Раймонд видел тощих бездомных собак, которых привязывали за лапы и сдирали шкуру. И остекленевшие глаза борова, в которых отражался отточенный нож. И молот судьи, разнёсшийся гулом и тишиной в ушах, что оглашал вечный приговор невинному... И сквозь всё это смеялись Элиша и Асланбек, нежно целуя своих детей и подавая им человеческое мясо... А потом всё погасло. В зеркале клубилась темнота, чёрная и страшная, в которой медленно проступали черты Зверя. Он, клубясь как дым над потухшим костром, плотнел и обретал форму. Он улыбался Рэю губами Ловисы, и лошадиными зубами шептал: Я– Ворок… Я – Гигас… Я – Карна… Я Фенрир, пожирающий солнце... Я - Всадник Заката, и чрево моё переварит твой мир… И пасть свою он раскрыл от неба до земли, и лик его был настолько ужасен, что Раймонда передёрнуло, и он чуть не выронил зеркало из рук…
- Подай сюда. – Сказала Землеройка, и взяла зеркало трёмя когтистыми лапками.
– Теперь ты понял? – Спросила Жужелица.
- Он понял. – Толкая её в бок, ответила Землеройка.
– Ты знаешь, что тебя уже ждут?! – Воскликнула Жужелица, улыбаясь юноше.
- О да! – Просияла забавная Землеройка. – Ждёт, ждёт! И скоро она откроет глаза. Хотя эх… как глупо! Ведь только недавно она стояла здесь и улыбалась… Такая улыбка, Боже! Эта девушка носит в себе Солнце, хотя соткана из прохладной Тьмы… Странный парадокс! Я нечасто встречала такое за карьеру… А впрочем, друг, не пугайся слова «Тьма»! Тьма не есть зло, она – лишь форма бытия, и…
- Вы знаете где Ловиса?? – Вдруг, неожиданно громко вопросил Рэй. А Жужелица с Землеройкой улыбнулись.
- Да, знаем. И скоро вы встретитесь. Можете даже сейчас. На счёт! Раз, два…
- Подожди! – Землеройка дёрнула Жужелицу за лапку. – Ещё пару слов.
- Валяй, я только за.
- Рай. – обратилась к парню Землеройка, глядя прямо ему в глаза. – Ты знай, пожалуйста. Там, где ты сейчас окажешься – не будет просто. Ты, Всевышний видит, со светлой душой. Но живя среди грязи нельзя не запачкаться… И сердце твоё ещё не стало легче пера Ангела… В тебе ещё есть и жажда земных наслаждений, и невыплаканные обиды, и гнев в тебе тоже есть! Нет, не переживай за Элишу и её детей. Эта мысль терзает тебя, но… По закону Всевышнего Элиша заслужила то, что случилось. А вот если бы ты проявил слабость и она утвердилась за твой счёт, напитавшись твоим светом… Как раз это было бы несправедливо и неправильно. Но ваш мир всегда жил по таким законам, так что для него ты… потерян. И это к лучшему! Не бойся наказания или кармы за твой поступок. Лично я лишь хвалю за храбрость стать мечом в руках Справедливости. Но… за детей Элиши, конечно, грустно… По-человечески, хоть я, как ты понимаешь, совсем не человек… Впрочем, судьба маленькой Ноны и близняшек и так была предрешена, и пока не в нашей компетенции менять её... Всё очень скоро свернётся, это мы уже сообщили. Колесо судеб будет разрушено, и каждый направится в новую жизнь, согласно делам своим и закону Творца. Ваш мир задолжал Вселенной. И нечистую опухоль его «законов» необходимо сжечь дотла. Но остаётся множество других миров, и зло – оно, увы, неистребимо во вселенной; даже в Свете есть зёрнышко Тьмы, а во Тьме – искра Света… Я прошу! Не погаси в себе эту искорку, мой Рай! Мой светлый, добрый человечек! Там, куда ты сейчас отправишься… Будет одиночество. И непонимание тоже будет. И мир тот будет полон боли и отчаяния, но и счастье в нём тоже есть! Много счастья, только… ты знаешь… оно будет перемешано со страданием, как и там, откуда пришёл ты… Но счастья будет, чуточку больше. Ты будешь нужен в том мире, ты должен сообщить ему в книге, которую ты напишешь – Закон Истины и Милосердия. Ты спасёшь целый мир, если его жители послушают тебя… Но если и случится это, то лишь после твоего ухода. Я прошу тебя, не сломайся. Стань лучше, чем ты был здесь! Смелее, добрее, счастливее… Шлейф скорби и одиночества будет с тобою и там – ведь ты должен указать на них людям, научить быть добрей и любить друг друга… Научить чувствовать глубинную несправедливость, а не рубить по верхам. Помни – ты – молитва и знамя в руках Всевышнего, и тебе, как никому другому, назначено нести Его слово и дело в мире, падающем в бездну... Но, друг! Помни, прошу. И это не навсегда! И будет покой. Будет вечное счастье. Все мы Оттуда вышли, и Туда возвратимся…
Будет ласковый дождь, будет запах земли,
Щебет юрких стрижей от зари до зари,
И ночные рулады лягушек в прудах,
И цветение слив в белопенных садах.
Огнегрудый комочек слетит на забор,
И малиновки трель выткнет звонкий узор,
И никто, и никто не вспомянет войну –
Пережито-забыто, ворошить ни к чему.
И ни птица, ни ива слезы не прольёт,
Если сгинет с Земли человеческий род...
И весна… И весна встретит новый рассвет,
Не заметив, что нас уже нет...
Землеройка тихим ласковым голосом напела любимое стихотворение Раймонда, и грустно улыбнулась влажными чёрными глазками. - Но пока твоё сердце бьётся, мой милый Рэй: сделай тот мир чуточку лучше. Мы не потеряем с тобой связи, мы будем помогать тебе даже тогда, когда ты перестанешь верить… И рядом с тобой будет та, с которой вы повенчаны Небесами. Но и её жизнь будет нелёгкой. Она – чистильщица. Она вбирает в себя всю горечь и боль страдающих, и страдает сама, облегчая им боль. Она собрала в себе слишком много Тьмы. И Тьма эта болеет, но в том и её задача – исцелять других, не в силах помочь себе самой… И поэтому ты должен её спасти. Она… какой бы сильной она ни была – ужасно зависима от тебя. Знай, тебе это пригодится. Вы родитесь в разных городах. И чтобы встретиться, вам предстоит долгий путь. Путь длиною в два с лишним десятилетия! Но вы будете связаны друг с другом крепкой ниткой. – И Землеройка протянула лапку к куртке Рэя. И ловким движением вытащила и распутала белую нитку, которой была вышита надпись «Самому дорогому и светлому ангелу – Раймонду Грау-Воржишек, от Акко».
- И да! Чуть не забыла – Амина тоже будет с тобой! – Как говорят на Небесах – Тот, кто любит – разделит жизнь того, кого он любит, какой бы горькой или сладкой та жизнь не была! Амина – особенная собака, да ты и сам прекрасно знаешь, что её душа – это твой маленький деймон, твой ангел-хранитель! И по совместительству - твоя дочка, она сама выбрала тебя. Амина войдёт в твою жизнь раньше, и проживёт долго, но не горюй сильно, когда она уйдёт! Собачий век не долог, но Амина не покинет вас надолго! Спустя два года, она снова родится в вашей семье, уже не только духовной, но и кровной вашей с Акко дочерью! Маленькой доброй девочкой с русыми волосами и чистым сострадательным сердцем… А теперь – Улыбнулась Землеройка.
- Подождиии… - Жужелица шикнула на подругу. – Ведь парень наверняка хочет узнать, почему мы выглядим так.
- Ах, да. Я чуть не забыла! – Представь, я едва не забыла, как мы вообще выглядим! Ведь мы… Каждый день разные. То мы Георгина и Воздушный Змей, то Карандаш и Деревянная Лошадка... А порой вообще – Компас и Электрочайник! – Землеройка залилась забавным смехом. – Но ты не подумай, мы живые. Живые, как и ты. И мы тоже любим читать сказки. Мы думали, может предстать пред тобой в облике Доброго Сказочника и Королевы Льда, или Ауринко и Галадриэли? А потом решили, что лучше в образе Фиоры из Фааларны и Огонька Кальцифера, но скинувшись мыслями, стали Жужелицей и Землеройкой. Я знаю – шепнула Землеройка Рэю на ухо. – Это твоя любимая сказка. А про буквы не обращай внимания! Из них можно построить целое королевство, и даже тополь Густав будет счастлив, осыпая листья, как буквы в свой новый роман… Наверное, как и все, сюда попадающие, ты захочешь узнать, кто есть Бог, и в чём смысл жизни… Так вот, Рай. Я скажу просто, не вдаваясь в дебри семантики и философии, ибо наше время подходит к концу… Вот смотри, Рай. Тот, кого мы называем Единым Творцом – есть Анима Мунди – Душа Вселенной. Он – Творец Космоса, начало начал… И последний причал. Но, его масштаб и многогранность непросто познать человеческим разумом, а посему – агностики ближе к истине, пытаясь представить Его… Так вот, Космос породил множество сущностей – их можно назвать Эонами, или Ангелами, или полу-Богами, что сами стали кураторами и экспериментаторами в творении и развитии миров, подобных Земле, и не очень... Большинство Эонов-творцов были подобны Богу-Творцу, были добрыми и мудрыми, живущими в гармонии Вселенской Симфонии… Но, как ты знаешь из учения Сурали Утешителя… С вашим миром с самого начала всё пошло не так просто… Так получилось, что на пересечениях благих идей Творца зародился «узелок зла» - можно назвать его Сатанаэль. На пересечениях идей Сатанаэля зародились законы и судьбы – то, что у вас называют Сансарой – извечное бурление чувств, желаний и страстей, которые сплетались и завязывались узлами в новых жизнях. И рождали новые «личности», новые эго, опутанные страстями и жаждой. Но ошибочно считать, что человек и живые существа – лишь творения и жертвы «Сатанаэля». Они так же его составляющие... Часть от части его. Каждый в некоторой мере Творец, и каждый строит тот мир, в котором живёт... Но беда в том, что живые существа в вашем мире не желали всеобщего блага, они лишь отдалялись друг от друга в бесконечном стремлении потреблять и самоутверждаться. Их дисгармоничная воля неизбежно вела мир к разрушению. Понимаешь, сами по себе импульсы воли Вселенной безличны, как элементы и стихии на земле. Но когда они сплетаются в «узел», рождается личность, эго. Изначально в вашей локе Вселенной сплелось много дисгармоничных энергий, их подпитывали и планеты вашей звёздной системы. У каждой планеты есть душа и воля, и центром вашей системы является Солнце, которое как сердце разгонят импульс жизни, пронизывая эфир до гелиопаузы… Этот импульс, преломляясь и искажаясь иными силами, полями, планетами - может стать как благим, так и разрушающим… В твоей судьбе влияние планет было разрушающим, но не стоит винить их. Сами по себе и звезды, и планеты, это не боги, но влияние их на жителей маленькой Земли огромно… Верно говорили ваши мудрецы, что человек; да каждая песчинка - содержит целый космос! Но в то же время, Космос в ней преломляется по-своему, а потому – каждая песчинка уникальна. Ты ведь знаешь, что организм человека на 80% состоит из воды, сама по себе вода – стихия, но в организме человека становится его составляющей, становится им самим, живой! Так и влияние планет, полей, сил, существующих во Вселенной... Неудачно они соединились, дав импульс жизни на вашей Земле.
И узелок сил, который двигал эволюцию вашего мира, развил собственную волю, претящую законам Космоса. Видишь, практически нигде больше нет такой тяги к дроблению, сепарации и поглощению… Некоторые ваши философы называли этот узелок сил омелой на мировом древе. Впрочем, подойдет сравнение с любым паразитом. Сама по себе омела существовать не может, ей необходимо присосаться и питаться тем, кто «даёт и не прогоняет» - к Доброму Творцу мироздания. А в частном вопросе и к «личностям», в ком живёт милосердие Доброго Творца… Поэтому в вашем мире души, в ком много качеств Всевышнего – в первую очередь становятся донорами, пищей для нечистых «потребителей». Но не всегда всё однозначно… Видишь ли, самые добрые души порой сильнее всего загрязнены негативными эмоциями – страхом, болью, неуверенностью… Эти чувства – как сети и одновременно как шланги, которые набрасывает мир-сансара-сатанаэль, и кормится энергией «доноров», делая их грязнее и ведя к погибели. Вот так всё непросто… Дурное переплетено с добрым, и порой очень трудно отделить одно от другого. Но дело в том, что нельзя «взять добрых людей и отделить их от злых». Во-первых, потому, что критерии добра и зла в вашем мире искажены едва ли не полностью. А во-вторых – человечество и все твори земные – ЕДИНЫ! И их задача не отсекать от себя части и выбрасывать (как некоторые думают), но ИСПРАВЛЯТЬ дурное на хорошее. Каждому, начиная с себя, и помогая другим. Поменять главный импульс «потреблять и разрушать», на импульс «отдавать и любить»! Вот – главное отличие Доброго Творца «сатанаэля»! Только люди никак не могли уразуметь, что как в той басне – подрывают корни дерева, с которого кормятся и благодаря которому живут… Гордыня и злоба вашей реальности воплотились такими вот корявыми законами для живых существ, где сильный поедает слабого, и бурлят самые тяжёлые низкие чувства… Нигде во Вселенной нет таких энергий отчаяния и боли, которые производит ваш мир, сбрасывая их нам! Эх, видел бы ты эволюцию на более «здоровых» планетах! Моя сестра работала раньше над такой… Но там теперь всё так хорошо, что её помощь стала не нужна… Жаль, что с вашей получилось иначе…
Землеройка задумчиво поглядела на Рэя. Медведка сидела рядом, так же крепко прижимаясь к ноге, но можно было ощутить, что она как бы светится изнутри и едва касается пола.
- Так вот, - Улыбнулось забавное существо. – Подведём итог: «эволюция» вашей цивилизации свернула не туда, и завела в тупик даже себя саму. Последние десять тысячелетий ваш коллективный «Яхве» превратил планету в откровенную «скотоферму», потому что питался страданиями живых существ, и без них – сам «дал бы дубу». Помнишь Волан-де Морта, который чтобы жить пил кровь единорогов? Вот-вот… А теперь представь, что он – и есть ваш коллективный разум, а «единороги» - его же собственные «нейроны»?! Мы долго наблюдали за вашей цивилизацией. Спасали регулярно самых добрых или самых страдающих… Знаешь, хоть мы и считаем, что само понятие эго и «я есьм» не есть хорошо, но по нашим законам любое чувствующее существо страдать не должно! А потому мы многих забираем из вашего мира; одних мы перенаправляем в другие места, других омываем от скверны, иных мы гасим, как беспокойное пламя, с их воли и просьбы, ибо бывает такая боль, закольцованная в себе, что никакая жизнь не нужна… Ты хочешь знать, кто же всё-таки мы, и в чём наша суть. Так вот. Всё, что ты видишь сейчас – симуляция. Это твоё собственное сознание материализует наши образы. Но правда в том, что наша воля и благословение передаются тебе напрямую, и всё будет хорошо… Понимаешь, мы всегда спасали терпящих бедствие в вашей реальности, но сейчас решили вмешаться по полной. Вот так вот, наш грустный Рай… Говорить о сущности вашего коллективного можно долго; она многомерна, не стоит считать, что «материальное» в ней от дьявола, а «тонкие планы» от доброго бога. Увы… здесь верна истина: что внизу, то и наверху. Вот только «верх», как и «низ» - бывают разными. В вашем мире и «духовный мир», и мир идей, и мир чувств – грязны и ужасны, полны злых намерений и обитателей… Ведь это ваши же мысли! Мысли никуда не пропадают, а живут, вьются как нити сквозь время, и сплетаются узелками-личностями. И как раз «тонкие планы» вашего мира осквернены намного больше, чем материальная его сторона. Главная беда человечества даже не в разрушении материальной природы, экосистем – а в засорении вашего коллективного бессознательного ненавистью, страданием, несправедливостью… Поэтому можно сказать и так – ваш мир, ваш «бог» не всегда был таким злым, он «темнел» вместе с собственной энтропией, и «эволюция» его всё больше претила Вселенной…
И теперь – Землеройка печально улыбнулась. – Ваш мир приблизился вплотную к тому, к чему приближаться не следовало. И мы – служители другого Эона, сотворённого в гармонии с Всевышним, вмешались. Последние десятилетия мы особенно пристально наблюдали за вашей цивилизацией, посылали идеи и пророков, но всё в пустую. Мы забирали из Сансары «достойных» - вырывали из лап Мучителя, как вырвали и тебя… Увы, в твоей душе оставалось недостаточно света и потенциала, чтобы самостоятельно пройти сквозь «сеть». Но теперь всё будет хорошо… Знай, грустное Дитя, во вселенной множество, бессчётное множество миров, сотворённых Ангелами в согласии с Вселенской Анимой. Добрых миров, прекрасных настолько, что ах, только бы ты знал… И уверена, ещё узнаешь! Не ты был болен, о наше дитя, в своём мире. Просто в «узелке» твоей личности вместе негативом вплетено и много Вселенских сил, чистых и светлых. Вспомни! Сострадательность, честность, бескорыстие, альтруизм, стремление к развитию и всеобщему благу… Через тебя наша Воля пыталась подавать там робкий голос, правда, скажу честно, весьма корявенько… - Землеройка с беззлобным укором посмотрела юноше в глаза.
- А теперь… - Землеройка грустно вздохнула. – Ваш мир будет разрушен. Разрушен и физически, и на всех «тонких» уровнях. Уже летит к нему «Чёрная Звезда» из пояса Эфирных Теней. Она переварит всё, даже «свет» вашего мира, который стал нечист и дурен. А потому, не установится власти империи Син, Раймонд. Не будет больше УРБов. Не будет тюрем, скотомогильников и пыток… Всё закончится, Рай. Очень, очень скоро…
«Ныне снята последняя печать с вашего мира, и достоен агнец закланный принять силу и богатство, честь и славу, мудрость и власть…» И всё будет хорошо, знай, светлое Дитя… Самая главная сила во Вселенной – добрая. И да, сам Вильям Шпринг, (а он уже 500 лет как стал Ангелом!), просил передать тебе Благословение!. Он столь сильно пожелал тогда, 700 лет назад, сгорая в костре инквизиции на площади Фойербрука, чтобы Церковь Звёздных Детей, хранителей Грааля возродилась... Всё-таки, хоть катары кое в чём заблуждались по человеческой ограниченности, именно их вера в Доброго Творца была и остаётся истинной! И милосердие, сострадание и альтруизм – и есть тот «Лавр», что растёт у входа в Рай… Вы с Ловисой исполнили Его завет, и Лавр Альварской церкви, что ближе всех церквей земных к Вратам Рая, расцвёл в ваших сердцах…
Ну а теперь… Прощай, друг! И помни… не той памятью, которой вскоре будешь запоминать задачки алгебры и формулы физики! Помни памятью сердца! – Будь добрым и храбрым, и знай: та, которую ты любишь и которая любит тебя – обязательно найдётся! Найдётся и твоя Амина, и проживёт она с тобой почти 20 лет, а потом возродится снова вашей дочерью и проводит вас в последний Путь окончательного Освобождения! Вы трое не потеряетесь в вихре новой, более светлой (и временной) «Сансары», знай, друг! И – не прощай! До встречи!
Жужелица смахнула слезу проступившую на глазках сентиментальной Землеройки.
А Раймонд, моргнув, вдруг снова провалился в черноту. В черноту без времени, без мыслей, без пространства. Пока мягкий жёлтый свет и голоса незнакомых людей, и восторженный женский крик не заставили открыть его глаза вновь.
*******
Вспышка. Ещё вспышка. Белая комната, за окном – ночь. Так это не смерть?
- Ой, очнулся. Вера Дмитриевна, быстрей сюда!
В комнату вошла немолодая полная женщина в белом халате.
- А мы думали, не выйдет уже из комы, болезный…
- Да… Знаешь, мне даже жалко старика – прожил бобылём до 90 лет, а под конец ещё и паралич разбил.
- У каждого своя дорога.
- Раймонд …ич, вы слышите меня?
Молодая медсестра наклонилась к измождённому лицу старика, в глазах которого блестели слёзы. Приглушённое радио на посту что-то говорило о форсировании китайской армией Амура и ракетных ударах по Хабаровску и Благовещенску. Голос диктора был проникновенным и тревожным, как голос Юрия Левитана 22 июня 41-года. Часы показывали 3.03. Вся жизнь пронеслась перед глазами старика – и страшное детство, и одинокая юность, и предательства родных людей, и одиночество, одиночество, одиночество... И жестокость, несправедливость, нужда, побои, годы отшельничества в северной деревне и скитания по разным городам. Лишь робкими светлым пятнышками, солнечными зайчиками, эту жизнь осенили три собаки, сменившие одна другую... Три верных молчаливых подруги на тернистом пути… Старик любил собак. Они были единственной отдушиной в его жизни, единственной радостью и теплотой. Но они давно мертвы. И не все умерли своей смертью…
Старик закрыл глаза, в которых высохли скупые слёзы. «Значит, вся эта история снилась мне. Эта правдивая история, в которой никогда не было главной героини. Значит, ты только снилась мне, Ловиса-Акко-Химару-Воржишек. Получается, я выдумал, сотворил тебя, как Пигмалион сотворил Галатею, но неужели ты никогда не оживёшь… Неужели ты никогда не жила в целой Вселенной, моя добрая, моя спасительница… Впрочем, уже не важно».
Сердце старика остановилось. Наконец, пытка длиной 90 лет подошла к концу, и теперь открывала что-то новое. Лучшее новое. Старик верил в это, а потому его бледное заострённое лицо осенилось улыбкой.
А над миром шествовал Сатурн. Три круга он сделал за время жизни старика, и теперь покидал Водолея и зловещий поражённый 12 дом его натала… А мир продолжал вращаться, мир продолжал гореть.
*********
Новый Завет
или
Периферия Вселенной.
Это короткая история о любви, обретённой наконец одинокими душами. Немного грустная, немного страшная, но и светлая, как долгое возвращение Домой. Эта история могла бы стать эпилогом, но будет лишь прологом лучшего нового.
1. Реальность.
Зима наступила в Городе внезапно. Как ночь она опустилась на землю, прикрыв её синим стеклянным колпаком. На землю, и без того одинокую, задушенную стальными тисками серого мегаполиса. Небеса напоминали перевёрнутую бездну, и в душу закралось чувство чего-то удивительного. Как странно… С чего бы это? Бывают переломные моменты, когда осознаёшь что-то более значимое, чем всё, что ты знал до сих пор. И проходит чувство тревожности, как будто всматриваешься в бесконечную пустоту. Кажется, что именно ЭТО сейчас повисло над головой. А впрочем, этот город похож на другие. Я уже перестал последнее время ощущать разницу во времени. Точнее, оно стало для меня однородной бесцветной субстанцией. Что уж там говорить… Наверное, в этом заключается последнее счастье закоренелого одиночки.
В общем, это был самый обычный день. Шесть часов после полудня. За весь день в библиотеке только три посетителя. Ничего удивительного. Сегодняшний снегопад заставил многих повременить с посещением досугово-культурных объектов, которым, разумеется, и является моя библиотека. Точнее, не моя. Я просто работаю в ней уже второй год. Можно более детально описать это место. Ведь оно заслуживает того, не так ли?
Так вот. Располагалось само здание в тихом дворе, в окружении диких яблонь. Как красиво тут бывало весною… Или осенью, когда Город окутывала сонная меланхолия, и жизнь медленно начинала замирать. Но кому как, а душа романтика расцветает среди упадка. На почве декаданса процветает самое неподдельное возрождение. Но, я как всегда, отвлёкся. Фасадом здание выходило на узкую улочку. С одной стороны не было деревьев, и окна ясным взглядом смотрели перед собой. Неизменно, на подоконниках стояли бесчисленные горшки с геранью, кактусами, и ещё какими-то неизвестными мне цветами. Дом был трёхэтажным. Библиотека располагалась на первом этаже. Невысокое крыльцо, старая скрипучая дверь, выцветшая табличка над входом. Здесь ничего не поменялось с тех пор, как я устроился сюда на работу. Время от времени мне казалось, что ЭТО место ждало меня. Как-то странно получилось. После окончания колледжа жизнь казалась стремительным водоворотом, скорее пугающим, чем манящим. Чем-то нереальным казалось вылезти из уютного мирка привычного существования в совершенно взрослую, и такую же одинокую жизнь. Но всё произошло само собой, и я не успел опомниться, как нашёл СВОЁ место. Но об этом позже.
В общем, закончился ещё один рабочий день. Заперев на ключ скрипучую дверь, я отправился домой.
Честно говоря, мне никогда не хотелось стремглав идти к себе, а потому каждое возвращение домой длилось не менее часа. Каждый раз, выбирая разные пути всего-то средь пары кварталов, будто перемешивая три цвета, получаешь бесчисленное множество оттенков. И из таких вот пустяковых моментов складывается разнообразие. Впрочем, назвать мой образ жизни разнообразным мало кому придёт в голову. Моя квартира располагалась на седьмом этаже серенького дома, которых в округе полным-полно. Типовые девятиэтажки из силикатного кирпича, уже успевшие изрядно обрасти ясенями и тайнами. Я жил на Улица Роз, в доме номер 5, в квартире 125. Лаконичный адрес. Окраина нашего Города совсем не похожа на его центр, с неоновым огнями, переливающимися всеми цветами небоскрёбами, и праздно-бессмысленным образом жизни, который называется у нас богемой…
К квартире три комнаты. Спальня, зал, мастерская. А так же маленькая кухня, санузел, и совсем короткий коридор, который заканчивался прямо у порога. Шторы уже второй месяц плотно завешаны. Унылое зрелище. А так здорово было летом наблюдать восходы. Так удачно, ведь окно моей спальни выходит на восток. Не знаю, почему, но я с детства любил восходы. Давно обесцвеченные воспоминания о чём-то прекрасном, но словно утерянном. Хоть я и любил смотреть на утреннюю зарю, но это зрелище вызывало у меня щемящую грусть. Чувство утраты. Как будто когда-то давно ты потерял часть себя. Но это было так давно, что уже невозможно вспомнить.
Сейчас, который месяц я не вижу восходов. Рано утром уходя на работу, приходится гасить свет в доме, давно забывшем о солнце. Рассвет приходит позже. Когда библиотеку навещают первые посетители. Но зимой и они редкость. К слову сказать, окна библиотеки выходят на запад. И единственное, что удаётся увидеть, так это закат. Сейчас конец ноября, и день неуклонно тает. В Городе зимой совсем короткие дни. Когда алое солнце в последний раз пронзает подёрнутое узором окно, остаётся два часа до окончания рабочего времени. Я давно выучил движения солнца по небу и неплохо определяю время. Даже не нужно смотреть на часы. Но, это когда ясно. А ясные дни в Городе большая редкость.
До дома идти не больше двух километров. Фонари на улице Роз горят так редко, что ступаешь по льду осторожно, стараясь не поскользнуться. Прохожих совсем мало. Даже днём на окраине можно не повстречать ни одного человека. Так спокойнее. Я люблю, когда мало народу. Может поэтому, я уже много лет живу один.
«Дома вздыхают, впитывая человеческие мысли, но ничего не могут поделать. Стены поглощают память, переживания, мечты, страхи подобно гигантской губке. И непонятно становится, кто для кого существует…»
А дома ждёт Ами. Так звать мою собаку. Я называю Ами своей дочкой, и люблю её, как свою дочь. Ами пять лет, она метис овчарки, и любит меня тоже. Наверное, как папу. Ами очень нежна и пуглива, недоверчива к посторонним, и у неё глубокая, как само звёздное небо, душа. Да-да. Пусть не покажется это кому-то странным. Порой и среди собак рождаются Гении или Ангелы. Моя была Ангелом. Моим Ангелом-Хранителем.
Ещё, у меня есть друг. Вернее - подруга. Тень, ведь мы и познакомились с нею в царстве теней. Там, куда можно попасть, только тоже превратившись в тень. У нас это называется интернетом. Она сама нашла меня, и написала: «Привет!» В тот миг, когда мне было очень, очень грустно… Её настоящая сущность обитает в городе. Но это другой город. Ведь в мире много разных городов.
«Города – это такие места, где люди стараются всеми силами избавиться от одиночества. Но, они обманывают себя».
Городская квартирка может стать параллельной Вселенной, с которой так трудно соединиться… А освободит… Освободит только мысль. Она способна пересекать пространство и время, и строить невидимые мосты. Но в Городе слишком много мыслей. Они сталкиваются, спутываются, меняют траекторию, бьются друг об друга, пожирая себя и всё вокруг. И люди называют это спасением от одиночества.
Уже не помню, когда, я перестал спутывать свои мысли с чужими. Представьте, что вы очутились внутри прозрачного шара. Только хорошо представьте. Иначе не получится. Вот. Вас видят и слышат. Могут даже дотронуться. Но… никто не может связаться. На самом деле всё просто. Стоит только захотеть.
Я много слышал о Периферии. Не все люди живут в больших городах. Были те, кто не боялся одиночества, и напрочь забывал о нём.
Её зовут Rain Tears. А точнее, так зовут её тень. В общем-то, тени существа безымянные, либо носят имя владельца. Но у неё было иначе. Наверно потому, что в ней умещалось больше одной сущности. И она так же искала что-то давно потерянное, но никак не могла найти.
Тем временем я свернул в узкий проулок, ведущий к Жёлтому бульвару, и замедлил шаг. В кармане лежал плеер. Иногда, чтобы скоротать привычный путь, неплохо послушать музыку. Что-нибудь негромкое, тусклое, неизменно тёмное. Как сама окружающая ночь. Перебрав меню, я вяло сунул плеер назад в карман. Не знаю, отчего, но не было настроения слушать что-либо, кроме скрипа снега под ногами, и далёкого шума автострады. Пошёл снег. Сильный и непримиримый. Небо опрокинулось, и повисло на крышах старых домов, медленно сползая вниз.
Вместе с ним, на землюю сползало ощущение чего-то удивительного, поселив в душе тревогу. Стало тяжело дышать. Сердце забилось чаще, всё больше унося разум в пограничное состояние сна и реальности. Блики сменялись тенями. Мир завертелся, словно в калейдоскопе. Разноцветные осколки рассыпались искрами, складываясь в волшебной красоты снежинки и звёзды, они водили хороводы, цветы распускались и увядали, пустота сжималась и превращалась в яркую точку. Забытые сны осторожными тенями сползали с неба, и прятались за безмолвными громадами домов. Я ускорил шаг. Ступать было трудно. Чего доброго, можно заблудиться такой ночью на окраине большого Города. И по ошибке очутившись на периферии, тихо принять неизбежность. Правда, и Город вряд ли поможет. Когда приходит опасность, одинокие бегут к толпе, и стучатся в двери, в надежде на помощь. Но толпа проходит мимо с равнодушным лицом. А двери всё так же безмолвно заперты. Вот тогда приходит понимание, почему мы одиноки. Мы боимся прикоснуться к чужому одиночеству, дабы не подцепить заразную болезнь. Отталкиваем от себя всех, возводим стены, закрываем двери. Только бы кто-нибудь не заразил нас своим одиночеством.
До Жёлтого бульвара осталась пара сотен метров. Теперь он давно перестал быть жёлтым, каким помнился в далёком детстве, когда домики были выкрашены в ярко-жёлтый цвет. Город стал серым. Снежные вихри застилали перед собой всё, фонари впереди казались призрачными бликами. С небес словно начала капать тьма. Контуры строений плавно меняли очертания, а пространство впереди становилось вязкой массой. Сквозь приглушённый разум я понимал: происходит нечто необычное, возможно роковое. Воздух вокруг загустел, и будто распался на миллиарды волокнистых нитей, которые тянулись из каждой точки окружающего пространства, и переплетались самым непостижимым образом. Эти нити несли в себе чудовищный заряд страха и ненависти, безумства и сожаления. В один момент показалось, что город ожил, ожили сами строения, впитавшие поколения человеческих мыслей. Градации становились всё чудовищнее, начиная принимать нереальные очертания. Страх исчезает среди страха. Остаётся пустота, изгоняющая сомнение. Тьма обняла меня, как не обнимал никто на свете. Нежно и трепетно, необратимо и решительно. Ами, Rain… как вы? Растворившись во тьме, вы даже не узнаете моих последних мыслей. Вы стали всем для меня. Наши тени давно кружились в самом высоком небе, и смеялись, глядя на землю…
Впереди был виден свет. Его положение не менялось; я уверенно шёл навстречу ему. Всё вокруг казалось тяжким тревожным сном, какие случались в жизни каждого. Многие из них забылись, а что-то навсегда отложилось в памяти. Уже не пугая своей нелепостью, просто давило мёртвым грузом. Шагать становилось тяжелее, но расстояние неуклонно сокращалось. Вот и первый фонарь. Бетонный столб, грязный плафон наверху. Мягкий призрачный свет. В стороне мерцали окна. Наверно, по ту сторону стекла было тепло и спокойно. Ещё двести метров. Сто. Моё окно всегда было тёмным. Его даже не было видно. Ами. Ами. Обнять бы тебя, и поцеловать во влажный «хобот»…
Отдышавшись после хождения по глубокому снегу, я поднялся на седьмой этаж и отворил дверь своей квартиры. Нащупав выключатель, зажёг яркий весёлый свет. Маленькая прихожая тут же наполнилась жизнью, но жизнь эта казалась бесстыдной фальшью. Ирония современных ценностей, как стеклянная лампа, заменившая Солнце.
На душе было тяжело и тревожно. Ами не встретила меня на пороге. Обычно она с ума сходила от радости, когда я возвращался домой. Такая спокойная и прохладная, и такая искренняя в радости. Сердце сжималось, и было холодно. Скинув ботинки, я шагнул в комнату. За столом у окна сидел Чёрный Человек.
Я устало облокотился о дверной косяк, тупо уставившись перед собой.
- Эй, ты кто? – От усталости, и закольцованной на Ами воле, встреча не была полной удивления. Мой голос прозвучал глухо. Я шагнул к окну, но Чёрный Человек в ужасе отпрянул.
- Что ты делаешь здесь? – Мой голос прозвучал всё так же мёртво. – Где моя собака?
Дело в том, что я медленно схожу с ума. Да. Уже много лет. Трудно сказать, деградация это, или освобождение. Наверно второе. Многие вещи совсем не удивляют. О них перестаёшь рассказывать, как в детстве, просто живёшь среди чудовищ, коих не видят взрослые. А наверное… Их вообще никто не видит. Только Дождь. И Ами. Они видели то же самое.
Чёрный Человек глядел на меня из тёмного угла. Свет падал на одну половину его лица, другая оставалась в тени. У его ног сидела Ами, и выглядела она, как Тень… Она посмотрела в мои глаза, и я утонул в них. Я смотрел на неё и на неведомого гостя. Я становился Тенью сам… Описать незнакомца ещё сложнее, чем описать каплю дождя. Он был как тысячу раз отсканированный человек. Каждая копия забирала часть оригинала, заслуженно претендуя на равенство. В итоге, осталось обескровленное отражение… Его лицо казалось похожим на бледное расплывчатое пятно. Лысый череп был почти голым, но подрагивал при неровном свете электролампы. Незнакомец боязливо гладил Ами, Ами боязливо прижималась к нему… Одет визави в чёрный джемпер и чёрные брюки. Только сейчас я заметил, что одет он, в точности, как я... Только одежда его покрыта слоем пыли, вися бесформенным мешком на призрачно-хрупкой фигуре. Паучьи пальцы бегали по столу, мелькая ослепительной белизной среди вязкой застывшей тьмы.
- Кто ты? Эй, всё в порядке? – Я не испытывал страха перед гостем. Можно вообразить, какая реакция была бы у обычного человека, обнаружь он, придя домой, незнакомца и Тень своей дочери. Но это был не обычный незнакомец. Мне казалось, что я знал его. Знал когда-то давно. Но очень-очень долго. Всю жизнь. Мне нечего было бояться. Мне было тоскливо и странно. Я пытался что-то вспомнить. Но тень забытой мысли ускользала, как воздух между пальцев.
Наши взгляды встретились, и я на секунду провалился в пропасть безумия. Не думаю, что можно найти в мире ещё пару таких глаз. Бездонность космоса раскрывалась в округлённых чёрных провалах. В ней застыл гнетущий истошный страх…
- Я твоя Осторожность. – Тихо произнёс Чёрный Человек. – Наконец-то, вернулся к Форме и нашёл себя. Мы долго не видели снов. А они копились, и их стало слишком много. Теперь, я полноценный человек, как и ты. Но я знаю больше тебя. Осторожность всегда знает больше, только её не все не умеют слушать… Мне есть, что рассказать тебе.
Ами посмотрела мне в глаза. В тёмной-тёмной комнате плакала маленькая девочка… Но в тёмной-тёмной комнате было уютно и безопасно. Она звала.
Голос незнакомца был тихим и скользким. В нём сквозили страх и неуверенность. Но он, как будто, звал тоже.
- Посмотри в окно, на Город… - Продолжал он, приподняв голову, и шурша по столу паучьими пальцами.
Я подошёл к окну и откинул тяжёлую штору. Ничего не видно. Пустота. Ни снега, ни окон, ни света фонарей на бульваре…
- Видишь? За окном уже не тот Город. Снаружи для тебя изменилось всё. Теперь ты на Периферии Вселенной. Слишком далеко, чтобы видеть звёзды… Твоя оболочка стала прочнее. Скоро она совсем отделится от Мира. Мне слишком тесно, но я не могу покинуть тебя. Мы не можем надолго разлучиться. Ты ведь знаешь это… Если ты ещё не вспомнил, я – только часть твоего сознания. Та часть, которую ты сам создал, и от которой мечтаешь отделиться. Но мы не можем жить по отдельности на Периферии. Иногда я буду приходить к тебе. Когда сам захочу.
Чёрный человек замолчал. Молчала Ами. В комнате резко повисла мёртвая тишина. Я не решался приблизиться к Своей Осторожности. А она таяла на глазах. Просто, как сгусток темноты, силуэт Чёрного Человека растворялся в углу комнаты. Распадаясь на миллиарды частичек черноты, сливался с чёрным миром, проникая вглубь меня, пропитывая стены, воздух, даже просочившись в пугливо замигавший свет стеклянной лампы… Только теперь я очнулся, и бросился к дочери, боясь, что она исчезнет тоже. Но она не пропала. Ами сидела у окна - маленькая девочка с телом собаки и сущностью Ангела. Я обнял её, крепко-крепко. Но слёзы не пролились на уютную шерсть.
Я стоял у окна. Всё та же квартира… На столе остался недопитый с утра кофе. Шторы колыхались, тихо тикали часы. Старинные часы с бронзовым маятником, ходившим туда-сюда, мерили времени счёт. Но они не отбивали каждый час. Просто тихонько тикали. Стрелки на циферблате показывали час ночи. Я слишком плохо соображал происходившее, усталость сжала всё тело ватными объятьями, и я рухнул на кровать, впившись лицом и пальцами в уютную шерсть большой собаки. Мы провалившись в глубокий сон…
2. Сон.
Пустая просторная комната. Солнечный свет под прямым углом струится через чистое стекло огромного окна. Паркет на полу переливается холодными бликами. В воздухе летает пыль. Пыль от книг, которых больше нет в этой комнате. Моя библиотека пуста. Книги исчезли. Исчезли стеллажи. Пропал стол. Пропал старенький компьютер и десяток стульев. Вместо них, освободившаяся пустота вдохнула Солнце. Никогда ещё не было столько Солнца. Столько света, и счастья, пропитавшего сам воздух.
В комнате пусто. Вернее, не совсем пусто. На подоконнике сидела Она. Её лицо плохо видно против света. В руках она держала наш любимый диск… Старое кино, снятое по нашей любимой книге. Старая книга, написанная с наших любимых мыслей. Но, взяв ответственность выразить наши любимые мысли, автор её так и не оправдал до конца.
Она посмотрела в мою сторону. Она ждала меня. А я стоял в шаге от неё, не зная с чего начать разговор…
- Как-то мы смотрели этот фильм… Ты его ещё помнишь?
- Смутно. Знаешь, если честно… мне тогда было очень грустно.
- Почему? – Спросил я, приблизившись к окну. Солнце залило лицо торжественным сиянием, и я зажмурился, опустив глаза в пол. – Ты не говорила об этом.
- Я не знаю. Я думаю, что люди просто развлекаются. Они ходят на экскурсию в чужой мир, и безмерно радуются, когда он напоминает их собственный. А скажи, что делать тем, кому ничто, совсем ничто не напоминает о их мире? Они смотрят кино, но в глазах сквозит грусть. Они улыбаются, но фальшиво. Пытаются найти себя, но тонут. Он придумали себя сами, без помощи. Поэтому правильные мысли для них всегда будут чужими. Тебе когда-нибудь было так одиноко? Ты чувствовал, что задыхаешься, никак не можешь найти свой воздух? Отчаяние охватывает тебя, и сдавливает горло. Медленно, но каждое мгновение усиливая мёртвую хватку... Ты знаешь… как бы глупо это не прозвучало. В тот раз, я ощутила отчаяние, которое давно позабыла. И поняла, что только ты стоишь на краю пропасти, и держишь меня за руки. Все ветра этого мира пытаются сбросить меня вниз. Но ты держишь. Стоит тебе отпустить, и…
Я крепко обнял её. Прижал к себе, еле сдерживая слёзы. Сердце билось слишком быстро, нужно было замедлить его, чтоб ответить на её вопрос. Но я чувствовал, что она не плачет. Её сердце тоже билось ровнее. Только прохладные руки крепко вжимались в мою спину… Я не знал, что ответить на её вопрос. Всё было слишком шатко. Она, будучи мгновение назад самым счастливым существом, могла задохнуться у меня на руках…
Она продолжала. – Задыхайся отчаянием. Глотай жадно смрадный воздух. Потирай молча озябшие руки… Знакомо, не правда ли… Это чувство, будто смердит от каждого живого существа… От каждого лживого слова. От каждой фальшивой улыбки. Обдаёт мерзостью от равнодушия. Приторной трупной вонью от цинизма и похоти. Словно мгновенный кадр извечного одиночества, видишь взгляд бездомного пса. Паршивая пасть передёрнута судорогой трусливого оскала. Но не ищи слёз в его взгляде. Давно мы стали принимать за слёзы наплывы коньюктивитного гноя… Не смотри долго в зеркало своей души. И оно бывает лживо. Улыбнись своему отражению. Подай сломанную лапу. Гладь свалявшуюся шерсть… Обними тощее тело… Ты чувствуешь? Тепло не обманет. Тебе тепло… Так ведь… Ты это так скрываешь. Но ты уже не в силах перестать дрожать от холода…
Я был не в силах перестать дрожать… Только ещё крепче прижал к себе её прохладное тело. Её душу. Её мечты, её мысли. Её необъятный мир. Её Вселенную… Она улыбнулась своему отражению, а я на мгновение почувствовал себя плоским зеркалом. На мгновение… И зеркало разбилось на тысячи осколков. Со звоном стекло сыпалось на пол, и в каждом осколке была попытка отразить Бесконечность.
3. Реальность.
Ночь. За окном опять ночь. Я открыл глаза, по потолку бежали длинные тени. Шторы колыхались, хотя окна были плотно закрыты.
– Ами?
Теплота. Ты здесь.
Ами, издав уютный звук – у-ух, свернулась, прижавшись к моему животу и груди. Девочка любила прижиматься ко мне во сне – вот такая интимная подробность. Наши тела почти сливались, наверно, это похоже на беременность. Я был для неё папой, и отчасти мамой. Ами как будто желала оказаться внутри меня, в животике, свернувшись луной, где безопасно и темно. Лунная девочка. Ами родилась под самым нежным знаком небесного Зодиака, и луна, и солнце, и другие Правители собрались в нём. Девочка-страх, девочка-нежность. Она бы не выжила в этом мире. В некотором смысле, я взаправду сохранил её жизнь. Я боролся за неё. Темнота забирала её, маленькую и одинокую. Но мы справились.
- Ну ка, иди сюда. – Я улыбнулся, обвив Ами руками. Живая, тёплая. Она была абсолютно реальна.
Вообще, немногие разделяют мою любовь к Ами. Но я не особо распространяюсь. Не говорю, что она – моя дочка. Люди не поймут. Конечно, поэтому, я всегда избегал людей.
Я встал с постели, расправил шторы. Тени забегали по комнате ещё быстрее, но уже были не такими чёрными. Солнце осветило какой-то другой город, его наверняка увидели тысячи спутавшихся сознаний, и отметили ещё одно утро своей жизни. Как там… в других городах? Я вспомнил слова Чёрного Человека о Периферии, и эта мысль закралась в голову давящим грузом… Я слишком давно ощущал себя на Периферии.
Где-то рассвет. А в моём Городе только зубчатая линия горизонта на востоке начла бледнеть. Ещё ничего не видно, кроме нежной дымки над ломанной тёмной чертой. Короткая стрелка часов перевалила через цифру «7». Голова была тяжёлой и совершенно пустой в то же время. А впрочем, это уже стало диагнозом. Я смутно помнил вчерашний день, смутно помнил позавчерашний. Даже реальность ощущалась как в фильме. Скучном фильме, когда засыпаешь прямо в кинотеатре. Образы придуманы и до нелепости скучны. Ты наблюдаешь за своей жизнью пока не осознаёшь: стоит выключить экран, и всё исчезнет. Не будет титров и аплодисментов. Не будет впечатлений и критики. Даже не будет одинокой квартиры, холодного окна, и воспоминаний о том, как когда-то ты побывал в кинотеатре…
Я снова задёрнул унылую черноту в оконном проёме, и зажёг свет. Пошёл на кухню, поставив чайник. Синее газовое пламя весело и беззаботно заиграло в конфорке. Вода становилась горячее, и наконец, стала вырываться из носика тёплыми мокрыми клубами. Сидя в кресле, я пил горький кофе. Чернота за окном становилась прозрачнее, шторы наполнялись бледным светом. Новый день разгорался над городом.
4. Сон.
Дорога, устланная прошлогодней листвой, петляла меж оттаявших пригорков и старых строений. Среди них был один дом. Такой особенный. Хранивший в себе тайны, ведь он уже много лет стоял пустым. Дом этот держался особняком. Он не жался к другим строениям, он словно избегал близости с кем бы то ни было. Пустой дом стоял в низине, и вокруг него разлились огромные лужи. Солнышко бликами играло на воде, заглядывая в чёрные оконные проёмы. Я шагал по мутным лужам к зияющей двери подъезда. Кирпичные стены еле слышно вздохнули; это было нашим тайным приветствием. Дом снова рад меня видеть. Прихожу я сюда давно. С самого детства. Запахи облезлых деревянных полов, разноцветных пятен плесени на стенах, и дребезжание стёкол в рассохшихся оконных рамах, теперь навсегда в моём сознании. Это Моё место. Но теперь, оно стало Нашим. Я стоял в тамбуре подъезда, глядя вперёд, на круто убегавшую вверх лестницу. И не заметил, как подошла Она.
- Привет! – Я обернулся, вздрогнув от неожиданности. Она стояла в дверном проёме, и солнце окружало её силуэт призрачно-жёлтым ореолом. Казалось, что светится она сама.
- Привет. Я думал, ты ещё спишь. – Её глаза улыбались. А лицо было грустным. У неё всегда грустное лицо.
- Ну как же? Конечно не сплю! Сегодня мы хотели осмотреть верхний этаж. Помнишь же? Я взяла фонарик. И спальный мешок. Ещё яблочек, сухарей, и чай в термосе. Нам не хватит и целого дня, чтоб исследовать Дом.
Она шагнула в темноту, сразу сделалась тёмной, почти незаметной. Поверх струящихся чёрных волос, совершенно нелепым образом нахлобучена пацанская кепка. Джинсы и куртка забрызганы грязью, а в глазах улыбалось рассветное солнце.
Я взял её тяжеленную походную сумку, с фонариком, спальным мешком, кислыми яблочками, ржаными сухарями, термосом, и ещё невесть чем.
Мне было как-то непривычно разговаривать… Это не правильно. Но чаще рядом с ней я просто молчал, и улыбался с самым глупым видом. Но её это ни капельки не раздражало. Мы научились понимать друг друга. Она – моё молчание. А я – её грусть и бесчувственность, застывшую на лице. Но мы знали, что огонёк, живущий в каждом из нас – смеётся и танцует, искрясь миллиардами ярких лучей…
- А ты ведь бывал раньше на верхнем этаже? – Спросила она.
- Да… Но я до сих пор не исследовал свой Дом… Было как-то не до этого. А потом, и вовсе перестал навещать его. Последний раз это случилось осенью. Тогда ещё, я не мог представить, что мы будем вместе. В этом доме… Ну, пошли!
- Давай возьмёмся за руки! – Предложила она. – Как-никак, знаменательное событие! И мы должны быть вместе…
Я взял её ладонь. Холодную и твёрдую. Но она вскоре сделалась мягкой и лишь слегка прохладной.
Лестница уходила круто вверх. Ступени были покрыты толстым слоем пыли. Двери, ведущие в безымянные квартиры, скрипели и охали. Дом наполнялся неясными шорохами, скрипами, мерным гулом и колыханием ветра… Мы шли молча, крепко держась за руки, и прижимались друг к другу на узкой лестнице. Перила кое-где шатались и норовили предательски рухнуть вниз. Деревянные ступени сильно прогнили, но железная конструкция под ними была более чем надёжна.
В доме семь этажей. И чердак. Признаться, я ни разу в жизни не был на чердаке. Дело даже не в страхе высоты. Вовсе нет. Мне это казалось лишним. Я не надеялся увидеть там что-то новое. Как не надеялся увидеть новое в небе над головой, или в дебрях собственный мыслей… Вот так, я и загнал себя в рутину. В квадратные скобки городской жизни. Люди в Городе… они ходят по улицам, уставившись себе под ноги. А небо над головой выводит картины то тонкой кистью, то размашистыми движениями увлёкшегося творца. Ветер срывает старые афиши с серого железобетона глухих заборов. Солнце летом иссушает асфальт и погружает мир в безмолвное жёлтое марево… Приходит зима, и с материнской заботой укутывает мир тёплым пушистым одеялом. Тучи нависают над новоиспечённым творением, не смея дрогнуть. А потом, вмиг рассыпаются, и белоснежное покрывало во всей своей роскоши начинает сверкать мириадами отражённых солнц… Но люди смотрят себе под ноги. И клянут всё на свете. Клянут небо за дождь. И за летний зной. И за затяжные снегопады… А когда нечего клясть – клянут друг друга.
Год назад я чуть было не разучился поднимать взгляд выше. И тогда не осознавал, какого счастья могу лишиться… Пожалуй, все люди когда-нибудь разучиваются быть счастливым. Некоторые ещё при рождении. Кто-то становится несчастным, впервые почувствовав боль. А большинство… Большинство находит счастье в беспамятстве. Они просто забывают, что были счастливы. Изо всех сил замещают пустоту иллюзией счастья. А потом, иллюзия начинает гнить.
Двадцать шесть лет назад она пришла в этот мир. Как и все, счастливой. Но наделённой удивительным свойством. Умением смеяться сквозь слёзы.
В подъезде было светло. По крайней мере фонарик доставать не пришлось. Солнце заглядывало в окна, местами разбитые, и заливало лестничные площадки мягким светом. Кажется, здесь ничего не изменилось. Здесь никогда ничего не меняется. Однажды люди ушли. И с тех пор даже время задремало под слоем пыли.
Мы поднялись на седьмой этаж. Лестница взбегала круто, подобное встречается только в очень старых домах. Немного отдышавшись, мы двинулись по коридору в самые недра таинственного строения. Здесь была необычная планировка. Словно седьмой этаж предназначался не для жилых квартир, а для совершенно других целей. Правда, для чего кроме квартир мог предназначаться седьмой этаж дома на окраине Города, я не знал. От лестничной площадки поворот налево, за которым открывался широченный коридор. Далеко-далеко впереди белой точкой виднелось окно. Всё остальное было залито густой чернотой и затхлым запахом Времени… Я достал из сумки фонарик и направил его луч перед собой. Темнота расступилась, давая нам пройти. Сзади она снова сжимала уютные объятия, нежно касаясь спины…
- Слушай, может мы найдём место, где расположимся на ночь, а потом продолжим осмотр? Как ты считаешь? – Она посмотрела мне в глаза. Я опустил фонарик в пол.
- Давай. Я сразу что-то не подумал. Когда стемнеет, место будет найти труднее. Ты не взяла спички?
- Взя-ла! По-моему, разжечь костёр в доме, очень даже романтично. Знаешь… Я ведь ни разу в жизни не сидела у костра.
Мы свернули за угол, и, прошагав ещё метров тридцать, обнаружили небольшую комнатку. В ней ещё сохранился стол, покрытый толстенным слоем пыли. На столе стояла лампа. Точь-в-точь, как в далёком детстве… Я вспомнил тревожные ночи, и мерный свет этой лампы. Она мерцала на столе, а из тёмных углов ползли неведомые чудовища. Их тени танцевали на потолке, и мне было страшно и любопытно. Рядом со столом стоял металлический шкаф, заполненный выцветшими папками с бумагой. На верхней полке сидел плюшевый медведь. Его шерсть окаменела от времени и превратилась в жёсткий пропыленный войлок. Глаз не было, а одна лапа в полуоторванном виде болталась на железном гвоздике, торчащем из разодранной ткани. Комната имела весьма унылый вид. Если не считать пёстрых обоев, изображавших сюжет из старой детской сказки… Обои покрылись плесенью. Трубы батареи обросли, как мхом, толстенным слоем ржавчины. Он разросся настолько, что пополз вверх по обоям, повторяя контуры неглубоко замурованной в кирпич трубы. В комнате одно окно. Оно оказалось тщательно заделано картоном, а сверху забито парой нетолстых досок. Из узкой щели полоска света падала на пол. Остальное пространство погружалось во тьму.
- Никуда не годится. – Подумал я. – Этак можно с ума сойти от скуки. – Я поморщился, вспомнив годы жизни в одинокой комнате, в которой всегда были опущены шторы. И невольно содрогнулся. Взяв с пола деревянный брус, я как тараном несколько раз ударил по импровизированной ставне. Доски давно истлели, и спустя десять секунд, яркий свет ворвался в комнату.
5. Реальность.
Сон. Разноцветные нити, витающие в воздухе, увлекали за собой в царство Морфея. Абстрактные образы сменяли друг друга, рассыпаясь и смешиваясь в неумолимом вращении калейдоскопа. Новый день разгорался над Городом. Чтобы сбросить сон, я встал с кресла и одёрнул шторы. Яркий свет брызнул в глаза. Я зажмурился… а когда открыл глаза вновь, увидел невообразимую картину. Солнца не было. Вместо него над ломанным горизонтом восходил чёрный диск, ужасающей чернотой уставившийся на меня. Словно то место, где полагалось быть Солнцу, вырезали, оставив взамен первозданную пустоту. Вырезали… Но лучи остались. Лучи беззаботно разливались по Городу, с прежней игривостью заглядывая в окна. Снег искрился, ночная мгла стремительно уползала в самые тёмные углы. Я стоял у окна заворожённый увиденной картиной. Только через несколько минут вспомнил слова ночного гостя о Периферии. Я попытался разобраться. Найти во всём связь, или очнуться от тяжёлого сна, которым спал несколько последних лет.
Давно. Ещё в раннем детстве, я придумал свой собственный мир. Точнее, этот мир придумал меня. Потом, взрослые люди объяснили мне, что реальность – только одна. И что всё выдуманное – бесполезные фантазии. Мне оставалось только поверить им на слово. С тех пор в моём мире солнце медленно затухало. Его лучи ещё рвались на свободу. А тело во сне каждой клеткой вдыхало жизнь… Я иногда знавал то ощущение: призрачная щемящая грусть. Как дыхание майского вечера. Как пар, поднимающийся от земли в тёплый дождь. Как запах сушёных трав промозглой зимой… Оно было тем солнцем, которое забилось куда-то в глубину, и иногда, когда никто не видит, осторожно показывало робкие лучи.
Со временем, в этом мире гасли звёзды одна за другой. Синева осыпалась с неба. Потом, он стал закручиваться вокруг себя, наращивая непроницаемую оболочку. Память отрезала от сознания лишнее, и я стал забывать о своём мире. Пока он не запустел окончательно.
Так и шла обычная жизнь необычного (увы) человека. Сон, тяжёлый и однообразный сон. Только ночами, погрузившись в грёзы, короткими кадрами мне открывалась реальность. Она проникала в узкие щели, и я жадно всматривался в просветы по ту сторону стены. Но словно живая плоть, стена затягивалась с каждым днём, закрывая заветные щели.
Я ущипнул себя за запястье. Сон снова навалился снежным сугробом. Так. Попробуем разобраться. Я нахожусь в своём Городе, а вместо Солнца на небе висит Чёрная Дыра. Я вгляделся в пейзаж за окном. Снег прекратился, небо было совершенно чистым. На улицах мёртвая тишина. На сугробах нет следов, и даже стаи воронья не взлетали с кривых тополей. Это был Город, в котором не осталось жизни. Безмолвное величие с торжественной усмешкой смотрело мне в лицо.
Мы бросились к ноутбуку, и еле дождались, пока он включится. На экране высветился знакомый пейзаж, и я воткнул модем. Сигнал! Сигнал был хороший, как никогда. Дрожащими руками я вскрыл почту, и мы стали читать письмо от Rain Tears, датированное позавчерашним днём…
6. Сон.
В воздух поднялись клубы пыли. Я закашлялся и протёр глаза, опустив на пол тяжеленный сосновый брус. Пыль была всюду, и оседала на одежде, на коже, лезла в глаза и в нос.
- Тебе не грустно больше без библиотеки? – Спросила Она. Я отвлёкся от разбивания импровизированной ставни. Впрочем, свет и так воцарился в небольшой комнате. Стало ещё светлее, чем в квартире с окнами на восток.
- Я уже привык к ней. Проработав там столько лет… А с чего ты вдруг спросила?
- Просто… Знаешь, мне тоже было грустно. Когда вывезли все книги. Пустота только казалась такой торжественной. Как-то странно, когда уходят привычные вещи. – Она подошла к окну и вдохнула солнце. Потянулась, и поправила кепку на голове. Волосы непослушно выбивались из-под козырька.
- А мне показалось, что так лучше. Пусть временно придётся перебиваться на разных работах… Эх… - Я тихо вздохнул. – Разве это проблема? Когда мы вместе, справимся как-нибудь. С моей библиотекой ушла вся прошлая жизнь. Книги теперь невесть где. А здание наполнит новый воздух.
Она посмотрела мне в глаза. Её взгляд был слегка тревожен.
- Давай приготовим дров для костра? – Я улыбнулся ей и разломил о колено подгнившую рейку, которую бросил рядом с окном.
- Стой, сперва обнесём место кирпичом. Я пойду, поищу чего-нибудь. Сделаем что-то вроде печки! – Она взяла фонарик и скрылась в тёмном проходе. Её шаги удалялись, шелестя по бетонному полу. Я принялся за расчистку места, и спустя несколько минут сготовил неплохой шалашик из наломанных досок и кусков картона. Благо, пол в комнате тоже бетонный, как и в коридоре. Иначе, не видать нам костра.
- Вот, три кирпича! Уфф… - Она опустила груз на пол и отдышалась. – Пойдём, остальное принесём вместе!
Чего-чего, а мусора в Доме было навалом. Здесь запросто можно устроить печку, приделать съёмную ставню на окно, чтобы в него не заливал косой дождь и тепло сохранялось ночью. Хорошенько вымести пол и принести сюда минимум необходимых вещей. Я подумал, что это неплохая идея…
- Слушай, я думаю, мы можем тут прожить до конца лета. – Вдруг нарушила паузу Дождь. – Не знаю, почему, я уже полюбила этот дом. Здесь нет соседей, всегда свежо и прохладно. В конце концов, можно на полную громкость слушать музыку… Как считаешь? – Она распрямилась, взяв с пола в руки по рыжему кирпичу.
- Слушай, ты читаешь мои мысли! – Я давно замечал за ней такую особенность. – В общем, это здорово. Без электричества обойдёмся месяц-другой. Лишь бы ты не простыла…
- Не беспокойся. Завтра, принесём ещё несколько одеял. Одним заделаем окно, вторым будем занавешивать место двери. Тут будет теплее, чем в квартире. Вот увидишь!
- Да… Надеюсь. Но ещё только апрель. Могут в любой момент настать холода. И снег снова выпадет.
- Ну, тогда вернёмся в квартиру. Разве сложно?
- И впрямь… Только ты сразу говори. Прошу тебя. – Мне показалось, что она замёрзла. Даже сейчас, говоря о печке и шторах, будто содрогалась волнами мелкой дрожи. Тёмная куртка казалась непомерно большой на её хрупких плечах. Она куталась в неё, как в шинель. Уткнув нос в
высокий воротник, надвигая летнюю кепку на волны непослушных иссиня-чёрных волос, моя подруга была похожа на нахохлившегося воробья. В доме гуляли сквозняки… Завывая, гоняя вихри пыли и сухих листьев по пустым коридорам, вздыхая и плача, забираясь под одежду, словно сами так мечтали согреться…
- Ты быстрее меня не выдержишь, вот увидишь! – Мы шли по направлению к нашей комнате, и ветер подгонял нас в спину. – Я говорила, что люблю холод. Ты не знаешь ещё, насколько я его люблю.
Полоса света вторглась далеко вглубь дома. Солнце как раз теперь напрямую метало лучи в оконный проём. Я выключил за ненадобностью фонарик. Но, похоже, для длительной жизни здесь, ещё придётся запастить батарейками. Я поставил вокруг пирамиды сосновых щепок ещё несколько кирпичей. Теперь пламя точно не вырвется из каменного кольца, не перекинется на спальный мешок, на стол, на старого плюшевого медведя…
Я чиркнул спичкой, и языки огня весело зализали обезвоженную древесину. Пыль улеглась. Было непривычно свежо и приятно. С крыши капало. Казалось, уже и снега-то не осталось. А капель, знай себе, беззаботным перезвоном разбивалась о лужи, в стремительном падении с крыши семиэтажного дома. Вокруг всё искрилось. Из окна доносилось пение птиц и уже казавшийся нереальным шум проспекта. Чёрные деревья тянули к небу свои корявые ветви. Кора стала ещё чернее от влаги, и источала терпкий аромат винной пробки и сгнивших грибов. На кончиках веток уже появились зелёные жилки. Они не торчали в стылое небо, грозя низким облакам угловатостью колючей проволоки. Теперь они нежно тянулись ввысь, мягко шелестя под прелым ветром, словно пытались погладить Солнце, застывшее в синеве. Весна пришла в Город рано. И в ней больше не было щемящей грусти.
Дым потянулся к окну. Костёр стремительно разгорался, приходилось то и дело подбрасывать в огонь новые поленья. Мы разложили перед собой яблочки, сухари, коробочку с миндалём и старый металлический термос. Вот, собственно, и всё нам на сегодня… Rain, как и я, вегетарианка. Вообще, в нашем мире последние десятилетия вегетарианство и забота о природе стало трендом. Что не может не радовать. Может, потихоньку, сердца людей станут чище, а мир – светлей.
Я надломил ароматный ржаной сухарь и почувствовал запах диких полей, запах земли и солнца. Костёр мерно потрескивал, и казалось, что мы уже совсем не в Городе. А над головой никак не может быть железобетонной плиты. Сам пол показался таким мягким… будто ковёр из июньской травы.
Мы разложили всё содержимое сумки на полу. Я поднялся, чтобы посветить в железный шкаф. Быть может и там что-нибудь пригодится. Включил фонарик, поднёс искусственный луч, куда не попадало солнце. И… он погас. Ну, в общем-то, и ладно. Ночью посидим у костра, а завтра возьмём сразу несколько пачек батареек. Чтобы наверняка. И чтобы гулять здесь даже после захода солнца. Улыбнувшись, я повернулся к ней.
- Слушай, как же мы будем слушать музыку на полную громкость-то? – Она тоже улыбнулась.
- Возьмём сюда гитару. Вот мы заодно и порепетируем! Ты же давно хотел научить меня играть на гитаре, чтоб я аккомпанировала тебе. Жаль, рояль сюда не перетащишь… Но в общем… Это даже лучше, чем плеер и колонки. Так ведь?
- Безусловно.
7. Реальность.
«Привет. Прости, что уже прошло целых два дня после твоего сообщения. Вчера приходили гости. Мама праздновала свой день рождения. В общем… мне пришлось до полуночи прошляться на улице. Было так здорово… У нас давно не случалось таких снегопадов. А как погода в твоём Городе? Ты рассказывал, что у вас уже выпал первый снег. У нас только вчера. И до сих пор идёт, только сильнее. Когда снег, я всегда вспоминаю тебя. Да и когда солнце. Тоже. Иногда кажется, что всё вокруг напоминает мне тебя… Было особенно грустно, тогда, ночью. Мне хотелось быть с тобой вдвоём под этим снегом. Казалось, что ты был рядом. Я даже видела тебя боковым зрением. С тобой такого никогда не случалось? Знаю, это невозможно… так давно я не выходила из дома. Ну, хоть нашла причину. Чтоб не столкнуться лишний раз с мамиными знакомыми. Свежесть приносит мне радость. И холодный воздух. А на следующий день не могла выйти в интернет. Знаю, глупо. Закончились деньги на счету. Пополнить смогла только сегодня, и сразу начала писать.
Ты знаешь, как я отношусь к тебе. Почему ты не веришь? Кажется, ты каждое моё слово видишь, как один из вариантов. Или правда, или ложь. Ты слишком мало делишься своими переживаниями. Я становлюсь неуклюжей, когда натыкаюсь на броню в виде неверия. Особенно трудно раскрываться и быть естественной. Неестественность легко принять за ложь. Точно. Глупо отрицать. Да, примерно. Но всё же я имела в виду другое. У меня есть страшная тайна. Я никому не могла рассказать об этом, даже семье. И пока не могу рассказать тебе. Прости. Я знаю, ты начнёшь выдумывать. Неизвестность рождает паранойю. Ты будешь думать что-то мерзкое, станешь ревновать. Будто тайна эта связана с каким-то мужчиной. Но нет, прошу тебя, ты знаешь, мне никогда не жить обычной жизнью. Я ведь сама такая необычная… больная, странная. У меня нет и никогда не было отношений, и не будет. Если ты оставишь меня… я просто погибну. Но всё на самом деле очень запутанно и над всем этим тяготеет Тьма. Но пожалуйста, не строй страшных догадок, не бойся предательства. Со мной ты его не узнаешь… Прошу. Если ты искренне поверишь – так и будет. Неважно. Пусть всё окажется безумием. Разве свет пропадает ночью? Ты можешь видеть в темноте? Но когда ты спишь, ты видишь свет. Ты видишь солнце. Живое, настоящее. Это ли не реальность? Можно чувствовать и боль, и радость. Можно даже чувствовать радость, когда должно быть больно. Я мечтаю об этом. Заснуть и не проснуться. Выдумать собственную реальность. Я и так давно её придумала. Но пока не могу в неё попасть. Ты не поймёшь. Да, глупо. Ты рассказывал, что забыл детские сны. Перестал в них верить. Не знаю, как тебя заставить поверить в них снова… Знаешь… ведь это единственная возможность нам встретиться. В живую. Придумать нашу общую реальность. Одну на двоих. Но ты должен оживить в памяти детские сны. Вспомнить всё до мельчайших подробностей. И найти в них меня. Я обязательно там есть. Ты забыл. Просто забыл… Ты живёшь в моих снах, и жил всегда. Но ты будто отделён непробиваемым стеклом. Через него нельзя дотронуться и докричаться. Ты спишь. И сейчас спишь. Да, всё звучит как бред. Знаю, всё так и есть. Я никогда не могла даже говорить об этом, зная, как меня поймут другие люди. Но не могла перестать думать. Мне кажется. Что и тебя я тоже только придумала… Но ты не веришь. Прости, если сообщения похожи одно на другое. Но сейчас я решила сказать, что думаю на самом деле. Перестать ходить вокруг да около. Открывая темы религий и философии. Бесконечно рассуждая о наших снах. О тусклых истлевших воспоминаниях. Я просто знаю, что что-то должно произойти. Если оно не произойдёт скоро. То может быть поздно…»
Я осторожно скопировал письмо из окна диалогов в отдельный документ. Руки не переставали дрожать. Вдруг я почувствовал, что дрожь не прекращалась не только от волнения и давящего отчаяния, охватившего меня целиком. В комнате было холодно. Так холодно, как не было никогда. И только тут до меня окончательно дошло. Я бросился на кухню, повернув газ. Конфорка была холодна и безмолвна. Батареи отдавали пространству последние частицы тепла. Вода в трубах исчезла. А комнату наполнял жуткий холод. Он лез из каждой щели и цепкими пальцами забирался под одежду. Свет… Света тоже нет. Люстра страшным напоминанием застыла посреди белёсой плиты потолка. Я закрыл ноутбук. Казалось, погасни и его синеватый экран – в нас угаснет жизнь. Но всё это глупо. Совсем глупо и не понятно. Возможно, мы уже мертвы. Снежной ночью заблудились на городской окраине, и не заметили, как уснули. Всё произошло слишком незаметно. И всё, что я вижу сейчас – замкнутая вокруг себя мысль, которая продолжает идти привычным путём. Мысль, не заметившая, как она отделилась от тела. Принявшая знакомую форму Города, знакомую форму этой квартиры, форму… форму холода и отчаяния в конце концов. Неужели, если последняя мысль была о холоде, то теперь он будет вечен? Нет. Бред. Этого не может быть. Это слишком страшно. Вечными не могут быть последние мысли. Пусть лучше вечными будут самые счастливые. Да, так точно должно быть. Главное верить…
Я вспомнил самые счастливые моменты. Юность. Весна за Городом… Цветы в вечернем парке. Много цветов. И запах свежести. В небе раздаются последние раскаты грома. Асфальт мокрый от проливного дождя. Кажется чистым и мягким. Так хочется пробежаться по нему босиком. По тёплым лужам. По палым лепесткам. И чтобы снова шёл дождь. Сильный-сильный дождь. Тогда хотелось, чтобы дождь шёл вечно.
Или… Наше знакомство с Ами. Пять лет назад. Конец сентября, вальсы листьев по бульварам. Столько листьев в сентябре, наверно, намело впервые. Ворохи невесомого золота, рои огненных бабочек… А небеса голубые, как крылья свободы. Ами привезли на машине, передали «в добрые руки». Она родилась в ночь страшной грозы, 20 июля. Родилась на территории завода, никому не нужный комочек. Мне было очень одиноко, и я написал по объявлению, где выложили просто строку: «Щенки. В добрые руки». Разве мог я тогда знать, чем станет для меня эта встреча… И бессонные ночи, когда маленькая Ами была на грани смерти, и пьянящая радость первых прогулок, когда жизнь распустилась в ней, подобно запоздалому счастью… С каких звёзд ты пришла, удивительная девочка. Ты не раз спасала меня от самоубийства. Когда было одиноко. Было страшно. Когда все отворачивались и предавали. Ами, ты так мало похожа на других щенков – живых и игривых. Маленькая принцесса, ты почти лишена земных страстей. Ты всегда кушала, но без радости и жадности – только чтобы жить. Ты любила рис и морепродукты, ты была чиста и телом и душой… Ты не брала еду из рук других, любую еду, даже самую «вкусную и вредную». Ты не играла с другими, не метила перекрёстки, не грызла диван и ботинки… Ты родилась сразу взрослой, ты почти всегда молчала, но твои глаза были глубже океана. Больше всего ты боялась потерять меня, ты цепенела, когда я оставлял тебя у дверей магазина. Ты не давала другим дотронуться до тебя, и такая робкая, могла показать зубы… Я говорю о тебе в прошлом времени, но вот, ты живая, и рядом со мной. Но ты – уже не совсем ты, и тусклая безжизненность почерневшего сердца гасит тебя, и ты всё больше походишь на чёрно-белое кино, как и я сам, как весь мир вокруг.
Я вспомнил и первое письмо от Rain Tears. Первый день знакомства. Тогда уже она написала мне «Привет», в ответ на короткое объявление в группе «Одиночество». А Ами в тот час спала в уютном кресле, и тихонько сопела во сне. Комната залита солнечным светом. Это был… август. Сухой золотисто-жёлтый август. Город отдыхал от летнего зноя. Впереди бесконечно-долгая осень. Снова осень. Другая осень. Сейчас она позади. Нет. Самое счастливое осталось со мной. Теперь оно приобрело необычайную силу, которая разливалась по телу и разуму как живительный огонь. Ами всё так же дремала в кресле, как в тот золотистый август, и уютно сопела во сне… Но всё было блёклым, размытым, как старое артхаусное чёрно-белое кино… Я прислонил ладонь к стеклу. От дыхания стекло запотело, а след ладони остался прозрачной проталиной. Неужели дыхание – тоже только мысль? Почему тогда сознание навеки не отсканировало газ, электричество, людей в этом мире в конце концов? А прочем, глупый вопрос. Единственное, что я чувствую – я жив. И я здесь не одинок. Я дышу на холодное стекло, а руку явственно обжигает мороз. В голове несутся тысячи мыслей. Не могли же они сами себя отсканировать на долгое время вперёд? Нет. Я здесь. Я жив. Я не один. Но мир вокруг стал совершенно другим…
8. Сон.
- Осторожно! Ну и вздумала же ты… Эй, ты серьёзно?
- Ага! Давай, я жду тебя!
- Ждёшь… разве я думал, что ты полезешь на самый конёк, и что здесь даже не будет перил. А шифер хрустит под ногами. Ни за что бы не полез с тобой на крышу. Если бы знал. И тебя бы не пустил. – Я пробурчал это тихо, под нос. Ветер тут же разметал невнятное бормотанье в холодной лазури.
- Подожди! Слышишь? Не отходи далеко!
- Что?!
- Спу-скай-ся! – Я крикнул изо всех сил. Она на этот раз хорошо расслышала. А у меня замерло сердце. Нас разделяло тридцать метров диагонали крутого спуска. Хрупкий как осенний лёд шифер на теневой стороне, покрытый ледяной коркой, срывался в бездну. Всё было безупречно ровно, как в очертании равнобедренного треугольника. Карниз немного выступал над стеной, и провисающие края шифера в щербинах пропускали солнце. Я стоял в шаге от люка, а до края крыши было не больше трёх метров. Ноги плохо держались на наклонной поверхности, и сила земного притяжения неуклонно тянула к краю. Моя подруга ринулась вниз, по диагонали, уменьшая крутизну спуска, легко ступая по волнистой поверхности. И тут… Дыхание оборвалось. Она сделала неверный шаг, поскользнувшись на наледи, и сорвалась вниз, цепляясь за безжалостно-ровную поверхность. Я бросился ей навстречу. Мгновенное оцепенение превратилось в бешенный прилив сил. Сердце вырывалось из груди. Длинный шаг. Нога с треском провалилась выше колена в пустоту, раздвигая острые шиферные обломки. Край дал длинную трещину, и половина листа провалилась вниз. Открыв чёрный провал, глубиной два с лишним метра. Подруга задержалась, распластавшись по крыше, всем телом прижавшись к гладкому спуску. – Пожалуйста, держись… прошу тебя… - Она не слышала моих слов. Но помахала рукой. Я выбрался из щели, только сейчас почувствовав резкую боль в голени. Перепрыгивая по местам стыков шиферных плит, я добрался до неё, и прижался к её спине, распластавшись рядом.
- Ну, всё хорошо… обошлось. – На глаза навернулись слёзы. Слёзы радости. Зловещая наледь искрилась на солнце, и я еле сдерживал смех. Лицо вдруг стало мягким, и, наверное, невольная улыбка блуждала по нему самым странным образом. Мы зависли над пропастью. А облака плыли по небу. Совсем летние облака. Нежно-розовые цветы распускались в лазури, нарастая, сливаясь в хаотичные нагромождения. И вот уже, небо разделено неприступной горной стеной, а зубчатые хребты упираются прямо в космос. Но ветер рушит чернеющие массы, разбивая их на стада оранжевых овец, и решительно гонит отару на северо-восток… Мы осторожно перевернулись на спину, и крепко взялись за руки. Сердце уже успокоилось, а улыбку так и не получалось согнать с лица. Овечье стадо скрывалось за горизонтом, из оранжево-розовых курчавых комочков превращаясь в бледнеющие тени. А на противоположной стороне лазурь сливалась с предзакатной желтизной. Мелькнули ласточки. Но даже ветер не мог нарушить томной тишины.
- Прости. Ты должен был сразу сказать, что не любишь высоту. – Она повернулась ко мне. Ещё крепче сжала мою ладонь. – А я с детства хотела научиться летать.
9. Реальность.
Вечер. Меланхолия. Оцепенение. Чёрно-серые тона. Замкнутый круг. Вопиющая оголённость. Город не встречал темноту огнями. Впервые. Впервые за всю жизнь. Он тонул. Тонул, как отвоевавший свой покой корабль. Погружаясь на дно океана. Стремительное падение вниз. Низвержение. В пустую реальность без чувств и поиска. Забываются страхи. Исчезают мечты. Проходит боль. Обесцениваются обиды. Внизу небо. Небо без звёзд. Завтра Город встретит рассвет. Свой первый рассвет в темноте.
10. Сон.
Дзинь..! Дзинь..!
Жёлто-красный трамвайчик открыл дверцу. Внутри старых трамваев особенный запах. Запах детства.
- Ты к окну?
- Неа, давай ты. – Я отодвинулся, вежливо пропуская подругу к окну. Она подобрала подол длинной куртки и уселась поудобнее на облезлом сидении. Солнце немного слепило глаза. Окно было пыльным. Скоро начнут жечь прошлогодние листья. Начнутся субботники, которые напоминали мне о давно минувшем детстве.
- Что за проезд? – Спросила пожилая кондукторша. Она была совсем сонной. Как и весь город, утонувший в солнце.
В трамвае всего несколько человек. Мы, одинокий сгорбленный дедушка, и немолодая женщина с болезненным ребёнком. Ребёнок задумчиво смотрел в окно и водил пальцем по пыльному стеклу. В другой руке он держал пластмассового трицератопса.
«Следующая остановка – Улица Героев Труда.» - Сказал усталый женский голос, колёса застучали по рельсам. За окном проплывали однообразные пейзажи. Похожие друг на друга дома, вывески магазинов, пыльные скверы, безликие нагромождения промышленных строений. Трамвай шёл медленно, и Город казался бесконечно большим. Иногда, в каньонах ассиметричных улиц, прорисовывался горизонт. Насколько хватало глаз, возвышались кирпичные коробки домов и грозящие небу персты заводских труб. Внизу разливалось озеро, окаймлённое зарослями ивы. Где-то там, окраина промышленного мегаполиса сменялась угрюмыми кооперативами гаражей. Лента рельсов вилась между тесными зарослями липы. Ещё совсем немного, и городской парк будет утопать в цвету. Вблизи теплотрассы уже зеленеет трава, а под бордюром собралась компания жуков-пожарников. Они беззаботно совокуплялись, сами того не осознавая, вращали космический калейдоскоп. Земля гудела. Сотни тысяч ростков уже надавили изнутри на её подсохшую корку. А мы с подругой просто сидели в трамвае, и ехали на самую окраину Города, на собеседование с директором ещё одной библиотеки.
11. Реальность.
Ужасная ночь закончилась. Настало второе утро, отмерившее начало нового отрезка нашей жизни. Впрочем, никто не мог знать, отрезок это, или луч… Дни тянулись мучительно медленно, и казалось, что время потеряло ориентир и застыло, как однажды останавливаются сонные реки, достигая моря. Теперь, в этом Городе исчез страх, исчезли все чувства, и память начинала медленно умирать. Мы нашли прибежище в частном доме, и два раза в день я разжигал камин. Оставил закрытой небольшую комнатку, и приспособил кровать под потолком. Большой зал оставался пустым, и вечерами, я зажигал там свечи. В зале стоял старинный рояль и было два больших окна. Они выходили на восток, как я очень любил…
Каждый вечер ко мне приходил Чёрный Человек, и мы сидели втроём у камина. Он почти ничего не говорил, но мы общались мысленно. Ведь он был частью меня. Частью нас. Здесь, осторожность перестала иметь значение, и стала свободной. Я взял с собой ноутбук, и он чудесным образом работал. Вот только почти на всех сайтах была чернота, как в оконной раме... Лишь группа «Одиночество» в закоулках старой, многими забытой социальной сети, мерцала страницами выцветших историй… Иногда, здесь, на Периферии, начинаешь понимать, что ты властен над миром. Если чего-нибудь сильно хочется, или ты не можешь без чего-то… оно обязательно придёт к тебе. Пусть в виде немого призрака. Молчаливой чёрной тени.
Мы почти перестали поддерживать связь с Rain Tears. Теперь нить, соединившая нас, спуталась. Я понимал, что эта жалкая нить единственное, что соединяет мой мир с тем, в котором я жил раньше. В этом городе постоянно бушевали метели, и приходилось откапывать дверь, чтобы просто выйти на улицу. Но в нём больше не было места болезням и страхам. Мне казалось, что письма Дождя – последний отголосок моей боли. Моя далёкая подруга теперь изменилась, она становилась холодной, как этот город. Я ни слова не говорил ей о том, где сейчас нахожусь.
Каждое утро мы выходили на улицу, я приспособил для этой цели широкие лыжи. Впрочем, было не так холодно. Зима как зима. Она стала родной, проникла в меня, и уже было трудно представить, что когда-нибудь наступит лето. Скрипя нетронутым настом, мы с Ами добирались до продуктового магазина, и набирали полный рюкзак замороженных продуктов. Всё было очень вкусно, и очень кстати. Иногда, мы уходили дальше, вдоль проспекта, до нашей покинутой квартиры. Улица Роз, дом 5, квартира 125. Лаконичный адрес… Мы поднимались на седьмой этаж, только для того, чтобы посмотреть на Город с высоты. Встретить рассвет мёртвого солнца, и долго глядеть на линию светлеющего горизонта. Уже к полудню мы возвращались назад, и окоченевшими пальцами я теребил картонные коробки, разжигая камин. На дрова уходила мебель и книги, мусор и палые ветки, одежда и утварь. Я привыкал к холоду, и уже перестал испытывать от него страдания. Порой, открывал двери и окна, чтобы остудить маленькую комнатку, наполнившуюся домашним теплом и специфическими запахами разношёрстной гари. А потом, совсем перестал закрывать на ночь спальню. Теперь тепло равномерно растекалось по обширной площади особняка. Рояль совсем расстроился, и резал слух. Оставались книги. Целый шкаф самых разных книг, которые мы читали вечерами. Жаль, света становилось всё меньше. Снега намело столько, что окна до половины погребены в сугробе. Свечи давали тусклый свет. Много свечей. Я набрал полный рюкзак в соседнем магазине. Теперь старый особняк приобрёл необыкновенный вид: наверняка его прошлые богатые хозяева, теперь ставшие бессмысленной голограммой, не могли бы позволить себе столько свечей…
Одним серым вечером, я устроил в городе пожар, и огненное зарево взметнулось до неба. Тогда была самая ясная ночь, которая позволила вновь почувствовать себя живым. Я хотел сжечь весь город… Но увы… Огонь был слишком слаб в этом царстве безмолвия. Он погас уже к полуночи, и только клубы тёмно-оранжевого дыма да запах гари возвещали о недавней вспышке. А на следующий день был небывалый снегопад, и мы не могли выбраться из дому. Я боялся, что одноэтажное строение будет погребено под тоннами снега. Но это был мёртвый, равнодушный страх. Однажды утром, не увидев рассвет, я даже испытал облегчение. Но потом снег прекратился, еле заметные «солнечные» лучи пробились сквозь сугроб. Наступили весёлые дни физического труда, встряхнувшие зимний сон. Первый этаж Города оказался похоронен, а мятежный ветер наметал барханы высотой до второго. Город был обречён, и мы вместе с ним. Вскоре пришлось покинуть приютивший нас особняк, и вернуться в родную квартиру. Перетащить туда железную печку из хозяйственного магазина, и пару керосиновых обогревателей. Теперь мы сидели у окна, и взгляд мой парил в высоте. В мутной бесконечной пелене, сотканной из снега и нашей закольцованной мыслеформы.
12. Сон.
О да! Долго без дела сидеть не пришлось. Уже завтра нужно выходить на работу, а я так хотел насладиться праздной тишиной в пустом доме… Впереди ещё целая жизнь. Жизнь, полная тихого счастья, долгих прогулок, нежного шёпота и любви… Большой, простой и незатейливой любви, от которой хотелось выть и давиться смехом одновременно!
А ещё недавно… ох, это страшно теперь вспоминать. Мне казалось, что счастья не бывает вовсе, или оно неминуемо должно превратиться в рутину. Я был уверен, что не умею с ним обращаться… Когда случались светлые периоды, я будто всплывал на поверхность с уютного дна. И там, на высоких скоростях и омываемый ярким светом, чувствовал себя неуютно. Хотелось опять спуститься на дно, и выглядывать с тёмной глубины на солнечные блики в манящей и неприступной высоте…
Многие мне пытались доказывать, что счастье открывается изнутри. Возможно. Но эти люди или были глубоко несчастны, и бессильны его открыть, или счастье как раз-таки оберегало их снаружи – в виде удачи, семьи, и свободы. Я знаю: счастье приходит извне. Как спасательный круг, брошенный самим Богом, или невесть откуда взявшимся человеком. Счастье в любви и единстве. Оно открывается внутри, как отражение благодарности. Как отражение Любви, постучавшейся к вам снаружи… А счастье, закольцованное лишь на самого себя, приведёт вас в Пустоту.
Сегодня выдался летний вечер. Совсем летний, не смотря на конец апреля. Мы возвращались домой. Раньше каждый из нас боялся таких вечеров, и мы запирались дома, не смея даже глядеть на торжество жизни.
- Ну, вот собственно, всё и решилось. Эй, о чём ты задумалась? – Я обернулся назад и заметил, что моя подруга нагнулась над зарослями шиповника. Подойдя к ней, я отпрянул назад. В полутора метрах от дороги лежал человек. Его горло было перерезано. Раздвинутая плоть обнажала дыхательные пути, обескровленное лицо казалось совсем белым. Рот был полуоткрыт, а пушистые ресницы опущены, как во время сна. Парень примерно двадцати лет, немного похожий на девушку: светлые волосы и правильные черты лица, на котором застыло удивление. Тело лежало смиренно, будто готовое очутиться в гробу, конвульсии завершились такой безупречной позой. Может быть, их и не было вовсе… А с неба изливался приглушённый свет. Уже начали распускаться листья на ивах, собиралась гроза. На горизонте повисла чёрная полоса сумерек, с противоположной стороны ярко-синее небо насквозь просвечивали отвесные лучи. Всё вокруг сливалось в торжество жизни, и сама смерть была бессильна его нарушить. Где-то шумел проспект и слышались голоса людей. Раздался детский плач и отдалённое воркование двух женщин в тщетной попытке успокоить малыша. Я вынул мобильный телефон, но подруга резко перехватила мою руку.
- Стой. Ничего не нужно. Мы просто забудем об этом, и уйдём.
Решительность, с которой она это сказала, заставила опустить телефон в карман. Она подхватила меня под руку, и мы пошли прочь по светлой улице.
Дома её разморила какая-то особенная усталость. Солнце, клонившееся к закату, припекало неласково. Крыша дома раскалилась, и весь верхний этаж изнывал от жары. Теперь моя подруга бессильно опустилась в кресло и укрылась лёгким одеялом, как будто её знобило. Я знаю, она не выносила жару, не выносила долгих прогулок по городу. Но мы всё равно пошли, и всё было так хорошо. А убийство в парке… Впрочем, её не пугал лик смерти, и всё, что она могла подумать – «покойся с миром…» «Покойся с миром» - думал и я. Отчего-то я знал, что душа убитого, светлая и лёгкая, теперь там, где ей хорошо… Мне была не очень приятна реакция подруги, пожелавшей скрыться. Какая-то бесцветная часть меня – тень от тени, отдалилась от Rain. Словно бы эта тень лежала там с перерезанным голом, а ты, Rain, сокрылась подобно тревожной луне… Хотелось бы тебе оказаться лежащей на траве с перерезанным горлом? Наверное, ты не осталась бы безразлична, хоть смерть давно соткала вокруг тебя куколку. Что пугало тебя по-настоящему – так это унижение, бессилье, вечное рабство. Ты тысячу раз предпочла бы умереть, и я понимаю тебя.
- Ты знаешь, что я поняла? – Она сказала это глухо, даже не повернув головы. – Мне стыдно, когда я счастлива. Смешно, да? Я мечтала о счастье всю жизнь, и уже не надеялась найти его, а тут… это так непривычно, что хочется снова стать несчастливой. И мечтать, мечтать непонятно о чём. Я вспомнила нашу переписку. Ночи ожидания, и плеер… Снег за окном, и постоянные мысли о тебе. Ты тогда казался мне таким далёким… А теперь, вот… Ты рядом... Со мной. И я не могу понять. Что не так? Мне страшно, этот страх разрастается всё больше. За тебя, за себя. Я стала бояться смерти. Мне невыносимо думать о ней. Невыносимо думать, что тебя или меня собьёт машина, хватит инсульт, или зарежет какой-нибудь подонок… - Она замолчала, и отвернулась к окну. На её глазах навернулись крупные слёзы, и немного задержавшись, потекли по щекам, упав на пол. Она небрежно смахнула их, и отвернулась ещё сильнее. Мне хотелось прижаться к ней, сдавить изо всех сил, и не отпускать… Не отпускать! Но я боялся подойти. Теперь, к этому забившемуся в угол гордому измученному существу. Я только начал понимать, насколько она была несчастна, насколько сроднилась со своим несчастьем. Как жертва привязывается к своему палачу, только для того, чтобы избежать мучений, причиняемых другими. Это и было для неё адом; чем-то невыносимо страшным, на чём заканчивается всё. Возможно, она не могла этого осознать до конца.
- Прости… - Глухо сорвалось с моих губ. Я не мог подобрать нужных слов: стало как-то пусто, будто на миг позабыл обо всём. Она молчала, и взгляд её блуждал по комнате.
- Мне вспомнилась наша переписка… - Как-то фальшиво и ломано вымолвил я. – Первое наше знакомство в августе. Первая гроза. Как раз в тот день, когда ты назвала своё имя… было так жарко. А вечером разразилась гроза…
- Да… Помню, ты рассказывал. Тогда ты был таким счастливым. А я каждый раз боялась, что больше не увижу тебя онлайн. Дружба навеки. Эту клятву мы дали осенью. Я хотела подарить тебе охапку большущих кленовых листьев, но швырнула их в реку, чтобы никто не прикоснулся к ним. Я проплакала всю ночь. От счастья. Конечно, ты ничего не узнал тогда. А под утро я была намеренно равнодушна, чтобы ты не догадался, что со мной происходило ночью. И ты знаешь… Я тогда не выдержала. Да, не выдержала нашей клятвы. Я слегла. Я была счастлива, но не сумела выдержать своего счастья.
Часы пробили одиннадцать, и тени спрятались в углах комнаты, возвещая о власти вечера. За буфетом зашевелилось чудовище, но мы не боялись его. Невидимка дрогнула в кресле, но тут же успокоилась, равнодушно провожая остальные десять ударов старинных часов…
Наступило утро. Я проснулся чуть раньше, и лёжа на белоснежной кровати, смотрел в окно. На улице пасмурно, газовые занавески колыхались от свежего ветра, и казалось, что незабудки на подоконнике безмерно рады утренней свежести. Моя подруга дремала прямо у окна. Белый, немного потусторонний свет ласкал её кожу, чёрные волосы рассыпались по подушке. Она улыбалась. Тихо, почти незаметно. Самым краешком губ. На её лице лежала тень, словно ища спасение у сестры, так любившей дождливые ночи, и теперь прижимавшаяся к ней, боясь растаять. Я погладил её по волосам. Мягко, едва касаясь шелковистых прядей, и вдруг… нечаянно смахнул тень с её лица.
- Доброе утро.
Она проснулась. Вздрогнула, но тут же её лицо стало спокойным и задумчивым. На кровать запрыгнула Невидимка, и коснулась носом щёки моей подруги. По стеклу зашуршал лёгкий дождь. Я осторожно распахнул шторы, чтобы приглушённое сияние ворвалось в комнату, сгоняя тени с наших лиц.
Чайник на кухне уже заливался мелодичным свистом. Невидимка тёрлась у моих ног, с надеждой поглядывая на печёную скумбрию. Я бросил ей изрядный кусок морской красавицы, и потрепал за ухом. Горячий кофе… Его терпкий аромат распространялся по квартире, такой яркий и солнечный на фоне стекающих по стеклу дождинок. Подруга, немного приподнявшись, сидела у изголовья кровати и улыбалась. Я улыбнулся ей в ответ, протягивая голубую фарфоровую чашку. В комнате стало тепло. Дождь стучал всё сильнее, и город вокруг превратился в море.
После обеда мы вышли на улицу.
13. Реальность.
Знаешь, есть такая компьютерная игра. Ты ходишь, передвигая фигурки по экрану монитора, и, по мере передвижения, они расширяют пространство вокруг себя. Они осознают только то, что доступно их взору, но дальше, за его пределами – мира… не существует.
Море и набережная. Каменные дома стоят рядами по левую сторону, а правая, окутанная бледнеющим туманом, обрывается в пустоту. Здесь совсем нет снега, море беспокойно бурлит, показывая свою степенную силу, как бы давая понять, что ему ничего не стоит поглотить низкий берег. Здесь уже весна? Нет, кажется, осень. Самое начало осени, когда идут затяжные дожди. У причала стоит лодка. Старая, деревянная лодка с двумя скрипучими вёслами, и её дно густо заросло мхом. Каменистый берег обрывается в черноту, где-то в стороне зажглись огни. Звёзды на небе до того яркие и большие, что чернота меж ними режет взгляд. Я оттолкнул лодку от берега, и тут же запрыгнул в неё: глубина обрывалась стремительно. Чёрный Человек сел напротив, поглаживая принцессу-Ами. Плеск вёсел о чёрную гладь нарушил тишину. Лёгкое судёнышко быстро рассекало тьму, и зубчатые линии Города уже через десять минут скрылись из виду. Звёздное небо поглотило мир. Неподвижные пульсирующие огоньки отражались в воде, и мы скользили по ним, как лунный блик по поверхности зеркала. Где-то в стороне занимался рассвет, но его бледность ещё не могла нарушить всепожирающей черноты межзвёздного пространства.
- Немного вверх. – Мягко произнёс мой спутник.
Я не сразу понял, что он имел в виду, но в тот же миг ощутил, что лодка слегка поднимается, и уже скользит под углом к плоскости, направив нос прямо к звёздам… Я молчал, и восхищённо смотрел вниз, где разверзлась жемчужная мозаика незнакомых созвездий. Вскоре я уже не ощущал своего тела, и взгляд мой устремился в небывалую даль.
Всё вокруг напоминало глобальный процесс смешения, в котором я становился торжествующим миром, в причудливых завихрениях которого проступали то чёткие образы, то лишь одна абстракция. Я чувствовал, как распускаюсь подобно цветку, и всё вокруг перестаёт иметь привычный смысл. Мимо проплывали картины далёкого детства. И солнце, как и тогда, казалось таким ярким, а мир таким огромным, что счастье переполняло душу, растворяя его в вихре танцующих звёзд. Где-то вверху проплывали улицы незнакомого города, над которым занимался рассвет, и через мгновение солнце уже вовсю заливало его заснеженные улицы. Окна наполнились ярким, ослепительным сиянием, отражая мириады космических огней. И только одно окно оставалось чёрным. Грозная сила сгустилась над маленьким зияющим проёмом, разбивая вдребезги снопы яркого света. Я постарался приблизиться, заглянуть в кричащую черноту оконного проёма, и в тот же миг всё вокруг начало сжиматься. Тьма, подобно неуправляемому веществу, стальными тисками сдавила пространство, сжав его до состояния точки. Я почувствовал отдаление. Страшное, стремительное отдаление. Я уносился в бездну, падал в неё, звёзды слились в огненный вихрь, пока не исчезли окончательно… Движение остановилось. Я вспомнил последнюю картину. Тёмная комната. Искрящийся свет проникает в пыльное окно, падая на белое платье девушки. Его колыхает утренний ветер. Петля скрипит под потолком. Лицо девушки до боли знакомо…
14. Сон.
В далёком царстве странных сказок,
Средь дебрей мыслей и терзаний,
В палитре блёклых, акварельных красок –
Жил Зверь, лишённый пониманья.
Луна светила днём и ночью,
Был серым цвет у небосклона,
В тёмно-серых мутных клочьях,
Контраста, шагом в полутона.
Тот Зверь купался в лунном свете,
Не зная больше в жизни счастья.
В той сказке не было рассветов –
Не грело солнце сквозь ненастье…
В туманах снов, объят покоем,
Наказан бремем вечной жизни –
Живой. Был изгнан в неживое,
В насмешку слов, пустых на тризне...
Под лунной шерстью сердце билось.
В глазах, порой, искрились слёзы.
Ты так хотел, чтоб всё забылось…
Но из сердца, не достать занозу.
В далёком царстве странных сказок.
Не растратив всю волчью любовь.
На палитре мерцающих красок,
Горела алая волчья кровь…
В этом мире жила и волчица.
На полярной его стороне.
И это ж надо так было случится…
В одиночестве выла луне.
Её сердце сочилось любовью
К грустному зверю из сна.
Как слезами – струилось кровью,
Больнее стали пронзала весна.
И вот однажды над чёрным разломом,
Взвыв над бездной глухой от тоски
Она кинулась – горем ведома,
И разбилась, как лёд, на куски.
А над миром мерцали разводы
Акварельных туманных небес,
И струились туманные воды
И шептался таинственный лес…
И кто знает – в царстве мечтаний
В резиденции призрачных снов,
В конечном пункте скитаний, терзаний,
Соединятся ли души волков…
А пока - словно две параллели
Они чертили сквозь вечность пути.
И горели, горели, горели…
Не надеясь хоть что-то спасти.
Дождь играет на рояле. Мы смотрим на дождь, и звучит музыка. Аккорды каскадами разбиваются о мостовую, и затягивают глиссандо в каналах водосточных труб… Она смеётся. Её лицо светится трагичным счастьем. Счастьем, от которого сходят с ума. Я беспокоюсь. Но сейчас поздно. Сейчас уже ничто не имеет смысла. Только этот дождь. И только мы. Она прижимается ко мне, и я чувствую дрожь её тела. Её трясёт от радости, она что-то говорит. Но я ничего не слышу. Только музыка. Оркестр водяных капель, под который в безумном танго с деревьев срываются листья. Мы идём обнявшись, и я чувствую, что она еле стоит на ногах. Она опускается на мокрую мостовую, и я мягко подхватываю её.
На тонущий город спускался вечер, и призрак старого фонарщика зажигал огни вдоль галерей пустынных улиц.
Теперь всё казалось прошедшим. Канувшим в бездну низвергающегося моря. Дождь смывал с памяти счастливые моменты, смешивая их с расплывающимся миром равнодушных огней. Моя подруга больше не была прежней. Короткое лето подходило к концу, и минувший апрель всё ещё стоял перед глазами. Она уехала. Она должна была уехать, но уехать не навсегда. Она пообещала. Она не могла иначе, теперь жизнь покидала её. Я не знал, вернётся ли она… Мы стояли на перроне, ветер и дождь заглушали последние слова.
- Я вернусь, обещаю тебе. – Промолвила она, поцеловала меня в щёку и села в вагон. Дождь хлестал, в неистовстве разбиваясь о мостовую. Я стоял и махал рукой ей вслед, когда поезд тронулся. Он уносил её от меня. Уносил мечту, надежду. Уносил всю мою жизнь.
В Городе наступала осень. Моя позабытая библиотека стала прибежищем одинокого безумия, а ночью стены квартиры душили воспалённый разум. То был сон, страшный, непонятный сон. Сон, ставший жизнью…
Мечты, задушенные объятьями осени… Недосказанные мысли, недопетые песни. Листья больше не зовут кружиться над городом. А небо скрывает свои слёзы. Ему уже безразличны слёзы людей. Их так много… они давно перестали вызывать чувства, даже у неба. Дыши. Дыши, пока это возможно. Улыбайся. Твоя жизнь не нужна никому. Подружись с небом. Не кори за равнодушие. Его не разодрать на куски. Не подарить всем нуждающимся по мёртвому ошмётку счастья. Мы сломаем его. Разобьём, разрушим, раздавим… Так пусть оно будет недосягаемо. И мы будем тянуться к нему, как тянемся руками к небу во время тёплого проливного дождя…
15. Реальность.
Ложь может быть укоренившейся, сильной, убеждающей; но вечной и безконечной может быть только истина. Но истина многогранна; её грани сверкают подобно поверхности зеркала, и заглянув хоть в одну из них, видишь лишь отражение своего подсознания, и не более, чем свои мысли, страхи и мечты.
Жизнь рождается и умирает. Хаос и пламя сливаются вновь и вновь, и развергаются миллиардами ослепительных брызг. Звёзды движутся подобно пчелиному рою, что делает бесконечность кругов над бездной, и рой тот однажды породила Мысль.
Так Вселенная… смогла посмотреть на себя со стороны.
Я открыл глаза от яркого света, и быстро спрыгнул с кровати. Ещё плохо соображая спросоня, распахнул плотные шторы, и небывалой яркости свет брызнул в заспанные глаза. С крыш капало. Летали птицы; они кричали на разные голоса, разнося свой крик над мёртвым Городом… Снег искрился всё ярче, но он уже был тронут весенней талостью… А солнце… В чёрной бездне его диска проступали сполохи жёлтого сияния, ещё робкие, но они подобно трещинам раскололи чёрный диск мёртвого светила. Ами дремала на кровати. Она уютно сопела во сне, живая, настоящая. И как на небе, жизнь распускалась в ней, в её младенческом исцеляющем сне… Я почувствовал небывалый прилив сил, и побежал в соседнюю комнату, разом сорвав все шторы, чтобы ярчайший свет проник в каждый уголок моей квартиры… На столе стоял ноутбук, и я включил его. Странное чувство подсказывало, что что-то должно измениться…
16. Сон.
Мы больше не общались. Даже письменно, и память о ней тяжёлым грузом холодной боли отложилась в сознании. Сон продолжался. Страшный, бесконечный сон. Я перестал выходить из дома, и окончательно поселился в четырёх стенах, не открывая штор. В памяти проносились моменты, когда мы лазали по крыше заброшенного дома, или брели по городу томным апрельским днём… Вспоминался старый трамвай, который уносил нас навстречу новой жизни… Невидимка всё время сидела на подоконнике, и стылый ветер дул сквозь неё. Она спала. Всегда спала. Мне стало невыносимо, и я закинул петлю на вбитый в потолке крюк. Один рывок… Табуретка ушла из-под ног, и верёвка плотно сдавила горло. И вдруг я почувствовал странную лёгкость. Боль куда-то ушла, и стало безмятежно, почти как в момент небытия…
17. Реальность.
Я открыл глаза от яркого света, и быстро спрыгнул с кровати. Ещё плохо соображая спросоня, распахнул плотные шторы, и небывалой яркости свет брызнул в заспанные глаза. С крыш капало. Летали птицы; они кричали на разные голоса, разнося свой крик над мёртвым Городом… Снег искрился всё ярче, но он уже был тронут весенней талостью… А солнце… В чёрной бездне его диска проступали сполохи жёлтого сияния, ещё робкие, но они подобно трещинам раскололи чёрный диск мёртвого светила. Ами дремала на кровати. Она уютно сопела во сне, живая, настоящая. И как на небе, жизнь распускалась в ней, в её младенческом исцеляющем сне… Я почувствовал небывалый прилив сил, и побежал в соседнюю комнату, разом сорвав все шторы, чтобы ярчайший свет проник в каждый уголок моей квартиры… На столе стоял ноутбук, и я включил его. Странное чувство подсказывало, что что-то должно измениться… Пришло письмо от Rain Tears…
«Привет. Прости, что долго не писала. Мне было очень плохо, и меня увозили в больницу. Теперь мне лучше, и я снова здесь… Я рада, что могу ощутить тебя, хотя бы на расстоянии. Но, я чувствую, что долго не протяну. Ты нужен мне. Не знаю, как преодолеть расстояние, но это необходимо теперь. Мне осталось недолго, я не хочу вызывать жалость, нет. Тьма сжимает объятья вокруг меня, я понимаю, что из них не выбраться… Только ты сдерживаешь Смерть. Она соткала прочную куколку… Я понимаю, что не могу без тебя. В моей жизни многое изменилось. И я сама. Прости… Я так и не могу открыть своей страшной Тайны. Но она не связана с кем-то другим, помнишь? Она касается только меня… И моего Проклятья. Нам не вернуть уже вечера переписки. Но мы можем встретиться. Это всё изменит. Я хочу к тебе, но не знаю, как мне добраться… Тут всё упирается в проклятую бытовуху: у мамы рак, отец ушёл от нас, сестра еле тянет всю семью и меня-инвалида… Мне стыдно, я не хочу жить. Я прошу тебя об одном: не затягивай с ответом. Скажи всё, что ты думаешь. Скажи, какое примешь решение… До связи. Надеюсь, у тебя всё нормально…»
Я испытал приступ той тревожной радости, которая скорее терзает душу, нежели согревает её. Я тут же принялся писать ответ. Я приеду, Дождь… Я обязательно приеду.
Мы вышли во двор. В Городе была весна. Из-под гигантских сугробов вырывались весёлые ручейки, и устремлялись к низинам, где образовывали грязные лужи. Солнце в небе сорвало чёрную вуаль, и торжественно искрилось золотисто-нежным сиянием. И тут я понял: МИР НЕ ПОКИДАЕТ МЕНЯ.
Моя мысль унесла нас на Периферию Вселенной, но я не смог оторваться, навеки оказавшись там. Сам Мир, сама Вселенная вернула меня к себе нежными объятиями живого весеннего солнца… Я снова был здесь! Теперь, ночью на небе вновь зажгутся знакомые звёзды, которые уже не будут напоминать мне о одиночестве и чуждости всему сущему. Мир возвращался. Всё происходило стремительно, не давая опомниться. С небес на Город начал изливаться Свет. Снег стаивал, испарялся, исчезал без следа… Ещё мгновение, и на улицах Города появились люди. Они, как ни в чём не бывало, спешили по делам, как-то забавно перескакивая через глубокие лужи… Мы вышли на улицу, и направились в сторону железнодорожного вокзала. Прохожие заглядывали мне в лицо, которое было таким бледным и измождённым, но, тут же улыбнувшись, отводили взгляд… Моё лицо, наверное, светилось неземным счастьем. Вот она, реальность…
Я купил два билета в плацкартный вагон; поезд №369 «RayAway» отправлялся через пол часа. На перроне мы стояли одни: я и Ами, а неподалёку за платформой и витой оградкой шумел проспект… Я расположился внизу, за столиком, а Ами водрузил на верхнюю полку, но всю дорогу вставал, обнимал и гладил её, и беззвучно плакал в её уютную шерсть… Ами, звёздная девочка, маленький Ангел. Моя любимая дочка, моё сокровище. Поезд был почти пустой. Состав мерно покачивался – чу-чух, чу-чух, и мы блаженно смотрели на проплывающие за окном пейзажи. Там весна стремительно сменялась летом, а лето уже подёрнулось первым красками осени. Наверняка, эти перемены не видел никто, кроме на с Ами. Для других людей жизнь в Городе ни на миг не изменилась. И теперь, я снова сплёл свою мыслеформу с мыслеформой этого мира. Я стал этим миром… Мир вернул меня к себе, прижал, как мать прижимает блудного сына, как я прижимаю к себе Ами. Мир согрел нас своими тёплыми объятьями, не давая права быть покинутыми. Вот, так оно и получается. Я оказался нужен и необходим. Без нас мир бы не продолжил существование, навсегда оставшись занесённым снегом вдали от звёзд…
Я догадывался о тайне Rain. Я понял её, когда заглянул в черноту оконного проёма, а звёзды опрокинулись вниз. Однажды, она назвала своё имя. Она произнесла его только раз. Это было тайное имя, не то, которое указывают в паспорте. Так вот. Её имя – Ями. Ями, это и есть Периферия Вселенной. Черта, за которой открывает утробу Ночь, и мысли оживают. Смерть соткала вокруг Rain куколку, и она сама – стала Периферией. Вот. Когда-нибудь, каждый окажется на Периферии. Это не хорошо, не плохо. Но теперь я чувствовал: эта жизнь – последняя наша жизнь в Мире. Когда мы уйдём, все трое, мы станем Вселенской Музыкой, и навсегда забудем о сомненьях и боли… А пока, мы закончим нашу Историю, светлую Историю, красивую симфонию осени… Вот такая получилась гармония созвучности… Ами и Ями. Как два крыла Ангела. Как мостик через вечность. Альфа и Омега, маленькая добрая Вселенная...
А поезд тем временем набирал скорость. Мимо проносились бескрайние леса и степи, небо висело так близко от земли, что казалось, можно ухватиться за его край, и повиснуть на вате… Прошёл день. На следующее утро поезд прибыл в Её город, и мы вышли из пустого вагона. Она уже ждала на перроне, и бросилась мне на шею. Моё сердце чуть не остановилось, и я, задыхаясь, прижал её к себе. Ами скромно стояла рядом, но я подхватил её на руки, осыпая поцелуями. Слёзы текли безудержно, мы оба рыдали, а дочка смущённо прижималась к моей груди... Мы отошли в сторонку, и легли на свежескошенный газон в десятке метров от вокзала. Люди проходили мимо, и умилённо отворачивались. А нам было всё равно. Мы смотрели в небо, в вышине которого плыли летние кучевые облака, и молча загадали одно и то же желание. Никогда не расставаться. А впереди были долгие годы лазанья по крышам, прогулок под вечерним дождём, годы работы в любимой библиотеке и годы простого тихого счастья. Счастья на троих.
Может я, может ты
Сумеем изменить этот мир.
Мы тянемся к нашей душе
Которая бродит впотьмах.
Может я, может ты
Сможем найти ключ к звёздам.
Не потерять свет надежды
Спасти одну безнадежную душу.
Ты вглядываешься в небо
И молча спрашиваешь Бога.
Он отвечает тебе, и все что тебе нужно
Это услышать голос твоего сердца.
В мире, наполненном болью
Я зову тебя по имени.
Почему бы нам не стать той истиной?
Может я, может ты…
Просто мы мечтаем иногда.
Но мир был бы холодным,
Без таких мечтателей, как мы.
Может я, может ты.
Мы просто солдаты любви
Рожденные нести пламя,
И приносящие свет в темноту.
(Scorpions «May be I, May be you». Вольный перевод.)
Конец.
О. З. А. Чистовая версия романа одним документом
© Copyright: Раймонд Азорский, 2023
Свидетельство о публикации №223011800167
Свидетельство о публикации №223011800167
Рецензии