Эта женщина в окне

     Не пел я с Ирой куплет из песни Окуджавы «... что в разлуке невозможно жить без слёз». И Виктор у меня спрашивал:
      — Почему не пел?
      — К мужчинам это не относится. 
      Отлучался я в командировки, и дома тут же появилось розовое платье. Возвращался как-то с приятелем вечером, проболтались целый день, по делам. Он смотрит на наши окна:
      — Ира в розовом, чтобы издалека видно было?
      — "Эта женщина в окне
        В платье розового цвета
        Утверждает, что в разлуке
        Невозможно жить без слёз».
      — Да, чёрт возьми, не зря тебе завидуют. Правда, тут не чёрт, а ангел, но ведь не говорят «ангел возьми», а было бы кстати.
     Заходим в квартиру и продолжаем вдвоём: «Потому что на Земле две дороги та и эта». Дальше пою один, утверждение в песне мы с Ирой опровергли: "Эти разные дороги к тебе обе привели". Получаю поцелуй от неё и аплодисменты от приятеля: «Вам обоим, но больше Ирочке, на ней всё держится».
     Судьба заставила, не петь – плакать. Теперь розовое платье висит в шкафу. Носить его некому. Смотрю в окно и текут мои слёзы, те самые слёзы разлуки, и соглашаюсь с Ирой и с Булатом. Как верно, нет здесь гендерной разницы. Никакой. Сошлись две дороги для нас в одну – счастливую, бередившую души двадцать пять лет. Но потом разошлись… навсегда. Осталась одна и одному – дорога отчаяния. Как по ней нести память, может понять только тот, кто по такой дороге идёт.

Ты ушла. Ничего не стереть,
И мне не о чем Бога просить,
Только слово короткое "смерть"
Я теперь не могу говорить.

Догорает с надеждой закат,
Соберу я ладонями пепел,            
И звезда мне твоя во сто крат   
Ярче всех в тёмном небе засветит.

«Всё проходит», – не верь, пусть кричат.
Выходи, не волнуйся, я встречу.
Не могу я смотреть на закат,
Там, где время сгорело, как вечер.

       Прилетел мушкетёр, в портфеле, как всегда, звякает.
       — Я здесь, потому что сказать нечего, а молчать в трубку можно, когда звонишь любимой женщине. Напрасно не дал знать, что всё плохо, я бы сразу приехал. Давай на кладбище.
       Выбираем хризантемы.
       — Плачу я, — он меня останавливает, — это всё, что могу сделать.
       На могиле плита. Женская линия.
       — Ирина мама. Ирина прабабушка видела Александра III, Николая II, Ленина. Из всех она выделила Кирова. Бабушка с сестрой пережили блокаду. Бог им дал больше семидесяти лет. А Ире, в мирное время — пятьдесят семь.
        В углу оградки скамеечка, две зелёные досочки еле держатся, говорю, что поставлена Сашиным отцом, недавно его похоронили в Израиле.
       — Ты намотался, сядь, — прошу я мушкетёра.
       — Перед ней я всегда хотел стоять.
       Мы на кухне, он развернул стол, посадил меня напротив:
       — Чтобы было, как в последний раз, когда жизнь нам улыбалась.
       Поднял рюмку, ладонью левой руки стиснул мне плечо.
       — То, что случилось, перешагнуть невозможно… тебе — никогда, — он сжал рюмку, я подумал — раздавит.
       — Давай вернёмся туда, — взгляд у него сделался, как у святого на иконе, — где мы все были вместе. Вытер ладонью мне глаза.
        — Борька, — и замолчал.
       А я на время себя почувствовал:
       — Меня последний раз так называли, когда с мальчишками мяч пинал: «Борька, не водись, пас давай».
       — Я и хотел вернут тебя в детство. Почему прилетел один? Другой сейчас — в больнице, от жены не отходит.
       — Третьего погубила самая распространённой в отечестве болезнь — злая жена и алкоголизм.
       Выпили.
       — Ты и раньше о себе не думал, разве что, когда хотел выпить. Помнишь, как мы с тобой, а? Но последние двадцать пять лет заботился о другом человеке, от тебя только и слышали «Ирочка, Ирочка». Теперь на себя вообще плюнешь.
      Выпили.
      — Вижу, что красивые вещицы там же, где Ирины их ставила.
      — Да. Ценить вещи начинаешь тогда, когда теряешь того, кто с ними связан. Была в Академгородке красивая пара, ходили, держались за руки, на них оглядывались и завидовали. Быстро защитили кандидатские. Его не стало, несчастный случай. Она замкнулась, еле уговорили переехать в Москву, чтобы закончить докторскую. Уехала, всё оставила здесь, с собой взяла какие-то вещи мужа. Прошло немного времени, уволилась. Звоню приятелю. «Куда?» — «В монастырь» (это в СССР!) Понял её сейчас. Любимый человек был для неё всем. Всем, значит быть единственным, для неё — Богом. И выход остался один — путь к Богу, только с ним можно разговаривать, стоя на коленях. Мирское стало не нужным, без настоящей любви жизнь потеряла смысл.
       — Не напрасно поют: «Бог наказал любовью тех, чтоб в муках верить научились».
      Пришла Бэтси, трётся об ноги незнакомому человеку, Мушкетёр хочет её положить и погладить.
      — Не даётся, надо же.
      — Она образец стеснительности. По большому ходит, когда меня нет, если я весь день дома, она ждёт, пока не лягу спать. Заглянет, убедится, что я в кровати и идёт в туалет по своим делам.  Приходится вставать и убирать.
      — Когда ты бегал в магазин за закуской, она подошла к двери, встала на задние лапы, передними упёрлась, где стык, и царапала. Пришлось отогнать.
      — Ждала. Любимые не уходят, они с нами. Ночью ложусь, выключаю свет. Бетси ходит по комнатам, мяукает, ищет Иру. Пытается открыть шкаф, где её одежда, скребёт дверцу — не получается. На полу остаётся коготь. Мой шкаф не трогает.
       — Давай выпьем, как раньше.
       — Опьянение стягивает в узел всю жизнь, мой уже затянут.
    

Из повести "Признание в любви"