Пепелац

КУДА ЛЕТИТ МОЙ ПЕПЕЛАЦ?
(биографические попытки ответить на вопрос «Почему моя жизнь сложилась так, а не иначе)

Бодаюсь с Роком всякий раз,
И вечно уступаю…
Куда летит мой  Пепелац?
Никак не угадаю!


Что такое и почему Пепелац? Пепелац – непонятное средство передвижения, придуманное в одном из кинофильмов. Мне это слово понравилось звучанием его части – пепел. Что-то родное (пепелище!), из памяти предков, детства и надежд.  Опять же – это средство передвижения, и связанные с движением вперёд надежды, которые сбываются (по чьей воле и прихоти?) иногда не совсем так, как мы планировали, а иногда и совсем не так, но оказывается – так, как надо.
О судьбе. Судьба – это компас жизни: имея перед глазами генеральное направление, ты всегда волен идти в любую сторону: выбор за тобой. Выбрать путь тебе могут подсказать родители, наставники, дворовая компания, наконец. Ты сам выбираешь направление, которое мягко или круто корректируется, осторожно говоря, внешними обстоятельствами: «Наши судьбы предопределены космическим жребием, ветрами звёзд и непостоянными вихрями, что дуют с мельниц Богов» (Г.Л. Дитрих, «Окончательная судьба»).
Предопределённость судьбы – это лабиринт коридоров, а обстоятельства – двери: открытые или тугие, запертые или украшенные приветственными лозунгами (которые часто лживы). Так что у личности всегда есть выбор.
Перелом судьбы – это твой, осознанный в наборе определённых обстоятельств, не всегда  революционный, выбор. Правильность выбора не должна оцениваться посторонними людьми, не обладающими полной информацией ни о критикуемой личности, ни о наборе действующих на неё обстоятельств. Для самой личности вопрос правильности выбора празден – создалась новая ситуация и надо жить в ней дальше.
Так что Судьба и её запечатление – биография – могут быть прослежены и оценены только постфактум, что и иллюстрируют приводимые мной биографические обстоятельства и выбранные мной поступки.
А выводы для себя читатель пусть делает сам.
О Лидерах. Каждый человек в своём развитии нуждается в наставнике, учителе, менторе, просветителе, советнике и т.п. Их общей задачей в  процессе нашего воспитания является подсказка, что хорошо, что плохо, что полезно, что не надобно, куда двигаться, как себя держать и прочие правила, придуманные обществом.
Прошли времена Гуру-энциклопедистов, сведущих если не во всех направлениях, но в большинстве из них. Появились более узкие специалисты - спецы «по тематике». Чем больше их число, тем больше среди них спекулянтов, обманщиков-кидал и некоторая доля «честно заблуждающихся». Поэтому выбор Лидера и самостоятельная работа над собой  по-прежнему остаются главными методами самосовершенствования, способствующими не только личному успеху, но и процветанию Государства.
Классическая рекомендация гласит «учись на своих ошибках», но она не точна и не универсальна. Многие своих ошибок не видят, а видя – не признают, другие не умеют анализировать и «извлекать» уроки. Кроме того, это хлопотно и нет критерия правильности итога анализа. Легче и эффективнее усваивать чужие выводы.

«Когда я итожу, то, что прожил», выстраивая из отдельных событий цепочки, прослеживая взаимосвязи, вспоминаю не реализованные последствия и былые возможные перспективы, то  порой прихожу в изумление своей судьбой, её зависимостью от обстоятельств, которые круто сносили меня с намеченного или нравящегося курса, путям и результатам «выпутывания» из этого рысканья.
Наспотыкавшись на своём пути, я описываю некоторые аспекты своей биографии  любознательным читателям: возможно, они извлекут из них малую толику пользы для себя. Такой шаг позволяет мне упомянуть и некоторых «Лидеров», повлиявших на мой путь, выразить им запоздалую благодарность и сообщить, что с ними мне в жизни повезло – большая их часть оказалась Достойными, чтобы это слово при их упоминании писать с Заглавной буквы.
Не могу не упомянуть, что во многих случаях в дело моего духовного, физического и профессионального становления явно вмешивались обстоятельства и силы, природу которых я объяснить не могу. Это происходило не однажды, откуда они брались и в какие тартарары потом проваливались – неизвестно. Если читатели найдут примеры такого вмешательства в своих биографиях, можно предполагать Божественные проявления, наличие Внеземных Цивилизаций Высшего Порядка или наличие вездесущего Вселенского Разума. Будем копить факты.

Часть I. ДОРОГИ, КОТОРЫЕ ВЫБИРАЮТ НАС

Как я не стал художником

Я не стал художником, хотя кое-какие задатки у меня были. Я оформлял классные и школьные стенгазеты, быстро рисовал с натуры довольно похожие портреты своих учителей и сверстников, карикатуры на них.
Наслушавшись похвал, осмелился пойти в Дом Культуры строителей, где объявили набор в художественный кружок. Собралось около десятка желающих: их могло быть и больше, но надо было принести с собой карандаши и бумагу, а по тем временам не все могли позволить себе такие необязательные для семьи расходы. Да и сами художественные атрибуты не лежали на прилавках. Ещё пару тройку лет назад мы писали в школе кто на чём: меж строк залежалых сельскохозяйственных брошюрок или в тетрадях, самосшитых из крафтбумаги от тарных мешков.
Начав занятие, руководитель поставил на стол перед нами большой горшок с понурыми листьями бывшего цветка и молвил: «Рисуйте!». Как, что, чем, с чего начать – сказано не было, как и пояснений о колере, оттенках, свете, тени, перспективе, оптическом обмане и других тонкостей живописного мастерства.  Рассадили нас в тесном закутке где-то за сценой. Было темновато и много пыли, дышать было тяжеловато и рисовать не хотелось. Не помню, что делали остальные. Нехотя я  изобразил пару ссохшихся листочков-червячков на отдельно свисающей веточке – и время кончилось, а с ним и желание продолжать ходить в этот кружок.
Наклонности к рисованию развивать сами собой. В школе - рисовал (в очередь!) классные стенгазеты, оформил первый (и единственный) классный слабохудожественный  журнальчик-блокнотик «Крокодилёнок». В техникуме - ежемесячные стенгазеты «Знай газы!», но масштабные, - во весь коридор, с карикатурами в половину ватманского листа. На вдруг возникшем конкурсе, посвящённом Гоголю, был отмечен   мой рисунок Тараса Бульбы. Рудька Кирсанов выпросил срисованный мной фрагмент «Письма султану». Не удивительно, что поступив в институт, я тут же заявился в редакцию факультетской стенгазеты, где таких, как я было уже полно, и меня «засунули» в скучные «шрифтовики». Но я прижился – уж очень хороший коллектив там собрался, особенно когда главным редактором стал Валя Кириенко. Я заставил рисовать Витю Раковщика, очень хорошего (потомственного!) чертёжника, который никак не хотел, отнекиваясь неумением, рисовать карикатуры, но, попробовав, стал хорошим рисовальщиком. Однажды, работая в кулуарах на факультетском отчётном собрании, мы втроём, зацепившись языками, придумали прототип факультетского значка, который Витя тут же изобразил. Задумка понравилась и была воплощена, значок на многие годы стал символом Теплоэнергетического факультета МЭИ, а вскоре – и раритетом. Эта тема имела продолжение: по моим эскизам был выпущен значок первого легководолазного клуба МЭИ, отчеканены медали членов Академии промышленной энергетики и её медалей «За заслуги в области экологической безопасности». Прижились и некоторые логотипы для выпущенных нашей кафедрой учебников, пособий и конкурсных работ.
По жизни я собрал небольшую, но приятную коллекцию картин, когда удаётся - с удовольствием хожу по выставкам, но всё реже рисую сам, быстро и под настроение, хотя множество оригинальных сюжетов теснятся в моей башке с надеждой на воплощение.
Художество живёт во мне. Оно не стало моей профессией, даже хобби,
но оно даёт возможность самореализации и успокоения. Да и дарить свои поделки друзьям всегда свежо и приятно.

Как я невзлюбил оперу

Каждое начинание, даже самое малое и благое, надо предварять знакомством с материалом. Но кто учит этому с детства? Только собственно набитые шишки.
Окончив семь классов средней школы уральского приполярного городка, я поступил в Ленинградский техникум. Переезд в Питер был мотивирован его огромными культурными возможностями, широкими горизонтами дальнейших перспектив и, главное, наличием там тётки – маминой сестры, которая могла бы  осуществить за мной необходимый начальный пригляд. Первый мотив мне нравился, и я решил, по мере возможности предстоящей техникумовской стипендии, его реализовывать.
Учебный год в техникуме, как и по другим образовательным учреждениям, начался первого сентября. Накопив к Ноябрьским праздникам некоторую сумму, я решил их отметить выходом в театр. Посмотрев афиши – выбрал (соответственно тематике праздника) патриотическую оперу «Молодая гвардия» в Малом оперном театре.
Незадолго до отъезда с Урала более продвинутый в культуре одноклассник Витя Чахотин пригласил меня в кино (у него пропадал билет), на поздний сеанс. Шёл фильм по опере Леонкавалло «Паяцы», который меня сначала озадачил непрерывным пением, а потом потряс знаменитой арией. Я думал, что все оперы такие, поэтому и выбрал для начала приобщения к культуре именно оперу.
Как я ошибался! Денег хватило на билет только на галёрке, откуда не было видно чуть не половины сцены и плохо слышно. Привыкнув к динамизму кино, где я мало внимания обращал на музыку (кроме песен), я недоумевал скупому перемещению певцов, не воспринимал музыку в целом, не говоря уже разнообразии её форм и тембрах голосов актёров, их подаче и приёмах. Доконал меня толстопузый актёр, выскочивший на просцениум в белых спортивных тапочках, бодро пропевши-возвестивши, что он – Серёжка Тюленин. Этот поход надолго отбил у меня охоту к классической музыке, с понятием которой и ассоциировалось слово «Опера». Кстати, именно эту оперу с тех пор в репертуаре наших музыкальных театров я не встречал.
Вновь приохотили меня к музыке (и опере в частности) учившаяся в ЛГУ двоюродная сестра. Она «за уши» вытаскивала меня на университетские лекции музыковеда Энтелиса, и на специально для неофитов организованные вечера классики в Филармонию. Помогли и классические оперы, постоянно передаваемые по радио, кроме которого вечерами слух развлекать было нечем. «Пиковой дамой» я очарован до сих пор.

Как я не стал геологом

Живя на Урале, нельзя не увлечься собиранием камней. С однокашником и пожизненным другом  Красиным (Игорем Красновым) мы были одержимы этим увлечением. Камни валялись у меня по всем углам комнаты, под кроватью, за умывальником, а тяжёлые - около входных дверей (внутри и снаружи). Что-то устаревало, дарилось, менялось, выбрасывалось (часто скрепя сердце), когда появлялись новые находки.
Интересные камни и минералы встречались  на Урале повсеместно. По долам и весям до устойчивого снежного покрова ходили старатели, лозоходцы, рудознатцы, соглядатаи за ними, гоп-стопники и другие шальные искатели удачи. Городские землекопы, отработав дневную норму, промывали вынутую землю «на золото», дорожники засыпали ямы щебнем, в котором то и дело мелькали прожилки руды, в отвалах меднорудных шахт небезуспешно копались десятки жителей, бродяг и немощных искателей удачи.
Ушла в глухое подполье, но никуда не делась торговля необработанными самоцветами, а поделки из них охотно раскупали нарождающаяся интеллигенция растущего городка и шустрые  местные знатоки - для перепродажи.
Когда мне попалось на глаза  объявление о приёме в Исовский (это ещё дальше на север) геолого-разведочный техникум, сердце моё забилось сильнее, и я решил, что судьба моя принимает чёткие черты.
 Пришло время определяться с выбором техникума, разногласия в этом вопросе между мной и мамой обострились, но быстро были погашены не только авторитарно, но и её вескими доводами. Сводились последние к следующему: Ис – Тьмутаракань, работа после окончания тамошнего техникума – по глухомани, перспективы культурного и социального роста –туманны, менее различимы, чем в больших городах (это я сейчас так свободно формулирую, а мама всё это высказывала более простыми и доходчивыми словами). Надо ехать в Ленинград – там культура, богатый выбор перспектив, там тётя Нина, мамина сестра, которая и до того уже несколько лет (в эвакуации) занималась моим воспитанием - поможет и сейчас.
На том и порешили, хотя даже в одну из столиц, хотя и четырнадцатилетним пареньком с навыками батрацкой работы, отпускала меня мама «в люди» с опаской. Я же не то, что соблазнился этими доводами, сколько стал безразличен к выбору: после отказа от геологии мне стало всё равно, чем дальше заниматься.
Через некоторое время я отправился в Питер со сколоченным местным умельцем за небольшую мзду фанерным чемоданчиком, который кроме пары белья, куска мыла и утирки был забит камнями из моей коллекции. За время последующих скитаний по углам и общежитиям многие камешки потерялись, растащили товарищи, раздарились друзьям, пропали в переездах и ремонтах. Но до сих пор аэроплан на старом спичечном коробке охраняет обломок аметиста и пару мелких полудрагоценных камней. Правда и сам коробок редко выныривает из забытых уголков нашей квартиры. Особенно жалко куска шелковистого малахита, с пол-кулака размером, выпрошенного двоюродной сестрой жены якобы для распила и изготовления двух гарнитуров украшений (моей жене и ей). На какой стадии пропал этот красивый камень или так и хранится у кого-то в первозданном виде – одному Богу известно: сестра умерла - у неё не спросишь.
Любопытно, но во взрослой жизни большинство моих друзей и приятелей были геологами, людьми «поля», лишь под старость ушедшими в НИИ и различные геологические конторы на оседлую работу.

Как я не стал музыкантом

Мы с братом Кешей любили петь. Близился конец войне. Песен, всё более оптимистичных, по радио звучало всё больше, мы их запоминали влёт: свидетельствовало ли это о наших врождённых музыкальных способностях – не знаю.
В школе, где мама работала и мы жили, были две скромные квартирки: двухкомнатная - для директора и однокомнатная – для завхоза. Директриса в школе не жила, у неё был свой дом. Если мама с ней не была в контрах, мы жили в двухкомнатной, если же контры случались (обе женщины были горячи характерами, но быстро отходили) мама принципиально переселялась в однокомнатную квартирку об одно окно.
Надо отметить, что всё же чаще мы жили в более просторном помещении. В его комнате, что побольше, стоял небольшой стол под круглой столешницей, под которой было наше с братом игровое пространство. В зависимости от настроения это был то танк, то самолёт. Внутри, на каркасе стола, мы нарисовали разные военные приспособления и приборы: штурманские часы, смотровую щель, всякие кнопочки и рукоятки (слово «тумблёр» тогда ещё не вошло в обиход).
Наигравшись в войнушку, мы, не вылезая из-под стола, пели песни: «Эх, дороги», «Осенний вальс», боевые хиты гражданской войны и предвоенного времени.
Позже, когда во мне созрело желание стать моряком, я на всех школьных вечерах всё больше пел про моря и героических матросов, не меняя репертуара (впрочем, последнее  было свойственно и другим участникам самодеятельности). Никто этого не стеснялся, а однокашники поощряли артистов громкими хлопками, прощая им недостатки слуха, ритма, голоса и других песенных атрибутов.
Удивительно, но печатая эти строки, я поймал себя на мысли, что последние сентенции характерны и для современной попэстрады!
Ещё я пел в хоре, который организовала молоденькая учительница литературы Елизавета Григорьевна Кузовлева, распределённая к нам после окончания института и имевшая вторую специальность хореографа. К делу она подошла профессионально. Всего репертуара хора не помню, лишь наш хит «Взвейтесь, соколы, орлами» до сих пор часто звучит в моей голове. Мы его всегда пели громко, до крика, истово считая, что чем громче, тем лучше. Елизавета долго боролась с нашей интерпретацией этой народной песни, но не победила. Впрочем, публика, когда мы выступали в двух соперничающих городских клубах, была снисходительной, всегда принимала эту песню «на ура» и долго нам аплодировала.
Как я упоминал в одном из своих прежних рассказов, в городе существовало четыре власти. Советской, строительной и партийной администрациями, порой по-иезуитски тихо, а порой в открытую, нагло, правила власть лагерная. Строители и металлурги имели свои «дворцы культуры», советская власть курировала работы обоих, а Всесильное Недремлющее Око такого учреждения не имело, но в подведомственном контингенте собирало и поддерживало (точнее – выдерживало) специалистов в разных областях культуры. От этого ведомства над школой  шефствовал тогда так называемый «14 отряд». От него и подарили нашей школе при её открытии великолепно исполненные поднадзорными портреты Сталина, Пушкина и набор для оборудования пионерской комнаты: знамённую «горку», горн и барабан. Горн заинтересовал меня пуще всего. Живя при школе, я имел доступ к нему, и вскоре научился дудеть на нём (не вправе употребить слово «играть») некоторые пионерские сигналы.
Так я стал горнистом пионерской организации. Правда, был и другой горнист – Толик Гудимов, игравший чище меня, но он не всегда «был под рукой».
В техникуме, вскоре после моего туда поступления, организовали струнный оркестр из найденных в старой подсобке инструментов. Руководить им взялся «вышедший в тираж» бывший оркестрант, уволенный за дрожание рук. Там он уже был не нужен, а здесь пришёлся ко двору. Учил он нас показом, так как о нотной грамоте никто из новоявленных оркестрантов понятия не имел.
На техникумовских вечерах, когда после торжественной части наступала очередь самодеятельных артистов, «Светит месяц» в нашем исполнении неизменно пользовался успехом. Правильно ли мы играли – наверное, не очень, брали энтузиазмом, азартом, всё наращивая и наращивая темп, загоняя нашего пианиста-аккомпаниатора в ступор. Посильно и я участвовал в этой гонке, играя на домре, а иногда на балалайке. Хотелось мне в то время (а периодически – и в другие, совсем взрослые, года) играть на аккордеоне или гитаре. Но, во-первых, гитары среди найденных инструментов не случилось, а, во-вторых, гитара в те годы считалась «мещанским» инструментом и на самодеятельных гитаристов посматривали косо. Не по этой ли причине не взяли в оркестр мою одногруппницу Нину Лохвицкую (по гораздо более поздним моим подозрениям – родственницу известной поэтессы), пришедшую на запись со своей гитарой, украшенной на грифе пышным бантом? Аккордеон же на всю жизнь так и остался несбывшейся мечтой.
Упомяну, что жил я в то время у тётки, у неё было пианино, на котором пытались обучать мою двоюродную сестру, но оно меня не привлекало, так же как и подаренный позже родителями двоюродному брату баян.
Оркестровые инструменты можно было брать «для тренировки» домой, чем я и воспользовался, и терзал вечерами слух соседей по коммуналке, бесконечно отрабатывая «Светит месяц» и «Венецианский вальс»
Оркестрик наш просуществовал года два и развалился: нечем было платить маэстро. А там подошло время писать диплом, распределение и туманные перспективы последующего жизненного пути. Общественную домру пришлось сдать. Больше собственного музыкального инструмента у меня не случилось. Правда, не так давно внучка подарила мне свою дудочку- сопелку, и когда на меня нападает хандра, я достаю эту флейточку и наигрываю на ней, что получается.
Главное, чтобы в душе звучала музыка.

Как мне не удалось стать водителем автобуса

Всю жизнь мне недоставало денег: не на роскошную жизнь, а  даже на насущные нужды. Это у нас, увы, семейное. Ну, ладно: безотцовщина, военное детство, голодное студенчество, но потом-то?
Впервые я обратил на этот факт внимание, будучи аспирантом. Сиротской аспирантской стипендии и небольшого приварка за параллельное участие в кафедральных научных работах, плюс невеликая зарплата жены  (начинающего  инженера) - хватало, чтобы семье жить впроголодь. Это - если ни мы, родители, ни дети   не болели или не случалось внешних «отягчающих» обстоятельств, характерных образованием долгоживущих дыр в нашем бюджете.
Выживать помогали золотые часы покойного деда, регулярно перезакладываемые бабушкой в ломбард (огромное спасибо её за многолетнюю поддержку и веру, что когда-то всё наладится!). Страшно вспоминать, но от этой ломбардной зависимости семья избавилась лишь после защиты мной кандидатской диссертации.
Вот в это лихое аспирантское время я и обратил внимание на объявление, приглашающее на работу водителей автобусов. Точнее – на обещаемую зарплату. По сравнению с моими тогдашними заработками это было «Ого-го!». Было завидно, но утешало, что защитившись, я приближусь к этой заманчивой цифре.
Как бы не так! Я защитился, прошёл путь от ассистента до доцента – соответственно моя зарплата периодически подскакивала, но никак не могла догнать шофёрский оклад, который во времени рос непрерывно! Я опять защитился, стал профессором. «Картина маслом» не изменилась, а скоро и вообще разница сравниваемых зарплат стала ещё разительней. Она всё возрастала и, наконец, грянул гром – пенсия, увы, по покупательной способности существенно меньшая, чем заветные советские 280 р. в  месяц!
Тут уж стало не до зарплатных сравнений – перспективы кончились!.
А вот о других сопоставлениях стоит поговорить. Почему работникам умственного труда платят, как правило, меньше, хотя их вклад в прогресс неизмеримо больше? На ум приходит несколько мотивов.
Первый: «выхлопом» деятельности людей умственного труда является нечто эфемерное, что приносит пользу только по воплощении, существенно позже. Обычно плоды их труда нельзя измерить сразу после предъявления, оценка идёт «по аналогии», если таковая найдётся. А какова достоверность такого подхода? А как проконтролировать действенность умственного труда? Сидит человек, морщит лоб, якобы думает. А о том ли думает? Может он так отдыхает? За что же платить?
А то, что он думает не с 8 до 16, а круглые сутки, даже во сне и за едой? Что в уме просчитываются тысячи вариантов,  рождаются и доводятся до ума, до понимания людьми физического и бюрократического труда сотни вариантов идей, конструкций, технологий? Что в этой изнуряющей работе сгорают все ресурсы организма – это ничего? (В скобках замечу: физическая работа укрепляет мускулы, формирует фигуру и предоставляет заметно больше возможностей для активного отдыха, хобби и возможности уделять внимания родным). А к тому же, в сфере интеллектуального труда пока не изжиты бюрократические препоны, отказы в финансировании и покушения на его «распил», а   порой и тупость исполнителей. Эти то обстоятельства чем компенсировать?
На кострах инквизиции всегда жгли и жгут исключительно представителей умственного труда!
Кстати, о «тупых» исполнителях. В настоящее время резко снизился уровень «учёной грамотности». Раньше учёная степень была престижна и «более весома» по зарплате. Поэтому в науку стремилось и много не подходящих для научной деятельности, но «пробивных» людей. Этот  «кандидатский балласт» отрицательно сказался на успехах и  качестве науки,
техники и темпах развития страны.
Другая особенность оценки деятельности людей умственного труда чисто бюрократическая. Подготовка научных кадров оценивалась количеством защищённых диссертаций, выполнением плана по ним, что несомненно сказывалось на снижении научного качества получаемых результатов. Определённую долю в общий упадок вносили коррупция и протежирование.
В пользу повышенной оплаты людей, занимающихся  физическим трудом, вижу три основных причины: наглядность тяжести их работы, личный и общественный риск их деятельности и «заманивание» на выполнение непрестижных работ.
А чего же я не ушёл в шофёры, не соблазнился? Чувствовал интерес к выбранной профессии и потенциал своего роста в ней. Кроме того, пусть это звучит несколько напыщенно, понимал ответственность за вложенные в меня государственные ресурсы, которые надо было отработать, и которые я вернул с лихвой.

Как я не стал профессиональным военным

Судьба не захотела, чтобы я стал профессиональным военным, хотя Государство готовило меня и к такому повороту событий.
После войны в старших классах школы преподавали «Военное дело», но я ушёл из неё после семилетки и этот курс не прошёл. Всё же, живя при школе, я был хорошо знаком с её военруком Григорием Оловянниковым, часто сопровождал его с парнями-старшеклассниками на учебные стрельбы в недалёкое таёжное урочище, где, в награду за подноску винтовки и прочие мелкие услуги, мне выдавался один патрон и я палил в мишень, близко попадая к её центру. Часто околачиваясь в кабинете военрука, я помогал ему чистить учебную винтовку и, естественно, изучил её устройство.
В техникуме военного дела в расписании не было (по-моему, и в школах его отменили к тому времени), но вдруг организовался стрелковый кружок, куда я и записался, вспомнив свои неплохие школьные результаты стрельбы. Кружок то был, но не было матчасти, её изучали по плакатам, и это быстро надоело – перешли к «практической» работе.
Мелкашка закреплялась в зажимах на задних партах, на стену вешали лист бумаги и, глядя на него через прицельную планку и мушку, фиксировали исходную точку. Затем начиналось более интересное действо. У руководителя был самодельный, скрученный из проволочки приборчик с тремя петельками, примерно 3, 5 и 10 мм. Руководитель водил приборчиком по мишени, останавливая его кружок по команде вновь глядящего через прицел курсанта. Оценка велась по совпадению базовой и вновь найденной точек прицеливания. Отличным считался результат, если это совпадение происходило в трёхмиллиметровом кружке. Я постоянно успешно справлялся с этой задачей.
Упражнение это было довольно занудное, и число курсантов быстро сократилось до нескольких фанатов, упорно дожидавшихся перехода к стендовой стрельбе в тире, а аренда его всё не складывалась. «Получилось» всё только к зимним каникулам, когда в городе осталось лишь 5-6 не разъехавшихся по домам студентов. В объявленный день сбора, выдавшимся сильно морозным, к дверям тира явилось всего двое: я и Ольга Чеснокова, которая потом в одиночку продолжала заниматься стрелковыми упражнениями, достигнув в них определённых успехов. А я, успешно отстрелявшись, больше в тир не ходил, увлёкшись лыжами и лёгкой атлетикой.
Моя дальнейшая «военная» карьера продолжилась в ВУЗе, где была серьёзная военная подготовка по нескольким, близким к последующим гражданским специальностям, направлениям. Меня выпустили специалистом по реактивным самолётным двигателям.
Перед защитой дипломов студентов направили на заключительные лагерные сборы, заканчивающиеся присягой и присвоением выпускникам воинского звания. По решению военной кафедры я на эти сборы не был послан, а был назначен руководителем спасательной службы в институтском спортивном лагере в Алуште, поскольку имел к этому времени квалификацию классного водолаза и некоторый опыт работы под водой в археологических экспедициях. Документы на звание мне были оформлены как прошедшему сборы по специальной программе, но присягу я фактически не принимал. Гораздо позже, при очередной переаттестации, в военкомате обратили внимание на отсутствие в моих военных документах даты присяги. Я что-то промямлил о причинах этого и, по предложению проверяющего, в документ добавили предположительную дату этого события.
Первая серьёзная попытка призвать меня в «кадры» случилась в начале шестидесятых годов, когда стараниями маршала Жукова проводилась масштабное реформирование армии. Меня вызвали в военкомат.
Вместе со мной туда явились в тот день ещё 4 человека – выпускники разных ВУЗов. Там же в военкомате мы срочно прошли военно-медицинскую комиссию, после прохождения которой к нам вышел сам военком и объявил: «Товарищи офицеры! Комиссия признала вас годными к военной службе (и это при том, что у одного из вызванных не было одного глаза!), мы призываем вас на срочную службу, просим никому не говорить об этом, пока мы вас не обмундируем. Через день-два вы получите предписание, куда вы должны прибыть». Нам вернули военные билеты и мы разбежались по домам.
Я в то время работал на электростанции, на должностях, по  которым мне полагалась «бронь». Срочно получив в кадрах нужную справку, отстояв ночную вахту, я прямо с ТЭЦ  привёз документ военкому. Тот был явно не в духе: кроме меня ещё двое принесли аналогичные  справки, а одноглазый – справку об инвалидности, и только о пятом члене нашей группы ничего не было известно.
А что могло со мной случиться, можно понять на примере моих друзей- однокурсников. Стасу Б. вручили не повестку в военкомат, а предписание явиться к военному коменданту вокзала г. Козельска, хотя жил он далеко от него, в г. Черепеть, работая, как и я, на электростанции - руководил монтажом одной из первых турбин, спроектированных для закритических параметров пара. Стас и явился туда. Комендант отобрал у него военный билет, посадил на поезд, и поутру мой друг оказался уже в «своей» воинской части, побритый, обмундированный и уже находящийся в контрах с командиром части, который углядел на пальце Стаса обручальное кольцо и категорически потребовал снять его, в ответ на что Стас также категорически сделать это отказался. Майор начал гнобить неофита, но не на того напал. Стас стал писать не рапорта по команде, а жалобы в военную прокуратуру, и жаловался не на обидные придирки, а на «неправомерные требования начальства». Полгода длилось это бодание, и первым сдался командир. Стас жаловался по прокурорским инстанциям всё выше и выше, и когда командиру пришёл очередной втык от очередного военного прокурора, он приказал в 24 часа уволить строптивого лейтенанта в запас. Так Стас вернулся к своим турбинам, к своей специальности, где быстро и справедливо достиг высоких постов в иерархии Минэнерго.
А вот другому нашему другу-однокашнику, талантливому Саше Ф., не повезло крупно. Он тоже работал там, где Стас, тоже явился по предписанию к коменданту Козельского вокзала, тоже мгновенно очутился на точке: в самом южном городке страны Кушке, да не в ней самой, а в «её регионе», в секретной ракетной точке Икс. Где и пропал – то ли заболел, то ли запил от одиночества и омерзения быта, но, по слухам, в любом случае – со смертельным исходом.
Второе «покушение» на мой призыв в «кадры» состоялось вскоре после начала Афганской войны. Я уже преподавал в ВУЗе, был доцентом, и меня призвали на очередные военные сборы, где я выглядел «белой вороной». Все остальные призывники оказались специалистами-строителями, и программа курсов была рассчитана именно на них. Они с лёту разбирались в загадках фортификации, машинах заграждения и разграждения, премудростях минирования и прочих фортификационных фишках, в которых я не понимал «ни уха, ни рыла».
Готовили нас к призыву в ограниченный контингент. Это мы поняли из постоянной ругани инструкторов в наш адрес, называвших нас (инженеров-специалистов, призванных из гражданской службы) не иначе, как «валенки», якобы ничего не умеющих, отчего и виновных в том, что наши военные успехи мизерны, а потери непредвиденны.
Понимая, что в этой ситуации я - белая ворона, и по призыву окажусь именно в числе упомянутых неумех, и буду тут же убит или покалечен, а пуще – по моей вине погибнут солдаты, я обратился по команде с просьбой использовать меня по специальности. Затюканый призывными заботами командир сунул мне в руки талмуд с новыми регламентами и номерами военных специальностей и приказал найти «себя». Я и нашёл: именно родные «тепловые электрические станции», что и записали в мой документ.
С тех пор меня не вызывали ни на какие сборы, так как я работал строго по своей военной специальности и «самосовершенствовался» в ней постоянно. Но военная бюрократия не забыла обиды – я, в отличие от Владимира Вольфовича, перестал расти в чинах даже защитив докторскую диссертацию, получив аттестат профессора и даже после избрания в действительные члены одной из отраслевых Академий. Так и ушёл на пенсию «инженером-старшим лейтенантом».
Но я не в обиде.

Как я не стал классным спортсменом

Спорт в моей жизни играл большую роль. Тяжёлые жизненные коллизии, пришедшиеся на раннее детство, военное лихолетье и послевоенная голодная пора не способствовали моделированию  моего атлетического образа: я не был хил, но тощ.
Мамино (женское, оберегающее) воспитание сводилось, в основном, к запретам. Оканчивая семилетку, я не умел плавать, с трудом перепрыгивал через козла на уроках физкультуры, долезал лишь до половины висящего каната, а на турнике подтягивался лишь 2-3 раза. Правда, умел кататься на коньках, благо каток заливали каждую зиму в школьном дворе.  Коньки были самодельные с полозьями из толстого железа, к обуви крепились верёвками, как лапти.
 Ходил я и на лыжах, по настоянию мамы - в до горла застёгнутой шинели, подаренной мне офицером - мужем сестры. Неплохо играл в волейбол и обожал бегать далеко и долго. Когда брат Кешка лежал с очередной хворобой в больнице на другом конце города или находился в пионерлагере, я навещал его, с удовольствием преодолевая большую часть пути летом – бегом, зимой – на коньках.
Повышенный интерес к спорту возник у меня, когда на нашем школьном дворе я увидел несколько тренировок Тойво Ыунапа, известного эстонского спортсмена, участника Олимпийских игр, репрессированного в конце войны и отбывавшего срок у нас в городе. Он отрабатывал с тренером метание копья. Этот интерес подвигнул меня на согласие готовиться к городским соревнованиям в группе, спешно набираемой неким инструктором среди оставшихся на лето в городе школьников. Обещаны были «золотые горы». Группу повели на городской стадион, где провели с нами разминку. На том дело и кончилось.
В техникуме всё было поставлено гораздо серьёзнее. Там, кроме штатного физрука,  ежегодно работали тренеры: летом - по лёгкой атлетике, зимой – по лыжам. Обычно это были студенты института физкультуры имени Лесгафта. Гоняли они нас нещадно, да и сами мы горели энтузиазмом: я, например, почти ежедневно «нарезал» по 3-5 кругов вокруг Таврического сада. Поскольку результаты были «обнадёживающие», команда ежегодно ездила на первенство Центрального Совета ДСО «Нефтяник». В техникуме даже висела моя фотография, как чемпиона техникума в беге на 10000 м. Я всегда стеснялся её, так как  этот забег был единственный за 2 или три года, и я был единственным его участником.
Ещё более квалифицированным был подход к спорту в институте. Я попал в группу «средневиков», которую и гонял по холмам Синички фанат бега Юрочка Шмырёв. Вскоре, затыкая брешь в институтской команде, меня перевели в группу десятиборцев, персонально со мной работал бывший чемпион СССР в десятиборье Дементьев. Ему очень нравились прыжки с шестом, с них мы и начали, забросив другие виды десятиборья, но вскоре я перешёл на третий курс, где физкультура была не обязательной, и я лёгкую атлетику бросил, отдав предпочтение спортивно-техническим видам занятий в рамках ДОСААФ. Вернувшись в институт в аспирантуру, я немного позанимался нравившимся мне самбо, под руководством самого Харлампиева. Новичков в эту группу не брали, но моему хорошему знакомому Юре Заболотскому, мастеру спорта, нужна была тяжеловесная «кукла» для тренировок, на роль которой он меня в секцию и привёл. Там я не прижился, поскольку, когда все отрабатывали технику приёмов, я всячески строил каверзы партнёру, уходя от классических поз, считая, что в схватке чаще встречаются нестандартные ситуации.
Работая на ТЭЦ, я играл в  футбол за её команду, а запомнился мне этот период тем, что я пару-тройку раз замещал травмированного вратаря и ушёл с этих замен «сухим», чем и хвастался при случае. В волейбол, пожалуй, любимую мою спортивную игру, много играл в годичной командировке в ГДР, даже в международной встрече с китайцами, которую мы «продули»: бывает так, что игра не заладилась сразу и не успела срастись по ходу.
В зрелом возрасте, при очередном обследовании, вдруг выяснилось, что в моём организме существует определённая анатомическая особенность, при наличии которой большие спортивные нагрузки вообще запрещаются. Хорошо, что я не знал этого раньше и успел получить свою порцию удовольствий от занятий спортом.

Как я не стал экстрасенсом

В смутные времена, как правило, повышается интерес к религии и эзотерике. И это понятно: и та, и другая подают людям надежду и укрепляют её. Религия, базируясь на наивных физических представлениях, бездоказательно пропагандирует в качестве панацеи веру и не способна к доказательному прогнозированию событий. Эзотерика же, пытаясь объяснить пока Необъяснимое результатами современных достижений науки, озвучивает «прорывные» теории, для доказательства которых призывает, как правило, не физический опыт, а казуистические математические доказательства («Всякая наука – наука постольку, поскольку в ней есть математика», Э. Кант). Глупо отрицать наличие в её утверждениях известной доли рационализма, но надо и помнить, что масштабное использование озвучивание непроверенных рекомендаций, часто подогреваемых и раздуваемых СМИ, отражается не только на здоровье и материальном благосостоянии их адептов, но, зачастую, и при принятии практических и политических решений лиц, причастных к рычагам управления.
Опишу некоторые случаи личной эзотерической практики.

В мои послевоенные школьные годы звонок на урок и сигнал о его окончании подавала дежурная нянечка-техничка ручным колокольчиком, сверяясь со штурманскими часами, снятыми с подбитого немецкого самолёта и неведомо как попавшими к женщине-завхозу, жившей при школе. Часы она хранила в коробочке из-под патефонной головки, утром из рук в руки вручала их дежурной, а после уроков всегда лично уносила их домой.
И вот однажды часы пропали. Это была катастрофа! Срывался не только учебный процесс, подозрение в хищении внесло разлад в коллектив и грозило немалым штрафом моей матери, являющейся тем самым завхозом. Обыск помещения и поголовный опрос сотрудников школы результатов не дали. Ничего не выяснила и милиция, допросившая трёх штукатуров, работавших в тот день в школе.
Не удивительно, что и я, тогда ещё ученик то ли третьего, то ли четвёртого класса, был озабочен этой ситуацией и всё время думал о ней. Причём почему-то я сразу был уверен, что пропавшие часы ещё находятся в школе, и ломал голову, пытаясь догадаться, где их могли спрятать так, что при обыске они не нашлись. Какое-то томление, предчувствие тревожило меня, какое-то неясное облако плавало в мозгу. По мере раздумий этот туман постепенно сгущался, становясь похожим на человеческую фигуру, что-то неуловимо знакомое чудилось мне в ней. И как только эта узнаваемость стала осознанной, в мозгу вспыхнула картинка: мужчина выходит из мальчикового туалета, что в конце школьного коридора. Далее уже всё складывалось автоматически, бессознательно. Я уже был уверен, что часы в этом туалете, а действия свои осознавал какими-то вспышками: бегу по коридору, обшариваю туалет взглядом и уверенно заглядываю под последний унитаз. На ребре боковой доски каркаса, бочком – не зная, не заметишь – стоят и тикают часы.
В волнах всеобщей радости меня даже не поздравили, Сначала я обиделся, но потом испугался: при такой быстрой находке вдруг меня обвинят в краже? Но обошлось. Хотя в нескольких похожих жизненных ситуациях меня первым записывали в якобы виноватые, но это уже аспект психологический, не относящийся к рассматриваемой теме.

В юности наша компания часто собиралась вместе: на государственные или семейные праздники, а то и просто так, повидаться, повеселиться. После одних таких посиделок у нас, на Малом Каретном, мы с Таней пошли провожать гостей на троллейбус, что ходил по Бульварному кольцу. Возвращались умиротворённые, да и погода благоприятствовала: падал мягкий снежок, ветра не было, луна затмевала городские фонари… .  Присели на лавочке, в сквере у дома Игоря Ильинского. Что-то развеселились, стали играть в снежки, потом опомнились - «Поздно!» - и побежали домой. Там-то и спохватились: у меня с руки где-то слетело обручальное кольцо. Конечно, сильно огорчились, после раздумий решили, что это могло произойти только в сквере. Еле отговорил Таню тотчас же идти на поиски: ночь, темно, холодно. В горевании дождались рассвета и побежали в сквер. Нашли лавочку, осмотрелись – ничего на земле не видно, да и снежок её присыпал. Я прикинул, в какие стороны мы «стреляли», выбрал одно направление, присел и стал осторожно разгребать снег, и уже на втором-третьем захвате в ладони блеснуло кольцо. Радости не было предела! Но почему я из прочих выбрал именно это направление? Случайность, итог накопленных и переработанных в подсознании сведений или  подсказка Высших сил, срабатывающая в стрессовые моменты?

Однажды Таня пришла с работы поздно вечером и, снимая шубу, обнаружила, что потеряла золотую серёжку. На работе ли, по дороге ли – не известно. Тут уж я (сам поразился этому) мысленно напрягся и «увидел» место, где серёжка должна лежать: посреди проезжей части напротив нашего дома. По-видимому, она отстегнулась и упала, когда жена переходила дорогу, сойдя с автобуса. Даже не одевшись, я выбежал из дома, молясь, чтобы проезжающие машины не отбросили или не утащили её колесом. Серёжка лежала точно там, где мне и помстилось.

Ну, и что это такое? Интуиция – дочь информации, переработанной подсознанием? Вмешательство неведомых Внешних Сил? Случайность? Последнее – вряд ли, результативная повторяемость - не её свойство. Как человек с техническим образованием, я принял для себя первое объяснение, хотя, хотя…
На переломе веков, в период политической и экономической неразберихи, расцвели многие разновидности эзотерики (естественно, этим воспользовались и разного рода проходимцы, но не о них речь). Появились печатные материалы, которые меня заинтересовали, так как содержали якобы фактический материал и правдоподобные теоретические предпосылки. Я заинтересовался этим, но насущные заботы отвлекли. Через некоторое время я обнаружил вырванную из заинтересовавшей меня книжки страницу, которая была засунута на самом видном месте за телефонный провод. Как этот листок там образовался, я не знаю. Жена клялась-божилась, что ничего не подкидывала (да и зная её уважительное отношение к литературе, я никогда не поверю, что она могла порвать даже не нравящуюся ей книжку). Дети и гости к нам в то время не приходили, поэтому я воспринял этот эпизод как знак, призывающий возобновить мой интерес к этой тематике. Сама  книжка так и не нашлась. Мистика!
А как объяснить «вещие сны», которые мне иногда снятся? А сны, где я гуляю по знакомым и незнакомым городам в прошлом и будущем времени, причём – свободно ориентируясь, будто я там уже неоднократно бывал? Кстати, эти визиты не одноразовые, а периодически повторяющиеся, каждый раз с новым развитием событий.
А появившуюся способность вводить себя в определённое состояние, типа полудрёмы, но с полным сохранением сознания, когда мне демонстрируют бегущие сверху вниз столбцы пиктограмм, явно призывая их прочитать (на мою мысленную жалобу, что я не могу уследить за таким быстрым показом, скорость его замедлилась)? Эти пиктограммы явно являлись каким-то текстом, причём, убеждаясь, что я его не понимаю, набор пиктограмм менялся, будто переходили на другой «язык». С возрастом, не добившись от меня результата, эти попытки прекратились.
Реализм всё же победил. Сохранив чисто академический интерес к эзотерике, я иногда использую полученные из её спекуляций рекомендации и приёмы, большей частью  – с положительным результатом (!).
Есть повод для раздумий!