Крах, часть2, Глава34

34

Завопили дурными голосами готовые сцепиться коты. Грохнула где-то железяка, будто разорвалась бомба. Те звуки были настоящими, а я лживость всего себя почувствовал. У прожитых мною двух днях, разделённых годами и годами, необыкновенный покой был. Совсем в другом состоянии духа я в них присутствую.
Всплывают перед глазами туманные воспоминания с ощущением полного покоя и удивительного удовлетворения, лучше которого и желать ничего нельзя.
На минуту стал хиромантом или ясновидящим. Скорее всего, стал стервятником, кругами парящем над жертвой. Время провело границу между прежней и нынешней жизнью. Как бы из-за этого не пришлось воевать на два фронта.
Я ведь не могу заставить себя служить по-настоящему людям, не обращая внимания на их недостатки, на неловкие ситуации и тому подобное. Я забочусь, как и все, о своём удобстве. Не знаю, с чего посетило острое ощущение собственного недостоинства. Сейчас я на самом деле считаю себя таковым.
Чувствую себя бесконечно одиноким, но совсем по-другому я одинок, чем раньше. Проходит целая минута, не принося никаких перемен. Хочется рассказать кому-нибудь об этом, но знаю, что никто не поймёт. А состояние мучительное. Мучительно ожидание. Даже, когда сливаются два потока воды, они какое-то время текут не смешиваясь.
Утверждение, что любовь любит верность, это не более чем миф, сплетённый их опыта многочисленных измен, как мужчин, так и женщин. Соблюдай необходимые правила приличия, и многое простят. Не трепли языком.
Я не испытываю вину. Нисколько. Нет и торжества. Резвиться с такими, как Максим, у меня не получится. Но ведь никто и не оспорит, что слишком большое счастье обязательно вызовет зависть у кого-то. То, что выпирает острым углом, об него обязательно зацепишься, шишку посадишь.
Боль снимет покров тайны. Ну и что, если овладеет пустое, легкомысленное зубоскальство, куда оно может привести? Не сам я, а кто-то спросит: «Во что обошлось счастье и что стоит счастье, за которое заплачено?» Я ведь за всё платил. Платил настроением, платил болью, платил погружением во мрак. Видение ускользающего мрака жизни быстрое. Тонкие-претонкие удерживающие волоски сетью меня оплетают.
Мучительное ощущение прошло быстро, даже слишком быстро — молниеносно, оно с глухим ударом упало на землю. То, что я пережил сейчас, что открылось, оно не являлось вполне правдой. Тягостность всегдв делится на несколько потоков.
Елизавета Михайловна задумалась. Она всегда задумывается, прежде чем что-то сказать. Это выгодно её отличает. Но ведь её раздумья не колебания. Начальником участка она не была бы, не имей решительный и твёрдый характер. Высказать своё мнение Елизавета Михайловна не боится, ей просто хочется, чтобы мнение было взвешенным.
Конечно, она женщина в меру жёсткая, как того требует обстановка. Но я знаю её и мягкой, и женственной, и нежной. Есть у Елизаветы Михайловны внутренняя сила, «власть» не от желания командовать, а от готовности распахнуться любви.
Со мной творится что-то странное. Вместо недовольства и негодования, которые были бы естественны сейчас, я испытываю тихую жалость – то ли к себе, то ли к Елизавете Михайловне, то ли ко всему на свете, то ли к затянутому облаками небу. Моя оценка происходящего недостаточна, за всем кроется что-то ещё. И это что-то вот-вот встанет во весь рост. Нет у меня будущего. Слишком я приучил себя изображать этакого, слово никак не подберу. Стараюсь говорить так, чтобы не понимали и обижались.
В молчании мы не смотрели друг другу в глаза. Может, и смотрели, но каждый видел пустое небо, слышал шорох далёких звёзд. Странным образом, Елизавета Михайловна начинала походить на давным давно позабытую Наташу Уткину из 4«а»: кожа, оставаясь смуглой, побелела, веки стали выше, брови приподнялись. Лоб стал безукоризненно гладким. Даже поворот головы стал похожим.
- Знаете, Глеб Сергеевич, мне почему-то кажется, нравится так думать, что вы из не здешнего мира. Нет, я не отнесу вас к ангелам, хотя, чем не ангел вы для меня, вы облегчили мою бабью участь. Минуточка для женщины много значит. Участь, что – это привычное представление, нажитое жизненным опытом, работой, размышлениями, и эта участь вдруг переполнилась горечью, показалась пустой. Я ведь не счастлива с мужем. И он, наверное, хотел бы видеть возле себя другую женщину, а может быть, никого не хотел бы видеть. Чужие мы. Не разговариваем между собой. В коридоре сталкиваемся, так он выставляет руку, чтобы не коснуться меня. И не спим вместе. Заснуть на плече и проснуться – это было золотой мечтой последние несколько лет. Просто поговорить, просто прикоснуться к человеку, просто знать, что он рядом. Это же здорово, когда появилась возможность поделиться. Никогда не была самонадеянной дурой, влюблённой в себя настолько, чтобы не замечать ничего вокруг. Женского счастья нет. Понимаю, что каждый человек в особицу, лезть со своим к другим нельзя. Глупо об этом говорить, но в эти дни по-другому стала смотреть на вещи. Сама распоряжалась своей жизнью, а теперь хочется вообразить, что и вы причастны к моей жизни. Когда день начинается и кончается, случайная встреча, неожиданный поворот судьбы, запавшее в душу слово,- это становится точкой отсчёта, засыпать и просыпаться с мыслью, что я не одна…
Слова меня насторожили. Чем? Так, наверное, подоплёкой. Обида почувствовалась. Обида — целый мир, особый мир, в который надо войти, в котором можно жить и который до сегодняшнего дня был закрыт для меня. Мои обиды совсем не похожи на обиды Елизаветы Михайловны.
Елизавета Михайловна замолчала. Нет на земле места, к которому я был бы всей душой привязан, корни пустил. Нет возле меня человека, который бы меня ждал, который заглядывал бы в почтовый ящик, в надежде получить весточку. Я никого не виню. Хочешь что-то получить, приложи определённые усилия и к тому же не бойся запачкать руки. А если чураешься этого, так пеняй на себя.
У меня не было личных отношений. Я не делаю из-за этого большие глаза. Я предпочитаю не замечать, когда людям неприятно моё присутствие. У меня нет глаз на это. Мне ничего не нужно. Я существую «просто так».
Никогда в жизни не чувствовал себя столь ничтожным и маленьким. Козявка, которую сколупнуть каждый может. Что плохо, слов нужных часто не нахожу. Пуст внутри я. Но ведь это как посмотреть, можно до посинения твердить о своей любви, но пока кто-то не увидит результатов этой любви, он так и останется глухим к словам.
- Я надеюсь, то, что услышали, останется между нами. Эх, Глеб Сергеевич, сколько раз я с самого утра мечтала о том часе, когда появится возможность накрыть голову подушкой и всласть во всё горло завыть. Вам, мужикам, не понять это. Мужиков съедает болезнь, называемая безнадёжностью. Как мне иногда хочется по-рабочему, по-простому «сунуть» хорошее слово в разговоре, чтобы поставить на место. Как хочется быть понаглее и позабористее. Но ведь знаю, что можно этой гадостью  переполниться. Разве может мужчина понять, когда мимолётное счастье охватывает, то поддаёшься иллюзии, что всё можно начать сначала, пройти ещё одну дорогу, она ведь нисколько не будет труднее, если не забывать про опыт ошибок. Увы и ах. Ничего не забывается. Нет у жизни жизненного редактора. Это хороший редактор может отредактировать книгу, поработав над ней, а в жизни ни склеить страницы нельзя, ни переписать их.
Во взгляде Елизаветы Михайловны нет ни притворства, ни самолюбования. Мне показалось, что вижу на её лице след душевных мучений: неуверенность в глазах говорила о неуверенности её мира. Печаль и тоску вижу.
Слова её приводят в движение какие-то пласты внутри меня, на которых я строил свою повседневную жизнь. Считал жизнь незыблемой, а теперь такие изменения произошли, что я ни в чём не уверен – в первую очередь я не был уверен в том, что жил правильно и хорошо.
«Просто так» отделаться не получиться. Решение какое-то принять придётся. Осилю ли его? В одно мгновение верю, что осилю, но потом понимаю, что ничего не выйдет. Состояние угнетающее, не поддаётся словам. Я непостижим в своём постоянном нежелании что-то делать. Никчемность и суетность — сквозь это не пробиться.
Моя жизнь, как и прежде, будет состоять из разлук и встреч с людьми, с предметами, которые воспринимаются мною как люди.
Мысли умолкли, враз осеклись. Из груди вырвался глубокий вздох, как будто я сбросил тяжёлый груз. Хочется покрутить головой, желая обменяться взглядами.
Почувствовал какое-то беспокойство, какое-то состояние угнетённости не уместное сейчас. Никак не могу отыскать точку начала беспокойства. Пропало ощущение праздника. А был ли праздник? Может, страх одиночества, который сопровождал меня несколько лет, толкнул на сближение? Вместе не так страшно. Вместе, хотя каждый живёт в своей правде по-своему. Отчуждение, что удивительно, не растёт. А желчь густеет. Терпежу нет.
Ощущение, что ли, полёта возникло. Лечу низко над землёй. Спешу, сам не знаю куда, но не успеваю. Оттолкнулся от земли вчера, саженными шагами полубега-полуполёта занесло в Ярс, зачем – как бы и забыл.
Мне показалось, что губы Елизаветы Михайловны улыбаются мне. Всё в ней распахнулось, стало открытым для меня. День, нет бликов на стенах домов, где-то там, под обрывом слышится плеск воды. И нет такой силы, которая смогла бы остановить течение реки. Какого размера надо иметь ладонь, опустив которую в воду, можно было бы загрести поток так, чтобы он не плескался, а начал бурлить, натыкаясь на пальцы и обтекая их?
Я покосился на Елизавету Михайловну. Не понимаю, с чего она в эту минуту напряглась, с застывшим лицом глядела в землю. Оно понятно, у многих, у нас людей, на сердце есть, если не лёгкая тяжесть, не камень, то тень камня.
Вроде, как и сам напрягся, стало не по себе. Возникло ощущение, что мне хотят сказать что-то очень важное, а я никак не могу суть уловить. Не могу и не хочу. Но вот же, пространство вокруг занято словами, часть их из сердца вышло, поэтому они волнение будят, а вторая часть слов холод равнодушия несёт.
Мне бы сейчас забиться в укромный уголок, чтобы спокойно посидеть, обдумать произошедшее, утихомирить сердце. Я полной мерой готов и материться, и радоваться, клясть судьбу и благодарить её же.
О чём, собственно, могу думать? Сознание как бы в отключке. Искать смысл в том, что происходит, бесполезно. От меня ничего не зависит. Если раньше нужные слова не находились, то теперь вообще лучше помолчать. Впал в какую-то непонятную задумчивость.
Нельзя назвать происходящее игрой, какой-то привычкой, но помню, как в  школе, не понимая, что такое счастье, останавливал на ком-то взгляд, пытался мысленно спросить себя: чьё счастье счастливее, его или моё?
Мне иногда хотелось поменяться местами, мы ведь часто менялись мороженками, сравнивая, чьё вкуснее. Я силюсь пошевелить языком, произнести заклинание, но не произношу ни звука. Нет, от времени нет спасения. Всё равно случается то, что когда-то с кем-то где-то случилось.
- Глеб Сергеевич, вот вы кое-что вспоминали, что запомнилось из детства, а особенное что-то было?
Вопрос кого хочешь поставит в тупик. Разве особенное сразу вспоминается? Посвятить в тайну боязно.
- Особенной моя стеснительность была, по любому поводу краснел и  норовил скрыться от глаз. Я уже говорил, что стыдился в новых башмаках на улицу выйти, пылью их натирал. Могу добавить, что постоянно ощущал груз на своих плечах. С детства маялся, что моя жизнь пуста и бесплодна. Это тоже можно в особенности отнести. А потом что-то внутри пробудилось, источник пробился. Я начал слышать. Я искренне  не понимал, почему другим себя вижу. Вернее, я не мог думать об этом. Куда-то несло, но слов объяснить не находилось. И во сне я часто летал. И такое чувство посещало, что мне надо торопиться, что стоять на одном месте нельзя – болото засасывает, а куда ступить ногой, не знаю. И особенным было то, что я мало плакал. Чтобы слёзы пролились, душа должна заплакать, а как я теперь понимаю, если на душе камень, то может только разум плакать. У разума слёзы особые.
Я много бы особенного припомнил, только слова как-то всё не подворачивались. Желание говорить, было результатом воздействия Елизаветы Михайловны на мою душу. Ведь всегда, кроме прямой цели, понятной и тебе и всем, и женщине в том числе, есть что-то ещё. Это «что-то» растолковать со стороны никто не может, это «что-то» отталкивает всех от меня.
Потому-то все попытки как-то сговориться с людьми кончались неудачею: люди чувствовали за моими словами недосказанное желание, а, поди, разберись, какое оно.
Человек здравого ума не станет выдумывать иной мир, он не перепутает стук собственного сердца с чьими-то шагами за спиной. Раз пересилить себя не могу, чтобы исповедаться перед кем-то, то и понять, что хотел бы сказать мне другой человек не в состоянии, вот и приходится молча говорить с самим собою.
На лице женщины непримиримость, застывшая в складках у носа и губ. Это жизнь оставила отпечаток времени. В этом отпечатке и гордыня есть, и летящее выражение надежды, чего не у всякой женщины отметишь.
Я сомкнул веки, а когда, по прошествии мига, вновь разнял их, то и следа от непримиримости не осталось. Не думала женщина обо мне в таком смысле. В её глазах я стал ещё страннее. Высказался, а она ощутила непонятную уверенность в том, что и страх, и радость только будут углублять пропасть между нами.
Ничего такого на самом деле, конечно же, я не наблюдал, это только моё воображение.
Я молчу. Сначала молчал потому, что не знал, что говорить, а потом – потому что молчание казалось мне лучшим ответом. Молчание ничем никому повредить не может.
- Ты, Глеб Сергеевич, боишься сказать правду. Тебе просто невдомёк, что каким ты видишь себя, и каким я вижу тебя,- большая разница. Тот и тот отличаются друг от друга. Они не похожи.
Я молчу. Я не вынуждаю женщину заглядывать в мои глаза. Наивную веру в то, что я не тот, за кого выдаю себя, каким вижусь со стороны, разрушать нельзя. Я не знаю, что сказать. Я не хороший и не плохой. Я сам запутался, где - правда, где - ложь. Я и хотел бы рассказать всю правду, но пресловутое, что будет потом, держало рот на замке.
Сталкиваясь с разными людьми, я старался добиться от них того, чего мне хотелось, а потом шёл дальше или отваливал в сторону, стараясь не оборачиваться. Возможно, мне была невыносима мысль о том, что откровения приведут к тому, что я потеряю эту женщину. А нашёл ли я её? Моя ли она?
Я нарушаю правило приличия, дорвавшись в любопытстве и жажде до источника, из которого пить можно.
Кто-то сцепил мысли-капли, но они тут же рассыпались,- кто знает, может быть, мыслям комфортнее сцепившись быть, а поодиночке они высыхают, как сохнет песок на солнце.
Ёкнуло сердце. Всем существом почувствовал, что женщина, не глядя в мои глаза, испытывает что-то подобное.
- Знаешь, Глеб-хлебушек, я давно не целовала мужчину. Сначала мне не хотелось, а потом не находила того, кто заслуживал мой поцелуй. В щёчку мимоходом чмокнуть можно, но это трепет не вызовет. Я позволяла смотреть на себя, позволяла оценивать и не более.
У меня сложилось ощущение, что моё общество Елизавете Михайловне не в тягость. Это было приятно. Тем более, я понял, что Елизавета Михайловна совершенно очевидно не принадлежала к женщинам, готовым к общению с любым мужчиной. Даже если она и улыбается, то улыбка кажется странной: улыбка едва трогает губы, и кажется не весёлой, скорее иронической, как бы нехотя выдавленной. И ещё мне открылось, что женщина не хочет стать привычкой.
- Я вот гляжу на тебя, мне кажется, ты что-то скрываешь даже сам от себя. Могу только догадываться, но ты старательно делаешь вид, будто тебе всё равно. Будто тебе наплевать, что происходит вокруг, хотя это не так. Ты переживаешь всё, что происходит. Учись не молчать.
Почему надо учиться не молчать? Говорунов и без меня хватает. Я не хочу обсуждать вещи, касающиеся только меня. Я всегда считал себя человеком, который неплохо подмечает чужие слабости, чужие недоговорки, но вот же оказалось, что и Елизавета Михайловна была в состоянии чужую боль раскрыть, как бы глубоко она ни была запрятана. Медленно ко мне пробивалось ощущение, источником которого я не был. Я пытался настроиться, поймать фокус. Лесть женщины коварна. Лесть может стать потребностью.
Закрыл глаза, пытаясь сконцентрироваться. Невольно напрягся всем телом
Всё не то. Снова обуял страх. Возникшее ощущение – это подброшенное в моё гнездо яйцо кукушки, вылупившийся птенец вышвырнет мои суждения, я не успею принять меры. И тогда я начисто лишившийся устремлённости к цели, разучусь различать образы, буду ждать неизвестно чего: может, что-то откроется, может, меня позовут, может, пойму, что не всё так плохо. А может, вообще ничего не будет.
В воздухе вдруг повеяло предчувствием беды.
Не понимаю, почему возник этот переход. Не плачу, но какое-то чувство отчаяния. Это хорошо, что хотя бы отчаяние испытываю. Не серость какую-то. Готов поспорить с утверждением, что если человек любит, то каждый раз любит, как первый раз, что, мол, повторения не бывает, что прошлый опыт ничего не стоит, что всё ново и ново.
У кого-то, может быть, и так. Я же, ссохшийся гороховый стручок, из меня все горошины выкатились, меня время перекрутило. Даже если полить меня какой-то особой смесью, я лишь на время оживу, но ничем не произрасту.
Я смешон. Всем нужно что-то другое, только не пустой стручок. Переделать меня невозможно. Для этого душа должна проснуться. А души просыпаются после клинической смерти. Только тогда человеческое начнёт произрастать новым пониманием.