Концерт

частично посвящается Е.Алехину
и К.Сперанскому
 
«сколько дней назад прошёл концерт?»
 
«Ну, че вы, ****ь, все такие…унылые?! понурые?! — кричит он, расхаживая по залу, — мы на концерте «макулатуры»! Это лучшие, бля… писатели! поэты! музыканты! Талантливые, епты!..»
 
 
    Раньше, примерно полгода назад, я был на редкость унылым попсарём. Сейчас меня уже вряд ли можно так назвать. Сейчас я, скорее, просто унылый… писатель, поэт или бездарь, не знаю. Одно другому не мешает.
    Тоша Каретников на протяжении всего того года делился со мной песнями реп-группы «макулатура», в состав которой входят донельзя душевные деды. Я всё отнекивался, говорил что-то вроде: «это не моё», «мне такое не нравится».
    «А что же тебе тогда нравится, дурень?», — спросил бы я себя на месте своего друга, однако тот ограничивался смиренным «хорошо».
    Я считал себя занятым. Приторные очерки и стихи, променады с Линой и прочее унылое дрочево. Сплошная иллюзорность того, что жизнь имеет смысл, который заключается в нас с Линой, не более. Сейчас же я практически ничем не занят — бездельник, сочиняющий верлибры — немного бездарные, немного талантливые. Вот, теперь пишу этот рассказ.
    После того, как мы с Линой разошлись, меня начало засасывать в воронку бездействия, разочарования и застоя. Ночами напролёт я читал книги Воннегута, Мисимы, Хантера Томпсона и Лимонова. Ложился под утро. Днями спал. Вечерами, с пульсирующей головной болью, слабостью и тошнотой, без дела шатался по городу. Много жрал, покупал книги, пару раз уезжал за город в Кудиново, чтобы сменить обстановку. Работал над романом, метался между пошлыми идеями, так и не остановившись на одной, ничего толком не реализовав.
    Попса и мещанство, которые взрастила во мне Лина, выветривались с каждым днём.
    «В этом и проблема», — скажет мне как-то Антон, — «раньше ты был “нормальным”».
    В одну из тёплых августовских ночей Тоша гостил у меня. Мы либо записывали наш каловый реп, либо просто о чём-то разговаривали. Я устроил ему фотосессию; фотокарточки получились очень стильными. Поэт, писатель, мыслитель, художник и коллажист, Антон Каретников с голым бледным худощавым торсом, в нежно-бежевом макинтоше, в моих женских очках с линзами овальной формы, в моих домашних клетчатых штанах с дыркой на правом колене и с романом Лимонова «Это я — Эдичка» в руках. Стоял он на фоне серой стены около тумбы с вазой красных роз и четырьмя свечами. Антон очень похож на Э.Лимонова на этих фотографиях.
    Как раз в ту ночь мой друже показал мне несколько песен с альбома «макулатуры» «пляж». Вроде, то были самые прослушиваемые треки: «самый отстойный день», «альцгеймер» и «нейт диаз».
    В пять утра мы с Тошей вышли на улицу прогуляться. Я надел его макинтош, а ему дал белую ветровку, или олимпийку, как у Райана Гослинга в «Драйве».
    Мы шли по мёртвой улице, по бокам которой расстилалась заплаканная трава. Одинокие фонарные столбы, проросшие из асфальта, глядели нам вслед. На проводах ворковали хмельные голуби. Приятная прохлада и августовская тоска. Антон ворчал, что его знобит.
    — Ты заебал меня, дед, — говорил ему я.
    Мы дошли до Яблоневого сада, где я по ночам выгуливал собаку Еву. Решили повисеть на турниках. Тоша взял меня на слабо, мол, я не подтянусь и пяти раз. Он был прав. Турники были мокрыми после ночного дождя. Если бы не эти обстоятельства, я бы, думаю, осилил и все шесть.
    После — мы устроили фотосессию. На этот раз, мне.
    Я, криво и устало улыбаясь, стоял в Тошином макинтоше и тёмно-синей кофте на фоне мусорского отделения. Меня и ментовку разделял забор, с верхушки которого свисала колючая проволока. Напротив отделения стоял детский сад.
    Позже, мы обнаружили тележку из продуктового и задействовали её в моей фотосессии около хрущевок на «Профсоюзной» улице. Фотографий было много. Многие из них вышли неудачными. Я человек нефотогеничный: не знаю, как вести себя в кадре. Но некоторые карточки всё же вышли очень даже стильными.
 
    Вернувшись домой, я укрыл своего друга, страдавшего от озноба и жара одновременно, одеялом. Он попросил включить ему «desert sand feels warm at night». Мы легли валетом на кровати, и Тоша принялся рассказывать мне о своей возлюбленной А., а я просто молчал и слушал речь Антона под замечательные композиции. Стены комнаты, музыка и его рассказ слились воедино. Всё было едино, как страницы книги. И ничего помимо этих страниц не существовало в помине. Хотя, скорее, наоборот — существовало всё кроме нас; мы были где-то… сами по себе. Он воодушевлённо говорил о своей женщине, лишь изредка прерываясь на просьбы переключить композицию на сонно сопящем ноутбуке. Не помню, что конкретно говорил Тоша. Помню только то, что мной овладевала белая зависть. Тогда я очень тосковал по Лине; она предложила разбежаться буквально за месяц до этого.
    Было примерно семь утра, когда мы оба провалились в сон.
 
— Раз, два,…раз, два, три, жопа, — говорит в микрофон Е.Алехин, выходя на сцену.
— Жопа, — поддерживает его К.Сперанский
 
    Я проснулся в районе десяти утра и увидел нашу общую подругу Тасю — девушку невысокого роста, с необычной приятной внешностью, широкими глазами цвета ржавчины, маленьким, слегка округлым носом и бледноватыми губами. C ярко-выраженной мимикой и, не сказать, что длинными, но и явно не короткими волосами, окраска которых менялась раз в пару месяцев. На Тасе была длинная, кажется, бархатная летняя юбка чёрных и оранжевых оттенков с изображениями цветов и короткая майка.
    — Ну, ****ец, у меня галлюцинации, — всерьёз подумал я, — я совершенно сошёл с ума от своего отчаяния.
    На деле же, вышло так, что Тоша позвал и впустил её в квартиру, пока я храпел, уткнувшись лицом в стену.
    Я лишь обрывками помню, чем мы занимались в тот день. Воспоминания о том дне сохранились, точно вырванные из записной тетради страницы черновиков, сплошь и поперёк перечёркнутые и испачканные круглыми следами от чашки кофе. Восстановить хронологическую цепочку по таким записям очень трудно.
    Я сходил в душ, привёл себя в порядок, а после мы позавтракали объедками фаст-фуда, оставшимися с прошедшей ночи.
    Затем мы поехали в «Ашан», в торговый центр «МЕГА»: Тасе нужно было что-то купить. Я тоже нашёл на что спустить деньги. Прикупил себе карманную ретро-приставку на 198 игр, так ни разу толком и не поиграл — она просто пылится у меня на полке, как экспонат. Также взял себе модные солнцезащитные очки за двести рублей.
    Мы с Тасей раньше планировали сыграть свадьбу при условии, что до двадцати трёх или двадцати пяти лет никого себе не найдём. Я был уверен, что никого не найду, потому уже называл её женой. Она в штуку звала меня мужем или супругом, иногда добавляя слащавое «любимый».
    Но в сентябре, Тася эмигрировала с семьёй в Испанию, и со временем контакт наш оборвался. Вернее, как сказать… Мы оба можем написать или позвонить друг другу, ежели захотим, но ни она, ни я этого не делаем. Мы потихоньку исчезали из жизней друг друга, медленно и стремительно, а исчезли неожиданно — как скисает молоко… или как растворились где-то в коньковских дворах товарищи моего давнего детства, с которыми нас связывала детская площадка.
    Не знаю почему. Да думаю и она не знает.
    Я, возможно, любил её. По-своему. Своеобразно. Может, и она меня. Так бывает.
    Впрочем, я был уверен не только в том, что никого себе не найду до двадцати пяти, но и в том, что брак наш с Тасей был бы отнюдь не вечен. Мы бы изменяли друг другу. Тася бы скандалила. Трахала мне мозг, так как она, насколько мне известно, собиралась делать карьеру и жить в благополучии. Я был бы только обузой. Молодым альфонсом, грубо говоря.
    Ещё она хотела сына Михаила. А Жасминов Михаил Амурович — это, извините, ни в какие ворота не лезет. Хотя, я мог взять её фамилию — Аксентюк. Был бы писателем и на обложках моих книг было бы написано: «Амур Аксентюк». А что, не так уж плохо. Но всё уже проебано.
 
— Всех приветствуем!.. в этот вечер с вами будем мы — Женя Алехин и гей-качок.
— Да, это я, — говорит К.Сперанский.
Феликс Бондарев готовился смотреть финал и играть одновременно. Накачанный гомосексуалист пританцовывал. Е.Алехин вытащил листы с текстом, выпрямил их.
— В общем, посвящается вам!..
Заиграло вступление из песни «моно».
 
    Я продолжал знакомиться с песнями реп группы, прослушивал многие их альбомы до дыр и, конечно, слушаю до сих пор. Знакомство с унылым репом, наверно, стало для меня чем-то вроде стопки водки для одинокой души, умирающей от похмелья, блюющей и плачущей после длительной пьянки.
    Конец августа и осень прошли для меня как один большой видеоряд к альбомам “макулатуры”. Разве что только, к сожалению, не записанный на кассету. Плёнку заменила моя память, где он, видеоряд этот, и хранится. Теперь, часть его будет храниться в этом рассказе.
    Когда Антон позвал меня на их концерт, я с кайфом принял приглашение. К тому же, билет покупать мне было не нужно: у Тоши было два.
    Поначалу он должен был пойти со своей возлюбленной А. Билет был куплен им в качестве новогоднего подарка, но она в последний момент слегла с отитом.
    В день концерта улицы замело сугробами. Автобусы лениво катились по белой, поблёскивающей от кристальных снежинок дороге. Снегоуборочные машины очищали асфальт от снега как одноразовый станок очищает кожу от пены для бритья. Однако голым асфальт надолго не оставался. За несколько минут он снова облачился в снег.
    — Ну, ****ец, — думаю, — замело, ****ь… как в верлибре у Антона.
    Передвигаться было тяжело. Я выдохся через несколько минут. Решил передохнуть, постоять у «Кфц» с двумя узбеками, потягивающими электронку со вкусом приторной вишни. Я дышал через рот. Смотрел как пар моего дыхания растворялся в холодной атмосфере зимнего безразличия. Глядел по сторонам. Красиво, всё-таки, зимой. Улица будто бы обросла пушистой седой бородой, и люди пробирались по ней, словно вши или блохи, тонули в ней, как остатки пищи или лоскутки тканей.
    Думаю, если бы не музыка в моих наушниках, я бы погряз в своей внутренней тишине и свалился в промежуточное между сном и реальностью состояние, когда мозг будто бы дремлет, а душа давно уже спит. Мыслей практически нет, а если они и появляются, то мозг от них ограждается, и ты никак себя не чувствуешь. От этого «никак» тебя обволакивает грусть, которая станет ощутимой лишь тогда, когда ты выйдешь из этого состояния. Оно обычно проходит само. Отходняк от этого, как правило, долгий. И я до сих пор не научился от него избавляться. Впрочем, несильно я этого и хочу. Может, отходняк — это я и есть?.. Или, может, вся моя жизнь — это отходняк от внутренней тишины?
    Доковылял-таки я до метро. Стряхнул снег с шапки и плеч. У турникетов охранник проверил мой рюкзак металлоискателем. Меня, почему-то, всегда проверяют. Никогда не думал, что так сильно похож на террориста или преступника.
    С Антоном мы договорились встретиться на станции «Менделеевская» — там и проходил концерт. Времени было полно. Я никуда не торопился. Впрочем, есть у меня привычка не торопиться, даже если я опаздываю.
Старые громкие вагоны были наполовину пустыми. Я плюхнулся на свободное место у поручня. Приятно было попасть из уличной мерзлоты в вагонную теплоту.
«Нирвана в нирване и без нирваны
представь себя тем же, но без стакана», — звучит в моих наушниках, и дремота одолевает меня.
 
— Так, ну, что у нас ещё есть? — говорит Алехин, просматривая трек-лист, — сопливая залупа, сентиментальная блевота… понятно, всё как вы любите.
Зал смеётся, женщины визжат.
— Ладно, давайте петь реп.
 
    Вагон выплюнул моё тело на платформу, в поток торопящихся людей. Я стоял среди них, как какой-нибудь мёртвый червь, вокруг которого бегают, пожирая, муравьи. Так наверно чувствует себя младенец, когда его вытащили из уютной ****ы наружу, в сырую прохладу роддома. Неприятно.
    На часах было без десяти минут семь. Концерт начинался в восемь. Антона ещё не было, так что я решил сходить в магазин за энергетиком и бутылкой воды. Сил и бодрости у меня было предостаточно, но кофеина всё же хотелось. Антон Каретников ворчит, когда я пью энергетики, а я молчу с долей понимания.
    — Амур, ну че за ***ня? ты же раньше говорил, что энергетики это зашквар.
    Я шёл по «Новослободской» улице. Машины протяжно мычали, как стадо коров, пасущихся на асфальте. Сотни кровавых фар освещали отбеленную улицу. Люди у автобусной остановки употребляли никотин. Сигаретный дым растворялся в чёрном небе. Захотелось курить.
    Дошёл до буржуазного магазина с яркой блестящей вывеской обоссанно-жёлтого цвета, на которой зелёным выведено название: «Монголия». Безвкусица. Блевать тянет от этой ****ской вывески.
    В очереди встретил нашего замечательного с Антоном знакомого, Шуню, молодого сексапильного поэта и по совместительству физика из культурной столицы. Он приехал в Москву на четыре дня.
    — Здорово, старик Шунятски, — говорю.
    — Здорово, Амур!
    Мы обменялись рукопожатием.
    У него не было продуктов; он просто стоял у кассы.
    — А ты чего тут стоишь, — спрашиваю, — у тебя ведь и продуктов нет?
    — А я и не за продуктами пришёл, — отвечает Шуня, — я тебя ждал.
    Я окинул знакомого удивлённым взглядом.
    — Откуда ты знал, что я приду?
    — Так я ведь поэт.
    — Точно. И я поэт.
    — Знаю, — кивает Шуня, — на концерт идёшь?
    — Угу. А ты?
    — Не-а, к сожалению, не иду.
    Я скорчил печальную улыбку. Более я ничего сделать не мог. Мне, как не особо эмпатичному человеку, доступны только две функции: радостная улыбка, в большинстве случаях фальшивая, и печальная улыбка, фальшивая в редких исключениях.
    — Запиши мне оттуда видео тогда.
    — Без проблем, Шуня.
    — Буду смотреть и плакать.
    — Ничего, — говорю, — в следующий раз обязательно сходим вместе.
    Я оплатил бутылку воды “акваминерале” и банку энергетика “адреналин раш”, и мы вышли из буржуазного магазина.
    — Кстати говоря, охуенный верлибр у тебя вышел, мужик, — говорит мне Шунятски у входа в «Монголию», — не знаю почему, но я прямо кончил ушами от второй части… там, где ты болен тоской и ездишь трамваями.
    Это он о «двух спичечных коробках». Я тоже люблю этот верлибр. Один из немногих моих текстов, который шевелит нечто живое внутри меня. В этом, пожалуй, и есть смысл поэзии — расшевеливать мёртвое или забывшееся глубоким сном. Это не так уж и легко. В последнее время это “нечто” во мне очень тяжело растрогать, защемить — очерствел, видать.
    — Спасибо, мужик, — говорю.
    На этом наши пути разошлись. Мы обнялись, я похлопал его по спине. Он похлопал меня, пожелал хорошего вечера и сказал, что «после концерта реп группы “макулатура” всегда выходишь мёртвым». Это мне запомнилось.
 
    Антона я ждал минут двадцать. За это время я допил энергетик, согрелся в тёплом переходе и перечитал верлибр Шуни из пяти частей про «К». Вновь убедился, что он поэт профессиональный и талантливый. Впрочем, мы, вроде как, все такие в нашей лит-группе: и Антон, и Шуня, и я.
    Музыка в наушниках отключилась. Тишина внутри начинала пробуждаться, но кто-то дёрнул меня за плечо. Я вздрогнул от неожиданности. Это был Тоша. Он стоял в длинной куртке из-под которой торчал капюшон его выцветшей зелёной кофты. Через плечо была накинута старая сумка цвета кофе с молоком. На ногах его были берцы, которые мы покупали вместе с ним в безысходных стенах убогого военторга.
    Мы пожали руки и направились к клубу «Город».
    Сам клуб представлял собой небольшой разукрашенный квадрат, похожий, скорее, на гараж. Мы спросили у трёх куривших рядом с ним симпатичных дам, точно ли мы пришли, куда нам надо.
    — Извините, не знаете, где тут поют реп?..
    Они указали на квадрат и проводили нас странным смехом.
    Мы вошли и спустились по лестнице в задрипанный бар, где располагалась сцена. Очередь была небольшой. Пришли мы довольно-таки рано. Милая девочка с, насколько я помню, чёрными волосами, собранными то ли в хвост, то ли в пучок, просканировала мой билет. Два вежливых охранника посветили мне фонариком в зрачки, проверили мой рюкзак.
    — Перцовые баллончики? Колющие предметы?
    — Нет.
    В рюкзаке лежали только сборник пресных стихотворений Пастернака, роман Масодова «Черти», который дал мне Антон, и бутылка воды.
    — Воду придётся оставить, — говорит мне один из гуардов.
    — Нельзя? — спрашиваю.
    — Нельзя. После концерта сможете забрать.
    Я отдал им воду и прошёл к гардеробу, где меня ждал Антон.
    — Видно, что впервые на концерте, — говорит он мне.
    Сам он в этом деле опытный. Три раза был на выступлении Салавата КГБТ.
    — Ну, ничего… как раз потеряешь концертную девственность. Я рад, что присутствую при этом.
    У входа на танцпол продавали книги издательства “ил-music” и футболки «макулатуры». Действовали новогодние скидки. Антон хотел взять книги себе и А. с подписью от Е. Алехина. У стола, на котором лежали товары, стоял некто в чёрной кофте и капюшоне. Мне показалось, что это и был Алехин, но я не был в этом уверен. Зрение у меня хреновое. Я щурился, чтобы разглядеть человека у стола.
    — Так это ж Е. Алехин, — говорит Антон.
    — Вроде он.
    Алехин продавал книги своего издательства, подписывал их. Рядом с ним стояли музыкант Феликс Бондарев и коллега К. Сперанский.
 

Станция: “Академия Акварели”.
Двери автобуса со скрипом открылись. Антон с Тасей выбежали из салона наружу, в летний вечер. Я выполз за ними, как старый пёс из своего угла…
 
— Ну, ****ец, у меня галлюцинации, — всерьёз подумал я, — я совершенно сошёл с ума от своего отчаяния…
 
Или, может, вся моя жизнь – это есть отходняк от внутренней тишины?

    Антон взял «Календарь» Алехина и «Ротозеи» Сперанского. Я взял то же самое.
    — Куда переводить? — спросил я у Алехина.
    Он показал мне на бумажку с номером телефона:
    — Вот сюда вот.
    Я перевёл ему тысячу рублей.
    — Кому книга?
    — Амуру.
    Он подписал «Календарь». Написал моё имя и оставил не то подпись, не то какой-то символ.
    — Спаси-ибо, — протягивает.
    — Спасибо, — отвечаю.
    Мы с Антоном прошли на танцпол. Народа набралось немало. Мы встали в один из свободных углов. Пока что, подальше от толпы. На фоне играла говнарская музыка для разогрева. Яркие цвета прожектора скакали по клубу, прыгали по тусклым незнакомым лицам посетителей, освещали их на миг и снова пропадали.
    Кто-то расположился за столиками, кто-то бухал у барной стойки, кто-то стоял в толпе у сцены, кто-то, как и мы, стоял в свободных уголках. Позвякивания кружек и стаканов освежали в памяти семейные застолья прямиком из детства. Я был в предвкушении.
    — Бляха, забыл женщине “Календарь” взять, — говорит Антон.
    — Так иди возьми ещё.
    — Денег нет больше.
    — Хреново.
    Денег у меня было больше обычного. Пять тысяч рублей. Такое в моём кармане бывает редко и, как правило, на долго в нём не задерживается. Я готов был забашлять хоть за весь клуб. Нравится мне от денег избавляться, а потом ходить по мели. Большая сумма в кармане — что-то вроде дерьма в душе.
    — Давай сходим, — говорю, — купим…у меня деньги есть.
    — Может, сам сходишь?
    — Вместе давай.
    — Я персона стеснительная, — отнекивается Тоша.
    — А я ещё более, — парирую я.
    — Ну сходи, а? — с полужалобным видом говорит мне Антон.
    — Ладно.
    — Попроси, чтобы подписал «Антону и А.»
    Я кивнул.
    В очереди долго стоять не пришлось. Алехина ничуть не смутило очередное мое появление. Впрочем, он вряд ли меня запомнил. В помещении царил полумрак. Вряд ли он запоминал каждого покупателя.
    — Можно, — говорю, — «Календарь»?
    — Конечно.
    Перевёл пять сотен за книжку.
    — Кому книга?
    — Антону и А.
    Он, кажется, даже улыбнулся. Написал имена, оставил подпись и нарисовал сердце.
    «Мило», — думаю.
    — Спасибо.
    — И вам спасибо, — отвечает Е. Алехин.
    Я вернулся к Антону. Отдал ему книгу. Судя по роже, он остался доволен.
    В клубе было душевно. Грязно, тесно и душевно. Я представил себе работу барменом тут. Разливал бы коктейли и шоты женщинам, мужчинам. Сам бы пил. Писал бы рассказы и стихи. Бесплатно слушал музыку на концертах. Возвращался ночью домой. Большего, казалось, и не надо.
    Впрочем, лучше ничего не загадывать и не планировать. У меня обычно так и бывает — планируешь что-то, а затем всё катится в ****у. Лучше, когда всё просто катится в ****у, без предварительных загадываний и надежд: так хоть меньше отчаиваешься.
    Не сказал бы, я, в общем-то, что мне много чего нужно. С детства пытались мне привить амбициозность, и вот, я один из наименее амбициозных людей из тех, кого я знаю.
    Мой поток мыслей был прерван воплями перебравшего чухана. Концерт ещё не начался, а он уже надрался. Бывает.
   — Ну, че вы, ****ь, все такие…унылые?!..понурые?! — кричит он, расхаживая по залу, — мы на концерте «макулатуры»! Это лучшие, бля… писатели! поэты! музыканты! Талантливые, епты…
    Мы поговорили с Антоном о чём-то ещё. Вспоминали Василия Мадзияра, смазливого молдаванина с китайскими корнями. В прошлом хорошего нашего знакомого.
    — Мадзияр бы пытался кого-то соблазнить, — говорю я Антону, — тут много женщин.
    — Это точно.
    Антон считал его другом. Я, скорее, просто хорошим товарищем. Моё с ним знакомство случилось за день до моего дня рождения, двадцать третьего февраля. Он показался мне стеснительным, скованным интеллигентом в очках и пальто. Обучался он на физтехе. Тогда ещё был девственником. Это было заметно. Общаться же с ним я начал в начале июля. Мы втроём ходили качаться на турники пару раз и просто гуляли.
Мадзияр зачитывал случайные строчки из новомодного «детройт» репа каждые пять минут. Любил работы Хаксли и Циолковского. Занимался программированием. Хотел трахнуть каждую вторую женщину, которую встречал. Смотрел треннинги по соблазнению. Был очень похож на педераста.
Конфликтовали мы из-за глупостей. Он заебал меня. Я — его. Так и разошлись. Мерзкий он всё-таки тип. Умный тупой. Тупой ввиду своей радикальности, некоторых представлений, взглядов. Умный ввиду своих познаний в области физики и программировании.
    Ещё он часто носил шапку. Даже летом. Выглядел он в ней, как ебливый хипстер. Мне или К. Сперанскому шапки идут больше.
    Затем мы замолчали, и я вспомнил Тасю. Воспоминания о ней наполнили звуками мою внутреннюю тишину. Звуками приглушёнными, глухими, как будто ты пытаешься расслышать человека, с которым тебя разделяет запотевшее окно из толстого слоя стекла. Мадзияр вроде хотел её трахнуть. Хоть ей и не было шестнадцати. Он даже писал ей, предлагал встретиться. Какая, впрочем, озабоченному девственнику разница? Никакой.
    Вспомнил, как мы с Тасей слушали «самый отстойный день». Она тогда сказала:
    — Мне нравится. Правда грустно. Я такое редко слушаю.
    Да, она остерегалась всего, как она говорила, «грустного». Это касалось как музыки, так и литературы. Я её понимал. Только мои стихи и верлибры Тася любила читать, хоть они и были пропитаны той грустью, которую она так старательно избегала.
    Мы, однажды, даже написали совместный верлибр из двух частей. Назвали его «поезда». Я долгое время подталкивал её к поэзии. И в одну ночь она предложила мне написать первую часть, задать тон, чтобы она после дописала к ней свою, вторую. Почему-то я был уверен, что у неё выйдет что-то интересное. И я был прав. Мне нравилось, как она сочиняла. Рвано, небрежно, прям как этот клуб. Её часть до сих пор кажется мне сильнее моей.
Недавно перечитывал один единственный её верлибр, запомнились строчки:
“усталость в ногах, ни дня не ходивших” и “чтобы не слышать мысли, не чувствовать слез/притворяясь хоть кем-то/(сегодня по просьбе-поэтом).
    Умела она щемить то самое в моём нутре.
    Вспомнилось, как в шутку я предложил ей стать моей женой. Она в шутку согласилась и, как подобает хорошей супруге, даже вдохновила меня на два стихотворения.
    Один из последних наших разговоров случился за несколько дней до концерта. Я от нечего делать написал ей строчки какой-то песни.
    — Я думала, ты меня забыл навсегда, — с иронией написала Тася.
    — Я думал, ты меня.
    Она ответила молчанием.
 
    Толпа уже собиралась у сцены, кучковалась. Мы с Антоном встали примерно в середине. Не далеко от сцены, но и не близко к ней. На часах было уже восемь.
    — Концерты всегда начинаются на тридцать-сорок минут позже, — говорит Тоша.
    — Угу, — мычу я в ответ.
    Я осмотрел людей, стоявших рядом с нами. Женщины за тридцать осушали пиво из пластиковых стаканов. Парень сзади смотрел на смартфоне финал чемпионата мира по футболу. Играли Франция с Аргентиной. Пары обнимались, прижимались телами друг ко другу. Тоже захотелось кого-то обнять. Снова осмотрелся. Некого. Тася уехала. C Линой разошлись.
    Какой-то щетинистый чмошник ныл своей бабе:
    — Ну и где концерт?.. за что я заплатил тысячу рублей?
    Дама молчала.
    «Дебил» — заключил я про себя.
    Антон переписывался с А., записывал ей видео в телеграмме.
 
    Реп ансамбль «Макулатура» вышел на сцену ближе к половине девятого в составе шести человек: Алехин, Сперанский, два гитариста, одним из которых был Феликс Бондарев, барабанщик, и накачанный гомосексуалист.
    — Раз, два… раз, два, три, жопа! — говорит в микрофон Е.Алехин, выходя на сцену.
    — Жопа, — поддерживает его К.Сперанский.
    — Всех приветствуем!..в этот вечер с вами будем мы, Женя Алехин и гей-качок.
    — Да, это я.
    Феликс Бондарев готовился смотреть финал по футболу и играть одновременно. Второй накачанный гомосексуалист пританцовывал. Е.Алехин вытащил листы с текстом, выпрямил их. Над залом нависло напряжение, которое должна была разрушить первый трек.
    — В общем, посвящается вам!..
    Заиграла вступление из песни «моно».
    «Кайф», — думаю я про себя.
    Перегруженная гитара пускала по всему клубу звуковую волну, оглушающую посетителей. Удар барабанов отдавал прямо в сердце. Адреналин повышался в крови. Уши начинали оргазмировать. Толпа практически не прыгала, все в основном качались, как висельники на ветру. Вспомнились слова Шуни.
    Алехин тем временем уже читал с листка:

    Меня зовут Женя, и я алкоголик
    Роман в четверть века, три тыщи застолий
    Вчера ты был робкий, сегодня готовенький
    Не видеть бы берега, плывя в этом море

    Бридж деды душераздирающе проорали. Я охуевал. Начало выдалось очень вкусным.
    — Я оглох на ***, — крикнул мне Антон Каретников.
    На сцене все кроме Алехина пропустили по рюмке после первой песни. Аргентинцы тем временем выиграли чемпионат мира. Бондарев вроде был рад. Сперанский слегка расстроился.
    — Да эти негры пенальти бить не умеют, — говорил он про французов.
    Перед нами с Антоном втиснулся какой-то жирный патлатый мудак в очках. От него воняло какой-то залупой. Вместо того, чтобы кайфовать, как это делали мы, он прыгал из стороны в сторону, махал локтями, тряс башкой. Несколько раз он едва не заехал локтем мне по роже. Чем попсовее была песня, тем активнее он прыгал. На песнях из “сеанса” он, казалось, бился в конвульсиях.
    — На «альцгеймере» он в нас въебётся, — говорю я Тоше.
    — Да.
    Песня шла за песней. Зелёные, красные, фиолетовые, розовые цвета прожекторов, блики, вспышки, крики пьяного чухана, прикосновения с людьми из толпы, обнимающиеся парочки — всё это ощущалось, как поездка на автомобиле по ночному шоссе с отцом и его друзьями в моём давнем детстве. Всё казалось ненастоящим. От этого ощущения я отрывался ещё сильнее.
Перебравший парень кричал, что всех любит.
    — Да мы уже поняли… — говорил кто-то из дедов со сцены, — с первого раза бля…
    Примерно к середине концерта мы с Антоном стояли уже поодаль друг от друга. Толпа будто волнами затягивала меня в одну сторону, а Тошу — в другую.
 
    Спустя десять дней, двадцать восьмого декабря, я написал Тасе стихотворный реп фристайл в честь её дня рождения. В пять утра я спохватился и буквально за пятнадцать минут накидал ей текст в состоянии отчаяния, которое обычно приходит по морозным тёмным утрам. 
    Она позже ответила, что текст ей понравился. Сказала, что он «удручает». Поблагодарила меня. Мы разговорились.
Тася рассказала, что в Испании ей очень одиноко, несмотря на то, что общается она со всеми подряд. Я слушал и понимал её. Впрочем, как всегда. Я чувствовал себя жалким. Всё, что смог выдавить — это:
«рассказывай, как ты там, если сама посчитаешь это нужным».
    Хотя, говорить на самом деле больше и нечего. Такая уж ситуация.
    То, можно сказать, был конец. Что-то вроде бессрочного отпуска в Тайланд, из которого никто не возвращается. Тася сказала, что переписки поддерживать не хочет. И в целом я был с ней солидарен.
    Я знал, что так произойдёт. Был к этому готов. За последние полгода я закалял сам себя методами флагеллантов.
    Однако ближе к вечеру я расклеился. Это как в детстве, когда я жил у бабушки с дедушкой на «Коньково». Магнит, долгое время прикреплённый к дверце холодильника, рано или поздно сваливался и разбивался об пол. Бабушка собирала его осколки и выбрасывала в мусорное ведро. Похоже на жизнь. Мне всегда было грустно в таких случаях. Магниты я любил. Многое, что я любил так или иначе разбивалось, ломалось, портилось, скисало. Так бывает.
    Проще говоря, к вечеру меня распидорасило. И мне это нравилось. Я чувствовал каждое написанное Тасей слово, как блик диско-шара. Спасибо Шуне за, то что помог описать.
    Тот вечер казался горьким, бьющим в голову, как рюмка коньяка. Мы сидели большой компанией в «Маке». Я молчал. Беседа иногда прерывалась вопросами из серии: «Что с Амуром?» «Что это с ним стряслось?».
    Мне это не нравилось.
    Помню, я даже заснул, сидя рядом с Антоном и, уверен, спал бы так ещё долго, если бы меня не разбудили лёгкими толчками в плечо.
 
Алехин просматривает трек-лист:
— Так, ну, что у нас ещё есть? сопливая залупа, сентиментальная блевота…понятно, всё как вы любите.
Зал смеётся, женщины визжат.
— Ладно, давайте петь реп.
Заиграл “самый отстойный день”
 
   Сухой асфальт. Мы идём от “Тёплого Стана”. Вместе с Антоном провожаем Тасю домой. На душе приятно, но одиноко. Видать, навеяло воспоминаниями о Лине. Мандариново-огненный свет поглотил белизну ленивого августовского неба. Ждём автобус. Я подтруниваю над Тасей, пока мы стоим на остановке. Переругиваемся. Она кричит. Смеётся. Cтучит меня в плечо. Больно, но я не подаю вида. Антон посмеивается над нами.
    А вот и автобус. Четыреста сорок четвёртый. Битком набитый пассажирами. Тесно. Мы ехали, как детали конструктора в картонной коробке. Я стоял: места не хватило. Антон с Тасей, обнимаясь, сидели у окна.
    Духота. Волосы прилипали ко лбу. Голова кружилась. На резких поворотах у меня едва получалось устоять.
    «Форточку хоть бы открыли ****ь», — думаю.
    Казалось, я вот-вот потеряю сознание и рухну на пол, буду лежать у ног пассажиров, будто я прилёг где-то в лесной чаще среди сосновых стволов.
    Кто-то блеванул мне на ботинки. Или это был я сам?
    Станция: “Академия Акварели”.
Двери автобуса со скрипом открылись. Антон с Тасей выбежали из салона наружу, в тёплый летний вечер. Я выполз за ними и принялся жадно, но, в тоже время, сдержанно жрать свежий воздух. Наевшись, мы направились в Тасин двор. Ей позвонила мать. Они начали ругаться. Мать у Таси была индуской, хотя ссора была из-за какой-то незначительной ***ни. Думаю, истинный индус не стал бы так сильно говниться.
    Я ждал, когда их телефонный разговор наконец подойдёт к концу, сидел на заборе районной школы. Антон стоял где-то снизу. На прощание мы с Тасей подрались. Она была на нервах из-за неприятного разговора с матерью, и я воспользовался моментом. Снова начал шутить про то, что она меня ненавидит. Это сразу же нашло отклик. Тася снова двинула мне в плечо. На этот раз я решил не затерпеть и ответил ей. Не в полную силу. Она не была к этому готова.
    — Ты чё, охуел?
    Она снова ударила меня. Снова туда же. По больному месту.
    — Да больно, ****ь! — крикнул я и оттолкнул Тасю.
    Она принялась колотить меня кулаками, размахивать ногами, пихаться, толкаться. Я пытался уворачиваться.
    — А мне знаешь, как больно, сука?!
    Антон ржал. Разнимать нас он, кажется, и не думал. Я уже готов был бороться с ней, лёжа в траве, но мы почему-то остановились. Зря. Приятно всё-таки драться с женщиной.
Мы довели Тасю до подъезда. Она обняла меня. Так долго до этого мы не обнимались. Да и после тоже. Она вроде даже сказала, что любит меня. И я вроде ответил взаимностью. То был последний раз, когда я видел её.
Времени в тот день у меня было полно. Чтобы не оставаться наедине с силуэтами Лины, которые виделись мне чуть ли не в каждой прохожей, я доехал с Антоном до “Ольховой” и вроде даже посадил его на автобус.
 
Заиграла мелодия трека “лимб”.
— Все!.. все под эту песню начинаем дружно надрачивать друг другу! — кричит Е.Алехин.
Сперанский тоже не отставал:
— Разошёлся парень!..в разнос пошёл…как матросы…
 
“…матросы в Кронштадте докуривают последний табак перед расстрелом
и волосы их как лоскуты флага: красные от крови и чёрные, как в отражении моря глаза твои
вижу их, когда иду в штыковую атаку
если быть поэтом, то лучше задиристым и бездарным
громить их кафе и пускать дым в лицо
меня застанут в постели с двумя литературными дамами
ты где-то спишь, пока мы заряжаем пистолеты свинцом”.
 
    Пары покачивались, держась за талии, как буйки при лёгких утренних волнах в какой-нибудь тихой гавани. Кто-то подпевал. Я всё также качался, вернее будет сказать, кивал собственным телом и снимал на камеру телефона. Патлатый мудозвон пропал где-то в толпе. Впрочем, это было уже не важно. Я будто бы лежал брюхом кверху на воде, потеряв из виду и Антона, и Тасю, и Лину, и внутреннюю тишину.
    Деды держали баланс между лиричными соплями и менее сентиментальными песнями. К примеру, на “альцгеймере” они, кажется, сошли с ума.
    К.Сперанский делал на ходу отличные бэки, Алехин орал, гроулил сильнее обычного, издавал прочие звуки, похожие на рыг. Зал разделял дедовское сумасшествие. К концу песни все подпевали:
    — Слушайте рифмы!!
    — Вы что охренели?!
    — Слушайте рифмы!!
    — Нет, ну вы что охренели?!
    — Слушайте рифмы!!
    — Вот же циничные ублюдки!!
    Марафон сентиментальной блевоты выдался на славу. На «нейт диазе» все визжали. Дамы спереди показывали «козу», оттопырив указательные пальцы и мизинцы.
 
    Первый день 2023-ого года. Я проснулся два часа назад, но уже темно. Моросит мерзотной смесью снега и дождя. Сквозь туман видно лишь тусклые огни фонарей, освещающих путь до Петушков.
   Мне повезло. Вместо обычной заблёванной электрички приехал заблёванный экспресс. Отличий между ними мало. На экспрессе, разве что, только сидения удобнее и вероятность того, что меня пырнут после новогодней хмельной ночи меньше на несколько процентов. Я сел у окна. Стопами упёрся в спинку сидения передо мной. Открыл повесть Демьяна Прямаева про двух бельгийцев. Концовка оказалось слабой. Я слегка расстроился. Отложил телефон, с которого читал. Экспресс катил по рельсам, они — что-то вроде титров, что бесконечно долго длятся после просмотра фильма. Что-то вроде отходняка от внутренней тишины.
 
    Я и не заметил того, как принялся подпевать, кричать, называйте как хотите, К.Сперанскому вместе с залом припев песни «пляж»:
 
ты моя работа над ошибками
ты мой пейзаж пасторальный
все проколы я уже совершил
и мы целый миг будем счастливы
 
    Больше я правда ничего не помню. Мы с Антоном вроде поднялись наверх, к выходу. Бутылку воды я не нашёл, взял чужую, рискуя подхватить герпес.
    На улице было слишком тихо. Хотелось обратно, в клуб, где играла громкая музыка. Тишина была громче.