На горке

"Мальчики заводят на горе
древние мальчишеские игры..."
В.Луговской

Я узнал об этом пару лет назад. Дом, где я рос, стоит над рекой. Которую лет за шестьдесят до моего рождения спрятали под каменный свод и сделали подземной. Река течет почти под всей нашей улицей Руставели, а после сворачивает к центру. Не так давно львовские диггеры проплыли под этим сводом на надувной лодке, выбравшись наружу уже за Оперным театром. При Польше (на самом деле, и при Австро-Венгрии) Руставели звалась улицей Яблоновских. Может, поэтому я так люблю яблоки. Дом наш выстроен в стиле скромного модерна. Архитектурные излишества сводятся к трем едва выступающим псевдо-эркерам и штукатурным, похожим на барвинок, цветкам на фасаде. Да еще вход - брама - сдвинута влево от центральной линии. В детстве я не обращал на это внимания, но, видимо, нелюбовь к симметрии с тех пор укоренилась в моей голове.

Окна и балкон последнего третьего этажа, где мы жили, выходят прямо на крутой склон холма, что стоит на правом берегу реки. Внизу, по асфальтированной улице Руставели, ходил троллейбус и ночью отраженный от него свет уличных фонарей прокатывался волной по потолку спальни. Еще одна дорога опирается на Руставели двумя своими концами и дугой синеватой брусчатки врезана в холм чуть ниже уровня наших окон. Холм этот все вокруг звали горкой.


Однажды мне приснился сон. Я заигрался. меня ждут дома, я бегу вниз с вершины горки. Сначала по двухвитковому грунтовому серпантину, углубленному в склон на мой детский рост, на середине серпантина беру вправо и по каменным ступеням несусь прямо к мостовой. Но в конце ступенек не сворачиваю к тропке, что между двумя дорогами спускается наискосок к нашей браме. Не могу остановиться, натыкаюсь на проволочную сетку, которой от склона над мостовой отгорожена узкая игровая площадка детского сада, сетка пружинит и подбрасывает меня, я с ужасом лечу дальше... И с ужасом просыпаюсь в своей постели, перемахнув две дороги и влетев в открытое окно спальни. Позже я прочел: когда ребенку снится падение с высоты, это значит, что он растет.

На вершине горки стоял длинный одноэтажный дом. В двух его комнатах - с отдельным входом через общий темный коридор с дощатым полом - жили друзья моих дедушки и бабушки: Клим Романович и Полина Петровна. Сейчас могу разве на свой страх и риск из нескольких слышанных от бабушки фраз сложить историю про то, как Клим там поселился. Ведь детскому сознанию все кажется неизменным и вечным, и в глубине души я не сомневался: Клим всегда обитал в доме на горке. На самом деле, после освобождения Львова летом 1944 года в доме на горке работала советская военная радиостанция. Каким-то образом во Львове оказался Клим. Родом он был из Сибири. Он воевал и, наверное, был демобилизован по ранению. Радисты ушли следом за действующей армией, а Клим осел в двух свободных комнатах. Всего в доме жили пять семей.

Откуда во Львове взялась Полина, я не знаю. Знаю, что она была землячкой моей бабушки: обе из Градижска, что лежал, наползая на нее, у подножья высокой горы Пывыхи, сложенной из глины, песка и голубого известняка меркеля. До того, как пойму между Пывыхой и Днепром затопило водохранилище, под горой пролегал днепровский рукав, который так и назывался - Гирло. По нему из Кременчуга ходили пароходы. В начале 30-х бабушка несколько раз ездила поступать на учебу. Но к зиме привезенная с собой еда кончалась, теплой одежды не было, и бабушка, недоучившись, возвращалась в Градижск. А на следующий год снова ехала поступать.


В эвакуацию в сентябре 41-го бабушка вместе с мамой и дочкой, то есть моей мамой, которой было 4 года, уезжала из Харькова. Деда, аспиранта Харьковского университета, призвали в конце июня. В первый день попасть в поезд не получилось. На второй удалось занять место в коридоре у тамбура. Так ехали в Казахстан несколько недель. В Казахстане бабушка работала главным агрономом совхоза. Добиралась верхом в дальние аулы. Было ей тогда 28 лет. Совхоз собрал для фронта большой урожай и бабушку в качестве поощрения послали в Москву на Всесоюзную Сельскохозяйственную выставку. Так она повидалась с мужем, который сначала отступал до Москвы, а потом учился в Москве в Академии химзащиты. Все ожидали, что Вторая Мировая будет похожа на Первую.

После Победы бабушка со своей и моей мамой вернулись в Градижск. Дом на склоне Пывыхи, где бабушка родилась и выросла, им уже не принадлежал, но под горой жил бабушкин старший брат Митя с женой Марфой.
Митя получил инвалидность в Первую Мировую, поэтому в Великую Отечественную его не призывали. Жили они с Марфой в глиняной хате под крышей из сухого камыша. Хата стояла на отшибе посреди небольшого поля: после революции эту землю раздали, а в коллективизацию забрали обратно, оставив только тем, кто успел на ней построиться. Успел один Митя.
В войну Градижск был под немцами, когда немцы уходили, они пришли с факелом и подожгли камышовую крышу. От огня хата завалилась. Остались, говоря по-русски, сени - тоже глинобитные, площадью метров десять. Они дожили до моего времени - к ним после войны пристроили новую хату, она была меньше прежней и стояла на ее остатках как на высоком фундаменте или, если хотите, стилобате. Митю по приходу Красной Армии забрали восстанавливать шахты Донбасса, а в глиняных сенях перезимовали 10 человек, в том числе четверо детей: Марфа, моя мама, моя бабушка, ее мама, жена бабушкиного брата Павла с мамой и двумя сыновьями (они вместе с нашей семьей были в эвакуации в Казахстане) и жена бабушкиного младшего брата Николая - связистка, которая вышла за него замуж на фронте, по беременности была демобилизована и весной 45-го родила в эшелоне дочку. На тот момент другого жилья ни у кого из них не было.

Весной за семьями приехали два демобилизованных Николая - мой дед и бабушкин брат. Дед похоже что прямо из Вены, где он кончил свою войну. Павел, кадровый военный, пропал без вести в 42-м. Всего у бабушки погибли три брата. И два дяди. Племянника угоняли из Градижска на работу в Германию. Когда будешь думать о Европе, помни об этом.

Оба Николая поехали с семьями в Черкассы. А в середине 50-х наша семья перебралась во Львов. Сначала дед работал директором природоведческого музея, а затем преподавал на биофаке Львовского университета.
Биофак был в здании прежнего иезуитского коллегиума и походил на сундук с окнами. Рядом стоял барочный костел святого Николая, по обеим сторонам его фасада лились застывшие в камне волнистые водопады. Костел, что служил книгохранилищем университета, и биофак возвышались на склоне холма на левом берегу подземной речки. От нас туда было минут семь пешком, поэтому обедать дед приходил домой. Бабушка наливала ему из буфета 50 граммов водки.

В конце Руставели торговал Стрыйский базар, его небольшой прямоугольник под южной стороной горки в мои детские годы был обнесен глухим зеленым забором из узких досок, внутри шли рядами деревянные прилавки под шиферными крышами, было тесно. Порой, возвращаясь со мной с прогулки в Стрыйском парке, бабушка заводила меня на этот базар. Мне там не нравилось. Тем более после Стрыйского парка с его высокими деревьями, полянами и скульптурами. После тридцати мне пришлось заняться производством и сбытом продукции, которое выпускало мое до смешного маленькое предприятие. Роль продавца тяготит меня до сих пор. Похоже, сказались детские посещения базара после Стрыйского парка.


На Стрыйском базаре бабушка и познакомилась с Полиной - каким-то образом они выяснили, что обе из Градижска. Клим, как и дед, был фронтовиком, пары подружились. Клим и Полина уже обзавелись во Львове друзьями, составилась компания из четырех-пяти пар, которая по праздникам собиралась в нашей квартире - она была самой большой: четырехкомнатной, с просторными комнатами и высоченными потолками. В трех комнатах и коридоре я часто открывал настежь двустворчатые двери и ездил по кругу на двухколесном велосипеде, воображая, что ухожу от немецкой погони. По праздникам в большой комнате ставили встык торцами два стола. Сделанные из прочного дерева, они не ломились, хотя были тесно заставлены.
Из блюд помню те, что больше всего были мне по вкусу: половинки вареных яиц, где зрачки желтков заменил серый форшмак - продолговатые, словно глаза красавиц из персидских волшебных сказок, и фаршированные карпы, на вид напоминавшие чучела из зоомузея. Карпов покупали в гастрономе, шевеля длинными губами и усами, они плавали в прямоугольном стеклянном аквариуме. Но пару раз дед привозил карпов с рыбалки, их выпускали в ванную, где они едва умещались. Я прокрадывался из темного коридора в ванную комнату и вытаскивал из слива резиновую пробку, истекающая струя притягивала карпа к отверстию, он затыкал его светлым брюхом, в тщетных попытках освободиться рыба периодически начинала работать хвостом, как работает некоторое время, если ее повертеть, разряженная батарейка. При этом мне было жалко карпов, если б у меня была возможность, я бы выпустил их в речку. Теперь я думаю, что дед ездил в рыбное хозяйство и карпов ему вылавливали из пруда, в котором их разводили.
А еще на столах всегда стоял холодец, покрытый, как зимняя лужа - снегом, слоем белого жира, а рядом в маленькой, тоже белой, фарфоровой хреннице, расписанной голубыми цветками, под крышкой с прорезью для ложечки ярко краснел смешанный со свеклой хрен.

Для меня эти праздники были тяжелым испытанием. После девяти вечера меня отправляли спать, но не в нашу с бабушкой спальню, где мы спали вдвоем на широкой тахте, а в спальню деда, где стояли впритык две большие деревянные кровати с высокими спинками, украшенными поверху резными розами.
Там, в непривычной обстановки, слыша из-за дверей, как из другого мира, оживленные голоса гостей, я должен был засыпать один и в темноте - торшер с абажуром из натянутых на два обода светло-зеленых ленточек или фарфоровый ночник в виде попугая с красным гребнем мне не приносили.

Эти спинки кроватей стоят теперь у меня в мастерской на даче и ждут своего часа: может, мне для чего-то пригодятся их деревянные розы. Еще из мебели уцелели, добравшись до той же подмосковной дачи, тяжелое венское кресло с уже потрепанной обивкой и высокий темного дерева нарядный буфет со стройными ионическими колонами по бокам его четырех дверец. Похоже, все это осталось во львовской квартире от живших там раньше поляков или евреев. До Москвы доехали и большие рога карпатского оленя, Но их покупал сам дед.

В компанию входили Николай Михайлович и Зоя Ефимовна. Мои сведения о них тоже скудны: он фронтовик-танкист, а она, как Клим, из Сибири. Про Зою бабушка рассказывала, что та любит пельмени - неведомую мне экзотическую пищу. Жили они на улице Ушакова: от верхней точки дуги, что концами опирается на улицу Руставели, отходит перпендикуляр, с небольшим подъемом идущий вдоль северного склона горки - это и есть Ушакова. Двор их дома отделял от склона оштукатуренный кирпичный забор. С горки можно было легко перелезть через забор и со двора по деревянным ступенькам зайти на балкон, с него попасть в коридор первого этажа, а затем по лестнице - тоже с деревянными ступенями - на второй, в их квартиру. Этим экономилось много времени. Но нам запрещалось лазить через забор.

Нам - это мне и внуку Николая и Зои Павлику. Он, как и я, жил отдельно от родителей с бабушкой и дедом. Павлик был старше меня всего на несколько месяцев, но от него я узнал много новых слов. К примеру, что спички, которые мы всегда носили в карманах, среди своих следует называть "спики". А вместо "хороший" или "интересный" надо говорить "зеканский. Но, главное, Павлик научил меня играть в древних людей. У него дома на книжной полке стояла книга Рони-старшего "Борьба за огонь", у меня ее не было. Поэтому игра стала для меня откровением. Обломав тонкие стволы кустарника, мы сделали копья и ходили с ними по всей горке, охотясь на оленей или защищаясь от саблезубых тигров. А еще из глины можно было слепить хлебные лепешки и печь их в воображаемом костре. Фильм "Миллион лет до нашей эры" был уже позже.

В склоне у верхнего изгиба серпантина была вырыта площадка, кто-то поставил на ней металлический гараж. Ни разу я не видел, чтоб он открывался и оттуда выезжала машина. Пробравшись между склоном и стенкой гаража, мы выходили к прерывистой линии узкой неверной тропки, что высоко шла над голой землей крутого склона и выводила на южную часть горки, где лежала зеленая, заросшая, как райский сад, безлюдная территория свободы. С тропки было легко сорваться. Как-то мы с Павликом сидели на доске, опиравшейся концами на стволы двух деревьев чуть пониже этой тропки. Вдруг край доски соскочил и я головой вниз поехал на спине по склону. Ремешок сандалета зацепился за торчащий из земли обломок куста, я повис вверх ногами, головой в сторону каменного рва, опоясавшего двухэтажное здание детского сада. Сверху ко мне на корточках съехал Павлик, но сделать ничего не мог. К счастью, не виданные ни до ни после, по тропке в тот момент проходили два мальчишки постарше. Один спустился ко мне и палкой, которой он пользовался как дорожным посохом, ловко отцепил ремешок от куста. Дома рану на спине смазали йодом, боль была острая. С тех пор я помню: путь к территории свободы бывает опасным, но можно надеяться на помощь.

Южный склон горки, глядевший в сторону Стрыйского парка, был более пологий, чем остальные, заросший травой и кустами. Сверху стоял деревянный забор, ограждавший участок вокруг дома на горке, внизу - каменный забор техникума. С правой стороны мы появлялись, пройдя по тропке. Чем заканчивался склон слева, не знаю, так далеко в неизведанные края я не забредал. Это, повторю, была территория, полностью свободная от взрослых. Под верхним забором шла одна тропа, вдоль нижнего - вторая. Сверху вниз по местности, на которую я рисковал заходить, спускались еще три тропы. Между ними среди кустов прятались несколько горизонтальных площадок – примерно метр на метр утоптанной земли каждая. Площадка называлась «штаб». В штабе можно было сидеть на корточках или на обломке ствола, разводить костер, печь на костре картошку или поджаривать, нанизав на ветку, куски хлеба. В штаб можно было возвращаться, уходя сквозь густые кусты от воображаемой погони. Из штаба можно было наблюдать, как в разожженном поодаль костре взрываются патроны. Всего этого вполне хватило на пару лет настоящего детского счастья.

Пиротехникой я больше занимался вместе с жившим в доме на горке Сашей. Он был старше меня года на три, но отчего-то водил со мною компанию. А Павлик уехал к родителям в Бердянск, чтобы пойти там в первый класс. В саду за забором над южным склоном стояла мастерская Сашиного отца. Там из серы, селитры и угля мы делали порох.

Похоже, именно территория свободы вызвала к жизни всю эту пиротехнику. Ведь свободу надо чем-то заполнять. А еще я хотел, чтобы у меня был настоящий пистолет. Потом никогда в жизни у меня уже не возникало такого желания. А тогда оно было связано с подземными ходами. В древнем городе со сложной историей просто обязаны быть подземные ходы. В них, несомненно, вели похожие на будки погребов входы, стоявшие на пустырях между домами. Но путь преграждали металлические двери с крепкими запорами. В подземный ход, наверняка, можно было попасть из подвалов, например из подвала школы, но в подвалы тоже было не пробраться. А ведь, если удалось бы проникнуть в подземный ход, там, без сомнения, отыскался бы настоящий пистолет. Про такой пистолет мне однажды рассказал сосед по парте Андрей. Он нашел его именно в подземном ходе. И был согласен отдать пистолет мне. Надо было только оговорить детали передачи. Я не знал, где живет Андрей. Он говорил, что далеко и я туда не доберусь. Тогда я сказал, что он может положить пистолет в нишу в стене детского сада на горке. Я подробно ему все описал: в стене, которая смотрит в склон, примерно на уровне земли есть небольшое прямоугольное отверстие. Туда он положит пистолет, оттуда его заберу я. Это было почти как наткнуться на пистолет в подземном ходе. Андрей обещал, что так все и сделает. Каждый день в школе я спрашивал его о пистолете и наконец он сказал, что накануне положил пистолет в ту самую нишу. После школы, не заходя домой, я поспешил на горку. Ниша оказалась забита опавшей листвой, мусором, осколками стекла. Не похоже было, что кто-нибудь недавно разгребал этот мусор. Но я все же надеялся – не мог же Андрей меня обмануть! - и продолжал рыться в отверстии. Тут с площадки детского сада за стену здания, у которой на корточках сидел я, забежала девочка. Она спустила трусы и тоже села на корточки спиной ко мне. Следом за ней прибежал мальчик из ее группы. Некоторое время он молча смотрел, как девочка писает, потом повернулся и убежал обратно. Вскоре за ним последовала и натянувшая трусы девочка.
А пистолета не было.
На следующий день в школе Андрей уверял, что точно его туда положил. Но я уже не очень верил, поскольку было очевидно, что нишу давно никто не беспокоил. Так окончилась история с пистолетом и подземными ходами.

Патроны - с картонными, оклеенными зеленой глянцевой бумагой гильзами - я воровал у деда. Дед был охотник и охотничьи патроны лежали в коробках в нижнем ящике трехстворчатого платяного шкафа у него в спальне. У шкафа было большое овальное зеркало, стоял он у самого окна и в стеклянной фаске, идущей по краям зеркала, всегда была видна радуга.
(Шкаф этот с несколькими промежуточными остановками тоже перебрался на второй этаж моей подмосковной дачи).
Я набирал из коробки горсть патронов - горсть у меня тогда была маленькая - и уносил их на горку. С порохом, который мы сами делали, ничего путного придумать не удавалось. Разве что его поджечь и наблюдать за похожими на маленький фейерверк всплесками пламени - порох у нас получался не слишком однородным. Эффектней было без лишних затей соскрести серу со спичек, насыпать ее в гайку на болте и, ввернув с другой стороны еще один болт, бросить напоминавшее орбитальную станцию устройство в стоящий на горке гараж. Раздавался хлопок и болты разлетались в разные стороны. Но это было совсем уж детское развлечение. Патроны сулили более интересное приключение. Мы не пытались произвести выстрел, ударив чем-то острым в капсюль. Для этого патрон надо было крепко зажать в каком-либо устройстве. Мы клали его в костер и, словно выстрела крошечной пушки, дожидались взрыва со вспышкой цветного пламени.
Как-то патрон долго не взрывался, я подошел к костру, чтобы разобраться в чем дело, раздался выстрел. К счастью, дробь полетела в другую сторону. Я остался цел и невредим, но любовь к патронам стала сходить на нет.

А вот капсюли - воспоминание о них до сих пор вызывает у меня радость. Дедовы патроны были уже с капсюлями, но в том же ящике зачем-то лежала еще и коробка этих медных красновато поблескивающих цилиндриков со шляпками или, вернее сказать, беретиками. Горсть их перекочевала в мой карман. Когда стемнело, мы отправились к трамвайной линии, что, миновав Стрыйский парк, идет вдоль горки по второй от нее улице. Выложенная брусчаткой проезжая часть была пустынна, мы расставили по рельсу капсюли - довольно густо на протяжении пяти-шести метров - и заняли наблюдательный пост на углу идущего в сторону горки переулка. Вскоре со стороны Стрыйского парка появился трамвай. Как батискаф с ярко освещенными окнами, плыл он сквозь вечернюю тьму в глубинах узкой улицы. Капсюли стали последовательно взрываться, из-под колес вылетали желтые светлячки. Или это маленькие, извергающие огонь сопла несли трамвай, словно ракету с пассажирами, прямо в звездное небо, что уже раскинулось над дальними львовскими холмами. Огни еще не погасли полностью, а мы уже удирали по тихой параллельной улице на горку, где нас всегда готова была укрыть наша территория свободы.