Тунгус Иванов

Советский Союз распался в декабре 91-го, но еще за полгода до этого события в нашу часть перестали призывать украинцев и жителей Средней Азии. Вместо них на службу попадали кавказские горцы, а также призывники из Якутии, Бурятии и других дальневосточных регионов – малознакомых и холодных.
Прапорщик Вяткин, старшина роты, называл их «тунгусами». Так это название и прижилось.
- Завтра к нам очередную партию тунгусов пришлют, - сказал он однажды, сидя в курилке. – Где их только берут?
Он сплюнул и матерно выругался.
Злобу прапорщика можно было понять: новобранцы из дальневосточных областей и краев зачастую плохо говорили по-русски и совсем не понимали, чего от них требуется.
- Ты ему: «Кругом!», а он таращится на тебя, словно обделался, и отдает честь, - вздохнул сержант Пивоваров. – А нафига мне его честь? Мне надо, чтобы он в строй встал.
- А ты научись по-ихнему базарить, - посоветовал Вяткин. – Ты ж узбекский выучил!
Все заржали.
История реально получилось смешной. Через полгода после призыва, отучившись два месяца в школе сержантов, Пивоваров стал «замком» - заместителем командира взвода. Его взвод на две трети состоял из узбеков, плохо понимавших по-русски.
Проявив смекалку, сержант, тогда еще младший, выучил несколько слов по-узбекски, и теперь командовал на странной смеси русского с нерусским, придумывая новые команды.
- Бутыев! – кричал младший сержант. – Кель манда!
Рядовой Бутыев, чеканя шаг, подходил к нему и подносил руку к пилотке.
- Кругом! – командовал Пивоваров. – От манда на два шага – кель!..
По казарме он ходил довольный.
- Понимают, бусурманы, - улыбался младший сержант.
Так продолжалось неделю, пока однажды Пивоваров не решил блеснуть своими навыками перед командиром взвода – капитаном Бахтеяровым. Тот послушал команды заместителя, покачал головой и сказал: «Разойдись!»
- Стремление говорить с подчиненными на одном языке – дело похвальное, - произнес капитан, глядя на Пивоварова. – Но с чего ты взял, что узбеки понимают татарский?
- Так это, - сказал младший сержант. – Они ж сами… Я спрашиваю: «Как по-узбекски иди сюда?» Они говорят: «Кель манда». Ну я и выучил…
- Киль мында! – раздраженно поправил офицер. – И это – по-татарски. Тебя, Толик, провели, как лоха…
Тунгусы, заменившие узбеков и казахов, на контакты шли плохо. Они делали вид, что плохо владеют русским языком. Ходить строем они не умели, и не понимали, почему первый шаг всегда надо делать левой ногой. Попытки выучить с ними строевые песни проваливались.
- Там, где пехота не пройдет, - говорил им сержант Пивоваров. – И бронепоезд не промчится… Ну, повторяйте!
Половина новобранцев молчала, другая бубнила что-то нечленораздельное…
В двух других взводах ситуация была не лучше. Угрюмые осетины, зная русский, просто молчали. Командиру четвертого взвода, капитану Пальчикову, повезло – его заместителем был младший сержант Костя Токаев, быстро нашедший подход к землякам. Но и он не мог заставить их, например, мыть туалет. Осетинские новобранцы отказывались это делать даже под угрозой гауптвахты.
Полы в казарме, правда, мыли.
- Костя, как ты их заставляешь? – удивлялся я.
Младший сержант Токаев выпускал в небо струю табачного дыма и загадочно улыбался.
- Подход надо иметь, - говорил он. – Ну и периодически закрывать на что-то глаза…
- Да знаю я, на что ты закрываешь глаза – они по ночам в «самоходы» сваливают.
- Но ведь возвращаются же, - логично возражал Токаев.


Те два тунгуса пришли в конце октября в команде из тридцати человек. Один высокий, другой – на голову ниже. Оба выделялись из толпы других новобранцев, их сторонились, будто не признавая за своих.
Начать с того, что у них была светлая кожа, а вместо привычных болоньевых курток или телогреек, как у других, эти двое носили что-то вроде южноамериканских пончо до колен.
- Ты смотри, - сказал Вяткин, провожая взглядом прибывших. – Совсем бедные люди – даже одеяла вместо одежды надевают.
На складе всем новобранцам выдали сапоги, обмундирование и повели в баню. Там-то и произошел скандал.
- Короче, завожу я всех в баню, командую, чтобы раздевались, - рассказывал потом старшина Вяткин. – Ну, все начинают свои шмутки скидывать. А те двое стоят – и хоть бы хны! Я им: «Раздевайтесь!» Они глазами хлопают, бормочут чего-то. Я хватаю одного за его тряпки, пытаюсь снять, он как давай визжать: «И! И!» Смех, да и только… Хорошо, сержант Тарасенко пришел…
Про Толика Тарасенко надо сказать особо. Он носил кличку «Шварц», потому что был здоровый, как Шварценеггер: под два метра ростом – и такой же в плечах. Толик работал на продскладе. Он на спор ударом топора разрубал пополам замороженную свиную тушу.
У Толика было такое угрюмое выражение лица, что даже командир части, говорят, робел в его присутствии и называл на «вы». Но добрее человека я не встречал: найдя однажды полуживого котенка, сержант Тарасенко неделю выкармливал его молоком при помощи пипетки. Как-то, зайдя на склад, я застал Толика, поющего котенку колыбельную.
- Не шуми, - вполголоса произнес он, держа в ладонях пушистый комочек. – Он только уснул…
Котенка, кстати, он назвал Арнольдом. Кто бы сомневался…
- И вот заходит Тарасенко, - продолжал старшина. – Подходит к ним, смотрит сверху вниз и говорит: «Какие-то проблемы?» А у тех аж рты открылись… Хватает он высокого за хламиду, стягивает ее. И тут мы видим, что у него на шее какая-то хрень висит на цепочке. Размером с ладонь, что-то вроде калькулятора. Серебристое такое… Никто глазом не успел моргнуть, как Тарасенко этот калькулятор сдернул. И тут оба тунгуса как завопят: «Ииииииииии!» А Тарасенко руку так выставил: типа, заткнулись оба. Ну, они и замолкли. А он мне эту хрень протягивает и говорит: «Не иначе сперли какой-то прибор. Надо бы сообщить кому следует».
- И что дальше? – спросил Токаев, когда старшина замолчал.
- Что-что… Теперь особист нашими тунгусами занимаются. Этот прибор он пока в сейф спрятал, а сам сейчас пытается узнать, где они его взяли… У второго тоже на шее какая-то фигня висела, но маленькая. Ее особист не трогал – посчитал, что амулет какой-то басурманский. Сверху вроде как указание пришло: нательные крестики и другие всякие религиозные штуки у призывников не забирать.


Меня эта история забавляла, но мало трогала: я служил во взводе постоянного состава, поэтому с новобранцами практически не пересекался. Но через месяц меня вызвал командир роты майор Хмель.
- На следующей неделе рота выезжает на стрельбы, - сказал майор. – Завтра с утра возьмете троих бойцов во втором взводе и поедете на полигон, поможете сержанту Тукмасову. Он скажет, что делать… На полигон вас отвезет рядовой Зырянов. Сухпайки выдаст старшина роты. Вопросы есть?
- Никак нет.
- Свободны, - сказал майор…
Сержанта Павлова, заместителя командира второго взвода, я нашел в каптерке. Он сидел в майке, сняв «пэша», и пил чай с ржаными сухарями.
- Прохлаждаешься? – сказал я, чтобы хоть как-то завязать разговор.
- Взвод со старлеем на занятиях, - пробурчал он, грызя сухарь. – У меня есть законных два часа на отдых… А тебе чего?
Я коротко объяснил.
- Да, чего-то такое мне говорили, - кивнул он и почесал затылок. – Кого же с тобой послать?.. Ладно, утром после завтрака решим. Спросишь у дежурного по роте, я пришлю троих…
- Хорошо, - кивнул я…
Утром я проснулся, вспомнил про поездку на полигон и поморщился. Завтракать в столовой не хотелось совершенно: перловка с вареным салом не вызывала во мне чувства радости. Пошел в кафешку при части – чипок. Слопал два сочня с творогом, выпил чаю.
Буфетчица, похожая на Патрисию Каас, сказала:
- Нам сегодня печенку телячью привезут. Скажи своему начальнику, пусть зайдет часа в два, приготовлю.
- Он, вообще-то, женат, - ответил я. – Поэтому обедает дома.
- А говорил, что разводится, - вздохнула она…
По роте дежурил малознакомый ефрейтор.
- Сержант Павлов обещал троих бойцов, - сказал я ему.
- Ага, в бытовке сидят. Ждут…
Я зашел в бытовую комнату. Трое коротко стриженных солдат в ватниках поднялись с серых табуретов. Они растерянно смотрели на меня. Только сейчас я понял, что двое из них – это те самые странные тунгусы. Третьим был полный светловолосый паренек славянского типа.
- Принимай бойцов!
Я оглянулся. В дверях стоял сержант Павлов. Он широко улыбался.
- Отдаю тебе лучших из лучших! – заявил сержант, подходя ближе. – Это – рядовой Надворный.
Он кивнул на толстячка блондина.
- Ты не смотри, что он широк в талии, зато ума – палата. Аж целых три курса института закончил… А эти двое – рядовые Иванов и Алексеев, - продолжал сержант. – Иванов немного понимает по-русски. А вот Алексеев – ни бум-бум. Ему Иванов переводит.
- Ну и гад же ты, Сережа, - сказал я.
- Я гад? – притворно удивился сержант. – Да я ж не корысти ради! У меня сегодня со взводом занятия на полосе препятствий. Ты хочешь, чтобы они закончились смертью одного из этих бойцов?
- Ладно, пошли…
Я зашел в каптерку. Прапорщик Вяткин выдал мне две коробки сухпайка.
- Почему две? – спросил я. – Нас же четверо.
Старшина роты вздохнул.
- Ну вы же не на сутки едете, а только на день, - сказал он. – К ужину вернетесь…
Я сложил коробки в вещмешок. Вчетвером вышли из казармы.
- В одну колонну – становись! – сказал я.
Через минуту я плюнул и махнул рукой:
- Пошли так.


В автопарке я сразу направился в бокс, где стоял бортовой «Урал» рядового Зырянова. Тот, по обыкновению, валялся в кабине и слушал переносной приемник.
- Здорово, Колян! – сказал я.
- Привет, - ответил водитель, вылезая из кабины. – Вас, что ли, везти?
Я кивнул.
- Курить есть? – спросил он.
Я достал из кармана открытую пачку «Полета». Зырянов взял две сигареты: одну засунул в шапку, другую тут же закурил.
- Ты в кабину, - сказал он мне. – А вы в кузов лезьте…
По дороге он молчал. Я с интересом смотрел по сторонам. На полигон я ездил дважды, и оба раза – в кузове, затянутом тентом. То есть, обзора не было никакого.
Через полчаса грузовик заехал в село.
- У тебя деньги есть? – спросил вдруг водитель.
- Ну… Рублей десять точно есть.
Зырянов оживился.
- Я тут один дом знаю, там клевый самогон делают. Давай заскочим, купим пару бутылок? Одну вам, а другую мне. Я тебе через неделю отдам пятерку, мать должна деньги прислать… Ну, чего молчишь?
- Да я-то не против. Но эти…
Я кивнул назад.
- А ты духам и не наливай! – сказал Колян.
- Ну, уговорил…
Грузовик остановился возле дома на окраине. Водитель взял у меня две пятерки, вылез из кабины и направился к калитке. За забором залаяла собака.
Через минуту водитель вернулся. Карманы его ватника оттопыривались.
- На, - сказал он, протягивая мне бутыль с желтоватой жидкостью. Ее горлышко было заткнуто бумагой, явно выдернутой из ученической тетради. – Самый лучший самогон в округе!
- Верю на слово, - сказал я, засовывая бутылку в вещмешок.
Через пятнадцать минут мы были на полигоне. Собственно, это было обычное стрельбище, но все называли его полигоном. Я даже не знаю, почему.
Колян остановил грузовик у домика, где обитал сержант Тукмасов.
- Посигналь, - попросил я.
- Зачем? – удивился водитель.
- Пусть выходит.
- Кто выходит?
Удивился и я.
- Как – кто? Тукмасов. Мы же ему помогать приехали.
Зырянов присвистнул.
- Тукмасов? Так он же в госпиталь загремел. С аппендицитом. Валерка вчера приехал, привез фанеру для мишеней. А тот лежит скрюченный, ноет. Ну, Валерка его в госпиталь и отвез… Я думал, тебя вместо него назначили.
Помолчали.
- А где ключ от его халупы, не знаешь? – спросил я.
- Да либо у Тукмасова в госпитале, либо у Валерки.
- И что теперь? Мы-то должны были помогать Тукмасову… Давай, вези нас обратно.
- Ну нет! – возразил Колян. – Мне приказали вас доставить – я доставил. К тому же, мне сейчас на склады ехать за сотню верст. Не повезу же я вас с собой? Посидите тут, на солнышке погреетесь. Чего тебе в той части делать? А я приеду, доложу командиру роты, пусть решает.
Спорить не хотелось.
- Счастливо, - попрощался я, открывая дверцу.
- А сигареткой угостишь?


Мы стояли у пыльной дороги и провожали взглядом грузовик.
- Товарищ младший сержант, - сказал блондин. – А что делать будем?
- Отдыхать, - сказал я. – Представь, что тебе дали увольнительную. Только не в город, а в сельскую местность.
Я присел на чурбан для колки дров. Снял шапку. Ноябрь неожиданно был теплым, солнце уже поднялось высоко и начинало пригревать. Не верилось, что через пару дней начнется зима.
Бойцы стояли неподалеку. Я достал сигарету, закурил. Заметил, что тунгусы внимательно следят за мной.
- Вы курите? – спросил я.
Тот, что пониже, помотал головой. Я вспомнил его фамилию – Иванов.
- А зовут тебя как? – спросил я.
Он что-то сказал. Я попросил повторить. Боец произнес какую-то абракадабру.
- Я это не то что запомнить, я это выговорить не смогу, - заметил я. – Ладно, доставай военный билет, посмотрим, как тебя зовут… Ну, чего стоишь? Военный билет давай. Книжку красную!
Я вынул свой военник, показал ему. Тот понял, достал свой.
- Ну вот, а ты мне какую-то дичь нес, - сказал я. – Тут же написано: Архип Семенович Иванов. Так?
Боец помотал головой.
- Не мой имя.
- Как не твой? Вот же, тут твоя фотография… Хотя постой. Да, сходство есть, но тут явно не ты.
Я развеселился.
- А чей это документ?
Он пожал плечами.
- И как он у тебя оказался?
Тунгус начал рассказывать:
- Мы стояри, смотрери… Черовек военный форма подходир, киричать стар: «Вы почему от команды отбирись? Бегом за мной!» Он к поезд подходи, нас заводи, киричи: «Нашер!» Тут дуругой военный форма подходи, киричи: «Сбежать хотери, суки!» Нас скамейка сади, там дуруги сиди мородые рюди. Они говори: «Это не они!» А черовек военный форма говори: «Я тридцати черовек забери, тридцати привези». И мы поехари. День ехари. Ночь ехари. День ехари. Вечер приехари. Человек форма всех построир, документ выдай. Мне дар и сказар: «Ты Иванов».
- И что, вы не могли сбежать? – удивился я.
- Могри, - сказал боец. – Но мы думари, что это…
Он поморщил лоб, вспоминая.
- По-зна-ва-тер-но, - выговорил он, явно гордясь собой.
- Чего ж познавательного? Стояли, смотрели – и оказались в армии. Это как узбек у нас был во взводе: пас с отцом овец, спустился с гор за керосином и спичками, а его тут же в военкомат загребли, отправили служить.
- Мы не с гор, - сказал боец.
- А откуда?
Он задумался. Судя по всему, запаса его слов не хватало для полноценного рассказа.
Боец махнул рукой куда-то вверх и пояснил:
- Там.
- Далеко отсюда?
- Дареко. И дорго.
- Что долго? Ехать?
- Ехати быстро. Дорго…
Он стал разводить руки, будто показывая размер выловленной рыбы.
- Дорго время, - произнес он.
Я не понял, но напрягать мозги, слушая его речь, не хотелось.
- А ты откуда? – спросил я блондина. – Как тебя?..
- Рядовой Надворный.
- А зовут как?
- Леша, - сказал тот и почему-то покраснел. – Я из Хабаровска.
- Павлов сказал, ты в институте учился.
- Да, в физкультурном. Три курса окончил. Я шоссейник.
- Кто?
- Ну, велоспортом занимался. Шоссейные гонки.
- И как же ты в армии оказался? – спросил я.
- Получил травму на тренировке, полгода восстанавливался, не тренировался. Ну и набрал лишний вес… Занятия забросил. Пошел в армию.
Он шмыгнул носом и посмотрел куда-то в сторону.
- Из-за девки, что ли? – усмехнулся я.
- А вы откуда знаете?
- Да обычное дело, - я сплюнул, чтобы подчеркнуть пренебрежительное отношение к теме разговора. – Первая любовь. Потом она стала встречаться с другим. Ты посчитал, что жизнь кончена, бросил учебу и пошел в армию, надеясь, что она прибежит на вокзал провожать тебя и поклянется ждать… Так?
Рядовой кивнул.
- А она не прибежала. Так?
Он опять кивнул.
- А ты ее еще любишь. Так?
- Я ее ненавижу! – процедил рядовой.
- Любишь-любишь, - сказал я. – Это дураку ясно. А Павлов знает эту историю?
Боец покачал головой.
- Понимаешь, я ему должен сообщить об этом, - сказал я.
Он удивленно вскинул голову, но я продолжал:
- Таким, как ты, нельзя давать в руки оружие. Не сегодня-завтра пойдешь ты в наряд, получишь АКМ и 90 патронов. Мало ли что? Вон по весне в соседней части пацан получил письмо от девушки, что она его бросает, так он стоял на посту, взял автомат, в грудь дуло упер и выстрелил.
- И что? – спросил Надворный. – Насмерть?
- Спасли. Две пули насквозь прошли, но сердце не задели…
Я заметил, что тунгусы тоже внимательно слушают наш разговор. Иванов шепотом переводил мои слова. Высокий слушал и кивал. Потом что-то спросил.
- Он хотер убить себя? – спросил Иванов.
- Ну да. Он, правда, стал говорить, что выстрел случайно произошел, что не хотел убивать себя. Даже рапорт писал. Особисты его долго мурыжили.
- Мурызыри? – удивился тунгус, явно не зная этого слова.
- Ну прессовали, опрашивали.
- А, опрасывари, - кивнул Иванов и сказал что-то высокому.
Тот тоже кивнул.
- Вас вот тоже особист мурыжил, так? – сказал я, вспомнив историю в бане.
- Мурызыр, - согласился боец. – Отобрар тайдекода.
- Декода?
- Тайдекода, - поправил он.
- Это что за ерунда?
Боец подумал и сказал:
- Срожно русски… Пере… Пре…
Он покачал головой, словно признав свое бессилие перед русским языком.
- Ну что она делает? – спросил я. – Для чего? Это амулет?
- Что есть амурет?
- Ну, - задумался я. – Это такая штука, которая тебе помогает в решении каких-то проблем. Ты к ней обращаешься, и она… ну не знаю, проецирует твои мысли в реальность.
- Амурет, да, - кивнул боец.
Я вспомнил рассказ старшины и спросил:
- А у тебя амулет не отобрали?
- Мой не тайдекода, мой майдекода. Меньсе…
- Покажи, – попросил я.
Боец посмотрел на своего товарища, сказал пару слов. Тот кивнул.
Иванов расстегнул телогрейку, затем «пэша», показал почти круглую штуку размером с олимпийский рубль, висевшую на шнурке. Она была толще, чем рубль, и вся покрыта какими-то символами. Серая, но не блестящая, а какая-то матовая, словно с налетом воска.
Я протянул руку, чтобы потрогать амулет, но солдат зажал его в кулаке.
- И! И! – испуганно сказал он. – Не мозно!
- Окей, - сказал я. – Не мозно, так не мозно. Я религию уважаю. А вы буддисты? Или кто?
Он не понял.
- Ну, кому покланяетесь? Иисусу? Будде? Коровам?
Иванов недоуменно посмотрел на меня, потом перевел слова высокому тунгусу, тот развел руками, тоже не понимая вопрос.
- Ладно, - сказал я. – Дебаты о религии будем считать закрытыми.
- Тем более, что бога нет, - сказал рядовой Надворный. – Нас так в школе учили.
- Аминь, - ответил я.


Приближался обед. Бойцы сидели неподалеку: тунгусы присели на низкую поленницу, а хабаровчанин расположился на привезенных листах толстой фанеры.
- Надворный! – позвал я.
Тот встал.
- Ты костер разводить умеешь? Надо бы консервы разогреть…
- Ну, в походы ходил… А газетка есть какая-нибудь?
- А как же! – откликнулся я. – Специально ради такого случая прихватил пару экземпляров «Суворовского натиска», чтобы здесь, в перерывах между работой, провести с вами политинформацию.
- А, - сказал он. – Так вы это… проводите, а потом костер разожжем.
- Чего проводить?
- Ну это… Политинформацию.
- Леша! – сказал я. – Не тупи! Ну откуда у меня газета?
- Так вы ж сказали…
Я вздохнул.
- Ладно, - сказал я. – Сходи за дом, там есть недостроенная пристройка, принеси пару кирпичей.
Я вынул из кармана складной нож, взял полено и настрогал щепы для розжига. Положил ее на кусок березовой коры. Достал спички и поджег кору. Огонек быстро перекинулся на щепки.
Появился Надворный с двумя силикатными кирпичами. Я их положил по обеим сторонам костерка. Подкинул небольшое полено. Сухое дерево занялось практически сразу.
В глазах тунгусов я прочел какое-то детское восхищение. Так удивляются малыши, когда видят, что огонь можно добыть из зажигалки.
В глазах Надворного читался голод…
Вообще, новобранцы с лишним весом поначалу очень голодают. Как правило, после завтрака или обеда они выпрашивают у хлеборезов куски засохшего хлеба, которыми набивают карманы. Сержанты, конечно, гоняют их от кормушек, заставляют выбрасывать сухари, но голод сильнее сержантского гнева.
- Сейчас поедим, - сказал я, доставая коробки сухпая.
Вскрыл обе коробки, достал четыре банки с кашей и одну упаковку с ржаными сухарями. Две банки тушенки благоразумно решил придержать.
- Надеюсь, зубы у всех есть, - сказал я. – А то этими сухарями фашистов убивать можно…
Вскрыл банки, поставил на кирпичи – по две с каждой стороны от огня. Через минуту жир на кашах стал таять.
- Вы чего будете: рис или перловку? – спросил я у тунгусов.
Иванов спросил у своего друга. Тот коротко ответил.
- Рис, - перевел Иванов.
Я кивнул.
- Ну а мы с тобой перловки навернем, – сообщил я Надворному.
Вспомнил про бутылку в вещмешке, но решил повременить. Надеялся, что за нами скоро приедут.
- Товарищ младший сержант, - сказал Надворный. – А как есть? Ни вилок, ни ложек нет…
- Ну у меня-то есть, - сказал я, показывая свой складень, на котором, действительно, имелась ложка. – А вам придется есть сухарями.
Взяв кусок почти черного сухаря, я положил его на чурбан и ножом разломал его на три части. Протянул их солдатам.
- А где руки помыть можно? – спросил Надворный.
- А вон, видишь, бочка стоит на углу домика? Там дождевая вода скапливается. Возможно, найдешь чего-нибудь для мытья рук. Хотя не уверен, что руки станут чище.
Он пошел к бочке, заглянул внутрь. Поморщился. Вернулся обратно. Взял у меня свой кусок сухаря.
- Приступаем! – сказал я. – Только осторожно, банки горячие.
Я взял банку перловки с мясом, перемешал содержимое ложкой, начал есть. Надворный деликатно выждал минуту, потом протянул ладонь к банке с кашей. Дотронулся и тут же отдернул руку.
- Горячая! – пожаловался он.
- Я же предупреждал…
- А как же вы тогда держите?
Я усмехнулся: самое время показать старый фокус. Поставил банку на землю, вынул из пачки сигарету. Двумя пальцами достал из костерка красный уголек, неторопливо прикурил и бросил его обратно.
Надворный часто-часто заморгал. Тунгусы приоткрыли рты. Высокий изобразил руками бесшумные аплодисменты.
- И вам не больно? – спросил Надворный.
- Через год и тебе будет не больно, - сказал я. – Ни физически, ни морально. А к концу службы ты превратишься в бездумную машину для убийств, способную выполнить любую поставленную задачу.
- Вы серьезно?
Я усмехнулся.
- Теоретически – да…
Бойцы ждали, пока остынут банки, и пытались есть сухари, остававшиеся в пакете. Тунгусы попробовали, изобразили пантомиму, будто у них поломались зубы. Засмеялись и положили сухари на пень. А Надворный – тот ничего, сгрыз полкуска…
Затем взяли банки с кашей. Орудуя куском сухаря, как ложкой, Надворный быстро разобрался с едой. За пару минут он прикончил банку и вздохнул. Было понятно, что его аппетит только разыгрался.
Тунгусы пытались есть сухарями, но получалось не очень.
- Мрачи сиджянт, - сказал Иванов. – Дайте ноз.
Я понял, протянул складень. Иванов взял полешко и споро выстругал две пары палочек. Чуть поклонившись, он вернул мне нож. Сунул пару палочек товарищу, и оба стали есть кашу. Получалось у них ловко.
Во время еды они негромко переговаривались. Пару раз прозвучала фраза «мрачи сиджянт». Я понял, что говорили обо мне, но по их лицам совершенно невозможно было понять суть беседы.


Время тянулось медленно. Тунгусы неспешно переговаривались друг с другом, явно довольные ничегонеделанием, а вот Надворный томился от безделья. Он несколько раз обошел домик, зашел на минуту в покосившуюся будку туалета, потом вышел на стрельбище. Нашел несколько гильз, попытался ими жонглировать. Посвистел в одну из них. Потом выбросил и вытер руки о ватник.
Нашел кипу использованных мишеней, принялся разглядывать пулевые отверстия.
- Товарищ младший сержант, - сказал он. – А мы тоже будет стрелять по таким мишеням?
- Вы будете стрелять по фигурам, - ответил я. – Вон там, справа и слева, будут появляться железные фигуры, их надо поразить. А по центру, там, где кусты, там поднимается низкая фигура пулеметчика. В него тоже надо будет попасть. Вам разве не рассказывали?
Он покачал головой.
- Товарищ сержант нам вообще ничего не рассказывает, - сказал боец. – Только кричит и ругается.
- Это для пользы дела, - объяснил я. – Солдат всегда должен быть зол на сержанта, чтобы вымещать злобу на врагах. Это называется сублимация.
- А если нет врагов?
- Враги есть всегда. И советский солдат всегда должен быть готов обрушить свой гнев на их головы.
Я подмигнул бойцу.
- А, вы шутите, - улыбнулся он.
- В каждой шутке есть только доля шутки, - сказал я.
После трех стало холодать. Даже тунгусы поеживались в ватниках.
- Давайте костер, что ли, зажжем, - сказал я.
Через пять минут мы сидели вкруг возле костра.
- Можно бесконечно смотреть на две вещи: на пылающий огонь и льющуюся воду, - философски заметил Надворный.
- И на чужую работу, - добавил я.
Он улыбнулся.
- Мрачи сиджянт, - сказал Иванов. – Сто дарьсе?
- Дальше мы будем продолжать строить коммунизм в отдельно взятой стране, - ответил я. – А к двухтысячному году каждая советская семья будет иметь отдельную квартиру. Кажется, так… Лично я хотел бы иметь отдельный дом. Но со всеми удобствами. И желательно, где-нибудь на Гаити.
- Пасему Гаити? – удивился тунгус.
- Там тепло.
- А, - сказал тунгус. – Гаити не нада, там будет эта… зем-ре-тря-сение. Но я спрасиваю про нас. Сто дарьсе?
- Если про нас, то отвечаю: сидим и ждем машину. Нас должны забрать.
- А есри не заберут? – спросил Иванов.
Я закурил, чтобы потянуть время и осмыслить ситуацию.
- Тогда придется ломать дверь, - я кивнул на домик. – Там заночуем. У Тукмасова печка есть. Может, картошки он припас, испечем.
- Как же он тут живет? – удивился Надворный. – Один, без еды.
- А так и живет, - сказал я. – Ему раз в неделю привозят картошку, хлеб, сахар. Раз в месяц – денежное довольствие. Ну и почту иногда. Тут километрах в пяти есть деревенька, он туда иногда хаживает, берет овощи, сало. Иногда самогоном угощают.
- Разве так можно служить? – удивился боец. – Вдруг убежит?
- А куда ему бежать? Домой? Так у него дом где-то в средней полосе России. Не добежишь. К тому же, особо его никто не ждет: мать умерла, а отец у него строгий.
- Как же ему разрешили так обитать?
- А у него папа – генерал. Тукмасов не хотел служить, думал, что папа отмажет от армии. А тот сказал: «В нашем роду все мужики служили. И ты пойдешь». Ну он и пошел, попросив в военкомате отправить его куда подальше. Вот генеральского сынка и отправили… А как он на стрельбище оказался – я точно не знаю. Тукмасов не рассказывал, а я особо не приставал.
- Я думал, вы с ним друзья, - сказал боец.
- У Тукмасова нет друзей, - ответил я. – Он философ и мизантроп. Любит уединение и ненавидит людей.
- А вы? – спросил Надворный. – Вы людей любите?
- Только некоторых. И не каждый день. Я же не господь бог.


Стало темнеть. Пламя костра уже не согревало так, как раньше. А может, перестала греть вера в то, что нас скоро заберут.
- Короче, надо ломать дверь, - сказал я.
Все посмотрели на массивный навесной замок.
- Зачем ромать? – сказал Иванов. – Мозино так открыть.
Он расстегнул ворот, достал свой амулет, подошел к замку. Я не видел, что там происходит, потому что обзор закрывала спина бойца. Но только я подошел ближе, как тунгус обернулся и улыбнулся.
- Открыто, - сказал он.
Я не понял, как он это сделал, но замок, действительно, был открыт.
- Маладца! – сказал я. – Ты чем до армии занимался? Банки грабил?
Иванов покачал головой.
- Учирся, - сказал он.
- Мы все учились понемногу, - сказал я. – Чему-нибудь и как-нибудь…
- О, Пусикин! – восхитился Иванов. – Евгени Онегин. Очина интересна кинига.
- Возможно, - сказал я, снимая замок и открывая дверь. – Ты где учился?
- Тама, - сказал тунгус. – Тама университет.
- Понятно, что тама, а не тута, - хмыкнул я. – А что изучал?
- Ин-те-гри-ро-ван-ный дизайн, - произнес он.
- Чего?
- Я изучар предметы и пространство как продоржение черавеческого тера, - пояснил он. – А также изучар среду, как совокупность предметов, пространства и черовека.
- У нас во взводе тоже был один умный, как ты, - сказал я. – Учился в Московском университете на психолога, а потом решил, что ему непременно надо в армии послужить. Попал к нам, а во время курса молодого бойца у него крыша поехала.
- Как это – крыса поехара? – спросил тунгус.
- С ума сошел. Стал по ночам ссаться и маму звать. Ну его в дурдом и отправили.
Иванов округлил глаза.
- Дурдом? Это сьто?
- Психушка, - сказал я. – Лечебница, где психов держат. У которых в голове шарики за ролики заехали.
- Он сьто, киборг?
- Типа того, - ответил я, устав объяснять. – Ну что, добро пожаловать…
Мы зашли в комнатку.
- Келья отшельника, - сказал я, оглядывая обстановку.
Комнатка была метров трех в длину и метров двух в ширину. На правой стене я заметил дверь, явно ведущую в кладовку. Вдоль этой же стены стояла железная солдатская кровать, застеленная солдатским же синим одеялом. Рядом с ней – тумбочка и серый деревянный табурет.
Слева примостилась печка-буржуйка.
Прямо возле окна стоял, неожиданный здесь, круглый раздвижной стол, практически обязательный во всех советских квартирах. У моей бабушки, например, такой же был. Только у нее он всегда был накрыт скатертью.
На столе лежала стопка книг. Надворный подошел ближе и прочитал название верхней:
- Ламетри. Сочинения… А что такое ламетри?
- А хрен его знает, - сказал я.
- Фиранцузский мысритерь, - пояснил Иванов. – Восемнадцаты век. Кирупный фирософ. Написар «Трактат о душе». Созгри.
- Кого, философа? – спросил Надворный.
- Кинигу.
- Почему?
- Его мысри оперезари время.
- Говорят же: рукописи не горят, - сказал я. – Книга-то вышла. Пусть и в нашей стране. Значит, не напрасно жил.


Меня вдруг охватила какая-то веселость. Завалившись на кровать, я закурил и спросил:
- А вот ты, Леша, к своим… Кстати, сколько тебе?
- Двадцать, - сказал рядовой.
- Ты вот к своим двадцати годам что-нибудь сделал этакое, чтобы про тебя сказали: он не напрасно жил?
Он пожал плечами.
- Ну… Стал призером краевых соревнований. В восемьдесят девятом…
- А я в третьем классе стал бронзовым призером пионерского лагеря «Алые паруса» в прыжках в длину, - хмыкнул я. – Но вряд ли об этом кто-то знает, кроме меня. И о твоих краевых соревнованиях никто уже не помнит. А если ты, не ровен час, погибнешь, исполняя воинский долг, то твоя мама погорюет и выбросит все твои вещи, включая грамоты, кубки и медали. И кто тогда вспомнит, что был такой велосипедист Леша Надворный, призер краевых соревнований?.. Кстати, какое место ты занял?
- Второе, - сказал он, скривив губы.
- А, позорное второе место… Понятно.
- А ваше третье место – оно что, не позорное? – вспыхнул он.
Я приподнялся, облокотившись на подушку.
- Леша! Я тебе сейчас объясню величайший парадокс Вселенной: почему человек, опередивший другого, считаться неудачником, а тот, кого он опередил, таковым не считается?
- Ну и почему? – пробубнил боец.
- Да потому, что человек, ставший третьим – это тот, кто ворвался в тройку лидеров, тот, кто успел заскочить на ступень пьедестала, опередив других претендентов. Ему почет и уважение. А тот, кто занял второе место – это неудачник, проигравший первому. Тот, кто мог стать победителем, но так и не стал.
- Очина интересна мысрь, - кивнул Иванов.
- Благодарю, - сказал я. – И, подводя итоги нашей беседы грустной, могу сказать, что, к сожалению, спустя годы ни о тебе, Леша, ни обо мне не будут помнить.
Иванов открыл было рот, но его товарищ прошипел что-то вроде «русай», и боец промолчал.
- Ладно, - сказал я, поднимаясь, - будем обустраиваться. Ты, Алексей, дуй на двор, принеси дров. Печку растопим, а то околеем ночью.
Я снял со стены керосиновую лампу и встряхнул ее. Раздался булькающий звук.
Поставив лампу на стол, я снял стекло и зажег фитиль. Приладил стекло обратно. В комнатке сразу стало уютнее.
Вернулся Надворный, сбросил у печки дрова.
- Разжигай, - сказал я, протягивая спички.
На лице бойца мелькнул испуг.
- А мозина я? – спросил Иванов.
- Валяй…
- Дайте ноз.
Он сделал то же самое, что делал я, когда разжигал на улице костер: содрал кусок коры, положил его в печку, настрогал щепок и соорудил над куском коры некое подобие вигвама.
Чиркнув спичкой, он поднес ее к коре. Огонь побежал по щепкам.
- Молодец! – сказал я. – Еще месяц-другой поучишься, и можешь стать кочегаром. А то Пашке Красавину весной на дембель, а замены нет… Пойдешь в кочегарку служить? Работенка грязная и пыльная, но зато всегда в тепле. И начальство никогда не заходит.
Иванов положил в печку полено, подождал, пока огонь не перекинется на него.
- Касегарка нерзя, - сказал он. – Домой надо.
- Всем надо, - кивнул я. – Но конституционный долг никто не отменял…
Через пять минут в печке полыхали поленья. Стало жарко. Я приоткрыл форточку.
- Надо ужинать, да на ночлег устраиваться, - сказал я. – Посмотрим, что тут в подсобке есть.


Я взял лампу и открыл дверь. Кладовка была набита всевозможным барахлом: листами фанеры, мотками проволоки и проводов, ящиками с гвоздями и инструментами, подшивками газеты «Суворовский натиск», книгами. На бетонном полу стояла банка с консервированными огурцами. Судя по пыли на банке, стояла она здесь с прошлого года. А может, еще больше.
Я сделал шаг вперед и наткнулся на небольшой мешок. Держа лампу в левой руке, я правой пощупал содержимое мешка.
- С голоду не умрем, - сказал я бойцам. – У Тукмасова немного картошки есть.
Я приподнял лампу над головой. Заметил, что в углу примостился еще один мешок, но не похоже, что в нем находилась картошка – не было характерной бугристости.
Подойдя ближе, я поставил лампу на пол и развязал тесемки мешка, неожиданно оказавшегося весьма легким. В нос ударил знакомый запах.
- Народ! – крикнул я. – Кто кайфануть хочет? Я тут мешок конопли надыбал…
В дверной проем заглянул Надворный.
- Вы шутите? – спросил он.
- Шучу, конечно. Бойцы Советской Армии не употребляют марихуану… на трезвую голову… А вот это нам точно пригодится.
Я увидел старые шинели, висевшие на стене, телогрейки, синие авиационные куртки на меху.
- Держи! -сказал я Надворному, кидая шинель. – На пол положим, а то на одной кровати мы вчетвером не поместимся…
С помощью старого обмундирования мы соорудили большую лежанку. Надворный помыл в бочке на улице несколько картофелин, которые мы засунули в печку, засыпав углями.
Я вскрыл две банки тушенки и поставил их на горячую печь. Порывшись в тумбочке, нашел железную кружку, две алюминиевые миски и несколько ложек. Заметил при этом деревянную курительную трубку и кожаный кисет. Точнее, я увидел небольшой кожаный мешочек, и лишь потом вспомнил, что эта штука называется кисетом. Я даже предполагал, чем заполнен этот кисет.
Заглянув под кровать, увидел две пластиковые канистры. Одна из них была легче. Отвинтив крышку, я понюхал содержимое.
- Вода, - констатировал я. – Леша, возьми канистру и сполосни на улице миски и ложки…
Минут через десять картошка была готова. Мы очистили ее, убрав подгоревшую корку. Дымящиеся картофелины мы складывали в одну миску. В другой уже лежали консервированные огурцы. Я подумал, что Тукмасов не обидится за вскрытую банку.
В миску с картошкой я вывалил тушенку. Перемешал. Ужин был готов.
- Ну что, народ, давайте за знакомство, - сказал я, доставая из вещмешка бутылку с желтоватой жидкостью.
Мы встали возле стола. Я налил полкружки, сделал несколько глотков, передал Надворному. Лишь после этого закусил соленым огурцом.
- Крепкая, зараза! – предупредил я бойца.
Тот сделал глоток.
- Ох, - скривился он. Из глаз его потекли слезы.
- Огурцом закуси, - сказал я. – Ты чего, никогда самогон не пил?
Жуя огурец, он помотал головой.
- Я вообще ничего не пил, - сказал боец. – Я же спортом занимался. Один раз выпил шампанского на Новый год, мы тогда все в общаге собрались. Ну, вся наша группа, в которой я учился… Думал, выпью глоток, другие же пьют. А мне потом так плохо было! Всю ночь тошнило, а потом весь день отходил.
- С одного глотка, что ли?
- Почему – с одного? Мне потом сказали, я три бутылки выпил…
- Передавай кружку нашим сибирским гостям, - сказал я. – Вы самогон пьете?
- Самогон? – переспросил Иванов.
- Ну да. Первач. Домашняя водка… Как там еще? А, рашн виски!
Иванов взял кружку, попробовал. Потом вытаращил глаза и с минуту не дышал. Лицо его покраснело… Вдохнув, он помотал головой и произнес несколько слов. Судя по интонации, ругательных.
Его приятель взял кружку с опасением. Понюхал, поморщился. Глотнул.
- Кусо! – сказал он, возвращая мне кружку с остатками самогона.
Иванов засмеялся.
- Вкусно, говоришь? – усмехнулся я, допивая. – Не идеально, конечно. Но пить можно…
Тунгусы охотно ели картошку, а вот от консервации отказались. Ничего, нам с Надворным больше досталось.
- Ну что, народ, повторим? – сказал я.
Кружку пошла по второму кругу. В этот раз она вернулась ко мне пустой.


Через минуту мы подъели всю картошку. Тунгусы скинули сапоги и опустились на лежанку из одежды. Сидя по-турецки, они принялись лопотать между собой. Я присел на табурет. Надворный облокотился на тумбочку и расстегнул несколько пуговиц пэша – ему было жарко.
- Товарищ младший сержант, - обратился он. – Дайте сигаретку…
- О, да ты решил пуститься во все тяжкие, спортсмен! – усмехнулся я. – А как насчет пары косячков?
- В смысле? – не понял он.
- Отодвинься, - сказал я.
Он отошел от тумбочки. Открыв скрипучую дверцу, я достал трубку и кисет.
- Как насчет трубки мира? – спросил я Надворного.
- Можно, - глуповато ухмыляясь, сказал он.
- Эй, народ! – сказал я тунгусам. – Трубку мира курнем?
Длинный вопросительно посмотрел на Иванова. Тот ему коротко что-то сказал. Длинный кивнул.
- Турубку мира мозина, - сказал Иванов.
Скинув сапоги, я сел рядом с тунгусами. Надворный разуваться не стал, присел на корточки.
Развязал тесемки кисета. Так и есть – в лицо ударил характерный запах дурман-травы.
Набил трубку, разжег ее. Затянулся. Задержал дыхание. Выдохнул.
- Бери, - сказал я Надворному. – Только осторожнее затягивайся, курилка…
- Я с Хабаровска, а не с Курил, - ответил тот.
Только сейчас я заметил, что его достаточно сильно развезло. «Да и хрен с ним», - подумал я.
Я думал, что Надворный начнет кашлять, но он легко затянулся и выпустил дым через нос.
- Это табак? – спросил боец.
- Не совсем, - пояснил я.
Надворный прикрыл глаза и закачал головой вверх и вниз, словно неисправный китайский болванчик.
- Я так и дууумал, - произнес он тихо и протяжно.
Иванов, взяв трубку, передал ее длинному, и только потом затянулся сам.
- Слушай, - спросил я его, принимая трубку. – Я не понял: вы друг другу кто? Родственники? Или так, друзья? Вот он тебе кто?
Тунгус посмотрел на товарища. Задумался.
- Мента, - сказал он.
- А по-нашему это как? – не понял я.
- Эта срово и в русски есть, - пояснил Иванов. – Мента. Наставник.
- Ментор, что ли? – встрял Надворный.
- Мента, - кивнул тунгус.
Я отложил погасшую трубку в сторону. Закрыл глаза и улыбнулся. Потом открыл глаза и понял, что окружающая действительность приобрела поразительную четкость.
В этот момент я почувствовал, что весь мир сузился до размеров комнатки. За окном было темно, как в космосе. Комната превратилась в планету, неспешно движущуюся по заданной траектории. Все население планеты составляло четыре человека: Адам, Ева, Каин и Авель. Я помнил, что Каин должен убить Авеля. Но не в этом мире. В этом мире все должны возлюбить друг друга, хотя бы в переносном смысле.
Я посмотрел на бутылку, стоявшую на столе. Она была наполовину полна. Наш мир был прекрасен.
- Друзья, - сказал я, - прекрасен наш союз! Давайте еще выпьем!


Я налил полную кружку. Взял ее в правую руку. Левая держала огурец.
Сделал глоток, откусил огурец – и передал кружку и огурец Надворному. Тот проделал ту же операцию и вручил державу и скипетр длинному тунгусу. Приложившись к граалю, тот облобызал копье Лонгина и передал артефакты своему вассалу. Иванов причастился наших святынь и вернул мне. Круг замкнулся, чтобы начаться сызнова.
- Соплеменники! – сказал я, обращаясь к собравшимся. – Мы не вольны распоряжаться собственным будущим, но с собственным прошлым мы вольны делать все, что угодно. Так давайте сделаем так, чтобы наше будущее не краснело за наше прошлое. Давайте предстанем перед светлым настоящим душевно обнаженными и очистим свое сознание от скверны, ибо только так мы сможем войти в сияющий чертог того, что называется завтрашним днем. Как только мы очистимся от грязи, наш мир сделает скачок вперед, потому что планете будет легче двигаться… Вы чувствуете? Она уже движется быстрее, потому что мы начали обсуждать этот вопрос. И как только ее скорость достигнет скорости Атета, мы уподобимся Амону-Ра и воссияем в своей первозданной чистоте. Если вы согласны со мной, то давайте поиграем в огнедышащих драконов и еще раз разожжем нашу трубку мира… Кстати, где она?
Я начал шарить по своим карманам, но трубка не находилась.
- Наверное, вы сидите на ней, - сказал Надворный.
Я засмеялся: если бы я сидел на трубке, я бы почувствовал. Но тут я понял, что вообще не чувствую своего тела. Приподнявшись, я увидел, что трубка, действительно, была под моим левым бедром.
- Вот ты гадина, - сказал я ей.
- Сам такой, - ответила она.
Обидевшись, трубка долго не разгоралась, пока я не сообразил, что забываю зажечь спичку… После первого круга голова прочистилась.
- Вы не думайте, что жизнь в армии – это лафа, - сказал я тунгусам. – Быть может, вы в первый и последний раз можете просто сидеть и ничего не делать, а только лишь пить, курить и наслаждаться жизнью. Через полгода вы, если не повезет, отправитесь в другую воинскую часть и полтора года будете охранять склады, потому что хоть вы и будете здесь полгода изучать устройство самолета Миг-23, но никто в здравом уме не допустит вас до настоящего боевого самолета, чтобы вы ничего не учудили.
- А если повезет? – просил Надворный.
- А если повезет, то вы останетесь здесь во взводе постоянного состава. Вот тебя, например, могут направить в школу сержантов, и станешь ты замком. А вот Иванов может стать замечательным кочегаром. Если закорешишься с ним, то он будет тебя выручать – сжигать в топке трупы убиенных тобой бойцов.
Увидев его выражение лица, я засмеялся:
- Шучу! Расслабься. Ты будешь добрым сержантом. Будешь со всеми солдатами на вы разговаривать и приносить по утрам в постель кофе.
- Не, ну бить их, как наш сержант, я точно не буду, - ухмыльнулся он.
- А что, Павлов распускает руки? – притворно удивился я.
- Ага, - кивнул солдат. – Дневальные по ночам будят провинившихся и отводят их в каптерку. А товарищ сержант надевает боксерские перчатки и бьет их. В основном, по корпусу. Один призывник потом кровью мочился, я видел…
- За что его?
- Да товарищ старший сержант проводил занятия на плацу, скомандовал: «Ложись!», а там лужа была. Ну, этот солдат замешкался, не хотел мокнуть…
- Сам виноват, - пожал я плечами. – Армия – это не то место, где существует демократия и вседозволенность. Здесь главный принцип – единоначалие. Приказы не обсуждаются, а беспрекословно выполняются. Сказал тебе сержант лечь в грязь и притвориться свиньей – должен лечь без разговоров. И хрюкнуть.
- Но это же ненормально, - возразил Надворный.
- А я тебе сейчас объясню. Вот идет взвод по проселочной дороге. И увидел сержант, что впереди вражеский пулеметчик засел, и скомандовал: «Ложись!» И команду эту все должны выполнить моментально и беспрекословно, потому что кто замешкается – тот труп. И в армии в ваши тупые головы вбивается только одно: приказ, каким бы глупым он тебе ни показался, должен быть немедленно выполнен. Без возражений.
- Ну так это в боевой обстановке, - сказал боец.
- А ты можешь не знать, когда эта боевая обстановка начнется. Вот год назад случай был: у бойца одного крыша поехала, и он, заступив в караул, полнаряда расстрелял. Получил автомат, тут же зарядил и к плечу его… Разводящий заметил, крикнул: «Ложись!» Вот кто лег, тот и уцелел. А боец магазин расстрелял, другой рожок вставил – и в себя выстрелил.
- Это что, у нас в части было?
- Не, в другой…
- Кошмар, - сказал Надворный.
Я кивнул.
- А сордат умер? – спросил Иванов.
- Какой? – не понял я.
- Какой стреряр…
- А, умер, конечно. Полбашки себе снес, говорят. АКМ – это тебе не шутки.


Длинный тунгус неожиданно произнес тираду. Естественно, я ничего не понял.
- Чего он сказал? – спросил я у Иванова.
- Сказар, что армия – это прохо. Сказар, что надо домой.
Я усмехнулся:
- Ну раз надо – пусть идет. Бегунов много. Не он первый, не он последний.
Иванов покачал головой.
- Без амурет нерзя. Тайдекода нузын. Тайдекода особист забрар. Я не знаю, куда он тайдекода увез. А без тайдекода домой нерзя.
- Да никуда он его не увез, - пожал я плечами. – Он у него в сейфе лежит в кабинете. Там, где он вас опрашивал.
Иванов вскинул голову.
- Это тосьно? – спросил он.
Я кивнул.
Тунгус начал быстро говорить своему рослому товарищу. Тот вскинул руки вверх и засмеялся.
- Ята! -воскликнул он.
Два тунгуса стали обниматься и хлопать друг друга по спинам.
- Как мало надо человеку для счастья, - сказал я Надворному. – Впрочем, это повод допить наш рашн виски… Эй, братья не славяне, будете?
Тунгусы не слышали. Пришлось хлопнуть Иванова по плечу – он ближе ко мне сидел, чем его «мента».
Боец недоуменно посмотрел ан меня. Я повторил:
- Пить будете?
Он быстро закивал и снова повернулся к товарищу. Они опять о чем-то заговорили, периодически посмеиваясь.
Я взял кружку. Произнес подобие тоста:
- Давайте выпьем за то, чтобы наши мечты сбывались.
Кружка быстро опустела. Миски тоже были пустыми. Из еды оставались лишь ржаные сухари. Если размочить их водой, то вполне себе можно было употребить. Но хотелось чего-то посерьезнее…
- Щас бы курицы жареной! – сказал Надворный. – Или запеченной. Моя бабушка делала потрясающую курицу с картошкой. Она ее запекала в духовке, а курица была начинена черносливом и курагой…
Я почувствовал в своем животе черную дыру.
- Ты это, попридержи коней, - сказал я. – Начинаешь гастрономические воспоминания, а у нас из еды только огурцы консервированные, да сухари.
- Огурцов нет, - сказал Надворный.
- В смысле? – не понял я.
- Так мы съели, - сказал он, показывая на пустую банку, стоявшую на полу.
Я так и не понял, когда мы умудрились их слопать.
- Ладно, поищем жратвы, - сказал я, пытаясь встать на ноги.
Надворный помог мне подняться.


Вдвоем мы зашли в кладовку. Надворный держал лампу, я пытался найти в полумраке что-то съестное. Увы, больше ничего не обнаружилось.
- Пипец, - сказал я, садясь на лежанку. – Жрать охота – сил нет…
- А моя мама, - начал было Надворный, но я оборвал:
- Про баб ни слова! Тем более про баб, готовящих еду.
Боец насупился.
- Моя мама – не баба, - сказал он.
- О как, - удивился я. – А кто?
- Она женщина! А тут все постоянно твердят: бабы, бабы… Зачем так?
Я вздохнул:
- Затем, что женщин-то и не осталось. Одни бабы.
- В смысле? – не понял Надворный. – Почему бабы?
- А где женщины? – спросил я. – Где настоящие русские женщины? Ты их видел? Нет их… Кони бегают, пока не издохнут от усталости. Избы горят, как им вздумается, и никто в них не входит, даже пожарные, ибо думают эти пожарные: вот сейчас войдем, а нас примут за женщин, так пусть горит оно все синим пламенем.
- Некурасов, - кивнул Иванов. – Кароси руски поэт. Не такой, как Пусикин, но тозе кароси. Рюбрю.
- А русских баб любишь? – спросил я.
- Русски не знаю, - покачал он головой и покраснел, как девица.
Я рассмеялся.
Тунгусы стали о чем-то говорить. Несколько раз они произнесли слово «пиросики» и смеялись.
- Мрачи сиджянт, - сказал Иванов. – Вы пиросики рюбите?
- Чего? – не понял я.
- Пиросики, - повторил тунгус. – Ам-ам!
Он сделал вид, что что-то ест и круговыми движениями погладил себя по животу, изображая праздник живота.
- Пиросики, - сказал он. – С повидром, капустой.
- Пирожки? – сообразил я.
Тунгус закивал.
- Да, пирожки люблю, - сказал я. – Я много чего люблю из еды, когда голоден. И когда не голоден, тоже люблю, но не много чего.
- Я пиринесу, - сказал Иванов.
Он обул сапоги и вышел на улицу, где стояла кромешная тьма. Я даже не стал его останавливать. От выпитого, выкуренного и чувства голода мной овладела апатия. Я растянулся на лежанке и захотел умереть. Но так, чтобы утром воскреснуть.
- Товарищ младший сержант, - сказал Надворный. – Вы бы на кровать ложились.
- Сам ложись, - ответил я. – Мне и здесь хорошо.
- А куда Иванов пошел? – спросил он.
- За пирожками.
- Да я понял, что за пирожками, - сказал боец. – Но куда?
- Без понятия. Захотел пойти – и пошел. У нас здесь сегодня зона, свободная от армейского устава. Типа демократия. Если человек хочет пойти за пирожками – он идет за ними. Вот ты хочешь за чем-нибудь пойти?
- Не знаю, - ответил он. – За счастьем, наверное.
- Как Иванушка-дурачок? Ну, иди, - разрешил я.
- Куда же я пойду?
- А не важно – куда. Главное, иди. И хотя теория вероятности гласит, что если человек сидит на месте, то у него больше шансов встретить кого-то, чем если бы он двигался, я все же считаю, что счастье надо искать, а не тупо ждать его, как манны небесной.
- Что это за теория вероятности? – спросил боец.
- А не помню точно. Когда-то читал про это. Типа, если два человека ищут друг друга, то один из них должен сидеть на месте, а второй искать. Тогда у них больше шансов встретиться, чем если бы они оба передвигались в поисках друг друга.
- Почему же все-таки надо двигаться? – спросил он.
Я достал сигарету и раскурил ее. Боец терпеливо ждал.
- Во-первых, я не думаю, что счастье тоже бродит по планете в поисках тебя, - пояснил я. – Скорее всего, оно просто сидит и ждет того, кто его найдет. А во-вторых, поиски счастья могут привести тебя к каким-то новым открытиями, новым встречам. А это тоже ценно. И потом, не факт, что, найдя свое счастье, ты будешь рад.
- Это да, - кивнул боец. – Помню, я в детстве мечтал, чтобы мне купили ласты и маску. Просил родителей, плакал. И мне на Новый год подарили и ласты, и маску. Я был так счастлив! Все ждал, когда же придет лето, чтобы можно было понырять в реке. А когда лето пришло, я понял, что хочу велосипед…
- И что, так ни разу и не опробовал подарок? – спросил я.
- Ну почему? Опробовал. В ванне.


Распахнулась дверь, принеся в каморку волну холодного воздуха. Иванов зашел, держа в руках газетный сверток. От него божественно пахло печеным тестом.
- Пиросики! – объявил он.
«Так вот как люди сходят с ума», - подумал я.
Надворный спросил:
- С чем пирожки?
- С капустой, повидром, картоской, - пояснил тунгус.
- А с вермишелью есть? – спросил я.
Тунгус вытаращил глаза. Удивился и Надворный:
- Это как это – с вермишелью?
- Я пошутил.
Тунгус положил сверток на стол. Я развернул газету, посчитал содержимое – ровно двенадцать штук. Каждому по три.
Пирожки были совершенно одинаковыми на вид, но мне неожиданно достались все три разновидности: и с капустой, и с повидлом, и с картошкой. Подгорному, как оказалось, тоже.
Доедая последний пирожок, я обратил внимание на газету: она была напечатана иероглифами.
- Ты где газету взял, басурман? – спросил я Иванова.
- Там, - сказал он, кивнув головой на дверь.
Думать и анализировать не хотелось от слова совсем.
- Ладно, - сказал я. – Время позднее. Давайте укладываться.
Я вышел на улицу. Переться в темную туалетную будку не было никакого желания. Я зашел за угол, закурил, потом расстегнул штаны.
Подошел Надворный, закопошился в ширинке.
С минуту мы стояли, глядя на звездное небо.
- А в Брюсселе есть фонтан «Писающий мальчик», - сказал Надворный.
- Вот вернешься к себе в Хабаровск, предложи городским властям построить фонтан «Два писающих солдата», - сказал я, застегиваясь. – Только чтобы один писал на запад, а другой – на восток.
- А почему не на север и юг? – спросил боец.
- Это единственное, что тебя смущает? – поинтересовался я.
- Ну как бы да…
- Смотри: у нашей страны всегда были непростые отношения и с западом, и с востоком. То с немцами воевали, то с японцами, то с французами, то с монголами. А на юг все отдыхать ездят, с югом мы не воюем. Там тепло и виноград круглый год.
- А с севером?
- А на севере нет никого, - сказал я. – Только белые медведи. Но Советский Союз с животными не воюет.
Мы вернулись в хижину.
- Ложись на кровать, - сказал я.
- Спасибо, - кивнул боец.
Я снял телогрейку, лег на пол. Тунгусы уже спали.


- Рота подъем!
Я вздрогнул и открыл глаза. Увидел в сереющей рассветной мгле ухмыляющееся лицо Зырянова. Через открытую дверь в домик проникал холодный воздух.
- Ни хрена у вас тут перегаром несет, - сказал водитель.
- Тебе спасибо, - ответил я, поднимаясь. – Не захотел нас обратно везти.
- Так вам же лучше! – ответил он. – Устроили тут, понимаешь, пикник на обочине: выпивка, закусь, вино-домино. И никаких офицеров. Лафа! Вам бы баб еще… Или были бабы? К Тукмасову, говорят, хаживают.
Я не ответил. Посмотрел, как поднимаются бойцы. Как они натягивают ватники, которыми укрывались ночью.
- Ты дверь прикрой, - сказал я водителю. – Холодно.
Он закрыл дверь. Только сейчас я заметил, что его кирзачи были в снегу.
- С Новым годом вас! – хохотнул Зырянов.
Я вышел на улицу, зачерпнул горсть снега, растер им лицо. С неба летели снежинки. Я поймал несколько ртом, попробовав снег на вкус. Обожженный самогоном язык не почувствовал ничего.
Закурил, глядя на едва проступающий через летящий снег Синий хребет.
- Угостите, товарищ младший сержант? – спросил Надворный, подходя.
Я достал сигарету. Протянул ему свою, чтобы он прикурил. Несколько секунд мы стояли молча.
- А все-таки интересно: где он пирожки взял? – произнес боец.
Я пожал плечами.
- Знаешь, мне все равно, - сказал я. – Только очень прошу тебя: ты об этих пирожках в казарме не распространяйся. И вообще, поменьше рассказывай о том, что тут было.
- Хорошо, - кивнул он. – Только мне непонятно: куда он ходил, где газету взял иностранную…
- А об этом даже думать прекрати, - посоветовал я. – Если не хочешь давать показания в КГБ.
Надворный перешел на шепот:
- Вы думаете – они шпионы?
- Ага, - сказал я. – Китайские. Притворились тунгусами, а сами хотят узнать военную тайну: каким мылом мы стираем портянки… Короче, мой тебе совет: держи язык за зубами. И вообще, наведи там порядок в домике, а газету сожги в печке…
На обратном пути я молчал. Зырянов пытался завязать разговор, но я лишь отделывался междометиями. Наконец, водитель обиженно умолк.
Из автопарка мы побрели в казарму. Я передал бойцов дежурному по роте. Сам вышел на улицу, сел в курилке.
Я смотрел, как дневальные чистят от снега плац у казармы. Как взвод младшего сержанта Токаева отрабатывает повороты в движении. Как из штаба в кафе проследовала буфетчица, похожая на Патрисию Каас, и кто-то из бойцов присвистнул ей вслед. Тут же последовал окрик младшего сержанта.
Из казармы вышел прапорщик Вяткин, направился к курилке. Я приподнялся, когда он зашел, но прапорщик махнул рукой: сиди.
- Как съездили? – спросил он.
- Нормально, - ответил я.
- Общий язык с тунгусами нашел?
- А куда деваться…
- Это да, - кивнул Вяткин. – Деваться некуда. Ты-то через полгода на дембель, а мне еще служить и служить.
- Все, что не убивает нас, делает нас сильнее, - сказал я, усмехнувшись.
- Все, что не убивает нас, нам не интересно, - парировал прапорщик.
Он выматерился и кинул окурок в урну. Потом зашагал в сторону штаба.
Оставшиеся до вечера полдня прошли в какой-то суете. Помню, что меня вызвал замполит и дал указание в течение двух дней провести генеральную уборку музея части – ожидалась какая-то делегация. Затем начальник клуба начал допытывать, что я натрепал буфетчице, и почему она с ним не хочет разговаривать. А ближе к вечеру меня разыскал сержант Тарасенко и потащил к себе на склад: оказывается, у Толика родился сын, а обмыть радостную весть не с кем.
- Тебя же полтора года дома не было, - сказал я после третьей.
- Ну да, - кивнул он, закусывая. – Но это не дома, это тут.
- А как же жена? - напомнил я. – Ты ж говорил, у тебя дома жена есть?
- Есть, - кивнул он, снова наливая. – Но та жена официальная, а эта походно-полевая.
Я помолчал, обдумывая. Подцепил алюминиевой ложкой кусок консервированного языка.
- Как сына назвали? – спросил я.
- Арнольдом, - ответил сержант и широко улыбнулся.


Я добрался до казармы после отбоя. Многие койки взвода постоянного состава были еще пустыми. Я в полумраке нашел свою кровать, разделся и лег. Умываться и чистить зубы не было никаких сил.
Мне приснился тунгус Иванов. Будто бы он подошел к моей койке и сказал: «Младший сержант, спасибо тебе за все. Мы уезжаем домой. Ты хороший человек, потому что помог нам. Но на Гаити не уезжай, живи здесь».
Интересно, что губы его при этом не шевелились. Но это же сон, понял я.
«Хорошо, - ответил я. – Буду жить здесь. Удачного вам пути!»
«Спасибо, - сказал боец. – Прощай».
Хороший был такой сон, светлый.
Проснувшись утром, я усмехнулся, вспомнив сон. Достал мыло, щетку, бритву, пошел умываться. В казарме было непривычно шумно. По «взлетке» бегали бойцы, разносились маты сержантов.
- Чего случилось? – спросил я малознакомого сержанта.
- Да два бойца слиняли, - сказал он. – Вроде бы из взвода Павлова. Будут сейчас их искать.
Наскоро побрившись, я отправился на поиски сержанта Павлова. Увидев меня, он зло прищурился:
- Явился? Вот теперь сам будешь искать своих тунгусов!
- Почему – моих? – не понял я.
- Да ты же с ними на полигон ездил!
- Они такие же мои, как и твои, - парировал я…
Я два раза беседовал с командиром роты и три раза с особистом. Все интересовались, о чем говорили тунгусы, не было ли у них желания дезертировать, не вели ли они себя подозрительно…
- Ты же с ними ночь провел! – возмущался особист. – Неужели ничего подозрительного не заметил?
- Ночью люди обычно спят, - сказал я. – Особенно в армии…
- Вот ведь суки! – возмутился офицер, глядя в окно. – Еще и сейф вскрыли…
- Сейф? – не понял я.
Особист махнул рукой:
- Про сейф забудь, понял? Свободен!..
Тунгусов так и не нашли.
Дни шли своим чередом. Несколько раз я сталкивался с Надворным, и он порывался было что-то мне сказать, но так и не решился…
Весной, перед отправкой солдат в войска, он все же заговорил:
- Покурим, товарищ младший сержант?
Его взвод как раз вернулся с занятий. Бойцы ждали обеда и слонялись перед казармой. Мы сидели с ним в курилке и молчали. Надворный за эти полгода сильно похудел.
- Куда тебя? – спросил я.
- В Черниговку.
- На склады?
- Ага.
- Это рядом.
- Знаю, - сказал он. – Но все равно чуть дальше от моего дома.
- Всего на тридцать километров.
Помолчали.
- Я не понял, ты от меня какого-то напутствия ожидаешь? – спросил я.
- Нет, - сказал он. – Просто хотел рассказать про тех двух бойцов, с которыми мы на полигоне были.
- А, про тунгусов, - кивнул я.
- Они не тунгусы, - возразил Надворный. – Они японцы. Точнее, айны.
- Ты откуда знаешь? – удивился я.
- Сами сказали, - пожал плечами боец. – Я спросил – они и сказали.
- И как они оказались здесь? Граница-то на замке!
- А им плевать на границы, - произнес Надворный. – Я так понял, им границы переходить не надо.
- Это как так?
- А так, - сказал боец. – Я думаю, они путешественники во времени. Скорее всего – из далекого будущего, где существуют приборы, способные перемещать людей в прошлое и обратно, а также материализовывать мысли.
- Ты фантастику, наверное, в детстве любил? – спросил я.
- Любил. Но не в этом суть…
«Взвод, становись!» - раздалась команда сержанта Павлова.
Надворный вскочил, засуетился.
- В общем, давайте завтра договорим, - сказал он и поспешил в строй.
Через минуту его взвод зашагал в сторону столовой…
После обеда меня вызвал начальник.
- Пришел приказ командира части: до вечера чтобы ни одного дембеля здесь не было! – сказал он. - Понял? Вот документы, бери «бегунок», через час общее фото возле штаба – и дуй на вокзал. Или ты это… к своей подруге пойдешь?
- Сначала к ней, - сказал я, - а там посмотрим…
В шесть часов вечера я вышел из КПП. Прямо от него шла дорога на вокзал. Но я повернул налево. Про Надворного я, конечно же, и не вспомнил…
Тридцать лет я жил, работал, и почти не вспоминал ни про Надворного, ни про тунгусов. Так было до вчерашнего дня. Потому что вчера вечером в почтовом ящике я обнаружил открытку.
Я удивился, потому как думал, что открытки уже не выпускают.
Фотография на открытке изображала какое-то двухэтажное здание с вогнутыми стенами и большими окнами-арками. Ниже по-английски было написано, что это университет искусств Тама в Токио.
Перевернув открытку, я увидел только одну фразу, написанную от руки: «Did you like the pirosiki?»
Теперь я каждый день жду встречи, чтобы сказать ему: да, пирожки мне понравились.

Июнь 2022 г.