Ахиллесова пята - 11

   Я  сидела в кухне-столовой родительского дома и ела стейк из клыкача, мучаясь угрызениями совести. Рыба – любимое лакомство Кекса. За нее он прощал мне все,  даже сквозняки.   Можно сказать, сижу тут в гостях,  наслаждаюсь, а дома мой друг и психотерапевт жует сухой корм. Какое зверство!
 
   Мама сидела рядом и подкладывала мне в тарелку салат из свежей зелени.

   - Ешь, это последний  балконный урожай. Скоро   грянут ночные заморозки и салатом уже не полакомишься. Ариша, я такие интересные фотографии отыскала. Решила тебе отдать. Что они у меня  хранятся?  Смотри.

   Надев очки, она вытащила небольшую пачку цветных фотографий и разложила их сбоку от моей тарелки. Рыба застряла в горле.  С  фоток на меня смотрел Синельников, одной рукой обнимая Клавдию Ивановну, а другой  - радостно улыбающегося Михаила с забинтованной головой.  А вот  Клавдия Ивановна сидит   рядом с мамой и  Егором Ивановичем у нас в гостях.   Илона  кокетливо смотрит на горного инженера, а он смущенно  - куда-то вбок. А вот я и Миша шагаем по дорожке к  аэропорту.
 
   - Ты  где  это нашла?

Мама задумалась, очевидно, пытаясь припомнить, как эти фотографии попали в наш семейный альбом.

   - Кажется,  Миша  передал мне их накануне  отъезда. Я еще удивилась, почему не тебе?  Но расспрашивать не стала. А потом – забыла.
 
   - Мам, возьми, пожалуйста, из моей сумочки письмо, принеси сюда, а то у меня руки в рыбе.

Она  принесла из прихожей сумочку, открыла молнию и, распахнув единственное отделение, показала мне содержимое.

   - Это?

   - Ну, а какое еще? Оно там одно. Прочитай, пожалуйста.

   - Уважаемая  редакция. Прошу вас помочь в розыске  любви  моей  молодости,  Ирины  Анатольевны  Городецкой. Она была корреспонденткой в газете «Комсомольская правда»,  поменяла место жительства по неизвестным мне причинам и пропала для меня таким образом безвозвратно. На вас одних надеюся. Не откажите.  А если она не захочет со мной  повидаться, то передайте на словах, что я так и не смог забыть тебя, моя красавица. Михаил А.

Мама сняла очки и внимательно посмотрела мне в глаза. Я молчала.
 
   - Наелась или еще положить? – Спросила она через некоторое время.

   - Объелась. Все.  Чай  буду, но позже. И что ты думаешь по этому поводу?

   - Не знаю, что и думать.

Она встала,  забрав у меня  опустевшую тарелку и  салатник,  и стала их мыть под тонкой струей воды. Я не мешала.  Мама  прятала волнение в воду.  Через некоторое время она достала две чайные чашки, поставила одну мне, другую – себе. Потом достала с полки  «запасов» черничное варение. Переложила его  из банки в вазочку,  спокойно села рядом со мной и произнесла  как-то просто, почти  так, как   это бы сказала Клавдия Ивановна:

   - Ты, Ариша, сердце послушай. Что оно тебе скажет, так и поступай. А голову – приструни.  Горе от ума – это и про тебя  в том числе.

   - Я съездить хочу, благо не так далеко это самое Поречье.  На месте сориентироваться всегда легче. Помнишь, Клавдия Ивановна говорила, что они родом  с  Рязани? А письмо почему-то  из Московской области?

   - Ну, это не важно. Ты вот за двадцать лет третью квартиру меняешь. И что? Мало ли какие  случаются в жизни обстоятельства?
 
   - Мам, вот скажи, отчего рядом с тобой все становится простым и ясным? Что же у меня все наперекосяк?

   - Доченька, просто я не такая умная, как ты, мне проще жить. Не огорчайся. Хочешь я с тобой поеду?
 
   - Ага, и дядю Славу, соседа,  с собой возьмем и участкового и команду из соцработников на вертолете.
 
   - Ну, вот, я же говорила, -  мама рассмеялась, - слишком умная. Ты, когда домой поедешь, напомни мне, я  в холодильнике Кексику    рыбку собрала. А то заморишь котофея на соках  да на морсах.


   

   Мы вдвоем разместились на моем царском ложе  в спальне.   Я рассматривала фотографии, которые привезла от мамы, а  Кекс, ублаженный рыбой, валялся на спине у меня в ногах и лапами шлепал себя по носу.  Идиллия. Часы показывали половину первого ночи. Завтра  двадцатое сентября. Прогноз погоды обещал дождь и холод.  Мой климат!  А у меня в планах была поездка в Поречье, которую откладывать  дальше  совершенно бессмысленно, потому что зимой, в гололед,  я уж точно никуда  не поеду.  В пятницу на работе  встретила Клару, и она ангельским голосом  кротко поинтересовалась, что я намерена делать с письмом. Зная ее, нужно было делать фигу в кармане. Я сказала, что пока мне не до амуров и архивных отношений, поэтому, как только обозначатся перемены, она будет первая, кто о них узнает. Главной  героине  романа Сесили фон Зигесар было далеко до нашей Клары;   естественно она мне не поверила, но при этом, закатив глаза, театрально произнесла:

   - Любви все возрасты покорны, - очевидно, недвусмысленно  намекая на мои не юные  лета.

   Иногда во мне просыпалась грымза, которая  позволяла себе ехидничать по поводу наших  дам из телецентра.  Вот и сейчас я подумала о том, что  в проект «Жди меня»  мадам Клара пришла только потому, что страстно желала романтики, с которой в ее личной жизни была напряженка.

   Спи ты уже, наконец!
 
   Будильник прозвонил  в шесть утра…   Лучше бы меня расстреляли…   Подремлю  еще немного, совсем чуть-чуть, просто капельку…
 
   Полдень.  Проспала  все на свете. Сначала душ, потом - завтрак… Может, не стоит тратить выходной на эту  откровенную дурь, на поездку в прошлое?
 
   Машина  тащилась по мокрому шоссе вслед за дальнобойщиком. Из под колес летела мутная грязь и   превращала  мой  Nissan  в нечто неопрятное, неопределенного цвета, выпачканное подмосковной глиной. Хорошо, что хоть на мойку не поехала перед  путешествием.  Из  приемника,  уныло  звучало:  «Опять метель, и мается былое в темноте…».  В  тему.  Я переключилась  на вести FM.  Скучная и длинная дорога...
 
   Село Поречье оказалось не маленьким. Я бы сказала вполне приличным по объему с весьма живописными окружающими пейзажами, наличием центральной улицы, по правую сторону которой высилось чье-то имение,  переоборудованное в пансионат. Мне удалось достаточно быстро отыскать  номер дома, указанного на конверте.  Я вышла из машины и, подойдя ближе, замерла  от увиденного.
 
   Половина ветхой постройки довоенного времени оказалась  сгоревшей. К уцелевшей второй половине дома кое-как  прилепили  летнюю  пристройку из полусгнивших черных досок, с одним окном и маленьким крылечком.  Там  явно жили, потому что из асбестовой трубы, торчащей на низкой крыше перископом, бежал голубоватый,  легкий дымок.  Покосившийся,  практически сгнивший забор обвалился сбоку, ближе к огороду, заросшему бурьяном. В палисаднике стоял врытый в землю стол на одной ноге и к нему неровно кто-то   прикопал  скамейку. Не садовая мебель, а какой-то кладбищенский интерьер.  Тоску заброшенности  дополняли высокие не скошенные палки потемневшей от дождя пижмы. Каждый сантиметр  всего этого пространства   умирал, мучаясь в предсмертной агонии.  А, может быть, так неуклюже просил о помощи?
 
   Что-то давно забытое, но  на минуту  реанимирующее  память сердца, заныло под ложечкой. Как он мог тут жить? Где Клавдия Ивановна? Где Егор Иванович? Как должна сложиться жизнь, чтобы  прийти к  такому  финалу?

   Мимо меня,  шла пожилая женщина с корзинкой, доверху наполненной опятами.
 
   - Здравствуйте! Простите, а в этом доме кто живет?

Она охотно остановилась, поставила корзину на мокрый  асфальт и пробасила:

   - Дак,  это,  Мишка, пьянь подзаборная. Вон – дом спалил, теперь бедствует. Пьет беспробудно.

   - А он один живет?

   - Да кто же с ним жить-то будет? Разве можно при уму такой хомут на шею повесить? Один, как есть – один.

   - А мама его?

   - Мать-то померла. Уже  год  как померла. После этого он еще пуще принялся за водку. То она, бывало, хоть картошки наварит, а теперь один голодует. Сгубила мужика отрава эта.
 
   - Простите, я поняла.

   - А ты чего, дом хотела купить, ай участок?

   - Да так, выходной…  Дай, думаю, поезжу, присмотрюсь. Может, что и пригляжу для себя на будущее лето?
 
   - А...  Ну, Бог в помощь, смотри-смотри. У нас на краю пятистенок торгуют. Хороший, крепкий. Вон там, за поворотом пятый будет. Забор  зеленый. Приглядись.
 
Она  подняла корзину и неспешно пошла дальше по главной улице.  Я вернулась в машину. Женщина завернула к своему дому, вошла в калитку.  На улице больше не было ни души.  Темнело.   Пора  возвращаться в Москву.  Внутренний редактор  стоял  насмерть, во второй  раз  не выпуская меня  из джипа.  Но сердце...  Проехав поселок до конца, до последнего дома, я развернула машину в обратную сторону. И доехав до Мишиного сарая, остановилась.  Вдоль улицы горели  на столбиках редкие и тусклые фонари.  Дождь приостановился, и я снова вышла из машины.  Перейдя на противоположную сторону, осторожно подошла к забору. Вертушка болталась на одном ржавом гвозде,  калитка была распахнута – заходи кто хочешь.  Тут же   вспомнила мой навороченный  дверной замок, с которым  воевала уже который год,  осанистого охранника в вестибюле  дома  и камеры видеонаблюдения...   Живу, как в тюрьме.
 
   Вдруг дверь на крыльцо отворилась с вынимающим душу скрипом  и в проеме я увидела в дым пьяного мужика, заросшего недельной щетиной, в шапочке непонятного цвета, рваном свитере, брезентовых штанах и калошах на босу ногу. Он держался за дверь, боясь рухнуть, и матерился заплетающимся языком. Я отшатнулась.
 
   - Хто тут есть?
 
Быстро шагнула в тень за угол. Что было дальше – я не видела. Пулей вылетела через упавший сбоку забор и вернулась в машину. Сердце билось, как будто пробежала стометровку за девять секунд.  Слезы ручьем лились по лицу, капали на рыжую замшу куртки, я задыхалась в  бессильном отчаянии. Страшная картина!  Что тут можно изменить? Забрать его с собой в Москву?  Отправить на лечение? Оставить денег?  Поздно.  Права была женщина, которая сказала:  «Разве можно при уму такой хомут на шею повесить?». Слушайте мудрых людей, Ирина Анатольевна!
 
   В домах Поречья  уже  засветились окошки.  За ними жили люди, любили, рожали детей, старились. И никому из них не было дела до Миши Арсеньева, который умер во второй раз и теперь уже окончательно, потому что та жизнь, которую он вел, на жизнь не походила ничем. Маме позвонить?  Только этого ни хватало. Илоне? Не могу. Странное состояние:  и говорить ни с кем не могу, и молчать наедине с собой  тоже не могу. Я готова была обнять  того Мишу, которого    знала, но этот человек был чужим, совсем чужим. Все. Точка. Я включила зажигание и медленно поехала в сторону Москвы. Почему люди думают, что деньгами можно исправить любую ситуацию? Я готова была обнулить свой банковский счет, чтобы помочь Михаилу во второй раз. Но отчетливо понимала, что толку не будет никакого.

   Недаром я  всегда утверждала, что живу в дожде.   Не к ночи помянутый, он  начал  хлестать  с такой силой, что машину пришлось остановить. Интересно, что мне делать на шоссе ночью в гордом одиночестве?  Я перелезла на заднее сидение, достала плед и подушку и решила не рисковать. Прикорну на часок,  а там, может, и дождь закончится.

   Пять  часов утра. Еще по-осеннему темно. Я в каком-то страшном захолустье, где асфальтированная когда-то дорога превратилась в одну большую пробоину-промоину. Скособоченная будка  автобусной остановки, возле которой я припарковалась,  казалась  мне похожей на  заброшенную декорацию в дурном спектакле провинциального театра.  В будке - скамейка  под облезлой краской. На  ней, свернувшись в неестественной позе,  кто-то спит в ожидании  первого автобуса. Куда и зачем меня занесло?  Для чего  мне понадобилось отматывать время назад? Что  такого важного я хотела найти  в этой  идиотской поездке? Какое прошлое?  Или меня свыше пытались восстановить в должности спасателя?

   Как же я эмоционально  устала за эту последнюю неделю.  Перебралась на переднее сидение. Пристегнула ремень.  Возвращайся-ка домой, миссис Марпл,  и  навсегда  откажись от  глупого  и  никому не нужного расследования.   Но память упрямо не хотела убрать из  сердца синие и добрые  глаза того Миши Арсенева,  которого я знала когда-то.  Самый обычный парень, он  сумел воспитать в себе непостижимые для современной жизни качества: человечность, искренность, теплоту и  такую не модную и тогда, и теперь  внутреннюю интеллигентность.  Арсеньев – был человеком, от руки и языка которого никто и никогда не пострадал. Непостижимо, что же случилось потом? Каким образом могла произойти подобная метаморфоза? Я не  хотела, не могла  поверить очевидному.  На память пришли слова мамы, сказанные очень давно:  «Когда человек выбивается из сил, он принимается разрушать самого себя».

   Вздрогнула, потому что в окно кто-то настойчиво заскребся. Резко повернула голову и  шею заклинило. От мокрого и пьяного лица того, кто минуту назад лежал на лавке, меня отделяло всего лишь стекло. Ну, да, разумеется, бомж был завершающим штрихом этой ужасно длинной ночи.
 
   - Что вы  хотите?

Его лицо, заискивающе  улыбалось, а обветренные губы пытались мне что-то сказать, строя противоестественные гримасы. Он был мокрым с головы до ног и  жалким,  но глаза...  Через  них проступала наружу  запрятанная в беспризорность и алкогольную зависимость доброта,  все  еще живая, не погибшая окончательно от равнодушия людей  и невзгод жизни. Я приоткрыла стекло, и тут же  осень обдала меня  холодом и  ледяным дождем.  Резко пахнуло перегаром, дешевым табаком и немытым телом.

   - Барышня,  дай на чекушку, трясет всего, помру, коли не дашь.

Стоило   именно здесь и сейчас рассказать ему о моих  незыблемых принципах: никогда и никому на водку?
 
   - А где ты ее найдешь в это время?

Он обрадовался  случившемуся разговору и  изо всех сил старался его не прервать, подбирая слова, часть из которых  давно позабыл.

   - Так, это, как его, Матвевна у нас гонит. Она, это, в любое время, как ни придешь. Были бы тугрики.

   - Сколько стоит чекушка?

   - А сколь ни жалко.

   - Нет, говори, сколько стоит, а то ничего не дам.
 
   - Так, это,  рубликов сто дай, сестрица. А я тут, это, быстро добегу, за перелеском деревня наша, я мигом.

   - Возьми.

Я протянула ему стольник, успокоенная тем, что на эти деньги он не сможет напиться до смерти. Уж за него мне точно не хотелось отвечать на Страшном суде.
 
   - Ты – человек, сестрица, ты... правильная, это, как его, баба. Я пошел, а?

   - Да иди уже. И так промок насквозь. Есть хочешь? У меня пирожки с собой.

   - Не, не надо. Я подлечусь малость.
 
   - Когда подлечишься, есть захочешь, возьми.
 
Он взял у меня пакет мокрой, красной рукой с заскорузлой кожей. Как-то смущенно улыбнулся. Поднял пакет над головой, потряс  и проникновенно изрек:

   - Праздник сегодня,  истинный праздник.

   - Какой?

   - День рождения Царицы Небесной! Вот какой!

Он припустился, размахивая пакетом  под дождем, в сторону  жидкого пролеска, отделявшего поле от  шоссе. Сквозь редкие деревца  вдалеке были видны очертания домов.
 
   Какое сегодня число? Двадцать первое сентября. Как я могла забыть? Рождество Пресвятой Девы... Матерь Божия, прости, помилуй, помоги... Что за жизнь мы ведем?  Будто и впрямь нам в ДНК заложили  память о вечности бытия, а потом стерли ластиком. Пишем лишь черновики, собираясь состояться набело когда-нибудь потом. Неужели мы все встретимся в Царстве Сына Твоего? Опять все: и Синельников, и его пациенты, и я, и этот бомж? И нас будут судить по законам, которые здесь, на земле, кажутся нам  устаревшими и сентиментальными?

   Я закрыла окно. Но было поздно, весь левый бок  промок насквозь. Сняла с себя одежду, осталась в куртке на голое тело и включила зажигание. Тихо заурчал мотор и включился климат-контроль. В салоне быстро испарялись сырость и холод,  сидения  отогревали  искусственным теплом  замерзшую  спину.

   Так о чем я? Ах, да. «Когда человек выбивается из сил…».  И что тогда?   Миша,  Клавдия Ивановна,   Эдуард Борисович?  Про  что  наша жизнь?   Про «быть или не быть»? Но ведь не только до ответа,   еще и до постановки такого вопроса додуматься  нужно, дорасти.   И  в эту секунду мне стало совершенно ясно: все человеческие жизни  и каждая в отдельности  -  про потери. Да-да, и у Гамлета в том числе.  А потом все складывается из того, как человек с этими потерями справляется и продолжает жить, оставаясь не животным. Или не продолжает, потому что не справляется? Потери меняют. Всех? Последним в  череде  может стать потеря самого себя. Мне впервые за долгие годы стало страшно от  возможности утратить облик человеческий. Ведь случилось же такое с Михаилом? Что могло бы произойти в моей  судьбе, чтобы я перестала жить? И честно ответила себе: ничего. Потому что мой редактор в голове, никогда не позволил бы даже близко приблизиться с какой-нибудь житейской  пропасти. Красная черта, лентой,   подарена   мне при рождении. И я никогда за нее не переступлю. Так почему тогда продолжаю мучиться, словно попала не под дождь,  а в метель из стекла?   Он для чего меня разыскал? Чтобы теперь, взрослую  и свободную от чужих страданий, опять засосала трясина  жалости ко всему миру? Чтобы я вновь принялась всех спасать  и жалеть? Чтобы, выйдя  на поля сражений из обустроенного и очень личного мира, опять полезла на передовую вытаскивать  раненых  солдат и доставлять их в госпиталь?

   Мама когда-то рассказала мне притчу о человеке, который, спасаясь от наводнения, залез на крышу и молился, чтобы Бог его спас.  Мимо проплывала лодка, и ему  давали в ней место. Но он ответил: «Меня Бог спасет». Потом сосед, сбил плот, уложив на него домашнюю утварь, и позвал его  с собой. Упрямец и тому ответил: «Меня Бог спасет». Вода все прибывала. И в последний раз, когда старик с окраины деревни последним покидал ее и остановил лодку, чтобы захватить сидевшего уже на трубе упрямца, он и ему ответил: «Плыви один. Меня Бог спасет». Так и утонул. А когда по смерти встретился с Богом, то спросил Его: «Господи, я так верил тебе. Почему же ты меня не спас?»  И ответил Спаситель: «Я трижды присылал  за  тобой  и лодки, и плот».
 
   Нам   посылают и посылают свыше одну лодку за другой, чтобы мы, наконец, поняли,  как спасаться. Каждому уготовано  личное спасение. Но люди по каким-то причинам отмахиваются от него двумя руками. Почему?   Сегодняшний Михаил,  появился именно  в тот момент, когда мой энергетический  ресурс уже почти близок к нулю, когда жизненные силы заканчиваются,  и я больше никого не могу  спасать и вытаскивать  из жизненных водоворотов.
 
   Я сидела и плакала от жалости. К себе? К людям?  Серое утро неспешно  все расставляло на свои места. Дождь остановился. По небу неслись темные  и рваные низкие облака.  Шоссе оставалось пустым, мокрым,  выщербленным и безжизненным. Поля с двух сторон -  не распахаными.  Литовский князь Ольгерт из глубин четырнадцатого века был бы весьма удивлен тому,  что земли, которые так ценило и оберегало великое Литовское княжество, превратились  в далеком двадцать первом веке в совершенно заброшенные и  никому не нужные.
 
   Прямо передо мной  вырос, как из-под земли слегка покосившийся указатель. Поселение, куда направился бомж, обозначалось как Угрюмово. Разумеется. Разве могло быть иначе? Быстро развернув  машину и не жалея подвесок  полетела в сторону Москвы. Я не хочу больше ничего менять в своей жизни. Точка.



Продолжение следует...