Крах часть2. глава25

 25

« Мне надо быть там, где я хочу быть». Наступил или наступает конец, я не хочу сидеть за этим столом, сознавая свои грехи, не хочу полниться чувством, если не страха, то предстоящей потери. Теперешняя минута совсем не похожа на ту, что была недавно. За минуту погибли сто галактик, тысяча звёзд родились заново.  А я…
«Трофейная женщина». О ком это я? Максим вилкой гоняет по тарелке колёсико колбасы. Челюсти двигаются в такт мыслям. Его злоба направлена на всех, кроме себя. Его сегодняшний день не отличим от дня вчерашнего.
Себя винить нельзя. Когда корова жуёт жвачку, у неё в голове никаких мыслей. Жевать надо надёжно и наверняка.
Прошлая неделя, предшествующие дни были не в моей жизни. Я тогда был в ином воплощении. Я не хочу туда возвращаться. Я тогда проживал жизнь — сон. Чтобы получить то, что получил, мне пришлось перешагнуть через себя.
Зачем я это сделал? Однозначного ответа нет. Мне лень было искать другие пути. Может, не лень, а я боялся, что скажут про меня другие.
Прошлое меня не устраивало, теперь я получил принадлежавшее мне по праву. А в мире ничего не изменилось. Никто не заметил, что я сжёг мост между мной теперешним и тем, кем был.
Полную уверенность в себе можно сбить двумя словами. Неинтересно сидеть в компании, где ничего нет общего. «Ничего» каждый чувствует по-своему. Это «ничего» заставляет сердце биться неровными толчками. Не сидеть бы надо, а идти, идти за тем, кто что-то даст. А кто, кроме Елизаветы Михайловны, мне что-то даст?
Перемешались грёзы и сон. Я ощущаю Елизавету Михайловну рядом. Я хочу прикоснуться, чтобы удостовериться — всё происходит на самом деле.
Перебарщиваю. Бредовые мысли рождают нечеловеческие образы. Мысли жалят, проникают под кожу, вызывают ноющую боль. Каждый образ повторяет черты каждого, даже подбадривающие улыбки одинаковы. Не понять, много или мало прошло времени. То время летело, то остановилось, когда щуку поймали, а теперь оно мечется, заставляя к чему-то прислушиваться. И не просто так прислушиваться, а что есть силы вслушиваться, напруживая уши.
Никто не ответит, чего жду. И не знаю, чего ждёт каждый. Потяжелели ноги, заболели глаза. Яда мне подсыпали.
Молчим, каждый со стороны наблюдает за внутренней борьбой каждого. Мне кажется, у всех нас висит перед глазами «нет». У меня это «нет» - страх потерять Елизавету Михайловну, у Максима «нет» - сообщение Демидыча, что строить ничего не будут. У Елизаветы Михайловны «нет» - память о нашей ночи. Глаза у неё заискрились. За своё «нет» она заплатила дороже. Женщина всегда платит дороже, отдавая себя.
Новый день начался с возникшего ощущения, что он всего лишь продолжение дня вчерашнего. А вчерашний день бежал, да не убежал. Вчерашнее хорошее и плохое, словно ничего необычного в этом и нет, будит интерес. Будит да никак не пробудит.
Неволк в волчью стаю принят не будет. И в стаю ворон чужая птица не прибьётся – заклюют. Чтобы стать своим, надо принести что-то в жертву. Принести так, чтобы и мысли ни у кого не возникло начать глумиться. Чтобы не подвергли сомнению и осмеянию.
Как дятел долблю сушину. Одно и то же. Как бы я не хотел, но раз другой породы, капля другого духа во мне есть, то я враждебен всему тому, что соответствует стае. Стая – это власть.
Какая власть у Максима надо мной? Плюнуть и растереть. И у Демидыча нет власти, кроме как выселить. А у Елизаветы Михайловны есть власть. На основании чего делаю подобные выводы? Я ведь стараюсь соответствовать. Соответствовать, значит, быть продуманным. А продуманных церковь сжигала на костре.
Женщина должна быть именно той, с кем хочется быть. Я не инструмент для ублажения, она не средство для снятия напряжения. Женщина не должна вызывать сомнений. Широко открытыми глазами нужно на неё смотреть, смотреть с любовью и надеждой. И не оборачиваться назад.
Сколько я накопил в памяти образов и картин, и все те образы принадлежат только мне. Никто не состоянии срисовать их. И я сам, если бы и захотел, думаю, на сто процентов в те ощущения не перенёсся.
В детстве, бывало, проснусь и думаю, что вчерашнее сном было. А потом понимать начинаю, что жизнь не сон, что постоянно что-то меняется. И что интересно, никаких галерей строить не надо для образов памяти, не нужно дырявить стены, развешивая картины, не нужно ракурс необычной перспективы выбирать,- всё проще, раз, шторка приоткрылась, и часть воспоминаний перед глазами. Но ведь бывает и так, хотел вспомнить одно, а память услужливо совсем не то, что нужно, предоставила.
Как в таком случае следовать за своей мечтой?
Помню, как соседка сказала: «Понравился мужик, я себя не стараюсь сдерживать». Но ведь я тоже не вчера с дерева слез. За любыми словами ничего дурного нет. И потом, в конце концов, каждый делает со своей жизнью что хочет.
Через какие сита проходят воспоминания, как происходит расклад на нужное и ненужное, кто дозировано выдаёт видения? Совесть, что ли, в этом задействована? Совесть, мне кажется, раскрашена в двадцать четыре цвета, как набор карандашей. Совесть – это стыд, это раскаяние. А воспоминания почему-то всегда чёрно-белые. Что, моя совесть других оттенков не приемлет?
Беспокоит какая-то мысль, не в силах сдержать её. Встать бы, да и пойти, а куда? Куда бы ни пошёл, потащу с собой свои мысли. Мысли вкуса не имеют. Или имеют?
Кто-то сказал, что в реке обиды брода нет. Нет брода, можно на лодке переправиться, можно переплыть. Можно напиться и забыть. Ну, уйду в будущее, зная, что прошлое будет таким, каким я его оставил. И что?
Разум – удивительная штука, он до поры до времени сохраняет в сердце ощущения. Хорошо бы, возможность была изредка мыслям прочистку делать, чтобы чужая жена не казалась слаще, чтобы намёка на зависть не возникло бы, чтобы радовался тому, что есть. Чтобы возможность всегда была реку обиды переходить.
Мне одинокому и жалкому нечем больше заняться, как копаться в отражении представлений. Судьбе будет угодно, получу всё.
Это «всё» таит в себе опасность. Опасность надолго – это плохо. Мне теперь всё равно. Я в неизменном состоянии. Мне здесь начинает нравиться. Выходит, я – счастливый человек. Счастливый – что в рот ни положи, всё мёдом будет.
Что вчера было, я знал, чего хочу. А теперь трясёт меня. Вихрь швыряет из стороны в сторону, я с этим ничего не могу поделать.
Перетерпеть надо два дня, а там всё вернётся на круги свои. Буду ждать отпуск. А отпуск, как говорит Лёха Смирнов, это холодное пиво и горячие бабы.
Неумно с моей стороны и, может, ни к чему, но тянет поговорить. Тянет, кто мешает – говори. Сначала определи, отчего стал задыхаться, отчего неуклюжесть свою почувствовал, когда веселье кончилось? Почему сегодняшний день не начался с мысли: «Я сейчас там, где хочу быть»?
 Меня притягивают выпуклости и изгибы в женской фигуре. Елизавета Михайловна. Кем мы друг для друга есть? Растёт напряжение. Мгновенная искра пробежала между нами, предохранитель перегорел, время замерло. Не могу я находиться рядом с Елизаветой Михайловной, оставаясь равнодушным.
Я добился её. Чем-то привлёк внимание. Но ведь не лез из кожи. Я просто не смог отказаться, когда мне предложили лететь в Ярс. И Елизавета Михайловна будет решать, продолжать ли отношения. Через два дня она будет смотреть на меня другими глазами, если вообще будет смотреть.
Сколько раз мужик наступает на одни и те же грабли? Сколько раз обманывается обманывая? Сколько раз он чувствует себя никчемным одноразовым производителем, неинтересным и сомневающимся.
А всё оттого, что мысли прогнать нельзя, голову, тем более, не заменить. Вот и нечего радоваться прежде времени.
Я о своих планах помалкиваю. Не потому, что скрыть что-то хочу, просто мне всегда казалось, что переведённые в слова планы, останутся просто звуками, которые сотрясут воздух, и исчезнут. Потому что найдётся более ушлый, кто мои намерения сделает своими.
Ничего вроде бы не произошло, но почувствовал, как горят уши, щёки, сердце и мозг. Попросил бы кто пробежать сто метров,- не смог бы, ноги ватными стали. И дышать трудно стало: по какой-то причине воздух никак не может войти в грудь.
Вроде бы в рюмках «нолито», вроде бы всё хорошо, подумаешь, три дома не построят на краю земли. Демидыч останется заведовать «Домом колхозника», Максим набирать силу предпринимателя будет, и Ярс останется на своём месте, и мы, Елизавета Михайловна и я, домой вернёмся, но почему-то некоторое время всем стало не по себе. Сидим молча. Молча подняли рюмки, молча сдвинули их, секунду подержали у губ, не решаясь сделать глоток, сказать слово. Но каждый, я был уверен, о чём-то подумал.
Хорошо, наверное, что ушами невозможно услышать произносимые сердцем слова. Наверное, если сильно захотеть, то можно уловить необыкновенный стук сердца, в ответ на который, мысли подобно сухим листьям, дуновением извне, станут слетаться в кучу, вихриться, взмётываться. И слух тогда на нечеловеческом пределе услышит самое важное.
Многоминутное ожидание переходит в напряжение, напряжение сменяется пустотой. Пустота не имеет стыда.
Тишина в какой-то момент может показаться последним ужасом, замыкает в отчуждённое молчание, которое проходит, не оставив следа. Тишина отрезает тень от человека. Я, понятное дело, не из тех людей, которые всем вокруг внушают чувство, что каждый из присутствующих – самый важный и необходимый человек на свете. В моих глазах быть особенным – это что-то.
Я помню те минуты, мурашки бегали по коже, когда Елизавета Михайловна смотрела мне в глаза, впитывала каждое моё слово, ласково гладила своими пальчиками мою руку. Тогда она что-то вообразила. А я?
Схожусь с людьми по необходимости. Это от природы, а не от собственной глубины. Не проходит ощущение, что должен быть не таким, должен иметь других друзей, жить какой-то другой, потрясающей жизнью. И вот угодил в другую жизнь, та, прошлая, с которой расстался пару дней назад, замерцала россыпью далёких звёзд.
Трудно избавиться от наваждения. Перегореть для этого надо. Сижу, по-хозяйски выложил локти на стол. Мне плевать, если кого-то раздражаю.
- Как я поняла, планы изменились, и строить мы здесь не будем? – не то спросила, не то констатировала Елизавета Михайловна.
- Выходит, что так,- размеренно, почти без интонаций, не сводя с женщины глаз, ответил Максим.
- А знаете, это хорошо. Ярс мне не понравился. Ходила сегодня и думала, кому взбрело в голову здесь строить? Небо низко, представила, как зимой здесь ветра гуляют – бр-р-р. Не хочу. Спросили бы меня, совершенно откровенно отговаривать стала бы. С одной стороны – красиво, простору много, а с другой – холодно, неуютно здесь. Чтобы заметить это, не нужно обладать каким-то особым острым зрением. Я бы,- тут лицо Елизаветы Михайловны сделалось каким-то мечтательным, оно стало отражать свет.- Я бы дома строила только одноэтажные и только там, где тепло.
- Согласен,- Демидыч хлопнул себя по колену.- Земли у нас полно. Хватит плодить города. Самое плохое всё от городов. Батьку моего раскулачили, выслали на лесозаготовки, оторвали от земли, слава Богу, уцелел, так он и через двадцать лет, как напьётся, так одно, бывало, повторял: «Эх, мне бы три гектара земли».
- А на что человеку три гектара земли?- презрительно скривился Максим.- Человеку за глаза хватит и два квадратных метра. И не города раскулачивали, а большевики. Революцию устроили. Коммунизм и Советская власть – это и есть большевики. Счастья они никому не дали.
- Хватит вам пинать прошлое,- неизвестно отчего я завёлся. Скажи любому, что его жизнь круто переменится, он бы посмеялся в ответ: «А чего ей меняться? С какой радости?» - Ещё неизвестно, как запели бы, окажись в том времени, в тех условиях. Никто не застрахован от разных случайностей. Всё в конце концов разрешилось. Что такое счастье, что такое жизнь, поймёшь, если поймёшь, в последнюю минуту.- Меня почему-то зло взяло. И я хаял прошлое, с не меньшим рвением ругал теперешний беспредел, но та интонация, с какой Максим переплюнул через губу слова о двух квадратных метрах, о счастье, покоробила.- Не было бы революции, и нас не было бы. Жили другие бы люди. Чего ныть: бесплатно выучили, чему-то научили, позволила власть некоторым прибрать к рукам не тобой созданное…
- Ишь как тебя выдрессировали,- рассердился Максим. Послушный слуга, лизать протянутую с куском хлеба руку можешь. А я откушу руку. Меня науськивать не надо. Пускай, все в стае, а я сам по себе буду.
- У таких кусальщиков зубы гнилые… Хочешь быть сам по себе, на необитаемый остров поезжай, и заводи с нуля своё хозяйство. Из обезьяны в человека вырасти.
- Но-но…
- Теперешние хозяйчики – они такие. Если б трудом заработали, а то сметанку слизнули — ну, и … того. Это наши деды бывало...Ты, Максимушка, не заносись, тот, кто сверху, он об этом не кричит.
По тому, как Максим подался навстречу Демидычу, я мысленно мог себе представить, что Демидыч что-то знал недоступное Максиму, и тот, как вор-медвежатник, вот-вот своими ручищами начнёт ощупывать кодовый замок, выпотрошит сейф. Его глаза задвигались, стараясь разглядеть содержимое.
- Иван Демидович, а скажите-ка мне, с кем завтра  мне разговор предстоит? Чего-то я не понимаю.
- Милая барышня, не обижайтесь, что так вас называю, а некому с вами разговаривать. В пятницу все улетели. Почему вам ничего не сообщили – не знаю. Мне не было никаких указаний. Если Максимушку в известность не поставили, то…- Демидыч развёл руки в сторону.- Выпьем, гости дорогие. Хорошо сидим. Кто в одиночку пьёт, тот коллектив не признаёт, и страшный вред наносит организму. Сверху не каплет. Мы уж тут привыкли к тишине, совсем ни к чему была затевавшаяся стройка.
- А что всё-таки случилось накануне нашего прилёта?
- Ничего особенного. Как всегда. Издержки свободы и демократии. Река наша только с виду спокойная, а как где поворот, там обязательно яма промыта, в которой вода бурунами вскипает. Там лодку бросает из стороны в сторону. Максимушка подтвердит. Управлять лодкой надо умеючи. Вожди, я всех начальников вождями зову, на отдых уплыли. В протоке сети поставили. Ну и загуляли. Два дня не просыхали. Рыба в сетях протухла. Кому охота  с тухлятиной возиться? В первый день как сварили уху, так и пробавлялись ею: юшку под водочку схлебают, воды добавят и опять варят. Раза три так делали. Чего там, в котелке остались рыбьи скелеты и кости, залитые водой. Ну, и поспорили. Сети побросали. Говорят, котелок с ухой оставили. В горячах с буруном не справились. Река много кого забирает, в одежде в холодной воде утонуть запросто. Ладно бы из вождей кто выпал, а то местный. На вираже лодку бросило в сторону.
Я сидел и думал, что займись сейчас Ярс синим пламенем, мне бы совсем не жалко было. Я гвоздя не вбил ни в один дом, не пролил капли пота.  Всё одно через какое-то время здесь всё сгниёт.
Надо бы было закричать, но пропал голос, да и забыл все человеческие слова.
- А кладбище?
- Так Ярс – это выселки. Место спецпереселенцев. Пускай земля им пухом будет, царство им небесное. Ну, чего, проделаем «противную» процедуру, не чокаясь выпьем, ушицей закусим.