Упартый. Часть 2, гл. 2

Начало см. http://proza.ru/2022/11/26/623
Предыдущая часть см. http://proza.ru/2023/01/05/1783

               Старик сидел перед ноутбуком, положив исковерканные артритом кисти рук на клавиатуру. Писать вдруг расхотелось. 

               Так было и в то лето. Отправив Аллу с мальчишками в город, который про себя называл городом дождя и цветущих акаций, Стас решил наконец закончить работу над докторской диссертацией, но никак не мог заставить себя сесть за пишущую машинку.
               Лет двадцать назад молодому, наивному студенту филфака попался на глаза опубликованный в журнале дневник писателя, по праву считающегося основателем национального романа. После «оттепели» за окном общежития уже маячили «заморозки», дневник был весьма сокращён, но и в таком виде он поразил Стаса. Тот, кого молодость считала несокрушимой «глыбой» – сомневался, страдал, иногда насмешничал над признанными классиками, а более всего болел за родной язык и судьбу своего народа.
               Молодости свойственно стесняться громких слов, даже если за ними стоит любовь, и Стас тогда чуть скептически отнёсся к рассуждениям писателя о национальной литературе. Пока однажды, в полумраке читального зала, не привиделся ему светловолосый юноша, его ровесник, в потрёпанном старомодном пиджачке, наброшенном на тёмную косоворотку с оторванной пуговицей; с серьёзными голубыми глазами, горячо утверждающий:
               – Поверь, братка, наша литература не менее других имеет право стать великой. Но писать надо не о конкретном селянине, а о Человеке, о том, что может быть интересно в нём читателю после Шекспира, Достоевского и Бальзака. Нынешний мужик не просто сбрил или не сбрил бороду, а баба укоротила до колен спадніцу*; имеющий глаза, увидит в человеках этих образы покрупнее Евгении Гранде и Ивана Карамазова.  Надо лишь захотеть увидеть…**

               Тогда эти слова вскружили начинающему литератору голову.
               Спустя почти двадцать лет Петровский осознал, что задуманная тем светловолосым юношей серия романов сравнима с бальзаковской «Человеческой комедией». Казалось, он готов был писать о писателе, ставшем национальным классиком, готов был вместе с ним искать ответ на вопрос о том, что происходит со страной и с миром, в котором много разумных людей, а зло не только не отступает, но иногда торжествует…

               И всё же…  Каждое утро тем летом начиналось с выгула пса Вальки, размышления о построении глав, чашки крепкого кофе, а дальше ни единой строчки не появлялось. Пока однажды за кухонным столом не появился мужчина с одутловатым лицом, измученными глазами, в мешковатом костюме сороковых годов.
               – Кофе, Николай Карлович?
               Конечно, Петровский не раз видел портрет этого мужчины в книгах, но и без того, он всё равно узнал бы своего юного светловолосого собеседника.
Писатель отмахнулся, глухо сказал:
               – Вчера вечером в сводке объявили, что взяли Тимковичи, Большую Раевку, Жавалки... Родные места. Как моя душа туда устремляется!.. Там живут все мои персонажи. Все дороги, пейзажи, деревья, дома, человеческие натуры, о которых я когда-либо писал. Это все оттуда, настоящее.**
               – Я знаю, – кивнул Стас.
               Не хотелось думать, он ли перенёсся в 44-ый год, когда в общей серой тетради с частично вырванными листами писался дневник, или писатель перенёсся в восьмидесятые – какая, в сущности, разница.
               Они опять оказались ровесниками, только на этот раз Петровский знал, что последняя страничка в дневнике написана за несколько часов до смерти писателя, и сорок пять ему уже не исполнится. Наверное, поэтому с тоской слушал признание:
               – Я думаю о горькой правде, что у меня никогда не было возможности написать то, что является самым главным в нашей литературе и где я бы действительно горы свернул… Думал, что набью глотки дуракам и хвастунам, а потом примусь за великие вещи, которые хочу и умею писать. Дай бог действительно выздороветь. После войны буду писать, как хочу и могу.**


                Старик вздохнул: тот Петровский в свои сорок три года воспринимал последнюю строку из дневника как красивую фразу. И лишь сейчас, подойдя к концу жизни, наплевав на плагиат, он готов повторить вслед за великим писателем: «Боже, напиши за меня мои романы…»**


               Август в южном городе – месяц жаркий. Соскучившийся Стас обнимал мальчишек, вручал воздушного змея, которого требовалось немедленно запустить, карандаши и фломастеры, чтобы запечатлеть великий полёт, всякие продуктовые дефициты, которые ещё можно было купить в Минске, но уже давно нельзя в городе дождя и акаций.
               Алла похудела, глаза – человека, измученного болью.
               – Что с тобой, милая?
               Улыбнулась:
               – Со мной всё хорошо, это без тебя было плохо.
               На какое-то время Стас даже поверил.

               Колёсный речной теплоходик, неизвестно какими судьбами сохранившийся «с времён Очакова и покоренья Крыма», пришвартовался к деревянному пирсу Станицы.
               – Стоянка полтора часа, – объявил красноносый, пузатый капитан и покосился на стайку мальчишек лет десяти-двенадцати. – Купаться не рекомендую: в мокрых трусах никого на теплоход не пущу.
               – Вечно он занудничает, этот сеньор Помидор в тельняшке, – пробормотал старший из мальчишек, но встретившись со строгим взглядом, дурашливо отдал честь. – Будет исполнено, капитан.

               – Побудь немного с ребятами, я быстро, – шепнула Алла.
               Легко прикоснулась губами к щеке Стаса, засмеялась:
               – Уже колючий…
               Накинула на голову шёлковый шарфик и торопливо зашагала по узкой тропинке к многоглавому храму с потемневшими от времени куполами. Высокие луговые цветы, начинавшиеся сразу за прибрежной полоской песка, пропускали женщину и смыкались за её спиной.
               Стас с мальчиками посидели на нагретом солнцем дощатом пирсе, побродили босиком по мелководью, поискали ракушки, заскучали и решили пойти маме навстречу, заодно и Станицу посмотреть.
               Димка, поражённый двухэтажными куренями, резными ставнями да крытыми балконами, опоясывающими дома, бубнил:
               – Всё какое-то невзаправдашнее, как в кино.
               Тем не менее, упавший с дерева прямо ему под ноги грецкий орех, помявшись, наклонился, сунул в карман.
               – Стой, стой мальчик! Подожди!
               Со двора куреня выбежала хозяйка. Чернобровая, круглолицая, она на ходу вытирала руки расшитым рушником и, кажется, готова была огреть этим же рушником позарившихся на её урожай.
               – Я нечаянно, не хотел, не видел никогда, как растут, – залившийся краской паренёк протянул орех.
               – Что вы! Зайдите, пожалуйста. Вы откуда?
               – Из Белоруссии.
               – Ай-ай, – женщина завздыхала, закачала головой, – у вас же там радиация… Орехи-то – первое дело. Сейчас принесу.
               Как ни возражал Стас, она вручила ему полотняный мешочек с орехами, наотрез отказалась взять деньги и, провожая, перекрестила…

               Аллу они нашли в соборе. Службы не было, с пятиярусного алтаря на редких молящихся взирали лики святых, а Алла стояла возле иконы «Живоносный источник», зажав в руке свечу, и тихо плакала.
               – Мамочка! – кинулся Жорик.
               Стас перехватил, прижал к себе:
               – Здесь нельзя бегать и кричать. Мама сама подойдёт к нам.
               – А что она здесь делает?
               Димка, стесняясь, сунул руки в карманы шортов, недовольно буркнул:
               – Что в церкви делают? Молятся.
               Стас погладил Жорика по русой головке, шёпотом объяснил:
               – Мама загадала желание, и просит, чтобы оно исполнилось.
               – А мне можно?
               – Конечно, загадывай. Только никому не говори, какое. Просто стой здесь, смотри наверх и очень старательно думай.
               Димка презрительно фыркнул, а Жорик запыхтел от усердия.


               На рынке Стас купил огромный арбуз, пахнущий солнцем. Вернувшись на пирс, они поделились арбузом с капитаном, мальчишками, сновавшими с мокрыми головами по палубе теплохода, но сладкого арбузного счастья всё равно осталось очень много. Димка и Жорик с удовольствием вгрызались в алую мякоть, размазывая сок по лицу.

               Как большую тайну, оглядываясь по сторонам, Димка шёпотом поведал:
               – Пап, я видел, мальчишки в затоне купались, там дальше, за теплоходом, с какого-то старого баркаса прыгали. Голые! Поэтому у них и трусы сухие.
               – Хитрецы, – засмеялся Стас.
               – А я, тата, загадал, чтобы арбуз купили, – выдал секрет Жорик, вытирая липкой ладошкой разводы сока на новенькой футболке.

               Алла опустила голову Стасу на плечо:
               – Знаешь, что на той иконе написано? Я почему-то даже запомнила: «Старанием исцеленного Войска Донского генерал-майора и кавалера Амвросия Гавриловича Луковкина, списан в городе Калуге с образа Живоносного Источника в 1756 году и от усердия его поставлен в сём Воскресенском соборе в кивоте его же старанием восстановленном». Как-то так… Только не знаю, что такое «кивот».
               – Застеклённый шкафчик для иконы, вроде рамки, – рассеянно ответил Стас. – Ты была у врача?
               – Да. Диагноз нерадостный.
               Стас обнял жену, поцеловал в макушку, улыбнулся:
               – Волосы у тебя, как нагретая на солнце трава пахнут. Ничего, родная, пробьёмся. Я почти закончил докторскую. Быстренько защищу, и положим тебя в больницу при лечкомиссии. Туда и члены семей докторов наук приписаны. Знаешь, какие у них врачи классные!  Вылечишься, даже сомневаться не смей.

*  юбка (бел.)
** Кузьма Чорный, «Дзённiк». Николай Карлович Романовский (псевдоним Кузьма Чорный) - белорусский советский писатель, драматург и переводчик (1900-1944). Если кто-нибудь заинтересуется, можно посмотреть http://proza.ru/2021/09/28/532

Продолжение см. http://proza.ru/2023/02/04/1693