Миддлмарч, книга 1

Миддлмарч

Джордж Элиот


Издательство HM Caldwell Company в Нью-Йорке и Бостоне
Моему дорогому мужу, Джорджу Генри Льюису,
в этот девятнадцатый год нашего благословенного союза.
Содержание

ПРЕЛЮДИЯ.

КНИГА I. МИСС БРУК.
ГЛАВА I.
ГЛАВА II.
ГЛАВА III.
ГЛАВА IV.
ГЛАВА V.
ГЛАВА VI.
ГЛАВА VII.
ГЛАВА VIII.
ГЛАВА IX.
ГЛАВА Х.
ГЛАВА XI.
ГЛАВА XII.

КНИГА II. СТАРЫЙ И МОЛОДОЙ.
ГЛАВА XIII.
ГЛАВА XIV.
ГЛАВА XV.
ГЛАВА XVI.
ГЛАВА XVII.
ГЛАВА XVIII.
ГЛАВА XIX.
ГЛАВА ХХ.
ГЛАВА XXI.
ГЛАВА XXII.

КНИГА III. ОЖИДАНИЕ СМЕРТИ.
ГЛАВА XXIII.
ГЛАВА XXIV.
ГЛАВА ХХV.
ГЛАВА ХХVI.
ГЛАВА XXVII.
ГЛАВА XXVIII.
ГЛАВА XXIX.
ГЛАВА ХХХ.
ГЛАВА XXXI.
ГЛАВА XXXII.
ГЛАВА XXXIII.

КНИГА 4. ТРИ ЛЮБОВНЫХ ПРОБЛЕМЫ.
ГЛАВА XXXIV.
ГЛАВА XXXV.
ГЛАВА XXXVI.
ГЛАВА XXXVII.
ГЛАВА XXXVIII.
ГЛАВА XXXIX.
ГЛАВА XL.
ГЛАВА XLI.
ГЛАВА XLII.

КНИГА V. МЕРТВАЯ РУКА.
ГЛАВА XLIII.
ГЛАВА XLIV.
ГЛАВА XLV.
ГЛАВА XLVI.
ГЛАВА XLVII.
ГЛАВА XLVIII.
ГЛАВА XLIX.
ГЛАВА Л.
ГЛАВА LI.
ГЛАВА LII.

КНИГА VI. ВДОВА И ЖЕНА.
ГЛАВА LIII.
ГЛАВА LIV.
ГЛАВА LV.
ГЛАВА LVI.
ГЛАВА LVII.
ГЛАВА LVIII.
ГЛАВА LIX.
ГЛАВА LX.
ГЛАВА LXI.
ГЛАВА LXII.

КНИГА 7. ДВА ИСКУШЕНИЯ.
ГЛАВА LXIII.
ГЛАВА LXIV.
ГЛАВА LXV.
ГЛАВА LXVI.
ГЛАВА LXVII.
ГЛАВА LXVIII.
ГЛАВА LXIX.
ГЛАВА LXX.
ГЛАВА LXXI.

КНИГА VIII. ЗАКАТ И ВОСХОД.
ГЛАВА LXXII.
ГЛАВА LXXIII.
ГЛАВА LXXIV.
ГЛАВА LXXV.
ГЛАВА LXXVI.
ГЛАВА LXXVII.
ГЛАВА LXXVIII.
ГЛАВА LXXIX.
ГЛАВА LXXX.
ГЛАВА LXXXI.
ГЛАВА LXXXII.
ГЛАВА LXXXIII.
ГЛАВА LXXXIV.
ГЛАВА LXXXV.
ГЛАВА LXXXVI.

ФИНАЛ.
ПРЕЛЮДИЯ.

Кто так заботится об истории человека и о том, как таинственная смесь ведет себя под различными экспериментами Времени, кто не останавливался, хотя бы кратко, на жизни святой Терезы, не улыбался с некоторой кротостью при мысли о маленькая девочка, выходящая однажды утром рука об руку со своим еще младшим братом, чтобы отправиться на поиски мученичества в стране мавров? Они ковыляли из суровой Авилы, с широко раскрытыми глазами и беспомощным взглядом, как два олененка, но с человеческими сердцами, уже бьющимися в национальную идею; пока домашняя действительность не встретила их в образе дядей и не отвратила от великой решимости. Это детское паломничество было подходящим началом. Страстная, идеальная натура Терезы требовала эпической жизни: что ей были многотомные рыцарские романы и светские завоевания блестящей девушки? Ее пламя быстро сожгло это легкое топливо; и, питаясь изнутри, устремлялся за каким-то безграничным удовлетворением, какой-то целью, которая никогда не оправдала бы усталости, которая примирила бы отчаяние с самим собой с восторженным сознанием жизни вне себя. Свой эпос она нашла в реформе религиозного ордена.
Та испанка, жившая триста лет назад, точно не была последней в своем роде. Родилось много Терез, которые не находили для себя эпической жизни, в которой постоянно разворачивалось далеко звучащее действие; может быть, только жизнь ошибок, порождение некоего духовного величия, плохо сочетающегося с подлостью случая; возможно, трагическая неудача, которая не нашла священного поэта и канула в забвение без слез. В тусклом свете и запутанных обстоятельствах они пытались привести свои мысли и действия в благородное согласие; но ведь для обывателя их борьба казалась простой непоследовательностью и бесформенностью; ибо этим более поздним Терезам не помогали никакие связная социальная вера и порядок, которые могли бы выполнять функцию знания для пылко желающей души. Их пыл чередовался между смутным идеалом и обычным стремлением к женственности; так что одно было осуждено как расточительство, а другое осуждено как упущение.
Некоторые считали, что эти неуклюжие жизни происходят из-за неудобной неопределенности, с которой Высшая Сила сформировала женскую природу: если бы существовал один уровень женской некомпетентности, столь же строгий, как умение считать до трех и не более, социальный удел женщин можно трактовать с научной достоверностью. А между тем неопределенность остается, и пределы варьирования действительно гораздо шире, чем можно было бы вообразить из одинаковости женских причесок и любимых любовных историй в стихах и прозе. Кое-где среди утят в коричневом пруду беспокойно взбирается лебедь и никогда не находит живого ручья в общении с себе подобными веслоногими. Тут и там рождается святая Тереза, основательница ничего, чье любящее сердцебиение и рыдания по недостижимому благу трепещут и рассеиваются среди помех, вместо того чтобы сосредоточиться на каком-то давно узнаваемом деле.
КНИГА I.
МИСС БРУК.

ГЛАВА I.

Поскольку я не могу сделать ничего хорошего, потому что женщина,
Тянуться постоянно к чему-то, что находится рядом с ней.
                - Трагедия горничной: БОМОНТ И ФЛЕТЧЕР.

Мисс Брук обладала той красотой, которая, кажется, подчеркивается бедным платьем. Ее рука и запястье были так прекрасно сложены, что она могла носить рукава не менее простые, чем те, в которых Пресвятая Дева являлась итальянским живописцам; и ее профиль, а также рост и осанка, казалось, приобретали еще больше достоинства от ее простой одежды, которая, наряду с провинциальной модой, придавала ей внушительность прекрасной цитаты из Библии или из одного из наших старых поэтов, - в абзаце сегодняшней газеты. О ней обычно говорили как об удивительно умной, но с добавлением того, что у ее сестры Селии было больше здравого смысла. Тем не менее на Селии почти не было украшений; и только для близких наблюдателей ее платье отличалось от платья ее сестры и имело оттенок кокетства в его нарядах; ибо незамысловатость одежды мисс Брук была вызвана смешанными условиями, в большинстве из которых ее сестра разделяла. Гордость быть дамой имела к этому какое-то отношение: связи Брук, хотя и не совсем аристократические, были бесспорно «хорошими»: если вы расспросите на поколение или два назад, вы не найдете никаких предков, измеряющих аршины или связывающих земельные участки. — кто-либо ниже адмирала или священнослужителя; и был даже предок, похожий на пуританского джентльмена, который служил при Кромвеле, но впоследствии подчинился и сумел выйти из всех политических проблем как владелец респектабельного семейного поместья. Молодые женщины такого происхождения, живущие в тихом загородном доме и посещающие деревенскую церковь, не больше гостиной, естественно, рассматривали пустяки как честолюбие дочери торгаша. Затем была благовоспитанная экономия, которая в те дни делала показную одежду первой статьей, из которой нужно было вычесть, когда требовалась любая надбавка для расходов, более характерных для ранга. Этих причин было бы достаточно, чтобы объяснить простую одежду, совершенно независимо от религиозного чувства; но в случае с мисс Брук это определила бы только религия; и Селия кротко соглашалась со всеми чувствами своей сестры, лишь придавая им тот здравый смысл, который способен принимать важные доктрины без какого-либо эксцентричного волнения. Доротея знала наизусть многие отрывки из «Мыслей» Паскаля и Джереми Тейлора; и для нее судьбы человечества, увиденные в свете христианства, сделали заботы о женской моде занятием Бедлама. Она не могла примирить тревоги духовной жизни, предполагающей вечные последствия, с острым интересом к канители и искусственным выступам драпировок. Ее ум был теоретиком и по своей природе стремился к какому-то возвышенному представлению о мире, которое могло бы откровенно включать в себя приход Типтона и ее собственные правила поведения там; она была очарована интенсивностью и величием и опрометчиво принимала все, что ей казалось имеющим эти аспекты; склонна искать мученичества, отрекаться от нее, а затем, в конце концов, принять мученическую смерть в том квартале, где она этого не искала. Конечно, такие элементы в характере девушки на выданье имели тенденцию мешать ее судьбе и мешать ей решаться в соответствии с обычаем, красивой внешностью, тщеславием и чисто собачьей привязанностью. При всем том ей, старшей из сестер, еще не было и двадцати, и обе они были воспитаны, так как им было около двенадцати лет и они потеряли родителей, на планы одновременно узкие и беспорядочные, сначала в английской семье а затем в швейцарской семье в Лозанне их дядя-холостяк и опекун пытались таким образом исправить недостатки своего сиротского положения.
Не прошло и года с тех пор, как они поселились в Типтон-Грейндж у своего дяди, мужчины почти шестидесяти лет, человека уступчивого, с разными мнениями и неуверенным голосом. В молодые годы он путешествовал, и в этой части графства его держали за то, что он приобрел слишком бессвязный ум. Выводы мистера Брука было так же трудно предсказать, как и погоду: можно было только с уверенностью сказать, что он будет действовать с благими намерениями и что он потратит на их осуществление как можно меньше денег. Ибо самые липкие неопределенные умы заключают в себе некоторые твердые зерна привычки; и человек был замечен небрежным ко всем своим собственным интересам, кроме сохранения своей табакерки, в отношении которой он был насторожен, подозрительн и жаден до клади.
В мистере Бруке наследственное напряжение пуританской энергии было явно ослаблено; но в его племяннице Доротее это горело в равной степени через недостатки и достоинства, превращаясь иногда в нетерпение по поводу разговоров ее дяди или его манеры «оставлять все как есть» в его поместье и заставляя ее еще больше тосковать по времени, когда она достигнет совершеннолетия. и иметь некоторую команду денег для щедрых схем. Она считалась наследницей; не только сестры получали по семьсот в год каждая от своих родителей, но и, если Доротея вышла замуж и родила сына, этот сын унаследовал бы имение мистера Брука, предположительно стоившее около трех тысяч в год — арендная плата, которая для провинциального семьи, все еще обсуждающие недавнее поведение мистера Пиля в католическом вопросе, невинные к будущим золотым приискам и той великолепной плутократии, которая так благородно превозносила потребности благородной жизни.
И как Доротее не выйти замуж за такую красивую девушку с такими перспективами? Ничто не могло помешать этому, кроме ее любви к крайностям и ее настойчивого стремления упорядочить жизнь в соответствии с понятиями, которые могли заставить осторожного человека колебаться, прежде чем сделать ей предложение, или даже заставить ее в конце концов отказаться от всех предложений. Молодая дама какого-то происхождения и состояния, которая внезапно опустилась на колени на кирпичный пол рядом с больным рабочим и горячо молилась, как будто она думала, что живет во времена апостолов, у которой были странные прихоти поститься, как у паписта, и сидеть по ночам, чтобы читать старые богословские книги! Такая жена могла бы разбудить вас в одно прекрасное утро с новым планом использования своего дохода, который помешал бы политической экономии и содержанию верховых лошадей: мужчина, естественно, дважды подумает, прежде чем рисковать собой в таком общении. Ожидалось, что женщины будут иметь слабое мнение; но великой гарантией общества и семейной жизни было то, что мнения не учитывались. Здоровые люди делали то же, что и их соседи, чтобы, если какие-нибудь сумасшедшие были на свободе, их можно было узнать и избежать.
Деревенское мнение о новых барышнях, даже среди дачников, было в целом в пользу Селии, такой любезной и невинной на вид, тогда как большие глаза мисс Брук казались, как и ее религия, слишком необычными и поразительными. Бедная Доротея! по сравнению с ней невинная на вид Селия была знающей и житейской; настолько тоньше человеческий разум, чем внешние ткани, которые делают его чем-то вроде герба или циферблата.
Тем не менее те, кто приближался к Доротее, хотя и относились к ней с предубеждением из-за этого тревожного слуха, обнаруживали, что она обладала обаянием, необъяснимым образом совместимым с ним. Большинство мужчин считали ее чарующей, когда она была верхом. Она любила свежий воздух и разнообразие природы, и когда ее глаза и щеки светились смешанным удовольствием, она мало походила на преданную. Верховая езда была снисходительностью, которую она позволяла себе, несмотря на угрызения совести; она чувствовала, что наслаждается им по-язычески чувственно, и всегда с нетерпением ждала возможности от него отказаться.
Она была открыта, пылка и нисколько не самолюбовалась; действительно, было приятно видеть, как ее воображение украшало сестру Селию влечениями, намного превосходящими ее собственные, и если какой-нибудь джентльмен приходил в Мызу с какой-либо иной целью, кроме встречи с мистером Бруком, она заключала, что он, должно быть, влюблена в Селию: например, сэра Джеймса Четтама, которого она постоянно рассматривала с точки зрения Селии, внутренне обсуждая, будет ли хорошо для Селии принять его. То, что он должен считаться женихом самой себя, показалось бы ей нелепым и неуместным. Доротея, при всем своем рвении к познанию жизненных истин, сохраняла очень детские представления о замужестве. Она была уверена, что приняла бы рассудительного Хукера, если бы родилась вовремя, чтобы спасти его от той ужасной ошибки, которую он совершил в браке; или Джон Мильтон, когда наступила его слепота; или любой из других великих людей, чьи странные привычки было бы славным благочестием терпеть; но любезный красивый баронет, который отвечал «точно» на ее замечания, даже когда она выражала неуверенность, — как мог он действовать на нее как на любовника? По-настоящему восхитительным должен быть брак, в котором ваш муж был бы чем-то вроде отца и мог бы научить вас даже ивриту, если бы вы этого захотели.
Эти особенности характера Доротеи стали причиной того, что мистер Брук стал еще больше порицаться соседними семьями за то, что он не нанял какую-нибудь даму средних лет в качестве проводницы и компаньонки для своих племянниц. Но сам он так боялся высокопоставленной женщины, которая может занять такое положение, что позволил себя разубедить возражениями Доротеи и в этом случае был достаточно храбр, чтобы бросить вызов миру, то есть миссис Уайт. Кэдвалладер, жена ректора, и небольшая группа дворян, с которыми он побывал в северо-восточном углу Лоамшира. Итак, мисс Брук руководила хозяйством своего дяди, и ей совсем не нравилась ее новая власть с присущим ей почтением.
Сэр Джеймс Четтам собирался сегодня обедать в Грейндже с другим джентльменом, которого девушки никогда не видели и от которого Доротея питала некое благоговейное ожидание. Это был преподобный Эдуард Кейсобон, известный в графстве как человек глубокой учености, много лет знавший, что он занимается великой работой, касающейся истории религии; также как человек, достаточно богатый, чтобы придать блеск своему благочестию, и имеющий собственные взгляды, которые должны были более четко установиться после публикации его книги. Само его имя производило впечатление, которое вряд ли можно измерить без точной хронологии научных исследований.
Рано утром Доротея вернулась из детского сада, который она организовала в деревне, и заняла свое обычное место в красивой гостиной, разделявшей спальни сестер, чтобы закончить план некоторых зданий ( работа, которая ей нравилась), когда Селия, наблюдавшая за ней с колеблющимся желанием что-нибудь предложить, сказала:
— Доротея, дорогая, если ты не возражаешь — если ты не очень занята, — а что если мы посмотрим сегодня на мамины драгоценности и разделим их? Сегодня ровно шесть месяцев, как дядя подарил их вам, а вы еще не видели их.
На лице Селии была тень надутого выражения, полное присутствие надутых губ сдерживалось привычным благоговением перед Доротеей и принципиальностью; два взаимосвязанных факта, которые могут показать таинственное электричество, если вы неосторожно прикоснетесь к ним. К ее облегчению, глаза Доротеи были полны смеха, когда она подняла голову.
«Какой у тебя чудесный альманах, Селия! Это шесть календарных или шесть лунных месяцев?»
«Сейчас последний день сентября, и было первое апреля, когда дядя подарил их тебе. Вы знаете, он сказал, что забыл их до сих пор. Я полагаю, вы никогда не думали о них с тех пор, как заперли их здесь, в шкафу.
«Ну, дорогая, мы никогда не должны носить их, ты же знаешь». Доротея говорила полным сердечным тоном, наполовину ласкающим, наполовину объясняющим. В руке у нее был карандаш, и она делала крошечные планы на полях.
Селия покраснела и выглядела очень серьезной. — Я думаю, дорогая, что нам не хватает памяти о маме, чтобы отложить их и не обращать на них внимания. И, — прибавила она, немного поколебавшись и всхлипнув от обиды, — теперь ожерелья — обычное дело; а мадам Пуансон, которая в некоторых вещах была даже строже вас, носила украшения. Да и христиане в целом — наверняка сейчас на небесах есть женщины, которые носили драгоценности. Селия чувствовала некоторую душевную силу, когда действительно пускалась в спор.
— Ты хочешь их надеть? — воскликнула Доротея, удивленная и открытая, и вся ее фигура оживилась драматическим движением, которое она уловила у той самой мадам Пуансон, которая носила украшения. «Конечно, тогда давайте их вытащим. Почему ты не сказал мне раньше? Но ключи, ключи!» Она прижала руки к бокам головы и, казалось, отчаялась в своей памяти.
— Они здесь, — сказала Селия, с которой это объяснение уже давно обдумывалось и согласовывалось заранее.
«Пожалуйста, откройте большой ящик шкафа и достаньте шкатулку с драгоценностями».
Шкатулка вскоре была открыта перед ними, и различные драгоценности рассыпались, образуя яркий партер на столе. Это не было большой коллекцией, но некоторые из украшений были действительно замечательной красоты, самое прекрасное, что сразу бросалось в глаза, было ожерелье из пурпурных аметистов, оправленное в изящную золотую оправу, и жемчужный крест с пятью бриллиантами. Доротея тут же взяла ожерелье и повязала его на шею сестры, где оно сидело почти так же плотно, как браслет; но круг подходил к стилю головы и шеи Селии Генриетты-Марии, и она могла видеть, что он подходил в трюмо напротив.
— Вот, Селия! ты можешь носить это с индийским муслином. Но этот крест ты должен носить со своими темными платьями.
Селия пыталась не улыбнуться от удовольствия. «О Додо, ты должна сама хранить крест».
-- Нет, нет, дорогой, нет, -- сказала Доротея, с небрежным снисхождением поднимая руку.
«Да, действительно, вы должны; тебе бы это подошло — в твоем черном платье, сейчас, — настойчиво сказала Селия. — Ты можешь носить это.
«Не для мира, не для мира. Крест — последнее, что я бы надела в качестве безделушки». Доротея слегка вздрогнула.
— Тогда вы подумаете, что я грешна, когда ношу его, — с тревогой сказала Селия.
— Нет, дорогая, нет, — сказала Доротея, поглаживая сестру по щеке. «Души тоже имеют комплекцию: то, что подходит одному, не подходит другому».
— Но ты мог бы оставить его себе ради мамы.
-- Нет, у меня есть другие мамины вещи -- ее шкатулка из сандалового дерева, которую я так люблю, -- много всего. На самом деле, они все твои, дорогой. Нам больше не нужно их обсуждать. Вот — забирай свое имущество.
Селия почувствовала себя немного обиженной. В этой пуританской терпимости было сильное предположение о превосходстве, едва ли меньшее стремление к белокурой плоти без энтузиазма сестры, чем пуританское преследование.
— Но как я могу носить украшения, если ты, старшая сестра, никогда их не наденешь?
— Нет, Селия, я слишком много прошу, чтобы я носил безделушки, чтобы держать тебя в тонусе. Если бы я надела такое ожерелье, я бы почувствовала себя так, как будто я занимаюсь пируэтом. Мир будет вращаться со мной, и я не умею ходить».
Селия расстегнула ожерелье и сняла его. «Это было бы немного тесно для вашей шеи; что-нибудь, что можно было бы лечь и повесить, подошло бы вам больше, — сказала она с некоторым удовлетворением. Полная непригодность ожерелья со всех точек зрения для Доротеи сделала Селию счастливее, взяв его. Она открывала коробочки с кольцами, в которых был прекрасный изумруд с бриллиантами, и как раз в этот момент солнце, выйдя из-за тучи, бросило яркий свет на стол.
«Как прекрасны эти драгоценные камни!» сказала Доротея, под новым потоком чувства, столь же внезапным, как блеск. «Удивительно, как глубоко цвета проникают в человека, как запах. Я полагаю, именно по этой причине драгоценные камни используются в качестве духовных эмблем в Откровении св. Иоанна. Они похожи на осколки неба. Я думаю, что этот изумруд красивее любого из них».
— И браслет под него есть, — сказала Селия. «Сначала мы этого не заметили».
— Они прекрасны, — сказала Доротея, надевая кольцо и браслет на искусно выточенный палец и запястье и поднося их к окну на уровне глаз. Все это время ее мысль пыталась оправдать свое восхищение красками, сливая их в свою мистическую религиозную радость.
— Тебе бы они понравились, Доротея, — сказала Селия несколько запинаясь, начиная с удивления думать, что ее сестра проявила какую-то слабость, а также что изумруды подошли бы ее собственному цвету лица даже больше, чем лиловые аметисты. — Ты должен оставить себе это кольцо и браслет — по крайней мере. Но посмотри, эти агаты очень красивые и тихие.
"Да! Я сохраню это — это кольцо и браслет, — сказала Доротея. Затем, уронив руку на стол, она сказала другим тоном: «Но какие несчастные люди находят такие вещи, и работают над ними, и продают их!» Она снова помолчала, и Селия подумала, что ее сестра собирается отказаться от украшений, как она и должна была поступать последовательно.
— Да, дорогая, я сохраню это, — решительно сказала Доротея. — Но уберите все остальное и гроб.
Она взяла карандаш, не снимая драгоценностей и продолжая смотреть на них. Она думала о том, чтобы почаще носить их с собой, чтобы кормить глаз этими маленькими фонтанчиками чистого цвета.
— Ты будешь носить их в компании? сказала Селия, которая наблюдала за ней с неподдельным любопытством относительно того, что она будет делать.
Доротея быстро взглянула на сестру. Во всем ее воображаемом украшении тех, кого она любила, время от времени проскальзывала острая проницательность, не лишенная обжигающего качества. Если мисс Брук и достигла совершенной кротости, то не из-за недостатка внутреннего огня.
— Возможно, — сказала она довольно надменно. «Я не могу сказать, до какого уровня я могу опуститься».
Селия покраснела и была недовольна: она видела, что обидела сестру, и не смела сказать даже ничего приятного о подарке украшений, которые она положила обратно в коробку и унесла. Доротея тоже была недовольна, продолжая чертить план, ставя под сомнение чистоту своих чувств и речи в сцене, закончившейся этим маленьким взрывом.
Сознание Селии подсказывало ей, что она вовсе не была неправа: было вполне естественно и оправданно, что она должна была задать этот вопрос, и она повторяла себе, что Доротея непоследовательна: либо она должна была забрать всю свою долю драгоценностей. , или, после того, что она сказала, она должна была отказаться от них вообще.
«Я уверена — по крайней мере, я верю, — подумала Селия, — что ношение ожерелья не помешает моим молитвам. И я не думаю, что я должен быть связан мнениями Доротеи теперь, когда мы выходим в свет, хотя, конечно, она сама должна быть связана ими. Но Доротея не всегда последовательна».
Так Селия безмолвно склонилась над своим гобеленом, пока не услышала, как ее зовет сестра.
«Вот, Кити, подойди и посмотри на мой план; Я бы считал себя великим архитектором, если бы у меня не было несовместимых друг с другом лестниц и каминов».
Когда Селия склонилась над бумагой, Доротея ласково прижалась щекой к руке сестры. Селия поняла действие. Доротея поняла, что была неправа, и Селия простила ее. Сколько они себя помнили, в отношении Селии к старшей сестре присутствовала смесь критики и благоговения. Младший всегда носил ярмо; но есть ли какое-либо существо под ярмом без своего личного мнения?
ГЛАВА II.

«Дайм; no ves aquel caballero que hacia nosotros viene sobre un caballo rucio rodado que trae puesto en la cabeza un yelmo de oro? — Lo que veo y columbro, — ответил Санчо, — no es sino un hombre sobre un as no pardo como el mio, que trae sobre la cabeza una cosa que relumbra. «Pues ese es el yelmo de Mambrino, dijo Don Quijote». — СЕРВАНТЕС.

«Разве ты не видишь всадника, который едет к нам на сером в яблоках коне и в золотом шлеме?» -- То, что я вижу, -- ответил Санчо, -- это не что иное, как человек на таком же сером осле, как и мой, с чем-то блестящим на голове. — Именно так, — ответил Дон Кихот, — и этот великолепный предмет — шлем Мамбрино.

— Сэр Хамфри Дэви? — сказал мистер Брук за супом со своей легкой улыбкой, подхватывая замечание сэра Джеймса Четтэма о том, что он изучает сельскохозяйственную химию Дэви. — Ну что ж, сэр Хамфри Дэви. Я обедал с ним несколько лет назад у Картрайта, и Вордсворт тоже был там — поэт Вордсворт, знаете ли. Теперь было что-то особенное. Я был в Кембридже, когда там был Вордсворт, и я никогда не встречался с ним — и я обедал с ним двадцать лет спустя у Картрайта. Теперь в вещах есть странность. Но Дэви был там: он тоже был поэтом. Или, как я могу сказать, Вордсворт был поэтом номер один, а Дэви — поэтом номер два. Вы знаете, это было правдой во всех смыслах».
Доротея чувствовала себя немного более неловко, чем обычно. В начале обеда, когда вечеринка была небольшой, а в комнате было тихо, эти пылинки из массы судейского разума падали слишком заметно. Она недоумевала, как такой человек, как мистер Кейсобон, может поддерживать такую банальность. Его манеры, по ее мнению, были очень достойными; набор седых волос и глубокие глазницы делали его похожим на портрет Локка. У него была подтянутая фигура и бледный цвет лица, которые подошли студенту; насколько это возможно, от цветущего англичанина с рыжими бакенбардами, представленного сэром Джеймсом Четтамом.
-- Я читаю "Сельскохозяйственную химию", -- сказал этот превосходный баронет, -- потому что собираюсь взять одну из ферм в свои руки и посмотреть, нельзя ли что-нибудь сделать, чтобы установить хороший образец ведения хозяйства среди моих арендаторов. Вы одобряете это, мисс Брук?
-- Большая ошибка, Четтам, -- вмешался мистер Брук, -- электрифицировать вашу землю и тому подобное и превратить ваш коровник в гостиную. Это не сработает. Я сам когда-то много занимался наукой; но я видел, что это не будет делать. Это ведет ко всему; вы ничего не можете оставить в покое. Нет, нет, смотрите, чтобы ваши жильцы не продавали свою солому и тому подобное; и дайте им дренажные плитки, знаете ли. Но твое хитроумное хозяйство не годится — самый дорогой свисток, какой только можно купить: с таким же успехом можешь держать свору гончих.
«Конечно, — сказала Доротея, — лучше потратить деньги на то, чтобы выяснить, как люди могут максимально использовать землю, которая их всех кормит, чем держать собак и лошадей только для того, чтобы скакать по ней. Не грех разориться, проводя эксперименты на благо всех».
Она говорила с большей энергией, чем можно было бы ожидать от столь юной леди, но сэр Джеймс обратился к ней. Он привык к этому, и она часто думала, что могла бы побудить его ко многим добрым делам, когда он был ее шурином.
Мистер Кейсобон очень заметно перевел взгляд на Доротею, пока она говорила, и, казалось, вновь увидел ее.
— Вы знаете, молодые леди не разбираются в политической экономии, — сказал мистер Брук, улыбаясь мистеру Кейсобону. «Я помню, как мы все читали Адама Смита. Сейчас есть книга. Я воспринял все новые идеи одновременно — теперь о человеческом совершенствовании. Но некоторые говорят, что история движется по кругу; и это можно очень хорошо аргументировать; Я сам это аргументировал. Дело в том, что человеческий разум может завести вас слишком далеко — фактически, за изгородь. Когда-то она меня проделала хороший путь; но я видел, что это не будет делать. я подъехал; Я вовремя подтянулся. Но не слишком сильно. Я всегда был за небольшую теорию: мы должны Мыслить; иначе мы вернемся в темные века. Но если говорить о книгах, то есть «Война на полуострове» Саути. Я читаю это утром. Ты знаешь Саути?
— Нет, — сказал мистер Кейсобон, не поспевая за порывистыми рассуждениями мистера Брука и думая только о книге. — У меня сейчас мало свободного времени для такой литературы. В последнее время я трачу свое зрение на старых персонажей; дело в том, что мне нужна читалка на вечера; но я разборчив в голосах и не выношу слушать несовершенного чтеца. В каком-то смысле это несчастье: я слишком много питаюсь внутренними источниками; Я слишком много живу с мертвыми. Мой разум — нечто вроде призрака древности, блуждающего по миру и пытающегося мысленно сконструировать его таким, каким он был раньше, несмотря на руины и сбивающие с толку перемены. Но я считаю необходимым проявлять крайнюю осторожность в отношении своего зрения».
Это был первый раз, когда мистер Кейсобон говорил так долго. Он говорил четко, как будто его призвали сделать публичное заявление; и уравновешенная певучая аккуратность его речи, которой иногда соответствовало движение головы, была тем более заметна из-за ее контраста с лоскутной неряшливостью доброго мистера Брука. Доротея сказала себе, что мистер Кейсобон был самым интересным человеком, которого она когда-либо видела, не исключая даже мсье Лире, священника вальденсов, который давал конференции по истории вальденсов. Реконструировать прошлый мир, без сомнения, с целью достижения высших целей истины — какое это дело — каким-либо образом присутствовать, помогать, хотя бы только в качестве подсвечника! Эта возвышенная мысль подняла ее над раздражением, вызванным ее невежеством в политической экономии, этой необъяснимой науке, которая гасила все ее огни.
— Но вы любите верховую езду, мисс Брук, — воспользовался случаем сказать сэр Джеймс. — Я думал, ты немного окунешься в удовольствия охоты. Я бы хотел, чтобы вы позволили мне прислать вам гнедого коня, чтобы вы попробовали его. Он был обучен для леди. Я видел, как ты в субботу скакал галопом по холму на недостойной тебя повозке. Мой конюх будет приносить вам Коридона каждый день, если вы только укажете время.
«Спасибо, вы очень молодец. Я имею в виду отказаться от верховой езды. Я больше не буду ездить верхом, — сказала Доротея, подстрекаемая к такому резкому решению из-за легкого раздражения, что сэр Джеймс будет требовать ее внимания, когда она хочет отдать все свое внимание мистеру Кейсобону.
-- Нет, это слишком сложно, -- сказал сэр Джеймс тоном упрека, выказывающим большой интерес. — Ваша сестра склонна к самоуничижению, не так ли? — продолжил он, обращаясь к Селии, сидевшей по правую руку от него.
-- Думаю, да, -- сказала Селия, боясь, как бы она не сказала чего-нибудь, что не понравится ее сестре, и краснея как можно милее над своим ожерельем. «Она любит сдаваться».
— Если бы это было правдой, Селия, мой отказ был бы потворством своим желаниям, а не самоуничижением. Но могут быть веские причины не делать то, что очень приятно, — сказала Доротея.
Мистер Брук говорил в то же время, но было очевидно, что мистер Кейсобон наблюдает за Доротеей, и она знала об этом.
— Вот именно, — сказал сэр Джеймс. «Вы отказываетесь от какого-то высокого, благородного мотива».
— Нет, действительно, не совсем так. Я не говорила этого о себе, — ответила Доротея, краснея. В отличие от Селии, она редко краснела и только от сильного восторга или гнева. В этот момент она рассердилась на порочного сэра Джеймса. Почему он не обратил внимания на Селию и оставил ее слушать мистера Кейсобона? Если бы этот ученый человек только говорил, вместо того, чтобы позволить себе поговорить с мистером Бруком, который только что сообщал ему, что Реформация то ли что-то значило, то ли не значило, что он сам был протестантом до мозга костей, но что католицизм был фактом; а что касается отказа от акра вашей земли для римской часовни, то все люди нуждались в узде религии, которая, собственно говоря, была страхом будущей жизни.
«Однажды я основательно изучил богословие, — сказал мистер Брук, как бы объясняя только что проявленное озарение. «Я знаю кое-что обо всех школах. Я знал Уилберфорса в его лучшие дни. Ты знаешь Уилберфорса?
Мистер Кейсобон сказал: «Нет».
«Ну, Уилберфорс, возможно, был недостаточно мыслительным; но если бы я пошел в парламент, как меня просили, я бы сидел в независимой скамье, как это сделал Уилберфорс, и занимался благотворительностью».
Мистер Кейсобон поклонился и заметил, что поле было широким.
— Да, — сказал мистер Брук с легкой улыбкой, — но у меня есть документы. Я давно начал собирать документы. Они хотят устроить, но когда меня поразил вопрос, я написал кому-то и получил ответ. У меня документы за спиной. А теперь, как вы оформляете свои документы?
-- Частично в ячейках, -- сказал мистер Кейсобон с несколько испуганным видом.
«Ах, ячейки не годятся. Я пробовал раскладывать по полочкам, но в ячейках все смешивается: я никогда не знаю, находится ли бумага в ячейках А или Z».
— Я бы хотела, чтобы вы позволили мне разобраться с вашими бумагами, дядя, — сказала Доротея. «Я бы написал их все, а затем составил список предметов под каждой буквой».
Мистер Кейсобон одобрительно улыбнулся и сказал мистеру Бруку: — Как видите, у вас под боком отличный секретарь.
-- Нет, нет, -- сказал мистер Брук, качая головой. «Я не могу позволить барышням лезть в мои документы. Барышни слишком непостоянны.
Доротея почувствовала себя обиженной. Мистер Кейсобон подумал бы, что у ее дяди была какая-то особая причина для высказывания такого мнения, тогда как это замечание мелькнуло у него в голове так же легко, как сломанное крыло насекомого среди всех других обломков, и случайное течение послало его на нее . .
Когда обе девушки остались в гостиной одни, Селия сказала:
— Какой уродливый мистер Кейсобон!
«Селия! Он один из самых элегантных мужчин, которых я когда-либо видел. Он удивительно похож на портрет Локка. У него такие же глубокие глазницы.
— Были ли у Локка эти две белые родинки с волосками на них?
«О, осмелюсь сказать! когда люди определенного сорта смотрели на него, — сказала Доротея, немного отойдя в сторону.
"Мистер. Касобон такой желтоватый.
«Все к лучшему. Я полагаю, вы восхищаетесь мужчиной с цветом лица cochon de lait .
«Додо!» воскликнула Селия, глядя ей вслед с удивлением. — Я никогда раньше не слышал, чтобы ты проводил такое сравнение.
«Почему я должен сделать это до того, как представился случай? Это хорошее сравнение: совпадение идеальное».
Мисс Брук явно забывалась, и Селия так думала.
— Удивительно, как ты проявляешь гнев, Доротея.
— Тебе так больно, Селия, что ты смотришь на людей, как на животных с туалетом, и никогда не видишь в человеческом лице великой души.
— У мистера Кейсобона великая душа? Селия была не лишена наивной злобы.
— Да, я думаю, что да, — решительно сказала Доротея. «Все, что я вижу в нем, соответствует его брошюре о библейской космологии».
-- Он очень мало говорит, -- сказала Селия.
— Ему не с кем поговорить.
Селия про себя подумала: «Доротея совершенно презирает сэра Джеймса Четтама; Я думаю, она бы его не приняла». Селия почувствовала, что это очень жаль. Она никогда не обманывалась относительно предмета интереса баронета. Иногда она действительно думала, что Додо, возможно, не сделает счастливым мужа, у которого не ее взгляд на вещи; и в глубине ее сердца затаилось чувство, что ее сестра слишком религиозна для семейного утешения. Представления и сомнения были подобны рассыпанным иголкам, отчего боялись ни ступить, ни сесть, ни даже есть.
Когда мисс Брук сидела за чайным столом, сэр Джеймс подошел к ней и сел рядом, не почувствовав, что ее манера отвечать ему совсем не оскорбительна. Почему он должен? Он считал вполне вероятным, что он нравится мисс Брук, а манеры должны быть действительно очень заметными, прежде чем они перестанут интерпретироваться предубеждениями, уверенными или недоверчивыми. Она была совершенно очаровательна для него, но, конечно, он немного теоретизировал о своей привязанности. Он был сделан из отличного человеческого теста и имел редкую заслугу в том, что знал, что его таланты, даже если их высвободить, не подожгут ни одного ручейка в графстве: поэтому ему нравилась перспектива иметь жену, которой он мог сказать: "Что нам следует сделать?" о том или ином; которая могла бы помочь своему мужу с причинами, а также имела бы для этого имущественный ценз. Что же касается чрезмерной религиозности, приписываемой мисс Брук, то он имел весьма смутное представление о том, в чем она заключалась, и думал, что она исчезнет с женитьбой. Словом, он чувствовал себя влюбленным в нужное место и был готов терпеть большое преобладание, которое, в конце концов, всегда можно подавить, когда захочет. Сэр Джеймс и не подозревал, что ему когда-нибудь захочется принизить превосходство этой красивой девушки, умом которой он восхищался. Почему бы нет? Мужской ум — что от него есть — всегда имеет то преимущество, что он мужественный, — как самая маленькая березка выше самой высокой пальмы, — и даже его невежество более здравого свойства. Сэр Джеймс, возможно, не был автором этой оценки; но доброе Провидение снабжает самую вялую личность небольшим количеством смолы или крахмала в форме традиции.
-- Позвольте мне надеяться, что вы отмените решение о лошади, мисс Брук, -- сказал настойчивый поклонник. — Уверяю вас, верховая езда — самое полезное из упражнений.
— Я знаю об этом, — холодно сказала Доротея. — Я думаю, Селии это пойдет на пользу — если она возьмется за это.
— Но ты такая идеальная наездница.
"Прошу прощения; У меня было очень мало практики, и меня легко бросить».
«Тогда это повод для большей практики. Каждая дама должна быть прекрасной наездницей, чтобы сопровождать своего мужа».
— Вы видите, как сильно мы различаемся, сэр Джеймс. Я решила, что мне не следует быть прекрасной наездницей, и поэтому я никогда не буду соответствовать вашему образцу леди. Доротея смотрела прямо перед собой и говорила с холодной резкостью, почти с видом красивого мальчика, что забавно контрастировало с заботливой любезностью ее поклонника.
«Я хотел бы знать причины вашего жестокого решения. Не может быть, чтобы вы считали искусство верховой езды неправильным».
«Вполне возможно, что я сочту это неправильным для себя».
"Ну почему?" сказал сэр Джеймс, в нежном тоне протеста.
Мистер Кейсобон подошел к столу с чашкой чая в руке и стал слушать.
- Мы не должны слишком любопытно исследовать мотивы, - вмешался он со своей размеренностью. «Мисс Брук знает, что они склонны ослабевать при произнесении слов: аромат смешивается с более грубым воздухом. Мы должны держать прорастающее зерно подальше от света».
Доротея покраснела от удовольствия и с благодарностью посмотрела на говорящего. Это был человек, который мог понять высшую внутреннюю жизнь и с которым можно было иметь какое-то духовное общение; более того, кто мог осветить принцип с самыми широкими знаниями: человек, чья ученость почти сводилась к доказательству того, во что он верил!
Выводы Доротеи могут показаться большими; но на самом деле жизнь никогда не могла бы продолжаться ни в какое время, если бы не это либеральное допущение заключений, которое облегчало брак в условиях трудностей цивилизации. Кто-нибудь когда-нибудь затягивал в его пухлую малость паутину добрачного знакомства?
-- Конечно, -- сказал добрый сэр Джеймс. — Мисс Брук нельзя заставлять говорить причины, о которых она предпочла бы молчать. Я уверен, что ее причины сделали бы ей честь.
Он ничуть не завидовал интересу, с которым Доротея смотрела на мистера Кейсобона: ему и в голову не приходило, что девушка, которой он обдумывал предложение руки и сердца, могла ухаживать за сушеным книжным червем к пятидесяти годам, за исключением разве что , в религиозном смысле, как для священнослужителя какой-то знатности.
Однако, поскольку мисс Брук заговорила с мистером Кейсобоном о вальденсовском духовенстве, сэр Джеймс отправился к Селии и заговорил с ней о ее сестре; говорил о доме в городе и спросил, не любит ли мисс Брук Лондон. Вдали от сестры Селия говорила довольно легко, и сэр Джеймс сказал себе, что вторая мисс Брук, безусловно, очень приятна и красива, хотя и не умнее и разумнее старшей сестры, как утверждали некоторые. Он чувствовал, что выбрал того, кто был во всех отношениях выше; и мужчина, естественно, любит с нетерпением ждать лучшего. Он был бы настоящим Моувормом среди холостяков, которые делали вид, что не ожидают этого.
ГЛАВА III.

«Скажи, богиня, что случилось, когда Рафаил,
Приветливый архангел. . .
                Ева
Внимательно выслушала эту историю и наполнилась
восхищением и глубокой задумчивостью, услышав
О вещах столь возвышенных и странных».
- Потерянный рай , Б. VII.
Если мистеру Кейсобону действительно пришло в голову думать о мисс Брук как о подходящей жене для него, причины, которые могли бы побудить ее принять его, уже были укоренены в ее уме, и к вечеру следующего дня эти причины прояснились и исчезли. расцвел. Утром у них был долгий разговор, а Селия, которой не нравилось общество родинок и желтизны мистера Кейсобона, убежала в дом священника, чтобы поиграть с плохо обутыми, но веселыми детьми священника.
К этому времени Доротея заглянула глубоко в неизмеримый резервуар разума мистера Кейсобона, увидев там отражение в смутном лабиринтном расширении каждого качества, которое она сама привнесла; открыла ему многое из своего собственного опыта и поняла от него масштабы его великой работы, также привлекательно запутанной. Ибо он был таким же поучительным, как «приветливый архангел» Мильтона; и с некоторым архангелическим тоном он рассказал ей, как он взялся показать (что действительно было предпринято раньше, но не с той тщательностью, справедливостью сравнения и эффективностью расположения, к которым стремился мистер Кейсобон), что все мифические системы или беспорядочные мифические фрагменты в мире были искажениями изначально раскрытой традиции. Однажды овладев истинным положением и утвердившись в нем, обширное поле мифических построений стало понятным, более того, просветленным отраженным светом соответствий. Но собрать этот великий урожай истины было делом нелегким и небыстрым. Его заметки уже составили огромное количество томов, но венчающей задачей было сжать эти объемистые, все еще накапливающиеся результаты и поставить их, как ранний урожай книг Гиппократа, на маленькую полку. Объясняя это Доротее, мистер Кейсобон выразился почти так, как сказал бы своему сокурснику, потому что у него не было двух стилей речи: правда, когда он использовал греческую или латинскую фразу, он всегда выдавал Английский со скрупулезной тщательностью, но он, вероятно, сделал бы это в любом случае. Ученый провинциальный священнослужитель привык думать о своих знакомых как о «лордах, рыцарях и других благородных и достойных людях, которые обманывают латынь, но lytille».
Доротея была совершенно очарована широтой охвата этой концепции. Здесь было что-то за пределами мелководья дамской школьной литературы: здесь был живой Босуэ, чье творчество должно было примирить полное знание с самоотверженным благочестием; это был современный Августин, соединивший в себе славу врача и святого.
Святость казалась не менее ясной, чем ученость, ибо, когда Доротея была вынуждена открыть свой разум по определенным темам, о которых она не могла говорить ни с кем, кого она прежде не видела в Типтоне, особенно о второстепенной важности церковных форм и статей По сравнению с этой духовной религией, с тем погружением себя в общение с Божественным совершенством, которое, как ей казалось, выражается в лучших христианских книгах далеких веков, она нашла в мистере Кейсобоне слушателя, который сразу ее понял и мог уверить. она о своем собственном согласии с этой точкой зрения, когда она была должным образом смягчена мудрой конформностью, и мог привести исторические примеры, ранее неизвестные ей.
«Он думает вместе со мной, — сказала себе Доротея, — или, вернее, он думает о целом мире, для которого моя мысль — лишь жалкое двухгрошовое зеркало. И его чувства тоже, весь его опыт — что за озеро по сравнению с моим омутом!
Мисс Брук аргументировала словами и намерениями не менее решительно, чем другие барышни ее возраста. Знаки — это мелочи, поддающиеся измерению, но их интерпретации безграничны, и у милых, страстных девушек каждый знак способен вызвать в воображении удивление, надежду, веру, необъятные, как небо, и окрашенные рассеянной горстью материи в форме знания. Их не всегда слишком грубо обманывают; поскольку сам Синдбад, возможно, попался на удачу на верном описании, и неправильные рассуждения иногда приводят бедных смертных к правильным выводам: начиная далеко от истинной точки и продвигаясь петлями и зигзагами, мы время от времени приходим именно туда, где мы должно быть. Поскольку мисс Брук поторопилась с доверием, неясно, таким образом, мистер Кейсобон был его недостоин.
Он задержался немного дольше, чем собирался, благодаря небольшому настоянию мистера Брука, который не предложил никакой приманки, кроме своих собственных документов по взлому машин и сжиганию стоек. Мистера Кейсобона вызвали в библиотеку, чтобы просмотреть их в куче, в то время как его хозяин брал сначала один, а затем другой, чтобы читать вслух, пропуская и неуверенно, переходя от одного незаконченного отрывка к другому со словами: «Да, сейчас, но здесь! и, наконец, отодвинул их все в сторону, чтобы открыть дневник своих юношеских путешествий по континенту.
«Послушайте, здесь все о Греции. Рамнус, руины Рамнуса — теперь ты великий грек. Я не знаю, много ли ты изучил топографию. Я потратил бесконечное количество времени на то, чтобы разобрать эти штуки — теперь Геликон. Вот, сейчас! — «На следующее утро мы отправились на Парнас, на Парнас с двумя вершинами». Весь этот том посвящен Греции, знаете ли, — закончил мистер Брук, водя большим пальцем поперек краев листа, держа книгу вперед.
Мистер Кейсобон выступил с достойной, хотя и несколько грустной аудиенцией; кланялся в нужном месте и по возможности избегал смотреть что-либо документальное, не выказывая пренебрежения или нетерпения; помня, что эта беспорядочность была связана с учреждениями страны, и что человек, который взял его на эту суровую умственную прогулку, был не только любезным хозяином, но землевладельцем и custos rotulorum. Помогало ли его терпению также мысль о том, что мистер Брук приходился Доротеи дядей?
Конечно, он, казалось, все больше и больше стремился заставить ее заговорить с ним, выманить ее, как заметила Селия про себя; и, глядя на нее, лицо его часто озарялось улыбкой, подобной бледному зимнему солнцу. На следующее утро перед отъездом, совершая приятную прогулку с мисс Брук по усыпанной гравием террасе, он упомянул ей, что чувствует невыносимость одиночества, потребность в той веселой компании, в которой присутствие молодости может облегчить или разнообразить жизнь. серьезные труды зрелости. И он произнес это заявление с такой тщательной точностью, как если бы он был дипломатическим посланником, слова которого будут иметь последствия. Действительно, г-н Кейсобон не привык ожидать, что ему придется повторять или пересматривать свои сообщения практического или личного характера. Склонности, которые он преднамеренно изложил 2 октября, он сочтет достаточным, чтобы сослаться на упоминание этой даты; судя по мерке его собственной памяти, которая представляла собой том, в котором вместо повторений мог служить вид выше, а не обычная давно исписанная тетрадь, в которой рассказывается только о забытом письме. Но в данном случае уверенность мистера Кейсобона вряд ли могла быть фальсифицирована, потому что Доротея слушала и запоминала то, что он говорил, с жадным интересом свежей юной натуры, для которой всякое разнообразие в опыте является эпохой.
Было три часа прекрасного ветреного осеннего дня, когда мистер Кейсобон уехал в свой дом пастора в Лоуике, всего в пяти милях от Типтона; а Доротея, в шляпе и шали, поспешила вдоль кустов и через парк, чтобы побродить по окаймляющему лесу в компании Монка, великого сенбернара, который всегда заботился о барышни на прогулке. Перед ней предстало девичье видение возможного будущего для себя самой, которого она ждала с трепетной надеждой, и ей хотелось блуждать в этом призрачном будущем без перерыва. Она бодро шагала на свежем воздухе, румянец заливал ей щеки, и ее соломенная шляпка (на которую наши современники могли смотреть с догадливым любопытством, как на устаревшую корзину) сползла немного назад. Едва ли ее можно было бы назвать достаточно характерной, если бы не упомянуть, что ее каштановые волосы были заплетены в косу и свернуты сзади так, чтобы дерзко обнажить очертания ее головы в то время, когда общественное мнение требовало, чтобы скудость природы была скрыта за высокие баррикады из завитых кудрей и бантов, которые никогда не превзошла ни одна великая раса, кроме фиджийцев. Это была черта аскетизма мисс Брук. Но не было ничего аскетического выражения в ее светлых полных глазах, когда она смотрела перед собой, не замечая сознательно, но впитывая в силу своего настроения торжественное великолепие полудня с его длинными полосами света между далекими ряды лип, тени которых касались друг друга.
Все люди, молодые и старые (т. Хлои о Стрефоне были достаточно освящены в поэзии, как и подобает жалкой прелести всякого спонтанного доверия. Мисс Пиппин, обожающая юного Тыковку и мечтающая о бесконечных перспективах неутомимой компании, была маленькой драмой, которая никогда не утомляла наших отцов и матерей и была обставлена во всех костюмах. Пусть у Тыквы была фигура, которая выдержала бы недостатки короткой талии ласточкиного хвоста, и все считали не только естественным, но и необходимым для совершенства женственности, чтобы милая девушка сразу же убедилась в его добродетели, его исключительных способностях, и, прежде всего, его совершенная искренность. Но, может быть, ни один человек, живший в то время — уж точно никто в окрестностях Типтона — не проникся бы сочувствием к мечтам девушки, чьи представления о замужестве полностью исходили из экзальтированного энтузиазма по поводу целей жизни, энтузиазма, который зажегся главным образом собственным огнем, и не включал ни тонкостей приданого, ни узора тарелки, ни даже почестей и сладких радостей цветущей матроны.
Теперь Доротее пришло в голову, что мистер Кейсобон, возможно, пожелает сделать ее своей женой, и мысль о том, что он сделает это, тронула ее своего рода благоговейной признательностью. Как хорошо с его стороны — нет, это было бы почти так, как если бы крылатый вестник внезапно встал на ее пути и протянул к ней руку! Давно ее угнетала неопределенность, которая висела в ее уме, как густая летняя дымка, над всем ее желанием сделать свою жизнь очень действенной. Что ей было делать, что ей было делать? Она, едва ли более подающая надежды женщина, но все же с активной совестью и большой умственной потребностью, не удовлетворявшаяся девичьим наставлением, сравнимым с покусываниями и суждениями рассудительного мышь. С некоторой долей глупости и тщеславия она могла бы подумать, что богатая христианская барышня должна найти свой идеал жизни в деревенских благотворительных организациях, покровительстве более скромного духовенства, прочтении «Женских персонажей Писания», раскрытии личного опыта Сары. при Ветхом Законоцарствии, а Доркас при Новом, и забота ее души о вышивке в собственном будуаре — на фоне возможного замужества с человеком, который, хотя и менее строг, чем она сама, будучи вовлеченным в дела религиозно необъяснимые, можно молиться и своевременно увещевать. Бедняжка Доротея была лишена такого довольства. Интенсивность ее религиозного настроя, принуждение, которое оно оказывало на ее жизнь, были лишь одним аспектом натуры совершенно пылкой, теоретической и интеллектуально последовательной; жизнь, которая казалась не чем иным, как лабиринтом мелких путей, обнесенным стеной лабиринтом маленьких тропинок, которые никуда не вели, результат наверняка поразил бы других одновременно преувеличением и непоследовательностью. То, что казалось ей лучшим, она хотела оправдать самым полным знанием; и не жить в мнимом признании правил, которые никогда не применялись. В эту жажду души вливалась еще вся ее юношеская страсть; союз, привлекавший ее, был союзом, который избавил бы ее от девичьего подчинения собственному невежеству и дал бы ей свободу добровольного подчинения проводнику, который поведет ее по величайшему пути.
«Тогда я должна всему научиться», — сказала она себе, все еще быстро шагая по узкой дороге через лес. «Моим долгом было бы учиться, чтобы лучше помогать ему в его великих делах. В нашей жизни не было бы ничего тривиального. Повседневные вещи с нами означали бы величайшие вещи. Это все равно, что выйти замуж за Паскаля. Я должен научиться видеть истину в том же свете, в каком ее видели великие люди. И тогда я должен был бы знать, что делать, когда стану старше: я должен увидеть, как можно вести роскошную жизнь здесь — сейчас — в Англии. Я теперь ни в чем не уверен в добром деле: все кажется походом в командировку к народу, языка которого я не знаю, -- если не строить хорошие хижины -- в этом не может быть сомнения. О, я надеюсь, что смогу хорошо разместить людей в Лоуике! Я нарисую множество планов, пока у меня есть время.
Доротея внезапно сдержала себя упреком за то, как самонадеянно она рассчитывала на неопределенные события, но она была избавлена от всякого внутреннего усилия изменить направление своих мыслей, когда на повороте дороги появился скачущий галопом всадник. Ухоженная гнедая лошадь и два красивых сеттера не оставляли сомнений в том, что наездником был сэр Джеймс Четтам. Он различил Доротею, тотчас же спрыгнул с лошади и, отдав ее конюху, двинулся к ней с чем-то белым на руке, на что оба сеттера возбужденно лаяли.
— Как приятно познакомиться с вами, мисс Брук, — сказал он, приподнимая шляпу и показывая свои гладко вьющиеся светлые волосы. «Это ускорило удовольствие, которого я с нетерпением ждал».
Мисс Брук была раздражена прерыванием. Этот любезный баронет, действительно подходящий муж Селии, преувеличивал необходимость угодить старшей сестре. Даже предполагаемый зять может быть угнетателем, если он всегда будет предполагать слишком хорошее взаимопонимание с вами и соглашаться с вами даже тогда, когда вы ему противоречите. Мысль о том, что он сделал ошибку, обращаясь к ней, не могла оформиться: вся ее умственная деятельность уходила на убеждения другого рода. Но он был прямо-таки навязчив в эту минуту, и его руки в ямочках были весьма неприятны. Ее вспыльчивый характер заставил ее сильно покраснеть, когда она ответила на его приветствие с некоторой надменностью.
Сэр Джеймс интерпретировал усиленный румянец самым приятным для себя образом и думал, что никогда не видел мисс Брук такой красивой.
«Я привел маленького просителя, — сказал он, — или, вернее, я привел его, чтобы посмотреть, будет ли он одобрен до того, как будет предложено его прошение». Он показал белый предмет под мышкой, который был крошечным мальтийским щенком, одной из самых наивных игрушек природы.
«Мне больно видеть этих существ, которых разводят просто как домашних животных», — сказала Доротея, чье мнение в тот же миг формировалось (как и всегда бывает) в пылу раздражения.
"Ну почему?" сказал сэр Джеймс, как они шли вперед.
«Я считаю, что все ласки, которые им даются, не делают их счастливыми. Они слишком беспомощны: их жизнь слишком хрупка. Ласка или мышь, которые зарабатывают себе на жизнь, более интересны. Мне нравится думать, что у животных вокруг нас есть души, похожие на наши, и они либо занимаются своими собственными делами, либо могут быть нам компаньонами, как здесь Монк. Эти существа паразиты.
-- Я так рад, что знаю, что они вам не нравятся, -- сказал добрый сэр Джеймс. «Мне никогда не следует держать их у себя, но женщинам обычно нравятся эти мальтийские болонки. Вот, Джон, возьми эту собаку, хорошо?
Таким образом, от неугодного щенка, нос и глаза которого были одинаково черными и выразительными, избавились, так как мисс Брук решила, что ему лучше не рождаться. Но она сочла необходимым объяснить.
— Вы не должны судить о чувствах Селии по моим. Думаю, ей нравятся эти маленькие питомцы. Когда-то у нее был крошечный терьер, которого она очень любила. Это сделало меня несчастным, потому что я боялся наступить на него. Я довольно близорук».
— У вас на все есть свое мнение, мисс Брук, и это всегда хорошее мнение.
Что можно было ответить на такой глупый комплимент?
— Знаете, я вам завидую, — сказал сэр Джеймс, пока они продолжали идти в довольно быстром темпе, заданном Доротеей.
— Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду.
«Ваша способность формировать мнение. Я могу составить мнение о людях. Я знаю, когда мне нравятся люди. А что касается других вещей, знаете ли, я часто затрудняюсь решить. С противоположных сторон говорят очень разумные вещи».
— Или это кажется разумным. Возможно, мы не всегда различаем смысл и бессмыслицу».
Доротея чувствовала, что она была довольно грубой.
— Вот именно, — сказал сэр Джеймс. — Но вы, кажется, обладаете способностью различать.
«Наоборот, я часто не могу решить. Но это от незнания. Правильный вывод все равно налицо, хотя я его и не вижу».
«Я думаю, мало кто увидит это с большей готовностью. Знаешь, Лавгуд говорил мне вчера, что у тебя есть лучшее в мире представление о плане коттеджей — совершенно замечательное для юной леди, подумал он. У тебя был настоящий род , по его выражению. Он сказал, что вы хотите, чтобы мистер Брук построил новый комплекс коттеджей, но, похоже, считает маловероятным, что ваш дядя согласится. Вы знаете, это одна из вещей, которые я хочу сделать, я имею в виду, в моем собственном поместье. Я был бы так рад осуществить ваш план, если бы вы позволили мне увидеть его. Конечно, это топит деньги; вот почему люди возражают против этого. Рабочие никогда не смогут платить арендную плату, чтобы заставить ее отвечать. Но, в конце концов, это стоит сделать».
"Стоит делать! да, конечно, — энергично сказала Доротея, забывая о своих прежних мелких досадах. «Я думаю, мы заслужили, чтобы нас выбили из наших прекрасных домов бичом веревочек, — всех нас, кто позволяет арендаторам жить в таких хлевах, какие мы видим вокруг себя. Жизнь в коттеджах могла бы быть счастливее, чем наша, если бы они были настоящими домами, подходящими для людей, от которых мы ожидаем обязанностей и привязанностей».
— Ты покажешь мне свой план?
"Да, конечно. Осмелюсь сказать, что это очень неправильно. Но я просмотрел все планы коттеджей в книге Лаудона и выбрал то, что кажется лучшим. О, какое счастье было бы установить образец здесь! Я думаю, вместо Лазаря у ворот мы должны поставить свинарники за воротами парка.
Доротея была сейчас в лучшем настроении. Сэр Джеймс, будучи зятем, строит типовые коттеджи в своем поместье, а затем, возможно, другие строятся в Лоуике и все больше и больше в подражание другим местам, — это было бы так, как если бы дух Оберлина перешел через приходы в сделай жизнь бедняка красивой!
Сэр Джеймс видел все планы и взял один, чтобы посоветоваться с Лавгудом. Он также избавился от самодовольного ощущения, что он делает большие успехи в хорошем мнении мисс Брук. Щенка мальтийской болонки Селии не предложили; упущение, о котором Доротея впоследствии подумала с удивлением; но она винила себя за это. Она поглощала сэра Джеймса. В конце концов, это было облегчением, что не было щенка, на которого можно было бы наступить.
Селия присутствовала при рассмотрении планов и наблюдала за иллюзией сэра Джеймса. «Он думает, что Додо заботится о нем, а она заботится только о своих планах. И все же я не уверен, что она отказала бы ему, если бы думала, что он позволит ей управлять всем и выполнять все ее замыслы. И как бы неудобно было сэру Джеймсу! Я не выношу никаких представлений».
Предаваться этой неприязни было личной роскошью Селии. Она не осмелилась признаться в этом сестре в прямом заявлении, потому что это означало бы открыть себя для демонстрации того, что она так или иначе находится в состоянии войны со всем добром. Но в безопасных случаях у нее был способ косвенно заставить свою негативную мудрость сказаться на Доротее и призвать ее от восторженного настроения, напомнив ей, что люди смотрят, а не слушают. Селия не была импульсивной: то, что она собиралась сказать, могло подождать и исходило от нее всегда с той же тихой отрывистой ровностью. Когда люди говорили энергично и выразительно, она просто смотрела на их лица и черты лица. Она никогда не могла понять, как хорошо воспитанные люди соглашаются петь и открывать рты в нелепой манере, необходимой для этого вокального упражнения.
Не прошло и много дней, как мистер Кейсобон нанес утренний визит, на который его снова пригласили на следующую неделю пообедать и остаться на ночь. Так Доротея поговорила с ним еще три раза и убедилась, что ее первое впечатление было правильным. Он был таким, каким она сначала его себе представляла: почти все, что он сказал, казалось ей образцом из шахты или надписью на двери музея, которая может открыться на сокровищах прошлых веков; и это доверие к его душевному богатству действовало на нее тем глубже и эффективнее, что теперь было очевидно, что его визиты совершались ради нее. Этот состоявшийся человек снизошел до мысли о молодой девушке и потрудился говорить с ней не с нелепым комплиментом, а с призывом к ее разумению, а иногда и с назидательным исправлением. Какое восхитительное общение! Мистер Кейсобон, казалось, даже не замечал, что существуют мелочи, и никогда не упускал из виду эти пустые разговоры о грубых людях, столь же приемлемые, как черствый свадебный пирог, принесенный с запахом шкафа. Он говорил о том, что его интересовало, или же молчал и кланялся с грустной учтивостью. Для Доротеи это была восхитительная искренность и религиозное воздержание от той искусственности, которая изнуряет душу в попытках притворства. Ибо она так же благоговейно смотрела на религиозное возвышение мистера Кейсобона над собой, как и на его интеллект и ученость. Он поддакивал ее проявлениям благочестивого чувства и обычно соответствующей цитатой; он позволил себе сказать, что пережил в юности некоторые душевные конфликты; Короче говоря, Доротея увидела, что здесь она может рассчитывать на понимание, сочувствие и руководство. В одной — только в одной — из своих любимых тем она разочаровалась. Мистер Кейсобон, по-видимому, не заботился о строительстве коттеджей и перевел разговор на чрезвычайно тесные жилища древних египтян, как бы проверяя слишком высокие стандарты. Когда он ушел, Доротея с некоторым волнением остановилась на этом его равнодушии; и ее ум был сильно утомлен аргументами, основанными на различных климатических условиях, которые изменяют человеческие потребности, и на признанной злобе языческих деспотов. Не следует ли ей навязать эти аргументы мистеру Кейсобону, когда он снова придет? Но дальнейшие размышления сказали ей, что она самонадеянно требует его внимания к такому предмету; он не возражал бы против того, чтобы она занималась этим в минуты досуга, как другие женщины рассчитывали заняться своим платьем и вышивкой, - не запрещал бы этого, когда - Доротея чувствовала себя довольно совестно, обнаруживая себя в этих размышлениях. Но ее дядю пригласили поехать в Лоуик на пару дней: разумно ли было предположить, что мистер Кейсобон наслаждался обществом мистера Брука ради него самого, будь то с документами или без них?
Между тем это маленькое разочарование заставило ее еще больше радоваться готовности сэра Джеймса Четтама осуществить желаемые улучшения. Он приходил гораздо чаще, чем мистер Кейсобон, и Доротея перестала находить его неприятным, поскольку он проявлял такую искренность; поскольку он уже с большим практическим умением вошел в оценки Лавгуда и был очаровательно послушен. Она предложила построить пару дач, а две семьи переселить из старых хижин, которые потом можно будет снести, чтобы на старых местах построить новые. Сэр Джеймс сказал: «Точно», и она прекрасно перенесла это слово.
Несомненно, эти мужчины, у которых было так мало спонтанных идей, могли бы быть очень полезными членами общества под хорошим женским руководством, если бы им посчастливилось выбрать себе невесток! Трудно сказать, было ли это своеволием в том, что она продолжала не замечать возможность того, что по отношению к ней речь шла о каком-то ином выборе. Но ее жизнь сейчас была полна надежд и действий: она не только думала о своих планах, но и доставала из библиотеки ученые книги и торопливо читала многое (чтобы быть менее невежественной в разговоре с мистером Кейсобоном). , при этом ее посещали добросовестные расспросы, не превозносит ли она эти бедные дела сверх меры и не созерцает ли их с тем самодовольством, которое было последней гибелью невежества и глупости.
ГЛАВА IV.

1 -й Гент . Наши дела — это оковы, которые мы сами куем.

2 д Гент. Да, правда: но я думаю, что это мир
Приносит железо.

— Похоже, сэр Джеймс полон решимости сделать все, что вы пожелаете, — сказала Селия, когда они ехали домой после осмотра новой строительной площадки.
-- Он добрый человек и более разумный, чем можно было бы вообразить, -- небрежно сказала Доротея.
— Ты имеешь в виду, что он выглядит глупо.
-- Нет, нет, -- сказала Доротея, опомнившись и на мгновение положив руку на руку сестры, -- но он не одинаково хорошо говорит на все темы.
— Я думаю, что только неприятные люди, — сказала Селия своим обычным мурлыканьем. «С ними, должно быть, очень страшно жить. Только подумайте! за завтраком и всегда».
Доротея рассмеялась. «О, Китти, ты чудесное создание!» Она ущипнула Селию за подбородок, будучи в настроении думать, что она очень очаровательна и прекрасна, что в будущем она будет вечным херувимом, и, если не будет доктринальной ошибкой так сказать, вряд ли больше нуждается в спасении, чем белка. «Конечно, людям не обязательно всегда хорошо говорить. Только один говорит о качестве их ума, когда они пытаются хорошо говорить».
— Вы имеете в виду, что сэр Джеймс пытается и терпит неудачу.
— Я говорил в общем. Почему вы рассказываете мне о сэре Джеймсе? Цель его жизни не в том, чтобы угодить мне».
«Теперь, Додо, ты действительно можешь в это поверить?»
"Конечно. Он думает обо мне как о будущей сестре, вот и все. Доротея никогда раньше не намекала на это, выжидая из некоторой застенчивости по таким предметам, которая была взаимна между сестрами, пока она не будет введена каким-нибудь решающим событием. Селия покраснела, но тут же сказала:
«Молись, не повторяй больше этой ошибки, Додо. Когда Тантрипп на днях расчесывала мне волосы, она сказала, что слуга сэра Джеймса узнал от горничной миссис Кадуолладер, что сэр Джеймс должен жениться на старшей мисс Брук.
— Как ты можешь позволять Тантриппу рассказывать тебе такие сплетни, Селия? — с негодованием сказала Доротея, не менее рассерженная тем, что подробности, спящие в ее памяти, теперь пробудились, чтобы подтвердить непрошеное откровение. — Вы, должно быть, задавали ей вопросы. Это унизительно».
— Я не вижу никакого вреда в том, что Тантрипп разговаривает со мной. Лучше слушать, что говорят люди. Вы видите, какие ошибки вы совершаете, принимая понятия. Я совершенно уверен, что сэр Джеймс хочет сделать вам предложение; и он верит, что ты примешь его, тем более что ты так обрадовался ему в планах. И дядя тоже — я знаю, он этого ждет. Все видят, что сэр Джеймс очень любит вас.
Отвращение было настолько сильным и болезненным в душе Доротеи, что слезы навернулись и текли обильно. Все ее заветные планы были омрачены, и она с отвращением подумала о том, что сэр Джеймс задумал, что она признает в нем своего любовника. Была и досада из-за Селии.
— Как он мог этого ожидать? она разразилась в своей самой порывистой манере. — Я никогда с ним не соглашался ни о чем, кроме коттеджей: раньше я был с ним едва вежлив.
-- Но с тех пор вы так ему нравились; он начал чувствовать себя совершенно уверенным, что вы его любите.
— Люблю его, Селия! Как ты можешь выбирать такие одиозные выражения?» сказала Доротея, страстно.
— Боже мой, Доротея, я полагаю, что с твоей стороны было бы правильно полюбить человека, которого ты взяла в мужья.
«Мне оскорбительно говорить, что сэр Джеймс мог подумать, что я его люблю. Кроме того, это неподходящее слово для описания того чувства, которое я должна испытывать к мужчине, которого хочу принять в мужья.
— Что ж, мне жаль сэра Джеймса. Я счел правильным сказать вам, потому что вы продолжали, как обычно, никогда не оглядываясь, где вы находитесь, и наступая не в том месте. Вы всегда видите то, что никто другой не видит; вас невозможно удовлетворить; но вы никогда не видите того, что совершенно ясно. Это твой путь, Додо. Что-то определенно придало Селии необычайное мужество; и она не щадила сестру, перед которой иногда благоговела. Кто может сказать, какую справедливую критику Кошка Мурр может посылать нам, существам более широких спекуляций?
— Это очень больно, — сказала Доротея, чувствуя себя измученной. «Я не могу больше иметь ничего общего с коттеджами. Я должен быть невежлив с ним. Я должен сказать ему, что не буду иметь с ними ничего общего. Это очень больно». Ее глаза снова наполнились слезами.
"Подождите немного. Подумай об этом. Вы знаете, что он уезжает на день или два, чтобы увидеть свою сестру. Кроме Лавгуд никого не будет». Селия не могла не смягчиться. — Бедный Додо, — продолжала она любезным стаккато. «Это очень тяжело: чертить планы — твоя любимая причуда ».
« Причуда рисовать планы! Думаешь, я так по-детски забочусь о домах моих ближних? Я вполне могу ошибаться. Как можно делать что-либо благородно-христианское, живя среди людей с такими мелочными мыслями?»
Больше ничего не было сказано; Доротея была слишком потрясена, чтобы прийти в себя и вести себя так, чтобы показать, что она допустила в себе какую-то ошибку. Она скорее была склонна обвинять окружавшее ее общество в невыносимой узости и подслеповатости совести: и Селия была уже не вечным херувимом, а шипом в ее духе, розово-белым нуллифидом, хуже любого обескураживающего присутствия в обществе. «Путешествие пилигрима». Причуда чертёжных планов! Чего стоила жизнь, какая возможна была великая вера, когда весь результат своих поступков мог превратиться в такой пересохший хлам? Когда она вышла из кареты, ее щеки были бледными, а веки красными. Она была воплощением печали, и ее дядя, встретивший ее в холле, был бы встревожен, если бы Селия не оказалась рядом с ней, выглядевшей такой хорошенькой и спокойной, что он сразу же решил, что слезы Доротеи происходят от ее чрезмерной религиозности. . Он вернулся за время их отсутствия из поездки в уездный город по поводу прошения о помиловании какого-то преступника.
-- Ну, мои дорогие, -- ласково сказал он, когда они подошли, чтобы поцеловать его, -- надеюсь, за время моего отсутствия не случилось ничего неприятного.
— Нет, дядя, — сказала Селия, — мы были во Фрешите, чтобы посмотреть коттеджи. Мы думали, что ты будешь дома к обеду.
— Я приехал на ленч через Ловик — вы не знали, что я приехал через Ловик. И я принес вам пару брошюр, Доротея, в библиотеке, знаете ли; они лежат на столе в библиотеке.
Казалось, Доротею пронзил электрический ток, переводя ее из отчаяния в ожидание. Это были брошюры о ранней церкви. Притеснение Селии, Тантриппа и сэра Джеймса рассеялось, и она направилась прямо в библиотеку. Селия поднялась наверх. Мистера Брука задержало сообщение, но когда он снова вошел в библиотеку, он нашел Доротею сидящей и уже углубившейся в одну из брошюр, в которой была какая-то рукопись мистера Кейсобона на полях. уловленный ароматом свежего букета после сухой, жаркой, тоскливой прогулки.
Она убегала от Типтона и Фрешита и от своей печальной привычки идти не в том месте на пути к Новому Иерусалиму.
Мистер Брук сел в кресло, вытянул ноги к огню, который упал в причудливую массу светящихся игральных костей между собаками, и нежно потер руки, очень кротко глядя на Доротею, но с нейтральным выражением лица. неторопливый воздух, как будто ему нечего особенно сказать. Доротея закрыла брошюру, как только почувствовала присутствие дяди, и встала, собираясь уйти. Обычно она заинтересовалась бы милостивым поручением дяди от имени преступника, но недавнее волнение сделало ее рассеянной.
-- Вы знаете, я вернулся через Лоуик, -- сказал мистер Брук не с намерением остановить ее отъезд, а, очевидно, из-за своей обычной склонности говорить то, что он сказал раньше. Этот фундаментальный принцип человеческой речи ярко проявился у мистера Брука. «Я пообедал там и посмотрел библиотеку Кейсобона и тому подобное. Там резкий воздух, вождение. Вы не присядете, моя дорогая? Ты выглядишь холодным.
Доротея была весьма склонна принять приглашение. Иногда, когда легкий подход дяди к вещам не раздражал, он скорее успокаивал. Она сбросила накидку и шляпку и села напротив него, наслаждаясь сиянием, но подняв свои прекрасные руки для ширмы. Это не были тонкие руки или маленькие руки; но сильные, женские, материнские руки. Казалось, она держала их в умилостивлении за свое страстное желание знать и думать, которое в недружественных средах Типтона и Фрешита вылилось в слезы и красные веки.
Она вспомнила себя сейчас осужденного преступника. — Какие новости вы принесли об угонщике овец, дядя?
— Что, бедняжка Банч? Ну, кажется, мы не можем его вытащить — его повесят.
Лоб Доротеи принял выражение осуждения и жалости.
— Повесили, знаете ли, — сказал мистер Брук, тихо кивнув. «Бедный Ромилли! он бы нам помог. Я знал Ромилли. Кейсобон не знал Ромилли. Он немного погряз в книгах, знаете ли, Кейсобон.
«Когда человек хорошо учится и пишет великую работу, он, конечно, должен перестать видеть большую часть мира. Как он может заводить знакомства?
"Это правда. Но человек хандрит, знаете ли. Я тоже всегда был холостяком, но у меня такой характер, что я никогда не хандрил; это был мой способ везде ходить и все замечать. Я никогда не хандрил, но я вижу, что Кейсобон хандрит, знаете ли. Ему нужен компаньон — компаньон, знаете ли.
— Для любого человека было бы большой честью быть его компаньонкой, — энергично сказала Доротея.
— Он тебе нравится, а? — сказал мистер Брук, не выказывая ни удивления, ни других эмоций. — Ну, я знаю Кейсобона десять лет, с тех пор как он приехал в Лоуик. Но я так и не получил от него ничего — никаких идей, знаете ли. Тем не менее, он первоклассный человек и может быть епископом — ну, знаете ли, если Пил останется дома. И он очень высокого мнения о вас, моя дорогая.
Доротея не могла говорить.
— Дело в том, что он действительно очень высокого мнения о вас. И говорит он необыкновенно хорошо — говорит Кейсобон. Он уступил мне, поскольку ты еще не достиг совершеннолетия. Короче говоря, я обещал поговорить с вами, хотя и сказал ему, что думаю, что шансов мало. Я был обязан сказать ему это. Я сказал, что моя племянница очень молода и тому подобное. Но я не счел нужным вдаваться во все. Однако если коротко, то он просил у меня разрешения сделать вам предложение руки и сердца, вы знаете, брака, - сказал мистер Брук, поясняюще кивнув. — Я счел за лучшее рассказать вам, моя дорогая.
Никто не мог уловить в поведении мистера Брука беспокойства, но ему очень хотелось узнать кое-что о мыслях своей племянницы, чтобы, если понадобится совет, он мог дать его вовремя. То чувство, которое он, как судья, принявший столько идей, мог освободить место, было исключительно добрым. Поскольку Доротея заговорила не сразу, он повторил: «Я счел за лучшее рассказать вам, моя дорогая».
— Спасибо, дядя, — сказала Доротея ясным, непоколебимым тоном. «Я очень благодарен мистеру Кейсобону. Если он сделает мне предложение, я его приму. Я восхищаюсь и почитаю его больше, чем любого другого человека, которого я когда-либо видел».
Мистер Брук сделал небольшую паузу, а затем сказал протяжно низким тоном: «А? … Хорошо! Он хороший матч в некоторых отношениях. Но сейчас Четтам — хороший соперник. И наша земля лежит вместе. Я никогда не буду вмешиваться против твоей воли, моя дорогая. У людей должен быть свой путь в браке и тому подобное — до определенного момента, знаете ли. Я всегда так говорил, до определенного момента. Желаю тебе удачно выйти замуж; и у меня есть веские основания полагать, что Четтам хочет на тебе жениться. Я упоминаю об этом, вы знаете.
«Невозможно, чтобы я когда-либо вышла замуж за сэра Джеймса Четтама, — сказала Доротея. — Если он думает жениться на мне, он совершил большую ошибку.
«Вот оно, видите ли. Никогда не знаешь. Я должна была подумать, что сейчас Четтам именно тот мужчина, который понравится женщине.
— Пожалуйста, не упоминайте его снова в таком свете, дядя, — сказала Доротея, чувствуя, как к ней возвращается недавнее раздражение.
Мистер Брук задавался вопросом и чувствовал, что женщины являются неисчерпаемым предметом изучения, поскольку даже он в его возрасте не был в состоянии совершенного научного предсказания о них. У такого парня, как Четтам, вообще не было шансов.
— Ну, а сейчас Кейсобон. Некуда спешить — я имею в виду для вас. Это правда, каждый год скажется на нем. Знаете, ему уже за сорок пять. Я должен сказать, что на добрых семь и двадцать лет старше тебя. Конечно, если вам нравится учиться, стоять и тому подобное, у нас не может быть всего. И доход у него хороший — у него есть прекрасная собственность, независимая от церкви — доход у него хороший. Все-таки он немолод, и я не должен скрывать от вас, голубушка, что я думаю, что здоровье его не слишком крепко. Больше я ничего против него не знаю.
-- Я не хотела бы иметь мужа почти моего возраста, -- с серьезной решимостью сказала Доротея. «Я хотела бы иметь мужа, который был бы выше меня в суждениях и во всем познании».
Мистер Брук повторил свое подавленное: «А? Я думал, что у тебя больше собственного мнения, чем у большинства девушек. Я думал, тебе нравится твое собственное мнение — нравится, знаешь ли.
«Я не могу представить себе жизнь без некоторых мнений, но я хотел бы иметь для них веские основания, и мудрый человек помог бы мне увидеть, какие мнения имеют наилучшее основание, и помог бы мне жить в соответствии с ними».
«Очень верно. Вы не могли бы изложить это лучше — вы не могли бы изложить это заранее, знаете ли. Но в вещах бывают странности, - продолжал мистер Брук, чья совесть была действительно пробуждена, чтобы сделать все возможное для своей племянницы в этом случае. «Жизнь не отливается по шаблону, не вырезается по правилам, линиям и тому подобному. Я никогда не женился сам, и это будет лучше для вас и ваших. Дело в том, что я никогда никого не любил настолько сильно, чтобы запутаться в них. Это петля , знаете ли. Темперамент, сейчас. Есть темперамент. А мужу нравится быть хозяином».
— Я знаю, что должен ожидать испытаний, дядя. Брак — это состояние более высоких обязанностей. Я никогда не думала об этом как о простом личном удовольствии, — сказала бедная Доротея.
«Ну, ты не любишь зрелищ, большое заведение, балы, обеды и тому подобное. Я вижу, что методы Кейсобона могут подойти вам лучше, чем методы Четтэма. А ты поступай, как хочешь, моя дорогая. Я не стал бы препятствовать Кейсобону; Я сказал это сразу; ибо неизвестно, как что-то может обернуться. У вас не такие вкусы, как у каждой барышни; а священнослужитель и ученый — кто может быть епископом — что-то в этом роде — может подойти вам больше, чем Четтам. Четтам — хороший парень, добрый человек, знаете ли; но он не вникает в идеи. Я сделал, когда я был в его возрасте. Но теперь глаза Кейсобона. Я думаю, что он немного навредил им, слишком много читая».
-- Я была бы тем счастливее, дядя, чем больше у меня было бы возможностей помочь ему, -- горячо сказала Доротея.
— Я вижу, вы уже приняли решение. Ну, моя дорогая, дело в том, что у меня в кармане письмо для тебя. Мистер Брук передал письмо Доротее, но, когда она встала, чтобы уйти, добавил: — Не слишком торопитесь, моя дорогая. Подумайте об этом, знаете ли».
Когда Доротея ушла от него, он подумал, что, безусловно, говорил резко: он поразительно поставил перед ней риск замужества. Это было его долгом. Но что касается того, чтобы притворяться мудрым для молодых людей, то ни один дядя, сколько бы он ни путешествовал в юности, впитывал новые идеи и обедал со знаменитостями, ныне покойными, не мог бы претендовать на то, чтобы судить, какой брак окажется удачным для молодого человека. молодая девушка, которая предпочла Кейсобон Четтаму. Короче говоря, женщина была проблемой, которая, поскольку разум мистера Брука казался пустым перед ней, вряд ли могла быть менее сложной, чем обороты неправильного твердого тела.
ГЛАВА V.

«Трудных студентов обычно беспокоят катаральные стоматиты, катары, ревматизм, кахексия, брадипепсия, плохие глаза, камни и колики, раздражения, оппиляции, головокружения, ветры, чахотка и все подобные болезни, возникающие от чрезмерного сидения. часть худая, сухая, некрасивая… и все из-за неумеренных усилий и экстраординарных занятий. Если вы не верите в это, взгляните на произведения великих Тостата и Фомы Аквинского; и скажите мне, прилагали ли эти люди усилия». – Анатомия меланхолии БЕРТОНА , ч. I, с. 2.

Это было письмо мистера Кейсобона.
МОЯ ДОРОГАЯ МИСС БРУК! У меня есть разрешение вашего опекуна обратиться к вам по теме, которая больше меня не волнует. Надеюсь, я не ошибаюсь, признавая более глубокое соответствие, чем современное, в том факте, что сознание потребности в моей собственной жизни возникло одновременно с возможностью моего знакомства с вами. Ибо в первый час встречи с вами у меня сложилось впечатление о вашей выдающейся и, возможно, исключительной способности удовлетворить эту потребность (связанную, я могу сказать, с такой активностью чувств, что даже заботы о работе, слишком особенной, чтобы от нее отказываться, могли не постоянно лицемерить); и каждая последующая возможность наблюдения придавала этому впечатлению дополнительную глубину, все более убедительно убеждая меня в той пригодности, о которой я заранее думал, и, таким образом, все более решительно вызывая те чувства, о которых я только что упоминал. Наши беседы, как мне кажется, достаточно ясно прояснили вам смысл моей жизни и цели: я знаю, направление, не подходящее для простого ума. Но я различил в тебе возвышенность мысли и способность к преданности, которые я до сих пор не считал совместимыми ни с ранним расцветом юности, ни с теми грациями пола, которые, можно сказать, сразу завоевывают и приносят славу. в сочетании, как это особенно характерно для вас, с указанными выше умственными качествами. Признаюсь, я не надеялся встретить это редкое сочетание элементов, одновременно солидных и привлекательных, способных помочь в более серьезной работе и очаровывать свободные часы; и если бы не случай моего знакомства с вами (которое, позвольте мне повторить, я верю, что оно не совпадает внешне с предвосхищающими потребностями, а провиденциально связано с ними как с этапами на пути к завершению жизненного плана), я, вероятно, пошел бы дальше. до последнего без всякой попытки облегчить свое одиночество супружеским союзом.
    Таково, моя дорогая мисс Брук, точное выражение моих чувств; и я полагаюсь на ваше любезное снисхождение, чтобы осмелиться спросить вас, насколько ваши собственные по своей природе подтверждают мое счастливое предчувствие. Быть принятым вами как ваш муж и земной хранитель вашего благополучия, я должен считать высшим даром провидения. Взамен я могу, по крайней мере, предложить вам привязанность, до сих пор не растрачиваемую впустую, и верное посвящение жизни, которая, какой бы короткой она ни была, не имеет перевернутых страниц, на которых, если вы решите перелистнуть их, вы найдете такие записи, которые могли бы по праву вызвать тебе либо горечь, либо стыд. Я жду выражения ваших чувств с беспокойством, которое было бы разумно (если бы это было возможно) отвлечь более тяжелым трудом, чем обычно. Но в этом порядке опыта я еще молод, и, предвкушая неблагоприятную возможность, я не могу не чувствовать, что смирение с одиночеством будет труднее после временного просветления надежды.

В любом случае я останусь
    с искренним почтением к Вам,
        ЭДВАРД КЕСОБОН.

Доротея дрожала, читая это письмо; потом она упала на колени, спрятала лицо и зарыдала. Она не могла молиться: в порыве торжественного волнения, в котором мысли становились смутными, а образы плавали неуверенно, она могла только броситься, с детским чувством полулежа, в лоно божественного сознания, которое поддерживало ее собственное. В таком положении она оставалась до тех пор, пока не пришло время одеваться к ужину.
Как ей могло прийти в голову рассмотреть письмо, взглянуть на него критически, как на признание в любви? Всей ее душой владел тот факт, что перед ней открывалась более полная жизнь: она была неофитом, готовившимся вступить на более высокую степень посвящения. У нее найдется место для энергий, беспокойно бушующих под мраком и давлением ее собственного невежества и мелкой безапелляционности мирских привычек.
Теперь она сможет посвятить себя большим, но определенным обязанностям; теперь ей будет позволено постоянно жить в свете ума, который она могла бы благоговеть. К этой надежде примешивался жар гордого восторга — радостного девичьего удивления, что она избрана мужчиной, избранным ее восхищением. Вся страсть Доротеи была пронизана умом, стремящимся к идеальной жизни; сияние ее преображенного девичества упало на первый объект, оказавшийся на его уровне. Толчок, с которым склонность превратилась в решимость, был усилен теми мелкими событиями дня, которые пробудили в ней недовольство действительными условиями ее жизни.
После обеда, когда Селия играла «арию с вариациями», мелкую мелодию, символизирующую эстетическую часть воспитания юных леди, Доротея поднялась в свою комнату, чтобы ответить на письмо мистера Кейсобона. Почему она должна откладывать ответ? Она переписала его три раза не потому, что хотела изменить формулировку, а потому, что ее почерк был необычайно неуверенным, и она не могла допустить, чтобы мистер Кейсобон счел ее почерк плохим и неразборчивым. Она раздосадовала себя тем, что написала почерк, в котором каждая буква была различима без каких-либо догадок, и она намеревалась широко использовать это достижение, чтобы спасти глаза мистеру Кейсобону. Три раза писала.
МОЙ ДОРОГОЙ Г-Н. КАСОБОН, я очень благодарен вам за то, что вы любите меня и считаете меня достойной быть вашей женой. Я не могу ожидать лучшего счастья, чем то, которое было бы единым с твоим. Если бы я сказал больше, то это было бы только то же самое, написанное подробнее, ибо я не могу теперь останавливаться ни на какой другой мысли, кроме как на том, что я могу быть в течение жизни

С уважением,
    ДОРОТЕЯ БРУК.

Позже вечером она последовала за дядей в библиотеку, чтобы передать ему письмо, чтобы он мог отправить его утром. Он был удивлен, но удивление его вылилось лишь в несколько минут молчания, во время которых он передвигал разные предметы на своем письменном столе и, наконец, встал спиной к огню, в очках на носу, глядя на адрес Письмо Доротеи.
— Ты достаточно подумал об этом, моя дорогая? — сказал он наконец.
— Не нужно было долго думать, дядя. Я не знаю ничего, что заставило бы меня колебаться. Если я передумала, то это должно быть из-за чего-то важного и совершенно нового для меня».
-- Ах! -- значит, вы его приняли? Значит, у Четтама нет шансов? Четтэм обидел вас — обидел вас, понимаете? Что тебе не нравится в Четтаме?
-- Ничего в нем мне не нравится, -- довольно порывисто сказала Доротея.
Мистер Брук откинул голову и плечи назад, как будто кто-то метнул в него легкий снаряд. Доротея тут же ощутила некоторый упрек и сказала:
«Я имею в виду в свете мужа. Он очень добр, я думаю, действительно очень хорошо относится к коттеджам. Благонамеренный человек.
— Но у вас должен быть ученый и тому подобное? Ну, это немного лежит в нашей семье. У меня самого было это - эта любовь к знаниям и вниканию во все - слишком много - это завело меня слишком далеко; хотя такие вещи не часто проходят по женской линии; или она течет под землей, как реки в Греции, знаете ли, — выходит в сыновьях. Умные сыновья, умные матери. Я много занимался этим, в свое время. Однако, моя дорогая, я всегда говорил, что люди должны поступать в этих вещах так, как им нравится, до определенного момента. Я не мог, как твой опекун, согласиться на плохой брак. Но Кейсобон стоит хорошо: его позиция хороша. Но я боюсь, что Четтаму будет больно, и миссис Кадуолладер обвинит меня.
В тот вечер Селия, конечно, ничего не знала о том, что произошло. Она приписывала рассеянность Доротеи и тот факт, что она продолжала плакать с тех пор, как они вернулись домой, раздражению, которое она испытывала по поводу сэра Джеймса Четтама и зданий, и старалась не обидеть еще больше: однажды она сказала то, что хотела сказать. , Селия не имела склонности возвращаться к неприятным предметам. Ей было свойственно, когда она была ребенком, никогда ни с кем не ссориться, а только с удивлением наблюдать, что они с ней ссорятся и похожи на индюков; после чего она была готова играть с ними в кошачью колыбель, когда бы они ни оправились. А что касается Доротеи, то она всегда находила что-то неправильное в словах сестры, хотя Селия внутренне возражала, что она всегда говорила только то, что есть, и ничего больше: она никогда не делала и никогда не могла сложить слова из своих слов. голова. Но самое лучшее в Додо было то, что она недолго злилась вместе. Теперь, хотя они почти не разговаривали друг с другом весь вечер, но когда Селия закончила свою работу, собираясь лечь спать, в чем она всегда оказывалась гораздо раньше, Доротея, сидевшая на низком табурете, не могла заниматься, кроме размышлений, музыкальной интонацией, которая в минуты глубокого, но спокойного чувства делала ее речь похожей на прекрасный речитатив...
«Селия, дорогая, подойди и поцелуй меня», — говорила она с распростертыми объятиями.
Селия опустилась на колени, чтобы достичь нужного уровня, и поцеловала ее бабочкой, а Доротея нежно обняла ее и по очереди серьезно прижалась губами к каждой щеке.
— Не садись, Додо, ты сегодня такая бледная: скорее ложись спать, — сказала Селия спокойно, без тени пафоса.
— Нет, дорогой, я очень, очень счастлива, — горячо сказала Доротея.
«Тем лучше, — подумала Селия. «Но как странно Додо бросается из одной крайности в другую».
На следующий день за завтраком дворецкий, подавая что-то мистеру Бруку, сказал: «Джонас вернулся, сэр, и принес это письмо».
Мистер Брук прочитал письмо, а затем, кивнув на Доротею, сказал: «Казобон, моя дорогая, он будет здесь к обеду; он не ждал, чтобы написать больше, не ждал, знаете ли.
Селии не могло показаться примечательным, что ее сестре заранее было объявлено о приглашении на обед, но, глядя в том же направлении, что и дядя, она была поражена тем, какое особое впечатление произвело это объявление на Доротею. Казалось, что-то вроде отражения белого залитого солнцем крыла прошло по ее чертам, закончив одним из ее редких румян. Впервые Селии пришло в голову, что между мистером Кейсобоном и ее сестрой может быть что-то большее, чем его удовольствие от книжной беседы и ее удовольствие от слушания. До сих пор она классифицировала восхищение этим «безобразным» и узнала знакомство с восхищением г-ном Лире в Лозанне, тоже безобразным и ученым. Доротея никогда не уставала слушать старого мсье Лире, когда ноги Селии мерзли, как только могли, и когда ей действительно становилось ужасно видеть, как шевелится кожа на его лысине. Почему бы тогда ее энтузиазму не распространиться на г-на Кейсобона точно так же, как и на г-на Лире? И казалось вероятным, что все образованные люди смотрели на молодежь как школьный учитель.
Но теперь Селия была действительно поражена подозрением, которое мелькнуло в ее уме. Она редко была застигнута врасплох таким образом, ее поразительная быстрота в наблюдении за определенным порядком знаков обычно подготавливала ее к тому, чтобы ожидать таких внешних событий, которые ее интересовали. Не то чтобы теперь она воображала, что мистер Кейсобон уже был признанным любовником: она только начинала чувствовать отвращение к возможности того, что что-то в уме Доротеи может склоняться к такому вопросу. Что-то действительно раздражало ее в Додо: было очень хорошо не принять сэра Джеймса Четтама, а выйти замуж за мистера Кейсобона! Селия почувствовала стыд, смешанный с чувством нелепости. Но, может быть, Додо, если она действительно граничила с такой экстравагантностью, можно было бы отвернуть от нее: опыт часто показывал, что на ее впечатлительность можно рассчитывать. День был сырой, и они не собирались уходить, поэтому оба поднялись в свою гостиную; и там Селия заметила, что Доротея, вместо того чтобы со своим обычным прилежным интересом заняться каким-нибудь делом, просто облокотилась на открытую книгу и посмотрела в окно на посеребренный от сырости большой кедр. Она сама взялась за изготовление игрушки для детей викария и не собиралась слишком опрометчиво вдаваться в подробности.
Доротея на самом деле думала, что Селии было бы желательно знать о важном изменении в положении мистера Кейсобона с тех пор, как он в последний раз был в доме: было бы несправедливо оставлять ее в неведении относительно того, что обязательно повлияет на ее отношение к нему. ; но было невозможно не уклоняться от того, чтобы сказать ей. Доротея упрекала себя в какой-то подлости в этой робости: ей всегда было противно иметь какие-то мелкие опасения или ухищрения по поводу своих поступков, но в этот момент она искала максимально возможной помощи, чтобы не бояться разъедающего действия довольно плотских намерений Селии. проза. Ее задумчивость была нарушена, а трудность принятия решения развеяна тихим и несколько гортанным голосом Селии, произнесшим своим обычным тоном замечание в сторону или «пока».
– Кто-нибудь еще придет отобедать, кроме мистера Кейсобона?
"Не то, что я знаю из."
«Надеюсь, есть кто-то еще. Тогда я не услышу, как он так ест свой суп.
«Что примечательного в том, что он ест суп?»
«Право, Додо, разве ты не слышишь, как он царапает ложкой? И он всегда моргает, прежде чем говорить. Я не знаю, моргнул ли Локк, но я уверен, что мне жаль тех, кто сидел напротив него, если он это сделал».
— Селия, — сказала Доротея с подчеркнутой серьезностью, — пожалуйста, не делайте больше подобных замечаний.
"Почему бы нет? Они совершенно верны, — возразила Селия, у которой были причины упорствовать, хотя она и начала немного бояться.
«Многое из того, что замечают только самые заурядные умы, истинно».
— Тогда я думаю, что самые обычные умы должны быть весьма полезными. Мне жаль, что у матери мистера Кейсобона не было простого ума: она могла бы научить его лучше. Селия внутренне испугалась и была готова бежать, раз она метнула это легкое копье.
Чувства Доротеи превратились в лавину, и никакой дальнейшей подготовки быть не могло.
— Верно вам сказать, Селия, что я помолвлена с мистером Кейсобоном.
Возможно, Селия еще никогда не бледнела так сильно. Бумажный человечек, которого она делала, повредил бы ногу, если бы не ее обычная забота о том, что она держала в руках. Она сразу же положила хрупкую фигуру и несколько мгновений сидела совершенно неподвижно. Когда она говорила, наворачивались слезы.
— О, Додо, надеюсь, ты будешь счастлив. Ее сестринская нежность не могла не взять верх над другими чувствами в эту минуту, и ее страхи были страхами привязанности.
Доротея все еще была обижена и взволнована.
— Значит, все решено? сказала Селия благоговейным тоном. — А дядя знает?
— Я принял предложение мистера Кейсобона. Мой дядя принес мне письмо, содержащее его; он знал об этом заранее».
— Прошу прощения, если я сказала что-то обидное, Додо, — сказала Селия с легким всхлипом. Она никогда не могла подумать, что она должна чувствовать то, что она чувствовала. Во всем этом было что-то траурное, а мистер Кейсобон казался исполняющим обязанности священника, о котором было бы неприлично говорить какие-то замечания.
«Ничего, Кити, не горюй. Мы никогда не должны восхищаться одними и теми же людьми. Я часто обижаю чем-то таким же образом; Я склонен слишком резко отзываться о тех, кто мне не нравится».
Несмотря на это великодушие, Доротея все еще страдала: возможно, не только от сдержанного удивления Селии, но и от ее мелких критических замечаний. Конечно, весь мир вокруг Типтона не одобрит этот брак. Доротея не знала никого, кто думал бы так же, как она, о жизни и ее лучших целях.
Тем не менее, еще до того, как вечер подошел к концу, она была очень счастлива. За час, проведенный тет-а-тет с мистером Кейсобоном, она разговаривала с ним с большей свободой, чем когда-либо прежде, и даже изливала свою радость при мысли о том, чтобы посвятить себя ему и узнать, как ей лучше всего разделить и дальше все его великие концы. Мистер Кейсобон был тронут небывалым восторгом (какой мужчина не был бы?) этим детским безудержным пылом: он не удивился (какой был бы любовник?), что он стал ее объектом.
— Моя дорогая юная леди — мисс Брук — Доротея! — сказал он, сжимая ее руку в своих ладонях. — Это счастье, большее, чем я когда-либо мог вообразить, что оно припасено для меня. То, что я когда-либо встречусь с умом и личностью, столь богатой смешанными милостями, которые могли бы сделать женитьбу желанной, действительно было далеко от моего представления. У вас есть все — нет, больше, чем все — те качества, которые я всегда считал характерными достоинствами женщины. Великая прелесть вашего пола заключается в его способности к пламенной самоотверженной привязанности, и в этом мы видим его способность округлять и дополнять существование нашего собственного. До сих пор я знал мало удовольствий, кроме более суровых: мои удовольствия были удовольствий одинокого студента. Я был не расположен собирать цветы, которые завяли бы в моей руке, но теперь я буду срывать их с жадностью, чтобы положить их на твою грудь».
Никакая речь не могла бы быть более честной по своему замыслу: холодная риторика в конце была столь же искренней, как лай собаки или карканье влюбленной ладьи. Не было бы опрометчиво заключить, что за теми сонетами к Делии, которые кажутся нам тонкой музыкой мандолины, не было никакой страсти?
Вера Доротеи восполняла все, что слова мистера Кейсобона, казалось, оставили невысказанными: какой верующий увидит тревожное упущение или неблагополучие? Текст, будь то пророк или поэт, расширяется для всего, что мы можем в него вложить, и даже его плохая грамматика возвышенна.
-- Я очень невежественна, вы удивитесь моему невежеству, -- сказала Доротея. «У меня так много мыслей, которые могут быть совершенно ошибочными; и теперь я смогу рассказать вам все о них и расспросить вас о них. Но, — добавила она, быстро представив вероятное чувство мистера Кейсобона, — я не буду вас слишком беспокоить; только когда вы склонны слушать меня. Вы, должно быть, часто устаете от погони за предметами на своем собственном пути. Я выиграю достаточно, если ты возьмешь меня с собой туда.
«Как я смогу теперь идти по пути без твоей компании?» -- сказал мистер Кейсобон, целуя ее искренний лоб и чувствуя, что небеса ниспослали ему благословение, во всех отношениях соответствующее его странным потребностям. На него бессознательно воздействовали чары природы, которая совершенно не имела скрытых расчетов ни для непосредственных эффектов, ни для более отдаленных целей. Именно это делало Доротею такой ребячливой и, по мнению некоторых судей, такой глупой, несмотря на всю ее известную умность; как, например, в данном случае, когда она бросилась, образно говоря, к ногам мистера Кейсобона и поцеловала его немодные галстуки на ботинках, как если бы он был протестантским папой. Она ни в малейшей степени не учила мистера Кейсобона спрашивать, достаточно ли он хорош для нее, а просто с тревогой спрашивала себя, как она может быть достаточно хороша для мистера Кейсобона. Перед его отъездом на следующий день было решено, что свадьба должна состояться в течение шести недель. Почему бы нет? Дом мистера Кейсобона был готов. Это был не пасторский дом, а большой особняк с примыкающим к нему большим участком земли. В пасторском доме жил викарий, который выполнял все обязанности, кроме чтения утренней проповеди.
ГЛАВА VI.

Язык моей госпожи подобен луговым травинкам,
Которые ранят тебя, гладя их праздной рукой.
Прекрасная резка - ее функция: Она делит
Духовным краем просо,
И делает нематериальные сбережения.

Когда карета мистера Кейсобона выезжала из ворот, она остановила подъезд фаэтона с пони, которым управляла дама со слугой, сидящим сзади. Было сомнительно, чтобы признание было взаимным, поскольку мистер Кейсобон рассеянно смотрел перед собой; но у дамы были быстрые глаза, она кивнула и спросила: «Как поживаете?» как раз вовремя, в самый последний момент. Несмотря на ее ветхую шляпку и очень старую индийскую шаль, по низкому реверансу, сделанному при входе в маленький фаэтон, было ясно, что смотритель гостиницы считает ее важной персоной.
— Ну, миссис Фитчетт, как теперь несутся ваши куры? — сказала красноглазая темноглазая дама самым четким точеным голосом.
— Неплохо для кладки, сударыня, но они привыкли есть свои яйца: я совсем не чувствую с ними покоя.
«О, каннибалы! Лучше сразу продать подешевле. Что вы будете продавать им пару? Нельзя есть кур с плохим характером по высокой цене».
-- Ну, сударыня, полкроны: я не мог их отпустить, не ниже.
«Полкроны, в эти времена! Приходите теперь — на куриный бульон Ректора в воскресенье. Он поглотил все наше, что я могу пощадить. Вы наполовину заплатили за проповедь, миссис Фитчетт, помните это. Возьми им пару турмаранов — красавчиков. Вы должны прийти и увидеть их. Среди ваших голубей нет турманов.
— Что ж, мадам, мастер Фитчетт пойдет к ним после работы. Он очень любит новые сорта; сделать вам обязанность».
«Обязать меня! Это будет лучшая сделка, которую он когда-либо заключал. Пара церковных голубей вместо пары злых испанских кур, которые едят собственные яйца! Не слишком ли вы с Фитчеттом хвалитесь, вот и все!
С последними словами фаэтон поехал дальше, оставив миссис Фитчетт смеяться и медленно качать головой с вставкой «Конечно , конечно ! » если бы дама ректора была менее свободомыслящей и скрягой. В самом деле, и фермеры, и рабочие в приходах Фрешитта и Типтона чувствовали бы прискорбную нехватку разговоров, если бы не рассказы о том, что говорила и делала миссис Кадуолладер: дама неизмеримо высокого происхождения, происходившая, так сказать, из неизвестного графы, тусклые, как толпа героических теней, которые ссылались на бедность, снижали цены и отпускали шутки в самой дружелюбной манере, хотя и с изгибом языка, который давал понять, кто она такая. Такая дама придавала добрососедство и сану, и религии и смягчала горечь неучтенной десятины. Гораздо более образцовый характер с примесью кислого достоинства не способствовал бы их пониманию Тридцати девяти статей и был бы менее социально объединяющим.
Мистер Брук, увидев достоинства миссис Кэдуолладер с другой точки зрения, немного поморщился, когда ее имя было объявлено в библиотеке, где он сидел один.
«Я вижу, у вас здесь был наш Лоуик Цицерон», — сказала она, усаживаясь поудобнее, откидывая накидку и показывая худощавую, но хорошо сложенную фигуру. — Я подозреваю, что вы с ним затеваете какие-то дурные политические дела, иначе вы бы не видели так много этого бойкого человека. Я сообщу против вас: помните, что вы оба подозрительны, так как вы приняли сторону Пиля по поводу католического билля. Я всем расскажу, что вы собираетесь встать на сторону Миддлмарча на стороне вигов, когда старый Пинкертон уйдет в отставку, и что Кейсобон собирается помогать вам тайным путем: будет подкупать избирателей брошюрами и открывать кабаки. для их распространения. Давай, исповедуйся!»
-- Ничего подобного, -- сказал мистер Брук, улыбаясь и протирая очки, но на самом деле немного краснея от импичмента. — Кейсобон и я не слишком много говорим о политике. Его мало волнует филантропическая сторона дела; наказания и тому подобное. Его волнуют только церковные вопросы. Знаете, это не моя линия поведения.
— Ра-а-а-а-а, слишком много, мой друг. Я слышал о ваших делах. Кто продал свой участок земли папистам в Мидлмарче? Я полагаю, что вы купили его специально. Ты идеальный Гай Фокс. Посмотрим, не сожжется ли твое чучело 5 ноября. Хамфри не стал бы ссориться с вами из-за этого, поэтому пришел я.
"Очень хороший. Я был готов к преследованию за то, что не преследовал — не преследовал, понимаете».
«Ну вот! Это ловушка, которую вы приготовили для охоты. Не позволяйте им заманить вас на торги, мой дорогой мистер Брук. Человек всегда выставляет себя дураком, болтая: нет оправдания, кроме как быть на правильной стороне, чтобы можно было просить благословения на свое мычание и бормотание. Вы потеряете себя, я предупреждаю вас. Вы сделаете субботний пирог из мнений всех сторон, и все вас забросают».
-- Вы знаете, именно этого я и ожидаю, -- сказал мистер Брук, не желая выдавать того, как мало ему понравился этот пророческий набросок, -- того, чего я ожидаю как независимый человек. Что касается вигов, то человек, который идет с мыслителями, вряд ли попадется на крючок какой-либо партии. Он может идти с ними до определенного момента — до определенного момента, знаете ли. Но это то, чего вы, дамы, никогда не понимаете.
«Где твоя определенная точка? Нет. Мне хотелось бы, чтобы мне сказали, как может человек иметь какой-то определенный смысл, если он не принадлежит ни к какой партии, ведет бродячий образ жизни и никогда не сообщает своим друзьям своего адреса. «Никто не знает, где будет Брук, на Брук рассчитывать не приходится», — вот что говорят о вас, если быть откровенным. А теперь стань респектабельным. Как тебе понравится ходить на сеансы, когда все тебя стесняются, а ты с нечистой совестью и с пустым карманом?
-- Я не претендую на то, чтобы спорить с дамой о политике, -- сказал мистер Брук с видом улыбающегося безразличия, но с довольно неприятным чувством от осознания того, что эта атака миссис Кадвалладер положила начало оборонительной кампании, к которой привели некоторые опрометчивые шаги. разоблачил его. — Представители вашего пола не мыслят, знаете ли, — varium et mutabile semper — что-то в этом роде. Ты не знаешь Верджила. Я знал» — г. Брук вовремя сообразил, что он не был лично знаком с августовским поэтом: «Я хотел сказать, бедный Стоддарт, знаете ли. Вот что он сказал. Вы, дамы, всегда против независимой позиции, что мужчина заботится только о правде и тому подобном. И нет в округе места, где мнение было бы более узким, чем здесь, — я не хочу бросать камни, знаете ли, но кто-то хочет занять независимую позицию; а если не я, то кто?»
"Кто? Да любой выскочка, у которого нет ни крови, ни положения. Люди со статусом должны потреблять свою независимую чепуху дома, а не болтать о ней. И ты! которые собираются выдать вашу племянницу, равно как и вашу дочь, за одного из наших шаферов. Сэр Джеймс был бы жестоко рассержен: ему будет слишком тяжело, если вы сейчас развернетесь и сделаете из себя вывеску вигов.
Мистер Брук снова внутренне содрогнулся, так как не успело решиться на помолвку Доротеи, как он подумал о грядущих насмешках миссис Кэдвалладер. Неосведомленным наблюдателям было бы легко сказать: «Поссоритесь с миссис Кадвалладер». но куда идти сельскому дворянину, который ссорится со своими старейшими соседями? Кто смог бы ощутить тонкий аромат имени Брук, если бы оно было произнесено небрежно, как вино без печати? Конечно, человек может быть космополитом только до определенного момента.
«Я надеюсь, что мы с Четтамом всегда будем хорошими друзьями; но, к сожалению, он не может жениться на моей племяннице, - сказал мистер Брук, с большим облегчением увидев в окно, что входит Селия.
"Почему бы нет?" сказала миссис Кэдуолладер с резким удивлением. -- Не прошло и двух недель с тех пор, как мы с тобой говорили об этом.
— Моя племянница выбрала другого жениха, вы знаете, выбрала его. Я не имел к этому никакого отношения. Я бы предпочел Четтам; и я должен был сказать, что Четтэм был мужчиной, которого выбрала бы любая девушка. Но нет никакого учета этих вещей. Ваш секс капризен, знаете ли.
-- Да кого же ты хочешь сказать, что собираешься отдать ее замуж? Мысли миссис Кадуолладер быстро обдумывали возможности выбора для Доротеи.
Но тут вошла Селия, расцветшая после прогулки по саду, и приветствие ею избавило мистера Брука от необходимости немедленно отвечать. Он поспешно встал и, сказав: «Кстати, я должен поговорить с Райтом о лошадях», быстро вышел из комнаты.
— Милое дитя мое, что это? Насчет помолвки вашей сестры? — сказала миссис Кэдуолладер.
— Она помолвлена с мистером Кейсобоном, — сказала Селия, прибегая, как обычно, к самой простой констатации факта и пользуясь случаем поговорить с женой священника наедине.
«Это ужасно. Как давно это продолжается?»
— Я узнал об этом только вчера. Они должны пожениться через шесть недель.
— Что ж, дорогая, желаю тебе радости твоего зятя.
— Мне так жаль Доротею.
"Извини! Это ее дело, я полагаю.
"Да; она говорит, что у мистера Кейсобона великая душа.
"От всего сердца."
— О, миссис Кадуолладер, я не думаю, что может быть приятно выйти замуж за человека с великой душой.
«Ну, моя дорогая, будь осторожна. Вы знаете, как выглядит один из них сейчас; когда придет следующий и захочет на тебе жениться, не принимай его».
— Я уверен, что никогда не должен.
"Нет; одного такого в семье достаточно. Значит, вашей сестре никогда не было дела до сэра Джеймса Четтама? Что бы вы сказали ему , если бы он был шурином?
«Мне должно было это очень понравиться. Я уверена, что он был бы хорошим мужем. Только, — добавила Селия, слегка краснея (иногда казалось, что она краснеет, когда дышала), — я не думаю, что он подошел бы Доротее.
— Недостаточно высокопарно?
«Додо очень строгий. Она так много думает обо всем и так разборчива в том, что говорят. Сэр Джеймс никогда не нравился ей.
— Она, должно быть, поощряла его, я уверен. Это не очень похвально».
«Пожалуйста, не сердитесь на Додо; она не видит вещей. Она так много думала о коттеджах и иногда была груба с сэром Джеймсом; но он так добр, что никогда этого не замечал.
-- Что ж, -- сказала миссис Кэдуолладер, накидывая шаль и вставая, как бы в спешке, -- я должна пойти прямо к сэру Джеймсу и сообщить ему об этом. К этому времени он привезет свою мать, и я должна позвонить. Твой дядя никогда ему не расскажет. Мы все разочарованы, моя дорогая. Молодые люди должны думать о своих семьях при вступлении в брак. Я подала дурной пример — вышла замуж за бедного священника и стала предметом жалости среди де Браси — вынуждена хитростью добывать уголь и молить небеса о своем салатном масле. Однако у Кейсобона достаточно денег; Я должен отдать ему должное. Что же касается его крови, то я полагаю, что семейное поселение состоит из трех собольих каракатиц и безудержного комментатора. Кстати, прежде чем я уйду, дорогая, я должен поговорить с вашей миссис Картер о выпечке. Я хочу отправить моего молодого повара, чтобы узнать о ней. Бедные люди с четырьмя детьми, вроде нас, знаете ли, не могут позволить себе содержать хорошего повара. Я не сомневаюсь, что миссис Картер меня одолжит. Повар сэра Джеймса — настоящий дракон.
Меньше чем за час миссис Кэдуолладер обошла миссис Картер и поехала во Фрешит-Холл, который находился недалеко от ее собственного пасторского дома, поскольку ее муж проживал во Фрешитте и держал священника в Типтоне.
Сэр Джеймс Четтам вернулся из короткого путешествия, из-за которого он отсутствовал пару дней, и переоделся, намереваясь отправиться в Типтон-Грейндж. Его лошадь стояла у дверей, когда подъехала миссис Кэдвалладер, и он тут же появился сам с хлыстом в руке. Леди Четтем еще не вернулась, но поручение миссис Кэдуолладер нельзя было отправить в присутствии конюхов, поэтому она попросила отвести ее в ближайшую оранжерею, чтобы посмотреть на новые растения; и, остановившись в задумчивости, сказала:
«У меня большое потрясение для вас; Надеюсь, ты не так далеко зашла в любви, как притворялась.
Бесполезно протестовать против того, как миссис Кэдуолладер ставит вещи. Но лицо сэра Джеймса немного изменилось. Он почувствовал смутную тревогу.
«Я верю, что Брук все-таки разоблачит себя. Я обвинил его в том, что он хотел встать на сторону Миддлмарча на стороне либералов, а он выглядел глупо и никогда этого не отрицал — говорил о независимой линии и обычной ерунде».
"Это все?" — сказал сэр Джеймс с большим облегчением.
-- Почему, -- возразила миссис Кадвалладер с более резкой нотой, -- вы не хотите сказать, что хотели бы, чтобы он превратился в общественного деятеля, в своего рода политического Дешёвого Джека?
— Думаю, его можно отговорить. Ему не понравятся расходы.
«Это то, что я сказал ему. В этом он уязвим для разума — всегда несколько крупиц здравого смысла в унции скупости. Скупость — главное качество для семей; это безопасная сторона для безумия. И в семье Бруков должна быть маленькая трещинка, иначе мы не увидим того, что должны увидеть.
"Что? Брук, представляющая Мидлмарч?
«Хуже этого. Я действительно чувствую себя немного ответственным. Я всегда говорил тебе, что мисс Брук будет прекрасной парой. Я знал, что в ней было много чепухи — взбалмошной методистской чепухи. Но эти вещи изнашивают девушек. Однако на этот раз я застигнут врасплох».
— Что вы имеете в виду, миссис Кадуолладер? — сказал сэр Джеймс. Его опасения, как бы мисс Брук не сбежала и не присоединилась к Моравским братьям или какой-нибудь нелепой секте, неизвестной хорошему обществу, немного смягчались сознанием того, что миссис Кэдуолладер всегда делала из вещей худшее. «Что случилось с мисс Брук? Пожалуйста, говори».
"Очень хорошо. Она помолвлена. Миссис Кэдуолладер помолчала несколько мгновений, наблюдая глубоко обиженное выражение лица своего друга, которое он пытался скрыть нервной улыбкой, хлестав сапогом; но вскоре добавила: «Помолвлена с Кейсобоном».
Сэр Джеймс уронил хлыст и нагнулся, чтобы поднять его. Быть может, никогда прежде на его лице не выражалось такого сосредоточенного отвращения, как тогда, когда он повернулся к миссис Кадуолладер и повторил: «Казобон?»
"Даже так. Теперь ты знаешь мое поручение.
"Боже! Это ужасно! Он ничем не лучше мумии!» (Точка зрения должна быть принята как точка зрения расцветающего и разочарованного соперника.)
«Она говорит, что он великая душа. Огромный пузырь, чтобы греметь в нем сушеным горохом!» — сказала миссис Кэдуолладер.
— Какое дело такому старому холостяку жениться? — сказал сэр Джеймс. «Он стоит одной ногой в могиле».
— Он, я полагаю, хочет снова вытащить его.
«Брук не должен этого допускать: он должен настоять на том, чтобы это было отложено до ее совершеннолетия. Тогда бы она лучше подумала. Для чего нужен опекун?»
— Как будто ты когда-нибудь сможешь выжать из Брук решимость!
— Кадвалладер может поговорить с ним.
«Не он! Хамфри находит всех очаровательными. Я никогда не смогу заставить его оскорблять Кейсобона. Он даже будет говорить хорошо о епископе, хотя я говорю ему, что это неестественно для бенефициарного священника; что можно сделать с мужем, который так мало заботится о приличиях? Я скрываю это, как могу, оскорбляя всех сам. Приходите, приезжайте, взбодритесь! Вы избавились от мисс Брук, девушки, которая потребовала бы, чтобы вы увидели звезды при дневном свете. Между нами говоря, маленькая Селия стоит двух ее и, вероятно, в конце концов будет лучшей парой. Этот брак с Казобоном все равно что пойти в женский монастырь.
— О, я лично думаю, что ради мисс Брук ее друзья должны попытаться использовать свое влияние.
— Ну, Хамфри еще не знает. Но когда я скажу ему, вы можете быть уверены, что он скажет: «Почему бы и нет? Кейсобон хороший парень, и молодой, достаточно молодой. Эти милосердные люди никогда не отличают уксус от вина, пока не проглотят его и не получат колики. Однако, будь я мужчиной, я бы предпочла Селию, особенно когда Доротеи не стало. Правда в том, что вы ухаживали за одним, а победили в другом. Я вижу, что она восхищается тобой почти так же сильно, как мужчина ожидает, чтобы им восхищались. Если бы это сказал кто-нибудь, кроме меня, вы могли бы подумать, что это преувеличение. Пока!"
Сэр Джеймс вручил миссис Кэдуолладер фаэтон, а затем вскочил на свою лошадь. Он не собирался отказываться от своей поездки из-за неприятных новостей своего друга — только для того, чтобы ехать быстрее в каком-то другом направлении, чем в Типтон-Грейндж.
Итак, с какой стати миссис Кэдвалладер вообще должна быть занята свадьбой мисс Брук; и почему, когда один матч, к которому, как ей нравилось думать, она приложила руку, был сорван, она должна была сразу же придумывать предварительные условия для другого? Был ли какой-нибудь хитроумный замысел, какой-нибудь план действий в прятки, которые могли бы быть обнаружены внимательными телескопическими часами? Вовсе нет: подзорная труба могла бы охватить приходы Типтона и Фрешита, всю территорию, которую миссис Кэдвалладер посетила на своем фаэтоне, не засвидетельствовав ни одного разговора, который мог бы возбудить подозрения, или сцены, из которой она не вернулась бы с тем же невозмутимым видом. зоркость глаз и такой же высокий природный цвет. На самом деле, если бы это удобное транспортное средство существовало во времена Семи Мудрецов, кто-нибудь из них, несомненно, заметил бы, что можно мало узнать о женщинах, следуя за ними в их пони-фаэтонах. Даже с микроскопом, направленным на каплю воды, мы обнаруживаем, что делаем интерпретации, которые оказываются довольно грубыми; ибо в то время как сквозь слабую линзу вам может показаться, что вы видите существо, проявляющее активную ненасытность, в которую активно играют другие более мелкие существа, как если бы они были множеством одушевленных налоговых пенни, более сильная линза открывает вам некоторые мельчайшие волоски, которые создают вихри для этих жертв. в то время как глотатель пассивно ждет получения обычая. Таким образом, метафорически говоря, сильная линза, примененная к сватовству миссис Кадвалладер, покажет игру мелких причин, порождающих то, что можно назвать мысленными и речевыми вихрями, чтобы принести ей пищу, в которой она нуждалась. Ее жизнь была по-деревенски простой, совершенно свободной от грязных, опасных или иных важных тайн, и на нее сознательно не влияли великие дела мира. Тем более ее интересовали дела большого мира, когда они сообщались в письмах знатных родственников: то, как обаятельные младшие сыновья скатились с ума, женившись на своих любовницах; прекрасный старческий идиотизм молодого лорда Тапира и яростный подагрический юмор старого лорда Мегатерия; точное скрещивание генеалогий, которое привело корону к новой ветви и расширило скандальные отношения, - это были темы, детали которых она сохранила с предельной точностью и воспроизвела их в прекрасном наборе эпиграмм, которыми она сама наслаждалась. больше потому, что она так же безоговорочно верила в рождение и нерождение, как в дичь и паразитов. Она никогда ни от кого не отказалась бы по причине бедности: де Браси, вынужденный обедать в миске, показался бы ей образцом пафоса, достойным преувеличения, и я боюсь, что его аристократические пороки не привели бы ее в ужас. Но ее чувство к вульгарным богачам было своего рода религиозной ненавистью: они, вероятно, заработали все свои деньги на высоких розничных ценах, а миссис Кадуолладер ненавидела высокие цены за все, что не оплачивалось натурой в пасторском доме: такие люди не часть Божьего замысла в сотворении мира; и их акцент был болезнью для ушей. Город, изобиловавший такими монстрами, был не более чем чем-то вроде низменной комедии, которую нельзя было учесть в благоустроенной схеме вселенной. Пусть любая дама, склонная быть строгой с миссис Кадвалладер, поинтересуется, насколько обширны ее собственные прекрасные взгляды, и будет совершенно уверена, что они дают место для всех жизней, которые имеют честь сосуществовать с ее жизнью.
С таким умом, активным, как фосфор, кусающим все, что попадется, и придающим форму, которая ему подходит, как могла миссис Кэдуолладер чувствовать, что мисс Брукс и их супружеские перспективы ей чужды? тем более, что у нее уже много лет было привычкой бранить мистера Брука с самой дружеской откровенностью и давать ему понять по секрету, что она считает его бедным существом. С момента первого приезда юных леди в Типтон она заранее устроила свадьбу Доротеи с сэром Джеймсом, и если бы она состоялась, то была бы совершенно уверена, что это ее рук дело: что брак не должен состояться после того, как раздражение, которому посочувствует каждый мыслитель. Она была дипломатом Типтона и Фрешита, и если что-то случилось вопреки ей, это было оскорбительным нарушением правил. Что же касается подобных причуд мисс Брук, то миссис Кэдуолладер не терпела их и теперь увидела, что ее мнение об этой девушке было заражено слабой милосердностью ее мужа: этими методистскими капризами, этим видом более религиозного, чем ректором и викарием, произошло от более глубокой и более серьезной болезни, чем она хотела верить.
«Однако, — сказала миссис Кадвалладер сначала самой себе, а потом своему мужу, — я ее бросаю: если бы она вышла замуж за сэра Джеймса, у нее был шанс стать здравомыслящей, благоразумной женщиной. Он никогда бы не стал ей противоречить, а когда женщине не возражают, у нее нет повода упрямиться в своих нелепостях. А теперь я желаю ей радости от ее власяницы».
Из этого вытекало, что миссис Кэдуолладер должна была выбрать еще один брак для сэра Джеймса, и, приняв решение, что это должна быть младшая мисс Брук, не могло быть более искусного шага к успеху ее плана, чем ее намек на баронет, что он произвел впечатление на сердце Селии. Ибо он не был из тех джентльменов, которые томятся по недосягаемому яблоку Сапфо, которое смеется с самой верхней ветки, - чарам, которые

«Улыбайся, как связка первоцветов на утесе, Чтобы на нее не наткнулась охотная рука».

Ему нечего было писать сонетов, и его не могло не порадовать, что он не был объектом предпочтения женщины, которую он предпочитал. Осознание того, что Доротея выбрала мистера Кейсобона, уже ослабило его привязанность и ослабило ее хватку. Хотя сэр Джеймс был охотником, к женщинам он относился иначе, чем к тетеревам и лисицам, и не рассматривал свою будущую жену как добычу, ценную главным образом из-за азарта охоты. Он также не был настолько хорошо знаком с обычаями первобытных народов, чтобы чувствовать, что идеальный бой для нее, так сказать, с томагавком в руке, был необходим для исторической преемственности брачных уз. Наоборот, при любезном тщеславии, которое привязывает нас к тем, кто нас любит, и отвращает к равнодушным, а также к доброму и благодарному характеру, одна мысль о том, что женщина проявляет к нему доброту, пряла маленькие нити нежность из его сердца к ней.
Так случилось, что после того, как сэр Джеймс довольно быстро ехал в направлении от Типтон-Грейнджа в течение получаса, он замедлил шаг и, наконец, свернул на дорогу, которая должна была привести его обратно более коротким путем. Различные чувства пробудили в нем решимость все-таки отправиться сегодня на мызу, как будто ничего нового не произошло. Он не мог не радоваться, что так и не сделал предложение и не был отвергнут; простая дружеская вежливость требовала, чтобы он навестил Доротею по поводу коттеджей, и теперь, к счастью, миссис Кэдуолладер подготовила его, чтобы поздравить, если потребуется, не выказывая особой неловкости. Ему это очень не нравилось: расставание с Доротеей было для него очень мучительно; но было что-то в решимости нанести этот визит немедленно и подавить всякое проявление чувств, которое было чем-то вроде язвительного и противодействующего раздражения. И хотя он отчетливо не осознавал этого импульса, в нем определенно присутствовало ощущение, что Селия будет здесь и что он должен уделять ей больше внимания, чем раньше.
Мы, смертные, мужчины и женщины, поглощаем много разочарований между завтраком и обедом; сдерживай слезы и смотри немного бледно на губы, а в ответ на вопросы говори: «О, ничего!» Гордость помогает нам; а гордыня — неплохая вещь, когда она только побуждает нас скрывать наши собственные обиды, а не причинять боль другим.
ГЛАВА VII.

“Piacer e popone Vuol
la sua stagione”.
— Итальянская пословица .

Мистер Кейсобон, как и следовало ожидать, в эти недели проводил большую часть своего времени в Грейндже, и ухаживания мешали продвижению его великого труда — «Ключа ко всем мифологиям» — естественно, заставляли его с нетерпением ждать. с нетерпением ждет счастливого окончания ухаживания. Но он умышленно навлек на себя эту помеху, решив, что настало время украсить свою жизнь прелестями женского общества, осветить уныние, которое усталость могла повиснуть в промежутках прилежного труда, пьесой. женского воображения, и обеспечить в этом, его кульминационном возрасте, утешение женской заботы на склоне лет. Поэтому он решил отдаться потоку чувств и, может быть, был удивлен, обнаружив, что это был чрезвычайно мелкий ручеек. Так как в засушливых регионах крещение погружением в воду могло совершаться только символически, мистер Кейсобон обнаружил, что окропление было крайним приближением к погружению, которое мог дать ему его поток; и он пришел к выводу, что поэты сильно преувеличили силу мужской страсти. Тем не менее он с удовольствием заметил, что мисс Брук проявляла горячую покорную привязанность, которая обещала исполнить его самые приятные брачные планы. Раз или два ему приходило в голову, что, возможно, в Доротее есть какой-то недостаток, объясняющий умеренность его покинутости; но он не мог распознать недостаток или представить себе женщину, которая понравилась бы ему больше; так что явно не было никакой причины прибегать к чему-либо, кроме преувеличений человеческих традиций.
«Могу ли я сейчас подготовиться к тому, чтобы быть более полезным?» сказала ему Доротея, однажды утром, рано во время ухаживания; «Неужели я не могу научиться читать вам вслух по-латыни и по-гречески, как дочери Мильтона учили своего отца, не понимая того, что они читают?»
-- Боюсь, это вас утомит, -- сказал мистер Кейсобон, улыбаясь. -- И действительно, если я правильно помню, молодые женщины, о которых вы упомянули, сочли это упражнение в незнакомых языках поводом для бунта против поэта.
"Да; но, во-первых, они были очень непослушными девчонками, иначе гордились бы служить такому отцу; а во-вторых, они могли бы заниматься в частном порядке и научиться понимать то, что они читают, и тогда это было бы интересно. Надеюсь, ты не думаешь, что я буду непослушной и глупой?
«Я ожидаю, что вы будете всем, чем может быть изысканная юная леди во всех возможных жизненных отношениях. Несомненно, было бы большим преимуществом, если бы вы могли копировать греческий иероглиф, и для этого было бы хорошо начать с небольшого чтения».
Доротея восприняла это как драгоценное разрешение. Она не стала бы сразу же просить мистера Кейсобона учить ее языкам, боясь, чтобы все было утомительно, а не полезно; но не только из любви к будущему мужу она хотела знать латынь и греческий. Эти области мужского знания казались ей опорой, с которой вся истина могла быть видна более правдоподобно. А так она постоянно сомневалась в собственных выводах, потому что чувствовала собственное невежество: как могла она быть уверена, что однокомнатные дачи не во славу Божию, когда появлялись люди, знающие классиков, примиряющие равнодушие к дачам с рвение к славе? Возможно, потребуется даже иврит — по крайней мере, алфавит и несколько корней, — чтобы проникнуть в суть вещей и здраво судить о социальных обязанностях христианина. И она еще не дошла до того отречения, при котором довольствовалась бы мудрым мужем: она хотела, бедняжка, сама быть мудрой. Мисс Брук, конечно, была очень наивна при всей своей мнимой проницательности. Селия, чей ум никогда не считался слишком сильным, с гораздо большей готовностью увидела пустоту притязаний других людей. Иметь вообще мало чувств, по-видимому, является единственной гарантией против того, чтобы чувствовать слишком много в каком-либо конкретном случае.
Однако мистер Кейсобон согласился слушать и учить в течение часа вместе, как школьный учитель маленьких мальчиков или, скорее, как любовник, которому элементарное невежество и затруднения хозяйки трогательно подходят. Немногим ученым не понравилось бы преподавание алфавита при таких обстоятельствах. Но сама Доротея была несколько шокирована и обескуражена собственной глупостью, а полученные ею ответы на некоторые робкие вопросы о значении греческих акцентов вселили в нее болезненное подозрение, что здесь действительно могут быть тайны, не поддающиеся объяснению женскому разуму. .
У мистера Брука не было никаких сомнений на этот счет, и однажды он со своей обычной твердостью высказался по этому поводу, зайдя в библиотеку во время чтения.
— Ну, а теперь, Кейсобон, такие глубокие занятия, классика, математика и тому подобное слишком обременительны для женщины — слишком обременительны, знаете ли.
— Доротея учится просто читать символы, — сказал мистер Кейсобон, уклоняясь от вопроса. — У нее была очень обдуманная мысль спасти мои глаза.
— А, ну, без понимания, знаете ли, — может быть, это и не так уж плохо. Но в женском уме есть легкость — прикосновение и вперед — музыка, изобразительное искусство и тому подобное — они должны изучать это до определенного момента, женщины должны; но в легкой форме, вы знаете. Женщина должна иметь возможность сесть и сыграть вам или спеть вам старую добрую английскую мелодию. Это то, что мне нравится; хотя я много чего слышал - был в опере в Вене: Глюка, Моцарта, все в этом роде. Но я консерватор в музыке — это не то же самое, что и идеи. Я придерживаюсь старых добрых мелодий».
"Мистер. Кейсобон не любит фортепьяно, и я очень рада, что он не любит, - сказала Доротея, чье пренебрежительное отношение к домашней музыке и женскому изящному искусству можно простить ей, принимая во внимание мелкое звяканье и смазывание, в которых они главным образом состояли в то темное время суток. период. Она улыбнулась и посмотрела на жениха благодарными глазами. Если бы он всегда просил ее сыграть «Последнюю розу лета», ей потребовалось бы много смирения. — Он говорит, что в Ловике есть только старый клавесин, и он завален книгами.
— А, вот ты позади Селии, моя дорогая. Теперь Селия очень красиво играет и всегда готова играть. Однако, поскольку Кейсобону это не нравится, с вами все в порядке. Но жаль, что у вас не должно быть таких маленьких развлечений, Кейсобон: всегда натянутый лук - такие вещи, знаете ли, - не годятся.
«Я никогда не мог смотреть на это как на развлечение, когда мои уши дразнят размеренными звуками», — сказал мистер Кейсобон. «Многократно повторенная мелодия производит нелепый эффект, заставляя слова в моей голове исполнять что-то вроде менуэта, чтобы отсрочить ритм — эффект, я думаю, едва переносимый после отрочества. Что же касается более величественных форм музыки, достойных сопровождать торжественные празднества и даже служить воспитательным влиянием, согласно древним представлениям, я ничего не говорю, ибо они нас непосредственно не касаются».
"Нет; но музыка такого рода мне должна нравиться, — сказала Доротея. «Когда мы возвращались домой из Лозанны, мой дядя взял нас послушать великий орган во Фрайберге, и это заставило меня рыдать».
-- Такого рода вещи вредны для здоровья, моя дорогая, -- сказал мистер Брук. — Кейсобон, теперь она будет в ваших руках: вы должны научить мою племянницу относиться ко всему спокойнее, а, Доротея?
Он закончил с улыбкой, не желая обидеть свою племянницу, но на самом деле думая, что, возможно, для нее было бы лучше рано выйти замуж за такого трезвого человека, как Кейсобон, поскольку она не хочет слышать о Четтаме.
«Замечательно, однако, — сказал он себе, выходя из комнаты, — чудесно, что он ей понравился. Тем не менее, матч хороший. Я должен был выйти из своего дела, чтобы помешать этому, пусть миссис Кэдуолладер говорит, что хочет. Он совершенно уверен, что он епископ, это Кейсобон. Это была очень своевременная его брошюра по католическому вопросу: по крайней мере, благочиние. Они должны ему благочиние.
И здесь я должен оправдать претензию на философскую рефлексию, заметив, что мистер Брук в данном случае мало думал о радикальной речи, которую он в более поздний период заставил произнести о доходах епископов. Какой изящный историк упустит поразительную возможность указать, что его герои не предвидели ни мировой истории, ни даже своих собственных поступков? Например, Генрих Наваррский, будучи младенцем-протестантом, мало думал о том, чтобы стать католическим монархом. ; или что Альфред Великий, когда он измерял свои трудовые ночи горящими свечами, не имел представления о том, что будущие джентльмены будут измерять свои праздные дни часами. Вот рудник правды, который, как бы энергично его ни разрабатывали, вероятно, переживет наш уголь.
Но о мистере Бруке я делаю еще одно замечание, возможно, менее обоснованное прецедентом, а именно, что, если бы он предвидел свою речь, это не имело бы большого значения. Одно дело с удовольствием думать о том, что муж его племянницы имеет большой церковный доход, другое дело произносить либеральную речь; и это узкий ум, который не может смотреть на предмет с разных точек зрения.
ГЛАВА VIII.

«О, спасите ее! Я теперь ее брат,
А ты ее отец. Каждая нежная дева
должна иметь опекуна в лице каждого джентльмена».

Для сэра Джеймса Четтэма было удивительно, как он продолжал любить ходить в Мызу после того, как однажды столкнулся с трудностями, впервые увидев Доротею в свете женщины, помолвленной с другим мужчиной. Конечно, раздвоенная молния, казалось, прошла сквозь него, когда он впервые подошел к ней, и на протяжении всего разговора он оставался в сознании, скрывая беспокойство; но, как бы хорош он ни был, надо признать, что его беспокойство было меньше, чем если бы он считал своего соперника блестящей и желанной парой. У него не было ощущения, что мистер Кейсобон затмил его; он был только потрясен тем, что Доротея была в меланхолической иллюзии, и его огорчение потеряло часть своей горечи, смешавшись с состраданием.
Тем не менее, в то время как сэр Джеймс сказал себе, что он полностью покорился ей, так как с извращенностью Дездемоны она не повлияла на предполагаемый брак, который был явно подходящим и соответствовал природе; он еще не мог быть совершенно пассивным при мысли о ее помолвке с мистером Кейсобоном. В тот день, когда он впервые увидел их вместе в свете своих нынешних знаний, ему показалось, что он недостаточно серьезно отнесся к этому делу. Брук была действительно виновна; он должен был помешать этому. Кто мог говорить с ним? Что-то можно было бы сделать, может быть, уже сейчас, хотя бы для того, чтобы отсрочить свадьбу. По пути домой он зашел в дом священника и спросил мистера Кадуолладера. К счастью, ректор был дома, и его гостя проводили в кабинет, где висели все рыболовные снасти. Но сам он был в соседней комнатке, работал со своим токарным станком, и позвал баронета присоединиться к нему. Эти двое были лучшими друзьями, чем любой другой землевладелец и священнослужитель в графстве — важный факт, который соответствовал дружелюбному выражению их лиц.
Мистер Кадуолладер был крупным мужчиной с пухлыми губами и милой улыбкой; очень простой и грубый внешне, но с той твердой невозмутимой легкостью и добродушием, которые заразительны и, как большие травянистые холмы на солнце, успокаивают даже раздраженный эгоизм и заставляют его несколько устыдиться самого себя. "Ну, как ты?" — сказал он, показывая руку, которую нельзя было схватить. «Прости, что я скучал по тебе раньше. Есть что-то особенное? Ты выглядишь рассерженным.
На лбу сэра Джеймса была небольшая морщинка, небольшая впадина брови, которую он, казалось, нарочно преувеличил, отвечая.
— Это всего лишь поведение Брук. Я действительно думаю, что кто-то должен поговорить с ним.
"Что? в смысле стоять? — сказал мистер Кэдуолладер, продолжая расставлять барабаны, которые он только что крутил. «Я не думаю, что он это имел в виду. Но в чем беда, если ему это нравится? Всякий, кто возражает против виггери, должен быть рад, когда виги не приютят самого сильного парня. Они не перевернут Конституцию, используя голову нашего друга Брука в качестве тарана».
-- О, я не это имел в виду, -- сказал сэр Джеймс, который, положив шляпу и бросившись в кресло, принялся гладить свою ногу и с большой горечью осматривать подошву своего сапога. «Я имею в виду этот брак. Я имею в виду, что он позволил этой цветущей молодой девушке выйти замуж за Кейсобона.
— Что случилось с Кейсобоном? Я не вижу в нем ничего плохого, если он нравится девушке.
«Она слишком молода, чтобы знать, что ей нравится. Ее опекун должен вмешаться. Он не должен допускать, чтобы это делалось так опрометчиво. Удивительно, как такой человек, как вы, Кэдвалладер, человек, имеющий дочерей, может смотреть на это дело с безразличием и с таким сердцем, как у вас! Подумай об этом серьезно».
"Я не шучу; Я максимально серьезен, — сказал ректор с вызывающим внутренним смешком. — Ты такая же плохая, как Элинор. Она хотела, чтобы я пошел читать лекции Брук; и я напомнил ей, что ее друзья были очень плохого мнения о свадьбе, которую она завела, когда выходила за меня замуж.
-- Но посмотрите на Кейсобона, -- с негодованием сказал сэр Джеймс. «Ему должно быть пятьдесят, и я не верю, что он когда-либо мог быть чем-то большим, чем тень человека. Посмотри на его ноги!»
«Черт бы побрал вас, красивые молодые люди! вы думаете о том, чтобы иметь все по-своему в мире. Вы не понимаете женщин. Они не восхищаются вами и вполовину так сильно, как вы восхищаетесь собой. Элинор говорила своим сестрам, что вышла за меня из-за моего уродства — оно было таким разнообразным и забавным, что совершенно покорило ее благоразумие.
"Ты! Женщине было достаточно легко любить тебя. Но это не вопрос красоты. Мне не нравится Кейсобон. Это был самый сильный способ сэра Джеймса намекнуть, что он плохо относится к характеру человека.
"Почему? что ты знаешь против него? — сказал ректор, откладывая катушки и с видом внимания засовывая большие пальцы в проймы рук.
Сэр Джеймс помолчал. Обычно ему нелегко было излагать свои доводы: ему казалось странным, что люди не должны знать их без ведома, так как он чувствовал только разумное. Наконец он сказал:
— Итак, Кадвалладер, есть ли у него сердце?
"Ну да. Я имею в виду не плавящееся, а здоровое ядро, в чем вы можете быть уверены. Он очень добр к своим бедным родственникам: дает пенсии нескольким женщинам и дает образование молодому парню за большие деньги. Казобон действует согласно своему чувству справедливости. Сестра его матери вышла неудачной парой — я думаю, полячка — потеряла себя — во всяком случае, ее семья отреклась от нее. Если бы не это, у Кейсобона не было бы столько денег вдвое. Я полагаю, что он пошел сам, чтобы найти своих кузенов и посмотреть, что он может сделать для них. Каждый человек не звенел бы так хорошо, если бы вы попробовали его металл. Вы бы, Четтам; но не всякий мужчина».
— Не знаю, — сказал сэр Джеймс, краснея. — Я не так уверен в себе. Он сделал паузу на мгновение, а затем добавил: — Это был правильный поступок со стороны Кейсобона. Но человек может хотеть поступать правильно и при этом быть своего рода пергаментным кодексом. Женщина не может быть счастлива с ним. И я думаю, что когда девушка так молода, как мисс Брук, ее друзья должны немного вмешиваться, чтобы помешать ей сделать какую-нибудь глупость. Вы смеетесь, потому что воображаете, будто я что-то чувствую на свой счет. Но, клянусь честью, это не так. Я бы чувствовал то же самое, будь я братом или дядей мисс Брук.
— Ну, а что тебе делать?
«Я должен сказать, что решение о браке не должно приниматься, пока она не достигнет совершеннолетия. И полагайтесь на него, в таком случае он никогда не оторвется. Я бы хотел, чтобы вы увидели это так же, как я, я бы хотел, чтобы вы поговорили об этом с Брук.
Сэр Джеймс поднялся, заканчивая свою фразу, потому что увидел миссис Кэдуолладер, выходящую из кабинета. Она держала за руку свою младшую девочку, лет пяти, которая тотчас же подбежала к папе и устроилась поудобнее у него на коленях.
— Я слышу, о чем ты говоришь, — сказала жена. — Но вы не произведете никакого впечатления на Хамфри. Пока рыба клюет на его наживку, каждый остается тем, кем он должен быть. Благослови вас, у Кейсобона есть ручей, где ловится форель, и он не заботится о том, чтобы ловить в нем рыбу: может ли быть лучший парень?
-- Что ж, в этом что-то есть, -- сказал ректор со своим тихим, внутренним смехом. «Это очень хорошее качество для мужчины — иметь ручей с форелью».
-- А если серьезно, -- сказал сэр Джеймс, чья досада еще не улеглась, -- неужели вы не думаете, что ректор мог бы сделать что-нибудь полезное, если бы говорил?
-- О, я заранее сказала вам, что он скажет, -- ответила миссис Кэдуолладер, подняв брови. «Я сделал, что мог: умываю руки после брака».
— Во-первых, — сказал ректор с довольно серьезным видом, — было бы нелепо ожидать, что я смогу убедить Брука и заставить его действовать соответственно. Брук очень хороший парень, но мясистый; он войдет в любую форму, но он не будет держать форму ».
— Он может оставаться в форме достаточно долго, чтобы отсрочить свадьбу, — сказал сэр Джеймс.
— Но, мой дорогой Четтам, с чего бы мне использовать свое влияние во вред Кейсобону, если бы я не был гораздо более уверен, чем сейчас, что действую в интересах мисс Брук? Я не знаю никакого вреда от Казобона. Меня не интересуют его Ксисутрус, Фи-фо-фум и все остальное; но тогда ему нет дела до моей удочки. Что касается его позиции по католическому вопросу, то это было неожиданно; но он всегда был вежлив со мной, и я не понимаю, почему я должен портить ему забаву. Насколько я могу судить, мисс Брук может быть с ним счастливее, чем с любым другим мужчиной.
«Хамфри! У меня нет терпения с тобой. Ты же знаешь, что предпочел бы обедать под живой изгородью, чем с Кейсобоном наедине. Вам нечего сказать друг другу».
— Какое это имеет отношение к тому, что мисс Брук выходит за него замуж? Она делает это не для моего развлечения».
-- В его теле нет хорошей красной крови, -- сказал сэр Джеймс.
"Нет. Кто-то подложил каплю под увеличительным стеклом, и там сплошные точки с запятой и скобки, — сказала миссис Кэдуолладер.
-- Почему он не выпускает свою книгу вместо того, чтобы жениться, -- сказал сэр Джеймс с отвращением, которое он считал оправданным здравым смыслом английского дилетанта.
«О, ему снятся сноски, и они убегают со всеми его мозгами. Говорят, когда он был маленьким мальчиком, он сделал реферат «Hop o' my Thumb», и с тех пор он делает рефераты. Фу! И это тот мужчина, с которым, как продолжает Хамфри, может быть счастлива женщина».
-- Что ж, мисс Брук любит именно его, -- сказал ректор. — Я не утверждаю, что понимаю вкус каждой молодой леди.
— А если бы она была твоей родной дочерью? — сказал сэр Джеймс.
— Это было бы другое дело. Она не моя дочь, и я не чувствую себя обязанным вмешиваться. Casaubon так же хорош, как и большинство из нас. Он ученый священнослужитель, пользующийся уважением. Какой-то радикальный товарищ, выступавший в Мидлмарче, сказал, что Кейсобон был образованным сотрудником, рубившим солому, а Фреке - действующим должностным лицом, а я - занимающимся рыболовством. И, честное слово, я не вижу, чтобы один был хуже или лучше другого. Ректор закончил с его молчаливым смехом. Он всегда видел шутку любой сатиры против себя. Его совесть была велика и легка, как и все остальное в нем: она делала только то, что могла делать без всяких затруднений.
Ясно, что через мистера Кэдуолладера не могло быть никакого вмешательства в брак мисс Брук; и сэр Джеймс с некоторой грустью почувствовал, что она имеет полное право ошибаться в своих суждениях. Это было признаком его доброго нрава, что он нисколько не ослабел в своем намерении выполнить план Доротеи относительно коттеджей. Несомненно, эта настойчивость была лучшим средством защиты его собственного достоинства, но гордость только помогает нам быть великодушными; оно никогда не делает нас такими, как тщеславие не делает нас остроумными. Теперь она была достаточно осведомлена о положении сэра Джеймса по отношению к ней, чтобы оценить честность его настойчивого выполнения долга домовладельца, к которому он сначала был склонен любезностью любовника, и ее удовольствие от этого было достаточно велико, чтобы считаться что-то даже в ее нынешнем счастье. Возможно, она уделяла коттеджам сэра Джеймса Четтама все внимание, которое могла уделить от мистера Кейсобона, или, скорее, от симфонии полных надежд мечтаний, восхищенного доверия и страстного самопожертвования, которые этот ученый джентльмен заставил играть в ее душе. Поэтому случилось так, что в последующие визиты добрый баронет, в то время как он начал уделять Селии мало внимания, все больше и больше охотно разговаривал с Доротеей. Теперь она была совершенно непринужденна и не раздражена по отношению к нему, и он постепенно открывал для себя радость откровенной доброты и товарищества между мужчиной и женщиной, у которых нет страсти скрывать или признаваться.
ГЛАВА IX.

1 -й Гент . Древняя земля в древних оракулах
    Называется «законолюбивой»: вся борьба Там
    Была за порядком и совершенным правилом.
    Молитесь, где теперь лежат такие земли? . . .

2 -й Гент . Да где же они лежали издревле — в человеческих душах.

Поведение мистера Кейсобона в отношении урегулирования вопросов вполне удовлетворило мистера Брука, и предварительные приготовления к свадьбе прошли гладко, сократив недели ухаживаний. Обрученная невеста должна увидеть свой будущий дом, и продиктовать любые изменения, которые она хотела бы там сделать. Женщина диктует до замужества, чтобы потом иметь желание подчиняться. И, конечно же, ошибки, которые мы, смертные мужчины и женщины, совершаем, когда идем своим путем, могут вызвать некоторое удивление, что мы так его любим.
Серым, но сухим ноябрьским утром Доротея поехала в Лоуик в компании дяди и Селии. Домом мистера Кейсобона был особняк. Неподалеку, видная из некоторых уголков сада, стояла маленькая церковь, а напротив старый пасторский дом. В начале своей карьеры мистер Кейсобон владел только живыми, но после смерти брата он стал владельцем и поместья. Там был небольшой парк с прекрасным старым дубом кое-где и липовая аллея, ведущая к юго-западному фасаду, с заглубленной оградой между парком и прогулочной площадкой, так что из окон гостиной взгляд беспрестанно скользил по склон зелени до лип заканчивался уровнем кукурузы и пастбищ, которые часто, казалось, растворялись в озере под заходящим солнцем. Это была счастливая сторона дома, ибо юг и восток выглядели довольно меланхолично даже при самом ясном утре. Территория здесь была более тесной, за клумбами не особенно тщательно ухаживали, а большие группы деревьев, главным образом темных тисов, росли высоко, не более чем в десяти ярдах от окон. Здание из зеленоватого камня было в старом английском стиле, не безобразное, но с маленькими окнами и меланхоличным видом: дом, в котором должны быть дети, много цветов, открытые окна и небольшие перспективы ярких вещей, чтобы это кажется радостным домом. В этот поздний конец осени, когда редкие остатки желтых листьев медленно падали на темные вечнозеленые растения в тишине без солнечного света, дом тоже дышал осенним упадком, и мистер Кейсобон, когда он явился, не цвел так, как хотелось бы. может быть брошен в облегчение на этом фоне.
"О, Боже!" Селия сказала себе: «Я уверена, что во Фрешит-Холле было бы приятнее, чем здесь». Она подумала о белом камне, портике с колоннами и террасе, полной цветов, сэре Джеймсе, улыбающемся над ними, как принце, вышедшем из своего очарования в розовом кусте, с носовым платком, быстро преобразившимся из нежнейших пахучих лепестков - сэр Джеймс , которые так приятно говорили всегда о вещах, в которых есть здравый смысл, а не об учебе! У Селии были те легкие юношеские женские вкусы, которые иногда предпочитают в женах серьезные и обветренные джентльмены; но, к счастью, предвзятость мистера Кейсобона была иной, потому что у него не было бы никаких шансов с Селией.
Доротея, напротив, нашла в доме и на территории все, что могла пожелать: темные книжные полки в длинной библиотеке, ковры и занавески с потускневшими от времени цветами, любопытные старинные карты и виды с высоты птичьего полета на стенах коридор, с кое-где внизу старой вазой, не угнетал ее и казался более веселым, чем слепки и картины на Мызе, которые ее дядя давным-давно привез домой из своих путешествий; принимал в свое время. Для бедной Доротеи эти суровые классические наготы и ухмыляющиеся ренессансные корреджо были до боли необъяснимы, если смотреть в самую гущу ее пуританских концепций: ее никогда не учили, как она может привести их в хоть какое-то отношение к своей жизни. Но владельцы Лоуика, по-видимому, не были путешественниками, и мистер Кейсобон изучал прошлое не с помощью подобных пособий.
Доротея ходила по дому с восхитительным волнением. Все казалось ей священным: это должен был быть дом ее жены, и она смотрела с полными доверия глазами на мистера Кейсобона, когда он специально обращал ее внимание на какое-то действительное устройство и спрашивал ее, не хочет ли она перемены. Все обращения к ее вкусу она встречала с благодарностью, но не видела ничего, что можно было бы изменить. Его усилия, направленные на точную вежливость и формальную нежность, не имели для нее недостатка. Она заполнила все пробелы непроявленными совершенствами, толкуя его так же, как истолковывала дела Провидения, и объясняя кажущиеся разногласия собственной глухотой к высшим гармониям. И в течение недель ухаживания остается много пробелов, которые любящая вера заполняет счастливой уверенностью.
-- А теперь, дорогая Доротея, я хочу, чтобы вы оказали мне услугу и указали, какую комнату вы хотели бы сделать своим будуаром, -- сказал мистер Кейсобон, показывая, что его взгляды на женскую природу достаточно широки, чтобы включать в себя это требование.
-- Очень мило с вашей стороны так думать, -- сказала Доротея, -- но уверяю вас, я бы предпочла, чтобы все эти вопросы решались за меня. Я буду гораздо счастливее принять все таким, какое оно есть, — таким, каким вы привыкли иметь его или таким, каким вы сами изберете его. У меня нет причин желать чего-то другого».
— О, Додо, — сказала Селия, — разве у тебя нет комнаты с эркером наверху?
Мистер Кейсобон вел туда. Эркер выходил на липовую аллею; вся мебель была выцветшего синего цвета, а миниатюры леди и джентльменов с напудренными волосами висели группой. Кусок гобелена над дверью также изображал сине-зеленый мир с бледным оленем в нем. Стулья и столы были на тонких ножках, и их легко было опрокинуть. Это была комната, где можно было представить себе призрак туго зашнурованной дамы, вновь посещающей сцену своего вышивания. В легком книжном шкафу стояли двенадцать томов вежливой литературы из телячьей кожи, дополняя мебель.
— Да, — сказал мистер Брук, — это была бы красивая комната с новыми портьерами, диванами и тому подобными вещами. Сейчас немного голый.
— Нет, дядя, — горячо ответила Доротея. «Пожалуйста, не говорите об изменении чего-либо. В мире так много других вещей, которые нужно изменить — мне нравится принимать их такими, какие они есть. И они тебе нравятся такими, какие они есть, не так ли? — добавила она, глядя на мистера Кейсобона. — Возможно, это была комната твоей матери, когда она была маленькой.
— Было, — сказал он, медленно наклонив голову.
— Это твоя мать, — сказала Доротея, которая повернулась, чтобы рассмотреть группу миниатюр. — Он похож на того крошечного, которого ты мне принесла; только, я думаю, лучший портрет. А этот напротив, кто это?»
«Ее старшая сестра. Они были, как вы и ваша сестра, единственными детьми своих родителей, которые, как вы понимаете, висят над ними.
— Сестра хорошенькая, — сказала Селия, подразумевая, что она менее благосклонна к матери мистера Кейсобона. Воображение Селии открылось по-новому: он происходил из семьи, которая в свое время была молода, — дамы, носившие ожерелья.
-- Странное лицо, -- сказала Доротея, внимательно всматриваясь. «Эти глубокие серые глаза, довольно близко посаженные, и изящный, неправильной формы нос с какой-то рябью на нем, и все напудренные кудри, свисающие назад. В целом он кажется мне скорее странным, чем красивым. Между ней и твоей матерью нет даже фамильного сходства.
"Нет. И они не были одинаковы в своей судьбе».
— Ты не упомянул о ней при мне, — сказала Доротея.
«Моя тетя неудачно вышла замуж. Я никогда ее не видел».
Доротея немного удивилась, но сочла, что в этот момент было бы невежливо спрашивать какую-либо информацию, которой не сообщил мистер Кейсобон, и отвернулась к окну, чтобы полюбоваться открывающимся видом. Солнце недавно пронзило серость, и липовая аллея отбрасывала тени.
— Не прогуляться ли нам теперь по саду? — сказала Доротея.
— А вы, знаете ли, хотели бы увидеть церковь, — сказал мистер Брук. «Это забавная маленькая церковь. И деревня. Все это заключается в ореховой скорлупе. Кстати, Доротея, он тебе подойдет. потому что хижины похожи на ряд богаделен: маленькие садики, левкои и тому подобное.
-- Да, пожалуйста, -- сказала Доротея, глядя на мистера Кейсобона, -- я хотела бы все это увидеть. Она не получила от него ничего более убедительного в отношении коттеджей Лоуик, чем то, что они «неплохи».
Вскоре они оказались на усыпанной гравием дорожке, которая вела в основном между травянистыми бордюрами и купами деревьев, так как это был ближайший путь к церкви, сказал мистер Кейсобон. У маленьких ворот, ведущих на кладбище, повисла пауза, и мистер Кейсобон пошел в ближайший дом священника за ключом. Селия, которая немного висела сзади, вскоре подошла, увидев, что мистер Кейсобон ушел, и сказала своим легким стаккато, которое всегда, казалось, противоречило подозрению в каком-либо злом умысле:
— Знаешь, Доротея, я видел, как на одной из дорожек шел какой-то совсем молодой человек.
— Это удивительно, Селия?
— Может быть, молодой садовник, знаете ли, — почему бы и нет? — сказал мистер Брук. — Я сказал Кейсобону, что ему следует сменить садовника.
-- Нет, не садовник, -- сказала Селия. «джентльмен с альбомом для рисования. У него были светло-каштановые кудри. Я видел только его спину. Но он был совсем молод».
— Возможно, сын священника, — сказал мистер Брук. — А, это снова Кейсобон, и с ним Такер. Он собирается представить Такера. Ты еще не знаешь Такера.
Мистер Такер был викарием средних лет, одним из «низших священнослужителей», которые обычно не испытывают недостатка в сыновьях. Но после знакомства разговор не привел ни к какому вопросу о его семье, и все, кроме Селии, забыли о поразительном явлении юности. Она внутренне отказывалась верить, что светло-каштановые кудри и стройная фигура могут иметь какое-либо отношение к мистеру Такеру, который был таким же старым и заплесневелым, каким, как она ожидала, должен быть священник мистера Кейсобона; несомненно, превосходный человек, который попадет в рай (ибо Селия не хотела быть беспринципной), но уголки его рта были так неприятны. Селия с некоторым унынием подумала о времени, которое ей придется провести в качестве подружки невесты в Лоуике, в то время как у священника, вероятно, не было хорошеньких маленьких детей, которые могли бы ей нравиться, независимо от принципа.
Мистер Такер был неоценим в их прогулке; и, возможно, мистер Кейсобон был не лишен дальновидности на этот счет, поскольку викарий был в состоянии ответить на все вопросы Доротеи о крестьянах и других прихожанах. Он уверил ее, что все живут в Лоуике в достатке: ни один дачник в этих двойных коттеджах за низкую арендную плату, но держит свинью, а за полосками сада за домом хорошо ухаживают. Маленькие мальчики носили превосходные вельветовые одежды, девочки работали аккуратными прислугой или занимались плетением соломы дома: здесь нет ткацких станков, нет инакомыслия; и хотя народ склонялся скорее к накоплению денег, чем к духовности, пороков было немного. Крапчатых кур было так много, что мистер Брук заметил: «Ваши фермеры оставляют женщинам немного ячменя, чтобы они его подбирали. У здешних бедняков могла быть курица в горшке, как желал добрый французский король для всего своего народа. Французы едят очень много курицы, вы знаете, тощей курицы.
— Я думаю, это было его очень дешевое желание, — с негодованием сказала Доротея. «Неужели короли такие чудовища, что подобное желание должно считаться королевской добродетелью?»
-- А если бы он пожелал им тощую курицу, -- сказала Селия, -- это было бы нехорошо. Но, может быть, он хотел, чтобы у них были жирные куры.
«Да, но это слово выпало из текста или, может быть, было subauditum; то есть присутствовал в уме короля, но не произносился, — сказал мистер Кейсобон, улыбаясь и наклоняя голову к Селии, которая тут же чуть откинулась назад, потому что не могла вынести, чтобы мистер Кейсобон моргнул на нее.
Доротея погрузилась в молчание на обратном пути к дому. Она почувствовала некоторое разочарование, которого ей все же было стыдно, что ей нечего делать в Ловике; и в следующие несколько минут ее разум пробежался по возможности, которую она предпочла бы, обнаружить, что ее дом будет в приходе, на который приходится большая доля мировых страданий, так что она могла бы иметь более активные обязанности в Это. Затем, возвращаясь к будущему, стоявшему прямо перед ней, она рисовала картину более полной преданности целям мистера Кейсобона, в котором она будет ожидать новых обязанностей. Многие из них могли открыться высшему знанию, полученному ею в этом общении.
Мистер Такер вскоре покинул их, так как у него была какая-то канцелярская работа, которая не позволяла ему обедать в Холле; и когда они снова вошли в сад через маленькую калитку, мистер Кейсобон сказал:
— Ты выглядишь немного грустной, Доротея. Надеюсь, вы довольны тем, что увидели».
-- Я чувствую что-то, быть может, глупое и неправильное, -- ответила Доротея со свойственной ей откровенностью, -- почти желая, чтобы люди хотели, чтобы здесь для них сделали больше. Я знал так мало способов сделать свою жизнь пригодной для чего-либо. Конечно, мои представления о полезности должны быть узкими. Я должен научиться новым способам помощи людям».
-- Несомненно, -- сказал мистер Кейсобон. «Каждая должность имеет свои соответствующие обязанности. Твоя, я надеюсь, как любовница Лоуика, не оставит ни одно желание неудовлетворенным.
-- Действительно, я в это верю, -- серьезно сказала Доротея. «Не думай, что я опечален».
«Хорошо. Но, если ты не устал, мы пойдем к дому другой дорогой, чем та, которой мы пришли.
Доротея ничуть не устала, и она сделала небольшой круг к прекрасному тису, главной наследственной достопримечательности сада по эту сторону дома. Когда они подошли к нему, на скамье сидела выделяющаяся на темном фоне вечнозеленых растений фигура и рисовала старое дерево. Мистер Брук, шедший впереди с Селией, повернул голову и сказал:
— Кто этот юноша, Кейсобон?
Они подошли совсем близко, когда мистер Кейсобон ответил:
-- Это мой молодой родственник, троюродный брат и даже внук, -- прибавил он, глядя на Доротею, -- дамы, портрет которой вы заметили, моей тети Джулии.
Молодой человек отложил свой альбом для рисования и встал. Его густые светло-каштановые кудри, как и его молодость, сразу отождествляли его с призраком Селии.
— Доротея, позвольте представить вам моего кузена, мистера Ладислава. Уилл, это мисс Брук.
Кузен был теперь так близко, что, когда он приподнял шляпу, Доротея увидела пару довольно близко посаженных серых глаз, изящный неправильный нос с небольшой рябью и волосы, спадающие назад; но рот и подбородок были более выдающимися и угрожающими, чем у бабушкиной миниатюры. Молодой Ладислав не счел нужным улыбаться, как будто он был очарован этим знакомством со своей будущей троюродной сестрой и ее родственниками; но носил довольно надутый вид недовольства.
-- Я вижу, вы художник, -- сказал мистер Брук, беря альбом и переворачивая его в своей бесцеремонной манере.
«Нет, я только немного рисую. Там нет ничего подходящего, — сказал молодой Ладислав, краснея, может быть, скорее от гнева, чем от скромности.
«Ой, да ладно, это хороший момент, теперь. Я и сам когда-то так делал, знаете ли. Смотри сюда, сейчас; это то, что я называю хорошей вещью, сделанной с тем, что мы привыкли называть бодростью ». Мистер Брук протянул двум девушкам большой цветной рисунок каменистой земли и деревьев с бассейном.
— Я не судья в таких вещах, — сказала Доротея не холодно, а с пылким осуждением обращения к ней. -- Знаешь, дядя, я никогда не видел красоты тех картин, которые, по твоим словам, так хвалят. Это язык, которого я не понимаю. Я полагаю, что между картинами и природой существует какая-то связь, которую я слишком невежественна, чтобы ее почувствовать, — точно так же, как вы видите, что означает греческое предложение, которое ничего для меня не значит». Доротея посмотрела на мистера Кейсобона, который склонил голову перед ней, а мистер Брук сказал, небрежно улыбаясь:
«Боже мой, какие разные люди! Но у вас был плохой стиль преподавания, вы знаете, иначе это как раз для девочек - рисование, изобразительное искусство и так далее. Но вы начали чертить планы; вы не понимаете morbidezza и тому подобное. Надеюсь, ты приедешь ко мне домой, и я покажу тебе, что я сделал таким образом, -- продолжал он, обращаясь к молодому Ладиславу, которого пришлось отвлечь от его озабоченности наблюдением за Доротеей. Ладислав решил, что она, должно быть, неприятная девушка, раз выходит замуж за Кейсобона, и то, что она сказала о своей глупости насчет картин, подтвердило бы это мнение, даже если бы он ей поверил. Как бы то ни было, он принял ее слова за тайное суждение и был уверен, что она считает его набросок отвратительным. В ее извинениях было слишком много ума: она смеялась и над дядей, и над ним. Но какой голос! Это было похоже на голос души, которая когда-то жила на эоловой арфе. Это должно быть одним из противоречий Природы. В девушке, которая выйдет замуж за Кейсобона, не может быть никакой страсти. Но он отвернулся от нее и поклонился, поблагодарив мистера Брука за приглашение.
-- Мы вместе перевернем мои итальянские гравюры, -- продолжал этот добродушный человек. «У меня нет конца тем вещам, которые я откладывал годами. Знаешь, в этой части страны заржавеешь. Не ты, Кейсобон; вы продолжаете учиться; но мои лучшие идеи уходят вглубь — из употребления, знаете ли. Вы, умные молодые люди, должны остерегаться лени. Знаете, я был слишком ленив: иначе я мог бы быть когда-то где угодно.
-- Это своевременный совет, -- сказал мистер Кейсобон. — А теперь мы перейдем к дому, а то барышням надоест стоять.
Когда они отвернулись, юный Ладислав сел, чтобы продолжить свои наброски, и при этом на его лице появилось выражение веселья, которое росло по мере того, как он продолжал рисовать, пока, наконец, он не запрокинул голову и громко не расхохотался. Отчасти его щекотал прием собственного художественного произведения; отчасти представление о его серьезном двоюродном брате как о любовнике этой девушки; и отчасти определение мистером Бруком того места, которое он мог бы занимать, если бы не препятствие в виде праздности. Чувство нелепости мистера Уилла Ладислоу очень приятно освещало его черты: это было чистое наслаждение комичностью, в котором не было примеси насмешки и самовозвеличивания.
— Что собирается делать ваш племянник, Кейсобон? — сказал мистер Брук, пока они шли дальше.
— Вы имеете в виду моего кузена, а не моего племянника?
— Да, да, кузен. Но на пути к карьере, знаете ли.
«Ответ на этот вопрос болезненно сомнителен. Покинув Регби, он отказался поступать в английский университет, куда я бы с радостью его поместил, и выбрал, как мне кажется, ненормальный курс обучения в Гейдельберге. И теперь он хочет снова поехать за границу, без какой-либо особой цели, кроме смутной цели того, что он называет культурой, подготовки неведомо к чему. Он отказывается выбирать профессию».
-- Полагаю, у него нет средств, кроме того, что вы ему даете.
«Я всегда давал ему и его друзьям повод понять, что я дам в умеренных количествах то, что необходимо для того, чтобы дать ему научное образование и дать ему достойный старт. Поэтому я обязан оправдать возложенные таким образом надежды, — сказал мистер Кейсобон, рассматривая свое поведение в свете простой порядочности: черта деликатности, которую Доротея заметила с восхищением.
«У него жажда путешествий; возможно, из него получится Брюс или Мунго Парк, — сказал мистер Брук. — Я и сам когда-то имел об этом представление.
«Нет, у него нет склонности к исследованиям или расширению нашего геогнозиса: это было бы особой целью, которую я мог бы признать с некоторым одобрением, хотя и не поздравляя его с карьерой, которая так часто заканчивается преждевременной и насильственной смертью. Но он настолько далек от стремления к более точному знанию земной поверхности, что сказал, что предпочел бы не знать истоков Нила и что должны быть какие-то неизвестные области, сохраненные как охотничьи угодья для поэтического воображения. ».
-- Что ж, знаете ли, в этом что-то есть, -- сказал мистер Брук, который определенно обладал беспристрастным умом.
«Боюсь, это не что иное, как часть его общей неточности и нерасположения к тщательности всех видов, что было бы плохим предзнаменованием для него в любой профессии, гражданской или священной, даже если бы он был настолько подчинен обычным правилам, как выбрать один».
-- Возможно, у него есть сознательные сомнения, основанные на его собственной непригодности, -- сказала Доротея, которая сама была заинтересована в том, чтобы найти подходящее объяснение. «Потому что юриспруденция и медицина должны быть очень серьезными профессиями, не так ли? От них зависят жизни и судьбы людей».
«Несомненно; но я боюсь, что мой юный родственник Уилл Ладислав в своем отвращении к этим призваниям главным образом определяется неприязнью к постоянному усердию и к такого рода приобретениям, которые необходимы инструментально, но не очаровательны и не вызывают непосредственного потакания своим желаниям. Я настаивал на том, что Аристотель с замечательной краткостью изложил, что для достижения любой работы, рассматриваемой как цель, должно быть предварительное упражнение многих энергий или приобретенных способностей второстепенного порядка, требующих терпения. Я указал на свои собственные тома рукописей, которые представляют собой многолетнюю подготовку к еще не завершенной работе. Но тщетно. На тщательные рассуждения такого рода он отвечает тем, что называет себя Пегасом, а всякую предписанную работу — «упряжью».
Селия рассмеялась. Она была удивлена, обнаружив, что мистер Кейсобон может сказать что-то весьма забавное.
«Ну, вы знаете, из него может получиться Байрон, Чаттертон, Черчилль — что-то в этом роде — неизвестно, — сказал мистер Брук. — Вы позволите ему поехать в Италию или куда-нибудь еще, куда он захочет?
"Да; Я согласился снабдить его умеренными припасами на год или около того; он больше ничего не спрашивает. Я позволю ему пройти испытание свободой».
— Очень мило с вашей стороны, — сказала Доротея, с восторгом глядя на мистера Кейсобона. «Это благородно. Ведь люди могут действительно иметь в себе какое-то призвание, не совсем ясное для них самих, не так ли? Они могут казаться праздными и слабыми, потому что растут. Я думаю, мы должны быть очень терпеливы друг к другу».
-- Полагаю, помолвка заставила вас думать, что терпение полезно, -- сказала Селия, как только они с Доротеей остались наедине, снимая с себя одежду.
— Ты имеешь в виду, что я очень нетерпелив, Селия.
"Да; когда люди не делают и говорят только то, что тебе нравится». После этой помолвки Селия стала меньше бояться «разговаривать» с Доротеей: хитрость казалась ей более жалкой, чем когда-либо.
ГЛАВА Х.

«Он сильно простудился, если бы у него не было другой одежды, кроме шкуры еще не убитого медведя». — ФУЛЛЕР.

Молодой Ладислав не нанес того визита, на который его пригласил мистер Брук, и всего шесть дней спустя мистер Кейсобон упомянул, что его молодой родственник отправился на континент, и, судя по этой холодной неопределенности, отказался от расспросов. Действительно, Уилл отказался указать более точное место назначения, чем вся Европа. Гений, считал он, обязательно нетерпим к оковам: с одной стороны, он должен иметь максимальную свободу для своей спонтанности; с другой стороны, он может с уверенностью ожидать тех сообщений от вселенной, которые призывают его к своей особенной работе, только занимая позицию восприимчивости ко всем возвышенным шансам. Позиции восприимчивости различны, и Уилл искренне пробовал многие из них. Он не слишком любил вино, но несколько раз выпивал слишком много, просто в качестве эксперимента с этой формой экстаза; он постился до потери сознания, а затем поужинал лобстером; он заболел дозами опиума. Из этих мер не вышло ничего особенно оригинального; и действие опиума убедило его в том, что между его телосложением и телосложением де Куинси существует полное различие. Сверхдобавочное обстоятельство, которое разовьет гения, еще не наступило; вселенная еще не манила. Даже состояние Цезаря когда-то было лишь великим предчувствием. Мы знаем, каким маскарадом является всякое развитие и какие действенные формы могут быть замаскированы в беспомощных зародышах. На самом деле мир полон многообещающих аналогий и красивых сомнительных яиц, называемых возможностями. Уилл достаточно ясно видел прискорбные примеры долгой инкубации, не производившей цыпленка, и, если бы не благодарность, посмеялся бы над Кейсобоном, чье усердное усердие, ряды записных книжек и узкая полоска ученой теории, исследующей разбросанные руины мира, казались навязать мораль, полностью поощряющую щедрую зависимость Уилла от намерений вселенной в отношении себя. Он считал эту уверенность признаком гениальности; и, конечно же, это не признак обратного; гений, состоящий не в самомнении и не в смирении, а в способности делать или делать не что-нибудь вообще, а что-то в частности. Тогда пусть он отправится на континент, и мы не будем говорить о его будущем. Среди всех форм заблуждения пророчество является самым беспричинным.
Но в настоящее время это предостережение от слишком поспешных суждений интересует меня больше в отношении мистера Кейсобона, чем в отношении его молодого кузена. Если для Доротеи мистер Кейсобон был всего лишь поводом, который воспламенил тонкий горючий материал ее юношеских иллюзий, следует ли из этого, что он был справедливо представлен в умах тех менее страстных особ, которые до сих пор высказывали о нем свои суждения? Я протестую против любого абсолютного вывода, любого предубеждения, проистекающего из презрения миссис Кэдуолладер к мнимому величию души соседнего священника, или плохого мнения сэра Джеймса Четтэма о ногах его соперника, из-за того, что мистеру Бруку не удалось выяснить идеи товарища, или из-за того, что Селии критика внешности ученого средних лет. Я не уверен, что величайший человек своего времени, если бы когда-либо существовала эта единственная превосходная степень, мог бы избежать этих неблагоприятных отражений самого себя в различных маленьких зеркалах; и даже Мильтон, ищущий свой портрет в ложке, должен смириться с тем, что у него выражение лица деревенщины. Кроме того, если г-н Кейсобон, говоря от своего имени, обладает довольно леденящей кровью риторикой, то, следовательно, нет уверенности в том, что в нем нет хорошей работы или прекрасного чувства. Не писал ли бессмертный физик и толкователь иероглифов гнусные стихи? Была ли теория солнечной системы развита изящными манерами и разговорным тактом? Предположим, мы обратимся от внешних оценок человека к тому, чтобы с большим интересом задаться вопросом, каков отчет его собственного сознания о его действиях или способностях: с какими препятствиями он выполняет свои повседневные труды; какое угасание надежд или какое еще более глубокое самообольщение отмечают в нем годы; и с каким воодушевлением он борется против всеобщего давления, которое однажды станет для него слишком тяжелым и заставит его сердце остановиться в последний раз. Несомненно, его участь важна в его собственных глазах; и главная причина, по которой мы думаем, что он занимает слишком много места в нашем рассмотрении, должна заключаться в недостатке места для него, поскольку мы относим его к Божественному вниманию с полным доверием; более того, для нашего соседа даже считается возвышенным ожидать там всего наилучшего, как бы мало он ни получил от нас. Мистер Кейсобон тоже был центром своего собственного мира; если он был склонен думать, что другие были созданы для него провидением, и особенно рассматривать их в свете их пригодности для автора «Ключа ко всем мифологиям», то эта черта не совсем чужда нам и, подобно другие нищенские надежды смертных требуют некоторой нашей жалости.
Несомненно, это дело о его женитьбе на мисс Брук тронуло его больше, чем кого-либо из тех, кто до сих пор выражал свое неодобрение этому, и на нынешнем этапе событий я более нежно отношусь к его опыту успеха, чем к разочарованию. любезного сэра Джеймса. По правде говоря, по мере приближения дня, назначенного для его женитьбы, настроение мистера Кейсобона не поднималось; и созерцание сцены супружеского сада, где, как показал весь опыт, дорожка должна была быть окаймлена цветами, неизменно оказывалось для него более чарующим, чем привычные своды, по которым он ходил со свечой в руке. Он не признался ни себе, ни тем более другому, в своем удивлении, что, хотя он и завоевал прекрасную и благородную девушку, но не завоевал восторга, который он тоже считал целью, которую можно найти путем поиска. . Верно, что он знал все классические отрывки, подразумевающие обратное; но мы находим, что знание классических отрывков — это способ движения, что объясняет, почему они оставляют так мало дополнительной силы для личного применения.
Бедный мистер Кейсобон воображал, что его долгая холостяцкая жизнь накопила для него сложные проценты от наслаждений и что большие траты на его привязанности не преминут быть учтенными; ибо все мы, серьезные или легкие, запутываем свои мысли в метафорах и действуем фатально в силу их силы. И теперь он рисковал быть опечален самим убеждением, что его обстоятельства были необыкновенно счастливы: не было ничего внешнего, чем он мог бы объяснить некую пустоту чувств, которая охватила его как раз тогда, когда его ожидаемая радость должна была быть наиболее живой, как раз тогда, когда он сменил привычную скуку своей библиотеки в Лоуике на визиты в Мызу. Это был утомительный опыт, в котором он был так же обречен на одиночество, как и на отчаяние, которое иногда угрожало ему, пока он трудился в трясине авторства, не приближаясь к цели. И его было то самое худшее одиночество, которое съеживалось от сочувствия. Он не мог не желать, чтобы Доротея считала его не менее счастливым, чем мир ожидает от ее успешного жениха; и в отношении своего авторства он полагался на ее юное доверие и благоговение, он любил пробуждать в ней новый интерес к слушанию, как средство поощрения себя: в разговоре с ней он излагал все свои действия и намерения с отражением уверенности педагога, и избавился на время от той леденящей душу идеальной аудитории, которая заполнила его кропотливые нетворческие часы туманным напором татарских теней.
Ибо для Доротеи, после того рассказа мистера Кейсобона о его великой книге, который был главной частью ее образования, после этой игрушечной истории мира, адаптированной для юных дам, она открыла новые горизонты; и это чувство откровения, это удивление от более близкого знакомства со стоиками и александрийцами как людьми, имевшими идеи, мало чем отличавшиеся от ее собственных, на время сдерживало ее обычное рвение к обязательной теории, которая могла бы воплотить ее собственную жизнь и доктрину в реальность. строгая связь с этим удивительным прошлым, и дать самые отдаленные источники знаний о ее действиях. Придет более полное учение. Кейсобон расскажет ей все это: она с нетерпением ждет более высокого посвящения в идеи, как она с нетерпением ждет замужества, и смешивает свои смутные представления о том и другом. Было бы большой ошибкой полагать, что Доротея считала бы какое-либо участие в учебе мистера Кейсобона простым достижением; ибо, хотя мнение в окрестностях Фрешитта и Типтона назвало ее умной, этот эпитет не охарактеризовал бы ее в кругах, в которых более точный словарь сообразительности подразумевает простую способность к знанию и действию, помимо характера. Все ее рвение к приобретению заключалось в том полном потоке сочувственных мотивов, в котором обычно уносились ее идеи и побуждения. Ей не хотелось украшать себя знанием — носить его без нервов и крови, которые питали ее действия; а если она и написала книгу, то, должно быть, сделала это, как святая Тереза, по приказу авторитета, сковывавшего ее совесть. Но она жаждала чего-то, что могло бы наполнить ее жизнь действиями одновременно разумными и пылкими; и так как прошло время путеводных видений и духовных наставников, так как молитва усиливала желание, а не наставление, то какой же был светильник, как не знание? Несомненно, ученые люди хранили единственное масло; а кто более ученый, чем мистер Кейсобон?
Таким образом, в эти короткие недели радостное, благодарное ожидание Доротеи не прерывалось, и хотя ее возлюбленный мог время от времени сознавать вялость, он никогда не мог объяснить это каким-либо ослаблением ее нежного интереса.
Время года было достаточно теплым, чтобы поощрять проект продления свадебного путешествия до Рима, и мистер Кейсобон очень хотел этого, потому что хотел осмотреть некоторые рукописи в Ватикане.
«Я все еще сожалею, что ваша сестра не должна сопровождать нас», — сказал он однажды утром, спустя некоторое время после того, как стало известно, что Селия возражает против поездки и что Доротея не желает быть с ней в компании. — У тебя будет много одиноких часов, Доротея, потому что я буду вынужден максимально использовать свое время во время нашего пребывания в Риме, и я чувствовал бы себя более свободно, если бы у тебя была спутница.
Слова «я должна чувствовать себя более свободной» раздражали Доротею. Впервые за все время разговора с мистером Кейсобоном она покраснела от досады.
«Вы, должно быть, очень неправильно меня поняли, — сказала она, — если вы думаете, что я не должна ценить ваше время, если вы думаете, что я не должна добровольно отказываться от того, что мешает вам использовать его с лучшей целью».
-- Это очень мило с вашей стороны, дорогая Доротея, -- сказал мистер Кейсобон, ничуть не замечая, что она обижена. — Но если бы у вас была дама в качестве компаньонки, я мог бы отдать вас обоих под опеку чичероне, и мы могли бы достичь двух целей за одно и то же время.
— Умоляю вас больше не упоминать об этом, — сказала Доротея несколько надменно. Но она тотчас же испугалась, что ошиблась, и, повернувшись к нему, положила свою руку на его, прибавив другим тоном: «Пожалуйста, не беспокойтесь обо мне. Мне будет о чем подумать, когда я буду один. И Тантрипп будет хорошим компаньоном, чтобы позаботиться обо мне. Я не мог вынести Селию: она была бы несчастна».
Пришло время одеваться. В этот день должен был состояться званый ужин, последний из приемов, устроенных в Грейндже как надлежащая подготовка к свадьбе, и Доротея была рада, что у нее есть причина, чтобы сразу же удалиться со звуком колокола, словно она нуждалась в большем количестве подготовки, чем обычно. Ей было стыдно быть раздраженной по какой-то причине, которую она не могла определить даже самой себе; ибо, хотя она и не собиралась лгать, ее ответ не коснулся настоящей боли внутри нее. Слова мистера Кейсобона были вполне разумны, но они вызвали смутное мгновенное чувство отчужденности с его стороны.
«Конечно, я нахожусь в странном эгоистичном слабом уме», — сказала она себе. «Как я могу иметь мужа, который настолько выше меня, не зная, что он нуждается во мне меньше, чем я в нем?»
Убедившись, что мистер Кейсобон был совершенно прав, она вновь обрела невозмутимость и представляла приятный образ безмятежного достоинства, когда вошла в гостиную в своем серебристо-сером платье с простыми линиями ее темно-каштановых волос, разделенных на пробор. ее брови и массивно завернуты назад, в соответствии с полным отсутствием в ее манере и выражении любого стремления к простому эффекту. Иногда, когда Доротея была в компании, казалось, что вокруг нее царит такой полный покой, как если бы она была изображением Санта-Барбары, глядящей со своей башни на чистый воздух; но эти промежутки тишины делали энергию ее речи и эмоций тем более заметной, когда ее касался какой-то внешний призыв.
Естественно, в этот вечер она была предметом многих замечаний, потому что званый обед был большим и более разнообразным, чем мужская порция, чем все, что устраивалось в Грейндже с тех пор, как племянницы мистера Брука жили с ним, так что говорящие исполнялось в дуэтах и трио более или менее негармонично. Там был новоизбранный мэр Мидлмарча, который оказался промышленником; банкир-филантроп, его шурин, который так преобладал в городе, что одни называли его методистом, другие лицемером, в зависимости от запаса своего словарного запаса; и были разные профессиональные мужчины. На самом деле миссис Кэдуолладер сказала, что Брук начала относиться к Миддлмарчерам и что она предпочитала фермеров на десятинном обеде, которые без претензий пили за ее здоровье и не стыдились мебели своих дедов. Ибо в этой части страны до того, как реформа сыграла свою заметную роль в развитии политического сознания, существовало более четкое различие в рангах и более смутное различие в партиях; так что разнообразные приглашения мистера Брука, казалось, были следствием его общей небрежности, вызванной его частыми поездками и привычкой воспринимать слишком много в форме идей.
Уже тогда, когда мисс Брук выходила из столовой, нашлась возможность для некоторых междометий.
— Прекрасная женщина, мисс Брук! необыкновенно красивая женщина, ей-богу! — сказал мистер Стэндиш, старый адвокат, который так долго имел дело с землевладельцами, что сам стал землевладельцем, и использовал эту клятву с глубоким ртом, как своего рода гербовую выправку, скрепляющую речь человека, который занимал хорошую должность.
К мистеру Булстроду, банкиру, казалось, обращались, но этот джентльмен не любил грубости и ненормативной лексики и только поклонился. Это замечание подхватил мистер Чичели, холостяк средних лет и бродячая знаменитость, цвет лица которого напоминал пасхальное яйцо, несколько тщательно уложенных волос и осанка, подразумевающая сознание знатной внешности.
«Да, но это не мой стиль женщины: мне нравятся женщины, которые немного больше выкладываются, чтобы доставить нам удовольствие. В женщине должно быть немного филиграни, что-то от кокетки. Мужчина любит своего рода вызов. Чем больше она будет на тебя злиться, тем лучше.
— В этом есть доля правды, — сказал мистер Стэндиш, настроенный на добродушие. — И, ей-богу, с ними обычно так. Я полагаю, это отвечает некоторым мудрым намерениям: провидение сделало их такими, а, Булстроуд?
-- Я был бы склонен отнести кокетство к другому источнику, -- сказал мистер Булстроуд. «Я бы скорее отослал это к дьяволу».
-- Да, конечно, в женщине должен быть чертенок, -- сказал мистер Чичели, чье изучение прекрасного пола, казалось, нанесло ущерб его богословию. «А мне нравятся они белокурые, с определенной походкой и лебединой шеей. Между нами говоря, дочь мэра мне больше нравится, чем мисс Брук или мисс Селия. Если бы я женился, я бы выбрал мисс Винси раньше любого из них.
-- Ну, помиритесь, помиритесь, -- шутливо сказал мистер Стэндиш. «Вы видите, что парни средних лет побеждают».
Мистер Чичели многозначительно покачал головой: он не собирался брать на себя уверенность, что его примет женщина, которую он выберет.
Мисс Винси, которая имела честь быть идеалом мистера Чичели, разумеется, не присутствовала; ибо мистер Брук, всегда возражавший против того, чтобы зайти слишком далеко, не стал бы сводить своих племянниц с дочерью фабриканта из Миддлмарча, если бы это не было сделано на публичном мероприятии. Среди женской части общества не было никого, против кого леди Четтем или миссис Кэдуолладер не могли бы возразить; ибо миссис Ренфрю, вдова полковника, была не только безупречна с точки зрения воспитания, но и интересна своими жалобами, которые озадачили врачей и явно представляли собой тот случай, когда полнота профессиональных знаний могла нуждаться в дополнении шарлатанством. . Леди Четтем, приписывавшая свое замечательное здоровье домашнему горькому напитку в сочетании с постоянным медицинским обслуживанием, с большим усилием воображения присоединилась к рассказу миссис Ренфрю о симптомах и к поразительной бесполезности в ее случае всех укрепляющих лекарств.
«Куда может деться вся сила этих лекарств, моя дорогая?» — сказала кроткая, но статная вдова, задумчиво повернувшись к миссис Кэдуолладер, когда внимание миссис Ренфрю было отвлечено.
«Это усиливает болезнь», — сказала жена ректора, слишком родовитая, чтобы не быть любителем медицины. «Все зависит от конституции: у кого-то жир, у кого-то кровь, у кого-то желчь — вот мой взгляд на дело; и что бы они ни брали, это своего рода зерно на мельницу».
- Тогда ей следует принять лекарства, которые уменьшат... уменьшат болезнь, если вы правы, моя дорогая. И я думаю, что то, что вы говорите, разумно».
«Конечно, это разумно. У вас есть два сорта картофеля, выращенные на одной почве. Один из них становится все более и более водянистым…
«Ах! как эта бедная миссис Ренфрю — вот что я думаю. Водянка! Припухлости пока нет — она внутрь. Я бы сказал, что ей следует принимать подсушивающие лекарства, а вам? Или сухую ванну с горячим воздухом. Многое можно было бы испробовать, но сушащего характера».
— Пусть попробует брошюры одного человека, — вполголоса сказала миссис Кэдуолладер, увидев входящих джентльменов. «Он не хочет сушки».
— Кто, мой дорогой? — сказала леди Четтем, очаровательная женщина, но не настолько быстро, чтобы свести на нет удовольствие от объяснения.
— Жених — Кейсобон. После помолвки он, конечно, высыхает быстрее: пламя страсти, я полагаю.
-- Мне кажется, у него далеко не крепкое телосложение, -- сказала леди Четтем еще более глубоким оттенком. — А потом его занятия — очень сухо, как вы говорите.
«В самом деле, рядом с сэром Джеймсом он выглядит мертвой головой, содранной для такого случая. Помяните мои слова: через год эта девушка возненавидит его. Сейчас она смотрит на него как на оракула, и мало-помалу она окажется в другой крайности. Вся летучесть!»
«Как это шокирует! Боюсь, она упряма. Но скажи мне, — ты знаешь о нем все, — есть ли что-нибудь очень плохое? Что правда?"
"Правда? он так же плох, как неправильно выбранное лекарство — противно принимать и обязательно не согласиться».
— Ничего хуже этого быть не может, — сказала леди Четтем, так живо разбираясь в медицине, что, казалось, она точно узнала о недостатках мистера Кейсобона. — Однако Джеймс ничего не услышит против мисс Брук. Он говорит, что она все еще зеркало женщин».
— Это великодушная выдумка с его стороны. Будьте уверены, ему больше нравится маленькая Селия, и она ценит его. Надеюсь, тебе нравится моя маленькая Селия?
"Конечно; она больше любит герани и кажется более послушной, хотя и не такой прекрасной фигурой. Но мы говорили о физике. Расскажите мне об этом новом молодом хирурге, мистер Лидгейт. Мне говорили, что он удивительно умен: он действительно выглядит так, у него действительно прекрасный лоб.
«Он джентльмен. Я слышал, как он разговаривал с Хамфри. Он хорошо говорит».
"Да. Мистер Брук говорит, что он один из Лидгейтов Нортумберленда, у него очень хорошие связи. От практикующего такого рода этого не ожидаешь. Что до меня, то я больше люблю медика, стоящего на ногах с прислугой; они часто все умнее. Уверяю вас, я нашел суждение бедного Хикса непоколебимым; Я никогда не знал его неправильно. Он был груб и похож на мясника, но он знал мою конституцию. Для меня было потерей, что он ушел так внезапно. Боже мой, какой оживленный разговор, кажется, ведет мисс Брук с этим мистером Лидгейтом!
«Она говорит с ним о коттеджах и больницах», — сказала миссис Кадуолладер, у которой был быстрый слух и способность переводить. «Я считаю, что он своего рода филантроп, так что Брук обязательно возьмется за него».
— Джеймс, — сказала леди Четтем, когда ее сын подошел, — приведите мистера Лидгейта и познакомьте меня с ним. Я хочу испытать его».
Приветливая вдовствующая герцогиня заявила, что рада этой возможности познакомиться с мистером Лидгейтом, прослышав о его успехах в лечении лихорадки с помощью нового плана.
Мистер Лидгейт обладал медицинским достоинством: он выглядел совершенно серьезным, какую бы чепуху ему ни говорили, а его темные устойчивые глаза придавали ему внушительность как слушателя. Он был как можно меньше похож на оплакиваемого Хикса, особенно в некоторой небрежной утонченности своего туалета и речей. И все же леди Четтам завоевала к нему большое доверие. Он подтвердил ее взгляд на свое собственное телосложение как на своеобразное, допустив, что все телосложение можно назвать своеобразным, и не отрицал, что ее телосложение может быть более своеобразным, чем другие. Он не одобрял ни слишком понижающую систему, в том числе безрассудное чаепитие, ни, с другой стороны, непрекращающийся портвейн и кору. Он сказал «я так думаю» с таким почтительным видом, сопровождавшим понимание согласия, что у нее сложилось самое сердечное мнение о его талантах.
«Я очень довольна вашим протеже», — сказала она мистеру Бруку, прежде чем уйти.
-- Мой протеже? -- боже мой! -- кто это? — сказал мистер Брук.
«Этот молодой Лидгейт, новый доктор. Мне кажется, он превосходно разбирается в своей профессии.
«О, Лидгейт! он не мой протеже, вы знаете; только я знал его дядю, который прислал мне письмо о нем. Впрочем, я думаю, что он, вероятно, первоклассный — учился в Париже, знал Бруссе; у него есть идеи, знаете ли, — он хочет поднять профессию.
— У Лидгейта много идей, совершенно новых, насчет вентиляции, диеты и тому подобного, — продолжал мистер Брук, после того как раздал леди Четтам и вернулся к группе Миддлмарчеров, чтобы вести себя вежливо.
-- Черт возьми, вы думаете, это вполне разумно? Нарушение старого обращения, которое сделало англичан такими, какие они есть? — сказал мистер Стэндиш.
-- Медицинские познания у нас на исходе, -- сказал мистер Булстроуд, говоривший приглушенным тоном и с довольно болезненным видом. «Я, со своей стороны, приветствую появление мистера Лидгейта. Я надеюсь найти веские причины, чтобы доверить новую больницу его руководству».
-- Все это прекрасно, -- ответил мистер Стэндиш, которому не нравился мистер Булстроуд. — Если вам нравится, чтобы он проводил опыты на пациентах вашей больницы и убивал несколько человек из благотворительности, я не возражаю. Но я не собираюсь раздавать деньги из своего кошелька, чтобы на мне экспериментировали. Мне нравится лечение, которое было немного проверено».
— Ну, Стэндиш, знаешь ли, каждая доза, которую ты принимаешь, — это эксперимент, эксперимент, знаешь ли, — сказал мистер Брук, кивая на адвоката.
— О, если вы говорите в этом смысле! — сказал мистер Стэндиш с таким отвращением к подобным незаконным придиркам, какое только может выдать человек по отношению к ценному клиенту.
«Я был бы рад любому лечению, которое излечило бы меня, не превратив меня в скелет, как бедняга Грейнджер», — сказал мистер Винси, мэр, румяный мужчина, который послужил бы для изучения плоти, разительно контрастируя с Францисканские оттенки мистера Булстрода. «Необычайно опасно оставаться без какой-либо подкладки против стержней болезни, как кто-то сказал, и я сам думаю, что это очень хорошее выражение».
Мистер Лидгейт, разумеется, не слышал. Он рано ушел с вечеринки и счел бы ее совершенно утомительной, если бы не новизна некоторых представлений, особенно знакомство с мисс Брук, чей юношеский расцвет, приближающаяся свадьба с этим поблекшим ученым и ее интерес к вещам, полезным для общества, придавало ей пикантность необычного сочетания.
«Хорошее создание, эта славная девушка, но слишком серьезная», — подумал он. «Трудно разговаривать с такими женщинами. Им всегда не хватает причин, но они слишком невежественны, чтобы понять достоинства любого вопроса, и обычно прибегают к своему моральному чутью, чтобы решить все по своему вкусу».
Очевидно, мисс Брук подходила по женскому стилю мистеру Лидгейту не больше, чем мистеру Чичели. В самом деле, рассматриваемая по отношению к последнему, чей ум был зрелым, она была совершенной ошибкой и рассчитана на то, чтобы подорвать его доверие к конечным причинам, включая приспособление красивых молодых женщин к багроволицым холостякам. Но Лидгейт был менее зрелым и, возможно, имел перед собой опыт, который изменил бы его мнение о самых превосходных вещах в женщине.
Однако ни один из этих джентльменов больше не видел мисс Брук под ее девичьей фамилией. Вскоре после этого званого обеда она стала миссис Кейсобон и направлялась в Рим.
ГЛАВА XI.

Но дела и язык такие, какие употребляют люди,
И люди, подобные комедии, избрали бы,
Когда бы она показала образ времени,
И забавлялась человеческими глупостями, а не преступлениями.
— БЕН ДЖОНСОН.

На самом деле Лидгейт уже сознавал, что очарован женщиной, разительно отличавшейся от мисс Брук: он ни в малейшей степени не предполагал, что потерял равновесие и влюбился, но сказал об этой женщине: сама благодать; она совершенно прекрасна и совершенна. Вот какой должна быть женщина: она должна производить впечатление изысканной музыки». На простых женщин он смотрел так же, как и на другие суровые факты жизни, которые должны были быть рассмотрены философией и исследованы наукой. Но Розамонда Винси, казалось, обладала истинным мелодическим обаянием; и когда мужчина увидит женщину, которую он выбрал бы, если бы собирался жениться поскорее, его оставление холостяком обычно будет зависеть от ее решимости, а не от его. Лидгейт считал, что ему не следует жениться в течение нескольких лет: не жениться до тех пор, пока он не проложит для себя хороший, чистый путь в сторону от широкой дороги, которая уже была готова. Он видел мисс Винси над своим горизонтом почти столько же, сколько потребовалось мистеру Кейсобону, чтобы обручиться и жениться; но этот ученый джентльмен обладал целым состоянием; он собрал свои объемистые заметки и заработал такую репутацию, которая предшествует выступлениям, а часто большую часть славы человека. Он взял жену, как мы видели, чтобы украсить оставшийся квадрант своего пути и стать маленькой луной, которая вряд ли вызовет поддающееся учету возмущение. Но Лидгейт был молод, беден, амбициозен. У него было полвека впереди, а не позади, и он приехал в Миддлмарч, намереваясь делать многие вещи, которые не были непосредственно приспособлены для того, чтобы нажить состояние или даже обеспечить ему хороший доход. Для мужчины при таких обстоятельствах жениться — это нечто большее, чем вопрос украшения, как бы высоко он ни ценил это; и Лидгейт был склонен поставить это на первое место среди женских функций. По его мнению, руководствуясь одним-единственным разговором, это был тот пункт, в котором мисс Брук, несмотря на ее неоспоримую красоту, окажется недостатком. Она не смотрела на вещи с надлежащей женской точки зрения. Общество таких женщин было таким же расслабляющим, как если бы вы ушли с работы, чтобы преподавать во втором классе, вместо того, чтобы возлежать в раю со сладким смехом вместо птичьих нот и с голубыми глазами вместо небес.
Конечно, в настоящее время ничто не могло казаться Лидгейту менее важным, чем поворот мыслей мисс Брук, а мисс Брук - чем качества женщины, которая привлекла этого молодого хирурга. Но всякий, кто внимательно наблюдает за тайным сближением человеческих судеб, увидит медленное приготовление следствий одной жизни к другой, что как расчетливая ирония говорит о равнодушии или застывшем взгляде, которым мы смотрим на нашего незнакомого соседа. Судьба с сарказмом стоит рядом с нашими драматическими персонажами, сложенными в руке.
Старое провинциальное общество имело свою долю этого тонкого движения: имело не только свои поразительные падения, своих блестящих молодых профессиональных щеголей, которые кончили тем, что жили в подъезде с серым и шестью детьми для своего заведения, но и те менее заметные перипетии, которые постоянно менялись. границы социального общения и порождение нового сознания взаимозависимости. Некоторые соскользнули немного вниз, некоторые поднялись на ноги: люди отказались от стремления, нажили богатство, а привередливые господа стояли за городки; одни были захвачены политическими течениями, другие — церковными и, возможно, вследствие этого оказались неожиданно сгруппированы; в то время как несколько персонажей или семей, которые стояли с каменной твердостью среди всех этих колебаний, медленно представляли новые аспекты, несмотря на твердость, и менялись с двойной сменой себя и смотрящего. Муниципальный город и сельский приход постепенно устанавливали новые связи — постепенно, по мере того как старый чулок уступал место сберегательной кассе, а поклонение солнечной гинеи угасало; в то время как сквайры и баронеты, и даже лорды, которые когда-то жили безукоризненно вдали от гражданского ума, усвоили недостатки более близкого знакомства. Поселенцы тоже прибыли из отдаленных графств, некоторые обладали тревожной новизной навыков, другие обладали оскорбительным преимуществом в хитрости. На самом деле, в старой Англии происходили почти такие же движения и смешения, какие мы находим у старшего Геродота, который также, рассказывая о том, что было, счел за благо взять за отправную точку женскую долю; хотя Ио, как девушка, явно соблазненная привлекательным товаром, была полной противоположностью мисс Брук и в этом отношении, возможно, больше походила на Розамонду Винси, обладавшую отменным вкусом в одежде, с той нимфоподобной фигурой и полной слепотой, которые придавали самый большой диапазон выбора по течению и цвету драпировки. Но эти вещи составляли лишь часть ее очарования. Она была принята в цвет школы миссис Лемон, главной школы в графстве, где обучение включало все, что требовалось от опытной женщины, даже дополнительные предметы, такие как посадка и выход из кареты. Сама миссис Лемон всегда ставила мисс Винси в пример: ни одна ученица, по ее словам, не превзошла эту юную леди умственными способностями и правильностью речи, в то время как ее музыкальное исполнение было совершенно исключительным. Мы ничего не можем поделать с тем, как люди говорят о нас, и, вероятно, если бы миссис Лемон взялась описывать Джульетту или Имоджин, эти героини не показались бы поэтичными. Большинству судей было бы достаточно первого видения Розамонды, чтобы рассеять предрассудки, вызванные похвалой миссис Лемон.
Лидгейт не мог долго оставаться в Миддлмарче без приятного видения или даже без знакомства с семейством Винси; ибо хотя мистер Пикок, за чью практику он заплатил кое-что, не был их врачом (миссис Винси не нравилась принятая им система понижения), у него было много пациентов среди их связей и знакомых. Ибо кто хоть сколько-нибудь заметный в Мидлмарче не был связан или хотя бы знаком с Винси? Они были старыми фабрикантами и в течение трех поколений содержали хороший дом, в котором, естественно, было много смешанных браков с соседями, более или менее явно благородными. Сестра мистера Винси составила богатую пару, приняв мистера Булстрода, который, однако, как человек, не родившийся в городе и вообще смутно известного происхождения, считался хорошо поступившим, объединившись с настоящей семьей Миддлмарчей; с другой стороны, мистер Винси немного спустился, взяв с собой дочь трактирщика. Но и с этой стороны было радостное чувство денег; ибо сестра миссис Винси была второй женой богатого старого мистера Фезерстоуна и умерла много лет назад бездетной, так что можно было предположить, что ее племянники и племянницы тронули чувства вдовца. Случилось так, что мистер Булстроуд и мистер Фезерстоун, два самых важных пациента Пикока, по разным причинам оказали особенно хороший прием его преемнику, который вызвал не только симпатию, но и дискуссию. Мистер Ренч, фельдшер семьи Винси, очень рано имел основания легкомысленно относиться к профессиональной осмотрительности Лидгейта, и не было ни одного отчета о нем, который не распространялся бы в розницу у Винси, где гости были частыми. Мистер Винси был более склонен к дружеским отношениям, чем к принятию какой-либо стороны, но ему не нужно было торопиться со знакомством с новым человеком. Розамунда молча пожелала, чтобы ее отец пригласил мистера Лидгейта. Ей надоели лица и фигуры, к которым она всегда привыкла, разные неправильные профили, походка и обороты речи, отличавшие тех молодых людей из Миддлмарча, которых она знала мальчишками. Она училась в школе с девочками более высокого положения, братьями которых, как она была уверена, она могла бы интересоваться больше, чем этими неизбежными компаньонами из Миддлмарча. Но она не стала бы упоминать о своем желании отцу; и он, со своей стороны, не торопился по этому поводу. Олдермен, собирающийся стать мэром, должен постепенно увеличивать свои званые обеды, но в настоящее время за его хорошо накрытым столом было много гостей.
Этот стол часто оставался накрытым остатками семейного завтрака еще долго после того, как мистер Винси ушел со своим вторым сыном на склад, и когда мисс Морган была уже далеко на утренних уроках с младшими девочками в классной комнате. Это ждало семейного отсталого, который находил любые неудобства (для других) менее неприятными, чем вставать, когда его позвали. Так было в одно октябрьское утро, когда мы недавно видели, как мистер Кейсобон посещал Мызу; и хотя комната была немного перегрета огнем, из-за которого спаниель задыхался в дальнем углу, Розамонда почему-то продолжала сидеть за вышиванием дольше обычного, то и дело встряхивая себя и ложась спать. свою работу на коленях, чтобы созерцать ее с видом колеблющейся усталости. Ее матушка, вернувшаяся с прогулки на кухню, сидела по другую сторону небольшого рабочего стола с еще более безмятежным видом, пока часы снова не возвестили, что вот-вот пробьют, и она подняла глаза от починка кружев, занимавшая ее пухлые пальцы и звонившая в колокольчик.
— Постучись еще раз в дверь мистера Фреда, Притчард, и скажи ему, что уже половина одиннадцатого.
Это было сказано без малейшего изменения в сияющем добродушии лица миссис Винси, на котором за сорок пять лет не было ни углов, ни параллелей; и, отодвинув свои розовые шнурки, она положила свою работу на колени и с восхищением посмотрела на дочь.
— Мама, — сказала Розамонда, — когда Фред спустится, я бы хотела, чтобы ты не давала ему отвлекающих маневров. Я не могу выносить их запах по всему дому в такой утренний час.
«О, мой дорогой, ты так строг со своими братьями! Это единственная ошибка, которую я должен найти у вас. У тебя самый милый характер на свете, но ты так раздражителен со своими братьями.
— Не раздражителен, мама: ты никогда не слышишь, чтобы я говорил не по-женски.
— Ну, но ты хочешь отказать им в чем-то.
«Братья такие неприятные».
«О, моя дорогая, вы должны учитывать молодых людей. Будьте благодарны, если у них добрые сердца. Женщина должна научиться мириться с мелочами. Когда-нибудь ты поженишься».
— Не для тех, кто похож на Фреда.
— Не поноси собственного брата, моя дорогая. Немногие молодые люди имеют меньше против них, хотя он не смог получить степень — я уверен, что не могу понять, почему, потому что он кажется мне очень умным. И вы сами знаете, что он считался равным лучшему обществу в колледже. Как бы вы ни были требовательны, моя дорогая, я удивляюсь, как вы не рады иметь такого джентльменского молодого человека своим братом. Ты всегда придираешься к Бобу, потому что он не Фред».
«О нет, мама, только потому, что он Боб».
— Что ж, моя дорогая, вы не найдете ни одного молодого человека из Миддлмарча, который бы не имел ничего против него.
«Но» — тут лицо Розамонды расплылось в улыбке, на которой вдруг показались две ямочки. Сама она неблагоприятно относилась к этим ямочкам и мало улыбалась в обществе. — Но я не выйду замуж ни за какого молодого человека из Миддлмарча.
— Так кажется, любовь моя, потому что ты все равно что отказался от их выбора; а если есть что-то получше, я уверен, что нет лучшей девушки, которая этого заслуживает.
— Извините, мама, я бы хотел, чтобы вы не говорили: «выбор из них».
— А что еще они?
— Я имею в виду, мама, это довольно вульгарное выражение.
«Очень вероятно, моя дорогая; Я никогда не был хорошим оратором. Что я должен сказать?"
«Лучший из них».
— Да ведь это кажется таким же простым и обычным. Если бы у меня было время подумать, я бы сказал: «самые выдающиеся молодые люди». Но с вашим образованием вы должны знать.
— Что должна знать Рози, мама? — сказал мистер Фред, который незамеченным проскользнул в полуоткрытую дверь, пока дамы склонялись над своей работой, и теперь, подойдя к огню, стоял спиной к нему, грея подошвы туфель.
— Правильно ли говорить «высокопоставленные молодые люди», — спросила миссис Винси, звоня в звонок.
«О, сейчас так много превосходного чая и сахара. Высшее становится сленгом лавочников».
— Значит, тебе начинает не нравиться сленг? сказала Розамонда, с легкой серьезностью.
«Только не того сорта. Весь выбор слов является сленгом. Это знак класса».
«Есть правильный английский: это не сленг».
«Прошу прощения: правильный английский — это жаргон педантов, которые пишут историю и эссе. А самый сильный сленг — это сленг поэтов».
— Ты скажешь что угодно, Фред, лишь бы добиться своей точки зрения.
«Ну, скажи мне, это сленг или поэзия — называть быка плетущимся ?»
«Конечно, вы можете называть это поэзией, если хотите».
— Ага, мисс Рози, вы не знаете Гомера по жаргону. я изобрету новую игру; Я напишу обрывки сленга и стихов на бланках и отдам их вам, чтобы вы разделили».
«Боже мой, как забавно слушать, как молодые люди разговаривают!» сказала миссис Винси, с веселым восхищением.
— У тебя больше ничего нет на завтрак, Причард? — сказал Фред слуге, принесшему кофе и тосты с маслом. в то время как он ходил вокруг стола, осматривая ветчину, тушеную говядину и другие холодные остатки, с видом молчаливого отказа и вежливой сдержанности от признаков отвращения.
— Хотите яйца, сэр?
«Яйца, нет! Принеси мне жареную кость.
— Право, Фред, — сказала Розамонда, когда служанка вышла, — если вам нужно есть горячее на завтрак, я бы хотела, чтобы вы спустились раньше. Вы можете встать в шесть часов, чтобы пойти на охоту; Я не могу понять, почему тебе так трудно вставать по утрам в другие дни».
— Это тебе недостает понимания, Рози. Я могу встать и пойти на охоту, потому что мне это нравится».
«Что бы вы подумали обо мне, если бы я пришел на два часа позже всех и заказал жареную кость?»
— Я думаю, вы были необычайно быстрой юной леди, — сказал Фред, поглощая свой тост с величайшим самообладанием.
«Я не понимаю, почему братья должны вызывать к себе неприязнь больше, чем сестры».
«Я не делаю себя неприятным; это ты найдешь меня таким. Неприятный — это слово, которое описывает ваши чувства, а не мои действия».
«Я думаю, что это описывает запах жареных костей».
"Нисколько. Он описывает ощущение в твоем носике, связанное с некоторыми причудливыми понятиями, которые являются классикой школы миссис Лемон. Посмотрите на мою мать; вы не видите, что она возражает против всего, кроме того, что она делает сама. Она — мое представление о приятной женщине.
— Благослови вас обоих, мои дорогие, и не ссорьтесь, — сказала миссис Винси с материнским радушием. — Ну же, Фред, расскажи нам все о новом докторе. Как твой дядя доволен им?
— Думаю, неплохо. Он задает Лидгейту всевозможные вопросы, а затем морщится, когда слышит ответы, как будто они щиплют ему пальцы ног. Это его путь. А вот и моя жареная кость.
— Но как же ты так поздно гуляла, моя дорогая? Ты только сказал, что собираешься к дяде.
— О, я обедал у Плимдейла. У нас был вист. Лидгейт тоже был там.
«А что вы думаете о нем? Он очень джентльменский, я полагаю. Говорят, он из прекрасной семьи, его родственники вполне деревенские люди.
— Да, — сказал Фред. «У Джона был Лидгейт, который тратил кучу денег. Я считаю, что этот человек является его троюродным братом. Но у богатых людей могут быть очень бедные троюродные братья и сестры.
-- Впрочем, всегда важно быть из хорошей семьи, -- сказала Розамонда тоном решимости, показывающим, что она думала об этом предмете. Розамонда чувствовала, что могла бы быть счастливее, если бы не была дочерью фабриканта из Мидлмарча. Ей не нравилось все, что напоминало ей, что отец ее матери был трактирщиком. Конечно, любой, кто помнит об этом, может подумать, что миссис Винси имела вид очень красивой и добродушной хозяйки, привыкшей к самым капризным приказам джентльменов.
«Мне показалось странным, что его звали Терций, — сказала светлолицая матрона, — но, конечно, это фамильное имя. А теперь скажи нам, что он за человек.
— О, высокий, темноволосый, умный — хорошо говорит — довольно педант, я думаю.
— Я никак не могу понять, что вы имеете в виду под педантом, — сказала Розамонда.
«Парень, который хочет показать, что у него есть мнение».
-- Да ведь, дорогая, у врачей должно быть свое мнение, -- сказала миссис Винси. — Для чего еще они там?
«Да, мама, мнения, за которые им платят. Но педант — это человек, который всегда дарит вам свое мнение.
— Я полагаю, что Мэри Гарт восхищается мистером Лидгейтом, — сказала Розамонда не без намека.
«Правда, я не могу сказать». — довольно угрюмо сказал Фред, выходя из-за стола и, взяв принесенный с собой роман, бросился в кресло. — Если ты ей завидуешь, сам ходи чаще в Каменный Двор и затми ее.
— Я бы хотел, чтобы ты не был таким вульгарным, Фред. Если вы закончили, пожалуйста, позвоните в колокольчик».
— Однако то, что говорит ваш брат, Розамонда, — правда, — начала миссис Винси, когда служанка убрала со стола. — Тысяча сожалений, что у тебя не хватает терпения повидаться с дядей, который так тобой гордится и хочет, чтобы ты жила с ним. Неизвестно, что он мог сделать для тебя и для Фреда. Бог свидетель, я люблю, чтобы ты был со мной дома, но я могу расстаться со своими детьми ради их блага. А теперь понятно, что ваш дядя Фезерстоун сделает что-нибудь для Мэри Гарт.
«Мэри Гарт может вынести пребывание в Каменном дворе, потому что это ей нравится больше, чем быть гувернанткой», — сказала Розамонд, складывая свою работу. «Я предпочел бы, чтобы у меня ничего не осталось, если я должен заработать это, терпя большую часть кашля моего дяди и его уродливых родственников».
«Он не может долго жить в этом мире, моя дорогая; Я бы не стал торопить его конец, но что с астмой и этой внутренней жалобой, будем надеяться, что для него найдется что-нибудь получше в другом. И у меня нет недоброжелательности к Мэри Гарт, но нужно думать о справедливости. И первая жена мистера Фезерстоуна не приносила ему денег, как и моя сестра. У ее племянниц и племянников не может быть столько прав, сколько у моей сестры. И я должен сказать, что считаю Мэри Гарт ужасной некрасивой девушкой, более подходящей для гувернантки.
-- Здесь никто с тобой не согласится, мама, -- сказал Фред, который, казалось, тоже умел читать и слушать.
-- Что ж, дорогая моя, -- сказала миссис Винси, ловко поворачиваясь, -- если бы у нее осталось хоть немного состояния, -- мужчина женится на родственницах своей жены, а Гарты так бедны и живут так скромно. Но я оставлю вас заниматься вашими занятиями, моя дорогая; потому что я должен пойти и сделать некоторые покупки.
— У Фреда не очень глубокие занятия, — сказала Розамонда, вставая вместе с мамой, — он всего лишь читает роман.
— Ну-ну, мало-помалу он перейдет к своей латыни и прочему, — успокаивающе сказала миссис Винси, поглаживая сына по голове. «В курилке нарочно разводят огонь. Знаешь, это желание твоего отца — Фред, мой дорогой, — и я всегда говорю ему, что ты будешь хорош и снова поступишь в колледж, чтобы получить степень.
Фред поднес руку матери к своим губам, но ничего не сказал.
-- Я полагаю, вы сегодня не собираетесь кататься верхом? — сказала Розамонда, немного задержавшись после ухода ее мамы.
"Нет; Зачем?"
«Папа говорит, что теперь я могу ездить на каштане».
— Вы можете пойти со мной завтра, если хотите. Только я иду в Каменный двор, помни.
«Я так хочу кататься, мне безразлично, куда мы поедем». Розамонде действительно хотелось попасть в Каменный Двор, из всех других мест.
— О, я говорю, Рози, — сказал Фред, когда она выходила из комнаты, — если ты идешь к роялю, позволь мне подойти и сыграть с тобой несколько арий.
«Пожалуйста, не спрашивайте меня сегодня утром».
— Почему не сегодня утром?
«Право, Фред, я бы хотел, чтобы ты перестал играть на флейте. Мужчина выглядит очень глупо, играя на флейте. А ты так фальшиво играешь.
— Когда в следующий раз кто-нибудь займется с вами любовью, мисс Розамонд, я скажу ему, как вы любезны.
«Почему вы должны ожидать, что я обяжу вас, услышав, как вы играете на флейте, не больше, чем я должен ожидать, что вы окажете мне услугу, не играя на ней?»
— А почему вы должны ожидать, что я возьму вас на прогулку?
Этот вопрос привел к поправке, поскольку Розамонда нацелилась именно на эту поездку.
Итак, Фред был доволен почти часовой репетицией «Ar hyd y nos», «Ye banks and braes» и другими любимыми мелодиями из своего «Инструктора по игре на флейте»; хриплый спектакль, в который он вложил много амбиций и неуемную надежду.
ГЛАВА XII.

У него на прялке было больше,
чем знал Жервейс.
— ЧОСЕР.

Поездка в Стоун-Корт, которую Фред и Розамонд предприняли на следующее утро, пролегала через симпатичный участок среднегорья, почти сплошь луга и пастбища, с живыми изгородями, еще позволенными пышно разрастаться и разбрасывать плоды кораллов для птиц. Маленькие детали придавали каждому полю особую физиономию, милую глазам, смотревшим на них с детства: лужица в углу, где были влажные травы и шептались склонившиеся деревья; большой дуб, затеняющий голое место посреди пастбища; высокий берег, где росли ясени; внезапный откос старого известнякового карьера на красном фоне для лопухов; сгрудившиеся крыши и стога усадьбы без заметного пути к ней; серые ворота и заборы на фоне глухого окаймляющего леса; и заброшенная лачуга, ее старая, старая соломенная крыша, полная мшистых холмов и долин с дивными переливами света и тени, которые мы путешествуем далеко, чтобы увидеть в более позднем возрасте и увидеть больше, но не красивее. Это вещи, которые составляют гамму радости в пейзажах для душ, выросших в средней полосе, — вещи, среди которых они ковыляли или, возможно, выучили наизусть, стоя между коленями своего отца, пока он неторопливо вел машину.
Но дорога, даже проселочная, была превосходна; ибо Лоуик, как мы видели, не был приходом с грязными улочками и бедными арендаторами; и именно в приход Лоуик Фред и Розамонд вошли, проехав пару миль верхом. Еще миля привела их к Каменному Двору, и в конце первого тайма дом уже был виден, выглядя так, будто его рост в сторону каменного особняка остановился из-за неожиданной почки хозяйственных построек на его левом фланге. , что помешало ему стать чем-то большим, чем солидным жилищем джентльмена-фермера. Это был не менее приятный объект на расстоянии для группы остроконечных кукурузных початков, которые уравновешивали тонкий ряд грецких орехов справа.
Вскоре на кольцевой аллее перед входной дверью можно было разглядеть что-то похожее на двуколку.
-- Боже мой, -- сказала Розамонда, -- надеюсь, там нет ужасных родственников моего дяди.
«Но они есть. Это кабина миссис Воул — последняя оставшаяся желтая кабина, я думаю. Когда я вижу в нем миссис Воул, я понимаю, что желтое можно носить в трауре. Этот концерт кажется мне более траурным, чем катафалк. Но миссис Воул всегда носит черный креп. Как ей это удается, Рози? Ее друзья не могут постоянно умирать.
«Я вообще не знаю. И она ни в малейшей степени не евангелистка, — задумчиво сказала Розамонда, как будто эта религиозная точка зрения полностью объясняет вечный креп. — И не бедная, — добавила она после минутной паузы.
«Нет, клянусь Джорджем! Они так же богаты, как и евреи, эти Волы и Фезерстоуны; Я имею в виду, для таких, как они, которые не хотят ничего тратить. И тем не менее они висят вокруг моего дяди, как стервятники, и боятся, что из их части семьи ускользнет ни гроша. Но я верю, что он ненавидит их всех».
Миссис Воул, столь далекая от восхищения в глазах этих далеких родственников, как раз сегодня утром сказала (совсем не с вызывающим видом, а низким, приглушенным, нейтральным тоном, как если бы услышали голос: через вату), что она не желает «пользоваться их добрым мнением». Она сидела, как она заметила, у очага собственного брата и была Джейн Фезерстоун за двадцать пять лет до того, как стала Джейн Воул, что дало ей право говорить, когда имя ее собственного брата было освобождено теми, кто не имел на это права.
— Что ты там ведешь? — сказал мистер Фезерстоун, зажав палку между коленями и поправляя парик, и бросил на нее мгновенный острый взгляд, который, казалось, подействовал на него, как дуновение холодного воздуха, и заставил его закашляться.
Миссис Воул пришлось отложить ответ до тех пор, пока он снова не успокоился, пока Мэри Гарт не снабдила его свежим сиропом и он не начал тереть золотой набалдашник своей трости, с горечью глядя на огонь. Это был яркий огонь, но он не имел никакого значения для холодного багрового оттенка лица миссис Воул, столь же нейтрального, как и ее голос; вместо глаз у него были только щелки, а губы едва шевелились при разговоре.
— Врачи не могут справиться с этим кашлем, брат. Это точно так же, как у меня; ибо я твоя родная сестра, конституция и все такое. Но, как я уже говорил, жаль, что семью миссис Винси нельзя вести лучше.
«Чах! ты ничего такого не сказал. Вы сказали, что кто-то нажился на моем имени.
— И не больше, чем можно доказать, если все говорят правду. Мой брат Соломон говорит мне, что в Мидлмарче все говорят о том, что молодой Винси неустойчив и с тех пор, как вернулся домой, всегда играл в бильярд.
"Бред какой то! Что такое игра в бильярд? Это хорошая джентльменская игра; и молодой Винси не тупица. Если бы ваш сын Джон начал играть в бильярд, он бы выставил себя дураком.
— Твой племянник Джон никогда не увлекался ни бильярдом, ни какой-либо другой игрой, брат, и далек от того, чтобы потерять сотни фунтов, которые, если все говорят правду, должны быть найдены где-то еще, а не в кармане мистера Винси-отца. Ибо говорят, что он теряет деньги уже много лет, хотя никто так не думает, видя, как он бегает и держит дом открытым, как они. И я слышал, что мистер Булстроуд особенно осуждает миссис Винси за ее взбалмошность и избалованность ее детей.
«Что мне Булстроуд? Я не работаю с ним.
— Ну, миссис Булстроуд — родная сестра мистера Винси, и говорят, что мистер Винси в основном торгует на деньги банка; да и сам видишь, брат, когда у женщины за сорок лет всегда летают розовые ниточки, а эта легкая манера смеяться над всем, очень не к лицу. Но одно дело — баловать своих детей, а другое — найти деньги, чтобы расплатиться с их долгами. И открыто говорится, что молодой Винси заработал деньги на свои ожидания. Я не говорю, какие ожидания. Мисс Гарт слышит меня и может рассказать еще раз. Я знаю, что молодые люди держатся вместе».
— Нет, спасибо, миссис Воул, — сказала Мэри Гарт. «Я слишком не люблю скандалы, чтобы повторять их».
Мистер Фезерстоун потер набалдашник своей палки и издал короткую конвульсивную демонстрацию смеха, который был почти таким же искренним, как смешок старого игрока в вист над плохой рукой. Все еще глядя на огонь, он сказал:
«И кто делает вид, что говорит, что у Фреда Винси нет ожиданий? Такой славный, энергичный парень вполне может иметь их.
После небольшой паузы миссис Воул ответила, и когда она ответила, ее голос, казалось, был слегка влажным от слез, хотя лицо все еще было сухим.
— Так или иначе, брат, мне и моему брату Соломону, естественно, больно слышать, что твое имя освобождается, и твои жалобы таковы, что ты можешь внезапно увлечься, и люди, которые не более Фезерстоуны, чем Веселый Эндрю в ярмарка, открыто рассчитывающая на свое имущество, идущее к ним . И я твоя родная сестра, и Соломон твой родной брат! А если так, то для чего Всемогущему было угодно создавать семьи?» Тут у миссис Воул потекли слезы, но сдержанно.
— Ну же, Джейн! — сказал мистер Фезерстоун, глядя на нее. — Вы хотите сказать, что Фред Винси уговаривал кого-то авансировать деньги за то, что, по его словам, он знает о моем завещании, а?
«Я никогда этого не говорила, брат» (голос миссис Воул снова стал сухим и непоколебимым). «Это сказал мне мой брат Соломон прошлой ночью, когда он пришел с рынка, чтобы дать мне совет о старой пшенице, поскольку я вдова, а моему сыну Джону всего двадцать три года, хотя он устойчив выше всего. И он получил это от самого неоспоримого авторитета, и не от одного, а от многих».
"Вздор! Я не верю ни единому слову. Это все выдуманная история. Подойдите к окну, мисси; Мне показалось, что я услышал лошадь. Посмотрим, не придет ли доктор.
— Не мною, брат, и тем не менее Соломоном, который, кем бы он ни был, — а я не отрицаю, что у него есть странности, — сделал свою волю и разделил свое имущество поровну между теми родственниками, с которыми он дружит; хотя, со своей стороны, я думаю, что бывают случаи, когда одних следует считать более важными, чем другие. Но Соломон не скрывает, что собирается сделать».
«Чем больше он дурак!» сказал г - н Featherstone, с некоторым трудом; разразившись сильным приступом кашля, который заставил Мэри Гарт встать рядом с ним, чтобы она не узнала, чьи лошади остановились, топая ногами по гравию перед дверью.
Прежде чем кашель мистера Фезерстоуна утих, вошла Розамонда, с большим изяществом неся свою амазонку. Она церемонно поклонилась миссис Воул, которая натянуто спросила: «Как поживаете, мисс?» улыбнулась и молча кивнула Мэри и осталась стоять до тех пор, пока кашель не прекратился и не позволил дяде заметить ее.
«Здравствуйте, мисс!» — сказал он наконец. — У тебя прекрасный цвет лица. Где Фред?
«По поводу лошадей. Он сейчас будет дома.
«Садитесь, садитесь. Миссис Воул, вам лучше уйти.
Даже те соседи, которые называли Питера Фезерстоуна старой лисой, никогда не обвиняли его в неискренней вежливости, а его сестра вполне привыкла к своеобразной бесцеремонности, с которой он подчеркивал свое кровное родство. Ведь она и сама привыкла думать, что полная свобода от необходимости вести себя прилично входит в намерения Всевышнего о семьях. Она медленно встала без малейшего признака обиды и сказала своим обычным приглушенным монотонным тоном: «Брат, я надеюсь, что новый доктор сможет что-нибудь для тебя сделать. Соломон говорит, что о его сообразительности много говорят. Я уверен, что хочу, чтобы тебя пощадили. И нет никого более готового нянчиться с тобой, чем твоя собственная сестра и твои собственные племянницы, если бы ты только сказал слово. Знаете, это Ребекка, и Джоанна, и Элизабет.
-- Да, да, я помню -- вот увидишь, я их всех запомнил -- все темные и безобразные. Им нужны деньги, а? В женщинах нашей семьи никогда не было красоты; но у Фезерстоунов всегда были деньги, и у Волов тоже. У Вале тоже были деньги. Теплым человеком был Вауле. Ай, эй; деньги - хорошее яйцо; и если у вас есть деньги, чтобы оставить после себя, положите их в теплое гнездышко. До свидания, миссис Воул. Тут мистер Фезерстоун дернул себя за парик с обеих сторон, как будто хотел оглушить себя, а сестра ушла, размышляя над этой его пророческой речью. Несмотря на ее ревность к Винси и к Мэри Гарт, в ее душевных отмелях оставалось самым глубоким осадком убеждение, что ее брат Питер Фезерстоун никогда не оставит свое главное имущество вдали от своих кровных родственников: иначе зачем Всемогущий похитил две его жены, обе бездетные, после того, как он так много заработал на марганце и прочем, появились, когда никто этого не ожидал? - и почему существовала приходская церковь в Лоуике, и Уоллы и Паудереллы, все поколениями сидящие на одной скамье, и Фезерстоунская скамья рядом с ними, если в воскресенье после смерти ее брата Питера все узнают, что собственность ушла из семьи? Человеческий разум никогда не мирился с моральным хаосом; и столь нелепый результат не был строго мыслим. Но нас пугает многое из того, что строго немыслимо.
Когда Фред вошел, старик взглянул на него со странным блеском, который младший часто истолковывал как гордость за удовлетворительные детали его внешности.
-- Уходите, две мисс, -- сказал мистер Фезерстоун. — Я хочу поговорить с Фредом.
«Проходи в мою комнату, Розамонда, ты не будешь против холода некоторое время», — сказала Мэри. Обе девочки не только знали друг друга в детстве, но вместе учились в одной провинциальной школе (Мария была приписной ученицей), так что у них было много общих воспоминаний, и они очень любили поговорить наедине. Действительно, эта беседа тет-а-тет была одной из целей Розамунды, когда она пришла в Стоун-Корт.
Старый Фезерстоун не начинал диалога, пока дверь не была закрыта. Он продолжал смотреть на Фреда с тем же огоньком и с одной из своих привычных гримас, то сжимая, то расширяя рот; и когда он говорил, то тихим тоном, который можно было принять за тон доносчика, готового подкупиться, а не за тон обиженного старшего. Он не был человеком, чтобы испытывать сильное нравственное негодование даже из-за проступков против самого себя. Было естественно, что другие хотели бы получить над ним преимущество, но тогда он был слишком хитер для них.
— Итак, сэр, вы платите десять процентов за деньги, которые обещали выплатить, заложив мою землю, когда я умру, а? Вы оцениваете мою жизнь, скажем, в двенадцать месяцев. Но я еще могу изменить свою волю.
Фред покраснел. Он не занимал деньги таким образом, по веским причинам. Но он сознавал, что говорил с некоторой уверенностью (возможно, с большей уверенностью, чем точно помнил) о своей перспективе получить землю Фезерстоуна в качестве будущего средства для уплаты нынешних долгов.
— Я не знаю, о чем вы говорите, сэр. Я, конечно, никогда не брал взаймы денег под такую незащищенность. Пожалуйста, объясните».
— Нет, сэр, это вы должны объяснить. Я еще могу изменить свою волю, позвольте мне сказать вам. Я в здравом уме, умею считать в уме сложные проценты и запоминаю имена всех дураков так же хорошо, как двадцать лет назад. Что за двойка? Мне меньше восьмидесяти. Я говорю, вы должны опровергнуть эту историю.
-- Я опроверг его, сэр, -- ответил Фред с оттенком нетерпения, не помня, что его дядя на словах не отличал противоречие от опровержения, хотя никто не был дальше от смешения этих двух идей, чем старый Фезерстоун, который часто удивлялся, что так многие дураки принимали его собственные утверждения за доказательства. — Но я снова возражаю. Эта история — глупая ложь».
"Бред какой то! Вы должны принести доки. Это исходит от власти».
«Назовите авторитет и заставьте его назвать человека, у которого я занял деньги, и тогда я смогу опровергнуть эту историю».
— Я думаю, это довольно авторитетный человек — человек, который знает большую часть того, что происходит в Мидлмарче. Это твой прекрасный, религиозный, милосердный дядя. Приходи сейчас!» Здесь у мистера Фезерстоуна была своя особая внутренняя дрожь, которая означала веселье.
"Мистер. Булстроуд?
— Кто еще, а?
«Тогда эта история превратилась в эту ложь из каких-то поучительных слов, которые он, возможно, сказал обо мне. Они делают вид, что он назвал имя человека, который одолжил мне деньги?
— Если есть такой человек, будьте уверены, Булстрод его знает. Но если бы вы только попытались получить деньги взаймы и не получили их, Булстроуд тоже это знал бы. Вы принесли мне письмо от Булстроуда, в котором говорится, что он не верит, что вы когда-либо обещали выплатить свои долги с моей земли. Приходи сейчас!»
Лицо мистера Фезерстоуна требовало всей своей гримасы гримас, как мышечного выхода для его молчаливого торжества в прочности его способностей.
Фред чувствовал себя перед отвратительной дилеммой.
— Вы, должно быть, шутите, сэр. Мистер Булстроуд, как и другие люди, верит во множество вещей, которые не соответствуют действительности, и у него предубеждение против меня. Я мог бы легко заставить его написать, что он не знает никаких фактов, подтверждающих отчет, о котором вы говорите, хотя это могло бы привести к неприятностям. Но я едва ли мог попросить его написать, во что он верит или не верит обо мне». Фред на мгновение помолчал, а затем добавил, политически обращаясь к дядиному тщеславию: «Вряд ли джентльмену стоит об этом спрашивать». Но был разочарован результатом.
— Да, я знаю, что ты имеешь в виду. Ты скорее оскорбишь меня, чем Булстроуда. А что он такое? У него поблизости нет земли, о которой я когда-либо слышал. Пятнистый парень! Он может прийти в любой день, когда дьявол перестанет его поддерживать. И вот что означает его религия: он хочет, чтобы пришел Всемогущий Бог. Это вздор! Есть одна вещь, которую я ясно усвоил, когда ходил в церковь, и она заключается в следующем: Всемогущий Бог держится земли. Он обещает землю, и Он дает землю, и Он делает людей богатыми хлебом и скотом. Но вы принимаете другую сторону. Вам больше нравится Булстроуд и спекиляция, чем Фезерстоун и земля.
-- Прошу прощения, сэр, -- сказал Фред, вставая, стоя спиной к огню и стегая себя кнутом по сапогу. «Я не люблю ни Булстроуд, ни спекуляции». Он говорил довольно угрюмо, чувствуя себя в тупике.
— Ну-ну, вы можете обойтись без меня, это совершенно ясно, — сказал старый Фезерстоун, втайне не любя возможности того, что Фред проявит себя независимо. — Вам не нужен ни кусок земли, чтобы превратить вас в оруженосца вместо голодающего священника, ни, кстати, подъем в сто фунтов. Мне все едино. Я могу сделать пять надписей, если захочу, а банкноты сохраню на всякий случай. Для меня все едино».
Фред снова покраснел. Фезерстоун редко дарил ему деньги, и в этот момент расстаться с непосредственными перспективами получения банкнот казалось едва ли не труднее, чем с более отдаленными перспективами земли.
— Я не неблагодарен, сэр. Я никогда не собирался выказывать пренебрежение к любым добрым намерениям, которые вы могли иметь по отношению ко мне. Напротив."
"Очень хороший. Тогда докажи это. Вы приносите мне письмо от Булстроуда, в котором говорится, что он не верит, что вы сорвались, и обещаете выплатить свои долги с моей земли, а затем, если у вас возникнут какие-либо передряги, мы посмотрим, смогу ли я. немного поддержал тебя. Приходите сейчас! Это сделка. Вот, дай мне свою руку. Я попробую пройтись по комнате.
Фред, несмотря на свое раздражение, имел в себе достаточно доброты, чтобы немного посочувствовать нелюбимому, не почитаемому старику, который с отечными ногами выглядел при ходьбе более чем обыкновенно жалким. Отдавая руку, он подумал, что ему самому не хотелось бы быть стариком с расшатанным телом; и он добродушно подождал сначала у окна, чтобы услышать привычные замечания о цесарках и флюгере, а затем перед скудными книжными полками, из которых главными славами в темном теленке были книги Иосифа Флавия, Калпеппера, Клопштока. «Мессия» и несколько томов «Журнала джентльменов».
«Прочитай мне названия книг. Приходите сейчас! ты студент колледжа.
Фред дал ему титулы.
«Что Мисси хотела от большего количества книг? Зачем тебе приносить ей еще книги?
— Они развлекают ее, сэр. Она очень любит читать».
-- Слишком нежно, -- придирчиво заметил мистер Фезерстоун. «Она была за чтением, когда сидела со мной. Но я положил этому конец. У нее есть газета, чтобы читать вслух. Думаю, на один день хватит. Не могу смотреть, как она читает про себя. Ты не возражаешь и не приносишь ей больше книг, слышишь?
— Да, сэр, я слышу. Фред уже получил этот приказ раньше и тайно не подчинился ему. Он намеревался снова ослушаться его.
-- Позвоните в колокольчик, -- сказал мистер Фезерстоун. — Я хочу, чтобы мисси спустилась.
Розамонда и Мэри говорили быстрее, чем их друзья-мужчины. Они и не думали садиться, а стояли у туалетного столика у окна, а Розамонда снимала шляпку, поправляла вуаль и касалась кончиками пальцев своих волос — волос младенческой белизны, ни льняного, ни льняного. желтый. Мэри Гарт казалась еще более неприглядной, стоя под углом между двумя нимфами — одной в зеркале и одной вне него, которые смотрели друг на друга небесно-голубыми глазами, достаточно глубокими, чтобы вместить самые изысканные значения искусного наблюдателя. мог бы вложить в них, и достаточно глубоко, чтобы скрыть смысл владельца, если бы они оказались менее изысканными. Рядом с Розамонд лишь несколько детей в Миддлмарче казались белокурыми, а стройная фигура, подчеркнутая ее амазонкой, имела изящные изгибы. На самом деле, большинство мужчин в Миддлмарче, за исключением ее братьев, считали мисс Винси лучшей девушкой в мире, а некоторые называли ее ангелом. Мэри Гарт, напротив, имела вид обычной грешницы: она была смуглой; ее вьющиеся темные волосы были жесткими и упрямыми; ее рост был низким; и было бы неверно заявить в удовлетворительной противоположности, что она обладала всеми добродетелями. В простоте не меньше, чем в красоте, есть свои специфические соблазны и пороки; она склонна либо притворяться любезной, либо, не притворяясь, показывать всю отталкивающую неудовлетворенность: во всяком случае, называться уродливым по сравнению с этим прелестным созданием, вашей спутницей, способно произвести какое-то впечатление, выходящее за рамки разумного. прекрасной правдивости и пригодности во фразе. В возрасте двадцати двух лет Мэри, конечно, еще не достигла того совершенного здравого смысла и добрых принципов, которые обычно рекомендуются менее удачливым девушкам, как будто они должны были быть получены в готовых количествах, с привкусом смирения, когда это необходимо. . В ее проницательности была полоса сатирической горечи, которая постоянно возобновлялась и никогда не исчезала полностью, за исключением сильного потока благодарности к тем, кто, вместо того, чтобы сказать ей, что она должна быть довольна, сделал что-то, чтобы сделать ее таковой. Стремление к женственности смягчило ее невзрачную простоту, вполне присущую человеческому роду, которую матери нашей расы очень часто носили во всех широтах под более или менее подходящим головным убором. Рембрандт написал бы ее с удовольствием и с интеллигентной честностью заставил бы выглянуть из-под холста ее широкие черты. Ибо честность, правдивость и справедливость были господствующей добродетелью Марии: она не пыталась создавать иллюзий и не предавалась им ради собственного блага, а когда была в хорошем настроении, у нее было достаточно юмора, чтобы посмеяться над собой. Когда и она, и Розамонда отразились в зеркале, она со смехом сказала:
«Какое коричневое пятно я рядом с тобой, Рози! Ты самый неподходящий компаньон.
"О, нет! Никто не думает о твоей внешности, ты такая разумная и полезная, Мэри. В действительности красота не имеет большого значения, — сказала Розамонда, повернув голову к Мэри, но не сводя глаз с нового вида ее шеи в зеркале.
— Вы имеете в виду мою красоту, — довольно сардонически сказала Мэри.
Розамонда подумала: «Бедная Мэри, она плохо переносит самые добрые вещи». Вслух она спросила: «Что ты делал в последнее время?»
"Я? О, присматривать за домом, разливать сироп, притворяться любезным и довольным, учиться иметь дурное мнение обо всех».
— Это жалкая жизнь для тебя.
— Нет, — коротко ответила Мэри, слегка тряхнув головой. «Я думаю, что моя жизнь приятнее, чем у вашей мисс Морган».
"Да; но мисс Морган такая неинтересная и немолодая.
«Она интересна сама себе, я полагаю; и я вовсе не уверен, что с возрастом все становится легче».
— Нет, — задумчиво сказала Розамонда. «Интересно, что делают такие люди без всякой перспективы. Конечно, есть религия как опора. Но, — добавила она с ямочками на щеках, — у вас все совсем по-другому, Мэри. У вас может быть предложение.
— Кто-нибудь сказал вам, что собирается сделать меня таким?
"Конечно, нет. Я имею в виду, что есть джентльмен, который может влюбиться в вас, видя вас почти каждый день.
Некоторая перемена в лице Мэри была вызвана главным образом решением не показывать никакой перемены.
«Это всегда заставляет людей влюбляться?» она ответила, небрежно; «Мне кажется, что так же часто это причина ненавидеть друг друга».
«Нет, когда они интересны и приятны. Я слышал, что мистер Лидгейт и то и другое.
— О, мистер Лидгейт! сказала Мэри, с безошибочным падением в безразличие. — Вы хотите узнать о нем кое-что, — добавила она, не желая потакать прямолинейности Розамонды.
— Просто, как он тебе нравится.
«В настоящее время нет вопроса о симпатии. Моя симпатия всегда хочет, чтобы ее разожгло немного доброты. Я недостаточно великодушен, чтобы любить людей, которые говорят со мной, не видя меня».
— Он такой надменный? сказала Розамонда, с повышенным удовлетворением. — Вы знаете, что он из хорошей семьи?
"Нет; он не назвал это причиной».
"Мэри! ты самая странная девушка. Но какой он на вид мужчина? Опиши мне его».
«Как можно описать человека? Я могу дать вам опись: густые брови, темные глаза, прямой нос, густые темные волосы, большие твердые белые руки — и — дайте-ка посмотреть — о, изысканный батистовый носовой платок. Но ты его увидишь. Вы знаете, что это примерно время его визитов.
Розамонда слегка покраснела, но задумчиво сказала: — Мне нравится надменный вид. Я не выношу буйного молодого человека.
— Я не говорил вам, что мистер Лидгейт был высокомерным; но il y en a pour tous les gouts , как говаривала маленькая Мамзель, и если какая-нибудь девушка может выбрать тот вид тщеславия, который ей нравится, я думаю, это ты, Рози.
«Высокомерие — это не тщеславие; Я называю Фреда тщеславным.
«Хотелось бы, чтобы никто не говорил о нем хуже. Ему следует быть осторожнее. Миссис Воул говорила дяде, что Фред очень неустойчив. Мэри говорила из девичьего импульса, который взял верх над ее суждением. Со словом «неустойчивый» было связано смутное беспокойство, которое, как она надеялась, Розамонда могла бы рассеять. Но она намеренно воздержалась от упоминания о более особом намеке миссис Воул.
— О, Фред ужасен! — сказала Розамунда. Ни с кем, кроме Мэри, она не позволила бы себе такого неподобающего слова.
— Что ты имеешь в виду под ужасным?
«Он такой ленивый, так злит папу и говорит, что не будет выполнять приказы».
— Я думаю, что Фред совершенно прав.
— Как ты можешь говорить, что он совершенно прав, Мэри? Я думал, у тебя больше религиозного чувства.
«Он не подходит для того, чтобы быть священником».
«Но он должен быть здоров». — «Ну, значит, он не такой, каким должен быть. Я знаю некоторых других людей, которые находятся в таком же деле».
«Но их никто не одобряет. Я не хотел бы выйти замуж за священника; но должны быть священнослужители».
«Из этого не следует, что Фред должен быть одним из них».
«Но когда папа тратит деньги на его воспитание! И только предположим, что у него не осталось бы никакого состояния?
-- Я вполне могу это предположить, -- сухо сказала Мэри.
— Тогда мне интересно, вы можете защитить Фреда, — сказала Розамонда, склонная настаивать на этом.
-- Я его не защищаю, -- смеясь, сказала Мери. «Я бы защищал любой приход от того, чтобы он был священнослужителем».
«Но, конечно, если бы он был священником, он должен был бы быть другим».
«Да, он был бы великим лицемером; а он еще не тот».
— Бесполезно говорить тебе что-либо, Мэри. Ты всегда берешь на себя роль Фреда.
«Почему бы мне не принять его сторону?» — сказала Мэри, закуривая. «Он бы взял мою. Он единственный, кто прилагает минимум усилий, чтобы угодить мне».
— Ты заставляешь меня чувствовать себя очень неловко, Мэри, — сказала Розамонда с самой серьезной кротостью. «Я бы ни за что не сказала маме».
— Чего бы ты ей не сказал? — сердито сказала Мэри.
— Пожалуйста, не впадайте в ярость, Мэри, — мягко, как всегда, сказала Розамунда.
— Если твоя мама боится, что Фред сделает мне предложение, скажи ей, что я не вышла бы за него замуж, даже если бы он попросил меня. Но он не собирается этого делать, я в курсе. Он определенно никогда не спрашивал меня.
— Мэри, ты всегда такая жестокая.
— А ты всегда такой раздражающий.
"Я? В чем ты можешь винить меня?»
«О, безупречные люди всегда больше всего раздражают. Вот колокол — я думаю, мы должны спуститься.
-- Я не хотела ссориться, -- сказала Розамунда, надевая шляпу.
"Ссориться? Бред какой то; мы не поссорились. Если нельзя иногда впадать в ярость, какой прок в дружбе?»
— Мне повторить то, что вы сказали?
— Как вам будет угодно. Я никогда не говорю того, что боюсь повторить. Но давай спустимся.
Мистер Лидгейт сегодня утром задержался довольно поздно, но посетители задержались достаточно долго, чтобы увидеть его; ибо мистер Фезерстоун попросил Розамонд спеть ему, и она сама была так любезна, что предложила вторую его любимую песню — «Плыви, ты, сияющая река», — после того, как она спела «Дом, милый дом» (который она ненавидела). ). Этот трезвомыслящий старый Оверрич одобрил сентиментальную песню как подходящее украшение для девочек, а также как в основе своей прекрасную, поскольку сентиментальность — это то, что нужно для песни.
Мистер Фезерстоун все еще аплодировал последнему представлению и уверял мисси, что ее голос чист, как у черного дрозда, когда лошадь мистера Лидгейта промчалась мимо окна.
Его скучное ожидание обычной неприятной рутины с престарелым пациентом, который с трудом может поверить, что медицина не «подставила бы его», если бы врач был достаточно умен, добавляло к его общему недоверию к чарам Миддлмарча, создавая вдвойне эффектный фон для этого. видение Розамунды, которую старый Фезерстоун поспешил нарочито представить как свою племянницу, хотя никогда не считал нужным говорить о Мэри Гарт в таком свете. Ничто не ускользнуло от Лидгейта в грациозном поведении Розамонды: как деликатно она уклонялась от внимания, которое отсутствие вкуса у старика привлекло к ней сдержанной серьезностью, не показывая своих ямочек по дурному поводу, но показывая их впоследствии, когда говорила с Мэри, которой она обратилась к себе с таким добродушным интересом, что Лидгейт, быстро осмотрев Мэри более подробно, чем раньше, увидел очаровательную доброту в глазах Розамонды. Но Мэри по какой-то причине выглядела довольно не в духе.
— Мисс Рози пела мне песенку — вы ничего не можете возразить, а, доктор? — сказал мистер Фезерстоун. «Мне это нравится больше, чем твое лекарство».
-- Это заставило меня забыть, как текло время, -- сказала Розамонда, поднимаясь, чтобы достать шляпу, которую она отложила в сторону перед пением, так что ее похожая на цветок голова на белом стебле была в совершенстве видна над ее амазонкой. . — Фред, нам действительно нужно идти.
— Очень хорошо, — сказал Фред, у которого были свои причины быть не в лучшем расположении духа и который хотел уйти.
— Мисс Винси — музыкант? — сказал Лидгейт, следя за ней взглядом. (Каждый нерв и каждый мускул Розамунды был приспособлен к сознанию, что на нее смотрят. Она была по натуре актрисой тех ролей, которые вписывались в ее телосложение: она даже играла свой собственный характер, и так хорошо, что не замечала этого . быть именно своей.)
— Лучшая в Мидлмарче, я буду связан, — сказал мистер Фезерстоун, — пусть следующей будет та, кем она будет. А, Фред? Заступись за свою сестру.
— Боюсь, я вне суда, сэр. Мои показания ни на что не годятся.
— У Миддлмарча не очень высокие стандарты, дядя, — сказала Розамунда с довольной легкостью, подходя к своему хлысту, лежавшему на расстоянии.
Лидгейт быстро ее предвидел. Он дотянулся до кнута раньше, чем она, и повернулся, чтобы передать его ей. Она поклонилась и взглянула на него: он, конечно, смотрел на нее, и глаза их встретились с той особенной встречей, которая никогда не достигается усилием, но кажется внезапным божественным просветлением тумана. Я думаю, что Лидгейт побледнел немного больше, чем обычно, но Розамонда густо покраснела и почувствовала определенное удивление. После этого ей очень хотелось идти, и она не знала, о какой глупости говорил ее дядя, когда она пошла пожать ему руку.
И все же этот результат, который она приняла за взаимное впечатление, названный влюбленностью, был именно тем, что Розамонда предвидела заранее. С тех пор, как в Мидлмарч прибыло важное новое лицо, она плела маленькое будущее, необходимым началом которого была эта сцена. Незнакомцы, потерпевшие крушение и цепляющиеся за плот, или должным образом сопровождаемые и сопровождаемые чемоданами, всегда имели косвенное очарование для девственного ума, против которого напрасно упирались местные достоинства. И незнакомец был абсолютно необходим для светского романа Розамонды, который всегда вращался вокруг любовника и жениха, который не был Миддлмарчером и не имел никаких связей, подобных ее собственным: в последнее время конструкция, казалось, требовала, чтобы он каким-то образом быть связанным с баронетом. Теперь, когда она и незнакомец встретились, реальность оказалась гораздо более трогательной, чем ожидания, и Розамонда не могла сомневаться в том, что это была великая эпоха в ее жизни. Она судила о своих собственных симптомах как о пробуждающейся любви и считала еще более естественным, что мистер Лидгейт влюбился в нее с первого взгляда. Такие вещи случались так часто на балах, и почему не при утреннем свете, когда цвет лица от этого выдавался все лучше? Розамонда, хотя и не старше Мэри, привыкла влюбляться; но она, со своей стороны, оставалась равнодушной и брезгливо критической как к свежей веточке, так и к увядшему холостяку. А вот и мистер Лидгейт, внезапно соответствующий ее идеалу, совершенно чуждый Мидлмарчу, обладающий определенным видом отличия, подходящим для хорошей семьи, и обладающий связями, которые открывали перспективы этого небесного ранга среднего класса; к тому же талантливый человек, которого было бы особенно приятно поработить: в самом деле, человек, совсем недавно коснувшийся ее натуры и внесший в ее жизнь живой интерес, который был лучше любого воображаемого "может быть", такого как она имела обыкновение противопоставлять себя действительности.
Таким образом, по пути домой и брат, и сестра были озабочены и склонны молчать. Розамонда, чья основа для ее строения имела обычную воздушную легкость, обладала удивительно подробным и реалистичным воображением, когда основа была однажды предположена; и не проехав и мили, она была уже далеко в костюме и представлениях своей супружеской жизни, определилась со своим домом в Мидлмарче и предвидела визиты, которые она нанесет издалека знатным родственникам своего мужа, чьи законченные манеры она могла усвоить так же тщательно, как и свои школьные достижения, готовя себя таким образом к более смутным возвышениям, которые могли в конечном итоге прийти. В ее предвидениях не было ничего материального, тем более грязного: ее заботило то, что считалось утонченностью, а не деньги, которые должны были за них заплатить.
С другой стороны, мысли Фреда были заняты тревогой, которую не могла сразу подавить даже его полная надежда. Он не видел способа уклониться от глупого требования Фезерстоуна, не понеся при этом последствий, которые ему нравились даже меньше, чем задача его выполнения. Его отец уже был не в духе с ним, и был бы еще больше, если бы он стал поводом для какого-либо дополнительного холода между его собственной семьей и Булстроудами. Кроме того, он сам ненавидел идти и разговаривать со своим дядей Булстродом, и, возможно, выпив вина, он наговорил много глупостей о собственности Фезерстоуна, и эти слухи были преувеличены. Фред чувствовал, что представляет собой жалкое зрелище человека, который хвастался ожиданиями от такого чудаковатого старого скряги, как Фезерстоун, и ходил выпрашивать сертификаты по его приказу. Но — эти ожидания! Они у него действительно были, и он не видел приемлемой альтернативы, если бы отказался от них; кроме того, он недавно наделал долг, который очень его раздражал, и старый Фезерстоун чуть не выторговал его, чтобы заплатить. Все это дело было ничтожно малым: его долги были небольшими, даже его ожидания не были чем-то таким уж грандиозным. Фред знавал мужчин, перед которыми ему было бы стыдно признаться в незначительности своих передряг. Такие размышления, естественно, вызывали некую мизантропическую горечь. Родиться сыном фабриканта из Мидлмарча и неизбежным наследником ничего особенного, в то время как такие люди, как Мейнваринг и Виан, — жизнь, конечно, была скверной, когда энергичный молодой человек, с хорошим аппетитом ко всему лучшему, такой плохой прогноз.
Фреду и в голову не пришло, что использование имени Булстроуда в этом деле было вымыслом старого Фезерстоуна; и это не могло иметь никакого значения для его положения. Он ясно видел, что старик хотел проявить свою власть, немного помучив его, а также, вероятно, получить некоторое удовольствие, видя его в неприятных отношениях с Булстроудом. Фреду казалось, что он видел до глубины души своего дяди Фезерстоуна, хотя на самом деле половина того, что он там видел, было не более чем отражением его собственных наклонностей. Трудная задача познания другой души не для юных джентльменов, чье сознание состоит главным образом из собственных желаний.
Главный предмет спора Фреда с самим собой заключался в том, должен ли он рассказать об этом отцу или попытаться уладить дело без ведома отца. Вероятно, миссис Воул говорила о нем; и если бы Мэри Гарт повторила отчет миссис Воул Розамонде, он обязательно дошел бы до его отца, который, несомненно, расспросил бы его об этом. Он сказал Розамунде, когда они замедлили шаг:
— Рози, Мэри сказала тебе, что миссис Воул что-нибудь говорила обо мне?
— Да, действительно, она это сделала.
"Что?"
— Что ты был очень неуравновешен.
— Это все?
— Я думаю, этого достаточно, Фред.
— Вы уверены, что она больше ничего не сказала?
«Мэри больше ничего не упомянула. Но на самом деле, Фред, я думаю, тебе должно быть стыдно.
«Ой, фигня! Не читай мне лекций. Что Мария сказала об этом?»
— Я не обязан тебе говорить. Тебе так важно, что говорит Мэри, и ты слишком груб, чтобы позволить мне говорить.
«Конечно, меня волнует, что говорит Мэри. Она лучшая девушка, которую я знаю».
«Никогда бы не подумал, что это девушка, в которую можно влюбиться».
«Откуда ты знаешь, во что влюбятся мужчины? Девушки никогда не знают».
— По крайней мере, Фред, позвольте мне посоветовать вам не влюбляться в нее, потому что она говорит, что не вышла бы за вас замуж, если бы вы ее попросили.
— Она могла бы подождать, пока я ее не попрошу.
— Я знал, что это заденет тебя, Фред.
"Нисколько. Она бы так не сказала, если бы ты ее не спровоцировал. Прежде чем вернуться домой, Фред решил, что расскажет обо всем как можно проще своему отцу, который, возможно, возьмет на себя неприятную обязанность поговорить с Булстроудом.
КНИГА II.