Гул далеких лавин

Чалый шёл ровным шагом, и Назар, покачиваясь в седле, наслаждался солнечной осенью. После первых снежных буранов в горах особенно тепло и спокойно. Свежий снег стаял, трава чуть тронута желтизной, на склонах густо пламенеют ягодами кусты барбариса, шиповника. На кремнистой беловатой дороге греются змеи, нехотя отползают в сторону, чтоб не попасть под копыта коня. Слева, за широким галечным берегом, шумит малой водою река. Всё мирное, всё готовится к долгому зимнему сну.
По правому высокому склону идёт к аулу каменистая тропка, она короче дороги, но Назар решил ехать спокойно, широкой дорогой, не опасаясь, что конь поскользнётся на узенькой каменистой полоске, извилисто бегущей мимо скал, через коварные осыпи.
Далеко впереди лопнул и раскатился выстрел, и орлы, ходившие кругами над одной и той же точкой у гребня хребта, резко поднялись вверх, всё так же не взмахнув крыльями. Может, хозяин пристрелил корову, давно уж отставшую от стада, заблудившуюся в горах и сломавшую ногу в расщелине, может, отпугнул или уложил рысь, подбиравшуюся к скотине. По орлам, упорно кружащим над одним и тем же местом в горах, и определяют хозяева потерявшуюся и застрявшую где-то меж камней незадачливую свою коровёнку. Если кружат орлы, не снижаясь, значит, пока что жива двурогая. А если стали быстро снижаться, пиши пропало: нету боле твоей скотинушки.
Степан - отчаянная душа - забрался в горный аул из-за красавицы Аминат - черноокой и чернокосой, гибкой, словно лоза над рекою, нежной, как персик-шаптал. Назар очень даже понимал друга: из-за неё, и вправду, можно голову потерять. Теперь Степан уж детьми обзавёлся, ислам принял, Османом стал, по-лезгински выучился. Мать и сестра Степана поплакали, но смирились, зовут его бусурманом, и радуются, когда изредка он навещает их в родной своей казачьей станице на берегу холодной, то перекатисто-мелководной, то кипящей бурной водою Золки.
Здесь, в верховьях Малки и Золки, самая турья охота, и не одного круторогого красавца добыли они со Степаном, - оба охотники лет с четырнадцати. Забирались в горы к моренным озёрам у ледников, затаясь где-нибудь за скалою, часами ждали чутко-тревожных животных, после первого же выстрела безумными прыжками уносящихся вниз, и если уж не свалил сразу стремительного козла или козу, уходи с этого места: долго теперь не придут сюда туры и будешь мёрзнуть, коченеть попусту неделю, а то и больше. Им со Степаном везло: почти всегда возвращались в станицу с мясом, шкурами и огромными  турьими рогами - трофеями, до которых так охочи приезжие.
Вместе со Стёпкой призвали Назара в армию, обучали там умению тихо снять часового, неслышным барсом прокрасться по тылам противника, сутками жить без воды и еды, выживать в холоде и жаре. И не раз вспоминали в чужих горах свои, с детства родные горы, тосковали по станичным лесам и полям.
Дорогу преградил завал из мелких и крупных камней: осыпь, опадающая едва ли не от верха хребта, высунула свой язык-жало до самой реки.
Пришлось направить коня левее, в объезд, замочить копыта в мелкой воде. Потом налипал на мокрое мелкий кремний дороги.
Не очень-то у них с Асият получилось: она мусульманка, а он, хоть и крещёный, ни в какого бога не верует. Хорошо, мать с отцом в его дела не встревают, внучкам радуются.
Нет, конечно, может и есть на свете что-то такое - космос или разум вселенский, что-то, наверное, должно быть, как совесть общая, но кто это знает? А старики заладили:
- Церква нужна, церква нужна!
А на кой она, эта церква? Живи по совести, вот и церква! Все в грехах по уши!
Конь всхрапнул тревожно, шарахнулся.
- Ты чего?
Назар остро оглядел куст - вроде бы, никого там.
- Мысли мои прочёл? Или ты в непорочное зачатие веришь, а, Чалый?
Конь снова всхрапнул и рванулся, Назар оглянулся: из-за куста вышла и внимательно смотрела им вслед небольшая рысь.
«Надо же, тварь, у дороги решила охотиться! Нет, здесь у тебя ничего не выйдет, это если б на скальной тропке у верха хребта, - там, да, там, если со скалы обрушиться, силой веса ударить и в первые же секунды шею, глотку когтями порвать, - там могло б получиться, а здесь - нет, пустой номер!»
Ещё раз оглянулся: рысь всё так же смотрела им вслед, застыв у куста.
"Молодая ещё, непуганая!"
Дорога шла прямо до самого ущелья, откуда вытекала река. Потом круто сворачивала вправо и, возносясь над рекой, уходила по склону вверх, серпантином поднимаясь к небольшому плато в затишке у гребня хребта, - там притулился к скалам аул из восьми домов. Ветры с перевала разбивались о спины скал и падали на дома уже обессиленными.
Назар любил смотреть с обрывистого края плато на снежные исполины напротив. В тихую ясную погоду ледяные вершины четырехтысячников сверкали под солнцем. А внизу, ближе к белым подножьям, иногда возникали тонкие снежные струйки. Они осыпались и казались совсем безобидными, но спустя секунды плато достигал нарастающий гул, и тогда понималась громадность этих тонких струек - страшных лавин там, за рекой, на противоположном склоне, и осознавалось, что это не рядом, как вначале казалось, а километров за тридцать-сорок отсюда. И становилось ясно, как велик этот горный мир и как призрачно его молчание.
Зимой аул отрезан снегами. Случись что - помощи ждать неоткуда. А Аминат, как нарочно, родила трёх мальчиков именно в три зимы, и Степан-Осман сам принял роды, не потревожив соседок.
Прошлым летом возили сыновей в Зольскую - показать Степановой матери и сестре, а оттуда в кабардинский Залукокоаже - в мечеть, где их внесли в регистрационную книгу и нарекли мусульманскими именами.
Аминат после родов раздалась в бёдрах, слегка раздобрела, но всё так же тонка и нежна её шея, так же грациозна походка, всё так же притягивают черносливины глаз.
Назар исподволь любовался ею, когда возилась она с малышами и по хозяйству - казалось ему, незаметно, но Степан однажды усмехнулся и вроде бы пошутил:
- З-за погляд денег не берут, а убить м-могут!
Когда Назар узнал о свадьбе Степана и Аминат - сразу по возвращении из Афгана, - с горя-отчаяния женился на её старшей сестре Асият. Но Асият была совсем не то, что младшенькая: уверенная в себе, практичная, - ничего в ней от нежности Аминат. Ася была хорошей женой, но как часто в постели он вместо неё обнимал Аминат, и тогда его обдавало жаром от воображаемого трепета чудной девы.
Как подросло тут всё: и ели у забора каменной кладки, и сам забор. А двор весь рабицей забран, всё небо в сетке! Теперь ни рысь, ни волк, ни орёл не страшны!
А птицы-то развели: куры, индейки!
Пират взлаял, бросился по цепи, но тут же узнал и смолк, виляя хвостом.
Назар завёл коня под навес, вынул удила, поводок намотал на опорный столб, завязал крепким двойным узлом, сбросил хурджины - мешки с подарками: зерном, консервами и двумя старинными казанами, мать в них варила плов и кулеш; снял седло, обтёр Чалого пучком сена - не потный совсем, поднял хурджины, перекинул через плечо и не спеша пошёл к дому.
В огромной нижней комнате никого, на камине заслонка, обеденный стол пуст.
Разулся, сняв кроссовки у входа, оставил внизу хурджины, по крутой лестнице без перил - значит, хозяин ещё не нашёл балясин, - поднялся на второй этаж и увидел её: Аминат в легком халатике обернулась, - обрадовалась и смутилась. Поняв, что Степана нет, он не выдержал - бросился к ней, стал целовать руки, жаждал обнять, но ему в грудь твёрдо уперлись её кулачки, и с рассудительностью своей старшей сестры она сказала неожиданно жёстко:
- Назар, дружба лучше любви!
И руки его обмякли.
Услышал шум, - во дворе заблеяли овцы, пошёл вниз.
Степан загнал овец в кошару, вошёл в дом - кнут в руках, ружьё за плечом. Обнялись.
- Ты стрелял?
- Я. Рысь отогнал. Н-наглые стали.
- Я молоденькую внизу встретил.
- У них всё поделено, по чужим в-владениям не х-ходят! К-как мать?
- Сейчас не зашёл, а так нормалёк!
- Н-ну, слава Аллаху!
Степан сбросил глубокие галоши, остался в шерстяных серых носках домашней вязки. Поднялись наверх.
Аминат уже молилась, уткнув малышей лбами в пол. Степан поспешил к ним, стал на колени.
Назар - от неловкости из-за своего атеизма и чтоб не мешать - спустился во двор, взял вилы, стоявшие у забора, вышел в калитку, направился к большой копне неподалёку, - прозрачная плёнка, укрывшая сено, прижата к земле плоскими камнями - осколками скалы; отодвинул камень, поднял прозрачный подол, с маху всадил в сено вилы и, чуть приподняв, вытащил едва ль не стожок; изогнувшись от тяжести, понёс во двор - под навес, бросил Чалому; из металлической бочки с чистой водой набрал ведро, ласково посвистывая, напоил коня, плеснул остатки в деревянное корыто - квохчущей птице, вышел в калитку, опустил прозрачный подол на копне, прижал камнем на прежнем месте. И засмотрелся: простор манил, уходя в степи, казался загадочным, лилово таял вдали.
И тишина, тишина.
Подаренные казаны были опробованы в тот же день. На печи во дворе Аминат сготовила в одном из них плов с бараниной, в другом долго томила маринованное мясо на косточках, - с луком, специями, - получилась та самая шурпа, о которой, восхищённо причмокивая, говорят: "В ней всё есть!"
Потом, сидя на крыльце, рядом с тонкогорлыми медными кумганами, долго пили чай из пиал, - Степан разжёг самовар, раздул сапогом. Чай был по-особому вкусен: вода родниковая.
Вечером запалили камин, и при свете горящих поленьев карагача затеплились воспоминания. Конечно, не впервой, - каждый раз, когда Назар приезжал повидаться и погостить, обязательно всплывали детство и юность, - как радостно напомнить друг другу то, что было пусть и не очень давно, но ведь это своя жизнь, - своя, не чужая.
Они, старшеклассники, в летние каникулы поехали на море со своим сельским учителем-географом; взобравшись на гору, вся их экскурсия отдыхала в высокой траве. Стемнело. На округлой верхушке горы в ресторане оркестр заиграл лещенковское "Татьяна, помнишь дни золотые?" Высокое пение скрипки сменил сладкий тенор, и песня поплыла над их головами, над травами, - вниз, к залитому огнями Сухуми, - город, как в зеркало, гляделся в штилевую черноморскую воду.
Сердца всех Татьян, очарованных песней, сладко сжались: это о них, это им пел ласковый тенор, это их любили, жаждали, молили о любви романтичные мужские глаза, всё было пряно, пьянило ароматом цветущих камфорных деревьев, магнолий, глициний, - всё было сказка! "Татьяна, помнишь дни золотые?"
А в техникуме ребята сколотили квартет, и скрипка выводила, а кларнет с аккордеоном подхватывали: "Здесь, под небом чужим, в стороне безымянной, слышу крик журавлей, улетающих вдаль, сердце бьётся в груди, мне так хочется плакать, - перестаньте рыдать надо мной, журавли!" И ударник металлическими щеточками нашёптывал ритм.
Он уже тогда неровно дышал к Аминат, ещё совсем девочке, - его неудержимо влекло всё в ней - тонкая нежная шея, глаза - маслины, у него замирало сердце всякий раз, когда видел её - тонкую, гибкую, ещё почти безгрудую, - такую живую! И дурел от сознания её девичества, чистоты, и, сжав зубы, мотал головой, стараясь избавиться от вожделения, но только купание в ледяной реке отрезвляло, возвращало в реальность: сколько ему, а сколько ей?
Учиться было трудно, масса цифр, формул, - специальность они выбрали хлебную: нефтяники, все говорили, что у них от денег карманы лопнут. Но когда это будет! Пока бесконечные конспекты, практикумы на грозненских скважинах - целыми днями в мазуте от пят до макушки, спасу нет от тяжеленных буров и труб; и борьба за стипендию, за жизнь без троек.
Подрабатывали, где придётся: статистами в театрах, грузчиками на рынках, на станции - постигали изнанку жизни. "Человек создан для счастья, как птица для полёта!" Чёрта лысого! "Человек человеку друг, товарищ и враг!" Так что "табайя, табайя, нигер!"
Иногда они со Стёпкой ходили к сокурсницам в женское общежитие, - там томили картошку с луком, танцевали, тесно прижавшись к девахам, те млели в жарких объятиях, пьянели от манящего мужества, остро желанного по ночам, и как-то забывалась тогда Аминат, мощная волна страсти обходила её стороной, устремляясь девятым всё сокрушающим валом на то, что было близко, всё ближе и ближе, - так, что ближе и не бывает! С лёгким и звонким чувством опустошённости возвращались под утро в свою общагу, оставив комендантше отступную бутылку самопальной "Осетии", и общежитские кровати с панцирной сеткой, ласково приняв в своё лоно, уносили их, подобно могучим парусникам, в безбрежные морские просторы сна - по волнам молодого счастья.

Хинкальная стояла над самым Тереком, и Назар со Стёпкой подолгу смотрели на шумный изменчивый бег воды.
- Исключительно замечательно! - нахваливал своё заведение носастый грек; и верно, кормили здесь вкусно и дёшево: на рубль десять огромных хинкалин, тридцать копеек за пиво. Пустые бутылки обратно не принимали, но редко кто забирал их с собою: какой настоящий горец будет так мелочиться? И старый грек, сдавая оптом порожнюю тару, в день "наваривал" до ста рэ. "Исключительно замечательно!"
В хинкальной только мужчины, всегда накурено, под потолком в огромной клетке кашлял, задыхаясь от дыма, попугай; в углу, на крохотной эстрадке, обдуваемой старым вентилятором-подхалимом, пел под гитару слепой армянин: "Встретились мы в баре ресторана!.. Татьяна!.."
- Золотое горло! - довольно аттестовал певца грек - заведующий: многие приходили сюда послушать бархатный голос и заодно поесть.
Стульев в помещении не было, на высоких круглых столах в пластиковых плошках молотый перец; мужики, получив хинкали в раздаточной, подходили с подносами, устраивались у свободной мраморной столешницы, ели и слушали пение.
Назар со Степаном взяли салаты из огурцов с помидорами, брынзы, варёной баранины, хинкали - уйму деньжищ ухлопали; раздавили две принесённых с собою поллитры, порадовали душу пивком, стрельнули у мужиков за соседним столиком сигаретки - подымить для кайфа.За два стола от них галдели какие-то горцы в огромных папахах, кисло отдающих овчиной, - спорили на своём языке, матерились по-русски. Певец только начал новую песню, как горцы заорали бешено, стол их с грохотом полетел на пол, а сами, вцепившись друг в друга, топтали сапогами еду. Как скворец из клетки, выглянул на шум из своей фанерной конторки грек, но тут грянул выстрел, и грек юркнул обратно. Будущие нефтяники, знавшие горячие кавказские нравы, скорее к выходу и за дверь: в хинкальной уже гремела пальба, звенели разбитые стёкла.
На мосту через Терек им навстречу амбал, - крепко гружёный: шаги шаткие, рубаха расстегнута, глаза стеклянные, погасшая сигарета в разбитых кровавых губах:
- Дай закурить!
Спичек не было - ни к чему, курили от случая к случаю, развели руками:
- Тю-тю!
Он, оскорбленный отказом, стукнул их лбами друг с другом, цепко схватив за шивороты.
Искры из глаз, пьянь в голову - рванулись, рубахи порвав, били амбала в четыре руки, - тот в отключку. Бросить бы его и дальше идти, - нет, как же, не замай наших! За руки - за ноги амбала - и в Терек!
Утром проснулись - башка трещит, в сухом горле скрежет, попили водички из чайника, опять развезло. К полудню очухались, в мозгах посветлело, и сразу: человека убили!! А если кто видел?! Если искать начнут?! Очко заиграло!
Решили: домой надо! Поехали на автовокзал, в трамвае хабар: у Терека нашли осетина с башкой проломленной!
Мороз по коже: не домой надо, а туда, где искать не будут! Пересчитав остаток, наметились до Тюмени. В плацкартном вагоне сразу вопросы:
- Куда, ребята? А почему без вещей?
- Да мы недалеко, к дядьке едем.
Недалеко, а едем и едем.
- Так вы что, братья, что ли?
- Ага.
- А не похожи!
В самом деле, Степан - длинный, тощий, высоколобый, светловолосый и сероглазый. Назар - коренастый, в плечах широкий, глаза карие и шатен.
- Мать одна, отцы разные!
Врали, что ни попадя!
Тётки, бабки страсть любопытные! Лучше порознь ехать, так меньше внимания к ним.
В Минводах, поделив деньги поровну, сели в разные вагоны. В Тюмени не выдержали: обнялись! Как перед смертью!
И - по отдельности - на "биржу труда": агенты- охотники за дешёвой рабсилой - толкутся прямо перед вокзалом, на ходу охмуряют, чтобы не дать приезжим очухаться, чтобы взять тёпленькими.
Леспромхоз встретил Назара беспощадными комарами, недобрыми взглядами и непосильным трудом. Руки, хоть и в брезентовых рукавицах, в первый же день покрылись мозолями - кровянками: идти вслед за вальщиками, тяжеленной бензопилой очищать ствол от ветвей, делить его на бревно и на хлыст; обвязать тросом бревно, подцепить к трелёвочнику, - и всё скорей, скорей, трактористы торопят, нужна выработка, деньга нужна, приехал - так вкалывай, мать твою!
В "Урале", в будке фанерной с надписью "Люди", отключился; перед бараком крепкие руки пробудили толчками в плечо, - одурелый, слабыми ватными ногами добрёл до указанной ему койки и ухнул в провальный сон. И тут же опять тычками в плечо:
- Вставай!
Оказывается, ночь минула, утро уже, а он, вроде как, и не спал!
Кто-то сунул ему кружку с чаем, хлеба кусок, а у него жевать нету сил. Чай выпил, хлеб за пазуху, и скорей в будку:
- Шевелись, шевелись, телок долбанный!
Как он выжил, вынес, вытерпел первые дни и недели, как не прибило падающими деревьями его, измученного, - не иначе, пощадила судьба!
Только в первый за две недели выходной Назар, - немытый, обросший, искусанный зудящими кровососами, - разглядел свой барак. Видно, раньше здесь топили по-чёрному, теперь на месте кострищ две плиты - обогрев и готовка. Те, кто поближе к плитам, наверное, зимой от жары помирают, а кто подале, как он, - от холода.
С воздуха в открытую дверь вошли двое, внесли на толстой палке закопчённое ведро с кашей. Народ ринулся, - кто с котелками, кто с мисками. А у Назара ни того, ни другого, ни ложки. "Приехал!.. Где-то Стёпка?"
Ждут автолавку с продуктами, всем выдали аванс на жратву.
- А что привозят обычно?
- Икру красную!
Народ, как собаки! Спасибо, хлеба с чаем ему не жалели:
- Возьмёшь кружкой, вернёшь бутылкой!
Когда пришла автолавка и Назар стал спрашивать о бутылке, очередь покатилась:
- Совсем сдурел? Здесь сухой закон!
- А как же?
- А так же!
Набрал побольше чаю грузинского, хлеба, консервов, вечером устроил привальную, позвал соседей. Рожи подобрели, стали на лица похожи.
- Откуда сам?
Решил не врать: взяли-то на работу по паспорту.
- Со Ставрополья, мать и отец там, крестьянствуют.
- И за каким ты сюда попёрся?
Пожал плечами:
- Романтика!
Так и прозвали его: Романтик. Иногда добавляли любимое народом ходкое матерное словцо, вроде фамилии.
Постепенно привык к ежедневной двенадцатичасовой нагрузке, стал замечать, кто какой: в лесу, в бараке, в рубленой бане, где шестьдесят гавриков стирали бельё, окунали мочало в шайки с кипятком, радостно крякали, истово тёрли друг другу спины в наколках. А после баньки, одевшись в чистое и выпив крепкого чая, шутили:
- Куды йдешь, куды йдешь, куды шкандыбаешь?
- В райком за пайком, хиба ты не знаешь?
Накатывало, одолевало: надо послать домой весточку, там же с ума сходят, надо им написать - и нельзя, нельзя себя обнаруживать!

Хоронили Юрку. Славный улыбчивый паренёк сразу после армии приехал сюда за деньгой. В Муроме жена и сынок, родители и сестра.
Когда после предупреждающего "Берегись!" пошло, повалилось дерево, Юрка не успел отскочить, засмотрелся: красиво сосны падают, обрушивая зелёную вершину свою с голубого неба. Пропороло его ветвями, сук в голову угодил.
Жалковали. Сбросились, выслали телеграфом денег родителям.
Отец через день прилетел, когда Юрку похоронили уже: вырыли подале от барака могилу поглубже, гроб сколотили покрепче, уложили туда Юрку на вечный покой, опустили гроб на верёвках, - в тишине, без салюта воинского, забросали песком, крест поставили, закурили. Кто-то осенил себя крестным знаменьем.
Не старый ещё отец, опоённый валерьянкой, молча сидел у могилы, опустившись без сил на тот же песок, что спрятал от него Юрку. Слёзы текли с лица, тихо капали на последний Юркин приют, да только не поднять сына оттуда никакими каплями.
Назара поставили на Юркино рабочее место:
- Смотри, Романтик, не поймай здесь свой сук!
Знали б, какого сука он боится, отчего с ними костровую кашу ест, о домашнем кулеше с салом при этом мечтая.
"Здесь, под небом чужим!" - тосковалось Назару, а вертушка крутила: "Как я люблю вас, мои денежки!.. И ваше нежное шуршание!.."
- Зашибить бы бабла, и на большую землю!
- Это здесь большая, там малая! - подал голос Назар.
- Нишкни, Романтик! Там жизнь, а здесь...
Что говорили дальше, Назар не слышал: он был там, в своей Зольской, где осенними вечерами так славно тянет дымком, когда жгут листья; заря вечерняя горит долго, а снежные горы, ещё недавно розовые, меркнут и отступают. Сумрак густеет, загораются огни в хатах; стадо вернулось, скот разобран по хозяйским дворам, и уже дзинькают о ведро молочные струи, а обладательница щедрого вымени лениво и долго перекатывает травяную жвачку... Мать доит в хлеву, отец на крыльце дымит самосадом... Проклятый мост! Дёрнуло же их тогда! В техникуме, поди, сразу хватились: куда пропали? Искалечили жизнь себе... Когда валишь стволы или чистишь от веток, полегче, лишь бы управиться, не до мыслей, а в выходные...
Как же полоснуло по сердцу, как заметались, завизжали нервишки, когда ему передали:
- Начальник леспромхоза о тебе спрашивал!
Ледяной ужас охватил: что делать, куда бежать? Куда убежишь, если ищут?!
"Всё! Хана! Спёкся!"
Приехал за ним мильтон на УАЗике, проверил паспорт, и под сочувственные взгляды лесорубной братвы повёл его, бедолагу, к машине. Все молчали, и он молчал.
В приёмной начальника леспромхоза - крохотной комнатке, по осеннему времени отапливаемой буржуйкой, под стрёкот пишущей машинки сидел, потеряно уставившись в пол. Не сразу понял, что ему говорят: секретарша звала в кабинет начальника.
Там бритоголовый и остроглазый человек руками в наколках вынул из конверта и стал читать ему бумагу о всесоюзном розыске. Назар сквозь пелену обречённости различал отдельные вырванные сознанием слова: пропал... последний раз... мать с отцом...
- Что ж ты, гадёныш, своим не пишешь, совсем потерял совесть, - мать с отцом забыл!
"Мать с отцом?!"
Пришла Аминат - лань с олешками, - при ней воспоминания вспыхнули, будто в костёр подбросили сухих сучьев. Понял Назар, - вспоминает-то, главным образом, для неё - своё всегда при нем, хотя сладостное "А помнишь?" наполняло жизнь новой силой: вспоминая, воскрешаем прошедшее, вроде бы, делая его настоящим, но без тех тягот, которых хватало с избытком, - одно детство всегда лучезарно!
Когда наговорились, вышел полюбоваться гаснущим небом, -  ахнул: закат был чуден! Солнце уже завалилось за снежный хребет и откуда-то из Сванетии красило облака, меняя цвета от розового к багровому, потом к фиолетовому, тёмно-лиловому, почти чёрному и, видимо, утонув в океане, погасло, и ночь торжественно набросила на мир своё чернобархатное покрывало, густо усыпанное сверкающими алмазами звёзд, и погрузила всё в тишину. Ни звука.
Назар, взволнованный великим таинством ночи, долго стоял недвижно, переполненный чувством единения - его, песчинки, с гигантским бескрайним Космосом, единения - и одиночества.

Комната, как обычно в мусульманских домах, поделена: над половиной пола, что у торцевой стены, крепко сбитое дощатое полуметровое возвышение, - огромное ложе в коврах и нарядных подушках, там отдыхают, пьют чай из пиал, беседуют, принимают гостей, угощая их рисовым пловом с курицей или барашком, там любят, спят, ждут - там проходит полжизни.
И Назар, улёгшись на это ложе, возился с черноглазыми её пацанами, целовал их, мял, тискал, подбрасывал над собой, - мальчишки визжали довольно, закатывались долгим радостным смехом, и Аминат глядела одобрительно, ласково, и Степан улыбался, и солнце, прорвавшись, сквозь пелену облаков, смотрело на них в окно, обдавая лучами. А кошки Мая и Тая испуганно вздрагивали от криков и смеха, тараща зелёные с жёлтой искрой глаза.
На другой день Назар постарался ещё до завтрака натаскать воды. Коромысло, два ведра - и узкой каменистой тропою  мимо крайнего двора соседа Мусы, откуда иногда слышен ослиный крик, вверх метров на сто к роднику, к зарослям рододендрона - кустарника с мощными глянцевитыми листьями и огромными белыми в розовинку цветами, к сплошь идущим кустам мелколистной азалии, пьянящей маленькими сладостно пахнущими жёлтыми лилиями; съесть их - верная смерть корове; а человеку - нет лучше, приятнее средства уйти в мир иной, как поставить на ночь мощный букет азалий, закрыть в комнате наглухо окна и двери, и спи спокойно: рай или ад скоро примут тебя!
Назар,набрав воды и подцепив дужки вёдер на крючья коромысла, присел и, просунув шею под деревянную расписную дугу, принял ношу на плечи, и, поднявшись с корточек, как штангист с тяжким весом, аккуратным, не крупным шагом, чтоб не расплескать воду, слившись в одно с коромыслом и вёдрами,  - к дому; там, присев, поставил вёдра на землю и, выскользнув из-под дуги, освободил крючки коромысла от дужек, вылил вёдра в железную окрашенную синим бочку для чистой воды. И тут же отправился к роднику за новой порцией ледяной влаги. Дело не хитрое, в станице мальчишкой по жаркому лету целый день воду с речки таскал: сад - огород - стирка, колодец только для питья и готовки.
До завтрака удалось сделать четыре ходки, принести восемь вёдер, и тут Аминат усадила всех за мамалыгу, сладким чаем поила.
До еды резво ходилось, а после - тяжеловато, получалось долго и медленно. Натаскав воды, залив все емкости, направился к обрыву глядеть лавины.
Чем больше солнца, тем больше лавин: лучи греют, снега подтаивают и, сорвавшись вниз тысячетонными массами, со страшной скоростью крушат всё и погребают собою.
Степан напутствовал:
- Г-гляди, к-как бы тебя н-не утащили д-драконы б-белые!
В эти дни часто слышался тёплый грудной смех Аминат, так не похожий на сухой смех её старшей сестры.
Хорошо, когда у тебя сын и дочь: сын защитит твою старость, дочь поухаживает за тобою. У них - не так: здесь три мальчишки, у Назара две девочки. Но Назар в станице живёт, там школа есть, а здесь как детей учить? Как они вообще тут живут - без электричества, без телевизора?
- Д-да, тяжело! - соглашался Степан.
Много стирки, много воды натаскать нужно, Аминат замучилась полоскать в ледяной воде, сейчас вон в тех баках на печи воду греют, чтоб не ломило потом кисти и пальцы рук. Зимой на родник не ходят, снег топят. По радио говорили - полезно, приёмник всегда включён, батареек - спасибо Назару - на зиму за глаза хватит. У Мусы рация есть, и ещё тут кой у кого имеется, хотя кому их аул нужен зимою - только вертолётом сюда. Зато воздух!
- И полгода в снегу!
- Д-да, но т-ты ведь помнишь...
Он помнил. Как можно забыть слёзы Аминат, каменное молчанье Аси, рыданья их матери?
Спокон веку жило в станице несколько мусульманских семей, переселенцы из Дагестана - ещё с той поры, когда Шамиля воевали. Жили с казаками по-добрососедски, учились уму-разуму друг у друга, не одно лихолетье пережили.
А когда новоявленные абреки угнали баранту из колхозной отары, пропал отец Аминат и Асият, дядя Саид, и нашлись подозрительные: значит, он с теми абреками заодно. Почтенный Саид в дочках души не чаял, за всю жизнь грубого слова не сказал жене своей Патимат, - зачем ему такую семью бросать, ради каких баранов? Но злой хабар уже пошёл гулять по селу.
Тогда и решила Аминат и Степану условие выдвинула: хочешь мне мужем стать - уедем отсюда!
Тут и подвернулся этот дом на отшибе Земли,- хозяин на равнину переселялся, дом в рассрочку продал.
Это уже потом выяснилось, что чабаны пропадали везде, где появлялись абреки. И самих абреков нашли: оказались они обыкновенными колхозниками, которым очень хотелось стать героями социалистического труда, но совсем не хотелось выращивать скот. Все, как один, из горных аулов, скот угоняли у ставропольских колхозников - перевыполняли план по сдаче мяса родной стране. Прозвали их героями ночного труда, судили, но пропавших чабанов, увы, не нашли.
Патимат, исплакавши слезы, недолго протянула, поняв, что с того света Саида никак не вернуть.
Женившись на Асият, Назар взял её в свой родовой дом из самана, с глиняным полом и черепичной крышей; а её саманный дворец с железной крышей в частых дырках от ржавчины продали, чтобы помочь Аминат и Степану расплатиться за виллу в горах.

Однажды Назар собрался выйти за аул, чтоб смотреть на горы, - проходя двором, услышал у забора разговор соседа Мусы с его гостем, - Аминат рассказывала, что тот земляк Мусы, с низовьев Шалушки, - значит, говорили они по-кабардински.
Голос гостя показался Назару знакомым: где же слышал его? И когда глядел на горы, на струйки лавин внизу, всё звучал в ушах этот голос.
Решив поглядеть на гостя, Назар несколько раз в течение дня выходил на веранду, сверху смотрел на Мусаев двор, но гость не показывался, во дворе было пусто.
Утром другого дня, вновь услыхав этот голос, Назар поспешил на веранду и увидел за забором этого горца: в хевсурской войлочной шапочке на бритой голове, рыжебородый, он говорил с Мусой; почувствовав чей-то взгляд, поднял голову и увидел Назара. Взгляды их встретились, и мгновенья хватило обоим, чтобы узнать друг друга.

Назара бросили на глинобитный пол лицом вниз. Ноги в щиколотках и руки за спиною - в запястьях - больно стянуты грубой толстой верёвкой. Лежать трудно, голова повёрнута вправо к двери. Когда он попытался повернуть голову влево, чтоб рассмотреть спорящих у стола над картой, его саданули ногою в бок - угодили в печень. Больше Назар не дёргался, хотя шея устала и ныла. "Сразу не убили, значит, скажут ислам принять!" Он был готов к этому, знал, что многие наши, попав в плен, так спасали жизнь себе. Но как потом воевать против своих же? Сбежать трудно, тех, кто пытался, убивали жестоко: сперва отрезали носы и уши, потом гениталии, потом уж ломали кости.
Спорящие за столом долго шумели, потом стихли, зазвучал голос резкий и властный, все слушали. Голос вколачивал какие-то названия - как гвозди, эти гвозди жгуче вонзались в мозг. Без воды и еды уже сутки. "Мучат, чтоб был сговорчивей!" А голос всё плавился , натекал в уши, Назар то впадал в забытьё, то выныривал из него, переполненный мочевой пузырь ломило, но как только Назар пытался что-то сказать, получал ногой в бок. После очередного удара вырубился.
Очнулся, когда стали его, обмочившегося, поднимать с пола, колени подгибались, его больно стукнули по затылку, потом плеснули в лицо водою.
Прямо в душу ему глядели серо-стальные злые глаза бородача в афганской войлочной шапочке.
- Шурави! - услышал он голос переводчика, скорей всего узбека или таджика, пуштуны и белуджи были за главарей. - Кто у вас командир полка, кто командир дивизии?
- Я не знаю, - еле ворочая языком, просипел сухим горлом Назар. - Я здесь недавно.
Молнией полыхнуло в башке от удара сзади, опять по затылку. Назар повалился на пол. Кто-то сильной рукою вздёрнул его за шиворот, поставил на ноги, снова плеснули в лицо. Назар открыл глаза, увидел кривую улыбку бородача и услышал от него по-русски:
- Дурак, мы всё знаем! И Размаева знаем, наши люди встречались с ним!
Назар мгновенно вспомнил разговоры о том, что с "духами" можно ладить, умирать никому неохота, лучше играть в войну, умные командиры умеют находить общий язык с афганцами. Ответил трудно:
- Я ничего не знаю!
Следующий удар сзади вырубил его напрочь.

Кабардинец, спрятав глаза, быстро ушёл в дом.
Назар к Степану:
- Кто этот человек - гость Мусы?
Степан оторвал от себя старшенького:
- Г-гость? В-ваххабит!
- Давно он здесь?
- Г-года три... П-приезжает иногда... Я в-видел их карты: всё до Кубани з-зеленый цвет - х-халифат, султанат - ш-шайтан их поймёт, т-только не наше!

После боя долго уходили вниз от разорённого кишлака, обосновались на скальной площадке, повалились прямо на холодное скальное ложе. Андрей - командир карателей - открыл тушёнку, стал есть, поддевая мясо кинжалом. Пустую банку швырнул в заросли метрах в сорока, и тотчас там кто-то шумнул. Андрей схватил автомат и прошил очередью кусты, слева направо, обратно, потом кинул туда гранату, после взрыва снова дал очередь, ребята оголтело палили из автоматов. Потом насторожённо и долго слушали тишину.
Андрей, сменив магазин, с автоматом наизготовку в правой руке и фонариком в левой, бесшумно двинулся к зарослям.
- У них же ночное видение, куда ты?! - запоздало спохватился Назар.
Андрей врубил фонарь у самых зарослей, повёл лучом по веткам, выругался. Тотчас вырубил свет и вернулся. Все, что-то увидев, поняв, матерились лениво. Андрей, злой, снова ругнулся.
- Чего ты? - не понял Назар. - Людей жалко?
- Люди - навоз, их надо крошить, а вот орлов жалко!
Назар, прислушиваясь к тишине, лёг на спину. Кто-то из солдат захрапел, Андрей длинно, затяжно сопел рядом, и Назар, мучась от боли в запястьях и щиколотках, всё же забылся тревожным сном.
Серым утром очнулся, вспомнил, где он, вспомнил своё вчерашнее освобождение в грохоте боя, поднялся и пошёл к зарослям. И различил тёмные перья кругом, оторванные тёмные крылья и кусты в кровавой росе.
В тот же день они напоролись на "духов" и в жарком беспамятстве боя Назар почувствовал, как что-то больно ударило в ногу и правая штанина налилась кровью. «Укусили, сволочи!»
В душанбинском госпитале встретил Степана, почти не говорящего после контузии, откомиссованного, счастливого тем, что жив, что едет домой.

Стоя на веранде, Назар смотрел на соседов двор: ваххабит толковал о чём-то с Мусой, всё показывая на двор Степана. Муса отрицательно качал головою. Ваххабит горячился, повысил голос, что-то доказывая, рубил воздух рукою, словно лезвием небольшого клинка. Муса упорно покачивал головою, мол, нет, нет!
Назар вслушивался в разговор, пытаясь уловить хоть какие-то знакомые слова, но понял только, когда гость в гневе крикнул Мусе:
- Уа фыз! - Ты баба!- Уа фыз! - ещё раз крикнул и ушёл в дом.
Муса, сплюнув яростно, направился к верстаку, взял доску, установил в угол упора, потянулся за рубанком. Мощный торс, вся повадка его таили немалую силу, - и смолчать, снести оскорбление, когда тебя, горца, презрительно обозвали бабой?

Молодой месяц выглянул из-за края лохматой тучи, пролил жидкий свет на гигантскую снежную стену, на ледяные пики вершин, на чешую черепицы в аульных домах, и снова исчез за тучей.
Дом погружен в тишину и потому слышно и перешёптывание Аминат со Степаном - они давно уложили ребят и теперь обсуждают завтрашний день, и тихое урчание кошек, и звон цепи Пирата. Повернувшись на левый бок, Назар, как в детстве подкладывает ладони под голову. И постепенно всё исчезает, растворяется в нежном звучании флейты ночи, и мир засыпает.
Утром Назар никак не может сбросить с себя сонные путы, мешанина сна держит его - и бледная жена Аминат, и сладкая грешная Асият бурно целуют его и вместе с рысью когтят ему грудь, Степан на них наводит ружьё и выстрел бьёт ему прямо в лоб - это амбал тычет огненной сигаретой, но сосна с шумом падает на них с голубого неба, и Асият-Аминат умирает, плачет:
- Помнишь дни золотые? - и так тяжко, так больно, - он вскакивает, чтоб не лопнуло сердце, садится на кровать, и мама протягивает ему кружку парного теплого молока:
- Попей, попей Назарушка! - и так хочется, чтоб все любили его, и сам готов любить всех!.. Но какое сегодня число? Откуда число? Зачем? И только тут приходит в себя. Посидев с минуту, чувствует, что ноги озябли, сует их в тапки, идёт к окну, смотрит: утро, вроде, погожее, небо чистое, голубое, тихо в горах. Долго смотрит: красиво!
Вспомнил о Чалом - промять бы коня, - вышел на веранду, глянул на двор: Степан занялся печальной необходимостью, - готовит ему отвальную - прижал к пеньку для колки дров голову петуха, взял топор и примерился.
Пират глухо рычит, куры, индейки примолкли, заторможено глядят на готовящуюся казнь.

Ах, как весело, как бодро мчаться на Чалом скалистою тропкой у гребня хребта - раздолье! Мелкие речушки - бурные слёзы тающего ледника - журчат средь камней, конь идет махом, будто не замечает их, - застоялся Чалый, рвётся вперёд без опаски, не ожидая коварных осыпей, - они сейчас оба рискуют, риск пьянит, резкий и чистый воздух бьёт в ноздри, распахивает лёгкие - и солнце, солнце сверкает во льдах и снежниках!
Через полчаса, радостные, возвращаются к дому, - жизнь замечательна! Давно Назар не чувствовал себя так здорово, наполненным силой и яркостью мира.
Когда Чалый - уже шагом - двигался вдоль забора Мусы,  Назар, оглядев двор с высоты седла, увидел на крыльце дома ваххабита. Тот, поймав его взгляд, юркнул в дом, как хинкальный грек от выстрела.
Натаскав воды, Назар прилёг отдохнуть; забылся, но во сне мучил голос Петруся Лещенко: "Аникуша! Аникуша!"
Будто звал, к нему обращался тревожно и жалостно, - так, что щемило душу. И мать всё призывала его, - седые волосы растрепаны, глаза безумные, протянутые к нему руки трясутся:
- Аникуша! Аникуша!
И эхо в горах, и от него громада лавины - падает с голубого неба, сбивает его и уносит своею страшною снежною массой! Он задыхается - и просыпается.
За окном - рваные космы тумана и пронзительные крики орлов.
Чудовища у стены белого безмолвия заворочались, далёким гулом давая знать о себе, и так захотелось увидеть тонкие сыпучие струйки, оказаться у края вечности!
Туман поднимался со дна ущелья, клубы его то расступались, обнажая узкое жерло речного ложа, то наплывали густо, отгораживая Назара от теснины, от всего мира, заперев его в этом сомкнувшемся вокруг молоке.
Долго оставаться над пропастью в таком неведении страшновато, - он знал опасную повадку пернатых хищников: вместе с туманом стелющимся полётом подкрасться к стоящему у обрыва и, мгновенно устремившись вперёд, мощно ударить и сбросить вниз, в бездну. Потом пировать кроваво.
Надо бы отойти от края, но туман принёс с собою оцепенение, казалось, насмотревшись в разрывах молока на горное царство, он и сам стал частью его, спящего под вечным снегом и льдами.
Внезапно стало не по себе, словно кто-то позвал его:
- Аникуша!
Он хотел оглянуться, но не успел: сильный удар в спину сбросил его с обрыва.
Секундой спустя от сильного толчка в спину полетел вслед за ним тот, кто сбросил его.
Дождавшись разрыва в тумане, Муса осторожненько заглянул в пропасть.
                2009 год