Крах, часть2, Глава28

 28

Мы сидели у Максима целую вечность. Нудистика, мне раньше казалось,  заряжена бывает на холодных эмоциях. Но на самом деле она жгла..
Если пришёл к выводу, что что-то неизбежно, значит, с этим нужно мириться. Чувство вины мешало обрести покой. Как-никак, я человек сложившийся, пускай, немного позёр, пускай, мне кажется, что за мной наблюдают со стороны, но я готов для защиты выплюнуть очередь слов.
Ни прогнать, ни переубедить наблюдательщиков мне не под силу. Я не знаю, кто они. Из-за этого, может, в растерянности и становилось обидно. Я обыкновенен, как валенок, и обыкновенность не даёт признать разность интересов разных людей. Нет, моя обыкновенность признаёт разность, но с большой натяжкой.
Почему-то показалось, что Елизавета Михайловна вот-вот заплачет. Я чуть не поддался сильнейшему соблазну обнять её. Правда, вовремя сдержался.
Глухая, нудная тоска, будто проглоченный целиком зверь, начинает шевелиться, как зверь она заскребла лапами так, что нутро заныло. Всё решает какая-то секунда и пресловутое если бы. Что-то много у меня на пути «если».
Если бы я отказался, если бы не утонул тот мужик, если бы я не всучил Елизавете Михайловне свою жизнь...
Если бы я не слишком вдавался в подробности, то ничего бы и не было. Никакие уловки не в силах облегчить душевную боль. Не всё так легко оставить в прошлом. А если прошлое неполноценно?
Я применил к теперешним минутам слово всучил. Всучил - не то слово, я позволил собой распоряжаться. Опять не то.
Женщина пыталась что-то до меня донести. Что, я не понял. Не понял не преднамеренно, а в силу своей ограниченности. Правильно, с женщиной можно либо так, либо этак. Любовь умеет говорить красиво и грустно. И молчание у неё выразительное. Главное, любящие всегда чувствуют глубже, что ли, самое обыкновенное слово у них искреннее и задушевнее.
Но ведь, чтобы избежать разочарования, нужно быть готовым, что кто-нибудь плеснёт ковшик холодной воды на отношения.  И тут-то пригодится хладнокровие, отказ от надежды и веры, чтобы не обмануться в надеждах.
Главное - предчувствие, вовремя почувствовать боль, потому что всё, что правильно, причиняет боль. Чего же я тогда цепляюсь за правильность, если правильность и ломаного гроша не стоит? Мысли-то из-за этого и разлетаются.
Я хочу выйти из прошлого, из своих воспоминаний и своей боли, только не знаю как. Жизнь, которую не осмыслил, вряд ли можно прожить достойно.
Чего там, проще простого не давать воли своей тоске раньше времени, не жаловаться, что выдохся, что силы на исходе, что запас всего иссяк. Всё надоело, жизнь не что-то целое, а как бы рассечена на две половинки. И не только жизнь, но и я сам. Теоретически подкован.
На несколько секунд я был смущён и пережил нечто странное, моё сознание отделилось от тела. Я на себя смотрел со стороны, и сам себе не нравился.
 Какая ни есть любовь, но ей недостаточно вариться в самой себе, любовь рассчитывает на отдачу. Она не приемлет, когда её принимают как должное, как благодеяние.
Я не любовник, не человек. Я — инструмент, воплощение некоего духа в наказание.
Совсем запутался. Путаникам место в резервации. Путаники объедают чувства. От путаников никакого прока нет. Но ведь, что ни говори, но зачастую к путанику идут со своими горестями. Ведь меня выбрала сама Елизавета Михайловна в сопровождающие. Она верит в свою удачливость, а я почему-то уже не верю. Её вера и моё неверие, разница чувств, она заставляет напрягаться. Разочароваться в любви – это одно, хоть и больно, но не смертельно. Каждая частичка меня тщетно призывает спасаться, бежать отсюда.
Когда теряешь человека, который долго был рядом, себя теряешь. Тут заносит на такую глубину, что никакие советы не помогут. Тут уж не до журавлей в небе.
Прислушиваюсь. Раздался звук, который невозможно ни с чем перепутать — стрекот кузнечиков. Кузнечики не живут в тундре. Это не кузнечики, перемены знак подали.
Перемены, перемены. Случается, подует сильный ветер, взметнётся вверх дорожный мусор, всё неожиданно, а всё как бы и предопределёно.
На секунду закачалась под ногами земля. Почему-то перемены в природе я на себя переношу.  Минуту назад духота и не воспринималась духотой, духота даже нравилась своей уютностью. Вдруг подул ветер. От свежести и вздохнуть сразу стало трудно. А потом, показалось, моя жизнь сразу вся проветрилась, и заметил, что мои мысли одни корячатся, поднимая неподъёмное бревно жизни. И боль скорого поражения делается  пронзительнее.
Я замолчал окончательно, ожидая ответной реакции. Неужели я пошёл по неверному пути, упустил что-то важное? От меня ждут чего-то конкретного, а я пока не вышел на него. Но ведь я ещё не закончил жить. Не переработался.
Стоит замолчать, не находя слов, перетерпеть, переосмысливая происходящее, как нужное слово отыскивается, выговаривается. Выговаривается слово осторожно, с жалью какой-то, будто из клетки птицу я выпускаю: вроде бы и облегчение, а как бы и нет. Происходит просверк, полсекунды, секунда, и вероятность чего-то отменяется. Факты выглядят нелогично и не сходятся с информацией из других источников. Но раз я сам себе позволил разобраться с возникшими вопросами, пойду до конца.
Вероятность встречи, вероятна итогу распознавания. На секунду раньше, на секунду позже, вся наша судьба зависит от секунды просверка.
Не знаю, но почему-то однажды приходит день, когда начинаю чувствовать, что иссяк, выдохся, силы на исходе, нет подпитки извне. Боже мой, какое облегчение иногда чувствуется, когда родственная душа встретится. Не нужно мне праведников, которые только отдают, мне нужен человек, который выслушать может.
Человек живёт не напрасно, когда он как-нибудь себя выражает. Работа – это одно, работа может и не удовлетворять. Работа не может целиком охватить. Времени ещё для чего-то другого много остаётся. Что, в оставшееся время носки вязать? Этим себя выражать?
Я нигде не был, кусок жизни, который прожил, вряд ли заинтересует других. Ничем не лучше я Демидыча. Чегой-то я себя с Демидычем сравниваю, я его жизнь не знаю.
Елизавета Михайловна пока не произнесла ни слова, но я воспринимаю её молчание как знак согласия.
Жизнь, если убрать сантименты, штука глупая и неприглядная: черноты полно, неразберихи, разочарований. Но кто имеет голову на плечах, тот живёт при любом раскладе. На того где сядешь, там и слезешь, такой всегда начеку, стоит зазеваться, или ножку подставит, или пихнёт в спину.
Помню, как Максим встал и поднял над головой табуретку. Откуда она взялась, не знаю. Кому он хотел размозжить голову? Демидыч при этом продолжал испытующе и саркастически лыбиться.
Тупо и медленно тогда я соображал, толком не понимал, что происходит. Всё-таки есть в замахе что-то величественное, очнувшись после которого, притопнуть хочется и прикрикнуть:
- И-их!
Ещё не к месту вспомнилось, что Максим заявил, дескать, голова не главное в человеке. Ум нужен, но и везение и чутьё, фарт, как он выразился, важнее важного.
Мне-то что, мне детей ни с Максимом, ни с Демидычем не крестить. Ну, посидели мы за столом какое-то время, переживая разочарование. Была бы возможность выбирать, каждый выбрал бы жизнь полегче. Но почему, почему не пропадает ощущение, что я когда-то, что-то нужное не сказал, не сделал, одним словом, потерял? Не сейчас, не год назад, а когда-то, ещё перед тем, как…Что было перед тем, как? Что я такое сделал или не сделал? Может, не что, а почему сделал или не сделал?
Смысла нет в этих, что и почему, и в то же время мелькает проклятое неуловимое, чего никак не постигну. Под колёса моего скоростного поезда рассуждений хоть кто-нибудь камень подбросил бы, чтобы своротило состав  с рельс, чтобы нагромоздило кучу, чтобы мчэсники установили причину настоящего. Что ни говори, а жизнь – бесконечный состав разочарований.
Солнце пухнет, небо становится безоблачным.
Вроде бы нет смятения, а как будто оно есть. Что-то же путает мысли и чувства. Слов нет, но и без слов понятна сущность.
Чего человеку не хватает в жизни, чего у одного много, а другому не досталось,- мне думается, хронически надежды мне не хватает. Самостоятельности,- этого добра много, умею сам о себе позаботиться, а вот надежды мало.
Одно только успокаивает, ни я, ни Елизавета Михайловна не начали излишне  откровенничать, значит, порог не переступили. Значит, каждый из нас сохранил себя. Это неважно, что ночь мы провели вместе. Вру, конечно, важно, но…
Сначала человек сердится на себя, потом несчастным делается, потом жаловаться начинает. Нагромоздить кучу банальностей, труда не составит, для того, чтобы всё всегда кончалось хорошо. Даже если всё у тебя плохо, кому-то от этого хорошо.
Чего о будущем задумываться, от будущего не уйти, если оно, будущее, будет.  Всегда осторожное и подготавливающее в заначке держать надо, не торопясь, понимая, что начинать ещё рано, нетерпение нужно сдерживать.
Чего там, не с первого раза отношения устанавливаются. Впервые что-то по глупости может произойти. А вот второй раз закономерность выстраивает. Моя жизнь – подготовка к одному единственному моменту. К какому?
Быстро соображаю, пряча не только свои соображения, но и напряжение, с каким соображаю. Не понимаю, отчего нетерпение возникло. Я чувствую своё полное бессилие. Мне куда легче разговаривать с самим собой, чем, допустим, с Максимом.
С ужасающей быстротой окружающий мир начал сжиматься в точку, и этой точкой был я сам. Куда податься? Спасение в чём? В следующей женщине, в следующей поездке?  В отпуске? Так в любом поезде есть другие вагоны.  В чужом доме искать спасение? Застрял я где-то посредине.
Внешний вид меня мало интересует. Вру, внешний вид всегда вызывал у меня острое чувство стыда. Сам себе я не нравлюсь. Поэтому стараюсь держаться как можно скромнее, уютнее для меня быть одному или в темноте. Это так, к слову.
От чувства нахождения где-то посередине, у меня не начали трястись руки, трепетно не задрожали ноздри и грудь, я нисколько не притворялся. Слова о том, что нужно приготовиться к завтрашнему разговору, Елизавета Михайловна сказала спокойно. Ни одной ненужной нотки в голосе. Нет, нотки-то были, да не всякий их мог услышать. Я услышал. Я искоса взглянул быстрым взглядом, увидел глаза женщины, почувствовал что-то не то. Что, завтра мы разойдёмся в море, как корабли?
Во мне нарастало нетерпение. Я старомоден. Это нетерпение подчиняет. Тут уж ни до спокойных рассуждений, ни до некоей отстранённости. Мгновение, когда я не думаю, что было, что будет, в чём смысл жизни,- оно скоротечное.
Я изучал женщину, она меня изучает. Я, что понял, в этой женщине удивительная смесь решимости и мягкости, а также загадочный блеск в глазах, который не может оставить равнодушным. Но ведь этот блеск и опаску рождает, он всего лишь сторожит.
Ничего, прорвёмся!
Чушь собачья. Никуда мы не прорвёмся. Прорываться придётся мне. В одиночку. Главное — вести себя естественно. Нельзя ни на секунду терять контроль над собой. У меня, как и у каждого человека, существует определённый предел возможностей.
С одной стороны всё очень просто, а с другой – сложно. Я не переношу свои чувства с одной женщины на другую. Чувства всегда разные. Повторял и повторюсь, с некоторыми людьми схожусь легко, с другими никак не сойтись не получается, хоть они и набиваются в друзья, чуть ли не виснут на шее, чуть ли не готовы обниматься. Во всём согласны, всё переживают то же самое, что и я.
Это никак не объяснить. Люди зачастую ведут себя как два магнита, которые взаимно отталкиваются, вместо того, чтобы притягиваться. Разве можно быть уверенным, что за прекрасным лицом  обязательно скрывается такая же прекрасная душа? Чёрта два. Время непонятное, всё перевёрнуто с ног на голову.
Как иной раз разглагольствует Витёк Зубов, мужик на то и носит портки, что штаны сраму не имут, а иначе их таскать на башке пришлось бы.
Витёк – тот ещё гусь, но гусь свинье не товарищ. У гуся шея длиннее, а раз так, она позволяет видеть на расстоянии. Когда смотришь вблизи, многое не замечается. Тут ещё один нюанс плюсуется – разница во времени. Под носом одно время, вдали – другое. Дальнее время обладает властью. Не зря ведь говорят: поймёшь со временем.
Находиться в хорошем времени приятно, хочется, чтобы оно длилось вечно. Приятное – это когда поднялся на пригорок чего-то непонятного, быстро спустился, и оказался на лугу, залитым солнцем и в цветах.
Всю жизнь мне приходится прятать свои чувства, если о чём и говорю, то тон не тот, с каким можно договориться, чтобы получилось так, как нужно. Опаска какая-то настораживает. Ощущение. Что за мной кто-то следит, ходит по пятам, шпионит.
Я понимаю, что несчастья подкрадываются неожиданно.
Невольно замедлил шаг. Чуть ли вовсе не остановился. Юркнуть бы в переулок. Увы, бегство было исключено.
Не пропадает ощущение, что кто-то смотрит на меня с противной улыбочкой, как на любопытное насекомое. Тишину нарушает лишь брёх собаки. Под это гавканье можно впасть в некое подобие транса.
Хватит мучиться неразрешимыми проблемами. Не до конца понимаю, что происходит, поэтому чувствую себя нарушителем границы. То ли нарушил границу с другим миром, о существовании которого не подозревал, то ли граница – это трещина, которая мой мир расколола. Нет такого клея, который расколотый мир мог бы соединить. Как бы там ни было, но вижу и понимаю я гораздо больше, чем говорю.
Много раз замечал, уходит человек, после него остаётся жуткая дыра в мире тех, кто его знал. Одни молчат об этом, другие заливают дыру, кто, чем может. Кто-то начинает подстраивать новый мир под себя. Я же всегда старался сквозняк в своих мыслях проделать.
Не знаю, но разуверился, что работой можно исцелить свою душу, обрести при этом мир и покой. Раны, может быть, время затягивает, но рубцы останутся.
О чём это я? Сказать что-то можно и слишком рано, и слишком поздно. Всё наладится.
Человек, говорящий правду, хоть щепотку зла, да сеет вокруг себя. А я старался не замечать по-настоящему, что происходит вокруг.
« По-настоящему». А есть ли что настоящее? Такое, которое время не трогает? Дома время разрушает, дороги время лесом зарастит, от человека ничего не остаётся. А настоящее оно должно неизменным быть. Так есть ли настоящее? Или настоящее – это сиюминутное довольство? У кого искать настоящее? В каком настоящем себя искать надо? Чтобы не прятаться за условности, чтобы не делать никому плохо? Есть у меня способность не  рисковать тем, что не хочу терять,- настоящее мне всегда жаль.
Почему так, нет человека, умер, и в то же время он продолжает жить в тебе? Сидит внутри и всё видит, судит. И год, и два, и три. То, что осталось от когда-то дорогого тебе человека, что сидит занозой внутри, оно понимает тебя, оно знает все достоинства и недостатки, оно умеет как-то вытащить хорошее на свет божий. А есть ли во мне хорошее, осталось ли?
Я-то знаю, что хорошее есть. Знаешь, так молчи в тряпочку.
Наверное, веру в счастье и будущее черпаешь из недопитой чаши прошлого. В этом есть определённый смысл. Всё, что должен понять, я должен понять сам.
Шик, блеск, красота. В каждом событии есть скрытый смысл, до которого не разумом доходишь, а чем-то иным. И не за мелочи цепляешься, а  что-то основное открывается. Соломинка, ниточка, протянутая палка – ерунда, они не спасение. Плохо, когда под собой человек почву перестаёт чувствовать, тогда, и только тогда, теряешь себя. Тогда обстоятельства выше тебя делаются.
А что такое – обстоятельства? С чем их едят?
Казалось бы, всё сложилось хорошо, даже удачно. Никаких особенных несчастий, но почему как бы скучно стало, и скука какая-то особенная. Нет нового в этой скуке, хотя, вру, эта незнакомая скука тем и страшна была, что средств борьбы с ней я не видел. Мысли цепляются одна за другую, не перебиваются ни чем-то весёлым, ни чем-то значимым.
Много, много молчал я в жизни. Можно было ввернуть в разговор своё словцо, а я молчал. И сказать было что, и слово висело на кончике языка, но как-то так выходило, что моё слово говорили другие. И убедительные возражения мог бы я найти. Сказать мог, а вместо этого молчал. Половину жизни промолчал. Теперь из-за этого было обидно до боли.
Мне вдруг показалось, что и все испытывают подобное, только умело прикрывают это. Надоели люди друг другу, смертельно надоели. А я ещё больше себе надоел.
Всё качнулось в голове и в глазах. И схватиться не за что. От ударов молоточка в голове пошли круги всё с возрастающей скоростью. Несколько раз закрыл и открыл глаза, глубоко вздохнул. Бальзам Демидыча, наверное, так подействовал. Лишнее выпил. Что ни говори, а опыт в питье небольшой, не угнаться за продвинутыми.
И в этом я пень замшелый. Не могу вспомнить, вообще в своей жизни ни разу не выпил так, чтобы можно было помянуть о том  случае с восторгом. Нет, один раз было. Со своей благоверной в гости пришли, и там за воспоминаниями, за трёпом ни о чём, за осуждением скучной действительности, рюмка за рюмкой, начали с коньяка, кончили – не помню чем, но я так набрался, домой шли, головой качну, мне казалось, что мозги в голове в не застывший холодец превратились, вот-вот выплеснутся из черепушки наружу.
Выходит, один раз выразил себя.
Во всём надо что-то видеть, и при этом ещё – уметь видеть. Гляжу вокруг, как будто вдруг обнаружил какой-то новый, неожиданный, хоть и маленький, но интерес. Есть стеснение в груди. Пару раз зевнул. И взгляд, вроде бы, просветлился. Заморгал даже, как будто собрался с духом после проглоченного горького лекарства.
Мгновение, когда меня назначили в сопровождающие, как в замедленной съёмке всплыло и длится долго-долго, навсегда врезаясь в память.
Люди делятся на две категории: кто что-то делает, и на всех остальных, кто говорит, молчит, согласно кивает. В одном убедился, что нельзя быть уверенным, что принял верное решение. Человек волен действовать по своему разумению в пределах предоставленной свободы. Кем предоставленной?
Вот же, горожу забор из никому не нужных вопросов.
Иду бок о бок с женщиной, а ощущение так и остаётся «она» и «я». Она – это Елизавета Михайловна, я – примкнувший Шипилов, был такой в антипартийной группе во времена Хрущёва. Чем он занимался,- не знаю.