Милость небес

Каждое лето, перед отпуском, Анатолий Васильевич запасался алкогольным арсеналом, распихивал его в потайные места и объявлял дочери Люське о предстоящем запое. В последний рабочий день он отдавал Люське отпускные, переселялся на террасу и, под аккомпанемент патефонных песен Утесова, уплывал уверенным кролем в манящее зазеркалье пьяного бриза.

Анатолий Васильевич шоферил в местном отделении милиции, сотрудники которой даже предположить не могли о его пагубном пристрастии. Огромный старшина был обаятелен, вынослив и талантлив. С одинаковым успехом он мог соорудить теплую будку в виде причудливого терема для служебной  собаки Лаймы и написать портреты вождей-ленинцев. Он мог без сна просидеть за баранкой своего газика две смены подряд, не жалуясь на тяжкую долю единственного водителя и выдавая накопленную усталость лишь покрасневшими белками серых глаз.

Свой газик Анатолий Васильевич обожал, как ребенка. Зная причуды и норов машины, он обихаживал и ремонтировал ее сам. Газик всегда был на ходу, с благодарностью отдавая все свои лошадиные силы длительным забегам по рытвинам сельского бездорожья.

Когда Анатолий Васильевич в потертой кожанке забирался на сиденье своего автомобиля, он преображался и молодел, сливаясь с машиной в единый организм. Встречный ветер, врываясь в салон, глушил накопленную в душе досаду, а потеплевшее сердце потихоньку отбивало такт любимого мотива  «…У Черного моря…».

Лежал старшина на террасе под аккомпанемент душевной песни о далеком море, которое властно штормило недельным угаром. Долгожданный загул  удовольствия не приносил. Опять он сорвался, не устоял, поддался своей слабости. Да и не слабость это, а навязчивое, неотступное влечение.
Это бесовское наваждение, от которого не спрячешься.
Это цепкий капкан власти над личностью.
Это бездонная болотистая топь, засасывающая душу и превращая ее в безвольный кисель.

К концу годового воздержания водочный запах мерещился всюду. Он манил колдовским приворотом, по-нищенски выпрашивая хоть капельку пьянящего дурмана. Но невесомая капелька эта обладала мощью снежной лавины. Желанный глоток срывал тормоза трезвости, прорывал плотину запрета и ввергал некогда сильного человека в безвольное штопорное падение.

С запоздалым раскаянием вылил Анатолий Васильевич водочные остатки в мутный стакан, проглотил, не ощущая вкуса, запустил пустую бутылку в поющий патефон и провалился в бездну липкого сна.

В своих сновидениях он всегда мчался на своем газике по бесконечному шоссе, с замиранием сердца ожидая поворота. Перед каждым дорожным изгибом его сердце замирало в ожидании чуда. Но сюрпризами дорога не баловала, за очередным поворотом шоссе продолжало петлять скучной, серой лентой, упирающейся в недосягаемый горизонт. Пробуждение приносило болезненное разочарование, а непреодолимое стремление домчать во сне до важной развилки, вынуждали Анатолия Васильевича увеличивать дозу дурмана и погружаться в алкогольное оцепенение на более длительный срок.

- « -
Залихватски гнал старшина свой газик по безлюдной дороге. Целительный ветер, напоенный хвоей, врывался в кабину, успокаивая головную боль. Впереди замаячил поворот. Необъяснимым трепетом наполнилось измученное сердце, но ноги вдруг укоротились, безотказный газик стал неуправляемым, а мотор тревожно завыл в предчувствии неминуемой гибели. Машину вынесло на пшеничное поле, расцвеченное васильками. Они слезливо слепили глаза старшины, мешая выправить движение хаотично мечущейся машины. Неожиданно, на пути газика оказался нелепый дорожный знак, надломившийся от наезда. Обломок указателя протаранил водительское стекло и вонзился в грудь старшины.

Липкий пот, просоленный до горечи, залил заросшее недельной щетиной лицо старшины. Машинально смахнув со лба соленую влагу, Анатолий Васильевич с трудом вырвал себя из объятий кошмара. Во тьме июльской ночи обеспокоенно скулил пес Шарик, навалившийся косматой грудой на хозяйские ноги. Левую сторону тела старшины, пронзенную тупой болью, согревал пушистый ком кота Васьки.

И кот и пес были найденышами. Тонущего щенка старшина выловил ведром из придорожного пруда, к которому спустился за водой для радиатора, а кота обнаружил у дверей сельского магазина в студеный зимний вечер. Крошечное, осипшее существо вмерзло лапками в наледь ступеней, обреченно покачиваясь на ветру. Анатолий Васильевич высвободил малыша из ледяного капкана и принес домой за отворотом полушубка. Подросшие животные ладили между собой, спали на одной подстилке, ели из общей миски и были одинаково преданы своему обожаемому спасителю.

В открытое окно террасы врывались ночные ароматы цветущего жасмина, разбавляя затхлость запущенной обители алкоголика. Старшина прислушался к пульсирующей боли в боку, улегся поудобнее, пытаясь приспособиться к неприятным толчкам внутреннего нарыва. Почувствовав некоторое облегчение, унесся мыслями в далекое прошлое, где было уютней и теплей сердцу, где намечалась счастливая жизнь, где не разъедали душу одиночество и горькая тоска.

С фронта Анатолий Васильевич вернулся на костылях, с трудом волоча пробитую осколком ногу. Перевязки в местной больнице ему делала сестричка Катя. Худенькая, как былинка, в синем платьице в белый горошек, с толстенной косой, уложенной короной вокруг головы, она с порога понравилась старшине. Изумрудная бездна Катиных глаз растворила неискушенное сердце Анатолия Васильевича в неиспытанном ранее восторге, исцелила истерзанную войной душу и увлекла в бесконечное до небес счастье, которое ярче заискрилось после рождения сероглазой Люськи.

Но семейная идиллия быстро растаяла, как мороженое в тепле, как многоцветная радуга после летней грозы. Сгорела Катя от неизлечимой болезни, оставив пятилетнюю Люську ненаглядному Толюшке, для которого перестало светить солнце и благоухать жасмин за окном. Свою сердечную опустошенность вдовец заполнил строительством нового дома, засиявшего древесной чистотой на окраине села через два года после ухода жены. Новый дом окружил забор, вырезанный Анатолием Васильевичем из сосновых бревен в виде тридцати трех богатырей с бородатым Черномором. По периметру забора важно ходила преданная охрана в виде Шарика и Васьки, не выпуская из виду хохотушку Люську, которая стала основным лекарством от болезненной безысходности.

Этот смешливый воробушек скрасил одиночество после смерти жены, облик которой Анатолий Васильевич постоянно воспроизводил на холстах. Со стен лучилась зелень глаз любимой; белел алебастром ее высокий лоб, оттененный короной русой косы; поворот шеи, утопающей в воланах любимого платья, поражал горделивой осанкой. С этими портретами, развешенными по дому, Анатолий Васильевич подолгу мысленно общался. Порой, не в силах справиться с подступающей к себе жалостью, старшина принимал сорокаградусное болеутоляющее. Когда плотина воздержания прорывалась, вдовец привозил мать из соседней деревни и уединялся  на террасе.

Терраса служила при запоях заповедной берлогой, доступ в которую был ограничен. Стены этого маленького мира были свидетелями страданий старшины, его пикирующего падения в пропасть, его воскрешения, его секретом. С каждым годом запои удлинялись, и возвращение к нормальной жизни растягивалось на  недели. Без попреков и слез, Люська отпаивала отца бульонами, травяными отварами, выбривала заросшие щетиной щеки, радуясь завершению черного отпуска и следующему году бережной отцовской опеки.

В свои восемнадцать лет, Люська выглядела взрослой барышней. От матери она унаследовала хрупкую фигурку, а ростом удалась в отца. На длинноногой дочери одинаково складно смотрелись простенький домашний халатик и модные костюмчики, которые кроила и шила сама. Выходит, Анатолий Васильевич недаром жизнь прожил, выполнил наказ жены, правильно воспитал дочку. Только по сердцу ревнивая боль полоснула, когда Люська с женихом познакомила. Парень старшине не понравился, а деваться некуда, отговаривать не стал, уважил дочкин выбор, справил свадьбу. А муженек Люськин, узнав о беременности жены, по командировкам зачастил. Проследил старшина за молодым ухарем, понял, в какие командировки тот уезжает, но о похождениях зятя промолчал, пощадил Люськино наивное сердечко. Пусть будет, как будет. Главное, внук скоро появится. А уж он научит мальца рисовать, шоферить, фигуры из дерева вырезать, и раков ловить в местной речушке. А с водкой завяжет. Обязательно. Ведь не до баловства будет. Потеплело на сердце Анатолия Васильевича, мечта о внуке заглушила желание наполнить стакан. 

Тем временем, жжение в груди усилилось. Казалось, неутомимый истопник раскочегарил в груди печку, усердно подбрасывая в топку поленья, не дожидаясь, когда прогорят прежние. От чудовищного жара задохнулся старшина, чувствуя, как закипает нутро, как расплавленное месиво чрева поднимается к глотке, перекрывая доступ ночной прохлады в кипящую лаву адского костра. Заточенная стрела жгучей боли вонзилась в сердце страдальца, подняла его с постели и бесцеремонно швырнула в кабину газика, мчавшегося по предрассветному  шоссе.

А вот и долгожданный поворот, тот самый, до которого пятнадцать лет безуспешно пытался добраться Анатолий Васильевич. За поворотом, на поваленном дереве, сидела Катя. Молодая, хрупкая, в синем платьице, с лучистым взором, наполненным зеленью глубоких вод далекого, но так не увиденного воочию, Черного моря. Забытый восторг избавил старшину от страданий. Он снова не один, он снова с Катей, нежно любимой и бесконечно родной.

Пронзительный вопль перепуганной Люськи, слившийся с собачьим лаем и сиреной скорой помощи, поднял на крыло птичье население придорожья и заставил сидящую на поваленном дереве пару, оглянуться. Но поднявшийся от земли молочный туман, погасил звуки и смазал перспективу безликого шоссе.

- « -
- Боже милостивый... Кого я вижу... Анатолий, сын пасечника Василия, собственной персоной… Что-то, рановато ты к нам  явился...-

Анатолий Васильевич сразу узнал бархатный голос отца Германа из церкви соседнего села, который походил ликом на Спасителя, крестил Люську и отпевал  родителей.

- Я, признаться, думал тебе девять жизней отпущено, - продолжал  батюшка, - Ведь не счесть, сколько свечей сгорело в нашем храме за твое здравие, сколько молитв прочитано. Чего только стоило ежегодное поминовение, которое по сей день заказывает бывшая фронтовая санитарка. Ее ты своим телом при бомбежке закрыл, а сам, осколками изрешеченный, целый год в лазарете лечился. А помнишь отрока, которого ты вытащил из заброшенного глубокого колодца. Этот чудак, на спор с малолетками спустился по колодезной цепи к самой воде, а выбраться не смог, потому как та спасительная цепь оборвалась. Если бы не ты, сгинул паренек в том колодце. Теперь он ветеринар нашего колхоза и, хоть партийный, а за твое здравие к каждому празднику записки подает. Шарика с Васькой, тоже со счетов не сбросишь. Хоть и бессловесные твари, а все же живые души. Уберег ты их от погибели, хотя многие мимо проходили. А вот о верных прихожанках из твоей деревни могу говорить без устали. После вечерней службы, когда автобусы уже не ходили, они до дома добирались пешком. А это, как не крути, путь немалый, семь верст. Так ты этих бабушек, проезжая мимо, частенько до дому довозил. Все они на утренней службе за тебя молились, желая тебе вечной жизни. -

 - « -
Тихую речь отца Германа оборвал властный окрик:
- Дефибриллятор! Разряд!   -
Рассерженной пчелой ужалил этот волшебный разряд грудь больного, но линия на мониторе упрямо стелилась на манер прямолинейного шоссе.

- Разряд! Еще разряд! -
От очередного болезненного укуса вздрогнуло измученное сердце старшины. Нехотя запетляла синусовым ритмом мониторная линия. Уменьшилось жжение в подреберье. Казалось, ретивый истопник сдал вахту лодырю, который сомлел на ступенях теплой кочегарки.

Разом окрепли руки и ноги Анатолия Васильевича. Вырулил бывалый шофер на дорогу и погнал свой газик к рубленной пятистенке, где грозный Черномор с верной дружиной охранял домочадцев. У рокового поворота сбавил скорость, оглянулся. Через кисейную завесу утреннего тумана еле-еле проступал контур замшелого, одиноко лежащего поваленного дерева.

- « -
Три года спустя, босоногая Люська брела по берегу самого синего моря. Бережно удерживая внука на плечах, за ней следом шел Анатолий Васильевич. Соленая волна лениво набегала на песок, облизывая ноги гуляющих. Легкая рябь слегка морщинила бирюзовую гладь, а ласковое вечернее солнце заботливо румянило лица счастливого семейства. 

Вдруг, разбросанные по небу облака, послушные ветру, слились воедино, создав удивительный образ парящего ангела. Казалось, божественное создание распростерло свои белоснежные крылья над всем честным миром, оберегая  его от бед и напастей. Правда, этот небесный вернисаж длился недолго. Облака сбились в причудливый снежный сугроб, бесследно растаявший в темнеющем небе.

Бордовое солнце неспешно погружалось в синеву самого волшебного моря. Завтра будет чудесный день, равно как и все последующие годы, дарованные милостью небес бывшему старшине милиции.