Крах, часть2, Глава27

 27
 
Елизавета Михайловна думала о том, что бесконечное количество суждений носится в воздухе, не успеваешь задуматься над одним, как появится что-то новое. Про то, первое суждение вроде бы забываешь, как приходит третье, после которого становится видна изнанка прежних слов, открывается истинный смысл, проявляя изъяны и преувеличения. В разговор она обычно вступала не оттого, что надоедает молчать, а потому что молчание становится слишком заметно. И всё из-за того, что самое важное в жизни, так думалось, уже постигла вчера.
Ей доставляло удовольствие взглянуть на человека как бы заново, как бы заново удивиться ему или поразиться произошедшим переменам. Она считала, что любое возникшее чувство своего рода отдарок зависимости, шла ли она при этом на поводу или гнула свою линию. При этом она делала не больше, чем нужно, и отчего-то испытывала боль. Сто раз можно повторить, раз чувствуется боль, то ты — живая.
Елизавета Михайловна задумчиво смотрела на обналичку окна. Казалось, она впала в транс, замечталась, мысленно унеслась в даль дальнюю, сбежала из Ярса. Потом внезапно пришла в себя.
Всего несколько секунд Елизавета Михайловна следила за происходящим внутри себя. Это было всё равно, что следить за призраком. Радость бытия вовсе не была радостью. Та сторона жизни, где царит веселье, была ей в эту минуту недоступна. То, что наполняло её жизнь несколько лет назад, теперь нагоняло тоску.
Елизавета Михайловна покачала головой, не уверенная в том, что только что открылось ей – оно произошло или только решение вызрело. От безысходности лучший способ – завыть, зарыдать, очистить душу от страданий слезами. Почему-то не получалось.
Она ненавидела, когда приходилось ждать. Не настолько обременена она чувством вины, не настолько готова отказаться от привычного мироощущения, чтобы виноватить себя. Для этого она не созрела. Какой чёрт виноватить себя, если самое важное в жизни она достигла вчера.
Вчера было уже давно. Что значит «давно»? «Давно» - это когда она вела двойную игру. Она тогда согласилась бы на что угодно.
Молчание обострилось. Завтра всё может измениться. Не она оставит Глеба, так Глеб её. Изгиб отношений непредсказуем. И переживания, когда одному больно, а другому нет – это всего лишь урок, за который благодарить надо. В промежуток «давно» западает многое. И то, что подходит, и недодаданное, которое тревожит.
Что удивительно, горечи нет, болезненная чувствительность проявляться стала. Проявление ли это высшей силы, или это происки судьбы?
Если моя судьба зависит не от меня, думала Елизавета Михайловна, то от кого же? Что это за силы, которые дают установку жить, а потом приводят на край пропасти, чтобы началось новое пробуждение? Смысл понять хочется, угадать, постичь. А как постичь, если всё, что может причинить боль, стараешься отсеять?
И отсеивается в темноте, на ощупь, не при лампе счастья. А разве есть такая? Лампа счастья горит на недоступной высоте, чтобы подкрутить фитилёк, не всякая лестница подойдёт. Зато лампа несчастья всегда на расстоянии вытянутой руки. И все перекладинки у неё целёхонькие.
Не надо драматизировать. Это ничего, если иногда думалось, Господи, разве эта жизнь?! Но и от такой жизни отказываться нельзя. Ни любви, ни счастья. Работа, работа, работа. Для чего тогда сердце? Неужели, сначала должно стать хуже, а только потом, если потом наступит, станет лучше?
Память услужливо одно за другим напоминание будит. Елизавета Михайловна старалась не думать о прошлом, она не понимала, где прошлое скрывается, прежде чем оно раскроет суть подноготной? В чём суть, какая она? Всё у неё как у всех.
Видимо, случилось нечто из ряда вон выходящее, если она стала об этом задумываться. Дело в Глебе. Почувствовала лёгкое отторжение. Что-то непереносимое. Мужчина никогда не оставит женщину один на один со своими мыслями, если любит её. Это -то есть «невздор».
Что «невздор»? Уважение на работе, поощрения, способность достать что-то из дефицита – всё это вздор, но об этом вздоре думаем и переживаем, загодя стараемся настроиться, заботимся. Потому что вздор, каким бы маленьким ни был, он дорог.
Не знаю, что именно показалось мне подозрительным: может, то, что Глеб смотрел в мою сторону, но избегал встречаться взглядом.
Женщина получает удовольствие от отдачи себя другому человеку. Тогда она не одна из многих, тогда она переходит в категорию «единственной» «Единственная».
Подавила в себе короткий смешок. Не хватало ещё, как какому-то статистику, начать подсчёты. Сердце хочет только одного – любить. Это у него простая, неоспоримая потребность. И если она неоспоримая, то она, в конце концов, сорвёт все замки со всех дверей.
Если рассудить, то мужчина старается быть кем-то, кем он на самом деле не является. Ему природой определено быть шумным, это что-то вроде танца любовного у него. И ведь не со всяким способна «сработаться» женщина. Слова-то какие-то казённые на язык приходят.
Женщине нужна благодарность, женщине нужен отклик. Нельзя только давать, не получая ничего взамен. Шишек набьёшь, море крови из тебя выцедят, прежде чем придёт понимание, что и любви и всего надо отдавать половину, чтобы сохраниться. Ты отдала, но ведь половина у тебя осталась, и к этой половине добавится отдача того человека, который готов отдать мне себя. Живи и давай жить другим. Только так ни с чем не останешься.
Получалось, Елизавета Михайловна не верила ни одному мужскому слову. Она анализировала каждую фразу, словно была на сеансе гипнотизёра. Она пыталась читать между строк, нащупывая скрытые зацепки в интонациях и недомолвках.
Плохо, когда весь мир в пузырь воздушного шара превращается, когда жизнь ограничивается пределами оболочки, когда все мысли об одном, что-то недостаёт.
В школе желали выйти на прямую светлую дорогу, и шагать, шагать по ней. Почему же тогда во взрослой жизни дороги все извилистыми становятся, и не к раю они ведут? Почему всё время выбирать приходится, как тому витязю на распутье? Мужикам проще: их выбор либо трудности, либо смысл жизни ищется на дне бутылки. Они могут через две ступеньки сразу шагнуть. А нам, женщинам, чтобы сохранить себя, все ступеньки пройти надо, обрести при этом много качеств. Только при таком раскладе порог сорокалетия без сомнений можно преодолеть.
Конечно, момент, запечатлевшись в подсознании, производит впечатление несвязанное с обычным способом воспринимать. В голове, в глазах ощущение двойственности. Воспоминание о мгновении неведения, темноты, что ли, целый мир открывает. Или скрывает. Никак не разложить его на исходные факторы.
Момент или мгновение,- да в любом из них прячется клубок, узел душевных сил, тех самых сил, которых хватит всё перетерпеть.
Иногда трудно понять. Почему ответы на то, что случилось сейчас, хочется искать в прошлом.
Сидела Елизавета Михайловна, поднимала глаза на мужчин, опускала их, чтобы слушать себя и их трёп внимательно. За всё время она ничем не выразила своего мнения, но я видел, что женщина чем-то недовольна, что-то не одобряет. И это неодобрение переходило в неприязнь.
Ярс для меня – это возможность побыть Иваном Царевичем. Как там, в сказке: направо поедешь – коня потеряешь, налево поедешь – сам убит будешь, а прямо ехать – дороги нет. Коня потерять – это, наверное, работы лишиться. Была бы шея, хомут найдётся. Ходока налево разоблачения ждут. Но ведь выход, если хорошо поискать, есть.
Бывает у меня минута, когда сам себя боюсь. Боюсь потому, что названия нет тому, что со мной происходит. Хотя, каждая вещь и каждое действие давно словесно определены.
В глубине сознания зародилось необычное чувство, словно всё, теперь происходящее со мной, уже было. Было не в этой жизни. Никак не могу понять, из какой сказки всё вспомнилось. Прошлое и настоящее существовали одновременно.
Нет, горечи у меня нет, но появилась какая-то болезненная чувствительность, какая бывает, если несколько раз ударился одним местом.  Так и тянет то место потрогать. Мне что-то забыть надо.
Время нужно, чтобы происходящее в голове картиной перед глазами предстало. Когда вокруг люди. Я чувствую связь с внешним миром.
А губы у Елизаветы Михайловны полуоткрытые, с сизыми оболочками по краям, жадные губы, готовые брызнуть кровью.
Странно вот, уходя в свои мысли, ясно понимаю, о чём думает женщина. В глаза её заглядываю, а там вместилище духа и бессмертия. Но есть же и мгновения не узнанные душой. Есть такие.
Говорят, что больше всего у человека страдает душа. Но ведь есть люди, кому не ведомо страдание, кто валит всё на обстоятельства, обвиняет всех скопом. Правильно, если случается что-то ненормальное, ненормально чувствовать себя нормальным. А сам я – нормальный?
Со мной часто бывает, жалко чего-то, а чего жалко, и сам не знаю. Упало оно. Дичать начинаю от жалости. Дичать начать можно от одного,- когда жизнь не складывается.
Только не всегда задумываешься над своими поступками. Возник мимолётный порыв, и… понеслось.
Как хорошо проверить: ослышался, услышав тревожное слово, или же оно только приблазнилось?
«Не люблю» у Елизаветы Михайловны родило ощущение, что она должна быть не такой, жить какой-то другой жизнью. Что-то появилось в глубинах души и встало перед ней. Сердце не просто так заколотилось. А сердце начинает колотиться перед тайной.
«Не люблю» ударило, и ни за что на свете она не призналась бы даже самой себе, что не раз говорила эти слова. «Люблю» или «не люблю», потребовал бы кто разъяснить, в целом понятно, что и отчего, а в частностях…Противоположность притягивает.
На душе нет полной лёгкости и полного покоя. Легко сказать «не люблю», а что потом? Потом, конечно, наползёт чёрная тень печали.
Хорошо, что не старуха с косой заявится, а всего лишь тень с сухими, заломленными костлявыми руками.
«Люблю» или «не люблю» - это что-то среднее и общее. Каждый любит по-своему, и не любит. Человек теряется в промежутке и, в конце концов, переходит грань, перестаёт верить.
Говорить об этом не надо, потому что устанавливается что-то другое, не на словах, а внутреннее общение. От которого славно становится на душе. Общение без участия живёт само по себе. Оно нераздельно соединяет. Через ток жизни.
«Влюбилась», «влюбился»,- странным было то, что это состояние стало как бы основой жизни, целиком зависело от Глеба, и было сделано им. Оно спокойствия лишило.
Елизавета Михайловна знала, что ни мира, ни покоя нет, что всё висит на тоненькой ниточке, а ниточка может оборваться. Она не хотела погружаться в себя. Она не хотела молить о пощаде, она не желала унимать своё чувство.
В её стиле, он выработался со временем, иначе порядка на участке не будет, иначе мужиков не приструнить, было внушать людям неприязнь, бесить их своей принципиальностью. Сейчас ни малейшего намерения кого-то бесить нет.
Почему-то становится тяжело, когда слушаешь от других то, что сама когда-то говорила. Максим не такой, каким представляла переговорщика, Демидыч – себе на уме. Они — мелкие сошки. А вот если бы открыли глаза перед полётом, согласилась бы лететь в Арс? Да ни в коем случае. Вру, полетела бы. Ради той ночи.
Не всегда думается или воображается по-умному. Мысль лукава. Она ненадёжна. Надёжно только сердце. Его слушать надо.
Кто бы, что бы ни говорил, никто не прислушивается к чужому опыту, никто не откажется попробовать искупаться в греховной купели.
Солнце будто зашло за облака. Это только так кажется. Не облако заслонило солнце, а тоска шторкой прикрыла глаза. Тут бы опереться на кого-нибудь. Глеб? Нет, рассчитывать нужно только на себя. А это трудно.
Глеб – опора, которая может не выдержать. И винить в этом себя надо будет, раз выбрала такую опору. Муж проявляет участие, не принимая ничего близко к сердцу.
«Мне много надо?- думала Елизавета Михайловна.- Противная черта. Не всё известно, а берусь судить».
Ей так и хотелось произнести сакраментальное «помнишь?», как бы предъявляя счёт, то ли всем, то ли – одной только жизни. Вообще-то, переживать, имея на то причины – здоровая реакция. Я ведь не из тех, думала Елизавета Михайловна, кто чувствует порой себя невнятно, смутно надеется на какое-то чудо и перемены, кто может ждать и ждать. Молодой, конечно, всё нипочём, а мне ждать радости — тяжёлая ноша.
Она знала, что выглядит недурно, от неё не шарахаются, напротив, пялятся, предлагают продолжить знакомство. Что-что, а чесать языками мужики, горазды.
Хорошо уметь менять направление разговора. Это умение может застать человека врасплох, на собственных условиях начать общение. Однако думается больше о вздоре. Всё вздор, в первую очередь о вздоре  человек переживает.
У каждого дорога пролегает через жизнь. Через кладбища, через деревни, засеянные поля. По той дороге машины едут, люди идут.
Мне же думалось, что не всё случайно в нашей жизни. Есть такие события, которые происходят вне зависимости от обстоятельств, потому что, они предписаны свыше, потому что, они должны произойти. Как бы всё не сливалось, не смешивалось, но замечаю вдруг случайные изменения, какую-то неслучайную правду, не пустоту. И тогда, кажется, уцепился бы за соломинку, упирался бы, кричал, плакал, лишь бы не оказаться неготовым наполниться любовью.
Любая женщина хочет быть любимой. Об этом говорит причёска, подведённые глаза, аромат духов. Ждут они большую любовь. Для этого всегда надо быть начеку. Достаточно секунды, взгляда, чтобы понять.
Со стыдом оглянулся по сторонам, не подслушивает ли кто глупые мысли. Хорошо бы разгадать, откуда такие мысли берутся.
При разговоре я не смотрю в глаза человека. Мой взгляд где-то на уровне ноздрей. Если рот бывает закрытым, то глубокий проход ноздрей открыт всё время,- заползай, исследуй пещеры. Нет никакой охоты стены пещеры Максима ощупывать, зная, что космы лжи с потолка свисают. Ложь, она такая штука, перехватывается сразу в любом слове, не обязательно трудном.
Максим подхватил несколько раз пришедшее мне на ум слово «хорошо». Если у меня оно полнилось сомнением, то высказанное им по отношению к Демидычу, оно угрозой попахивало.
- Хорошо, ты можешь изображать из себя дурочка, можешь не говорить всё, что услышал, можешь закусить смехунчиком. Не советую. Гости уедут,- ты останешься. Тебе придётся ответить,- Максим улыбался кривой улыбкой. Я удивился сам себе, удивился тому, как быстро у меня получается привыкнуть ко всему, даже к переходам от состояния тревоги и неизвестности к состоянию пофигизма.
«Ну и деньки выдались,- подумалось.- Приключений с лихвой хватило бы, если их растянуть, на месяц. Мне-то ни до чего дела нет: будут строить, не будут, выпьют завтра мировую Максим с Демидычем, появится новая могила или нет, меня не это распирает. Мне надо дожить до вечера. Елизавета Михайловна сказала, что плохо живёт с мужем. Из оброненного «плохо живу», какое-то удовлетворение вышло, пускай, оно горьковатое, но оно надежду подаёт. Создана вроде как Елизавета Михайловна для нашего вечера. Судьбу не обманешь. И я тешусь этой греющей мыслью».
Загипнотизирован. Перевожу глаза с Максима на Демидыча. Не понимаю, как они могут ерундой заниматься, выяснять при нас, что было сказано или не сказано. Мысль у меня была, что совсем скоро будет происходить совсем иное, неизмеримо лучшее и не повторяющееся, которое нельзя променять на этих случайных мужиков.
- Ты мне угрожаешь?- от ехидства Демидыча и следа не осталось.
- Конечно, угрожаю. Мне силушку девать некуда, меня сердить нельзя. Вот представь себя, Демидыч, на каком-нибудь фантастическом суде... Страшный суд, говорят, есть. И там за столом небесный прокурор сидит. Что бы он про тебя сказал? Обыденный человечешко, чепуха человеческая, козявка. Жил – сырость разводил, мог бы и не существовать с таким же успехом. Что ты после себя оставишь,- штопанные носки?
- Ладно тебе, Максимушка, не цепляйся к словам. А тебе-то, какая радость от миллиардов и недостроенного дворца? Я-то помру раньше, так и  тебя съедят те же черви, что и меня ели. Кто знает, что после смерти есть? Ты же не попрёшь с собой своё богатство, там, говорят, взятки не берут. Есть суд, есть рай, есть ад. В жизни всё – досадные мелочи. Досадные мелочи – это моя стихия. Жизнь такая: вчера надумал что-то, сегодня из-за вчерашнего, что надумал, приходится мучиться. Мученье выпивкой перебивать приходится.
Барахтаться в нелепой ситуации, когда не понимаешь, что происходит и происходит ли вообще, трудно. Мысленно плюнуть можно, но подсказка требуется, в какую сторону. Как говорится, чужое дерьмо не разгребёшь, и неважно, хуже оно или лучше.
Я что мог, сделал, и даже больше. Добрым быть в теперешнем положении, это значит, не решиться довести до конца начатое. Чего там, мне надо проявлять участие, но не принимая ничего близко к сердцу.
Снова начинаю думать ни о чём. Вот двое, мужчина и женщина, муж и жена, как понять, рано они создали семью, поженились и завели детей или вовремя? И мужчина через пару лет семейной жизни матереть начнёт, потянет его не сторону, и женщина ума набирается, ей разнообразия захочется. До возмужания двоих видимость идиллии длится, а потом это случается,  понимание приходит, что они переросли свои семейные отношения, и если их продолжить, то лгать придётся. Бред, конечно, это сивой кобылы.
Непонятный прилив веселья начинаю чувствовать. Против воли захотелось сморозить чушь, позубоскалить, понасмешничать, поглумиться над тем, что минуту назад превозносил. Откуда-то выросло желание скомкать ещё не сотканную ткань, и не ткань, а паутину, паучком сплетённую. Паутина из приятия вяжется.
Что за странное приятие временами между людьми возникает? Просились наружу пошлые слова. Они-то и казались уместными, их произносить назло себе и тому, кто не предназначен в слушатели, хочется.
Возникло отчётливое сознание, что во всём есть своя логика, свой смысл и последовательность. Сначала человек должен родиться, а только потом умереть. А если зайти с другого конца, то человек умирает, чтобы душа досталась другому человеку. На небе тоже очередь из заждавшихся. Смысл и последовательность несколько иные, но логика та же. Отсутствие всякой логики.
Священнодействие это, искать смысл и проникновение одного в другое. Погружение глаза в глаза, ощущение тепла другого человека, чувствовать слияние. И вдруг, вспышка, озарение. И мысли, упавшие нежданно-негаданно с неба, словно обильный дождь, пролившийся на иссохшую землю,  начинают течь в другом направлении. И при этом испытываешь какое-то удовлетворение от этих новых, незнакомых переживаний.
Мысли сонные, они нашёптывают, что каждый, мол, звук, шорох, каждое слово имеет свой смысл и своё значение. И чувство, что главное ещё не прожито, оно где-то здесь – рядом, главное не ушло, не кончилось, оно продолжает существовать, и не нужно слепо суетиться.
Мыслей — лешаков полно. Не для страха человек рождается. Лечь бы где в затишке, зажать сердце, чтобы не болело, и не вставать.
С чего предательство начинается? В отместку оно? И мужчина, вступая в отношение с чужой женой, и женщина, вступая в отношения с чужим мужем, рано или поздно окажутся преданными. Принцип чужого пирога, что он вкуснее, работает до какого-то момента, и если за него цепляться, то наступившее плохое время покажет, что всё катится ко всем чертям.
Нет, как я понимаю, лучезарного конца даже на пути семейного счастья, чего уж тут говорить про кратковременные связи. Хорошо, если жалость останется, хорошо, если шрам после разрыва не таким глубоким окажется. Лучше бы обойтись без шрамов.
Как бы опомнился. Бог и Сатана за мою душу борются. То дьявол простирает багряные крылья над моей душой, то божественным, теплым дождиком её омывает. День хорошо начинался. Мне было жаль, что за столом не то, что малость пошумели, а в неудобство всё перешло.
Никакого дела я сейчас делать не могу, мыслями своими толком не владею. Как говорится, вожжей в руках не держу, не сам правлю, а мною управляют.
Елизавета Михайловна замечательная женщина, я в жизни не чувствовал себя так хорошо, как в эти два дня. Над нами стояло чудное сияние, оно выделяло нас. И плевать, кто, что думает. Плевать, что в действительности не всё так просто.
Пытаюсь подавить в себе разочарование и ожесточение. Максим этому причина, Демидыч, который огорошил сообщением, кто-то, кто не соизволил предупредить наше начальство, что ехать в Ярс не надо? А мне плевать. Мой разум обрабатывает информацию: манеру улыбаться Елизаветы Михайловны, её привычку покусывать нижнюю губу, накручивать вокруг пальца прядь волос. Мой разум тупит стрелы из глаз Максима, и Демидыч совсем не кажется прохиндеем. Неловко смотреть на Елизавету Михайловну, которая волнуется. Волнуется, но скрепилась. Жить ведь не страшно.
Надо сознаться, как мои мысли, так и день тоже получился какой-то странный: то солнце выглядывало, то скрывалось, будто играло с кем-то в прятки, а когда выглядывало, то осматривалось и подмигивало, дескать, не тушуйся, двигай в этом направлении. На взгляд других, может быть, всё и обыкновенно, но я-то иначе думаю. Я оцениваю всё прочее. Хотя, как бы то ни было, вполне достоверно. Что нам есть для чего жить. Мы прилетели в Ярс, потому что должны были прилететь. Это вытекало из всего стечения.
Какое-то неосознанное решение мною принято. Не без напряжения, не без сожаления. Не по велению прозорливцев.
Почувствовал себя свободным от всего. Будущее должно быть совершенно свободно от прошлого. И это создаст ощущение лёгкости и приподнятости. Но нет банальной эйфории.
Момент, что ли, наступил, когда приступил к созданию воспоминаний, которые сохранят ощущения в сердце на всю оставшуюся жизнь. Нельзя забыть ни одной детали, ни одного штриха – ни тёплых ладоней, ни шёпота, ни особенного взгляда.
Что в первую очередь нравится мужчине в женщине? Ум? Так мозговые извилины под черепной коробкой, нет их сверху, как на арбузе полос. Женщине достаточно иметь длинные ноги, упругий зад, симпатичную рожицу с соблазнительной улыбкой, конечно же, грудь. А вот ещё вопрос, почему сталкиваешься по жизни с десятками, если не сотнями разных женщин, а влюбляешься в одну?
Почему нет одного такого слова, которое обозначало бы такое состояние души, когда горе невыносимо, когда оно разлилось отравой внутри?
Придумки всё это про некую непостижимую силу, которая заставляет останавливаться и оглядываться. Разве в наше разоблачённое время существует какая-то сила? Разве можно так просто сказать: «Гражданочка, разрешите вам понравиться». Разве можно понравиться против чьей-то воли?
Женщина принимает разрешение. когда не закрылась своим прошлым, когда избавляется от своего прошлого с первых моих слов. Это же и меня касается. Это я не должен утрачивать желание бороться. Не полоскаться в чувстве безысходности. Надо надеяться, кроме надежды ничего у человека нет. Не помню, чувствовал ли я когда себя всемогущим, обаятельным и счастливым?
Мои мысли всего лишь наплыв иллюзии, а иллюзия возникает внезапно и так же внезапно рассеивается, как туман. Кручусь на карусели. Не я кручусь, а вертится то, что вокруг меня находится. Я-то на одном месте толкусь.
- Говори за себя!
Кто меня осадил? В самом деле, чего ради уплывать мысленно за окаём? Один раз изменил свою жизнь, и этого достаточно. С другой стороны, если хоть раз в своей жизни любил по-настоящему, то ничто не мешает испытать это чувство вновь.
Разговор прервался. Тишина навалилась состоянием, когда не знаешь, что делать с этой тишиной. Не осмеливаюсь взглянуть в глаза Елизаветы Михайловны. Знаю, что в них нет ни злого умысла, ни заигрывания – только душевная теплота. А ещё отблеск внутреннего костра. Каждый ведь хочет забраться в свой уголок, ближе к теплу.
Мир такой, какой он есть, и вовсе не такой, каким я хочу его видеть. Тем не менее, что мешало наслаждаться жизнью, что требовало объяснений, что было загадкой поездки, всё это отпало.  Бог с ним, что звук голоса, в котором было столько злобы, с трудом сдерживаемой ненависти, выхолаживал минуту назад.
Максим не продемонстрировал все свои возможности, но неспроста он завёл разговор. Пришло понимание того, что я не в состоянии подбирать слова, не чувствую своего голоса, какую бы интонацию ни применил,- всё будет не то. Хорошо, что Елизавета Михайловна пришла на помощь.
- Пойдёмте, Глеб Сергеевич, надо подготовиться к завтрашнему разговору. Бог даст, может, завтра и улетим. Спасибо хозяину за рыбалку, за уху, за гостеприимство.