Видимо вы никогда не любили!

— Я знаю, что произошло пятнадцать лет назад! — майор нарушил молчание первым. — Перед отправкой сюда мне довелось ознакомиться с вашим досье, и, согласно моим разведданным, вы замешаны с головой в той истории.

Томас думал, что, если раскроет карты, это произведёт на его собеседника неизгладимый эффект, но генерал не повёл даже бровью. Уверенной походкой он подошёл к бару и плеснул в свой стакан и стакан гостя немного ликёру.
 
— «Дела давно минувших дней, предания старины глубокой…» — неспешно произнес Фридрих, — кажется так говорил русский поэт, которому вы так симпатизируете! — опрокинув стопку, он проникновенно посмотрел на своего словесного оппонента, после чего, вернувшись к графину, наполнил еще: — «Средь малых действуя, мельчаешь, а средь больших и сам растёшь»,  а это уже наш земляк заявлял, и по духу он мне значительно ближе, — генерал уселся обратно в кресло и, закинув ногу на ногу, продолжал. — Но вы верно спросите, что всем этим хочу сказать я, человек от поэзии очевидно далекий, — он посмотрел на майора сквозь хитрый прищур. — Отвечу так: большие люди совершают большие поступки, а большие поступки меняют мир, и, кто знает, не сделай мы тогда того, что сделали, то сейчас были бы на месте русских, а русские на нашем.

— На их месте? Вы, верно, шутите, гер! Мы стоим на пороге третьей мировой войны, а вы говорите, что все сделали правильно? — от слов генерала Томаса передернуло. — Вы уничтожили больше русских, чем сделали ваши отцы и деды в течении двух мировых войн. Так, скажите мне Фридрих, кем вырастут дети, когда их площадка для игр — кладбище, а историю своих предков они изучали по эпитафиям надгробий?

— Майор, вы говорите весьма поэтично, — не без усмешки заметил Фридрих. — Невольно я даже заслушался ваших речей. Но, если потереть этот крепкий орешек как следует и бережно удалить шелуху ярких слов, то внутри непременно отыщется неприглядная истина, о которой последнее время предпочитают забывать. Вы интересовались русской историей, а стало быть, знаете о послевоенных успехах русских: вторая экономика мира, первая по численность и вооружению армия, самый большой запас ядерного оружия. Еще бы чуть-чуть — они бы первыми вышли в космос, а господство в космосе, как известно, сродни обладанию миром, и, что бы вы делали тогда, когда флаги советов зажглись на улицах Нью-Йорка?

— Кто дал вам право судить русских за их же успехи? — воскликнул Томас, не собираясь отвечать на надуманные вопросы.

— Вы были тогда слишком молоды, и кто-то был вынужден позаботиться о вашем будущем, — Фридрих был предельно спокоен и собран. — Вся суть психологии русских в этой проклятый стене. Они сами выбрали путь изоляции, и теперь пожинают его плоды.

— Но стена — дело ваших рук! — Томас не уставал удивляться тому, как ловко Фридрих переворачивал факты.

— Они первыми построили стену на нашей земле, так мы построили им на их, — уточнил генерал, под первой подразумевая берлинскую.

— Так самонадеянно и цинично, — Томас явственно ощутил, что их спор заходит в тупик. — И вы по-прежнему не желаете признавать, совершенную вами ошибку?

— Знаете майор сейчас бытует теория, что ключевые решения не детерминируемы. Человек — неприметный винтик в маховике истории, и все, на что он по-настоящему способен: исправно выполнить свой долг. Свой я исполнил сполна, о содеянном не сожалею, а дальше… — генерал устало вздохнул — дальше пусть история нас рассудит…

— Но, если вы не желаете отвечать за содеянное, ни тогда, ни сейчас, значит это придётся сделать кому-то другому. До вчерашнего дня груз расплаты тащили русские, но теперь, когда колесо истории повернулось вспять, ответить придётся вашим соотечественникам. Не уж то вы настолько бесчувственный и жестокий тип, что даже в свете последних событий не способны признать очевидное?
Фридрих вздохнул. Его взгляд сделался отстранённым. Было видно, что он утомлен от этого бесконечного спора. Спора, в котором он принимает участие без малого двадцать лет.

— Возможно вы правы. Непременно наступит тот день, когда каждому из-нас надлежит понести наказание, — определенно что-то в нем изменилось. — В конце пятидесятых я был слишком молод и по-прежнему бесконечно глуп, чтобы осознать эту непреложную истину! Мне казалось, что любую ошибку можно исправить, а воспоминания о том, как ловко я извернуться тогда, в сорок пятом, превратившись из образцового «арийца» в гонителя на себя подобных, сделали меня через-чур беспечным к подобного рода последствиям, но оказалось, что душевные раны не заживают так быстро, как раны обретённые в сражениях. Тогда, в пятьдесят восьмом я ещё до конца не желал осознавать справедливость этого тезиса. Я жил полной жизнью, много работал, впереди проступали отличные перспективы, но возникло одно обстоятельство, которое все изменило — я впервые по-настоящему влюбился!

В те далёкие годы у восточного блока было много поклонников. — продолжил свой рассказ генерал после небольшой паузы. — В молодежной среде свято верили: «коммунизм — это лучшее из того, что дала нам история!», а в его неудачах винили, как водиться, буржуазную клику, которая о том только думает, как бы насолить простому люду. Среди этих борцов за свободу, мечтателей-социалистов была и моя избранница. Журналист, педагог, социолог — она свято верила в то, что истиной свободы можно добиться лишь силой. Ее звали Ульрика, и она была террористкой…
Сейчас в это сложно поверить, что матёрый солдат-подполковник, излюбленный пёс бундесвера и юная социалистка-бунтарка окажутся вместе, но в те далёкие годы вели нас другие дороги. Да, и какая она, к черту, разница, когда юное молодое тело трепещет и изгибается в твоих объятьях...

Признаться, мы не сразу открылись друг другу, но даже потом, когда правда разорвала оковы страха, глаза мне по-прежнему застилала любовь. А влюбился в неё я без памяти! Надеюсь, что у неё были схожие чувства. Даже сейчас, многие годы спустя мне хочется в это верить. Но любви Ульрика предпочла революцию, и тогда я по-настоящему осознал, что нам никогда не быть вместе.

Словно предчувствуя насколько сильно мы несовместимы, мы так до конца и не сблизились. Была у нас одна запрещённая черта, переступать которую было просто опасно. Иной раз, в порыве нахлынувших чувств кто-то из нас невзначай нарушал ту незримую грань, и тот час, вырвавшись из запретной клетки ужасные наши секреты, отталкивали нас назад друг от друга сильнее самой мощной пружины. Возможно, благодаря той дистанция, что мы так бережно хранили, нам не удалось испить чашу любви до дна, и поэтому даже сейчас мне никак не избавиться от этого всеобъемлющего чувства привязанности к этому вечно колючему созданию.

Ульрика вращалась в своих бесконечно левых кругах, где говорили лишь о политике, об искусстве, и искусстве в политике. Один за другим менялись лица наряженных фриков на сцене безумного карнавала жизни. Наивных социалистов-мечтателей сменяли суровые анархисты, журналистов — ораторы, ораторов — телеведущие, писателей классиков — абсурдисты, а прочих  бумагомарателей от богемы, — надутые неоэкспрессионисты. И всех этих «деятелей искусства» и песняров революций обхаживали загадочные дельцы, которые то и продавали другим, то ли новый наркотик свободы, то ли яркие, но пустые обещания.

Ее мир был ужасен снаружи, но порой раскрывался бриллиантом внутри. Мой же напротив, пестрил разодетой добродетелью на фасадах, скрывая за плотными шторами лжи зависть и жажду наживы. Среди грязных на руку карьеристов и воротил от бизнеса, средь тех, кто поддерживал только нужные связи и, возомнив себя истинным патриотом, воровал лишь по-крупному, я чувствовал себя словно рыба в воде. И все же, несмотря на эту бездонную пропасть, пролегшую между нашими мирами, нас нестерпимо тянуло друг к другу. Я бы называл это чувство любовью, она бы, возможно, расчетом. В любом случае, какое-то время нам хорошо было вместе.

Мои ухаживание Ульрика воспринимала как должное, и нередко сама обращалась за помощью. Бесконечное множество раз я вытаскивал ей из бесчисленного количества передряг, в которые, впрочем, она попадала с завидным постоянством. Борьба сделалась для неё смыслом жизни, а сражаясь на полях журналистики, публицистики, дебатов и лекций, она воевала не только с империализмом, но и с коллегами по фракции. Время от времени Ульрика чистила свои ряды, сдавая мне неугодных товарищей. Я же делился ее информацией с BND, взамен получая гарантии безопасности для информатора. Наша порочная связь оказалась весьма плодовитой. В кругу самых разных спецслужб я обзавёлся влиятельными друзьями, а Ульрика доросла до второго секретаря фракции. И все бы возможно сложилось для нас лучшим образом, если бы моя избранница не преступила черту.

Осенью шестидесятого фракция красной армии от лозунгов перешла к делу. Началось все с простых демонстраций, продолжилось грабежом, а закончилось беспрецедентным кровопролитием. Поджог супермаркетов, ограбление банков — на первых порах все сходило им с рук, но нападение на объект США с применением огнестрелов и самодельных бомб, поставило крест на карьере защитников угнетенного класса. Вместе с первым известием о погибших, терпению BND пришёл конец. Правительство объявило спецоперацию по поимке «бомбистов», и, на сей раз, у наших администраторов оказалось достаточно мужества и яиц, чтоб довести этот рейд до конца.

В течении нескольких дней все члены фракции были схвачены и их многомесячному террору пришёл конец. Но даже за решеткой Ульрика не прекратила сопротивления. Она была прирожденным борцом и свой самый яркий аккорд, как водится, припасла на финал.

Когда я узнал, что готовится массовый суицид, то готов был пойти абсолютно на все, чтобы предотвратить трагедию. Мои люди проделали непростую работу, и в ту ночь, когда Ульрика собиралась отправится на тот свет во имя идей революции и не сгибаемой гордости, подсыпали ей снотворное, подкупили охрану, умастили алчного шефа тюрьмы — и, потратив неимоверную кучу усилий и денег, вытащили ее наружу.

То утро, когда все ещё можно было исправить, я никогда не забуду. В ожидании любимой, я готовил роскошный завтрак. Кофе мирно урчал на плите, наполняя ароматом спокойствия мою светлую кухню. В верхней полке серванта лежали билеты на самолёт, на столе красовался новенький паспорт на чужое имя, украшенный фотографией Ульрики, а в футляре из чёрного бархата ожидало мою избранницу обручальное кольцо. Свой план я считал безупречным, но, видит Бог, ничему из того, что я выдумал, не суждено было сбыться. Я хотел предложить ей домашний уют и любовь… Жаль, что в итоге она предпочла мне войну!

По дороге домой Ульрике удалось ускользнуть от спасителей. Хрупкая девочка весом не более сорока девяти килограмм обвела вокруг пальца трёх крепких разведчиков. Когда я узнал о случившемся, то лишил их оклада и звания, обещал отобрать у них будущее — только все это было напрасно. Злоба и ярость не приближают нас к истине, а делают лишь пустым и бесчувственным. Моя Ульрика растворилась во мраке ночи, будто «нас» никогда и не было. Слабый утренний свет разразился дождливым днём. Крепкий утренний кофе остыл. Я прожил ещё один проклятый день, не встречая ее улыбки.

Впрочем, эту улыбку я больше уже никогда не увижу. Много дней продолжались поиски, но на поверку все оказалось тщетно. В ВND сообщили, что в стране ее больше нет. Границ Ульрика не пересекала, а стало быть, у беглянки остался единственный путь: бежать на восток через стену. Когда я узнал, что она переправилась к коммунистам, то поклялся найти ее даже там, но «найти» — означает не тоже самое, что сделать живой...

Порой судьба играет с нами в странные игры. Те, в кого мы так искренне верим, боремся за кого, любим, в итоге нас предают... Каждый божий день я боролся за Ульрику, за ее свободу и счастье, но она не оставила мне ни единого шанса. Причинив слишком много страданий, она тем не менее позабыла о принципе воздаяния: «все то, что мы делаем для других, сторицей возвратится обратно». Люди, за которых она боролась, страдала, в которых верила, стали ее палачами.

Кто бы мог подумать, что всего через пару недель сам генерал тайной полиции «Штази», будет извиняться предо мной за эту «досадную ошибку». С презрением я смотрел на угрюмого человека в толстых очках, который был слишком могущественным когда-то, но лишился всего в одночасье, и видел в глазах его липкий страх. Трусость и страх не научат людей благородными поступкам — это я знал наверняка, поэтому наказал его строго согласно тем бесчеловечным принципам, которыми он так гордился. Но и этот акт отмщения не сделал меня счастливей.

Девиз ШТАЗИ гласит: «неважной информации не существует!» Безжалостный лозунги безжалостной организации, но именно он подтолкнул меня к новым открытиям. Когда я изучал дело моей Ульрики, то среди бесконечных допросов и пыток заметил одну неприметную с первого взгляда делать, которая, впрочем, все для меня прояснила. Тот врач, что установил факт ее смерти, обнаружил в мозгу моей суженной шаровидную опухоль. Оказалось, что опухоль эта жила там уже давно, и именно опухоль, а не коварные ШТАЗи, в итоге ее погубила.

Словно ледяным душем меня окатило прозрением: теперь то я точно знал, как выглядит коммунизм! Появляется он в головах не случайно, а вместе с каким-то увечьем или болезнью. Словно вирус, залезший туда незамеченным, он растёт, поражая важнейшие группы клеток и, распуская цветы метастаз от одного человека к другому, проникает во все институты общества.

Ульрика умерла, но идеи ее сгубившие были по-прежнему живы. Мало того, они проросли в головах целой нации. Злодей, как и прежде гулял на свободе, а моя возлюбленная стала всего лишь еще одной жертвой на алтаре его гнусных планов.

Осознав нечто важное, я наконец понял, что, если вовремя не задушу зло, оно разрастется, размножится, покроет весь мир проказой, и тогда память Ульрики навсегда останется омраченной ее безызвестной кончиной. Я поклялся свести с коммунистами счеты и ждал лишь знамения, знака свыше, который меня вдохновит, направит и даст в руки меч, и о чудо практически сразу и, словно в ответ на мои мольбы, ко мне снизошёл мессия.

Мы познакомились в баре. Он был в чёрном плаще, высокий и мрачный, как и подобает настоящему «доктору смерти». С Арибертом мы поняли друг друга с первого слова и сразу же подружились. Оказалось, он занимался тем же, чем я, но только ни на словах, ни умозрительно, ни в голове, а в лаборатории и на людях. Он рассказал мне о собственных планах и о третьем отделе, что курировал разработки этого нового супер оружия, и, когда мы значительно сблизились предложил объединить усилия. Конечно же я согласился! Для меня это означало одно: скоро я совершу настоящий акт отмщения.

Когда Фридрих говорил о возмездии, руки его дрожжами, но, когда он закончил, душа попросила смирения. Больше не в состоянии пропускать через сердце боль утраты, он решил возвратиться к воспоминаниям лучших дней:

— И все же я рад, что любил ее! — казалось, он снова был в пятьдесят восьмом. — Это не передать словами: щемящее всеобъемлющее беспричинное чувство счастья, меняющее все вокруг! — генерал смотрел собеседнику прямо в глаза, желая, чтоб тот ощутил его радость. — Попробуйте вспомнить хоть что-то подобное, и, если вы по-настоящему любили, оно будет вам знакомо!

Впервые Том видел генерала таким: романтичным, ранимым, печальным, но он не готов бы сейчас разделить его страсть. Трагедия жизни майора прошлась по те самым датам, что описывал Фридрих. И на этом отрезке жизненного пути майор испытал слишком много потерь и по-прежнему никого не простил. Наверно потому вместо сочувствия и понимания к таким искренним, но чуждым ему словам генерала, наш герой имел смелость и неосторожность высказаться прямолинейно и грубо:

— Нельзя же преследовать целый народ из-за одной только женщины!

Услышав его слова, генерал изменился в лице. Сначала оно налилось краской, побагровело, но внезапно краска исчезла. Казалось, что в тот миг, какая-то непосильная ноша легла на усталые плечи — у каждого, даже самого сильного человека бывает такая ноша, перед которой он безропотно отступает. Генерал отступил обессиленным, ссутулился, замолчал, а под конец и вовсе сделался печальным и немного рассеянным.

— Видимо вы никогда не любили! — произнёс он разочарованно и вышел из комнаты.